ШИЗОИДНЫЕ ЯВЛЕНИЯ, ОБЪЕКТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ И САМОСТЬ

XIV. КОНЦЕПЦИЯ ПСИХОДИНАМИЧЕСКОЙ НАУКИ

Я упомянул в двенадцатой главе, что социальные работники, которые в наше время обычно обучены на психодинамических концепциях, часто подвергаются критике со стороны коллег-психологов, которые утверждают, что их работа является научной и объективной, в то время как социальные работники заняты субъективным «угадыванием». Поэтому представляется важным дать полное рассмотрение проблемы научной природы и статуса психоаналитического, или, как я предпочитаю называть это в данном контексте, психодинамического, исследования и его взаимоотношений с традиционной «естественной» наукой. Я подробно рассматривал эту проблему с несколько иной точки зрения в седьмой главе книги «Структура личности и человеческое взаимодействие», озаглавленной «Теория процесса и теория личности». Некоторая аргументация той главы будет повторена здесь в ином контексте, опираясь на книгу Хоума «Концепция психики» (1966). Хоум принимает вызов ученого, смело утверждающего, что психоанализ не является наукой, приводя в качестве примера в равной мере необходимое, но совершенно иное «гуманистическое» мышление¹⁶. Он определил «психику» как «смысл поведения». Мы не говорим о «поведении» неодушевленных объектов, мы говорим лишь о физических проявлениях воздействия, потому что они не имеют «смысла». «Смысл» существует лишь для живых объектов и представляет собой субъективное переживание их собственных действий и действий других живых объектов в терминах их стремлений и целей. Он рассматривал науку (т.е. «естественную» науку) как исследование активностей мертвых объектов. Объективные методы такой науки неспособны иметь дело со «смыслами» субъективного переживания живых объектов, но именно это и предполагается изучать в психоанализе. Хоум абсолютно справедливо говорит, что традиционные методы объективной «естественной» науки неспособны непосредственно иметь дело с субъективным переживанием и его смыслами. Его заключение о том, что психоаналитическое мышление является поэтому не «научным», а «гуманистическим» мышлением, является, однако, открытым для дальнейшего обсуждения, но оно должно начинаться с признания того простого факта, что психоаналитическое мышление основано на нашем субъективном знании нас самих и нашей способности идентифицироваться с другими людьми (и поэтому знать их изнутри).

Возникающая проблема связана со статусом и природой психодинамических исследований. Хоум тщательно исследовал один из двух возможных ответов, а именно, что исследование психодинамики является не «научным», а гуманистическим. Другим возможным ответом будет расширение традиционного смысла науки. Подобно философу, Хоум доводит аргументацию до ее логического конца и поэтому высвечивает все вовлеченные сюда проблемы. В связи с чем обсуждение концепции психодинамической науки распадается на три части: (1) обсуждение терминов «физической» (науки о природе) и «ментальной» (науки о духе) наук, или «естественных» наук и психологии; (2) вопрос о том, действительно ли у нас есть ментальная» наука?»; и (3) является ли теория объектных связей подлинной психодинамической наукой?

«Физическая» и «ментальная» наука

Мы не должны затуманивать теоретическую проблему ложным противопоставлением научного и человеческого подходов. Хирург может быть способен на симпатию к своему пациенту, сколь бы объективно и безличностно научной ни была его медицинская теория и практика. Ему не требуется субъективное знание о пациенте как человеке для проведения точной хирургической операции, хотя такое знание вполне может помочь пациенту благополучно выйти из послеоперационного состояния. Справедливо, что человек со склонностью к личностному общению может более соответствовать психотерапевтической деятельности, в то время как другим людям более комфортно проводить лабораторные исследования. Это не связано с нашей проблемой, если только мы не сталкиваемся с человеком, который не способен к проведению психотерапии и, ощущая к ней неприязнь, предпочитает научный подход, в котором исключаются персональные взаимоотношения. Так, Айзенк говорит, что психологи объясняют, но не понимают людей. Психиатры нередко говорят о том, что большинство их коллег цинично высказываются о психотерапии как ненаучной деятельности.

Что нас интересует, так это теоретическое определение науки. Если психодинамические исследования являются научными, тогда имеют место две разновидности, или два уровня, науки. Есть фундаментальные различия между методами и типами концептуализации, используемыми в физических науках, и в психодинамических исследованиях, которые являются теоретической основой психотерапии. Я стану говорить о «физической», или «материальной», науке, а не о «естественной» науке, ибо психические феномены являются столь же «естественными», как и физические. Данный термин является реликтом того времени, когда ученые считали, что психические феномены не заслуживают того, чтобы им был придан статус реальности, так, например, Хаксли называл их эпифеноменом, связанным с телом человека как свисток с паровозом, не играющий никакой роли в его движении. Паровоз вполне может «обойтись» и без свистка. Лишь физические феномены считались достойными или рассматривались как открытые научному исследованию. Многие люди считают, что эта стадия уже позади. На мой взгляд, это не совсем так. Хоум ставит вопрос о том: является ли, в конечном счете, психодинамическое исследование наукой? Если это так, то мы еще не решили, в каком именно смысле это наука.

Классическое представление о науке все еще сохраняется в головах многих людей. Большие технические успехи физических наук по сравнению с очень скромными достижениями ментальных способствуют этому. Существует также эмоциональная приверженность классическому взгляду на науку, который, в действительности, интеллектуально несостоятелен. По моему мнению, подобный взгляд силен в психиатрии и неким тонким образом присутствует во многих психоаналитических трудах, потому что в этой области наша деятельность более связана с нашей собственной психологической слабостью; в большей мере, чем в сфере физических наук. Даже Фрейд, когда возрастала его тревожность, стремился вернуться в физиологическую лабораторию, где ощущал себя в большей безопасности. Астрономия, физика и химия дают первичную модель, совместно с математикой, того, что должно называться наукой. Возникли также другие разновидности науки, имеющие дело с такими феноменами, которые легче было изучать «научным образом» и которые не вызывали столь сильного субъективного эмоционального сопротивления у исследователя, как в том случае, когда мы изучаем человеческую природу. Физиология, неврология и биохимия были построены по той же самой научной модели. Они имели дело с «материальными» феноменами, и псевдофилософия научного материализма помещала душевные феномены в один класс с религией и вымыслом, как не только находящиеся вне сферы науки, но и малозначимые, обусловленные простым воображением.

Я буду, однако, говорить здесь о «материальной» и «ментальной» науке. Это не предполагает какого-либо определения «материи» и «психики» как неких отличных друг от друга сущностей. Я просто имею в виду, что материальная наука изучает те аспекты реальности, которые мы исследуем посредством чувственного восприятия и основанных на нем экспериментальных методов. Возможно изучать поведение таким образом и создавать бихевиоральные науки, но это не психология. Здесь ведутся исследования не психики, а лишь относительно внешнего выражения некоторых ее аспектов в поведении, что является крайне неполным для представления целокупной природы «личности» и всего диапазона ее субъективного опыта. По словам Дикса:

«В то время как поведение является предметом научного наблюдения объективного типа, переживание не является таковым — оно нуждается в разделении другим человеком и понимании».

Ученые, изучающие физические явления, обычно не считают, что психические феномены обладают такой же достоверностью для исследования, как материальные факты. Каким бы образом мы ни постигали собственные мысли, чувства и волнения, мы не можем получить о них знание видя, слыша, прикасаясь, осязая или обоняя, а познаем их посредством полностью субъективного внутреннего процесса, который мы называем пониманием или осознанием нашего непосредственного переживания. Они являются тем, что Геллнер называет «ментальными сущностями, интроспективными ментальными переживаниями». Конечно, чувственное восприятие также является субъективным переживанием, но оно связано с чем-то объективным во внешнем мире, что полностью отсутствует в восприятии нами самих себя. Ощущения являются основой нашего знания о внешнем мире. Наши мысли, чувства и проявления воли (и наши фантазийные образы, сновидения) дают нам знание самих себя, нашей внутренней реальности как субъектов переживания.

Мы знаем, что наши мысли и чувства не имеют какого-либо обязательного объективного дубликата во внешнем мире, но они обладают собственной реальностью, психической реальностью. Это прямое непосредственное знание психической реальности отличается от нашего чувственного восприятия внешнего мира. Знание нами собственных мыслей и чувств является нашим восприятием себя в качестве «субъектов». Мы можем ментально знать себя таким образом без какого-либо посредничающего метода или техники исследования. Нет ничего другого, что мы можем знать таким прямым образом. Мы можем, и часто это делаем на основании наших собственных мотивов, предавать себя и искажать наше непосредственное восприятие себя ради каких-то целей. В таком случае наше восприятие будет искаженным, но все равно будет нашим. И все же справедливо, что когда мы понимаем, что в этот момент обдумываем данную мысль или чувствуем данную эмоцию, то знание нами этого обладает абсолютной полнотой, которая не может быть поставлена под сомнение. На этом основан метод свободных ассоциаций. Мы никогда в полной мере не знаем, что мы чувствуем, но безотносительно к тому, что может знать или не знать о себе свободно ассоциирующий пациент, он определенно знает, что он думает и чувствует те самые ассоциации, которые приходят ему в голову во время разговора, и что это знание о нем самом, и что оно заслуживает доверия. Психоанализ основан на том факте, что психическая реальность обнаруживает себя непосредственно - это основа аналитического метода. Это справедливо лишь относительно нашего собственного переживания, и наша способность знать и понимать переживания других людей основывается на нашем знании самих себя. Наше понимание других на интеллектуальном уровне является умозаключением, выстраиваемым на основе нашего знания себя, так что оно не может быть более глубоким, чем наше знание себя, и должно подтверждаться в ходе дальнейшего опыта. Вот почему личный анализ незаменим для психоаналитика. Мы можем знать других людей «изнутри» посредством идентификации, как это подчеркивал Хоум, потому что мы знаем себя непосредственно «изнутри»; и такой феномен полностью отсутствует в сфере физических наук. В этом смысле у «материальных» объектов нет субъективных или «внутренних» аспектов, и они вполне удовлетворительно могут изучаться объективно.

Мы можем проиллюстрировать это отличие, сравнив огненный взрыв с взрывом гнева. Мы не знаем, как чувствует себя огонь при взрыве, потому что на самом деле ему не свойственны чувства и его взрыв не имеет смысла. Это чисто физический факт, полностью постигаемый в объективном исследовании причины и следствия. Когда у человека происходит взрыв гнева, он порождает напряженную ситуацию, которую мы ощущаем даже до наступления взрыва. И действительно, мы постигаем с помощью наших чувств его напряженное лицо, резкий голос, отрывистую речь, гневные слова и жесты так же, как мы видим искры и слышим сильный хлопок от вспышки огня. Однако нам известно состояние психики такого человека не только по тому, что мы видим и слышим, но также потому, что мы ранее сами испытывали подобное чувство, и, глядя на него, мы вновь можем испытать это чувство. Мы знаем об его психической реальности посредством идентификации, основанной на нашем собственном опыте. Возможно, вследствие такого отличия, многие научно образованные люди не хотят признавать психическую реальность как некий факт. Мэйер-Гросс, Слэйтер и Роут говорят, что

Но на самом деле они выражают недовольство по поводу чего-то более глубокого, чем небрежность в использовании терминов. Они говорят о «разнообразии интерпретаций» исследователей психиатрических феноменов. Интерпретаций чего? Они имеют в виду разность подходов к тому, «что является и не является наукой». Они пишут: «Эта книга основана на убеждении авторов в том, что основы психиатрии должны закладываться на основании естественных наук [их курсив]. Предпринята попытка применения методов и ресурсов научного подхода к проблемам клинической психиатрии». Они просто приравнивают науку к «естественным» наукам и отвергают какое-либо описание психической реальности, которое не согласуется с естественнонаучной терминологией как «неясно определенное», «многословное и расплывчатое», а также как «игру слов». Однако не дело ученого пытаться диктовать фактам, какими они должны быть, он должен понимать то, что есть; и психическая реальность, несомненно, входит в число таких фактов, и, кроме того, ее исследование не может проводиться «на почве естественных наук». Мы нуждаемся в «ментальной», или «психодинамической», науке, отличной от «физической» науки. В поддержку этого заключения высказывается Тэйлор в своей книге «Объяснение поведения» (1964).

Он пишет:

Он заключает, что «бихевиористская психология» показывает несостоятельность лишь механистического телеологического объяснения поведения; что бихевиоризм это «непсихологическая психология».

Есть ли у нас «ментальная» наука?

Психоанализу было предназначено показать важность и создать определенную концепцию «психической реальности», определяемой столь же прочно, как любой другой факт, в том смысле, что факт — это нечто действительное. Однако это не такой факт, который может быть исследован теми же самыми методами, что используются в физической науке. Мы ничего не приобретаем, избегая употреблять термин «ментальный», пусть даже мы работаем с дуалистической философией и не считаем «психику» отдельной «вещью». «Материя» и «дух» —это старые и почетные термины, которыми человечество выражало свое прямое признание того факта, что есть два различных аспекта нашего существования. Однако представляется, что многие люди еще не подняли этот факт на уровень научного мышления. Они все еще страстно стремятся к ложному упрощению в духе «научного материализма». Когда возникла «естественная наука», ученые, движимые обычным человеческим желанием поставить все под свой контроль и свою власть, просто отрицали «психику» и догматически утверждали, что она была ничем иным, как «мозгом». На память приходят хирурги, которые вскрыли мозг Бетховена после его смерти в попытке обнаружить его музыкальный гений. Глупость такого предположения совсем не очевидна для тех людей, которые обучались исключительно «естественным наукам». Если мы отказываемся сохранять слепоту по отношению к этому неискоренимому дуализму в нашем опыте, тогда у нас остаются лишь два возможных решения: (1) ограничить науку исследованием материальных феноменов и согласиться с Хоумом, что ментальные феномены требуют иного мышления; (2) расширить значение науки до включения в нее исследования «ментальных» феноменов как таковых, и не физическим образом. Но можем ли мы действительно это сделать? Такое исследование удовлетворительно не проводится в социальных и бихевиоральных науках. Они либо смотрят на психоанализ как на поставщика для них психодинамических данных, с которыми они будут работать, либо обращаются к неврологическому обусловливанию, имея дело лишь с поведением и изучая его объективным образом.

Мне также не кажется, что биология обеспечивает тот тип мышления, который отдает должное психическим феноменам. Я согласен с Хоумом, что биология входит в раздел физических наук, хотя я и вижу его колебания в этом вопросе. Он проводил различие между изучением живых и неживых объектов. Слово «объект» охватывает, таким образом, как живые, так и неживые объекты, а это значимое различие для психодинамики. Нас интересуют те объекты, которые способны на бытие и, в действительности, являются субъектами опыта. Объекты естественной науки либо не способны быть субъектами, либо, когда они таковыми являются, не имеют значения для науки, которая игнорирует этот аспект их реальности. Когда живые объекты изучаются в качестве субъектов, мы имеем психодинамическую науку. Когда живые субъекты изучаются лишь как объекты, как это делается в биологии, неврологии, бихевиористской психологии и социологии, тогда мы имеем классическую модель «естественной» науки. В каждом виде исследования и связи есть элемент объективности, но я бы предпочел суммировать вышесказанное следующим образом: психодинамика исследует свои объекты как «субъекты», в то время как традиционная наука исследует все, что попадает в ее поле зрения, лишь «как объекты». Именно такой исключительно объективный подход классической науки не может воздать должное «лицам» как «субъектам опыта». Психодинамические исследования ставят абсолютно новую проблему для науки, которая не может быть решена классическими научными методами исследования и концептуализации. Каждая наука в традиционном смысле этого слова обнаруживает свои абсолютные пределы, либо же смысл науки радикально изменится. Я бы не сказал, что такие классические термины, как наблюдение и эксперимент, индуктивное и дедуктивное рассуждение, подвергаются сомнению. В личных взаимоотношениях имеет место как наблюдение, так и эксперимент, и мы можем рассуждать как индуктивно, так и дедуктивно. Это скорее вопрос исследования нового типа «объекта», т.е. субъективного переживания, и нового главного источника информации, не чувственного восприятия внешнего мира, а непосредственного переживания, прямого знания, внутреннего личного мира. В психодинамике данные получаются путем субъективного наблюдения самих себя и идентификации с другими. На кону не стоит природа научного мышления. Она остается «объективной оценкой». Отлична лишь природа самих данных и метод их получения. Однако ревизия смысла науки уже предпринимается философами науки, ибо очевидно, что больше нет прежней прочности и простоты в утверждениях о материи, пространстве и времени, которые ранее имели место.

Однако, вероятно, можно сказать кое-что еще по поводу точки зрения Хоума, что наука может иметь дело лишь с неодушевленными объектами, или с живыми объектами, как если бы они были неодушевленными. Есть захватывающий отрывок в книге Биона, «Научение из опыта», глава 6. Он называет чувственные впечатления β-элементами, которые гипотетическая α-функция перерабатывает в α-элементы, мысли, которые могут использоваться. Он говорит о некоторых пациентах, что «избегание опыта контакта с живыми объектами посредством разрушения а-функции» делает таких людей неспособными иметь взаимоотношение с чем-либо, помимо автомата, т.е. неодушевленного объекта. Он затем замечает:

«У некоторых ученых, чьи исследования включают в себя жизненный материал, способ мышления схож с мышлением тех пациентов, которые видят в мире только неодушевленные объекты. Нарушение мыслительных процессов у таких пациентов приводит к доминированию ментальной жизни, где их мир населен неодушевленными объектами. Неспособность со стороны даже наиболее продвинутых людей в полной мере использовать свое мышление, так как способность думать недостаточно развита у всех нас, означает, что область научного исследования ограничена распространенностью традиционного подхода к исследованию любых объектов как неодушевленных. Мы утверждаем, что психотическая ограниченность обусловлена болезнью; но аналогичная ограниченность ученого таковой не является... Представляется, что наш способ мышления адекватен исследуемой реальности, когда объект является неодушевленным, а не тогда, когда объектом исследования является феномен самой жизни. При столкновении со сложностями человеческой психики аналитик должен быть осмотрительным в следовании даже признанному научному методу; его способ мышления может быть ближе к способу мышления пациента, чем это способно признать поверхностное исследование».

Бион видит, что традиционная наука склонна к деперсонализации человека, или, говоря словами Вордсворта, «мы убиваем, чтобы анализировать». По всей видимости, психотические и научные ограничения встречаются у шизоидного интеллектуала (а таковых много среди ученых), который может размышлять лишь о неодушевленных объектах, а не о живых субъектах, ибо он испытывает чрезмерную базисную тревожность, чтобы пойти на риск идентификации и разделения опыта. Для него, как для могущественных политиков, люди — это вещи. Хоум может считать Биона своим могущественным союзником. Наука ограничена исследованием неодушевленных объектов, что, по всей видимости, подразумевает, что некая другая разновидность мышления должна иметь дело с живыми субъектами.

Тем не менее, я предпочитаю принять проницательное наблюдение Биона по поводу природы научного мышления, или мышления в русле «естественной» науки, и выяснить, не может ли быть расширена концепция науки до включения в нее исследования «живых субъектов». Бион приводит причину, по которой наука в течение столь долгого времени остается связанной с идеологией научного материализма, которую МакМюррей описывал как не научную и не философскую, а как популярный предрассудок, основанный на престиже науки. Но этот предрассудок может иметь более глубокие причины; частично эмоциональные, в том отношении, что люди чувствуют себя более безопасно, когда они думают о материальных фактах, но в большей мере, согласно Биону, из-за ограниченности нашей способности обдумывать факты вне сферы неодушевленного. «Радиус действия» нашей способности «переживать» намного больше, чем «возможность» нашей интеллектуальной способности объяснять. А с этим связано интеллектуальное унижение в связи с тем, что мы не всегда проявляем себя «мыслителями». В соответствии с этим многие естественнонаучные исследователи считают гуманитарные науки, такие как антропология, социология и психология, либо низшим сортом знания, либо не наукой в подлинном смысле этого слова. Критик Тейяра де Шардена неодобрительно относился к его претензии считать себя ученым, потому что антропологические исследования последнего не имели той точности, которая требуется от наук с их математическим инструментарием. По этой самой причине психологии, в ее борьбе за научный статус, всегда приходилось сталкиваться с попытками редуцировать ее до чего-то меньшего, чем психология, — неврологии, биологии или физиологии. Нам известно о той громадной борьбе, которая шла в душе Фрейда, за движение в противоположном направлении.

Мы не можем, однако, свести психодинамику к психобиологии. Из этого вовсе не следует, что мы игнорируем подлинный вклад биологии, как, например, касающийся проблем наследственности, но при этом стараемся избежать мыслительной путаницы, проистекающей от двух различных уровней абстракции. Например, такие термины, как «смысл» и «переживание», принадлежат к психологическому уровню. По-моему, биология имеет дело не с живым созданием как с «субъектом», переживания и действия которого имеют смысл как для него, так и для других, а с объективным феноменом, который должен скорее изучаться извне экспериментальными методами, нежели оцениваться изнутри посредством сходных методов. Биология для большинства ученых, несомненно, означает нечто биохимическое, так же как психология для ученых-материалистов означает нечто психофизическое. Мне кажется, что в этих сложных терминах важными компонентами являются «химический» и «физический». «Био» и «психо» добавляются в качестве утешительных призов. Несмотря на могучую поддержку аргументации Биона, что научный интеллект слишком ограничен, чтобы иметь дело с чем-либо, что не является неодушевленным, я бы не стал проводить различия, как это делает Хоум, между «живым» и «неживым» как областями исследования соответственно психодинамики и физической науки, ибо это, как мне кажется, указывает лишь на различие между химией и физикой. Нас больше заботит различие между просто живым и личностным, т.е. между личностным и доличностным и безличностным: ибо имеются формы существования, которые являются живыми, но с точки зрения психодинамики не представляют для нас никакого интереса, так как они не личностные (такие как блохи, насекомые, москиты и растения). Нас интересует изучение «личности» с таким уровнем абстракции, на котором мы говорим о человеке не как о «вещи» или «организме», а как об «уникальном индивиде». Мы говорим о личности лишь тогда, когда имеем в виду ее взаимоотношение с окружающим миром и с самой собой осмысленным образом. Различие между этими двумя уровнями мышления ясно видно из того факта, что человек ничего не значит для материальной среды вокруг него, но что эта же среда является для него значимой. Я ничего не значу для гор Clencol, но они очень много значат для меня. Методы традиционной науки не были приспособлены к тому, чтобы иметь дело с «личностью», с уникальным и индивидуальным «субъектом» значимого опыта. Психодинамика — это наука о персональном субъекте, а не просто об объектах. Психодинамика является пробным камнем в отношении того, будет ли психология как таковая действительно признана в качестве науки.

Психотерапевты, как психиатры, подобно Стэку Салливану, так и психоаналитики, подобно Сасу и Колби, выражали энергичный протест против сведения психодинамики к чему-то меньшему, чем она сама. Сас (1956) писал:

Салливан и Колби, однако, занимают несколько двусмысленную позицию. Салливэн пишет:

До сих пор все шло очень хорошо, но затем Салливан исключает исследование «уникальной индивидуальности» человека. Он говорит, что наша индивидуальность — большая ценность для наших жен и детей, но что она не интересует нас в научном плане. Однако для нас важен именно этот вопрос, когда мы рассматриваем, какова природа и статус психодинамических исследований. «Уникальная индивидуальность» как раз то, что нас интересует, ибо в «межличностных взаимоотношениях» Салливана то, кем мы являемся и как мы реагируем, крайне тесным образом связано с тем, кем является для нас другой человек, и наоборот. Салливан говорит, что есть нечто познаваемое, что находится вне сферы физической науки. После заявления о границах физической науки ему не удалось обосновать психодинамическую науку на ее собственном должном уровне, что может служить для нас предостережением.

Колби также показывает неудачу мыслителя, осознающего границы физической науки, удовлетворительным образом обосновать психодинамическую науку. Он говорит об уровнях интеграции в реальности и об абстракции в мышлении и пишет:

Каков же тогда психологический язык Колби? Мы видим, что в конечном счете мы не продвинулись куда-либо дальше. Он говорит:

Он избегает сведения психологии к физиологии, однако, так и не приходит к подлинной психологии. «Аппарат для исследования наблюдаемых свойств» является понятием физической науки, абсолютно не подходящим для изучения личности. В лучшем случае таким образом можно лишь концептуализировать изучение поведения, а не переживания самости, обладающей уникальной индивидуальностью. «Смысл», который жизненно важен для реальности психического переживания и всего того, что изучает психоанализ, не является «наблюдаемым свойством». Мы можем видеть или слышать, используя определенные общепринятые способы передачи смысла друг другу, однако сам смысл нельзя наблюдать; он может быть лишь субъективно понят, оценен. Иногда, полагая, что высказали нашу мысль кристально ясно, мы обнаруживаем, что кто-то считает, что мы имеем в виду нечто совершенно иное. Колби исследует схему эндопсихической структуры, которая вполне может годиться в качестве схемы компьютерного или электронного мозга, обрабатывающего входные данные и выдающего выходные данные. Таким образом, даже специалисты, которые понимают, что психодинамика нуждается в новой и более широкой научной концепции, еще не представляют ясным образом, как будет выглядеть подлинно «психодинамическая» наука.

Вклад Е.Х. Хаттена (профессора физики, Лондон) важен в данной связи. Он пишет:

Он принимает множественность причин и сверхдетерминированность в качестве существенно важных для психологической теории и ни в коей мере не препятствующих ее научному статусу. Приятно встретить профессора физики, который не использует термин «причина» в его старом научном смысле в области психологии. Он говорит:

Хаттен подтверждает мое представление о том, что интеллектуально устаревший взгляд на науку все еще разделяется из-за бессознательных эмоциональных причин. Как Фрейд говорил, что религиозный человек проецирует образ всемогущего отца на вселенную, чтобы чувствовать себя в безопасности, так же и многие верующие в науку люди проецируют на вселенную «образ железной цепи необходимости», научный материализм, также по причинам безопасности. Тогда они чувствуют себя более безопасно. Мы не можем иметь дело с психической реальностью напрямую, отсюда и наша обеспокоенность.

Сам психоанализ во многом развивался под влиянием классического научного взгляда на мир, так что Фрейд в действительности не мог избежать подобной проекции. Таким образом, многочисленные попытки сделать психоанализ научным были в действительности неузнанными попытками загнать психоанализ в конечном счете назад в форму научной теории материального типа. Это становится все более неудовлетворительным по мере того, как современная философия делает очевидным, что физическая наука более не гарантирует существование прежней устойчивой надежной детерминистской вселенной, закрытой системы, в которой нам было сравнительно точно известно, что есть что. Так, Поппер в «Логике научного открытия» (1959) пишет:

Я полагаю, что под болотом Поппер понимает область конечного незнания, простирающегося за пределами нашего ограниченного знания или (см. Биона) простирающегося за пределами нашей способности «знать». Высказанное Бертраном Расселом много лет тому назад предсказание о том, что когда-либо наука откроет все и даст нам в руки гигантский указатель, в котором мы сможем найти ответ на любой возможный вопрос, представляется теперь неубедительным: примером отсутствия смирения из-за неспособности ясно видеть собственные интеллектуальные границы. Ясно, что «физические» ученые и философы были столь же догматическими в своих закрытых системах, сколь и теологи, и должны научиться смирению перед лицом предельной реальности. Так как движение науки шло от физического к психическому, то когда мы бываем озадачены психической реальностью, пусть нас успокоит напоминание о том, что физическая реальность является частью такого же болота и что мы лишь пытаемся забивать сваи чуть глубже. Как мы это делаем?

Хаттен полностью исключал физические модели для построения психической реальности, однако я не считаю, что он пришел к полноценной психодинамической науке. Он пишет:

А это как раз и свидетельствует о том, что психоанализ имеет право на собственную терминологию и не может строиться строго по образцу физической науки. Хаттен смотрит в правильном направлении, когда говорит, что в психодинамике мы говорим не о

Но мы также не можем надеяться вообще как-либо предсказать их будущее, даже зная их настоящее и их прошлое. Хаттен определил субъект переживаний как источник психодинамических феноменов. Если мы не станем думать о «процессах» и «напряжениях» и «противоположных полюсах» Хаттена как о проявлениях жизни субъекта, то обнаружим, что сползаем в некую разновидность физической научной терминологии и более не находимся на должном уровне психодинамики. В то время, когда все традиционные и классические концепции находятся в процессе коренного изменения, мы может утверждать, что подлинно психодинамическая теория не связана с физической концепцией науки, в то же самое время не отказываясь от притязаний быть научной. Психодинамика призвана концептуализировать то, что наука ранее никогда не считала сферой своей компетенции, а именно: человека в качестве уникального центра высокоиндивидуального переживания и ответственности.

Является ли «теория объектных связей» подлинной психодинамической наукой?

В каких терминах можем мы строить психодинамическую науку? Я испытываю большую симпатию к точке зрения Хоума, что некоторые метапсихологические утверждения в буквальном смысле этого слова ничего не значат, как, например, когда Ганна Сегал говорит нам, что «младенец проецирует инстинкт смерти на грудь». Такое необычное утверждение обусловлено как небрежным использованием слов (если у младенца и есть инстинкт смерти, он определенно не может его проецировать куда-либо еще), так и приводящим к путанице смешением психодинамических и биологических понятий. «Проекция» является психодинамическим понятием, а «инстинкт» — биологическим. Инстинкт не может быть проецирован. Кроме того, хотя Фрейд говорил о том, что «инстинкты являются нашей мифологией» и при первом введении этого термина говорил об «инстинкте смерти» как о спекуляции, он, и определенно Кляйн и Сегал впоследствии, относились к данной концепции просто как к неоспоримому факту. Заслуживающая доверия теория не может быть создана таким образом.

Такое смешение психодинамических и биологических концепций, вероятно, косвенным образом проясняется в утверждении Фоулкса (1965) о групповой терапии, высказанном на шестом психотерапевтическом конгрессе. Он сказал: «Психоанализ — это биологическая теория, которая крайне неохотно изменялась в социальную теорию под давлением психотерапии. Групповая терапия не является психоанализом».

Первое его высказывание, по-моему, абсолютно справедливо. Психотерапия — это проблема социальной, личной связи. Это очевидно для групповой терапии, но не менее справедливо и в индивидуальном анализе. Таким образом, психоанализ, который зародился в результате поиска метода и теоретической основы для психотерапии, в конечном счете, в своей первоначальной форме, не обеспечил ни того ни другого. Психоанализ начался как биологическая теория, т.е. как стадия в отходе Фрейда от неврологии, и с очень большой неохотой менялся, опасаясь обвинений в ненаучности. Но, тем не менее, он менялся под давлением психотерапии, которая нуждается в теории личных и социальных связей. Огромная разница между разделяемой Фрейдом до 1920 г. биологической стадией и начавшейся с 1920 г. более полной психодинамической стадией объясняется теорией суперэго, которая не имела ничего общего с биологией, а являлась чисто психодинамической концепцией. То, что Фоулкс называет «давлением психотерапии», это отношение к людям как к личностям, для описания которых требуется теория, выходящая за пределы физиологии и биологии к высочайшему уровню абстракции, где мы изучаем уникального индивида не только в проявлениях его незрелости и болезни, но также в проявлениях его зрелости и здоровья. В первый период своей деятельности Фрейд боролся за преодоление границ физиологии и пришел к психобиологии. В свой второй период он начал борьбу за преодоление границ психобиологии и двигался в направлении создания последовательной психодинамической теории персональных объектных связей. С введенной им концепции суперэго мы начинаем видеть не организм, в котором доминируют влечения, а эго, которое, помимо других своих различных свойств, обладает и влечениями, формирующимися в нечто целое в матрице человеческих взаимодействий. Однако бремя биологии и построенной на ней метапсихологии оказалось тяжелым, и результат этого виден в трудах Мелани Кляйн. Она уверенно продвигалась к развитой теории объектных связей, одновременно все теснее придерживаясь метапсихологической теории инстинктов, давшей нам злополучный инстинкт смерти, конституционально обусловленную зависть и так далее. Тем не менее, это направление развития требовало переоценки термина «эго», как чего-то большего, чем просто осуществляющего контроль аппарата. В работе Фэйрберна, а теперь и в работе Винникотта, эго становится тем, чем оно является на самом деле, — термином, обозначающим «Я», ядро персональной самости, сущность «всего бытия».

Трудности психоаналитической теории возникают вследствие того, что она остается слишком сильно связанной с классическими концепциями «естественной науки», в особенности с биологическими. Этого нельзя было избежать. Психоанализ возник в эру естественных наук. И лишь работа Фрейда вынудила увидеть психическую реальность в новом свете. Ничего не происходит моментально. Новые инсайты возникают после периодов замешательства, в которых переплетается старое и новое. Но Фоулкс был определенно прав, когда говорил, что давление со стороны психотерапии вынуждало теорию двигаться дальше. Это движение заметнее всего проявляется в работах Винникотта, цепью которых является создание последовательной психодинамической теории уникального индивида в его персональных связях. Именно с этой целью и связано появление «теории объектных связей».

Мы можем найти аргументацию в пользу создания такой теории при более пристальном взгляде на работу Биона. Он критикует психоаналитические теории за то, что они являются «смесью наблюдаемого материала и вытекающего из него теоретизирования». Он ищет теорию «практики психоанализа», которая является «чисто научной». Что имеется в виду под «чисто научным теоретизированием»? Абстрактные термины должны быть релевантными тому уровню реальности, на котором осуществляется теоретизирование. Создает ли Бион психодинамическую теорию личности? Его абстрагирование послужило объектом критики Caca, считавшего, что при выражении психологических переживаний в абстрактных символах мы изменяем природу данной проблемы. Тем не менее, концепции Биона подразумевают динамическое переживание индивида, процессы которого он символически описывает. Как бы ни оценивали, в конечном счете, его особую концептуальную схему, ее основа в этом отношении является здравой. Он использует символы α и β, чтобы избежать преждевременных оценок, так как мы не знаем многого об этих элементах. Так, он говорит о нашей способности к мыслительной деятельности, как об α-функции, для того чтобы избежать риска преждевременного конкретного определения такой деятельности до получения адекватного знания. Все это абсолютно законно. Он постулирует β-элементы в качестве первичных чувственных переживаний и a-функцию в качестве базисной динамической активности индивидуальной психики. При этом α-функция в действительности воздействует на два различных набора данных: на чувственные впечатления от внешнего объективного мира и на эмоции в качестве непосредственных переживаний нашего внутреннего субъективного бытия. Эти данные являются β-элементами, которые α-функция перерабатывает в элементы, пригодные для мышления. Уиздом указывает на то, что эта теория требует двух уровней как для сознания, так и для понимания: примитивного сознания и понимания β-элементов, или сырого материала опыта, а затем более развитого уровня сознания и понимания, на котором осуществляет свою работу a-функция, производя «мысли». Если α-функция терпит неудачу, мы не можем думать, ибо у нас нет «мыслей». Здесь опять мы должны проводить различие между двумя уровнями мышления: мышления как процесса, который развивает «мысли», и мышления как процесса, который использует «мысли» — для выражения в конверсионных телесных симптомах, в сновидениях и др. Поэтому представляется, что имеют место три уровня психической активности: непосредственное переживание (чувственные данные и эмоции), выработка мыслей и отражение опыта (наука). В нашем актуальном переживании они лишь теоретически различаются, за исключением тех случаев, где патологические состояния искусственно их изолируют, β-элементы являются отправной точкой всякого нашего переживания, α-функция является нашим «перевариванием» такого переживания (термин Биона), а наука нашим отражением данного переживания.

Непосредственное переживание чувственных впечатлений — это сырой материал физической науки, из которого наша а-функция строит то понимание внешнего мира, на которое мы способны. Но это не может быть моделью ментальной науки, ибо ее сырым материалом должны быть не чувственные впечатления внешнего мира, а эмоции, т.е. наши переживания самих себя как субъектов в связи с объектами. Наша α-функция вполне может действовать менее адекватно по отношению к эмоциям, чем к чувственным впечатлениям, так что для нас более легким становится построение мыслей об объектах, чем о субъектах. Возможно, здесь лежат врожденные пределы нашей способности к мышлению, о которых говорит Бион. Одним из результатов этой ситуации является то, что трудно говорить о ментальных феноменах каким-либо другим языком, кроме метафорического. Наш язык основан главным образом на чувственном переживании. Мы применяем терминологию чувственного восприятия к психическим феноменам, когда говорим о бессознательном как о расположенном «глубоко внизу», или о шизоидной личности как о «закрытой», или об эго как «расщепленном». Однако сами пациенты описывают свои переживания таким образом, и как можно выразить это более точно для целей «первичного описания»? Именно это, несомненно, имел в виду Хоум, когда говорил, в личном сообщении, что он считает язык психологии обычным языком. В этом высказывании звучит критика Мэйера-Гросса и других исследователей, недовольных тем, что «термины в психиатрии взяты из повседневного языка» и что психическим феноменам «не хватает четкости». Однако здесь есть своя точность, если мы ищем правильную ее «разновидность»: точность выражения эмоционального, а не чувственного переживания. «Закрытость» выражает не пространственную связь, а состояние ума, замену объектной связи общением с самим собой, уход в собственную самость из-за страха внешнего мира. Создание мыслительных конструкций является более легким для физической науки, но возможно и для ментальной науки, ибо в конечном счете мы имеем дело с фактами, с фактами психического переживания и реальности.

По Биону, физическая наука является результатом гипотетической α-функции, преобразующей наш непосредственный опыт чувственных впечатлений от объектов в мысли об объектах, которые затем развиваются через уровни грез, концепций, научных систем и, наконец, алгебраических исчислений. Но эта физическая наука является просто описанием более легкой части нашего опыта, который мы можем обдумывать и концептуализировать. Ментальная наука связана с концептуализацией более трудной части нашего опыта — нес объективным миром, а с нами самими как субъектами переживания. Она должна пониматься как α-функция, обращающая β-элементы нашего эмоционального переживания «самих себя в связи с другими», в мысли, которые могут быть развиты в психодинамическую науку. Таково различие между наукой об объектах, которые нам известны извне, и о субъектах, известных изнутри. Мы продвинулись дальше в первом направлении, чем во втором. Лично я считаю, что теория объектных связей, из всего того, что у нас пока что имеется, ближе всех подошла к подлинной психодинамической науке. Она еще не целиком научна, но находится на пути к этому. Мне думается, что «гуманистическое мышление» Хоума является описанием нашего непосредственного переживания самих себя на обычном повседневном языке. Если бы оно было названо «психодинамической наукой», я полагаю, что оно стало бы открыто критике Геллнера как «идеографическая наука» (1959):

У нас должны быть общие концепции, однако полученные от исследования переживания, а не поведения. Должна появиться дополнительная стадия размышления, или мышления по поводу переживания» что и является психодинамической наукой, работающей с общими абстрактными представлениями о персональной, а не о безличной реальности.

Работа Фрейда развилась в исследование субъективной персональной жизни человека, в понимание нашего внутреннего переживания как отличного от объективного описания поведения. Влечения более не имеют первостепенного значения, и центральное место в теории теперь занимает эго, ядро персональной самости, находящееся в живых связях с другими людьми или с самим собой. Высшее достижение Фрейда состояло в выходе за пределы своих научных первоначал и в его требовании к науке перестать относиться к людям как к лабораторным образцам для исследования и манипуляций и начать видеть в них личности, чьи жизни кое-что значат как для них самих, так и для других людей; личности, которых можно реально узнать и оказать помощь лишь в том случае, если терапевт не просто диагностирует их заболевание и предпишет лечение, но сам знает и некоторым образом разделяет их опыт страдания, совместно с ними пытается его понять и предлагает им связь, в которой они могут заново открыть свою утраченную способность к доверию и любви. Аналитическая сессия и психотерапевтическая связь — это лаборатория, в которой создается психодинамическая наука, и каждый раз она связана с проблемой понимания того, что происходит здесь и сейчас между двумя людьми, как их прошлый опыт «загрязняет» их нынешнюю встречу, как это загрязнение может быть устранено и заменено реалистической зрелой связью; т.е. как два «эго» могут встретиться во всецело разделяемом переживании. Именно эта теория объектных связей, возникшая из трудов Мелани Кляйн и Фэйрберна, находится в процессе исследования и формулирования того, что Мартин Бубер называл «Я—Ты» связью в отличие от научной «Я—Оно» связи.

Прежде чем мы акцентируем внимание на теории объектных связей, необходимо отметить, что до сих пор мы использовали взгляды Биона на «мыслительное построение», на развитие интеллектуальной функции с ее конечным следствием — созданием науки. Это соответствует использованию Винникоттом термина «разум» как отличного от «психики». Разум не присутствует у человека с самого начала, в отличие от психики. Позднее, на первом году жизни созревание мозга делает интеллектуальную активность возможной, и Винникотт затем говорит о «разуме» или о «мыслительной» способности младенца как о постепенно становящейся в состоянии перенять от матери заботу о самом себе. Он рассматривает первичную психику не просто в качестве отражения того соматического опыта, который может быть у младенца, а как свободно связанную с телом в первые месяцы жизни. Сома и психика являются различимыми аспектами совокупной «личности». Винникотт пишет:

Психика должна научиться интегрировать соматическое переживание, и она может это сделать лишь в том случае, если окружение адекватно отвечает на потребности младенца. Тот факт, что психика младенца может утрачивать контакт с телом и часто его восстанавливать в течение первых месяцев жизни, свидетельствует об особом значении того, что психоанализ называет «психической реальностью» в отличие от «материальной (соматической) реальности». Психика («первоначальное эго» Фэйрберна), о которой Винникотт говорит, что она «с самого начала... уже является человеком, единством» (ор. cit., р. 5), воспринимает сому и развивает к ней внутреннее отношение, приходит к «господству над ней» или чувствует себя с ней как одно целое, и все это является частью интеграции личности по мере развития опыта.

В терминах «связи с объектами» младенческая психика с самого начала потенциально представляет собой эго, еще не дифференцированное в отношении своей внутренней структуры и нуждающееся в хорошем человеческом окружении, чтобы сделать возможным актуализацию в процессе развития в объектных связях. Здесь мы можем вернуться к «эмоциям» Биона как β-элементам». Он включает в свой список базисных «функций личности» эмоции любви и ненависти. Я не понимаю, почему у него не включен «страх». Он включает в базисные функции личности «движение между параноидально-шизоидной и депрессивной позициями», а страх является основой параноидально-шизоидной позиции так же, как ненависть лежит в основе депрессии. Отсутствие страха в перечне базисных эмоций обусловлено живучестью традиционной психоаналитической точки зрения, что фундаментальный конфликт протекает между любовью и ненавистью. Фрейд считал, что ненависть является первичной человеческой реакцией на окружающую среду, а страх — вторичный результат ненависти. Исследование шизоидной позиции как предшествующей депрессии делает ясным, что справедливо как раз противоположное. Люди ненавидят, потому что они боятся. Если слабый и зависимый младенец не находит в своем окружении необходимой поддержки и встречает враждебность в то время, когда он еще совершенно неспособен защищать и поддерживать себя, страх диктует уход и разрыв связей. Именно страх делает невозможной любовь, и конфликт между любовью и ненавистью становится фундаментальной проблемой. При столкновении с невосприимчивым окружением у младенца остается лишь один выбор: выбор между «бегством» и «борьбой», между шизоидным уходом и развитием ненависти - к тем, кто делает невозможной любовь. Любовь — это прерогатива сильного и стабильного индивида; ненависть является защитой слабости и страха.

Самими простыми элементами наших эмоциональных психических переживаний являются: (1) природная способность доверять хорошему объекту, зависеть от него и любить (сначала бессознательно) его, и расти с ним, чувствуя себя в безопасности; (2) страх плохого объекта, способствующего шизоидному уходу и разрыву объектных связей, которые могут быть сохранены лишь за счет параноидальной тревоги преследования; (3) ненависть к плохому объекту в попытке исправить ситуацию, принудить его помочь и восстановить объектные связи (это относится к патологической ненависти; есть и здоровая ненависть, которую ощущает зрелая личность как отклик, скажем, на умышленное злодеяние, умышленную жестокость); (4) вина, в той мере, в какой, в отличие от страха, ненависть стремится к причинению боли объектам любви, таким образом побуждая к возмещению; и/или (5) само-наказание, само-подавление, садистическое «суперэго» или «антилибидинальное эго», с происходящей в результате утратой физической и эмоциональной спонтанности, и рост ригидности характера и торможения функций. (6) Из этой в своей основе нестабильной и крайне сложной внутренней ситуации, в основе которой лежит страх и утрата способности любить, возникает болезнь личности. Она является не результатом неудачи простого удовлетворения влечений, а результатом напряжения отчаянной борьбы за достижение и сохранение жизнеспособного эго, самости, приспособленной для жизни во внешнем мире. Таковы те эмоциональные переживания, которые а-функция должна «переварить» (Бион) и превратить в «мысли», если мы в состоянии их понимать и строить психодинамическую науку. Все они являются объект-но-обусловленными переживаниями. Нам приходится иметь дело с ростом эго в объектных связях.

На шестом конгрессе психотерапии Лэнг высказал критику в адрес теории объектных связей, которую мне представляется уместным исследовать в данном месте. Он сказал:

В первом варианте своей статьи он выразил это еще более радикально: «Объекты в теории объектных связей являются внутренними объектами, а не другими лицами». Последнее представляется мне справедливым в отношении кляйнианской теории, где вначале формируются внутренние объекты, не вследствие внешнего переживания, а вследствие внутреннего действия биологического фактора, врожденного конфликта инстинктов жизни и смерти. Внутренняя жизнь эго развивалась как солипсистски обусловленная этим конфликтом, и внешний мир требовался лишь для того, чтобы служить экраном чистой проекции внутреннего мира. В теории объектных связей Фэйрберна внутренние объекты принадлежат к сфере психопатологии, так как они вначале становятся интернализованными, потому что являются плохими объектами. Все это, по-моему, говорит в пользу точки зрения Биона, что хороший опыт переваривается и перерабатывается а-функцией в мысли. Плохой опыт остается «непереваренным», инородным в психике, который субъект затем пытается проецировать. В здоровом состоянии, в идеале, наши объекты являются не интернализированными объектами, а реальными людьми (пусть даже в действительности ни один из нас не может быть настолько здоровым). Однако наши внутренние объекты являются отражениями наших переживаний по поводу реальных лиц с самого раннего младенчества. Психотерапия стремится излечить путем установления реальных связей между людьми как личностями. Психопатологическая связь эго со своими внутренними объектами, обнаруживающаяся в переносе, постепенно изменяется в здоровую, объектно реальную, персональную (эго с эго), связь, которую пациент вначале устанавливает с терапевтом, а затем становится способным расширить ее на всю свою жизнь. «Эго» для Фэйрберна не было ни «аппаратом», ни просто структурной частью психической системы. Оно являлось персональной самостью, так что когда первичное эго претерпевает расщепление при переживании других реальных людей, каждый его аспект сохраняет качество «эго» как функционирующий аспект базисной самости.

Должны ли мы говорить о «теории объектных связей» или о «персональной» или «эго-теории субъектных связей»? В одном отношении термин «объектные связи» начинает устаревать. Он напоминает нам «сексуальный объект» Фрейда, который присутствовал для удовлетворения влечения, а не для обеспечения двусторонней связи. С другой стороны, нет никакого подлинного возражения против использования слова «объект» в качестве абстрактного термина в психодинамической науке при том условии, что при этом не подразумевается исключительно безличностный объект. И даже тогда наука человеческого переживания должна включать и «Я—Ты»-связь Бубера, и такую эго-объектную связь, где объект является безличностным, так как это законная часть опыта эго, как в смысле научного исследования материальных объектов, так и в смысле, скажем, понимания ценности красоты природы. Тем не менее, то, что действительно интересует психодинамическую науку, так это такое эго-объектное переживание, где объект является другим эго. Лишь тогда мы имеем полную реальность персонального переживания и персональной связи. Психодинамика является исследованием того типа переживания, в котором существует взаимосвязь между субъектом и объектом, и переживание утраты эго, когда эта связь нарушена.

Я ясно обрисовал свою точку зрения в семнадцатой главе «Структуры личности и человеческого взаимодействия». Я описал незрелые связи как существенно неравные, типа «одна-вверх-а-вторая-вниз». Это может быть естественная зависимость в случае ребенка и родителя, однако она является патологической, когда существует между взрослыми, как в садомазохистской связи. В ней каждый скорее использует другого, нежели персонально связан с другим. Такие связи склонны к паттерну «Я—Оно (неодушевленный объект)». Зрелые связи являются двухсторонними связями между эмоционально равными сторонами и характеризуются взаимностью, спонтанностью, сотрудничеством, высокой оценкой и сохранением индивидуальности в партнерстве. При такой взаимности не возникает надобности в разрыве взаимоотношений. Каждый член пары продолжает свое бытие и становление, откликаясь на бытие и становление своего партнера, в ходе личных взаимоотношений и взаимного знания. Теория объектных связей еще не концептуализировала это адекватным образом. У нас нет подлинной психодинамической теории развития индивидуального эго в личных связях; но не из-за сложностей самой персональной связи между двумя эго. От эго и суперэго Фрейда, через интернализованные объекты, проекцию и интроекцию Мелани Кляйн к расщеплению как эго, так и объектов в ходе их связи у Фэйрберна и, наконец, при прослеживании Винникоттом абсолютного начала эго в материнской связи, мы получили очень важные новые представления о том, что происходит с индивидуальной психикой под воздействием личных связей в реальной жизни. Однако данная теория еще не концептуализировала должным образом «Я—Ты»-связь Бубера, двух людей, являющихся одновременно эго и объектом друг для друга, и, таким образом, что их реальность как личностей становится, по мере развития их связи, тем, чем никто из них не смог бы стать вне этой связи. Вот что происходит в удачных браках и дружбах. Винникотт описывает ее начала в развертывающемся паттерне хорошей связи «мать—младенец». Это поднимает фундаментальный вопрос: сколь глубоко можем мы познавать друг друга и быть познанными? Именно это и пытается психотерапия сделать возможным для пациента, который не может добиться такой связи в обыденной жизни. Это поднимает вопрос, который, по словам Винникотта (1967), еще не рассматривался психоанализом: «Какова жизнь вне патологии?»

XV. ХАЙНЦ ХАРТМАНН И ТЕОРЕТИКИ ОБЪЕКТНЫХ ОТНОШЕНИЙ

Предпринятая здесь попытка быстрого обзора «базисных теоретических ориентаций» исходя из точки зрения, принятой в последней главе, должна быть ограничена, по соображениям объема, эго-психологией Хайнца Хартманна, столь влиятельной в США, и в общих чертах «объектно-ориентированной» теорией, которая развивалась в Англии из теории «внутренних объектов» Мелани Кляйн. Не стоит говорить о Хартманне и Кляйн как об американской и английской «школах». Это просто историческая случайность. В действительности и структурную теорию Хартманна, и объектно-ориентированную теорию, и теорию целостной личности Кляйн, Фэйрберна, Винникотта следует «рассматривать в совокупности» как части общего поиска все более полной и удовлетворительной теории.

В целом, Хартманн развил уже существующие возможности классической теории, где они были явно не до конца реализованными, в эго-анализе. Английские исследователи «внутренних объектов и объектных связей» углубили представление о тех «персональных связях», которые имплицитно присутствовали в классической теории (как это ясно видно в эдиповом или семейном комплексе и в концепции суперэго), что выходило за пределы ориентации «естественной науки», и вело к науке «психодинамической». Иногда можно обнаружить, как Хартманн и его последователи комментируют, что то или иное положение ведет назад, в конечном счете к физиологии, или что эго-теория способна к корреляции с физиологией мозга. Не оспаривая этого, в качестве грубой аналогии приведем пример, что всю семейную жизнь со всеми ее социальными особенностями и индивидуальными качествами ее членов можно свести к кирпичам и строительному раствору дома, в котором живет семья, и к его бетонному фундаменту. Конечно, определенная связь существует, однако такой «редуктивный» тип объяснения «естественной науки» мало что нам дает в изучении «личностного». Для нас более важно думать иным образом и утверждать, что «бетонный фундамент, кирпичи и строительный раствор» (физика и физиология) обеспечивают основу для процветания ценной человеческой жизни «целостных личностей» и что это важный аспект реальности. Научное исследование «основ» является необходимым, однако вспомогательным делом для изучения «персональной реальности», которая является особой областью психодинамического исследования. «Личности», которые могут создавать науку об атомах и организмах, более важны, чем материальная основа их существования.

В последней главе я пытался показать, что психодинамическая наука является новым в научном развитии, выходящим за пределы концептуализации безличностных объектов и доличностных организмов, нуждающимся в новом типе концепции. Когда мы имеем дело с «личностями», знакомый тип концепций «естественной науки», которые являются абстрактными концепциями «безличностного», неадекватен. В психодинамике мышление в терминах сущностей, структур, процессов, аппаратов, механизмов перестает быть релевантным и проясняющим. Такой термин, как «структура», может использоваться метафорически лишь с большой осторожностью. Необходимы рассмотрение и концептуализация в терминах «личностного». «Объектно-ориентированные концепции» и «эго-концепции» в смысле «самости» или концепции «целостной личности» являются, по моему мнению, попыткой сделать именно это. Таким образом, предпринимая критику работы Хартманна, я не занижаю его огромные достижения в детальной разработке эго-психологии классической теории. Я скорее ставлю под сомнение базисные способы концептуализации и ориентации в них обоих как неадекватные для исследования человека как личности, начало и конец существования которого являются его жизнью, связанной с жизнью других людей. А для такого описания адекватно подходит лишь терминология объектных связей.

Психоаналитическая теория никогда не стояла на месте, и вехами этого пути можно назвать работу Фрейда по сновидениям и эдипову комплексу в начале столетия и по эго-анализу и структурной теории после 1920 г. Но Фрейд был не единственным творцом психоанализа, и даже до его смерти в 1939 г., в 30-е годы были проведены важные новые исследования другими учеными. Мелани Кляйн, эмигрировавшая из материковой Европы в Англию, в 1932 г. опубликовала Психоанализ детей, а Хартманн передал свое эссе по Эго-психологии и проблеме адаптации в 1937 г. венскому психоаналитическому обществу, перед своей эмиграцией в США. Временные связи являются здесь важными, ибо два этих движения мысли в Англии и США частично совпадают, хотя они не начались одновременно. Зародыши идей, заложенных Мелани Кляйн в Англии, можно найти в ее лекциях 1925 г., за 12 лет до эссе Хартманна. Возможно, поглощенность развитием теории объектных связей в Англии объясняет тот факт, что ранее на Хартманна не обращали серьезного внимания. С другой стороны, пристальное внимание к Хартманну означает, что лишь в последние годы американские аналитики стали более серьезно относиться к тому, что происходит в Англии. Теория объектных связей привела к развитию иного типа эго-психологии, чем у Хартманна. В конечном счете, два этих потока должны были встретиться.

Идеи Кляйн активно развивались в 1930-е и 1940-е гг., и Фэйрберн, разрабатывая свою оригинальную линию развития под воздействием ее трудов, завершил свой главный вклад между 1938 и 1946 гг.. Работа Кляйн по «Маниакально-депрессивным состояниям», которая оказала на него столь глубокое воздействие, появилась в 1935 году, за два года до написания Хартманном своего эссе, которое, к сожалению, не было доступно для более широкой англо-говорящей аудитории до 1958 года Из работ, собранных в Эссе по эго-психологии (1964), наибольшее развитие прежние идеи получили в четырех важных работах, написанных между 1948 и 1952 гг., об инстинктивных влечениях и эго-психологии. Эта ситуация отражена в моей ранее написанной книге Структура личности и человеческое взаимодействие, которая, хотя она не была опубликована до 1961 г., была написана между 1945 и 1958 гг. Главы 1-9 были написаны между 1945 и 1958 гг. Главы 1-9 были написаны между 1945 и 1950 гг., в то время, когда мне приходилось ограничивать себя рассмотрением работы Хартманна, Криса и Лёвен-штейна «Комментарии по поводу формирования психической структуры» (1946 г.) в шестой главе о «Более поздней фрейдистской структурной теории и анализе эго». В главах 10-18, написанных между 1950 и 1958 гг., когда теория Хартманна набирала силу в сериях эссе, я сосредоточил свое внимание на трудах Кляйн, Фэйрберна и Винникотта и прослеживал общее развитие теории объектных связей в общих чертах в Англии. Я надеюсь, что в данной книге я ясно показал, что считаю клинически насыщенную теоретическую работу Винникотта, в особенности в последние десять лет¹⁷, развивающей объектно-ориентированный тип эго-теории до ее отправной точки в живом переживании, так что теперь возможно плодотворное сравнение с работой Хартманна.

Возможно, здесь уместно вспомнить о критике в адрес трудов Хартманна за их чрезмерную абстрактность. По контрасту, только что указанному мной, труды Винникотта намеренно являются «клинически насыщенными». В своем ценном биографическом очерке о Хартманне (первая глава сборника статей в память Хартманна, озаглавленная «Психоанализ — общая психология», под редакцией Лёвенштейна et аl.,1966), Рут и Курт Эйсслеры нарисовали портрет крайне привлекательной личности: стабильной, невозмутимой, миролюбивой, целостной, высокоинтеллектуальной, либерального гуманиста, с симпатией принимавшего тех людей, которые не были с ним согласны; человека изумительно широкой культуры и далеко идущих интересов, возможно, одного из последних представителей великих энциклопедически образованных либеральных гуманистов девятнадцатого века, с большими способностями к интеллектуальному синтезу. Затем Эйсслеры были вынуждены сказать:

Таковы, несомненно, и мои личные впечатления о трудах Хартманна, и, если бы не описанный Эйсслерами портрет Хартманна, я никогда бы не смог его так представить. Можно подумать, что он был более человечным как терапевт, чем как теоретик. Возможно, что серьезное научное образование и широкая эрудиция либерального гуманиста потребовали от него такой строгой интеллектуальной дисциплины в качестве исследователя, что живой творческий интуитивный человек был задушен в его трудах просветителем и теоретиком?

Мелани Кляйн писала, руководствуясь клинической интуицией, а не отвлеченными идеями, и затруднения при чтении ее работ обусловлены происходящей в ней борьбой с живой развивающейся мыслью по ходу написания своих трудов. Фэйрберн, человек очень широкой культуры и интеллектуальной дисциплины, продукт как шотландских, так и немецких университетов, был в большей мере интеллектуальным мыслителем и совершил ошибку, опубликовав свою «Переработанную теорию» до обнародования подкрепляющих ее клинических данных. Тем не менее, его труд определенно ближе к клиническому материалу, чем труд Хартманна.

По контрасту с ними обоими Винникотт является человеком огромной клинической интуиции, и его труды «клинически насыщены». При первом чтении некоторых из его работ у меня было такое чувство, будто я открыл ранее закрытую дверь. Я испытывал аналогичное чувство в большей мере при чтении Фэйрберна, чем при слушании его на сессиях, где его интерпретации были обычно короткими и интеллектуально ясными, хотя и не теоретическими. Именно в своих трудах, как он мне об этом сам сказал, Фэйрберн тщательно работал над описанием инсайтов, которые «просвещали» читателя. У меня не возникало подобных переживаний «просветления», открывающего двери в темную область человеческого переживания, при чтении Хартманна. Книги Хартманна более похожи на учебник философии или описание научной теории, чему Эйсслеры дали название «величественного абстрактного сооружения, построенного Хайнцем Хартманном».

Мои собственные предпочтения находятся на стороне клинически насыщенной работы как более творческой. Сам Хартманн писал: «Прогресс в развитии анализа главным образом основан на клинических открытиях» (Essays on Ego Psychology, p. 142). Его собственное теоретизирование, однако, далеко от прямого клинического опыта и крайне абстрактно. В психодинамике абстрактная концепция, сколь бы точно она ни была определена, не связана с фактами непосредственно, если не иллюстрирована релевантным клиническим материалом. Таким образом, фактически, каким бы Хартманн ни был в терапии, тот Хартманн, который известен большинству из нас, является автором абстрактных теорий. А это, по моему мнению, значимым образом связано с тем фактом, что теория Хартманна дает нам представление об эго как о «системе», части или подструктуре сложной организации, в то время как Винникотт дает нам представление об эго как о «самости», зарождающейся в инфантильной психике и получающей, или же сталкивающейся с препятствием в получении, свое начало во взаимоотношениях с матерью.

Необходимо продолжить эту дискуссию, обсудив усилия Хартманна расширить психоанализ, чтобы сделать его «общей психологией». Конечно же, психоанализ должен в конечном счете внести большой вклад и в общую психологию, но это вряд ли является его главной задачей, которая заключается в обеспечении основы понимания для психотерапии. Общая психология включает многое, что не является непосредственно важным для психотерапии, а может оказаться более релевантным для образования и социологии. Эти дисциплины главным образом исследуют процессы развития и созревания достаточно или «относительно» нормальных, ментально здоровых людей. В той мере, в какой психическое здоровье ставится под сомнение, педагоги и социологи обращаются за знаниями к психоанализу. Для психоанализа важно понимать, что подразумевается под «психическим здоровьем», если он хочет иметь подлинный критерий того, что такое «психическое расстройство». Но в психоанализе не нужно использовать знание о нормальных эволюционных процессах. Оно связано с правильным ходом развития, в то время как психоанализ главным образом интересуется тем, что шло неправильно и нуждается в коррекции. Когда мы можем помочь нарушенному индивиду преодолеть последствия его внутренних конфликтов, мы можем надеяться, что им на смену придут нормальные эволюционные процессы. Так, меня недавно попросили поработать со студентом университета, который, несмотря на хороший ум, полностью провалился на экзаменах. Он страдал от тревоги, связанной с серьезными семейными проблемами в течение длительного периода времени. Однако шесть месяцев анализа освободили его от интеллектуальной блокировки, и он успешно сдал следующие экзамены. Мне не было никакой надобности заботиться по поводу восстановления у него интеллектуальной способности или по поводу ее функционирования. Это происходило само собой. Этот случай был бы иным, если бы данный пациент был шизофреником с фундаментально расстроенными процессами мышления, однако задача аналитика даже в этом случае не была бы принципиально иной. Она заключалась бы в поиске препятствий на пути нормального развития. Хартманн писал:

He обусловлено ли это тем фактом, что часть такого знания является знанием, которое было получено в процессе расширения психоанализа в направлении общей психологии и что поэтому такое знание в действительности не связано с главной задачей психотерапии?

Все научные концепции являются абстрактными, однако в психодинамике они должны вытекать из конкретного клинического опыта. В конечном счете, он всегда восходит к борьбе человека за приобретение эго не в качестве аппарата для осуществления контроля, адаптации и т.д., а эго как «реальной самости». Спустя длительное время наши пациенты приходят к пониманию того, что они чувствуют себя одинокими, пустыми и нереальными в своей сердцевине, потому что в младенчестве у них не было взаимоотношений, которые могли бы дать им прочное чувство «принадлежности» и персональной реальности. Аппетитивные¹⁸ влечения и эго-техники принадлежат к инструментальным аспектам личности; эго как реальная самость принадлежит к ее сущности.

То, что Эйсслеры называют «абстрактной структурой», до некоторой степени справедливо для значительной части психоаналитической теории до описания проблемы эго как подлинной самости, зарождающейся во взаимодействии «мать—младенец», — этому продвижению, которому психоанализ взрослых обязан главным образом развитию психоанализа детей. Хартманн говорит о более раннем, двусмысленном использовании Фрейдом термина «эго».

Он полагает, что, к счастью, интерес Фрейда к эго был поддержан его работой над бессознательным и влечениями (op. cit.y р.281). Он упоминает, что в средний период творчества Фрейд использовал термин «эго» не в одном смысле, но что в свой третий период, как и в первый, он вновь считал эго «системой». Для Хартманна эго определяется как система функций (op. cit, pp. 286-289). Он определенно высказывается в пользу эго как «системы», а не как «самости». Он пишет:

Хартманн далее заявляет:

«То, что исследование Фрейдом ид предшествовало его подходу к структурной психологии, является одним из важных событий в истории психологии» (op. cit., pp. 113). Все это так, но это можно назвать и одним из наиболее «катастрофических» событий, хоть и неизбежных (в связи с возникшим в 1880-х гг. научным и интеллектуальным климатом того времени). Ибо оно означало, что Фрейд не начал с утверждения целостности «личности» и не сделал такое ее восприятие основным для теории; и поэтому психоанализу потребовалось более полувека, чтобы начать понимать фундаментальную важность эго-психологии как психологии целостной личности в объектных связях. Оценка работы Хартманна должна поэтому проводиться не столько в связи с деталями с ценным анализом функций «системы эго» (хотя мы не можем их игнорировать), а скорее в связи с фундаментальными проблемами, с вопросами ид-эго дихотомии и эго как системы или самости.

Хартманн намеревается (1) исправить игнорирование эго-теории на первой фазе развития теории Фрейда, когда весь акцент делался на так называемом «ид». (Степень этого игнорирования, можно даже сказать, отвержения, очевидна из слов Анны Фрейд, сказанных в 1936 г., что до 1920 г., когда Фрейд собственноручно занялся проблемой эго, «исследованием эго занимались изгои неклассического психоанализа...».) (2) Возникла крупная проблема, порожденная чрезмерным акцентом на влечениях, который оставил аналитиков без каких-либо реальных средств понимания людей как «человеческих» существ, как «лиц», достигающих того, что Шпиц (1957) называл «достоинством человеческого бытия», а Рапапорт (1953) называл «достижением человеческого положения». Но, по словам Гилла и Бренмана (1959),

упускает из виду совсем иной тип эго-теории, который возник при ориентации на объектные связи и был основан не на предположении фундаментальной враждебности эго к ид, а на росте психики как «целостной личности». Я считаю, что эта теория в большей степени выходит за пределы теории Фрейда, чем теория Хартманна. Концепция «автономии эго» является той ключевой идеей, которая потребовалась для поворота психоанализа от психобиологии к психодинамической теории «личности», но лишь в том случае, если под «эго» мы будем понимать нечто большее, чем парциальную систему, орган адаптации. Эго должно означать «возможность реализации» всей психики для развития в качестве целостной самости, личности. В действительности концепция «эго-автономии» Хартманна была бы более значимой, если бы была более адекватной.

Еще в 1937 г. Хартманн убедительно показал, что в эго заключено нечто большее, чем одни защитные механизмы против влечений ид, однако когда он писал:

то такое утверждение ошибочно. Более важно проводить различие между неаналитической психологией как нединамической наукой о поведении и психоанализом как психодинамической наукой о переживании. Точка зрения Хартманна выросла из его ортодоксального взгляда на психологию как на «естественную науку» и на психоанализ как на одну из биологических наук. На Гительсона (1965) большое впечатление произвело утверждение Хартманна, высказанное им в 1937 г., что:

Эта точка зрения была естественной на заре развития психоанализа и существовала длительное время, однако она не отдает должное революционной природе постепенно развиваемой Фрейдом концепции «динамической психической реальности». Психоанализ вышел за рамки биологической науки и концепция «ид» должна быть преодолена, а с ней и дихотомия «ид—эго». Хартманн, доводя теорию Фрейда до высокого уровня систематизации, особенно в эго-теории, добавил много нового в картину человека, что выходит за рамки конфликта с примитивными инстинктивными влечениями, для достижения подлинного человеческого достоинства в социальной и интеллектуальной сферах, однако он не ставил под вопрос концепцию ид. Он сохранил ее, хотя и был склонен к ее преодолению в своей теории автономного эго. Ид более не является единственным источником энергии, эго — тоже источник энергии. Данную теорию Фэйрберн считал созданной в традициях школы Гельмгольца и устаревшей в научном плане. Для Хартманна эго обладает своими собственными врожденными источниками энергии, и мы должны рассматривать это как огромный шаг вперед в реалистической концептуализации, если бы только все импликации такого положения были бы полностью проработаны; но Фрейд всегда считал первоначальную теорию влечений, исходящих из ид, адекватной клинической действительности, а Хартманн никогда не подвергал это сомнению в ходе своих исследований. Его концепция первичной недифференцированной фазы, предшествующей ид—эго, могла бы привести к сомнению в законности традиционной мысли, что влечения и социальный контроль противостоят друг другу, как свойственная человеческой природе дихотомия «ид—эго», которая, согласно ему, отсутствовала у животных. Однако этого не произошло, и концепция ид оставалась ответственной за длительное небрежение эго-теорией и продолжала влиять на исследование Хартманна. Эта модель была не только продолжением многолетней традиции, но так же легко приходила в соответствие с идеологией «естественной науки», в которой был обучен Фрейд. Когда физиологическое исследование не смогло ответить на психологические вопросы, Фрейд естественно обратился к биологическим концепциям, полагая, что он опирается на научно приемлемые данные при изучении влечений. Он не мог предвидеть, что его работе предназначено открыть новый уровень научного исследования, столь же далеко выходящий за пределы биологии, сколь последняя выходит за пределы физики, а именно «психодинамику», или «науку о личности». Фрейд начал, а Хартманн завершил попытку привить теорию «личности» — как структурную психологию с «эго-системой» — к биологии. Никто из них не понял, что, так как тело, организм и личность являются одним целым в человеке, мы не должны смешивать различные способы осмысления этих совершенно различных аспектов или уровней абстракции в научном исследовании, чтобы не свести более высокие уровни к более низким. Это произошло в начале развития психоанализа, когда теория ид практически исключила теорию эго во всех отношениях, помимо несущественных. Результатом стало все более тщательно разрабатываемое описание сил, процессов, механизмов, аппаратов и так далее, но нигде значимая «целостная личность» не доминировала в концептуализации, да и не могла доминировать до тех пор, пока она была расколота на ид и эго.

Бихевиоральные науки могут многое узнать из проведенного Хартманном детального анализа эго-процессов. Рэнгелл пишет о том, что Хартманн вышел за пределы исследования конфликта и защиты, и говорит:

Однако «эго-система» Хартманна с собственной энергией (отличной от энергии ид) для адаптации и приспособления к внешней реальности не дает нам «человека» со способностями к спонтанному самовыражению и творческой оригинальности, не просто приспосабливающегося к внешней реальности, но действующего исходя из внутренней реальности. Я бы кратко суммировал эту точку зрения, сказав, что ограничение термина «эго» значениями «внутреннего защитного эго» и «адаптирующегося к внешней реальности эго» слишком узко. «Ид—эго» дихотомия и враждебность преодолеваются, раз мы видим, что само так называемое ид обладает «эгокачеством», как им должен обладать каждый аспект или часть психического индивида. Изоляция и описание механизмов эго внешней реальности является вторичным по сравнению с не принимаемой во внимание проблемой (которую мы рассмотрели в главах 8 и 9 в связи с работой Винникотта) — проблемой того, как целостное «эго» в смысле «Я», переживания стабильной самости, как реальной личности в эго-связях, получает безопасный старт в самых ранних взаимоотношениях «мать—младенец».

Данные, собранные в этой книге, показывают, что единственным, что имеет значение, является стабильное восприятие себя целостной личностью. И именно эгорост, основанный на первичном психическом единстве и внутренней безопасности, а не удовлетворение влечений или контроль над ними, или даже эго-адаптация к внешней реальности (одним из аспектов которой является «ложная самость на конформистской основе» Винникотта), является основной силой мотивации; и сознательной и бессознательной целью. Вопросы по поводу удовлетворения влечений могут возникать лишь внутри общего контекста.

Работы Хартманна сильно повлияли на изменение взглядов американских аналитиков. (Подтверждением этого могут стать четыре статьи в International Journal of Psycho-Analysis, 1965-66.) Рэнгелл (1965, pp. 5-29) рассматривается большинством исследователей как ведущий современный теоретик в данной области. Холт (1965, pp. 151-67) вначале приводит слова Чейна, что «психология должна сделать выбор между двумя представлениями о человеке...: как активном ответственном деятеле... и (научном) взгляде на человека как на беспомощный продукт реакции» на внутренние условия и внешние силы. Затем Холт рассматривает «эго-автономию» Хартманна как представляющую человека ответственным деятелем, «который активно взаимодействует как “третья сила”» с ид и внешним окружением. Однако он продолжает говорить о том, что эта «автономия» является лишь негативной концепцией «свободы от» давлений окружающей среды и влечений ид, и утверждает, что «автономия в наиболее привлекательном для нас смысле, наиболее позитивно определяемая как “свобода к”, может быть завоевана лишь самим человеком». В подстрочном примечании он утверждает:

Затем Холт явным образом отказывается от своего первоначального утверждения, что Хартманн относится к человеку как к

Такое удивительное утверждение, как мне представляется, включает в себя принятие работы Хартманна в целом, но с отрицанием его представления об автономии эго и представления о человеке как «активном ответственном деятеле», в пользу якобы научного представления о человеке как о беспомощном продукте реакций на внутренние и внешние силы и факторы. Все это показывает, как мы нуждаемся в радикальной теории «целостного эго» того вида, к которому привела теория объектных связей. Холт отвергает как раз наиболее прогрессивную концепцию Хартманна. Он все еще является теоретиком психики как аппарата. Он заканчивает свою работу следующими словами:

По-моему, это равносильно аннулированию всех скрытых смыслов психодинамики Фрейда и регрессии к строго физикалистскому¹⁹ способу мышления «естественной науки», который Фрейд всегда пытался преодолеть. Холт специфическим образом исключает единственную концепцию, требуемую для подлинной психологии «личности», а именно концепцию об объединенной автономии эго, которая является ядром самости в целостной личности. Апфельбаум в более детальной критике теории структуры эго приводит следующие слова Сазерленда:

Это в еще большей степени имеет отношение к Холту. В «Эго-психологии, психической энергии и трудностях количественного объяснения в психоаналитической теории» (1965) Апфельбаум пишет:

Он считает, что Холт пытается восстановить ранний «Проект» Фрейда, и комментирует:

который вновь возвращает нас к принципу постоянства и к текучей модели энергии. То, что это еще более отдаляет нас от нашего подлинного интереса — клинической практики с реальными людьми, очевидно для Апфельбаума, когда он говорит:

При таком подходе психоанализ отрекается от своей истинной роли, которая заключается в понимании функционирования человека не как организма, а как «личности»: т.е. в том, чтобы не сводить психологию к физиологии, а развивать подлинно психодинамическую науку о личности.

Рэнгелл пишет: «Именно Хартманн больше, чем кто-либо другой, систематизировал существующие фрагменты эго-психологии в сложное целое» (1965). Психология Хартманна устанавливает связи «кусочков» и «частиц» психической жизни друг с другом, влечений ид и аппаратов эго. Не делается акцент на основополагающем значении «целостной личности», процессы развития которой и приводят к формированию таких связей. Такая теория застревает в тех трудностях, о которых говорит Апфельбаум в книге «Об эго-психологии: критика структурного подхода к психодинамической теории» (1966). Основная трудность состоит в том, что «ид—эго» анализ влечет за собой постоянное разделение психики. Лишь теория «целостного эго», в которой патологические конфликты воспринимаются как вызывающие расщепление эго, может наделить реальным смыслом интеграцию (как, например, «подлинная и ложная самости» Винникотта, задержанное в развитии инфантильное эго и конформистское полувзрослое эго). Хартманн пишет: «Силы психики “стравливаются” друг с другом», — и что

Это полностью деперсонализированная концепция. В действительности то, что должно быть концептуализировано, является сосуществованием различных эволюционных уровней переживания внутри одного и того же психического целого, порождающих внутренние нагрузки и напряжения, которые расщепляют единство базисной психической самости. Психотерапия пытается восстановить целостность и укрепить растущую зрелость эго, делая возможной осмысленную связь с внешней реальностью.

Хартманн, однако, переносит концепцию «соматических аппаратов для осуществления действия» в психическую реальность в качестве «эго-аппаратов для осуществления действия». Но такой перенос неправомерен. Аппараты не могут быть персонализованы, само эго становится деперсонализованным, механистическим, и здесь нет места подлинной самости. Он пишет:

Нас снова возвращают к ид как к слепой опасной энергии или влечению и к эго как к чистой структуре, — аппаратам, которые, даже при частичной автономии, все еще должны обращаться к энергии ид для контроля исходящих из ид влечений. Чтобы сделать это возможным, изобретаются спекулятивные концепции, такие как «де-сексуализированная», лишенная агрессии, нейтрализованная энергия. Апфельбаум кратко описывает суть данной теории:

В противовес этой теории он умело цитирует Эриксона:

Это же самое, в действительности, было понятно и Рапапорту, когда он признал, что автономное эго слишком напоминает обсессивное эго. Для защиты такого автономного эго, от полной деперсонализации которое спасала лишь нейтральная энергия, ему пришлось ввести «регрессию на службе эго», чтобы вновь сделать возможным приносящее удовлетворение сексуальное функционирование и творческую активность. Здесь «ид—эго» дуализм был аннулирован.

Единственным выходом из такой искусственной теории является отказ от антагонизма «ид-эго» и расширение последовательной психодинамической теории развития «эго целостной личности» из первоначальной «психики с эго-потенциалом», процесса, который может реально начаться лишь при достаточно хорошем взаимоотношении «мать—младенец». Основополагающая забота о «целостной личности», которая жизненно важна для теории объектных связей, также появляется в работе Эриксона. Апфельбаум указывает на его «почти исключительную озабоченность функцией достижения интеграции... возможно, кардинальной эго-функцией»; и идет в русле его описания «ненасытного стремления к независимости, господству и исследованию» у ребенка. Здесь мы видим целостную персональную самость, а не просто комплекс аппаратов. «Синтетическая функция» является абстрактным термином, обозначающим базисную целостность и единство персональной самости, динамической структуры во всех ее аспектах, активно живущей. Так, Апфельбаум отмечает, что даже когда Эриксон говорит о «фрагментах влечения», эти фрагменты «сами ищут синтеза», что соответствует выраженной мною точке зрения, что «каждая часть целостного, однако расщепленного эго сохраняет эго-качество». И опять

Мне кажется, что было бы еще точнее описывать влечения как свойства динамической психики, которая является потенциальным эго или целостной самостью. Фэйрберн выразил эту точку зрения, когда сказал, что влечения — это не некие сущности, которые вторгаются в эго извне, «давая эго пинка», он предпочитал употреблять прилагательное «инстинктивный» для того, чтобы избежать опасности овеществления этих аспектов психического функционирования. Точка зрения Эриксона очень близка к концепции «динамической структуры» Фэйрберна, в которой нет никакой сепарации или оппозиции энергии и структуры как ид и эго, хотя Эриксон не отказался от безличностного, не-психологического термина «ид», как это сделал Фэйрберн. Последний отмечал, что такая сепарация является реликтом науки XIX в. в физике Гельмгольца, в которой был выучен Фрейд. Современная физика не находит какого-либо места для концепции энергии без структуры или структуры без энергии. Такие идеи принадлежат к старому понятию «вселенной бильярдных шаров», в которой инертные структуры сталкивались друг с другом в пространстве с помощью независимой энергии.

Концепция «внутреннего мира», вероятно, является наилучшим местом для перехода от Хартманна к исследователям «теории объектных отношений». Хартманн пишет:

«Внутренний мир» Хартманна в качестве одного из регулирующих факторов эго как органа адаптации к внешнему миру является просто нашей сознательной способностью остановиться и подумать и использовать наши доступные интеллектуальные ресурсы для руководства нашими действиями. Такова в действительности «общая психология», далеко ушедшая в сторону от клинической психопатологии и психоанализа как основы для психотерапии. Она далеко ушла от «внутреннего мира», как он постигался Мелани Кляйн, Фэйрберном, Винникоттом и в целом исследователями в русле объектных связей. Их «внутренний мир» является психодинамическим наследием, состоящим изо всех нерешенных проблем нарушенного эго-развития в младенчестве и детском возрасте; это чисто психический мир, в котором живет индивид, по большей мере, если не целиком, бессознательно, где отсутствие у него внутреннего единства как самости проявляется в сновидениях, фантазиях и симптомах как переживании крайне эмоционально заряженных частиц или аспектов себя с интернализованными плохими и хорошими объектами. В этом «внутреннем мире», который является одновременно отодвинутым и вытесненным, хотя он прорывается в сознание как патологическое расстройство, убогое депривированное инфантильное эго настойчиво требует хороших объектов, а сердитое, садистическое инфантильное эго ненавидит свои плохие объекты, и все это вместе пропитано фантазийными страхами разрушения внутренними плохими объектами внутренних хороших объектов, приводящими к депрессии и отчаянию. Этот целый патологически динамический «внутренний мир» является активно бессознательным, и он скрывает феномен регрессировавшей, ушедшей или даже еще едва пробужденной подлинной, или природной, самости, потенциальной самости, ожидающей шанса на повторное возрождение в среде, в которой возможно жить и расти. Работа Мелани Кляйн по фантазии, следующая за работой Фрейда по сновидениям и развивающая ее, дает нам полный обзор «содержания» этого внутреннего мира. Работа Фэйрберна по корреляциям эго-расщепления и объект-расщепления дает нам глубинное понимание крушения психической «целостности» младенца при слишком плохом раннем окружении, а работа Винникотта поясняет эмпирическое начало, старт роста эго во взаимоотношениях «младенец—мать». Во всех этих работах акцент все время делался на «объектных связях» как sine qua non (необходимом условии) развития здоровой, зрелой, целостной, личностной самости. «Внутренний мир» Хартманна является процессом рефлективного суждения, предупреждающего поспешное действие во внешней реальности, точка зрения, которая не приближает нас к исследованию больших динамических проблем личности, с которыми приходится бороться психоаналитической психотерапии. «Внутренний мир», описываемый исследователями «объектных связей», является динамической сердцевиной психического переживания «индивидов» с изменяющимся содержанием при болезни и здоровье. «Ид» Хартманна и классического психоанализа является просто динамическим или энергетическим аспектом этого инфантильного внутреннего мира, абстрактного, деперсонализованного и концептуализованного, не учитывая аспект структурального инфантильного эго.

Проблема состоит не в постижении рациональной интеллектуальной эго-структуры, контролируемой слепыми биопсихическими силами, а является проблемой понимании того, как психосоматически целостный человек, биологически обусловленная инфантильная психика, реализует свою потенциальную возможность стать «личностью», используя всю свою энергию и способности по мере их созревания, при хорошем окружении и материнской поддержке; движется к «идеальной» цели «целостной» зрелой взрослой личности, способной на полноту жизни в персональных взаимоотношениях, без какого-либо патологического расщепления между эмоциями и интеллектом, или между инфантильностью и взрослостью. Нас не интересуют слепые силы и механически действующие аппараты контроля, что было свойственно способу мышления в науке XIX в. Нас интересует живой целостный человек и то, как он может обладать жизнеспособным эго, реальной самостью, личностным «Я» со всей врожденной энергией, свободно изливающейся как внутренняя спонтанная способность к радости, любви и созиданию. Это может быть теоретически выражено лишь на языке особенностей развития первичной единой психики как «динамической структуры», как целого личностного эго при достаточно хороших объектных связях, начинающихся с пары «младенец—мать». Для прояснения этого я кратко рассмотрю работу Мелани Кляйн, Фэйрберна и Винникотта, лишь с беглым упоминанием работы Фэйрберна, так как я детально описал его вклад в предыдущей книге. Дальнейший обзор работы Мелани Кляйн и последних работ Винникотта существенно важен для понимания вопроса.

Теоретики «объектных связей»

Работа Мелани Кляйн, по моему мнению, знаменует переход от классического к современному психодинамическому исследованию. Так же, как для психологических исследований в целом, где нам приходится рассуждать в терминах «до и после Фрейда», я полагаю, что аналогичным образом историки психоанализа станут мыслить в терминах «до и после Мелани Кляйн». Можно не соглашаться с Фрейдом по фундаментальным вопросам и все же с благодарностью признавать величие его нового курса в исследовании человеческой природы. Сходным образом, можно не соглашаться и по решающим вопросам с Мелани Кляйн и при этом отдавать себе отчет, что без ее работы современный психоанализ не пришел бы ко многим своим фундаментальным инсайтам. В данной книге я уделял больше внимания трудам Фэйрберна и Винникотта, потому что они ближе к прояснению шизоидных проблем, как они мне представляются. Однако в своих исследованиях они опирались на работу Кляйн. На обеде, данном в честь семидесятилетия Фэйрберна, он сам публично заявил, что лишь работа миссис Кляйн о «психогенезе маниакально-депрессивных состояний» 1935-г. года подтолкнула его к собственным творческим работам, с 1938 по 1951 гг. До этого он не сделал какого-либо оригинального вклада в психоанализ. Стрейчи, аналитик Винникотта, специально побудил последнего изучать то, что говорила Мелани Кляйн, недавно приехавшая в Англию. Ни Фэйрберн, ни Винникотт не приняли в целом ее метапсихологию. Они оба были независимыми и оригинальными мыслителями и шли в исследовании собственными путями, но их долг перед Кляйн огромен.

Так как я не описывал подробным образом взгляды Кляйн в этой книге, то считаю, что вследствие огромной значимости ее работы здесь следует сказать о моем согласии и расхождениях с ее взглядами, подчеркнув, что я считаю незаменимым ее базисный вклад. Ее силу подтверждает то, что на критиков ее труды оказывают столь же огромное воздействие, как и на ее учеников. Я провел подробное исследование важных сторон ее теории в главах 10—12 и 16 книги «Структура личности и человеческое взаимодействие» (1961). Сейчас я буду опираться в своем обзоре на работу Сегал «Введение к трудам Мелани Кляйн» (1964), как дающей возможность оценить то, чем является кляйнианская метапсихология в настоящее время. Данная книга столь ясно написана, что ее приятно читать, что также крайне полезно, так как большинство читателей находят присущий Кляйн стиль написания нелегким для понимания, отчасти потому, что она постоянно боролась за признание своих идей, не уделяя достаточного внимания их прояснению.

Фундаментальным вкладом Мелани Кляйн было развитие новой концепции эндопсихической структуры. До Кляйн человеческая психика рассматривалась как аппарат для переживания биологических влечений и контроля над ними, зарождающихся вне эго. Эго было поверхностным развитием «на поверхности ид», враждебным к ид и с всего лишь крайне несовершенной способностью к контролю над тем, чему Рапапорт дал название «битвы Титанов», «бурлящим котлом» влечений ид. После Кляйн стало возможно воспринимать человеческую психику как внутренний мир, мир интернализованных эго-объектных связей, которые частично реалистически, а частично крайне искаженно воспроизводили связи эго с личностными объектами в реальном внешнем мире. Эта концепция эндопсихической структуры как внутреннего мира личностных объектных связей, открывающей себя сознанию в сновидениях, символически выражающейся в симптомах и представляемой в фантазии, является «великой вехой» в развитии психоанализа. Именно в работе Кляйн объектные связи, а не влечения впервые попали в центр теории. Это сделало возможным тонкое, однако крайне важное изменение «атмосферы» психоаналитического подхода; от механического к личностному, от исследования психических феноменов, столкновения психических сил к исследованию борьбы человека за самореализацию как личности в личностных связях. Мелани Кляйн как создатель этой концепции однако не смогла понять, что в действительности она заменила предыдущую концепцию психической жизни как сферы контроля со стороны суперэго и эго антисоциальных влечений. Тот факт, что она ввела новую точку зрения, не отказавшись от старой, приводил к заблуждениям, но нельзя было сразу предвидеть всех последствий этого революционного нового подхода. Сам Фрейд, подобно всем мыслителям, совершающим прорыв в неизведанное, столкнулся с той же самой проблемой. Другим исследователям суждено было открыть, какие далеко идущие изменения прежних идей произойдут вследствие нового инсайта. В действительности взгляды Кляйн на внутреннюю психическую реальность, на внутренние объекты, на внутренние объектные связи породили необходимость создания концепции, в которой более поздний акцент Фрейда на эгопсихологии был развит в полной мере.

Понимание значения фантазии в психоанализе берет свое начало в работах Фрейда о сновидениях и в его теории суперэго. Однако именно Мелани Кляйн, имея дело непосредственно с фантазийной жизнью и ее источниками в раннем детстве, показала, что она составляет скрытую сердцевину нашей ментальной самости и проясняет структуру и работу всей личности и связанного с ней невроза. Она показала, каким специфическим образом люди живут во внутреннем мире скрытой жизни, организованной вокруг фантазий о внутренних хороших и плохих объектах; как эта фантазийная жизнь формирует второй мир, конкурирующий с первым, внешним миром; и как взаимодействие между этими двумя мирами посредством проекции и интроекции дает нам ключи, требуемые для понимания проблем психопатологии. Кляйн описала параноидально-шизоидную и депрессивную фазы развития, дающие начало параноидально-шизоидной и депрессивной «позициям», или эволюционным уровням в психике, которые существуют как

Следует отметить, что Кляйн первоначально говорила о «параноидной» и «депрессивной» позициях, однако работа Фэйрберна по шизоидным проблемам привела к тому, что она приняла термин «параноидально-шизоидный» для обозначения более ранней позиции, хотя и с некоторыми смысловыми отличиями. Для Кляйн шизоидное означает «расщепление», в то время как для Фэйрберна оно главным образом обозначает «уход», ту точку, к которой мы должны вернуться. Эта позиция является огромным продвижением вперед в психоанализе, так как она намного ближе к внутренней психической реальности, чем язык влечений и эдипальной теории, которые мостили ей путь. Вклад Кляйн является долговременным, фундаментальным и прочным. Концепция Кляйн о внутреннем бессознательном фантазийном мире выходит за рамки прежней более простой концепции вытесненного бессознательного. Это не просто безличностное бессознательное, в которое выталкиваются импульсы, не согласованные с эго. Это наполненный жизнью бессознательный ментальный мир, существующий помимо той жизни, которой мы живем во внешнем материальном мире, и являющийся сердцевиной нашей личности.

Сегал посвящает первую главу изложению этой концепции «фантазии», потому что она является базисным понятием, признанием «психической реальности» Фрейда. Она говорит:

Именно эта концепция одновременной жизни людей в двух мирах: внутреннем и внешнем, и их взаимовлияния, делает работу Кляйн такой значительной, и многие исследователи разделяют эти взгляды на характерные черты внутреннего мира хороших и плохих объектных связей. Хотя термин «теория объектных связей» стал применяться в особом смысле к работе Фэйрберна, это слишком ограниченное использование данного термина. «Теория объектных связей» была, главным образом, создана трудами Мелани Кляйн, посвященным внутренними и внешним объектным связям и их взаимодействию в фантазии. Однако понять все импликации такой теории мешало сохранение в ней первоначальной теории влечений Фрейда. Работа Фэйрберна заключалась в специфическом размежевании «теории объектных связей» с «теорией влечений». До тех пор пока это не было сделано, трудно было оценить все значение и новаторство вклада Кляйн.

Поэтому, исходя из теории объектных связей, возникли фундаментальные отличия во взглядах на то, как формируется бессознательная фантазийная жизнь. Когда Сегал пишет: «Фантазия является ментальным выражением влечений через посредство эго» (р. 2), то здесь нет столкновения с теми проблемами, которые столь активно обсуждались в американской эго-психологии последних лет, с проблемами, которые вытекают из представления об ид как о «постоянно кипящем котле сил или влечений», у которых нет структуры, и о борющемся против них эго, которое, однако, не обладает собственной энергией. Эти проблемы горячо обсуждались, как мы видим, в 1950-е гг. в связи с эго-психологией Хартманна, однако были в полной мере осознаны Фэйрберном между 1940 и 1946 гг. и были причиной его выхода за пределы теории влечений Фрейда и Кляйн к последовательной теории объектных связей. Для того чтобы показать, как все это происходило, мы можем рассмотреть четыре части, которые можно выделить в теории Кляйн.

(1) Описание внутреннего фантазийного мира и внутренних объектных связей. Это положение хорошо согласуется с базисными клиническими данными. Кляйн частично подтвердила и существенно развила выводы Фрейда о фантазийной жизни в младенчестве. Критика, что она «переносит» более позднее развитие на более ранние стадии, постепенно сходила на нет. Ее работа принуждала аналитиков делать больший акцент в терапии на анализе текущей эндопсихической ситуации, как она проявляет себя в фантазии, чем на генетический и эволюционный анализ, который значим главным образом для понимания существующей структуры личности пациента.

(2) Процессы эго-защиты. (Термин «механизмы» не встречается в личностной психологии.) Проекция, интроекция, расщепление, идеализация, отрицание, идентификация — это концепции, общие для всех аналитиков, однако Кляйн особым образом использовала комбинации проекции и интроекции с идентификацией, как естественный результат своей концепции «внутреннего мира». Хотя она продолжала использовать язык «влечений», защита велась против настоящих «внутренних плохих объектов», а не против «влечений»; точка зрения, которая была особенно ясно выражена в работе Фэйрберна о «Регрессии и возвращении плохих объектов» (1943).

(3) Схема эго-развития. Она намного ближе к требованиям психологии личности, чем более ранняя концепция оральной, анальной и генитальной фаз, основанная на созревании влечений. Схема Кляйн представляет психодинамику персональных объектных связей и является подлинной концепцией роста индивида как «личности». Концепция параноидально-шизоидной фазы, предшествующей депрессивной фазе, т.е. переживания внутренних объектов в терминах сначала страха и ухода, а затем ненависти и вины, приводит к развитию параноидально-шизоидной «позиции», лежащей в основе депрессивных феноменов, и погружает анализ Фрейда на более глубокий уровень. Она поднимает фундаментальную проблему самых ранних истоков роста эго—проблему, которая затем была так глубоко исследована Винникоттом. Нам следует помнить, что психоаналитические теории основаны на психопатологических данных и что ясно очерченные параноидально-шизоидная и депрессивная фазы и последующие «позиции» не обязательно заметны у младенца с адекватным материнским уходом. Они представляют симптомы ментального неблагополучия и являются препятствиями в процессе роста, так как наше окружение никогда не бывает настолько хорошим, чтобы обеспечить нам полную защиту. По этой причине, несомненно, Винникотт предпочитает термин «стадия тревоги» вместо психопатологической «депрессивной позиции».

(4) Базисные объяснительные концепции; метапсихология. Здесь мы сталкиваемся с большими трудностями при анализе взглядов Кляйн. Она не создала полной систематической теории. Это неудивительно, ибо как раз ее собственная клиническая работа породила потребность в теоретических изменениях. Сама она начала свою работу с использования теории влечений Фрейда, как это приходилось делать и другим аналитикам, и никогда не осознавала, как узкие границы этой теории были взорваны ее собственными открытиями. Это в основном было обусловлено тем, что центром всего у нее стало «влечение к смерти» Фрейда, так что она не использовала собственные открытия относительно внутренних объектных связей для продвижения к более удовлетворительной теории, которая принимала бы во внимание эго-расщепление, чего нельзя было сделать при схеме «ид-эго-суперэго». Вероятно, для нее было невозможно зайти настолько далеко в своей работе. Таким образом, ее теория осталась смесью биологии и психологии (подобно Фрейду) без какой-либо подлинной эго-теории в качестве основы для изучения психодинамики эго-объектных связей. Открытые ею внутренние объектные связи нуждались в последовательной психодинамической эго-теории, теории человека как персональной самости.

Метапсихология Кляйн основывается на теории эгоразвития вследствие наследственной предрасположенности, однако ее работа относительно фантазии требует эго-развития вследствие окружающих объектных связей. Сегал ясно показывает, что кляйнианцы двигались в этом направлении, опираясь на два базисных момента: (а) с самого рождения наличествует реальное эго (pp. 2-3); (б) «влечения по самому своему определению направлены на объекты». Это явное принятие пересмотра теории Фэйрберном. Он отметил, что еще в 1929 г. Фрейд писал в «Недовольстве культурой»: «Любовь ищет объекты», — и при проведении различия между эго-влечениями и объект-влечениями он писал: «Для энергии последних влечений и исключительно для них я ввел термин либидо». Фэйрберн комментировал это в 1944 году: «Тем не менее все возрастающая концентрация психоаналитического исследования на объектных связях оставила без изменения первоначальную теорию о том, что либидо, главным образом, ищет удовольствия» (р. 83). Эта «все возрастающая сосредоточенность на объектных связях» была обусловлена работой Кляйн и привела к «пересмотру психопатологии» Фэйрберном (1941), отрицавшим точку зрения о том, что «ход ментальных процессов автоматически регулируется принципом удовольствия» {Freud, 1920). Он утверждал, что «конечной целью либидо является объект» (курсив Фэйрберна). Лишь эта точка зрения может быть отправной для подлинной теории объектных связей и эго-психологии, психодинамической теории человека как «личности».

Такая подлинная теория объектных связей имплицитно содержится в трудах Кляйн, однако сохранение ею теории влечений не дало возможности сформулировать это достаточно четко. Это подтверждает следующая цитата из Сегал.

Таково незамысловатое утверждение о том, что, подобно биологическому инстинкту, фантазия о соответствующем ему объекте «существует с самого начала жизни», т.е. что фантазия об объекте существует до какого-либо переживания объекта, что у младенца имеется врожденная фантазия о груди еще до того, как он сталкивается с реальной грудью. Это явно недоказуемое предположение. Как раз такие утверждения подвергались критике Лэнга: если бы теория объектных связей действительно была такова, то объекты в такой теории являются внутренними объектами, а не реальными объектами. В кляйнианской теории влечения по самому своему определению ищут не реальный объект, а фантазийный объект. Переживание реальных объектов должно приспосабливаться к этому предопределенному паттерну. Сегал далее не обращает внимания на тот факт, что о влечении к смерти нельзя утверждать, что оно ищет объект, ибо по самому своему определению оно ищет не связи, а деструкции объекта. Клинический опыт подталкивал кляйнианцев к полноценной теории объектных связей, от которой их удерживает теория влечений в целом и «влечение к смерти» в частности. Если бы существовало влечение к смерти, то не могло бы с самого рождения развиваться соответствующее целостное эго, и поиск объекта не был бы в базисной природе нашей врожденной оснастки. Сегал поднимает вопросы относительно влечения к смерти, с которым она не сталкивается непосредственно. А это решающий момент.

Кляйнианцы объясняют, что создание внутреннего фантазийного мира запускается как следствие влечения к смерти, которое входит в нашу психобиологическую оснастку. Они не воспринимают внутренний (фантазийный) мир как порожденный неблагоприятными переживаниями в объектных связях в реальной жизни, хотя данная точка зрения могла бы обладать намного более верифицируемым клиническим смыслом. Влечение к смерти не является в каком-либо смысле гипотезой, выведенной из клинических данных. Это понятие — теоретический конструкт, навязываемый данным и становящийся догмой. Мы должны проводить явное различие между крайне важным клинически описанием личности и невроза, даваемыми Кляйн, и теми теоретическими идеями, которые она использовала для их объяснения. Сама ясность изложения Сегал увеличивает проблему. Кляйнианская «метапсихология» представляет собой перевернутую вверх дном пирамиду, базирующуюся на непрочной верхушке, концепции «влечения к смерти», крайне спекулятивной и субъективно выведенной из идей Фрейда. Она была отвергнута, как показал Джонс, практически всеми аналитиками, за исключением кляйнианцев. Можно было бы поэтому предположить, что Сегал поймет необходимость оправдания этой концепции, однако она считает ее бесспорным, очевидным фактом:

Это чистая, недоказанная догма. Единственное доказательство это круговая аргументация: влечение к смерти порождает такой-то и такой феномен, поэтому этот феномен доказывает наличие влечения к смерти. Однако это понятие управляет всей кляйнианской схемой: теоретические положения навязываются клиническому материалу. Эго расщепляет себя из-за страха перед собственным влечением к смерти, без и до какой-либо связи с объектами; «плохость» объекта определяется не в переживании объекта, а в проекции влечения к смерти, и «плохость» самости ощущается не в связи с объектами, а потому, что она частично обусловлена влечением к смерти. Все начинается со страха эго перед собственным влечением к смерти. Результатом является догма о «первичном зле», строго соответствующая теологической догме «первичного греха». Человеческая природа содержит крайне могущественную врожденную деструктивную силу, которая антисоциальна и антилибидинальна. В течение многих веков данное представление очаровывало людей, от Зороастра, Платона, святого Павла до Фрейда и Кляйн. Если все это так, тогда эго с самого начала является «расщепленным» не вследствие переживания плохих объектных связей, а вследствие своего биологического наследия, «врожденной полярности влечений — непосредственного конфликта между влечением к жизни и влечением к смерти» (р. 12). Так как это расщепление имеет место, таким образом, до какого-либо переживания младенцем объектов, все его переживание объектов становится автоматически и неизбежно расщепленным не вследствие тех или иных качеств объектов, а вследствие собственной природы младенца. Он в действительности не способен воспринимать объекты просто на основании своего опыта их обращения с ним. Воздействие окружения является лишь вторичным и подкрепляющим. Вся кляйнианская психопатология, столь клинически насыщенная, могла бы быть построена, метапсихологически говоря, в представлении о внешнем мире, на который проецируется воздействие влечения к смерти.

Сегал пытается избежать такого подразумеваемого вывода. Она пишет:

Однако дело не в этом. Представляется, что никто не сможет оспорить какое-либо из этих утверждений. Вопрос заключается в том, что идет первым. Для кляйнианцев бессознательная фантазия основывается на врожденном факторе, а не на переживании внешней реальности. Она дается вместе с врожденной оснасткой и как ее часть. Высказав именно это, Сегал пытается смягчить вытекающие из этого выводы: «Окружение, в действительности, оказывает очень сильное влияние в младенчестве и детстве...» (р. 4). Конечно же, каждый человек воспринимает это как нечто очевидное, однако Сегал вынуждена специально это подчеркивать, потому что кляйнианская теория на самом деде делает окружение лишь вторичным фактором. Она пишет:

Заметьте, что здесь говорится «подтверждает», а не «порождает». Можно подумать, что такое подтверждение является избыточным, настолько злобным созданием является младенец по самой своей природе. Сегал добавляет:

Такие хорошие переживания, однако, могли приводить лишь к поверхностной редукции «гнева» и т.д.; у них не было никакой возможности порождать какую-либо базисную модификацию во врожденном «влечении к смерти» и его последствиях. В любом случае, согласно этой теории, фантазийная жизнь как с хорошим, так и с плохими объектами существует независимо от переживания внешней реальности, которая лишь «подтверждает» то, что и так уже ощущается тем или иным образом. Но клинические данные скорее говорят в пользу точки зрения о том, что фантазийная жизнь с хорошими или плохими объектами возникает вследствие трудностей, с которыми сталкивается младенец, пытаясь справиться с окружающим его внешним миром. Работа Винникотта, в которой описывается «помогающее окружение», всецело свидетельствует против кляйнианской теории, и в особенности демонстрация им полной зависимости младенца от своей матери для самого старта в развитии эго. Все это, конечно же, клинически поддается проверке в более поздний период жизни. Можно наблюдать, как пациент «отбрасывается» назад в фантазию, когда он не может совладать с реальностью, а также то, как его фантазия искажает реальность. Естественно ожидать, что именно таким образом патологическая фантазия (в отличии от здорового творческого исследования жизни) начинает свое действие. Кляйнианцы лишь утверждают противоположную точку зрения: они не доказывают ее.

Сегал пишет:

Это было бы чрезмерным упрощением данной проблемы. С точки зрения младенца, никакое окружение не может всегда быть совершенным, но, что еще более важно, младенец настолько слаб и беспомощен, что то, что не является плохим с нашей точки зрения, может восприниматься им таковым, потому что он слишком уязвим. Именно поэтому возникает возможность плохих объектных переживаний даже при самых лучших матерях. Опять же, существуют описания некоторых очень дружелюбных и совсем не агрессивных примитивных обществ. Нет никаких клинических оснований приписывать происхождение инфантильной фантазии недоказанной концепции врожденного «влечения к смерти». (Следует заметить, что и данные экспериментальной психологии животных показывают, что «деструктивность» является «усвоенным», а не «врожденным» откликом.)

Когда мы обращаемся к психотерапии, логическая импликация кляйнианской теории заключается в том, что мы находимся внутри фиксированных и окончательных границ того, что может быть достигнуто. Что возможен анализ комбинаций влечений к жизни и смерти с защитами эго и чередований между параноидально-шизоидной и депрессивной позициями. Таким образом, могут быть проведены некоторые различия в сложных наслоениях защитных реакций, которое мы всегда находим у людей с нарушениями. Однако нельзя анализировать «влечение к смерти». Если бы оно существовало, то являлось бы первичным и неискоренимым исходным феноменом, подобно влечению к жизни. Оно препятствовало бы базисному анализу проблем агрессии и любой исцеляющей интеграции расщепленного эго. Таким образом, если зависть является прямой манифестацией влечения к смерти, которое не может быть устранено, тогда невозможно преодолеть также и зависть. Согласно этой теории мы завидуем благополучию другого не потому, что чувствуем себя плохими или действительно испытываем плохие эмоции, а потому, что мы плохи по самой своей природе, испытывая постоянное деструктивное побуждение. Такова эта теория. Между прочим, она подразумевает, что на самом деле ни у кого другого нет чего-либо лучшего, чему мы могли бы завидовать, ибо внутри всех людей присутствует то же самое неискоренимое деструктивное влечение к смерти. Я упомянул то странное очарование, которым в течение многих веков обладала эта идея о «первородном зле». Из нее следует, что психотерапия может быть лишь вопросом поверхностных приспособлений и улучшений. Мари Бонапарт сделала правильный вывод, когда написала:

Я считаю, что эта традиционная догма является древнейшим самообманом человека. Мы предпочитаем верить в то, что обладаем «могущественными влечениями» (Фрейд), даже если они плохие или антисоциальные, потому что тогда мы можем верить в то, что сильны. Для людей страшно поверить в то, что мы созданы для социальных отношений и любви и в то же самое время малы и слабы перед лицом подавляющей реальности.

Черчилль был ближе к фактическому положению дел, когда сказал: «Все мы черви, однако я полагаю, что я яркий червь». Многие из нас, если мы реалисты, думают так же, но вряд ли осмелятся произнести это вслух. Человек может обладать большим умом и во взаимодействии с другими людьми делать великие дела, однако он эмоционально одинок, он беспомощен перед лицом реальности. Все люди знают об этом в глубине души, и теория деструктивного «агрессивного влечения» является попыткой сверхкомпенсации. В действительности агрессия является проблемой для анализа, и ее нельзя в конечном счете похоронить, относясь к ней как к врожденному влечению per se (по своей сути). Будет ближе к истине сказать, вместе с одним из моих пациентов: «Когда я сержусь, я чувствую прилив энергии. В противном случае я чувствую себя робким и слабым». Меня не может не изумлять, что кляйнианцы основывают всю свою теорию на такой шаткой концепции о влечении к смерти и врожденной деструктивности, в особенности когда эта унаследованная концепция столь опасно затемняет оригинальные открытия самой Мелани Кляйн.

Наконец, возникает вопрос о смысле термина «шизоидный». Для Кляйн «шизоидный» относится главным образом к «расщеплению эго» под воздействием влечения к смерти. При допущении существования к смерти это логично. Эго, которое распадается под воздействием своего влечения к смерти, неспособно осуществлять подлинный контакт с внешней реальностью и кажется «ушедшим» от внешнего мира. Если, однако, расстройство вызвано внешними плохими объектными связями (по Фэйрберну) или неудачей недостаточно хорошей матери в поддержке уязвимого эго младенца (по Винникотту), тогда шизоидный будет означать главным образом «ушедший от внешней реальности под воздействием страха». Расщепление эго будет вторичным и будет результатом потребности ухода и одновременного сохранения контакта. В этом случае психотерапия становится реалистической попыткой примирить ушедшее испуганное инфантильное эго во внутреннем мире с внешней реальностью. Для кляйнианцев, согласно их теории, поиск минимизации воздействия влечения к смерти — лишь сомнительное предприятие. Но так как клиническая практика часто лучше, чем теории, и более человечна, несомненно, могут быть достигнуты более хорошие результаты. А если это так, то они не в пользу теории. Ибо движение к интеграции происходит лишь при выходе за пределы абстрактных представлений о раздельных хорошем и плохом объектах, что дает возможность их повторного слияния в первоначальное целое — хороший и плохой аспекты одного и того же реального человека. Тогда в реальной жизни становится возможно воспринимать реальных людей не как «идеальных любящих» или «зловещих преследователей», а как людей с достоинствами и недостатками, с которыми вполне возможно устанавливать подлинно хорошие связи. Согласно кляйнианской теории, наша фантазийная жизнь не может оказывать такую поддержку реальному развитию, ибо внутренние хорошие и плохие объекты ведут свое происхождение от фиксированных влечений, которые постоянно противостоят друг другу.

К счастью, как и в случае с Фрейдом, гений Мелани Кляйн, интуитивно схватывая реальные бессознательные переживания других людей через знания о внутреннем мире или собственное бессознательное, не мог ограничиться логическими импликациями ригидных теоретических идей. Она переняла от Фрейда представление о влечении к смерти, но это не смогло помешать тому, что она ясно видела интенсивную фантазийную жизнь во внутреннем мире очень маленьких детей: и ее описание этой жизни заложило основы для переориентации теории от психобиологии и физиологии удовлетворения и фрустрации влечений, как если бы вся жизнь состояла из этого, к главенству хороших и плохих объектных связей как значимых переживаний, в которых эго либо вырастает сильным и зрелым, либо расщепляется и теряет себя.

Это, по моему мнению, наиболее важное направление в психоанализе, которое развивали, каждый по-своему, как Фэйрберн, так и Винникотт. Фэйрберн проследил генезис базисного паттерна расщеплений эго, которое следовало за объект-расщеплением, описанным Кляйн, и сосредоточил внимание на шизоидном состоянии как основной проблеме, которая лежит в основе депрессии и невроза. Винникотт, как я пытался показать в восьмой, девятой и тринадцатой главах, продвинул исследование за пределы паттерна расщепления эго к началу развития эго во взаимоотношениях «младенец—мать» не как аппарата или системы эго, а как целостного эго. Я завершу этот быстрый теоретический обзор указанием на далеко идущую значимость его последних заключений, высказанных в работе «Значение культурного опыта» (1967).

Винникотт указывает здесь на пробел в теории Фрейда: «У Фрейда не было места в его топографии психики для связанных с культурой вещей». Не прибегая к какому-либо определению «культуры», отметим, что он имеет в виду результат накопленных на протяжении тысячелетий усилий человечества выразить сущность человеческого знания, «что такое жизнь,» в терминах «личного бытия» и «личных связей». Он пишет:

Это утверждение ясно показывает, что развитие теории эго как функции персональных объектных связей произвело к настоящему времени настоящий переворот в психоаналитическом мышлении. Винникотт это понимал, ибо он пишет: «Существующая психоаналитическая литература пока не включает в себя те положения, которые я выдвигаю». Вопрос о том, «что такое жизнь», вызывает изумление, будучи задан в контексте классической психоаналитической теории. Единственный ответ, возможный в рамках этой теории, гласил бы, что смысл жизни связан с уменьшением порожденных инстинктивными влечениями напряжений, в соответствии с «принципом постоянства» (утверждающим, что организм всегда стремится свести напряжения к минимуму). Неадекватность и даже абсурдность такового ответа очевидна, ибо он не передает никакого смысла взаимоотношений и привязанности людей. Он также не дает ключа к ценностям культуры, созданной людьми на протяжении многих веков, о чем и говорит Винникотт.

Чтобы это объяснить, он возвращает нас к знакомой концепции «переходного объекта», краешка одеяла, мягкой игрушки или чего-либо еще, с чем не хочет расставаться младенец. Он говорит:

Значимость этого наблюдения осознается сразу же, как только мы припомним, что вся «культура» состоит из продуктов усилий, на протяжении многих веков, достичь «символического выражения» полноты своей «персональной жизни». Культура — это символическое выражение того, что является персональным смыслом, по контрасту с наукой, которая является безличным, нейтральным, неэмоциональным описанием материальных фактов, которые имеют утилитарную, но не персональную значимость. (Слова, математические знаки и т.д., о которых обычно говорится как о символах, являются таковыми, но в смысле, совершенно отличном от тех символов, которые служат для представления персональной реальности. Есть разница между математическим уравнением и поэмой или картиной, которые содействуют еще более глубинному переживанию нами человеческого бытия.)

Отсюда следует, что «культура», все искусство и все религии человечества — это «игра». Это означает не упрощенное представление о культуре, а открытие громадной значимости «игры» в начале жизни. В действительности ребенок по-настоящему «живет» именно «играя», а не при осуществлении рутинных биологических функций, таких как еда, дефекация, сон и т.д., которые сохраняют тело живым и здоровым. Игра принадлежат к области развития личности. Ребенок экспериментирует с самим собой и взаимодействует с ровесниками в поисках ответа на вопрос, что такое жизнь и что делает жизнь осмысленной. Вот почему дети играют в матерей и отцов, учителей и ученых, врачей и сестер и пациентов, ковбоев и индейцев. Они исследуют диапазон переживаний в различных личностных связях, так что есть прямая связь между игрой детей и социальными и религиозными ритуалами взрослых. И те и другие исследуют невесомую реальность человеческого бытия в личных отношениях, сферу реальности, в которой не может действовать наука; ибо когда она пытается это делать, то лишь деперсонализирует бытие, как, например, в бихевиоральной психологии.

Личность начинает развиваться, когда младенец впервые начинает отделять себя от матери и открывать себя и ее и связь между ними. Я выскажу эту мысль словами Винникотта:

Это позитивное утверждение Винникотт подкрепляет негативным, которое я кратко обобщу. «Чувство существования матери» длится сначала лишь в течение определенного времени, скажем, х минут. Если мать отсутствует х+у минут, то ее образ увядает, однако по ее возвращении она может, лаская младенца, исправить его дистресс. Однако если она отсутствует х+у+z минут, то младенец травмируется, и возвращение матери не может поправить дела.

Здесь мы имеем окончательное объяснение шизоидного феномена: «персональное начало», ядро подлинного эго, расщепляется, частично вытесняется примитивными защитами, частично уходит в глубокий страх и, однако, сохраняет большой личностный потенциал, который остается непробужденным и неразвитым. Это вопрос степени, однако наихудшие степени ясно вовлекают в себя шизофреническое сумасшествие. Я рассказал о формуле х+у+z Винникотта одному пациенту, который был математиком, чтобы посмотреть, как он будет реагировать. После молчаливого размышления он сказал: «Мне не кажется, что мой случай был столь плохим, как х+у+z, но он был хуже, чем х+у. Он определенно был х+2у».

Эта теория имеет далеко идущие импликации. Та стадия, на которой младенец начинает выходить из первичной идентификации с матерью и начинает переживать свою отделенность от матери, является опасной тонкой в развитии, если мать не дает младенцу адекватной эгоподдержки. И эта опасность заключается не в том, что не удовлетворяются его инстинктивные влечения, а в том, что утрачивается его базисное переживание эго. Впоследствии, как раньше или позже жалуются все наши шизоидные пациенты, они ощущают «пустоту», «небытие», в своей сердцевине. Этот подход помогает окончательно прояснить проблему «инстинктивных влечений и самости», «ид и эго». Винникотт ясным образом утверждает эту точку зрения.

Винникотт замечает:

В той работе, на которую ссылается Винникотт, Фэйр-берн утверждал, что его исследование шизоидных феноменов привело в результате к

Именно здесь я несколько расхожусь с Винникоттом по поводу последствий для существующей теории. Он утверждает:

Он иллюстрирует это образом «электричество», которое, по-видимому, вырабатывается в значимом или интимном контакте... когда два человека любят друг друга». Однако, отличая его от «инстинктивных, оргиастических, кульминационных удовлетворений», он говорит: «К ним применима концепция нейтрализации Хартманна». Однако «нейтрализованная энергия» Хартманна была спекулятивным предположением о том, что энергия сексуального и агрессивного влечений могла быть «десексуализована» и «деагрессивирована» и приведена в распоряжение эго для не инстинктивных целей. Мы видели, что эта идея как таковая ставит под угрозу реальность психического эго-переживания, так что Рапапорт снова высказал мысль о «регрессии на службе эго», возводя ее к энергии не нейтрализованных инстинктивных влечений. Я не могу считать, что «нейтрализованная» энергия Хартманна может порождать какое-либо «электричество» в личной связи. Кроме того, если не оргиастическое переживание связи младенца является примером «нейтрализованной энергии» Хартманна, тогда это будет означать, что переживание связи является вторичным, проистекающим от энергии, отнятой от инстинктивных удовлетворений. Позиция Винникотта, как я ее понимаю, требует прямо противоположного взгляда. Переживание связи является первичным в том отношенииу что одно оно приводит к бытию эго, самости, которая чувствует себя реальной, и лишь тогда наличествует «всадник», который может скакать на «лошади» инстинктивного влечения. В противном случае инстинктивное влечение является лишь несвязным элементом в психическом хаосе, частичной функцией, которая, как говорит Винникотт, становится «инстинктивно привлекательной, если она не основана на хорошей способности у индивида к полному переживанию». Инстинктивные влечения могут действовать удовлетворительным образом, лишь когда они принадлежат стабильному эго, и поэтому не могут быть источником энергии эго для объектной связи. Представляется более вероятным, что энергия эго для объектной связи является первичной энергией; как это выразил Винникотт, «либидо ищет объект». В этом смысле либидо является фундаментальной «жизненной энергией», а сексуальная и агрессивная энергии являются специальными аспектами этой энергии, агрессия является реакцией «целостного персонального эго» на фрустрацию. Я не считаю, что нынешнюю позицию Винникотта можно примирить со старой теорией влечений, обращаясь к Хартманну.

Мне думается, что теория связи с объектами Винникотта может и должна стоять на собственных ногах в своих теоретических предположениях. Он отвергает влечение к смерти и считает переживание объектных связей существенно отличающимся от переживания сексуального оргиастического удовлетворения. Мы знаем, что в действительности сексуальное оргиастическое удовлетворение может возникать при отсутствии подлинной персональной связи и как ее замена. Какова же тогда та энергия, которая делает «объектную связь» возможной? Это не ненависть, не страх, не секс. Это может быть лишь первичная потребность в получении и давании любви. Винникотт пишет об объектной связи как возникающей:

И опять, он пишет о первоначальном объединении и сепарации

Здесь, наконец, мы освобождаемся от некоторых кошмарных интерпретаций человеческой природы, навязанных классической теорией влечений, и можем утверждать, что здоровым и естественным человеческим бытием является любовь, а ненависть и страх (когда они не пробуждаются реальной опасностью) являются психопатологическими. Материнская любовь и врожденная способность младенца реагировать на нее с доверием, воздавать любовью за любовь, является базисной реальностью, а не влечением к смерти, в то время как секс будет окрашен тем эмоциональным состоянием, которое доминирует в самости, будь это любовь, или ненависть, или страх.

Винникотт ясно видит, что его теория объектных связей является серьезным вызовом традиционной психоаналитической точке зрения. Он пишет:

Однако когда он затем говорит:

Мы можем согласиться, что этиология и лечение психоневроза остается таким, как было в классической теории, при условии, что мы лицом к лицу сталкиваемся с относительно ясно выраженным примером психоневроза, например, с эдипальными конфликтами. Однако «теория объектных связей» действительно влияет на наши представления об этиологии и лечении неврозов более фундаментальным образом. Она показывает, что классически анализируемые психоневрозы являются сравнительно поверхностными феноменами, а когда они таковыми не являются, тогда их анализ приводит нас все дальше в глубину шизоидных проблем. Тогда мы все меньше и меньше озабочены лечением сексуальных и агрессивных симптомов и сопутствующих им тревог и чувств вины и все больше и больше — фундаментальной слабостью эго, природу которой столь полно высветил Винникотт.

Наконец, я не могу согласиться с тем, что теория объектных связей и формирования эго Винникотта не отличается значимым образом от теории ид, эго, суперэго Фрейда. По-моему, демонстрация первенства объектной связи, выраженной в способности матери к любви и врожденной способности младенца реагировать на любовь, и таким образом в свою очередь становиться способным к любви, является отправным моментом для пересмотра структурной теории. Мы не можем претендовать на то, что есть какой-либо быстрый и легкий способ устранения агрессии и деструктивного поведения из человеческого общества. Но если действительно способность любить лежит в основе человеческой природы, тогда данная проблема не является неразрешимой. Она может, в действительности, не поддаваться решению во многих случаях (и возможно, быть полностью неразрешимой в случае некоторых психопатов), потому что раз были пробуждены страх и ощущение небезопасности, люди попадают в порочный круг разрушающихся связей, как индивиды, так и классы, нации и расы. Там, где правит страх, нападение кажется лучшей защитой и в свою очередь поэтому порождает те самые опасности, которых страшились. В психоаналитической терапии мы постоянно сталкиваемся с этой ситуацией во взаимоотношениях мужа и жены, где обе стороны страстно желают исправить невыносимую ситуацию, и в то же самое время каждая из сторон боится первой разорвать порочный круг, полагая, что это означает капитуляцию, поражение и утрату личности. Никто из них не может поверить, что потребность любить и быть любимым является его базисной природой, настолько она затоплена однажды возникшим страхом и агрессией.

Тем не менее, этот замкнутый круг может и должен быть разорван, и за сумятицей конфликта обнаруживается воля к миру. Такое происходит в общественной жизни всегда, когда переговоры завершают конфликт. Это же происходит намного более глубоко и полно, когда люди обнаруживают, что они могут, с помощью длительного терапевтического анализа, перерасти свою ненависть и страх и найти «подлинную самость» в позитивной способности устанавливать и сохранять хорошие персональные связи.

Теория «ид, эго и суперэго», с имплицитно присутствующим в ней неискоренимым дуализмом ид и эго, слепых влечений и социального контроля, является анализом безнадежной ситуации порочного крута, в которой, предположительно, застряли массы людей. Эта терминология способствует пессимизму, ибо термин «ид» остается символом традиционных взглядов, что наши проблемы возникают из-за врожденных антисоциальных инстинктивных сил, единственным ответом на которые является контроль со стороны эго и суперэго. Сам Винникотт говорил, что

«Менее ригидные защиты» — это крайне негативное определение психического здоровья, поверхностное и прозаическое. Психическое здоровье должно означать витальность спонтанной и творческой жизни «всей личности» в хороших человеческих связях. Это наполняется практическим смыслом в продемонстрированной Винникоттом связи между матерью и младенцем на самом старте жизни, наполненной любовью и имеющей основополагающую значимость. Структурная теория должна иметь отправной точкой наше латентное природное здоровье, а не формы болезни, накладывающиеся на окружение, не способствующее развитию. «Ид, эго, суперэго» были в лучшем случае первой попыткой концептуализации состояния расщепления эго, ранней утраты психического единства, которая является общим человеческим уделом, хотя она различается по степени от одного индивида к другому. Тем не менее «ид» — это плохой, непсихологический термин для фрустрированного, голодного ребенка, переживающего материнскую депривацию. Если мы представим совершенно зрелого человека, то у него не будет постоянного противостояния влечений и контроля над ними как некой эндопсихической структуры. Он будет целостной личностью, чья внутренняя психическая организация будет представлять его разнообразные интересы и способности, при общем хорошем эго-развитии, в хороших объектных связях.

Мы не можем, тем не менее, надеяться на такое совершенство, однако мы можем надеяться увидеть, и в психоаналитической терапии мы действительно видим, индивидов, которые через длительное страдание и повторяющиеся время от времени разочарования, наконец, находят путь к миру в своей душе, перерастая наследие инфантильных страхов и ненависти и испытывая чувство самоосуществления в возрастающей способности заводить и наслаждаться подлинными дружескими отношениями. Структурная теория должна начинаться не с «ид», а с первичной единой инфантильной психики, способной становиться зрелым любящим человеком в «содействующем» любви окружении. Концептуализация эго-расщепления является тогда нашим диагнозом, что именно идет не так, когда окружение не является «содействующим». Фрейд вначале попытался осуществить это на основе «теории влечений». Фэйрберн предпринял ревизию этой теории в терминах теории «объектных связей». Важно то, что психоанализ пришел теперь к инсайтам, которые делают возможным нечто лучшее, нежели безотрадное повторение страшного расчеловечивания человека, которыми столь полна человеческая история; если стабильность общественной жизни даст возможность для действия этих инсайтов на протяжении серии поколений, будущие дети имеют большие шансы стать человечными, чем это было для любых предшествующих поколений. Работа Винникотта и психоаналитическая работа с детьми повсюду посвящены задаче сделать по крайней мере доступной такую возможность.