Школа адвокатуры

Первоначальный допрос свидетелей есть один из важнейших моментов в процессе. Молодой адвокат, если он обладает отвагой, обыкновенно бросается в дело, вроде того как человек, не умеющий плавать, прыгает в воду. Естественным последствием такого прыжка бывает много напрасных усилий и мило толку. Голова в воде, руки над водой; так далеко не уплывешь! Нервное возбуждение, неизбежно овладевающее им, когда он встает, чтобы говорить перед опытным судьей, глаз которого — микроскоп для его ошибок и который не всегда бывает снисходителен в своих замечаниях, было бы само по себе величайшим затруднением, даже и том случае, если бы начинающий адвокат уже был мастером своего дела. Между тем в большинстве случаев он имеет лишь весьма слабое представление о том, как следует вести допрос. Он сознает вместе с тем, что кругом сидят поди слишком склонные подмечать всякий промах не по недоброжелательству, а просто по привычке. Чем дальше, I см заметнее для него, как много недостает ему в практическом опыте, и тем сильнее его нервное волнение. Трудно представить себе менее завидное положение.

Я не рассчитываю на то, чтобы мои замечания могли вылечить его или дать ему практический опыт; но надеюсь, что некоторые из моих указаний принесут ту пользу, что помогут ему избежать многих ошибок и держаться верного пути, проторенного опытными адвокатами. Необходимо запомнить одно основное соображение: свидетель вызван вами, чтобы передать суду простой и правдивый рассказ о том, что знает; доверие или недоверие присяжных к этому рассказу, а следовательно и их решение, зависят от того, как он будет говорить. Если бы свидетель говорил в кружке друзей или знакомых, его рассказ мог бы оказаться расплывчатым, не слишком точным, но все факты были бы налицо; а это именно то, что всего важнее, если только вы беретесь за чистое дело (другого предположения я, конечно, делать не могу). Мне часто приходилось слышать, как вследствие неумелых вопросов юного адвоката свидетель передавал лишь половину своего рассказа, и притом худшую, так что его старшему товарищу приходилось ловить случай помочь свидетелю досказать нужное уже на дополнительном допросе. Если бы свидетель давал свое показание при упомянутых выше условиях, в частном кружке, все присутствующие понимали бы его без труда, и если бы он был известен за правдивого человека, все бы поверили его словам. Все обошлось бы без содействия адвоката, путающего события и смешивающего дни. Возьмем другую обстановку: мы в суде и тот же человек передает тот же рассказ перед судьей и присяжными. Он уже заранее знает, что ему не дадут говорить просто. Его будут допрашивать; из него будут извлекать то, что он знает, отрывками, по кусочкам, рядом отдельных вопросов; на каждом шагу его почему-то будут перебивать самым бестолковым образом, хуже, чем если бы каждый из присутствующих в зале вздумал по очереди спрашивать его о том, что он должен показать, вместо того чтобы спокойно выслушать, что он скажет сам (как не узнать в этих строках наши судебные заседания, где прокурор, гражданский истец, защитник и сам председатель то и дело перебивают друг друга во время допроса, извиняются, кланяются и опять вмешиваются в чужие вопросы, не дождавшись очереди). Это несколько напоминает судебно-медицинское вскрытие; разница в том, что свидетель жив и очень чувствительно относится к мучительной операции. Он знает, что каждое слово его будет предметом спора, а иногда и прямого обвинения во лжи. До сих пор, может быть, никто никогда не позволял себе усомниться в его правдивости, а теперь, того и гляди, придется выслушивать намеки на лжесвидетельство под присягой.

Таким приблизительно должно быть состояние духа человека, впервые выступающего свидетелем на суде. Итак, прежде всего, он находится в настроении, менее всего подходящем для допроса: он волнуется, он смущен и растерян. Поставьте перед ним взволнованного, смущенного и растерянного молодого адвоката — и получите худшее из всех сочетаний для выяснения того, что требуется, т. е. улик. Начинается с того, что его, как на экзамене, спрашивают, как его зовут; одно это иногда вызывает ряд недоразумений и приводит свидетеля в удрученное состояние: он видит, что судья удивлен, а иной раз и негодует на то, что он не сумел обзавестись более приятным прозвищем, и даже на то, что у него вообще существует имя, какое ни на есть. Свидетель краснеет, чувствует себя униженным, но считает, что пока отделался еще очень дешево, не получив строгого выговора. Вслед за тем он поворачивается в сторону адвоката и старается угадать, о чем его будут спрашивать.

Лучшее, что может сделать адвокат при таких условиях, это помнить, что свидетель должен рассказать нечто, имеющее значение для дела, и что есть разумное основание рассчитывать, что он выполнит эту задачу весьма удовлетворительно, если только он, адвокат, не помешает ему сделать это так, как ему легче. Следовательно, чем реже его будут перебивать, тем лучше и тем меньше потребуется вопросов. Самое главное — следить за показанием; особенно за тем, чтобы рассказ свидетеля не загромождался посторонними обстоятельствами, не имеющими отношения к делу. Самая обыкновенная ошибка — это показания по слухам: или он сказал кому-нибудь другому, или кто-либо другой сказал ему что-нибудь такое, о чем нельзя показывать на суде; это задерживает рассказ о последовательных событиях. Но свидетель очень волнуется, и надо быть очень осмотрительным в старании устранить его постоянное «он мне говорит: я, говорит...», чтобы окончательно не сбить его с толку. Помогите ему выбраться из чащи и дайте оглядеться; если хотите, смотрите на него, как на слепого, которого надо вывести на дорогу и, повернув в нужную сторону, предоставить ему самому дойти до конца пути.

Самые простые вопросы всего полезнее, для того чтобы извлечь нужные факты из уст свидетеля. Гораздо лучше спросить: а что было потом, чем повторять то, что значится в заметках, переданных вам стряпчим (они называются brief - это частное дознание, произведенное стряпчим — солиситором); эти повторения часто вызывают прямое отрицание со стороны свидетеля. Вопросительное: «Так?», которое, не спрашивая ни о чем определенном, спрашивает обо всем гораздо лучше кудрявых оборотов: «Не припоминаете ли вы, что сказал на это или что после этого сделал подсудимый?» Такой вопрос большей частью приводит свидетеля в недоумение, точно ему задали загадку и хотят, чтобы он признался, что не умеет ее разгадать.

Судьи часто останавливают молодых адвокатов на таких вопросах, как: «Припоминаете ли вы 29-е число прошлого месяца?» Вопрос заключается совсем не в том, помнит ли свидетель определенный день; помнит он или нет, это никакого значения не имеет. Вам нужно, чтобы он удостоверил то, что в этот день происходило, т. е. нужны факты, и если число месяца имеет какое бы то ни было значение для дела, то вопрос предложен в самой худшей для спрашивающего форме. Услыхав его, свидетель начинает размышлять о том, помнит он это число или не помнит, и не знает, что сказать. Мы не запоминаем дней. Спросите его, помнит ли он 1 мая 1816 г. (день его рождения), вместо того чтобы спросить, когда он родился. Это одна из самых обыкновенных и вместе с тем самых глупых ошибок, какие только бывают на суде. Поэтому, хотя это и будет повторением, привожу еще один пример. Предположим, что вы спрашиваете свидетеля, помнит ли он 10 июня 1874 г.; по всем вероятиям, он не помнит этого дня; вы оба в одинаковом затруднении и думаете, что ищете разных вещей; спросите, был ли он на Ниагарском водопаде в этом году,— от ответит без колебаний; спросите, в какой день это было,— он скажет: 10 июня. Такими вопросами вы избегаете повода входить в оценку памяти свидетеля; а это всегда рискованный прием, полезный при перекрестном, но не при первоначальном допросе. Забывая об этом и подрывая своими неумелыми вопросами доверие к свидетелю уже с первого его слова, адвокаты наши погубили и будут еще губить немало верных дел. Если, окончив свой допрос, вы оставите свидетеля в смущенном и растерянном состоянии, вашему противнику останется только завершить уже сделанное вами, разбить двумя-тремя ловко рассчитанными вопросами все показание вдребезги. Насколько могу судить по личным наблюдениям, у вас в таких случаях остается уверенность, что дело было выиграно, если бы его не погубила непроходимая глупость свидетеля.

Неумелый допрос приносит делу неисчислимый вред; и тем не менее на эту отрасль адвокатского искусства почти не обращают внимания. Всякий думает, что это так просто, что тут промахи невозможны. Я считаю, что это самое трудное, что только есть в адвокатской деятельности; это, во всяком случае, самое важное, потому что свидетельские показания определяют решение дела. Едва ли нужно говорить, что нельзя выказывать раздражения против свидетеля. Если он глуп, ваше недовольство не поможет ему, как не помогут и те резкие замечания, которые гак часто приходится слышать на суде. Чем глупее свидетель, тем терпеливее должен быть адвокат. Палка — плохое средство к тому, чтобы заставить хромую собаку перепрыгнуть высокую огородку: притом глупость не всегда бывает на стороне свидетеля. Каждый вопрос, обращенный к свидетелю, должен не только быть понятным и относящимся к делу сам по себе, но и быть предложенным в такой форме, чтобы отношение было понятно допрашиваемому. Не будучи наводящим вопросом, он должен быть скорее напоминанием о событии, чем испытанием памяти свидетеля. Я приведу пример, чтобы показать, как легко сделать ошибку и как важно избежать ее.

К железнодорожному обществу предъявлен иск об убытке за противозаконное лишение свободы. Факты таковы. Пассажир потерял свой билет и отказывается платить за проезд; сторож у выхода пригласил инспектора; тот послал за полицейским и передал ему пассажира для задержания. Чтобы уничтожить всякое значение объяснений истца, следует вести допрос следующим образом:

У вас спрашивали билет?

Да.

Вы предъявили его?

Нет.

Почему же?

Потому что я его потерял.

Но вы твердо помните, что взяли билет?

Да.

Вы в этом вполне уверены? (Это очень предупредительно по отношению к вашему противнику: вы бросаете тень сомнения на своего собственного свидетеля.)

Вполне.

А что говорили ответчики? То есть я хочу спросить, что сказал сторож?

Этот вопрос окончательно сбивает с толку свидетеля; он отвечает: «Тут меня и арестовали». Он не сказал и половины того, что должен был удостоверить.

На последний ответ поверенный уже возражает свидетелю — для вящего разъяснения дела:

—Нет, нет; выслушайте меня.

Свидетель поглаживает подбородок с таким видом, как будто его собираются брить. Судья посматривает на него и думает: врет или не врет? Блестящий поверенный ответчиков улыбается; присяжные переглядываются с догадливым видом и начинают подозревать, что перед ними сутяжное дело, подстроенное недобросовестным стряпчим. Раздается следующий вопрос:

Когда поезд остановился, вы вышли из вагона?

Да, сэр; я вышел, когда поезд остановился.

Спрашивал у вас кто-нибудь ваш билет?

Спрашивал! — громогласно заявляет свидетель; ему кажется, что допрос наладился.

Кто спрашивал?

Я положительно не знаю, кто он такой; я в первый раз в жизни видел его.

Ну, хорошо. Что же он сделал?

Да он ничего не делал, сэр.

Свидетель недоумевает; ему представляется, что он забыл какое-нибудь важное обстоятельство, от которого зависит все дело.

Все это кажется столь нелепым на бумаге, что иные читатели, пожалуй, усомнятся в самой возможности подобного допроса. Я могу только сказать, что в наших судах часто бывает еще гораздо хуже, когда молодой адвокат допрашивает так называемых «глупых свидетелей». На суде почему-то всегда кажется, что в глупости виноват тот, кого спрашивают; на бумаге выходит, что на глупость имеет как будто больше прав тот, кто спрашивает.

Я считаю нужным указать по этому поводу одно основное правило допроса своих свидетелей. Отчего правило это не усваивается и не соблюдается, как аксиома, всяким адвокатом с его первых шагов, я не знаю; разве потому, что никогда не было написано на бумаге.

Правило же заключается в том, что при допросе свидетелей необходимо всегда сохранять последовательность времени.

В книжке это кажется очень простым правилом, и всякий скажет: разумеется, это ясно, как любая из десяти заповедей; и это столь же часто нарушается молодыми адвокатами. Загляните в суд, вы увидите, что события бегут вперегонки, как муравьи по муравейнику. Правило не только не соблюдается, его и признавать не хотят. Правда, главные события обыкновенно излагаются в некотором порядке, потому что судья требует этого для точности своих заметок. Но как это бывает трудно, когда неопытный молодой человек вылавливает здесь одну мелочь, там — другую, примешивает к ним неверные факты и числа, предоставляя судье самому разобраться в них, как картами в пасьянсе!

Свидетель излагает свое показание в естественном порядке (если только ему не мешают), сохраняя в своем рассказе и последовательность времени. Но адвокат неожиданно перебивает его вопросом: «Позвольте, свидетель; одну минуту. Что, собственно, вы сказали, когда заговорили с ответчиком?»

Нить рассказа сразу прервана, память свидетеля с трудом возвращается назад, как раненый солдат к тылу, и нужно некоторое время, чтобы вновь ввести его в линию боя. Это не все. Судья сердится, недоволен (если только может сердиться судья), а присяжные теряют способность следить за ходом рассказа. Если вопрос был существенный, судье приходится менять свои заметки, и в них, вероятно, окажется путаница. Если бы последовательность рассказа не была нарушена, исправления бы не потребовалось; теперь, благодаря несвоевременному вопросу, все последующие события могут получить иную окраску. Кроме того, нарушение этого правила имеет стремление к размножению. Так как вопрос был предложен не вовремя, то судья спрашивает: «Когда это было?» Свидетель путается, старается припомнить и весьма легко может отнести ответ совсем не туда, куда следует; ему напоминают, что этого быть не могло, предлагают быть осторожнее и т. д., к вящему недоумению решительно всех, кроме поверенного ответчиков; последний мысленно благодарит своего противника за неожиданное содействие. Из этого ясно, что каждое событие должно быть помещено в своем естественном месте и каждое существенное обстоятельство и разговор, сопровождавшие это событие, должны быть переданы в связи с ним; таким образом, все исчерпывается по мере хода рассказа. Если вы не сумели сделать этого для вашего клиента, ему было бы лучше обойтись без ваших услуг.

Итак, пусть события будут изложены в той последовательности, в которой они происходили, вместе с разговорами, их сопровождавшими, если эти разговоры имеют значение и могут быть передаваемы свидетелями, и с окружавшими их фактами, хотя бы и незначительными.

Другая слишком обычная ошибка заключается в повторении таких выражений, как: «Не говорите нам, что было сказано, а только, что было сделано», «А он сказал вам что-нибудь? Не говорите, что именно он сказал» (английский процесс допускает только прямые устные доказательства). Присяжные, мало знакомые с правилами о судебных доказательствах, иногда поневоле думают, что поверенный боится, чтобы свидетель не сказал чего-нибудь невыгодного для него, и недоумевают, видя, что адвокат спрашивает, сказал ли кто-нибудь что-то, и тревожно предостерегает свидетеля не говорить, что именно. Скажут, что предостережение было необходимо; это возможно. Но нет нужды заслонять им самый допрос. Не следует шуметь о нем, как будто бы вы хотели поведать всему свету свое глубокое знание правил судопроизводства. В девяноста девяти случаях из ста для всех очевидно, что нечто было сказано; против этого не будет спора, и наводящий вопрос (наводящие вопросы допускаются по второстепенным обстоятельствам) поможет свидетелю обойти техническое затруднение, вместо того чтобы сбивать его, и наталкивает на недоумение о том, отчего ему нельзя передать содержание происходящего разговора.

Другое важное правило заключается в следующем. Никогда не передопрашивайте своих собственных свидетелей. И это кажется самоочевидным. Тем не менее нужно усилие над собой, чтобы соблюдать это указание. Зайдите в суд и услышите, как адвокат, сам того не замечая, настойчиво ведет перекрестный допрос своих собственных свидетелей, если рядом с ним нет старшего товарища, который удержал бы его.

Не так давно один молодой адвокат выступал в качестве обвинителя перед судьей Гокинсом. Был допрошен потерпевший, и его показание, казалось, вполне установило факты. Но обвинитель спросил его:

«Вы уверены в этом?» — «Да»,— сказал свидетель. «Вполне?» — спросил поверенный. «Вполне».— «У вас нет никаких сомнений?» — «Какие же могут быть сомнения? — ответил свидетель.— Я и у жены спрашивал». Судья сказал: «Вы спросили жену, чтобы быть вполне уверенным?» — «Именно, милорд».— «Значит, раньше у вас было некоторое сомнение?» — «Пожалуй, что у меня было маленькое сомнение, милорд».

Этот ответ похоронил дело, потому что весь вопрос сводился к безусловной достоверности показания потерпевшего. Я, конечно, не хочу сказать, что следует замалчивать факт, нужный для установления истины, и в этом отдельном случае адвокат вполне правильно настаивал на выяснении обстоятельства, от которого зависел исход процесса. Но в обязанности адвоката совсем не входит старание разбивать данное его свидетелем показание, если оно кажется ему правдивым. Мало этого. Перекрестный допрос своего свидетеля может погубить дело. Свидетель может смешаться и хотя первоначально считал себя вполне уверенным в фактах и потому мог удостоверять их безусловно, тем не менее вследствие постоянных приставаний он начинает сомневаться в том, может ли он утверждать безусловно; получается впечатление, что в нем нет полной уверенности. Такие вопросы, как: «Вы в этом совершенно уверены?», «Вы безусловно удостоверяете?» — составляют в сущности перекрестный допрос; в первоначальном допросе они являются наносным материалом. Когда фокусник спрашивает: «А вы уверены, что деньги у вас в руках?», окружающие начинают сомневаться.

Трудно рассчитывать на то, что противник позволит вам задавать свидетелю наводящие вопросы, но если он и допустит это, то в большинстве случаев сделает это не в вашу пользу. Показания, даваемые по наводящим вопросам, имеют ничтожное значение; важно не показание свидетеля, а то впечатление, которое оно оставляет у присяжных. Они всегда относятся недоверчиво к показаниям, исходящим не столько от свидетеля, сколько от стороны. Поэтому, независимо от нарушения правил ведения дел или практики судов, следует тщательно избегать наводящих вопросов по существенным обстоятельствам из чисто тактических соображений.

Иначе как при исключительных обстоятельствах не следует вести допрос по заметкам солиситора. Самое сложное событие легче всего передается в обычном и естественном порядке. В записке факты приведены для вашего сведения, а не для поучения свидетеля. Дайте ему рассказать, что он знает, не перебивая его, если только это возможно, и он, по всей вероятности, сделает свое дело удовлетворительно; ваши вопросы по записке стряпчего могут только помешать ему. Но, если он пропустил существенное обстоятельство, необходимо тотчас же навести его на верный путь.

Самая обычная ошибка начинающих адвокатов заключается в торопливости. Судья часто напоминает им, что ему необходимо записать ответы; между тем для вас чрезвычайно важно, чтобы показания ваших свидетелей были занесены в его заметки с надлежащей полнотой, если только в ваши расчеты не входит, чтобы дело было отложено. Когда свидетель дает благоприятное показание, у нас, естественно, является соблазн поторопить его, по в этом случае надо думать о том, чтобы оно достигло цели, а не скользило в уме присяжных, как струя воды, которая несется над мельничными колесами, не задевая их.

Коль скоро смысл ответа ясен, вам нет никакой нужды в его повторении. «Не троньте того, что хорошо»,— сказал один судья начинающему адвокату, который был в таком восхищении от ответа свидетеля, что во что бы то ни стало желал насладиться им еще и еще. Есть и другая опасность: свидетель может бессознательно изменить свой ответ, если вы будете приставать к нему с одним и тем же вопросом.

Однако если, с одной стороны, всего желательнее, чтобы свидетель по возможности передавал рассказ так, как он сложился у него в голове, то, с другой стороны, безусловно, необходимо удержать его от пересказа обстоятельств, не имеющих отношения к делу.

Малообразованные свидетели обыкновенно начинают свой рассказ с какого-нибудь совершенно безразличного обстоятельства; допустим, что свидетель имеет удостоверить факты, происходившие во время пожара; он начнет: «Я стал было запирать дверь с черного хода, как вдруг слышу крик». Постарайтесь поскорее навести его на самый пожар, и он сам расскажет все, что нужно.

В наши дни чудеса редки; события идут друг за другом в естественной связи; и так как одно обыкновенно бывает причиной другого, то иногда ничтожнейшее обстоятельство может иметь самые важные последствия. Возьмем для примера ежедневные случаи уличных столкновений. Сталкиваются две повозки, и сталкиваются показания обоих возниц. Каждый обвиняет другого, и, если верить обоим, никакого столкновения не могло произойти, потому что каждый держался своей стороны и ехал у самой панели: их разделяла улица во всю свою ширину. Ясно, что оба показания не могут быть верны. Прочие свидетели рассказывают самые невозможные вещи. Самое положение повозок после столкновения оказывается спорным обстоятельством и не может разъяснить дело присяжным. Но на колесе или на крыле экипажа может оказаться весьма важная царапина или зазубрина, а предмет, которым причинено это повреждение, может иметь еще большее значение. Направление и форма этих отметок также могут быть существенно важными. Из этого можно видеть, как важно, чтобы свидетель при первом допросе удостоверил все, хотя бы ничтожные, факты, могущие иметь значение для дела.

Не так давно в Лондоне был подобный случай. Кеб, ехавший по улице Регента, столкнулся с коляской, переезжавшей ее под прямым углом. Все вероятности решительным образом складывались в пользу коляски. Трудно было допустить, чтобы кучер гнал ценную лошадь через бойкую улицу настолько неосмотрительно, что налетел на другую повозку. Дама, сидевшая в коляске, утверждала, что извозчик был в нетрезвом состоянии; кучер говорил, что он был пьян; полицейские, задержавшие его, возбудили против него обвинение в пьянстве и неумении править. Участковый врач дал отзыв, что он «был в нетрезвом виде; мог ездить, но не мог управлять кебом». Выигрыш дела для владельца коляски казался обеспеченным, и извозчику предстояла крупная денежная ответственность, так как ценная лошадь, запряженная в экипаж, была пристрелена на месте происшествия.

Свидетельские показания о самом столкновении были противоречивы до крайности, и, к вящей неудаче извозчика, его седоки не были вызваны в суд, и их показания остались неизвестными. Ему пришлось ссылаться только на проезжих извозчиков и кучера похоронных дрог; они давали показания о скорости езды. Однако среди всей этой путаницы нашлось одно неопровержимое обстоятельство. Исход дела не зависел ни от степени нетрезвости извозчика, ни от быстроты езды кеба, ни от других показаний свидетелей; оно было решено на основании незначительной царапины, сделанной на наружной стенке кеба передним концом дышла коляски. Одна эта царапина решила дело в пользу извозчика.

Другая обычная и немаловажная ошибка заключается в неумении выслушать ответ свидетеля до конца или предоставить ему рассказать все, что ему известно по существенному предмету дела. Очень часто случается, что в то время, как свидетель дает объяснения по какому-нибудь важному обстоятельству, ему неожиданно предлагают вопрос о каких-нибудь пустяках, не имеющих для существа дела никакого значения. На бумаге это кажется до такой степени несообразным, что нельзя обойтись без примера. Свидетель отвечает на предложенный ему вопрос, его перебивают и спрашивают: «Когда это было?» или: «А с мистером Смитом вы встретились раньше этого?» Благодаря таким ненужным вопросам нередко первоначальный вопрос получает ответ лишь наполовину, и может случиться, что самое главное останется недосказанным. «Да меня он об этом и не спрашивал»,— говорит свидетель после заседания. Или: «Я бы показал это, если бы он дал мне говорить». Если первый вопрос касался существенного обстоятельства, следует непременно выслушать ответ до конца; если нет, не надо было и спрашивать; но, раз вопрос поставлен, нельзя уже останавливать свидетеля; иначе у присяжных может остаться впечатление не в вашу пользу. Вопросы, перебивающие показание, сбивают с толку свидетелей и присяжных и могут только повредить вам.

В заключение этой главы я приведу пример того, как не должно вести допрос. Пример этот записан почти дословно. Дело вел опытный адвокат, но он слишком заботился об «исчерпывающих» вопросах; если в вопросе заключается слишком многое, ответ обыкновенно теряет смысл.

Присутствовали ли вы при переговорах между поверенным ответчика и истцом, когда между ними состоялось соглашение?

Ответ: «Да».

Будьте столь добры передать, что именно происходило между сторонами, поскольку это касается состоявшегося между ними соглашения?

Вот пример ненужного многословия, из коего видно, что, задавая вопросы, следует избегать длинных предложений. Вопросы следует предлагать в самой сжатой форме, имея в виду, что они должны быть вполне понятны не только для свидетеля, но и для присяжных. Все, что было нужно, можно было высказать так:

Состоялось ли соглашение между поверенным ответчика и истцом? В чем заключалось это соглашение?

Трудно поверить, что после того, как один свидетель ответил на приведенный выше вопрос и тем самым дал адвокату все, что требовалось, по отношению к этой части иска, он задал тот же вопрос другому свидетелю, уснастив его еще большим пустословием:

Будьте столь добры сообщить нам, что именно произошло между сторонами, насколько это сохранилось в вашей памяти и поскольку касается того соглашения, которое, по вашему показанию, состоялось между ними. Будьте любезны сказать нам, не дословно, конечно, но, насколько вы можете передать это своими словами, какие именно выражения он употребил? (Если забыть на минуту, что русские присяжные не решают гражданских дел, не скажет ли всякий, что это записано в Петербурге или Москве?)

Всякому ясно, что, если бы адвокаты трудились над своим искусством так, как трудится школьник над таблицей умножения, мы не слыхали бы в суде подобных вопросов, так же, как не встретим ученика, который, чтобы узнать, сколько будет девятью девять, стал бы вычислять это по пальцам.

Нет сомнения, что наши адвокаты часто в непозволительной мере заставляют присяжных терять время только по неумению вести допрос своих свидетелей. Удачная форма вопроса имеет чрезвычайно важное значение, и искусство это достигается только путем тщательной работы. Одной практики для этого недостаточно; она почти ничего не дает адвокату в этом отношении и скорее разовьет склонность к многословию, чем отучит от него. Я предостерегаю здесь от длинных вопросов, а не от медленного произнесения их. Если вопросы задаются дельные и сжатые, нет большой беды в том, что они не торопятся один другому вслед. Гораздо опаснее бывает их стремительность. Если вы будете гнать ваши факты мимо присяжных, они не успеют вглядеться в них. Каждая существенная частица в свидетельском показании должна быть отчетлива, удобопонятна и должна стоять на своем месте, не то ваше дело и в целом окажется небезупречным. Если у вас есть шансы выиграть дело, лучше ведите допрос слишком медленно, чем слишком скоро. Если показание свидетеля необходимо или, как иногда бывает, неизбежно, вы должны вызвать его; раз он вами вызван, ведите допрос так, чтобы было видно, что вы верите тому, что он говорит, а не сомневаетесь в нем. Если он погубит ваше дело при перекрестном допросе, в этом не будет вашей вины. Вам нечего краснеть за дело, проигранное потому, что ваши свидетели не дали вам возможности провести его. Ваш клиент проиграет неверное дело — и только; было бы хуже, если бы он выиграл его.

Наряду с допросом своих свидетелей, нет ничего более важного и более трудного в адвокатском искусстве, чем допрос свидетелей противника. Это опаснейшая часть процесса, ибо здесь ошибки почти всегда бывают непоправимы. В судебном бою этот допрос походит на то, что в морской тактике называется «ходить под выстрелами», и адвокат должен обладать многими такими же свойствами, какие при этих условиях необходимы для моряка: нужны смелость и осторожность, решительность и изворотливость, рассудительность и верный взгляд на вещи. Нельзя брать слишком прямой курс, нельзя слишком неуклонно держаться принятого направления; не то неприятель без труда определит расстояние и, пользуясь вашей простотой, потопит вас одним выстрелом. Необходимо усиленно лавировать, посылая то тут, то там ядро в противника, пока, если улыбнется счастье, не удастся настигнуть его врасплох и вскочить к нему на борт. Перекрестный допрос сравнивают с обоюдоострым мечом, но он представляет нечто несравненно более опасное; это скорее страшная машина — вроде молотилки, и неискусный адвокат чаще бросает в нее защиту своего клиента, чем обвинение своего противника.

Прежде чем говорить об условиях, необходимых для умения вести перекрестный допрос, может быть небесполезным указать на некоторые опасности, сопряженные с ним.

«В вопросах практической пользы,— говорит Уэтли,— всего важнее принимать в соображение возможные опасности, ибо всякий человек в области своей профессии обыкновенно достигает известных результатов, и не думая о них, тогда как все опасности должны быть старательно отмечены и постоянно иметься в виду, чтобы была возможность оградиться от них. Врач, провожающий друга в жаркий климат, не будет распространяться о благодетельном влиянии теплого воздуха на легкие, которым тот будет пользоваться помимо всяких усилий с его стороны, но будет заботливо предостерегать его от опасности солнечных ударов и болотных испарений». Одно замечание.

Опасности перекрестного допроса так неуловимы, что они висят над вопросами самых искусных адвокатов. Они, как болотные испарения, незримы, но губительны. Однако бывают в суде и солнечные удары, под которыми часто гибнет пышная юность.

Опытный адвокат сумеет, конечно, охранить себя от этих опасностей самыми разнообразными способами и в большинстве случаев с успехом отразит их; тем не менее опасности эти существуют, и то, что сказано о свойстве искусного полководца, до некоторой степени можно сказать и об адвокате: «Тот велик, кто не делает ошибок».

Одна ошибка при перекрестном допросе может погубить дело. Один вопрос может дать толчок к целому потоку показаний, который опрокинет вас. Предположим, что между некоторыми лицами происходил разговор, содержание коего не подлежит оглашению в первоначальном допросе, но который, проскользнув в дело, может вызвать предубеждение в присяжных или обнаружить такие обстоятельства, которые, не имея прямого отношения к делу, все-таки могут оказать на них некоторое неблагоприятное влияние; было бы совершенным безрассудством предложить такой вопрос, который дал бы противнику возможность

установить этот разговор при дополнительном допросе. Вы скажете: «Никто никогда и не подумает сделать такую глупость; любой новичок сумеет уберечься от этого безо всяких предостережений». Да, никто никогда об этом не подумает, но очень многие это делают изо дня в день, не думая; это одна из самых частых ошибок молодых адвокатов. Именно потому, что эта опасность для всех очевидна, многие не обращают на нее внимания. В недавнем процессе некто предъявил иск о возвращении нескольких займов, полученных от него ответчиком разновременно в течение пяти лет. Ответчик оспаривал правильность некоторых или всех этих исков. Займы несомненно были. Один вопрос заключался в том, были ли произведены все указанные займы, другой — получил ли истец уплату по всем займам, получение коих признавал ответчик. Расписки были самого неопределенного содержания. Было ясно, что при таких условиях самое ничтожное обстоятельство могло оказать влияние на решение присяжных. Для истца было очень важно огласить те данные, которые могли повлиять на них и внушить им уверенность, что все займы, указанные истцом, были получены и ни один из них не был возвращен; ответчик, который считал, что некоторые займы не были получены, а другие были погашены (часть денег была уплачена в суде), должен был сделать все возможное, чтобы исключить из процесса все, что не входило в круг судебных доказательств. Ответчик говорил: «Вы требуете возвращения некоторых сумм, которых, как я утверждаю, я от вас не получал. Докажите свой иск. Я буду следить за тем, чтобы вы пользовались только строго законными доказательствами. Я буду пользоваться всеми законными своими преимуществами, чтобы не дать вам удовлетворения по взысканию, которое представляется мне или ошибочным, или несправедливым». Ответчик имел на это законное право.

Дело это разбиралось перед судьей Денманом. Оказалось, что истец или вовсе не вел торговых книг, или потерял их. Ему приходилось удостоверять по памяти подробности и время выдачи каждого из указанных им займов; между тем займы эти выдавались с большими промежутками, и многие из них относились к очень давнему времени. При первом допросе поверенный спросил его, был ли у него список займов. Он ответил: да.— Когда был составлен этот список? — Несколько времени тому назад.— По каким сведениям? — По заметкам, не приложенным к делу. Пользуясь этим последним обстоятельством, ответчик возражал против оглашения этого списка.

Весьма возможно, что, если бы этот список был предъявлен присяжным, они придали бы ему значение, которого он по закону не имел, и ответчик поступил правильно, не допустив его оглашения. Истцу пришлось всецело говорить по памяти, и ему удалось дать более или менее точные сведения о времени и обстоятельствах по отношению только к двум из числа всех займов.

При перекрестном допросе поверенный ответчика спросил: «Есть ли у вас какой-нибудь список или заметки, по коим можно восстановить отдельные займы?» Свидетель (истец) сказал: «Есть, вот он», и опять вынул из кармана тот же список. Поверенный ответчика опять заявил требование об устранении его из дела и спросил: «В каких суммах выдавались вам эти займы?» Истец заглянул в свои заметки и ответил, что два займа были по двадцати пяти фунтов, и... (здесь он был остановлен, так как стал читать по заметкам). Поверенный истца заявил, что документ был оглашен, и просил предъявить его присяжным. Судья признал, что он не подлежал приобщению к делу, так как вопросов о его содержании не предлагалось. Из этого видно,— а один этот пример стоит двадцати по своей убедительности,— что при перекрестном допросе один лишний вопрос мог бы ввести в цепь доказательств против ответчика такие обстоятельства, коих поверенный истца своим допросом не мог раскрыть перед присяжными.

Необходимо остерегаться еще одной ошибки: не следует усиливать карты противника, вызывая такие ответы свидетелей, которые производят больше впечатления на присяжных при перекрестном, нежели при первоначальном допросе. Бывает, что поверенный одной из сторон по тем или иным соображениям считает уместным воздержаться от известного вопроса и делает это безо всякого злого умысла. Если противник его не имеет нужного опыта, он, по всем вероятиям, сам предложит этот вопрос и тем даст ему нужный ответ. Нечего и говорить о том, насколько это увеличивает силу показания.

Случается, что вы по собственной вине приводите к оглашению губительный для вас разговор. Положим, что спор идет о содержании потерянного завещания. Один из наследников, назначенных этим завещанием, дает такое показание: «Я помню, что наследодатель составил завещание. Я видел, как он писал его, и сам читал его. Мне было отказано тысяча фунтов и каждому из двух моих братьев по стольку же. В последний раз я видел завещание два месяца тому назад». Исход дела мог бы зависеть или исключительно от точности памяти свидетеля, или не только от его памяти, но и от его добросовестности. Поверенный ответчика желает установить, что в день составления завещания свидетель ходил за врачом и тогда же рассказал ему о содержании завещания. Если бы свидетель имел право повторить этот рассказ перед присяжными и содержание его совпадало бы с показанием, данным им в судебном заседании спустя несколько лет, ясно, что это совпадение в значительной степени подтверждало бы не только точность воспоминания, но и добросовестность этого свидетеля. Разговор этот не может быть установлен при первоначальном допросе. Но один вопрос со стороны противника может привести к оглашению его от первого до последнего слова.

Допрос свидетеля окончен, но опасность еще не миновала.

В числе свидетелей находится и врач, присутствовавший при составлении завещания. Он не читал его, но неосторожный вопрос может дать ему повод удостоверить то, что предыдущий свидетель говорил ему в упомянутом выше разговоре.

Встречается еще одна немаловажная ошибка.

Берегитесь настаивать на вопросе, если свидетель уклоняется от ответа. Если вы заметили его нежелание удостоверить нужное вам обстоятельство и сумели довести его до такой точки, за которую трудно рассчитывать провести или протащить его, то дальнейшие попытки в этом направлении всегда бывают опасны. Вы уже добились того, что он почти признал известный факт; продолжая настаивать, вы можете раздразнить его настолько, что он будет категорически отрицать его.

Тот, кто действительно хочет быть мастером в искусстве адвоката, сумеет, наряду с указанными здесь ошибками, найти и другие. Только тщательная работа может уберечь от них. Практика — медленный учитель, а последствия подобного промаха могут задержать успехи адвоката в этой области, могут и лишить его не одного клиента.

Перекрестный допрос очень похож на умственный поединок адвоката со свидетелем. Поэтому первое качество, необходимое для нападающего (т. е. для адвоката), есть знание человеческого характера. Это первое и необходимое условие. Но я думаю, что почти все считают себя великими знатоками в этом; с другой стороны, я никак не могу научить тех, кто этим знанием не обладает; при таких условиях мне остается надеяться, что мои читатели сами сумеют оценить те замечания, которые были бы непонятными для людей, не сведущих в этой труднейшей из всех наук.

Не подлежит сомнению, что первое условие какого-либо успеха в перекрестном допросе заключается в полном благодушии адвоката. Раздраженный человек похож на упрямую лошадь; он будет делать все что угодно, кроме того, что от него требуется. Чуть что — и на дыбы (разумею адвоката). Несокрушимое спокойствие есть венец человеческого самообладания и одно из существенных свойств хорошего адвоката. Ссылки на природную раздражительность, нервную впечатлительность, плохое пищеварение, роковую неудачу и тому подобное — все это никого не извиняет. Вашему клиенту необходимо спокойствие его поверенного, и он имеет право требовать, чтобы вы дали ему то, что ему нужно. У вас раздражительный темперамент — тем хуже для вас, но, так или иначе, вы обязаны владеть собой, пока участвуете в процессе. Нельзя даже допустить, чтобы окружающим показалось, что вы вышли из себя, потому что никто никогда не признает, что слова человека, потерявшего самообладание, вполне соответствуют его мыслям. Слушающие всегда производят некоторую «поправку» этой слабости. А коль скоро присяжным приходится делать такую поправку, вы уже потеряли свои шансы на успех — и с ними в большинстве случаев погубили и своего клиента.

Не следует упускать из виду и того, что присяжные бывают в высшей степени восприимчивы к раздражительности адвоката. Она передается им так же быстро, как домашним в семейном кругу.

Малый ребенок мгновенно чувствует недовольство старших. Его нельзя скрыть. Оно так же бросается в глаза, как порыв ветра на гладкой поверхности воды. Будь у меня дело в суде, я предпочел бы скромного, но благодушного работника блистательному, но раздражительному адвокату. В первом случае, если мое дело надежное, я, вероятно, выиграю его; во втором — едва ли удастся не проиграть.

Итак, обладая некоторым знанием людей и наблюдая за свидетелем, пока его допрашивает ваш противник, вы сумеете разобраться, что он за человек. От вас не ускользнет, что он повторяет заученный рассказ; в этом случае можно с большим вероятием предполагать, что не все в его словах правда, особенно если рассказ длинный и сложный. Но это далеко не безусловный признак. Заученное показание может быть и правдивым. Показания полицейских часто бывают затвержены наизусть, и все-таки в большинстве случаев они в существе своем соответствуют истине. Но общее поведение свидетеля, характер его ответов, выражение лица, голос, отдельные слова, жесты, иной раз одни глаза скажут вам, лжет ли он от начала до конца или дает труднейшее для перекрестного допроса из свидетельских показаний — рассказ, в котором правда перемешана с ложью.

Но, независимо от необходимости выяснить, правду ли говорит свидетель или лжет, или искусно приспособляет действительные факты к вымышленным, вам надо уяснить себе, нет ли у него заметного предпочтения или предубеждения в ту или другую сторону. Если он сильно склонен говорить в пользу вашего противника, вы разделаетесь с ним без труда, ибо вам легко будет довести его до того, что его пристрастие сделается настолько явным и навязчивым, что присяжные отвернутся от него; если такое показание имеет решающее значение для дела, оно решит его в противоположную сторону. Показание заинтересованного свидетеля ослабляет, а не подкрепляет другие доказательства. Поэтому при перекрестном допросе такого свидетеля желательно изобличить его пристрастие как можно скорее. Если это будет сделано в конце допроса, у присяжных все-таки может сохраниться некоторое впечатление от его показания. Итак, расчет свидетеля на то или иное решение дела должен быть выяснен в начале перекрестного допроса, если только не обнаружен уже ранее. Само собой разумеется, что противник сделает все от него зависящее, чтобы не дать вам в руки этого козыря. Но вы всегда можете покрыть его, подчеркнув перед присяжными обстоятельство, которое он пытался сгладить; в этом и заключается ваша задача.

Возможно, что у свидетеля нет личного интереса в деле. И тем не менее он может быть сторонником вашего противника по общим интересам, лежащим вне данного процесса,— по «партийности» (в широком, не только в политическом смысле). Такие общие интересы бывают нередко сильнее личного расчета, хотя последний и признается, не вполне, как мне кажется, справедливо, самой сильной пружиной человеческих поступков.

Вы можете быть заранее уверены, что, если ваш противник иногда и предупредит вас, указав на личный интерес в деле своего свидетеля, он ни в каком случае не признает его своим партийным союзником. В этом отношении вы в большинстве случаев останетесь хозяином положения и можете свободно выбрать время, место и способ нападения; делайте это так, как найдете удобным, лишь бы оно было сделано ближе к началу допроса. Некоторая доля партийности свидетелей встречается во многих процессах, и в виде общего правила можно сказать, что свидетели, безусловно свободные от склонности в ту или другую сторону, встречаются редко. С другой стороны, следует заметить, что более сильная партийность свидетелей создается только в вопросах общественного характера, в местных делах, в пограничных спорах, в яиа51 — политических делах, в делах о различного рода оценках, столкновениях уличных повозок и т. п., когда свидетели, естественно, бывают склонны принимать ту или иную сторону. Следует помнить, что, хотя люди являются на суд в качестве свидетелей по внешнему принуждению, никто не дает своих показаний без определенного внутреннего побуждения. Оно может быть сильным или слабым, но оно существует; найдите его; это можно сделать, если вы будете внимательно следить за свидетелем и внимательно слушать его. Человек, который говорит только для того, чтобы сказать то, что знает, невольно проявляет свою добросовестность и в голосе, и во взгляде, и в словах. Когда вы уверены в правоте своего дела, вы можете рассчитывать, что и такой свидетель не повредит ему, если только будете вести допрос с надлежащим расчетом, т. е. так, чтобы ответы его не могли быть поняты превратно. Но о чем же спрашивать его? Прислушайтесь к его показанию: если оно не противоречит вашим интересам, не спрашивайте вовсе; в противном случае, заметьте то, что идет против вас. Ниже, при разборе приемов перекрестного допроса свидетелей разных типов, я постараюсь показать, как следует вести допрос бескорыстных свидетелей, если их показания идут вразрез с вашими основными положениями.

Предположим, однако, что свидетель дает показание под влиянием побуждения другого свойства. Вы постараетесь угадать, в чем именно оно заключается. Если вы будете внимательно следить за ним, вы подметите некоторое изменение тона и манеры в те моменты, когда его слова ближе подходят к этому скрытому побуждению. Допустим, что это месть. Он будет напирать на все то, что кажется наиболее опасным для его врага. Всякий ответ, клонящийся, по его мнению, ко вреду последнего, будет дан им с особой готовностью в тоне и с явным удовлетворением. Оно выразится в его голосе, взгляде, во всей его фигуре. Именно это и должно быть запечатлено вашим перекрестным допросом в представлении присяжных. Но бывают и более тонкие побуждения, неуловимые для обыкновенных наблюдателей. Можно, однако, обнаружить и их, если приложить к тому надлежащее старание. И, каково бы ни было это побуждение, где-нибудь несомненно есть надежная почва для перекрестного допроса, который даст что-нибудь в вашу пользу,— если только вы не взялись за неправое дело.

Как уже сказано, у всякого есть, или по крайней мере должна быть, своя манера в искусстве. Кто занимает у других, тот, может быть, обладает талантом подражания, но у него нет того, что составляет непременное условие истинного превосходства, нет оригинальности. Что касается внешнего обращения со свидетелями, то в этом отношении надо следовать образцам. Истинные мастера в большинстве случаев держатся совершенно просто; спокойное, сдержанное обращение скорее всего достигает цели. Я не отрицаю того, что повышенный тон и просто грубость могут иногда сбить робкого человека, но это не перекрестный допрос и не адвокатское искусство. Это запугивание — не сила ума, а просто физическое насилие. Я не утверждаю и того, что адвокат должен всегда выказывать голубиную кротость по отношению к свидетелю. Строгость в тоне и в обращении, соответствующая сознанию собственного достоинства спрашивающего, нередко бывает необходима для того, чтобы держать допрашиваемого в должных границах и побудить или заставить его сказать то, что он знает; но строгость не утратит своей силы — напротив, окажется еще действительнее, будучи сглажена совершенной учтивостью; тогда как резкая настойчивость легко переходит в грубость. Такие случаи чрезвычайно редки в английском суде; но они все-таки встречаются, хотя и вызывают обыкновенно громкое осуждение общества. Это, впрочем, не может бросить тень на целую корпорацию, ревниво оберегающую свою заслуженную репутацию честности и рыцарской вежливости.

Я говорю это по поводу приведенного ниже отрывка из книги архиепископа Уэтли «Основы риторики». В своих замечаниях о перекрестном допросе автор этот выражает резкое порицание адвокатам вообще, порицание, насколько я могу судить по собственному опыту и наблюдению, совершенно незаслуженное. Он пишет:

«Пользуясь перекрестным допросом, искусный адвокат умеет заставить свидетеля признать такие, иногда весьма существенные, обстоятельства, которые тот хотел бы скрыть или представить в превратном виде. Существует искусство иного рода, заключающееся в том, чтобы запугать, запутать, сбить с толку добросовестного свидетеля и тем подорвать доверие к его показанию или не дать ему высказаться до конца. По поводу этого искусства, которое может быть названо едва ли не гнуснейшим и безнравственнейшим злоупотреблением силой человеческого ума, я скажу только одно».

Я должен остановиться здесь, чтобы сказать, что, судя по личным моим наблюдениям, которые, смею думать, идут дальше того, что мог видеть духовный писатель, начертавший приведенные выше слова, никогда ни одно духовное лицо не бросало более незаслуженной клеветой в честную корпорацию. Далее он пишет:

«Я убежден, что наиболее действенный способ добиться правды от свидетеля нимало не похож на тот, посредством которого так легко смутить и сбить с толку простодушного и честного человека. Мне приходилось наблюдать, как опытный адвокат тщетно пытался достигнуть своей цели такими приемами перекрестного допроса, которые, конечно, запугали бы и поставили бы в тупик многих добросовестных людей».

Архиепископ Уэтли думает, что те приемы, которые всего легче могут запугать и затруднить добросовестного свидетеля, не производят никакого впечатления на недобросовестного. Я готов согласиться с этим, но мне представляется невозможным подорвать показание добросовестного свидетеля иначе как теми способами, о которых я говорил выше. Но никто, кроме архиепископа Уэтли, не назовет это приемами «опытного адвоката». Он продолжает:

«При дальнейшем допросе, пользуясь приемами прямо противоположного свойства, которые никогда не затруднили бы добросовестного человека, адвокат шаг за шагом заставляет свидетеля признать полную лживость всего его показания. Говоря вообще, я думаю, что, если допрос производится спокойно, мягко, без обиняков, но с надлежащей полнотой и осмотрительностью, он скорее всего приведет свидетеля к правдивому показанию; и что уловки и запугивания, которыми так легко смутить добросовестного свидетеля, нимало не страшны для лжеца».

Читая эти широковещательные суждения, нельзя не пожалеть о том, что почтенный архиепископ не ограничился своими богословскими трудами. Он, по-видимому, думает, что под влиянием смущения и страха добросовестный свидетель может солгать, и воображает, что ласковые слова и прямой, подробный и тщательный допрос могут легче всего склонить наглого лжеца показывать правду. Я могу только сказать, что его знакомство с добросовестными свидетелями было, видимо, очень невелико, а лицемерие, которым люди отвечали на его доброжелательные вопросы, очевидно, внушило ему самые ложные представления о свойствах человеческой природы, от которых не свободны и люди, считающие себя наиболее сведущими в изучении душевной жизни человека. Я привел эти отрывки потому, что начинающие адвокаты бывают склонны принимать на веру очень многое из того, что говорится о человеческих свойствах, не исключая и поклепов на ту корпорацию, в ряды которой они собираются вступить. Уэтли приводит многие места из книги «Адвокатская распущенность», и его цитаты явно направлены против репутации адвокатского сословия. Эти цитаты очень далеки от истины, и я не вижу нужды останавливаться дольше на их клеветнических нападках.