Школа Робинзонов. Клодиус Бомбарнак

Мы вступили в Китай, в настоящий Китай с его шелковыми ширмами и фарфоровыми вазами – на территорию обширной провинции Ганьсу!

Через три дня мы достигнем конечной станции, и не мне, газетному репортеру, привыкшему к жизни на колесах, жаловаться на продолжительность и тяготы путешествия. Скорее пристало роптать Кинко, запертому в своем ящике, и хорошенькой Зинке Клорк, с тоской и нетерпением ожидающей его в Пекине, на улице Ша-Хуа.

Мы останавливаемся в Сучжоу на два часа. Первым делом я бегу в телеграфную контору. Услужливый Пан

Шао охотно соглашается быть моим посредником. Телеграфист сообщает нам, что столбы на линии подняты и депеши передаются без всякого промедления.

Я тотчас же отправляю «XX веку» такую телеграмму:

«Сучжоу 25 мая 2 часа 25 минут пополудни.

Между Черченом и Чарклыком поезд подвергся напа-

дению бандитской шайки знаменитого разбойника Ки

Цзана пассажиры отбили атаку сокровища китайского

императора спасены обеих сторон убитые и раненые

атаман убит отважным монголом Фарускиаром дирек-

тором Правления Великой Трансазиатской магистрали его

подвиг заслуживает всеобщего восхищения».

Двух часов на осмотр Сучжоу, разумеется, недостаточно.

До сих пор мы видели в Туркестане по два смежных города, старый и новый. В Китае же, как сообщает мне Пан

Шао, многие города, например, Пекин, состоят из двух, трех и даже четырех городов, включенных один в другой.

Так и здесь: Тайчжоу – внешний город, а Сучжоу –

внутренний. Больше всего поразило нас то, что оба они выглядят опустошенными. Повсюду следы пожарищ, полуразрушенные пагоды и дома, неубранные груды обломков. Эти печальные следы оставлены не временем, а войной. Сучжоу несколько раз переходил из рук в руки – то в город врывались мусульмане, то его обратно отбивали китайцы, и эта варварская борьба каждый раз заканчивалась разрушением зданий и беспощадным избиением жителей, без различия пола и возраста.

В Сучжоу есть одна достопримечательность, заслуживающая внимания туристов: как раз до этого места доходит

Великая Китайская стена.

Спускаясь на юго-восток, к Ланьчжоу, знаменитая стена снова поднимается на северо-восток, огибая провинции Ганьсу, Шэньси и Чжили севернее Пекина. Но здесь она представляет собой лишь невысокий земляной вал с несколькими полуразрушенными башнями. Я пренебрег бы своими репортерскими обязанностями, если б не взглянул на конечный пункт этого гигантского сооружения, превосходящего своими масштабами все новейшие фортификационные работы.

– Есть ли какая-нибудь польза от Великой Китайской стены? – спросил меня майор Нольтиц.

– Не знаю, как для китайцев, – ответил я, – но для политических ораторов, несомненно, и даже очень большая.

Ведь они пользуются Китайской стеной, как сравнением, особенно, когда обсуждаются торговые договоры. Не будь этой стены, что осталось бы от нашего законодательного красноречия?

ГЛАВА 23

Ночь была прескверная. Багровое небо с зеленовато-сернистым отливом еще с вечера предвещало грозу.

Сильно парило, атмосфера была насыщена электричеством. Наконец разразилась гроза – «вполне удавшаяся», по выражению первого комика, не преминувшего заметить, что ему никогда не приходилось видеть лучшего исполнения, если не считать сцены охоты во втором акте

«Фрейшютца» 140 . И действительно, поезд несется навстречу ослепительным молниям, среди оглушительных

140 «Фрейшютц» («Вольный стрелок») – знаменитая опера немецкого композитора Карла Марии Вебера.

раскатов грома, которые отзываются в горах непрерывным эхом. Несколько раз мне казалось, что нас поразит молния, но ее принимали на себя металлические рельсы. Становясь проводниками тока, они спасали вагоны от ударов. Какое это прекрасное и вместе с тем жуткое зрелище: огни, прорезающие пространство, которых не может затушить ливень! К бесконечным электрическим разрядам примешивались пронзительные свистки нашего локомотива, когда мы проходили мимо станций Шаньдань, Юнчан, Увэй, Гулан.

По милости этой бурной ночи мне удалось повидаться с

Кинко, передать ему купленную в Сучжоу провизию и поболтать с ним несколько минут.

– Мы приедем в Пекин, послезавтра, господин Бомбарнак? – спросил он меня, как только я вошел.

– Да, Кинко, послезавтра, если ничего больше не стрясется.

– О! Я боюсь не опоздания. Меня пугает другое: когда я буду выгружен на пекинском вокзале, ящик ведь не сразу доставят на улицу Ша-Хуа.

– Ничего, Кинко, мадемуазель Зинка Клорк, наверное, сама явится на вокзал.

– Нет, господин Бомбарнак, она не явится, я просил ее этого не делать.

– Почему?

– Женщины ведь так впечатлительны. Она, конечно, захочет увидеть вагон, в котором меня привезли, начнет торопить с доставкой ящика и будет действовать так настойчиво, что возбудит подозрения… И вообще она невольно может выдать и себя, и меня.

– Вы правы, Кинко.

– К тому же мы приедем в Пекин вечером, когда будет уже темно, и выдачу багажа отложат до следующего утра…

– Возможно.

– Так вот, господин Бомбарнак, если я не злоупотреблю вашей любезностью, то попрошу вас еще об одной маленькой услуге.

– О чем, Кинко?

– Не будете ли вы так добры проследить за отправкой ящика, чтобы не случилось неожиданностей.

– Хорошо, Кинко, я обещаю вам это. Черт возьми, ведь зеркала – хрупкий товар и требуют нежного обращения. Я

прослежу за выгрузкой и, если хотите, буду сопровождать ящик до улицы Ша-Хуа.

– Я не осмелился обратиться к вам с такой просьбой, господин Бомбарнак…

– Напрасно, Кинко. Я ваш друг, а с другом нечего церемониться. К тому же, мне будет очень приятно познакомиться с мадемуазель Зинкой Клорк. Я хочу увидеть сам, как она распишется в получении дорогого ящика, я помогу ей отбить крышку…

– Зачем отбивать крышку, господин Бомбарнак? А для чего же тогда раздвижная стенка? Я сам оттуда выскочу, как чертик из коробочки…

Страшный удар грома прерывает нашу беседу. Мне кажется, что от сотрясения воздуха поезд будет сброшен с рельсов. Я расстаюсь с румыном и возвращаюсь в свой вагон.

Утром, 26 мая, в семь часов, мы остановились на вокзале в Ланьчжоу. Остановились только на три часа! Вот к чему привело нападение бандитов! Так поторапливайтесь же, майор Нольтиц, собирайтесь поживее. Пан Шао, не мешкайте, супруги Катерна! Скорее в путь, нам нельзя терять времени!

Но в ту минуту, когда мы уже выходили из вокзала, путь нам загородила грозная, грузная, жирная, важная персона. Это губернатор Ланьчжоу. На нем два халата –

белого и желтого шелка, опоясанных широким кушаком с блестящей пряжкой, в руке веер, на плечах мантилья, черная мантилья, какую уместнее было бы видеть на плечах манолы 141 . Его сопровождают несколько мандаринов с шариками, и китайцы низко кланяются ему, сдвинув вместе оба кулака и помахивая ими снизу сверх.

Ни зачем сюда пожаловал сановник? Неужели опять начнутся китайские формальности? Проверка пассажиров или осмотр багажа? Что тогда будет с Кинко? А я-то думал, что он уже вне опасности…

Нет, тревожиться нечего. Дело идет о сокровищах Сына

Неба. Губернатор и его свита выходят на платформу, останавливаются перед драгоценным вагоном, закрытым на все засовы и запломбированным, и смотрят на него с тем почтительным восхищением, какое испытывают даже китайцы в Китае перед денежным сундуком с миллионами.

Я осведомляюсь у Попова, что может означать этот губернаторский визит и не имеет ли он отношения к пассажирам.

– Ни малейшего, – успокоил меня Попов. – Из Пекина

141 Городская девушка в Испании, работающая швеей, модисткой, продавщицей и т. п.; то же, что гризетка во Франции.

получен приказ телеграфировать о прибытии сокровищ.

Губернатор выполнил распоряжение и ждет теперь ответа, отправить ли вагон в Пекин или оставить временно в

Ланьчжоу.

– А нас это не задержит?

– Не думаю.

– В таком случае, пойдемте поскорее в город, – обращаюсь я к своим спутникам.

Нам совершенно безразлично, как будет решен вопрос с императорскими сокровищами. Зато Фарускиара это очень интересует. Но какое, в сущности, ему дело – отцепят вагон или не отцепят, поедет он дальше или нет? Однако он не может скрыть тревоги, и Гангир выглядит озабоченным, и монголы явно раздосадованы. Они перешептываются и с неприязнью поглядывают на представителей местной власти.

И тут губернатору сообщают о подвиге Фарускиара –

как он отбил нападение на поезд и не только спас сокровища богдыхана, но и навсегда избавил страну от грозного разбойника Ки Цзана. Губернатор обращается к нашему герою с благодарственным словом, восхваляя его доблесть и давая понять, что Сын Неба не оставит такую услугу без вознаграждения. Пан Шао быстро переводит нам витиеватую речь сановника.

Директор Правления Великой Трансазиатской магистрали слушает эти похвалы с обычным для него спокойствием, но вместе с тем и с заметным нетерпением. Быть может, он считает себя выше любых похвал и наград, даже если они исходят с такой высоты? Не проявляется ли в этом его монгольская гордость?

Наконец мы выходим на вокзальную площадь. От беглого осмотра Ланьчжоу у меня сохранились довольно отчетливые воспоминания.

Прежде всего, и здесь два города – внешний и внутренний. На этот раз нет никаких развалин. Город многолюдный, население деятельное, предприимчивое, привыкшее, благодаря железной дороге, к присутствию иностранцев и не докучающее им нескромным любопытством.

Обширные кварталы расположены на правом берегу реки

Хуанхэ, достигающей тут почти двух километров в ширину. Хуанхэ – Желтая река, знаменитая Желтая река, которая пробегает четыре тысячи пятьсот километров, вынося свои глинистые воды в глубину Чжилийского залива.

– Не в устье ли Хуанхэ, неподалеку от Тяньцзиня, наш барон должен сесть на пароход в Иокогаму? – спрашивает майор Нольтиц.

– Именно там, – отвечаю я.

– Он пропустит пароход, – замечает господин Катерна.

– Если только не догонит его вплавь, – подхватываю я.

– Или как топор не пойдет ко дну, – добавляет первый комик.

– А ведь он может еще успеть, – говорит майор Нольтиц. – Если мы пойдем дальше без опозданий, то в Тяньцзине будем двадцать третьего, в шесть утра. Пароход же отправляется только в одиннадцать.

– Пропустит он пароход или нет, – отвечаю я, – это его забота, а мы, друзья, продолжим нашу прогулку.

Мы выходим на берег к тому месту, где через Желтую реку переброшен понтонный мост. От быстрого течения мост качается, как суденышко на волнах. Госпожа Катерна,

рискнувшая было вступить на зыбкий настил, тотчас же почувствовала головокружение и сильно побледнела.

– Каролина!.. Каролина!. – жалобно восклицает ее муж.

– У тебя будет морская болезнь! Вернись! Приди в себя!..

Госпожа Катерна «приходит в себя», и мы поднимаемся в гору, к пагоде, которая высится над всем городом. Видели мы еще, разумеется, только снаружи, – крупные промышленные предприятия – пушечный завод и оружейную фабрику. Обслуживаются они исключительно китайцами.

Прошлись мы также по прекрасному саду, прилегающему к дому губернатора. Сад очень причудлив: повсюду беседки, мостики, водоемы и ворота в форме китайских ваз. Павильонов и загнутых крыш там больше, чем деревьев и тени. А дальше – вымощенные кирпичом аллеи, среди остатков фундамента Великой стены.

Без десяти минут десять, совершенно измученные, мы вернулись на вокзал. От невыносимого зноя и духоты одежда прилипла к телу.

Первым делом я окидываю взглядом состав. Вагон с сокровищами все на том же месте, предпоследний в поезде, под охраной китайских солдат.

Прибыла депеша, которую ждал губернатор: вышеупомянутый вагон приказано переправить в Пекин и сдать сокровища на руки министру финансов.

А где же вельможный Фарускиар? Я его что-то не вижу.

Неужели он нас покинул?.

Нет. Вот он стоит на площадке, и монголы только что вошли в свой вагон. Фульк Эфринель тоже вернулся из города. Под мышкой у него портфель с образцами продукции торгового дома «Стронг Бульбуль и K°». Надо полагать, что он уже успел обделать кое-какие делишки.

Вернулась и миссис Эфринель. Вполне возможно, что ей удалось закупить в Ланьчжоу партию волос. Но пришли они на вокзал порознь и сели на свои места, даже не подавая виду, что знакомы друг с другом.

Остальные пассажиры – сплошь китайцы, многие из них едут в Пекин, другие взяли билеты до промежуточных станций – Сиань, Тунгуань, Шаньсянь, Тайюань. В поезде, должно быть, около сотни пассажиров. Все мои номера налицо. Тринадцать, по-прежнему тринадцать! Как хорошо, что я не суеверен!

Мы стояли на площадке, когда раздался последний звонок. Господин Катерна спросил свою жену, что ей показалось самым любопытным в Ланьчжоу.

– Самым любопытным, Адольф? Большие клетки с чучелами птиц, вывешенные на стенах и на деревьях.

Только птицы какие-то странные.

– Действительно, странные, госпожа Катерна, – ответил

Пан Шао, – птицы, которые при жизни умели говорить…

– Значит, это были попугаи?

– Нет, головы преступников…

– Какой ужас! – воскликнула субретка, всплеснув руками.

– Ничего не поделаешь, Каролина, – поучительно заметил господин Катерна, – таковы уж обычаи в этой стране142!

142 Читатели должны помнить, что Клодиус Бомбарнак, как типичный репортер, нередко отклоняется от истины и допускает преувеличения.

ГЛАВА 24

От Ланьчжоу дорога идет по хорошо обработанной местности, обильно орошаемой реками, но такой холмистой, что должна все время кружить и огибать препятствия.

Здесь нередко встречаются инженерные сооружения –

мосты и виадуки: многие из них – деревянные, и у пассажира поневоле замирает сердце, когда дощатый настил прогибается под тяжестью поезда. Не следует забывать, что мы в Поднебесной Империи, где даже несколько тысяч жертв железнодорожных катастроф составили бы ничтожнейший процент от четырехсотмиллионного населения.

– К тому же, – говорит Пан Шао, – Сын Неба сам никогда не ездит по железной дороге.

Тем лучше для него!

На сравнительно небольшом участке рельсовый путь тянется вдоль Великой стены, повторяя ее прихотливые изгибы. От этой колоссальной искусственной преграды, возведенной некогда на границе Китая и Монголии, остались только глыбы гранита и красноватого кварца, служившие ей фундаментом, кирпичные террасы с парапетами неодинаковой высоты, старые пушки, изъеденные ржавчиной и обросшие мхом, а также квадратные сторожевые башни с уцелевшими кое-где зубцами. Непрерывная куртина143 поднимается к облакам, спускается в долины, изгибается, выпрямляется, исчезает вдали, сливаясь с неровностями почвы.

143 Крепостная стена.

В шесть часов вечера – получасовая остановка в

Тяньшуе. Я успеваю заметить лишь несколько высоких пагод. В десять часов мы прибываем в Сиань, где стоим сорок пять минут. Было темно, и я ничего не смог разглядеть.

Понадобилась целая ночь на трехсоткилометровый перегон от этого города до Шаньсяня.

Я думаю, что лондонцам вполне бы могло показаться, что в Шаньсяне они как у себя дома. Надо полагать, что у миссис Эфринель сложилось именно такое впечатление.

Правда, здесь нет ни Стрэнда144 с его невообразимой сутолокой, скоплением пешеходов и экипажей, ни Темзы с бесконечными вереницами барж и паровых судов. Ничего этого здесь нет. Но мы очутились в такой плотной завесе британского тумана, что невозможно было разглядеть ни пагод, ни домов.

Туман держался весь день, и это немало затрудняло движение. Но китайские машинисты хорошо знают свое дело. Их внимательность, старание и сноровка могут быть поставлены в пример машинистам западноевропейских дорог.

Сколько строк репортерской хроники пропало у меня из-за тумана! Вот уж действительно не повезло нам на подступах к Тяньцзиню! Я не видел ни ущелий, ни оврагов, среди которых вьется колея. В непроглядной мгле мы проехали двести тридцать километров и в десять часов вечера достигли большой станции Тайюань.

Какой тоскливый день!

144 Одна из центральных улиц Лондона.

С наступлением вечера туман рассеялся, но не успели мы порадоваться, как опустилась ночь, и ночь претемная!

Я выхожу на вокзал, покупаю в буфете несколько пирожков и бутылку вина. Хочу нанести Кинко последний визит. Мы выпьем за его здоровье и за его будущее счастье с хорошенькой румынкой. Он проехал «зайцем», я-то знаю об этом, а вот если бы узнала Компания Великого Трансазиатского пути… Нет, она не узнает!..

Фарускиар и Гангир чинно прохаживаются по платформе. На этот раз их внимание привлекает не вагон с сокровищами, а головной багажный. Почему-то они оглядывают его с особенным любопытством.

Уж не подозревают ли они, что Кинко?. Нет, это исключено. Ага! Они наблюдают за машинистом и кочегаром, двумя молодыми китайцами, только что принявшими состав. Быть может, господина Фарускиара интересуют люди, которым доверена транспортировка императорской казны, а вместе с нею и добрая сотня человеческих жизней?

Дается сигнал к отправлению. Ровно в полночь мы покидаем Тайюань.

Ночь, как я уже говорил, выдалась темная – ни луны, ни звезд. В нижних слоях атмосферы клубятся тучи.

Мне легко будет пробраться в багажный вагон. Никто меня не заметит. Да я и не очень-то злоупотреблял посещениями Кинко за эти двенадцать дней путешествия…

Мои размышления прерывает Попов:

– Вы еще не легли спать, господин Бомбарнак?

– Собираюсь. Из-за тумана пришлось весь день просидеть в душном вагоне. Захотелось немножко подышать свежим воздухом. А где будет следующая остановка?

– В Шоуяне. Не доезжая этой станции – разъезд, откуда отходит Нанкинская линия.

– Покойной ночи, господин Попов.

– Покойной ночи, господин Бомбарнак!

И вот я опять один.

Мне вздумалось прогуляться по всему поезду. На минуту останавливаюсь на площадке перед вагоном с сокровищами. Все пассажиры, кроме китайских жандармов, видят последние сны – последние, разумеется, на Великом

Трансазиатском пути.

Возвращаюсь обратно. И Попов, кажется, крепко спит у себя в каморке, именуемой служебным отделением.

Отворяю дверь багажного вагона, проскальзываю внутрь и легким покашливанием даю знать Кинко о своем приходе.

Стенка ящика раздвигается, загорается лампочка.

В обмен на пирожки и бутылку вина получаю благодарности и, как было задумано, пью с моим славным румыном за здоровье Зинки Клорк. Завтра я с ней непременно познакомлюсь.

Без десяти час. Минут через десять мы минуем разъезд.

Нанкинскую линию еще только начали прокладывать. Она обрывается на пятом или шестом километре, где строится сейчас виадук. Пан Шао говорил мне, что это будет большое сооружение в долине Чжу. Китайские инженеры успели пока что возвести опорные столбы, высотою около ста футов. В месте соединения Нанкинской ветки с Великой

Трансазиатской магистралью установлена уже стрелка, позволяющая перегонять поезда на новую линию. Через три-четыре месяца ее собираются закончить.

Чтобы не быть застигнутым врасплох во время стоянки, я прощаюсь с Кинко. Иду к выходу и вдруг слышу на задней площадке шаги.

– Берегитесь, Кинко! – говорю я вполголоса.

Лампа сейчас же гаснет, мы оба замираем.

Я не ошибся – кто-то хочет войти в вагон.

– Створка, задвиньте створку, – напоминаю я.

Ящик закрыт. Я один во мраке.

Конечно, это Попов, больше некому. Что он подумает, если застанет меня здесь?

Мне уже пришлось однажды прятаться между тюками, когда я явился в первый раз к молодому румыну. Ну, что ж, спрячусь еще разок! Попов даже при свете фонаря не заметит меня за ящиками Фулька Эфринеля.

Но это не Попов. Без фонаря он бы не вошел в багажник. Ба! Да тут не один человек, а несколько! Вот они пробираются через вагон, отворяют дверь, выходят на переднюю площадку…

Это пассажиры, можно не сомневаться, но только зачем они здесь… и в такой час?

Попробую разузнать! Если предчувствие не обманывает меня, они что-то затевают…

Подхожу к передней стенке вагона, прислушиваюсь.

Несмотря на грохот поезда, голоса звучат довольно внятно.

Тысяча и десять тысяч чертей! Да ведь это Фарускиар разговаривает по-русски с Гангиром. Он, он, я не ошибаюсь!.. И с ними четыре монгола… Что им здесь понадобилось? Почему они собрались на площадке перед тендером? О чем они совещаются?

Сейчас выясню. До меня доходит почти каждое слово.

– Скоро мы будем у разъезда?

– Через несколько минут.

– И можно быть уверенным, что у стрелки дежурит

Кардек?

– Да, так мы условились.

Условились? О чем, с кем, и кто такой этот Кардек?

Разговор продолжается:

– Нужно подождать, пока не покажется сигнал, – говорит Фарускиар.

– Зеленый огонь? – спрашивает Гангир.

– Да, он будет означать, что стрелка переведена.

Не схожу ли я с ума? Не снится ли мне это? О какой стрелке они говорят?

Проходит полминуты. Я собираюсь с мыслями. Надо скорее предупредить Попова.

Я хотел побежать к выходу, но был остановлен возгласом Гангира:

– Сигнал!. Вот зеленый сигнал!

– Это значит, что поезд будет пущен по Нанкинской ветке, – подтвердил Фарускиар.

По Нанкинской ветке!.. Мы все тогда погибнем!. В

пяти километрах – долина Чжоу, где строится виадук.

Следовательно, поезд несется в пропасть…

Да, не напрасны были подозрения майора Нольтица! Он не обманулся насчет великолепного Фарускиара! Директор

Правления Великой Трансазиатской магистрали – отъявленный злодей, который втерся в доверие Компании лишь за тем, чтобы выждать подходящий случай и подготовить внезапный удар. Случай представился, когда на горизонте стали маячить миллионы китайского императора. И если

Фарускиар защищал от шайки Ки Цзана сокровища Сына

Неба, то только потому, что сам позарился на добычу.

Нападение бандитов на поезд расстраивало его преступные планы. Вот почему он так храбро сражался! Вот из-за чего он рисковал жизнью и вел себя, как герой! А ты, бедняжка

Клодиус, оказался настоящим болваном! Еще раз быть одураченным, снова плюхнуться в лужу… Ну и осел!.

Прежде всего надо помешать злодеям исполнить гнусный замысел. Надо спасти поезд, несущийся на всех парах к недостроенному виадуку. Надо спасти пассажиров от ужасной катастрофы. На сокровища, которыми хотят овладеть злоумышленники, мне наплевать, как на старую хронику. Ведь дело идет о жизни многих людей и о моей собственной жизни!.

Хочу побежать к Попову – и не могу сдвинуться с места. Ноги словно свинцом налились. Голова отяжелела.

Неужели мы катимся в бездну? А может быть, я и в самом деле схожу с ума? Ведь Фарускиар и его сообщники тоже разделят нашу участь и погибнут вместе с нами…

В эту минуту со стороны паровоза раздаются крики, крики людей, которых убивают… Нет сомнения! Машиниста и кочегара зарезали. Я чувствую, как поезд сбавляет скорость.

Теперь все понятно: один из бандитов умеет управлять локомотивом. Замедление хода позволит им всем соскочить на полотно и убежать еще до катастрофы.

Наконец мне удается побороть оцепенение. Шатаясь, как пьяный, я едва добираюсь до ящика Кинко и сообщаю ему в нескольких словах о случившемся.

– Мы пропали! – восклицаю я в отчаянии.

– А может быть, и нет, – отвечает он, и, прежде, чем я успеваю опомниться, выходит из ящика, выбегает из вагона и лезет на тендер.

– Идите! Идите сюда! Идите поскорей! – твердит он.

Не помню, как мне это удалось, но уже через несколько секунд я оказался рядом с ним в паровозной будке. Ноги скользят в крови – в крови машиниста и кочегара, сброшенных на путь.

Фарускиар и его сообщники исчезли. Но прежде, чем убежать, один из них отпустил тормоза, усилил подачу пара, набил топку углем, и теперь поезд мчится с чудовищной скоростью.

Еще несколько минут, и мы поравняемся с виадуком в долине Чжу.

Кинко не теряет самообладания и мужества. Но – увы! –

он не знает, как обращаться с регулятором, как отключить подачу пара, как перевести тормоза.

– Нужно сказать Попову! – говорю я.

– А что сделает Попов? Нет, медлить нельзя! Осталось одно средство.

– Какое?

– Усилить огонь, – спокойно отвечает Кинко, – закрыть все клапаны, взорвать локомотив…

– Неужели только это отчаянное средство может остановить поезд, прежде чем он достигнет виадука и сорвется в пропасть?

Кинко энергично подбрасывает в топку уголь – лопату за лопатой.

Давление увеличивается, котел бурлит, пар со свистом вырывается из клапанов. Скорость резко возрастает – она больше ста километров.

– Скажите всем, чтобы скорее бежали в задние вагоны!

– кричит мне Кинко.

– А вы сами?

– Торопитесь, торопитесь, время не ждет!

И я вижу, как он изо всех сил налегает на рычаги, закрывая клапаны и отдушины.

– Прочь, прочь отсюда! – приказывает мне румын.

Я слезаю с тендера, пробегаю через багажный вагон, бужу Попова и кричу не своим голосом:

– Назад!.. Все назад!..

Проснувшиеся пассажиры толпятся в проходах, устремляясь в задние вагоны…

Вдруг раздался ужасающий взрыв, за которым следует резкий толчок.

На какое-то мгновение поезд замирает, а потом, увлекаемый силой инерции, продолжает катиться вперед, проходит еще с полкилометра и останавливается…

Попов, майор. Катерна, я и большинство пассажиров –

все мы тотчас же спрыгиваем на полотно.

В темноте перед нами смутно рисуются строительные леса и очертания мостовых опор, поставленных для будущего виадука в долине Чжу.

Еще каких-нибудь двести шагов, и поезд Великой

Трансазиатской магистрали был бы поглощен бездной.

ГЛАВА 25

А я так боялся томительного однообразия этого заурядного путешествия в шесть тысяч километров, не ожидая от него никаких ярких впечатлений и переживаний, достойных печатного станка. И, по правде сказать, я даже не надеялся найти для моей хроники какой-нибудь стоящий материал!

Но несомненно и то, что я опять попал впросак. Угораздило же меня в телеграмме, посланной «XX веку», представить Фарускиара героем! Правда, намерения у меня были самые лучшие, но недаром говорится – благими намерениями вымощен ад. Поэтому ваш покорный слуга вполне заслуживает чести стать мостильщиком ада.

Мы находимся в двухстах шагах от долины Чжу, широкой впадины, потребовавшей сооружения виадука, протяженностью приблизительно в триста пятьдесят – четыреста футов. Каменистое дно впадины лежит на глубине ста футов. Если бы поезд свалился в пропасть, не уцелела бы ни одна живая душа. Эта катастрофа, безусловно, интересная с точки зрения репортажа, стоила бы целой сотни жертв. Но благодаря хладнокровию и решительности молодого румына мы все были спасены от гибели.

Все ли? Нет, не все. За наше спасение Кинко заплатил своей жизнью…

А вдруг ему повезло и смерть его миновала?. Случись такое чудо, он, конечно, вернулся бы в свое убежище и стал бы терпеливо дожидаться моего прихода.

Воспользовавшись всеобщей суматохой, я опять пробираюсь в багажный вагон. Увы, никаких надежд! Ящик пуст, пуст, как сейф прогоревшего банка. Бедный Кинко стал жертвой своего великодушия.

Так вот кто был настоящим героем! Не гнусный бандит

Фарускиар, которого я так неосторожно прославил на весь мир, а скромный румын, этот жалкий железнодорожный «заяц», этот несчастный жених, которого напрасно будет ждать его невеста.

Я воздам ему должное, я расскажу о его подвиге! Вряд ли я поступлю нескромно, если раскрою его тайну. Да, он обманул Компанию Великой Трансазиатской магистрали, но не будь этого обмана, поезд со всеми пассажирами был бы теперь на дне пропасти. Не окажись среди нас этого смельчака, мы все как один погибли бы ужасной смертью…

Обескураженный, я снова спускаюсь на полотно, с тяжелым сердцем, со слезами на глазах.

План Фарускиара, которому едва не помешал его соперник Ки Цзан, задуман был очень ловко. Ему ничего не стоило направить поезд на боковую ветку, ведущую к недостроенному виадуку. На месте соединения обеих линий должен был дежурить соучастник бандитов и в нужный момент перевести стрелку. И как только показался зеленый сигнал, подтвердивший, что «все в порядке», злодеи убили машиниста и кочегара, замедлили на минуту скорость и соскочили на ходу с поезда, предварительно набив до отказа раскаленную топку. А теперь они, наверное, уже спустились в долину Чжу, чтобы найти среди обломков крушения сокровища богдыхана. Они надеялись скрыть свое ужасное преступление под покровом темной ночи…

Самой утонченной китайской казни достойны такие негодяи!

Но, к счастью, они жестоко обманулись! К тому же есть свидетель, и он сделает все возможное, чтобы бандиты были пойманы и понесли заслуженную кару. И раз уже нет в живых бедного Кинко, то свидетелем буду я.

Это решено. Я расскажу обо всем китайским властям, после того, как повидаю Зинку Клорк. Надо будет исподволь подготовить ее к горестному известию, чтобы несчастье не обрушилось на нее сразу, как удар грома. Завтра же, как только мы приедем в Пекин, первым делом я отправлюсь на улицу Ша-Хуа.

И если Зинка Клорк не захочет, чтобы я разгласил тайну ее покойного жениха, то ничто не помешает мне сообщить все подробности о злодеянии Фарускиара, Гангира и четырех бандитов, действовавших с ними заодно. Я видел сам, как они прошли через багажный вагон, я выследил их, подслушал разговор на площадке, слышал предсмертные крики машиниста и кочегара, а потом разбудил пассажиров воплями: «Назад!. Все назад!» Все это я могу подтвердить под присягой.

Увы! Я слишком поздно прозрел. Но ведь есть, как вы знаете, один человек, давно уже заподозривший Фарускиара в недобрых намерениях, и он только ждет случая выступить в роли обличителя!

У разбитого паровоза собралась группа людей, среди них – майор Нольтиц, немецкий барон, господин Катерна, Фульк Эфринель, Пан Шао, Попов и я. Китайские жандармы, верные своему долгу, оцепили вагон с сокровищами. Что бы ни случилось, они не покинут его ни на минуту. Фонари, принесенные багажным контролером из хвостового вагона, позволили нам увидеть, что осталось от локомотива.

Поезд, как помнит читатель, шел на большой скорости и остановился не сразу. Объясняется это тем, что взрыв произошел в верхней части котла. Колеса уцелели, и локомотив продолжал еще некоторое время двигаться по инерции. Поэтому пассажиры отделались лишь сильным толчком.

Паровозная топка и котел превратились в бесформенные обломки. Мы увидели сломанные и скрученные трубы, смятые цилиндры, разъединенные рычаги. Нашим взорам открылись зияющие раны и обнаженные внутренности железного трупа.

Уничтожен не только локомотив, но и тендер приведен в негодность. Водяные баки пробиты, уголь высыпался на полотно. Зато передний багажный вагон остался, как это ни удивительно, почти неповрежденным.

Потеряна последняя надежда: у молодого румына не было никаких шансов на спасение. При таком взрыве его могло убить, разорвать на части, разнести в клочья. Неудивительно, что даже и следов не осталось от его тела.

Мы долго стояли молча, потрясенные ужасным зрелищем.

– Нет сомнения, машинист и кочегар погибли при взрыве, – нарушает молчание кто-то из присутствующих.

– Несчастные люди! – произносит Попов с тяжелым вздохом. – Я только одного не могу понять – как поезд очутился на Нанкинской ветке и почему они этого не заметили.

– Ночь очень темная, и машинист мог не заметить, что стрелка была переведена, – говорит Фульк Эфринель.

– Да, это единственное возможное объяснение, – соглашается Попов. – Машинисту следовало остановить поезд, а мы, наоборот, неслись со страшной скоростью.

– Но кому понадобилось перевести стрелку? – спрашивает Пан Шао. – Ведь Нанкинская ветка еще не действует, и виадук не достроен.

– Я думаю, это небрежность, – отвечает Попов.

– А я считаю, что злой умысел, – подхватывает Фульк

Эфринель. – Преступники хотели устроить крушение и заинтересованы были в гибели пассажиров.

– С какой же целью? – спрашивает Попов.

– Да все с той же! – восклицает Фульк Эфринель. –

Чтобы похитить императорскую казну. Что еще могло прельстить преступников? Разве не с целью грабежа бандиты напали на нас между Черченом и Чарклыком? Считайте, что мы вторично подверглись нападению.

Американец и сам не подозревал, насколько он был близок к истине.

– Вы, стало быть, полагаете, – говорит Попов, – что после шайки Ки Цзана другие разбойники осмелились…

Майор Нольтиц, до сих пор не принимавший участия в разговоре, перебивает Попова и говорит громко и внятно, так, чтобы его все услышали:

– Где господин Фарускиар?

Пассажиры оборачиваются, ожидая ответа.

– Где его приятель Гангир? – продолжает майор.

Ответа нет.

– А где четверо монголов, которые ехали в последнем вагоне? – снова спрашивает майор.

Ни один из них не отозвался.

Пассажиры кричат хором:

– Господин Фарускиар, где вы, где вы?

Молчание.

Попов входит в вагон, в котором ехал Фарускиар.

В вагоне пусто.

Пусто? Нет, не совсем. Сэр Фрэнсис Травельян спокойно сидит на своем месте, холодный и неприступный, совершенно чуждый всему происходящему. Ему ни до чего нет дела. Быть может, он думает в эту минуту, что на русско-китайской железной дороге не оберешься бестолковщины и беспорядков? Где это видано, чтобы стрелку переводил всякий, кому вздумается? Где это слыхано, чтобы поезд пошел не по своему пути?

– Ну, так вот! – говорит майор Нольтиц. – Если хотите знать, какой злодей пустил поезд по Нанкинской ветке, –

прямо в пропасть, чтобы завладеть императорскими сокровищами, – так знайте – это Фарускиар!

– Фарускиар! – восклицают пассажиры, и большинство из них отказывается поверить обвинителю.

– Как, – недоумевает Попов, – сам директор Правления дороги, который так мужественно вел себя во время нападения разбойников и собственноручно прикончил Ки

Цзана?

И тут я больше не могу сдерживаться:

– Майор не ошибается, – говорю я, – крушение – дело рук Фарускиара.

И ко всеобщему изумлению я рассказываю то, что мне стало известно благодаря случаю – как я узнал план Фарускиара и монголов, когда уже было поздно помешать преступникам. Но, до поры до времени, я ничего не говорю о Кинко и его доблестном поведении. Я еще успею воздать ему должное.

Посыпались возгласы, проклятия, брань, угрозы. Как, неужели этот величественный Фарускиар, этот высокопоставленный чиновник, который так прекрасно проявил себя на деле, неужели он… Нет, это невозможно!

Но факты – упрямая вещь. Я видел, я слышал, я утверждаю, что Фарускиар – инициатор и главный виновник катастрофы, едва не погубившей поезд и всех нас. Я заявляю во всеуслышание, что он самый ужасный разбойник из всех, какие только встречались в Центральной Азии!

– Теперь вы видите, господин Бомбарнак, что мои подозрения были не напрасны? – говорит мне майор Нольтиц.

– Да, – отвечаю я, – и признаюсь без ложного стыда, что меня обмануло мнимое благородство этого проходимца.

– Господин Клодиус, – вмешивается в разговор первый комик, – напишите о случившемся в романе, и все будут говорить, что это неправдоподобно.

Пожалуй, господин Катерна прав. Но то, что в романе кажется совершенно неправдоподобным, нередко случается в жизни.

Многие считают невероятным наше чудесное спасение, не зная, как его объяснить. Только мне одному, посвященному в тайну Кинко, известно, почему локомотив был остановлен на краю пропасти загадочным взрывом.

Теперь, когда всякая опасность миновала, следует принять меры к возвращению поезда на линию.

– Сделать это очень просто, – говорит Попов. – Нужно только, чтобы некоторые из вас согласились потрудиться на общую пользу.

– Я могу! – воскликнул господин Катерна.

– Что от нас требуется? – спрашиваю я.

– Дойти до ближайшей станции, – продолжает Попов, –

то есть до Шоуяна и телеграфировать оттуда в Тайюань, чтобы поскорее прислали вспомогательный локомотив.

– Далеко ли отсюда станция Шоуян? – спрашивает

Фульк Эфринель.

– Мы находимся сейчас приблизительно в шести километрах от начала Нанкинской ветки, – отвечает Попов, –

а от разъезда до Шоуяна еще километров пять.

– Итого одиннадцать, – говорит майор, – не так уж далеко. Хороший ходок пройдет это расстояние часа за полтора. Следовательно, локомотив из Тайюаня будет здесь часа через три. Я готов пойти.

– Я тоже пойду, – заявляет Попов, – и чем больше нас соберется, тем лучше. Как знать, не встретим ли мы на дороге Фарускиара и его сообщников?

– Вы правы, – соглашается майор Нольтиц, – и потому мы должны как можно лучше вооружиться.

Действительно, предосторожность не лишняя, так как разбойники должны находиться где-нибудь неподалеку от долины Чжу. Правда, как только они узнают, что просчитались, они постараются улизнуть. Вряд ли бандиты осмелятся напасть вшестером на сотню путешественников, не считая китайских солдат, охраняющих императорскую казну.

Двенадцать пассажиров, среди них Катерна, Пан Шао и я, вызываются сопровождать майора Нольтица. Попову мы все единодушно советуем не покидать поезда – и без него сделают в Шоуяне все, что требуется.

Вооруженные револьверами и кинжалами, в половине второго пополуночи, мы быстрым шагом направляемся к разъезду и, несмотря на темноту, менее чем через два часа благополучно достигаем станции Шоуян. Разбойники нам на пути не встретились. Пускай их разыскивает теперь китайская полиция. Но найдет ли? Желаю ей успеха, но, по правде говоря, не очень-то в нее верю.

Пан Шао вступает в переговоры с начальником станции, и тот дает телеграмму в Тайюань с просьбой немедленно прислать локомотив на Нанкинскую ветку.

Три часа утра. Уже брезжила заря, когда мы вернулись на разъезд и остановились там в ожидании локомотива, а еще через три четверти часа послышались далекие гудки.

Машина подходит, забирает нас на тендер, сворачивает на ветку и везет к поезду. Через полчаса мы на месте.

Рассвело уже настолько, что можно окинуть взглядом окружающее пространство. Никому не говоря ни слова, я принимаюсь за розыски останков несчастного Кинко и не нахожу даже клочков от его одежды.

Так как путь здесь одноколейный и нет поворотного круга, локомотив пойдет до развилки задним ходом. Взорванный паровоз и поврежденный тендер будут вывезены позже. Багажный вагон с ящиком – увы, пустым ящиком! –

моего несчастного румына оказывается теперь в хвосте поезда.

Через полчаса мы достигаем разъезда. К счастью, нам не пришлось возвращаться в Тайюань, что избавило нас от лишнего полуторачасового опоздания. Перейдя стрелку, локомотив повернул в сторону Шоуяна. Вагоны были отцеплены, откачены за разъезд и составлены в прежнем порядке. В пять часов пополудни мы ехали уже с нормальной скоростью по провинции Чжили.

Мне нечего сказать об этом последнем дне путешествия. Замечу лишь, что китайский машинист даже и не старался наверстать потерянное время. Но если для нас еще несколько часов опоздания не так уж много значат, то совсем иначе относится к этому барон Вейсшнитцердерфер, который должен сесть в Тяньцзине на пароход в Иокогаму.

И действительно, когда мы остановились около полудня на вокзале в Тяньцзине, немецкий «globe trotter»145, соперник мисс Блай и Бисленда, бомбой вылетев на платформу, узнал, что иокогамский пароход покинул порт за три четверти часа до нашего прибытия и в эту минуту уже выходил в открытое море.

Злополучный путешественник! Нечего удивляться, что на наш поезд изливается целый поток тевтонских ругательств, которые барон посылает «с бакборта, с штирборта и с обоих бортов сразу», как сказал бы господин Катерна.

Но не будем слишком строги! Сейчас у него есть все основания браниться на своем родном языке!

В Тяньцзине мы задержались только на четверть часа.

Да простят мне читатели «XX века», что я не мог посетить этот китайский город с полумиллионным населением, город с многочисленными пагодами, европейским кварталом, где совершаются крупные торговые сделки, набережной реки Хайхэ, по которой вверх и вниз снуют сотни джонок… Повинен в этом не я, а Фарускиар, заслуживающий самой суровой кары уже за одно то, что он помешал мне выполнить подобающим образом мои репортерские обязанности!

145 Турист, торопливо осматривающий достопримечательности; в буквальном переводе – «топтатель земного шара» ( англ.).

Последний этап нашего длинного пути не был отмечен никакими из ряда вон выходящими событиями.

Единственно, что печалит меня до глубины души, – то что я не смогу доставить Кинко на улицу Ша-Хуа… Ящик его безнадежно пуст и теперь бесполезно сопровождать пустую тару к Зинке Клорк! Как повернется у меня язык сообщить молодой девушке, что жених ее не доехал до станции назначения, что Кинко больше нет в живых?..

Однако всему на свете бывает конец. Кончилось и наше путешествие в шесть тысяч километров по Великой Трансазиатской магистрали. По истечении тринадцати суток, час в час, минута в минуту, не считая однодневного опоздания, наш поезд останавливается у ворот столицы Поднебесной Империи.

ГЛАВА 26

– Приехали, Пекин! – громогласно объявляет Попов.

Пассажиры выходят из вагонов.

Четыре часа вечера.

Если вы провели в поезде триста двенадцать часов, то вряд ли вам захочется броситься с места в карьер осматривать город – что я говорю! – четыре города, включенных один в другой!

Впрочем, времени у меня достаточно, так как я намерен провести в Пекине несколько недель. Сейчас самое главное

– найти приличную гостиницу. Наведя справки, узнаю, что европейским вкусам больше всего соответствует «Гостиница десяти тысяч снов», находящаяся неподалеку от вокзала.

Визит к мадемуазель Зинке Клорк придется отложить до утра. Я и так явлюсь к ней раньше, чем принесут пустой ящик, и успею подготовить ее к горестному известию о гибели Кинко.

Майор Нольтиц решил занять номер в той же гостинице, что и я. Мне не нужно поэтому прощаться ни с ним, ни с супругами Катерна, которые собираются недельки две пожить в Пекине, прежде чем уехать в Шанхай.

Пан Шао и доктора Тио Кина ждет у вокзала присланный из дома экипаж. Но мы еще встретимся. Друзья так легко не расстаются, и рукопожатие, которым я обмениваюсь с молодым китайцем, выходя из вагона, не будет последним.

Мистер и миссис Эфринель спешат покинуть вокзал, чтобы не потерять даром ни одной минуты. Дел у них, что называется, по горло. Они подыщут себе гостиницу в каком-нибудь китайском квартале, поближе к торговому центру. Но они не уйдут, не получив от меня добрых пожеланий! И мы с майором Нольтицем догоняем эту милую парочку.

– Итак, мистер Фульк Эфринель, – говорю я, – сорок два ящика с изделиями торгового дома «Стронг Бульбуль и K°»

причалили в надежную гавань! А ведь какой опасности подвергались ваши искусственные зубы при взрыве локомотива!

– Совершенно верно, господин Бомбарнак, – отвечает американец, – просто удивительно, что мои зубы не сломались. Сколько было приключений после нашего отъезда из Тифлиса! Поистине, путешествие оказалось менее однообразным, чем я ожидал.

– И вдобавок ко всему, – замечает майор, – вы успели еще жениться в дороге.

– Wait a bit! – произносит янки каким-то странным тоном. – Извините, мы торопимся.

– Не смеем вас задерживать, мистер Эфринель, – ответил я. – Позвольте только сказать до свидания миссис

Эфринель и вам.

– До свидания, – буркнула американизированная англичанка, еще более тощая и сухопарая, чем в начале путешествия.

И прибавила, обращаясь к мужу:

– Мне некогда ждать, мистер Эфринель.

– А мне и подавно, миссис…

Мистер, миссис!. Вот как! Они уже больше не называют друг друга Фульк и Горация!

И молодожены порознь направляются к вокзалу. Мне невольно приходит в голову, что маклер должен повернуть направо, а маклерша налево. Впрочем, это их дело.

Остается еще номер 8, сэр Фрэнсис Травельян, немое лицо, не произнесшее ни одного слова на протяжении всего действия, я хотел сказать – путешествия. Неужели я так и не услышу его голоса, неужели он не подаст ни одной реплики?

Эге! Вот, кажется, подходящий случай, я непременно им воспользуюсь!

Флегматичный джентльмен стоит на платформе, презрительно оглядывая вагоны. Он только что достал сигару из желтого кожаного портсигара, встряхнул коробок и убедился, что в нем не осталось ни одной спички.

А моя сигара – превосходнейшая «лондр»! – сейчас как раз зажжена. Я курю ее с наслаждением знатока, испытывая, признаюсь в этом, некоторую жалость, оттого что она последняя и таких отборных не найти во всем Китае.

Сэр Фрэнсис Травельян, увидев у меня в руке зажженную сигару, делает движение в мою сторону. Я жду, что он попросит огня, или скорее «света», как говорят в этом случае англичане. Сейчас я услышу от него традиционное «some light».

Но джентльмен только протягивает руку, и я машинально подаю ему свою сигару.

Он берет ее двумя пальцами, большим и указательным, стряхивает белый пепел, прикуривает, и тут я по наивности воображаю, что если он не сказал «some light», то уж никак не забудет вымолвить «thank you, sir!»

Как бы не так! Затянувшись несколько раз своей сигарой, сэр Фрэнсис Травельян небрежно бросает мою «лондр» на платформу и, не удостоив меня даже кивка, показывает спину и мерным шагом, как истый лондонец, уходит с вокзала.

«Как, и вы ничего не сказали?» – спросит читатель. Нет!

Я остолбенел. Я не выразил возмущения ни единым словом, ни малейшим движением. Я был сражен наповал этой ультрабританской бесцеремонностью.

Эх, попался бы мне этот джентльмен!.. Но я никогда больше не видал сэра Фрэнсиса Травельяна из Травельян-Голла в Травельяншире.

Через полчаса мы устраиваемся в «Гостинице десяти тысяч снов». Там нам подают обед, приготовленный по всем невероятным правилам китайской кухни. Покончив с едой, во вторую стражу, – если уж употреблять китайские выражения, – мы расходимся по своим, не слишком комфортабельным, комнатам, ложимся на узкие кровати и тотчас же засыпаем – мало сказать, сном праведников! –

сном донельзя утомленных людей, а это почти одно и то же. Проспал я, как убитый, до десяти часов и, несомненно, спал бы и дольше, если б меня не разбудила мысль о необходимости выполнить печальную обязанность, – попасть на улицу Ша-Хуа раньше, чем роковой ящик будет передан его собственнице, Зинке Клорк.

Пора вставать! Ах, если б Кинко был жив, я отправился бы на вокзал, присмотрел бы, как обещал ему, за выгрузкой драгоценного ящика, за тем, чтобы его установили как следует на подводе, пошел бы следом за ним на улицу

Ша-Хуа и даже помог бы его перенести в комнату Зинки

Клорк!.. Воображаю, какое было бы ликование: стенка отодвигается, жених выскакивает из ящика и бросается в объятия хорошенькой румынки!..

Но нет! Ящик будет пустым, пустым, как сердце, из которого вытекла вся кровь!

Около одиннадцати часов я выхожу из «Гостиницы десяти тысяч снов», подзываю китайский экипаж, напоминающий паланкин на колесах, даю адрес Зинки Клорк и качу к ней через весь город.

Из восемнадцати провинций Китая – Чжили самая северная. Она состоит из девяти округов со столичным городом Пекином или «Шун-Тянь-фу», что значит «город первого ранга, повинующийся небу».

Не знаю, действительно ли эта столица повинуется небу, но законам прямолинейной геометрии, – беспрекословно. Каждый из четырех городов, включенных один в другой, представляет собой квадрат или прямоугольник. В

так называемом китайском городе находится маньчжурский, в центре маньчжурского – Желтый, или Хуанчэн, внутри Желтого – Пурпурный город, или Тэиньчэн, то есть

«Запретный»146. И в пределах этой симметричной планировки, окружностью в двадцать миль, насчитывается около двух миллионов жителей, в подавляющем большинстве китайцев, а также несколько тысяч монголов, тибетцев и татар.

На улицах такая толчея, что мою коляску на каждом шагу подстерегает какое-нибудь препятствие: то группа странствующих торговцев, то тяжело нагруженные ручные тележки, то мандарины со своей шумной свитой. Настоящий бич китайской столицы – отвратительные бродячие собаки, облезлые и паршивые, с бегающими глазами и оскаленной пастью. Они пожирают отбросы и набрасываются на иностранцев, которых узнают по одежде. К счастью, я не иду пешком, и у меня нет никаких дел ни в Запретном городе, куда не пускают простых смертных, ни в Желтом, ни в маньчжурском.

Китайский город имеет вид прямоугольника, разделенного Большой улицей на две приблизительно равные части. Большая улица тянется с севера на юг, а с востока на

146 Китайский и маньчжурский города составляли вместе Внешний Пекин –

«Вайчжен» и были заселены трудовым людом. Наиболее благоустроенными были районы Внутреннего Пекина – «Нэйчэн», в которых селились власть имущие. Внутренний

Пекин, в свою очередь, делился на две части; Императорский, или Желтый город, где находились правительственные учреждения, жили сановники и дворцовая челядь, и

Запретный, или Пурпурный город, где находился дворец императора. В настоящее время весь комплекс дворцовых сооружений и храмов превращен в город-музей.

запад ее пересекает, также посредине, улица Ша-Хуа. При такой планировке нетрудно найти дом, где живет Зинка

Клорк, но не так-то просто добраться до него по улицам

Внешнего города, запруженным людьми и повозками.

Наконец около полудня экипаж останавливается перед невзрачным домом, в котором, судя по вывескам, живут главным образом ремесленники – иностранцы, снимающие комнаты.

Комната Зинки Клорк во втором этаже, с окном на улицу. Как вы помните, молодая румынка выучилась в

Париже ремеслу модистки и уехала в Пекин на заработки.

Поднимаюсь на второй этаж. На дверях табличка: Зинка

Клорк. Стучусь. Мне отворяют.

Передо мной весьма миловидная девушка. Кинко почти не преувеличивал, назвав ее красавицей. Это стройная блондинка, лет двадцати двух – двадцати трех, с черными, румынского типа, глазами, с тонкой талией и очень приветливым, улыбающимся личиком.

Разве она не знает, что Трансазиатский поезд прибил в

Пекин вчера вечером? Разве она не ждет с минуты на минуту своего жениха?

И я, как злой вестник, должен уничтожить ее радость, прогнать эту милую улыбку…

Зинка Клорк очень удивлена, увидев на пороге своей двери иностранца. И так как она прожила несколько лет во

Франции, то сразу же узнает во мне француза и спрашивает, чем заслужила такую честь.

Я должен взвешивать каждое слово, чтобы не убить бедную девушку печальной вестью.

– Мадемуазель Зинка… – начинаю я.

– Как, вы меня знаете? – воскликнула она.

– Да… Я приехал вчера Трансазиатским экспрессом.

Девушка бледнеет, ее красивые глаза затуманиваются.

Очевидно, у нее есть причины чего-то бояться. Не открылась ли проделка с ящиком? Может, Кинко пойман, арестован, брошен в тюрьму?.

Я торопливо добавляю:

– Мадемуазель Зинка, благодаря некоторым обстоятельствам, я познакомился в дороге с одним молодым румыном…

– Кинко!.. Мой бедный Кинко!. Его нашли? – лепечет она дрожа от страха.

– Нет… нет, – говорю я, запинаясь. – Кроме меня, никто не знает… Я часто заходил к нему по ночам в багажный вагон. Мы подружились. Я приносил ему еду…

– Благодарю вас, сударь! – восклицает Зинка, пожимая мне руку. – Кинко вполне мог довериться французу. О, я вам так признательна!

Задача моя еще более осложнилась. Как осмелюсь я теперь сказать ей правду?

– И никто больше не догадался, что в ящике сидит мой милый Кинко?

– Никто.

– Что делать, сударь? Мы не богаты. У Кинко не было денег на дорогу, там… в Тифлисе, и у меня их было недостаточно, чтобы ему послать. Как я рада, что все кончилось благополучно! Он хороший обойщик и легко найдет здесь работу. И как только мы будем в состоянии возместить Компании…

– Да… я знаю… знаю…

– Мы поженимся, сударь… Он так любит меня, и, скажу вам по правде, я люблю его нисколько не меньше. Мы познакомились в Париже, а в чужом городе земляки всегда сближаются. И он был так внимателен ко мне… Потом, когда он уехал в Тифлис, я стала зазывать его сюда…

Бедный мальчик, воображаю, как ему было плохо в этом ящике…

– Да нет, мадемуазель Зинка, совсем неплохо.

– Ах, с какой радостью я заплачу за доставку моего милого Кинко!

– Да, за доставку… ящика…

– Теперь его уже не могут задержать?

– Нет… и после полудня, без сомнения…

Я решительно не знал, что говорить дальше.

– Сударь, – продолжает Зинка Клорк, – как только будут выполнены все формальности, мы обвенчаемся с

Кинко, и я думаю, что не злоупотреблю вашей любезностью, если приглашу вас на свадьбу. Это было бы для нас такой честью…

– Вы приглашаете меня на свадьбу… Да, разумеется, я это уже обещал моему другу Кинко…

Бедняжка! Нельзя больше оставлять ее в заблуждении, надо сказать ей всю правду, как она ни горька.

– Мадемуазель Зинка… Кинко…

– Просил вас предупредить меня о своем приезде?

– Да, мадемуазель… Но вы понимаете… После такого длительного путешествия он очень утомлен.

– Утомлен?

– О, не пугайтесь.

– Уж не болен ли он?

– Да… немного прихворнул.

– Тогда я иду… я должна немедленно увидеть его…

Сударь, умоляю вас, проводите меня на вокзал!

– Нет, мадемуазель Зинка, это было бы неосторожно…

Вы никуда не должны ехать.

Девушка пристально смотрит мне в глаза.

– Правду, сударь! Говорите только правду! Не скрывайте от меня ничего! Что слиплось с Кинко?

– Сейчас скажу… Я пришел к вам с печальной вестью.

Зинка Клорк готова лишиться чувств. Губы ее дрожат, она с трудом произносит слова.

– Значит, его нашли… все узнали… он в тюрьме…

– Это бы еще ничего… По дороге было крушение…

– Он умер!.. Кинко умер!..

Несчастная Зинка падает на стул – тут я опять употребляю китайский оборот речи – и «слезы льются у нее из глаз, как дождь осенней ночью». Никогда я не видел ничего более грустного. Но нельзя же оставить бедную девушку в таком ужасном состоянии. Сейчас она потеряет сознание…

Что делать? Как ей помочь?

– Мадемуазель Зинка… мадемуазель Зинка… – повторяю я.

В эту минуту на улице поднимается сильный шум. Под самым окном слышны крики, возгласы, топот, возня, и среди общего шума выделяется знакомый голос.

Боже! Да это голос Кинко! Я не ошибаюсь! Я узнаю его!

Возможно ли это? Уж не рехнулся ли я?

Зинка Клорк срывается с места, бросается к окну, распахивает его.

И что же мы видим?

У подъезда стоит телега, а рядом с ней полуразвалившийся ящик с знакомыми надписями:

ВЕРХ! НИЗ!

ОСТОРОЖНО, ЗЕРКАЛА!

ХРУПКОЕ, НЕ КАНТОВАТЬ!

БЕРЕЧЬ ОТ СЫРОСТИ!

Ящик уже выгружали, когда на подводу налетела тележка. Он упал на землю, разбился… и Кинко выскочил, как чертик из коробочки – живой и невредимый.

Я не верю своим глазам. Так, значит, он не погиб при взрыве? Нет, не погиб.

Позже он мне сам рассказал, как все произошло. Когда лопнул котел, силой взрыва юношу отбросило на полотно.

Он довольно долго лежал, оглушенный ударом, потом очнулся и – бывают же чудеса на свете – убедился, что даже не ранен. Затем он отошел в сторону и притаился, пока не представилась возможность вернуться в багажный вагон. А я тем временем уже успел там побывать и, увидев пустой ящик, решил, что Кинко стал жертвой катастрофы.

Вот уж действительно ирония судьбы! Проехать в ящике, среди багажа, шесть тысяч километров по Великой

Трансазиатской магистрали, избегнуть стольких опасностей, пережить нападение разбойников, уцелеть после взрыва котла и благодаря какой-то глупой случайности –

толчку тележки на одной из улиц Пекина – мгновенно потерять всю выгоду от своего путешествия… путешествия, правда, мошеннического – ничего другого не скажешь и не подберешь более изящного эпитета.

Возчик кричит, хватает человека, выскочившего из ящика. В ту же минуту собирается толпа, сбегаются полицейские. И что может поделать в таких обстоятельствах румын, не знающий ни слова по-китайски и вынужденный прибегнуть к маловразумительному языку жестов? Его не понимают, да и какое он мог бы дать объяснение?

Мы с Зинкой выбегаем на улицу.

– Зинка!.. Моя милая Зинка! – восклицает он, обнимая молодую девушку.

– Кинко!.. Мой дорогой Кинко! – лепечет она, заливаясь слезами.

– Господин Бомбарнак… – жалостно произносит юноша, надеясь лишь на мое заступничество.

– Кинко, – отвечаю я, – не отчаивайтесь и рассчитывайте на мою помощь. Вы живы, а ведь мы считали вас мертвым…

– Ах, но мне сейчас не лучше, чем мертвому, – шепчет он. Какое заблуждение! Все поправимо, кроме смерти, если даже грозит тюрьма, и не простая тюрьма, а китайская. И

несмотря на мольбы молодой девушки и мои уговоры, полицейские под хохот и улюлюканье толпы уводят Кинко.

Но я его в беде не покину! Я выручу его во что бы то ни стало!

ГЛАВА 27

Если выражение «потерпеть крушение в гавани» может быть употреблено в самом точном смысле, то в данном случае оно очень кстати. Поэтому читатели должны меня простить, что я прибегаю к такой затасканной метафоре.

Однако из того, что корабль потерпел крушение у самого причала, отнюдь не следует заключать, что он погиб. Конечно, свобода Кинко будет под сомнением, если мое заступничество и заступничество наших спутников окажется бесполезным. Но он жив, а это главное.

Нельзя терять ни минуты. Хотя китайская полиция и не слишком умела, ей нельзя отказать в быстроте и решительности действий. Раз, два, – и петля на шее. Но я и в мыслях не могу допустить, что дойдет до этого.

И я предлагаю руку Зинке Клорк, веду ее к своему экипажу, и мы быстро едем в «Гостиницу десяти тысяч снов».

Там я застаю майора Нольтица, супругов Катерна и, по счастливой случайности, молодого Пан Шао, избавившегося на этот раз от доктора Тио Кина. Пан Шао с радостью согласился быть нашим посредником в переговорах с китайскими властями.

И вот, в присутствии заплаканной Зинки, я подробно рассказываю своим друзьям историю ее жениха: как он путешествовал в ящике и как я с ним познакомился. И я говорю им, что если бы он не обманул Компанию Великой

Трансазиатской магистрали, то не попал бы в Узун-Ада на поезд, а если бы не попал в Узун-Ада на поезд, мы лежали бы мертвыми на дне пропасти в долине Чжу.

Затем я сообщаю известные мне одному факты – как я, подслушав разговор Фарускиара с его сообщниками, предупредил Кинко о готовящемся преступлении; как храбрый юноша, с опасностью для жизни и удивительным хладнокровием, набил топку углем, закрыл клапаны и взорвал локомотив, чтобы остановить поезд.

Мое повествование сопровождалось оханьем и аханьем слушателей, а когда я кончил, первый комик выразил свою признательность, воскликнув с актерским пафосом:

– Ура, Кинко!. Пусть ему дадут медаль за спасение утопающих!

Не дожидаясь, пока Сын Неба пожалует герою медаль за спасение утопающих или орден Зеленого Дракона, госпожа Катерна привлекает к себе Зинку Клорк, обнимает и целует ее, не в силах удержать слез. Субретка, а в случае необходимости и первая любовница, умеет их проливать по ходу действия. Подумайте только, такая интригующая любовная драма, прерванная в финальной сцене!

Однако нужно спешить. Близится развязка, пятый акт идет к концу, и его не следует слишком затягивать. «Всех актеров к рампе!», как сказал бы господин Катерна.

– Нельзя же допустить, чтобы отдали под суд этого славного малого! – говорит майор Нольтиц. – Мы все должны отправиться к начальнику Трансазиатской дороги, и когда он узнает факты, то первый помешает преследованию.

– Несомненно, – отвечаю я, – потому что Кинко спас не только поезд, но вместе с ними всех пассажиров.

– Не говоря уже о сокровищах Сына Неба, – прибавляет господин Катерна.

– Все это так, – замечает Пан Шао, – но, к несчастью, Кинко попал в руки полиции и посажен в тюрьму, а вырваться из нашей тюрьмы очень трудно.

– Так пойдемте же скорее к начальнику дороги! – говорю я.

– А нельзя ли будет сложиться и заплатить за его проезд? – спрашивает госпожа Катерна.

– Это предложение делает тебе честь, Каролина! –

восклицает первый комик, делая вид, что шарит в карманах жилета.

– Спасите, спасите моего жениха! – умоляет Зинка

Клорк, и ее красивые глаза вновь наполняются слезами.

– Успокойтесь, моя душенька, – утешает ее госпожа

Катерна. – Мы спасем вашего жениха, и если понадобится, дадим в его пользу спектакль…

– Браво, браво, Каролина! – ликует господин Катерна и шумно аплодирует, как заправский клакер.

Мы вверяем румынку заботам добрейшей субретки, настолько же искренним, как и показным. Она объявляет нам, что полюбила девушку материнской любовью и станет грудью на ее защиту, как мать защищает свое дитя.

Затем мы с майором Нольтицем, Пан Шао и господином

Катерна спешим на вокзал, где помещается канцелярия начальника китайской службы Великой Трансазиатской магистрали.

Начальник у себя в кабинете, и по просьбе Пан Шао, нас вводят к нему.

Это во всех отношениях типичный службист, способный на всякое административное крючкотворство, бюрократ до мозга костей, готовый запутать любое ясное дело, чиновник, который заткнул бы за пояс всех своих европейских коллег.

Пан Шао рассказывает ему, в чем дело, а так как начальник понимает немного по-русски, то и мы с майором

Нольтицем принимаем участие в разговоре.

Начинается спор. Упрямый чиновник твердит, что случай с Кинко очень серьезен. Обмануть железнодорожную Компанию… проехать без билета шесть тысяч километров… нанести Компании и ее акционерам убыток в тысячу франков.

Мы пытаемся ему втолковать, что все это совершенно справедливо, но дорога понесла бы куда больший урон, если бы в багажном вагоне не было этого «зайца». Ведь не кто иной, как он, рискуя жизнью, спас поезд и всех пассажиров.

И – поверите ли вы? – живой фарфоровый болванчик дает нам понять, что с юридической точки зрения было бы легче примириться с гибелью сотни пассажиров, чем найти для мошенника смягчающие вину обстоятельства.

О, не он первый так рассуждает! Как это нам знакомо: пусть лучше мир перевернется, но принцип восторжествует!

Короче говоря, мы ничего от него не смогли добиться.

Дело пойдет законным порядком. Кинко будут судить за мошенничество.

Мы уходим, не дождавшись, пока у господина Катерна иссякнет запас морских и актерских ругательств, которые он обрушивает на голову бездушного чиновника.

Что делать?

– Могу вас уверить, господа, – говорит Пан Шао, – что не пройдет и двух часов, как несчастного Кинко приведут к окружному судье и тот не замедлит вынести приговор.

Вполне возможно, что, кроме тюремного заключения, он получит еще бамбуковые палки.

– Только этого не хватало! – восклицает первый комик, всплеснув руками. – Тогда бы его постигла участь дурачка

Зизеля из оперетки «Если бы я был королем!».

– Вот именно, – отвечает Пан Шао, – уж я-то знаю, как вершится суд и расправа в Поднебесной Империи.

– Этому безобразию надо помешать, – говорит майор

Нольтиц.

– Или, по крайней мере, попытаться, – замечает Пан

Шао. – Поручите мне быть защитником Кинко на суде, и пусть я потеряю лицо147, если не добьюсь облегчения его участи!

Это лучшее и даже единственное, что можно сделать.

Мы берем экипаж и минут через двадцать подъезжаем к довольно жалкому домику. Здесь находится окружной суд.

Собралась целая толпа. Дело получило широкую огласку. Все уже знают, что в багажном вагоне Трансазиатского поезда проехал «зайцем» какой-то чудак, умудрившийся просидеть в ящике всю дорогу от Тифлиса до Пекина. Всем хочется взглянуть на этого ловкого «зайца», но никто не знает, что мошенник проявил себя настоящим героем.

Вот он, наш храбрый Кинко! Его стерегут двое дюжих полицейских, с желтыми, как айва, лицами, готовых по первому приказанию судьи отвести узника в тюрьму и дать ему по пяткам столько дюжин бамбуковых палок, сколько заблагорассудится вершителю правосудия.

Кинко растерян и смущен, что совсем не вяжется с его решительным характером. Правда, увидев нас, он несколько приободрился и глаза его стали менее грустными.

За судейским столом сидит смешной человечек в очках, а перед ним стоит ломовой извозчик и что-то долго и пространно излагает. По-видимому, он дает свидетельские

147 Китайское выражение, которое означает «быть обесчещенным» ( прим. авт.).

показания. Судья качает головой с видом далеко не утешительным для обвиняемого, который, при всем желании, ничего не сможет сказать в свое оправдание, так как ни слова не понимает по-китайски.

Но вот к столу подходит Пан Шао. Судья его знает и любезно ему улыбается.

Наш молодой спутник – сын богатого пекинского купца, владельца большой чайной фирмы. Поэтому качание судейской головы можно теперь принять за благосклонность.

С каким пафосом и красноречием выступает наш молодой адвокат! Он производит впечатление на судью, он трогает публику рассказом о нашем путешествии и сопровождавших его приключениях, он предлагает заплатить железнодорожной Компании все, что ей причитается…

Но, к великому своему огорчению, судья не может на это согласиться. Компании был нанесен материальный ущерб одновременно с ущербом моральным и т. д.

Тут Пан Шао еще больше воодушевляется, и хотя мы ничего не понимаем из его речи, но догадываемся, что он говорит о мужестве Кинко, о том, как он едва не погиб, спасая поезд и пассажиров. И, наконец, следует последний и самый веский аргумент: ведь подсудимый спас от разбойников императорские сокровища!

Никакое красноречие и никакие аргументы не в силах воздействовать на безжалостного чиновника, который за вею свою долгую службу не оправдал, вероятно, и десяти подсудимых. Он согласен избавить преступника от палочных ударов, но должен посадить его на полгода в тюрьму и приговорить к уплате потерь и убытков Компании Великой Трансазиатской магистрали. Затем, по знаку этой карательной машины, бедного Кинко уводят.

Пусть читателей «XX века» не печалит его участь! Я

иду даже на то, чтобы потерять лишнюю сотню строк, но расскажу немедленно, как было дальше.

Делом Кинко занялась газета. Пекинская «Ши-Бао» и тяньцзинская «Чайниз-Таймс» потребовали помилования молодого румына. Его необычная история была доведена до сведения богдыхана одновременно с прошением Пан

Шао, и таким образом китайский император узнал, что принадлежащие ему золото и драгоценные камни не попали в руки разбойников только благодаря самоотверженности Кинко, который – клянусь Буддой! – заслуживает не тюрьмы, а награды.

И представьте себе, подвиг Кинко был оценен в пятнадцать тысяч таэлей, то есть в сто тысяч франков! Сын

Неба в порыве великодушия послал ему означенную сумму вместе с помилованием.

Я не берусь описывать радость, ликование и всеобщий восторг, которые вызвала эта новость, принесенная нам самим Кинко. Ни один язык в мире, и даже китайский, со всеми его цветистыми оборотами и метафорами, не в силах выразить чувств хорошенькой Зинки Клорк.

А теперь, с позволения читателей «XX века», я расскажу в нескольких словах о моих спутниках, занесенных –

каждый под своим номером – в мою записную книжку.

Номера 1 и 2, Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт.

Поспорив из-за процентов, упомянутых в брачном договоре, они развелись через три дня после приезда в Пекин.

Словно и не было свадьбы, отпразднованной в поезде Великой Трансазиатской магистрали! Мисс Горация Блуэтт так и осталась мисс Горацией Блуэтт. Да поможет бог сухопарой маклерше закупить в Китае побольше волос, а практичному маклеру – усадить искусственными зубами челюсти всех подданных Сына Неба!

Номер 3 – майор Нольтиц. Он деятельно занимается в

Пекине организацией госпиталя за счет русского правительства. Когда пробил час разлуки, я почувствовал, что оставляю в этих далеких краях друга.

Номера 4 и 5, господин и госпожа Катерна. Проведя три недели в столице Поднебесной Империи, симпатичный первый комик и милейшая субретка уехали в Шанхай, где они с успехом выступают во французском театре.

Номер 6 – барон Вейсшнитцердерфер. В последний раз я выписываю эту нескончаемую фамилию, чтобы сообщить, что незадачливый турист не только опоздал на пароход в Тяньцзине, но и через месяц пропустил его в Иокогаме; затем, спустя шесть недель, он потерпел крушение у берегов английской Колумбии, и, наконец, попал в железнодорожную катастрофу на линии между

Сан-Франциско и Нью-Йорком. В результате ему не без труда удалось закончить кругосветное путешествие… в сто восемьдесят семь дней вместо тридцати девяти.

Номера 9 и 10, Пан Шао и доктор Тио Кин. Что я могу сказать? Пан Шао остался все тем же парижанином, как вы его знаете. Каждый раз, когда он приезжает во Францию, мы вместе обедаем у Дюрана или Маргери. Что же касается доктора, то он, следуя предписаниям Корнаро, довел свой рацион до одного яичного желтка в день и тем не менее не теряет надежды прожить до ста двух лет, по примеру благородного венецианца.

Номер 8 – сэр Фрэнсис Травельян, и номер 12 – великолепный Фарускиар. Я больше никогда не видел первого, от которого так и не дождался ни извинения, ни сигары, и не слышал, чтобы повесили второго. По всей вероятности, знаменитый разбойник вышел из состава Правления Великой Трансазиатской дороги и перенес свою плодотворную деятельность в Монгольские провинции.

Наконец Кинко, номер 11. Нечего и говорить, что он женился на Зинке Клорк. Мы все присутствовали на их свадьбе, очень пышной и парадной, и если Сын Неба щедро вознаградил молодого румына, то молодая румынка получила прекрасный подарок от пассажиров поезда, спасенного ее женихом.

Вот правдивый и точный рассказ о моем путешествии из Тифлиса в Пекин. Я сделал все, что мог, выполняя на всем протяжении пути свой репортерские обязанности. И

пусть редакция «XX века» выразит мне удовлетворение, несмотря на некоторые промахи и ошибки, которые я допустил.

Проведя три недели в Пекине, я вернулся во Францию морским путем.

И наконец, мне остается сделать последнее и очень неприятное для моего самолюбия признание. На следующий день после приезда в столицу Поднебесной Империи я получил такую телеграмму в ответ на мою, посланную из

Ланьчжоу:

«Клодиусу Бомбарнаку. Пекин Китай.

Редакция «XX века» поручает своему корреспонденту

Клодиусу Бомбарнаку принести поздравления и благодар-

ность доблестному и отважному Фарускиару».

Но так как я избавил себя от неприятности отвечать на эту телеграмму, то решительно утверждаю, что она не дошла до адресата.

1892 г.

ЗИМОВКА ВО ЛЬДАХ

ГЛАВА 1

Черный флаг

Двенадцатого мая 18… года кюре старой церкви города

Дюнкерка проснулся в пять часов утра и собирался, как всегда, служить раннюю обедню, на которую приходило несколько благочестивых рыбаков.

Облачившись, он направился было к алтарю, но тут в ризницу вошел человек, явно чем-то взволнованный и обрадованный. Это был моряк лет шестидесяти, еще крепкий и бодрый, с открытым и честным лицом.

– Господин кюре, – крикнул он, – подождите, пожалуйста!

– Что вас привело сюда в такую рань, Жан Корнбют? – с удивлением спросил кюре.

– Что меня привело? До смерти захотелось обнять вас, господин кюре!

– Что ж, я не возражаю, но лишь после того, как вы прослушаете обедню.

– Обедня! – засмеялся в ответ старый моряк. – Вы думаете, вам теперь удастся отслужить обедню? Так я и позволю вам!

– А почему бы мне не отслужить обедню? – спросил кюре. – Ну-ка, объясните! Уже ударили в третий раз…

– Сколько бы раз там ни звонили, – ответил Жан

Корнбют, – сегодня еще придется звонить, господин кюре.

Ведь вы обещали сами обвенчать моего сына Луи с моей племянницей Мари!

– Так он вернулся?! – радостно воскликнул кюре.

– Можно сказать, вернулся, – отвечал Корнбют, потирая руки. – Сегодня на рассвете нам сообщили с наблюдательного поста о приближении нашего брига, которому вы сами нарекли прекрасное имя «Юный смельчак».

– Поздравляю вас от всей души, милейший Корнбют, –

проговорил кюре, снимая ризу и епитрахиль. – Я не забыл о нашем уговоре. Обедню за меня отслужит викарий, и как только ваш сын прибудет, – я к вашим услугам.

– Будьте уверены, что он не заставит вас ждать слишком долго, – отвечал моряк. – Вы уже оглашали предстоящую свадьбу, и теперь вам остается отпустить ему грехи, а много ли может нагрешить человек, обретаясь между небом и водой во время плаванья в северных морях!

А ведь ловко я придумал отпраздновать свадьбу в самый день прибытия брига! Луи с корабля отправится прямо в церковь!

– Так идите же, Корнбют, и готовьте все, что нужно.

– Бегу, господин кюре. До скорого свидания!

Моряк быстро зашагал к своему дому, стоявшему на набережной торгового порта. Из его окон открывался вид на Северное море, и старый моряк этим очень гордился.

Жану Корнбюту в свое время удалось сколотить кое-какое состояние. Прослужив несколько лет капитаном на кораблях одного богатого гаврского судовладельца, он решил обосноваться в своем родном городе, где на собственные средства построил бриг «Юный смельчак». Он совершил целый ряд рейсов на север, всякий раз выгодно сбывая весь свой груз строевого леса, железа и дегтя. Затем

Жан Корнбют передал командование кораблем своему сыну Луи, отважному тридцатилетнему моряку. По словам всех местных капитанов каботажных судов, Луи был лучшим мореходом в Дюнкерке.

Луи Корнбют отправился в плавание, испытывая самые нежные чувства к племяннице своего отца, Мари. Молодая девушка с нетерпением ожидала его возвращения. Мари едва исполнилось двадцать лет. Это была красивая фламандка с легкой примесью голландской крови. Мать Мари, умирая, поручила ее своему брату, Жану Корнбюту. Добряк любил ее, как родную дочь, и надеялся, что ее брак с

Луи будет прочным и счастливым.

Прибытие брига, замеченного в открытом море, означало завершение крупной торговой операции, которая должна была принести Жану Корнбюту значительную прибыль. Быстро закончив свой рейс, «Юный смельчак»

возвращался с последней своей стоянки в порту Бодоэ, на западном побережье Норвегии.

Когда Жан Корнбют пришел из церкви, весь дом был на ногах. Сияя от счастья, Мари одевалась к венцу.

– Только бы нам успеть собраться до прихода брига, –

твердила она.

– Да, да, поторапливайся, малютка! – отвечал Жан

Корнбют. – Ветер с севера, а под полным бакштагом

«Юный смельчак» идет хорошо.

– А вы всех наших друзей известили, дядя? – спросила

Мари.

– Всех известил.

– И нотариуса и кюре?

– Не беспокойся! Смотри, как бы не пришлось ждать тебя.

В эту минуту вошел кум Клербо.

– Ну, друг Корнбют, – воскликнул он, – вот так удача!

Твой корабль приходит как раз вовремя: правительство только что объявило торги на большие поставки строевого леса.

– А что мне до того? – отвечал Жан Корнбют. – Это дело правительства.

– Так оно и есть, господин Клербо, – добавила Мари. –

Сейчас для нас важнее всего возвращение Луи.

– Не спорю… – продолжал кум Клербо. – Но все же эти поставки леса…

– И вы тоже попируете у нас на свадьбе, – прервал торговца Жан Корнбют, до боли стискивая ему руку.

– Эти поставки леса…

– И вместе со всеми нашими друзьями, что придут и с суши и с моря. Я уже предупредил гостей и приглашу всю команду корабля!

– А мы пойдем встречать его на набережную? – спросила Мари.

– А как все! – отвечал Жан Корнбют. – Все пойдем, пара за парой, с музыкой во главе.

Гости явились без опоздания. Несмотря на ранний час, никто не пренебрег приглашением. Все наперебой поздравляли славного моряка, которого искренне любили.

Тем временем Мари, стоя на коленях у себя в комнате, горячо благодарила создателя за то, что он услышал ее мольбы. Вскоре, красивая и нарядная, она вошла в зал.

Женщины поцеловали ее в щеку, а мужчины крепко пожали ей руку. Затем Жан Корнбют подал сигнал к выступлению.

Любопытное зрелище представляло собой свадебное шествие, направлявшееся к морю на восходе солнца. Весть о прибытии брига успела облететь весь порт, и множество любопытных в ночных колпаках выглядывало из окон и полуоткрытых дверей. Со всех сторон слышались поздравления и добрые пожелания.

Под этот хор приветствий и благословений процессия приблизилась к пристани. Погода была великолепная. Казалось, солнце радовалось вместе с людьми. Дул свежий северный ветер, нагоняя небольшую волну, и рыбачьи лодки, выходившие из порта, быстро скользили между причалами, оставляя за собой длинный след.

Две дамбы, начинавшиеся у набережной Дюнкерка, выдавались далеко в море. Свадебная процессия широкими рядами двигалась по северной дамбе и вскоре подошла к стоявшему на ее оконечности маленькому домику, где дежурил начальник порта.

Контуры брига Жана Корнбюта вырисовывались все отчетливее. Ветер крепчал, и «Юный смельчак» шел полным бакштагом под марселями, фоком, контр-бизанью, брамселями и бом-брамселями. По-видимому, на борту царила та же радость, что и на берегу. Жан Корнбют с подзорной трубой в руках весело отвечал на вопросы друзей.

– Вот он, мой красавец бриг! – воскликнул он. – Цел и невредим, словно только что из Дюнкерка. Никаких аварий! Ни малейшего повреждения.

– Вы видите своего сына, Корнбют? – спрашивали его.

– Пока еще нет. Ну, да он занят своим делом.

– Почему же он не поднимает флага? – удивился

Клербо.

– Этого я не знаю, дружище, но уж, наверное, у него есть на то свои причины.

– Дядюшка, дайте мне подзорную трубу, – сказала

Мари, выхватывая у Корнбюта из рук инструмент. – Я

первая хочу его увидеть!

– Но ведь это мой сын, сударыня!

– Вот уже тридцать лет, как он ваш сын, – смеясь, отвечала девушка, – но моим женихом он стал только два года назад.

Теперь «Юный смельчак» был виден совершенно отчетливо. Команда уже готовилась бросать якорь. Верхние паруса были убраны. Уже можно было узнать кое-кого из матросов, устремившихся к снастям, но напрасно искали глазами Мари и Жан Корнбют капитана, чтобы помахать ему рукой.

– Ей-богу, я вижу помощника капитана Андрэ Васлинга! – вдруг крикнул Клербо.

– А вон плотник Фидель Мизон! – отозвался один из присутствующих.

– И наш друг Пенеллан! – прибавил второй, делая знаки моряку, носившему это имя.

«Юный смельчак» находился уже в каких-нибудь трех кабельтовых от порта, когда на гафеле показался черный флаг… На борту был траур!

Страшная мысль мелькнула у присутствующих; сердце молодой невесты сжалось от недоброго предчувствия.

Бриг печально входил в порт. На борту царило гробовое молчание. Вскоре корабль миловал оконечность эстакады.

Мари, Жан Корнбют и гости бросились на набережную, к которой подходил корабль, и через минуту были на борту.

– Мой сын! – только и мог выговорить Жан Корнбют.

Матросы, обнажив головы, молча указали ему на траурный флаг.

Отчаянно вскрикнув, Мари без чувств упала на руки старого Корнбюта.

«Юного смельчака» привел в порт Андрэ Васлинг.

Жениха Мари Луи Корнбюта на борту больше не было.

ГЛАВА 2

План Жана Корнбюта

Как только сердобольные соседки увели молодую девушку, помощник капитана, Андрэ Васлинг, рассказал

Корнбюту о печальном событии, лишившем старика радости свидания с сыном. В корабельном журнале об этом можно было прочесть следующее:

«26 апреля, на широте Мальстрима, когда дул свирепый зюйд-вест, с корабля, вынужденного лечь в дрейф во время шторма, были замечены сигналы бедствия, подаваемые какой-то шхуной. Увлекаемая течением, шхуна без фок-мачты и парусов неслась по направлению к Мальстриму. Капитан Луи Корнбют, видя, что судну грозит неминуемая гибель, решил прийти ему на помощь. Несмотря на возражения команды, он распорядился спустить на воду шлюпку, в которую вошел вместе с матросом Кортруа и рулевым Пьером Нукэ. Команда следила за ними глазами до тех пор, пока они не скрылись в тумане. Наступила ночь.

Шторм все усиливался. «Юный смельчак» каждую минуту мог быть подхвачен течениями, проходившими поблизости от этих мест, и затянут в Мальстрим. Корабль был вынужден идти по ветру. Напрасно кружил он несколько дней в районе места происшествия: ни шлюпки, спущенной с брига, ни шхуны, ни капитана Луи и ни одного из его спутников нигде не было видно. Тогда Андрэ Васлинг созвал матросов, взял на себя командование кораблем и повел его на Дюнкерк».

Прочитав эту запись, сухую и лаконичную, как всякий судовой документ, Жан Корнбют долго плакал. Единственным утешением ему служила мысль, что сын его погиб, стремясь спасти своих ближних. Вскоре несчастный отец ушел с брига, на который ему было больно смотреть, и возвратился в свой осиротевший дом.

Печальная новость мгновенно разнеслась по всему

Дюнкерку. Многочисленные друзья старого моряка наперебой спешили выразить ему свое горячее, искреннее сочувствие. Пришли и матросы с «Юного смельчака» и сообщили подробности печального происшествия. Мари заставила Андрэ Васлинга рассказать все, что ему было известно о самоотверженном поступке ее жениха.

Пролив немало горьких слез, Жан Корнбют погрузился в глубокое раздумье. На следующее утро он спросил заглянувшего к нему Андрэ Васлинга:

– Скажите, Андрэ, вы вполне уверены, что мой сын погиб?

– Увы, это так, господин Жан! – ответил Андрэ Васлинг.

– И вы сделали решительно все, что могли, чтобы разыскать его?

– Абсолютно все, господин Корнбют! К сожалению, не приходится сомневаться, что ваш сын и его спутники погибли в пучине Мальстрима.

– Андрэ, согласились бы вы остаться помощником капитана?

– Это будет зависеть от капитана, господин Корнбют.

– Капитаном буду я, Андрэ, – ответил старый моряк. – Я

быстро разгружу корабль, наберу команду и отправлюсь на поиски сына.

– Но ваш сын погиб, – настойчиво повторил Андрэ

Васлинг.

– Возможно, что так оно и есть, Андрэ, – с живостью возразил Жан Корнбют, – но возможно также, что ему удалось спастись. Я хочу обшарить все норвежские порты, куда его могло забросить. И только, когда для меня станет ясно, что я больше не увижу его, я вернусь домой, чтобы умереть.

Почувствовав, что решение Жана Корнбюта непоколебимо, Андрэ Васлинг перестал возражать и ушел.

Тотчас же после его ухода Жан Корнбют принялся излагать племяннице намеченный им план. Вскоре он увидел в ее глазах сквозь слезы, постоянно их застилавшие, проблеск слабой надежды. До этого момента девушка не сомневалась в гибели жениха. Но как только в ее сердце зародилась надежда, – Мари отдалась ей всей душой.

Старый капитан решил, что «Юный смельчак» должен немедленно выйти в море. Прочно построенный бриг не перенес еще ни одной аварии и не нуждался в ремонте.

Жан Корнбют заявил, что если матросы согласны снова пуститься в плавание, то состав команды останется прежним. Единственное изменение состояло в том, что вместо сына командовать кораблем должен был сам Жан Корнбют.

Ни один из спутников Луи Корнбюта не отказался от предложения. А среди них были такие бравые моряки, как

Ален Тюркьет, плотник Фидель Мизон, бретонец Пенеллан, заменивший погибшего рулевого Пьера Нукэ, и такие храбрые, испытанные матросы, как Градлен, Опик и Жервик. Жан Корнбют еще раз предложил Андрэ Васлингу занять прежний пост на борту. Приведя бриг обратно в порт в целости и сохранности, помощник капитана показал себя искусным мореходом. Но по каким-то неизвестным причинам Андрэ Васлинг медлил с ответом и попросил несколько дней на размышление.

– Как вам угодно, Андрэ Васлинг, – отвечал Корнбют. –

Но знайте, что, если вы согласитесь, мы примем вас с радостью.

На преданность бретонца Пенеллана Жан Корнбют мог вполне рассчитывать, – немало рейсов совершили они вместе на своем веку. В прошлом, когда рулевой почему-либо оставался на берегу, маленькая Мари проводила у него на руках долгие зимние вечера. Понятно, что старик навсегда сохранил к ней отцовскую нежность, и молодая девушка со своей стороны отвечала ему дочерней привязанностью. Пенеллан изо всех сил старался как можно скорее снарядить корабль. По его мнению, Андрэ Васлинг недостаточно усердно разыскивал потерпевших крушение, хотя его образ действий был вполне оправдан: он не мог рисковать кораблем, за который нес ответственность как капитан.

Не прошло и недели, как «Юный смельчак» был готов к новому рейсу. Только на этот раз груз его состоял не из товаров, а из всякого рода провизии: бриг до отказа был загружен солониной, сухарями, мешками с мукой и картофелем, ветчиной, вином, водкой, кофе, чаем, табаком.

Отплытие было назначено на 22 мая. Накануне этого дня к Жану Корнбюту явился Андрэ Васлинг, до сих пор не давший окончательного ответа. Он все еще был в нерешительности, не зная, что предпринять.

Хотя Жана Корнбюта не было дома, дверь была открыта. Когда Андрэ Васлинг вошел в залу, смежную с комнатой молодой девушки, его внимание привлекли доносившиеся оттуда голоса. Он прислушался и узнал голоса

Мари и Пенеллана.

По-видимому, они разговаривали уже давно, так как молодая девушка, казалось, была решительно не согласна с какими-то доводами бретонца.

– Сколько лет дяде Корнбюту? – спрашивала Мари.

– Что-нибудь около шестидесяти, – отвечал Пенеллан.

– Вот видите, и, несмотря на это, он не боится никаких опасностей и без колебаний отправляется на розыски сына.

– Но наш капитан еще очень крепкий человек, – возразил моряк. – У него тело точно из дуба, а мускулы что колосники. Уж за него-то я ничуть не боюсь.

– Мои добрый Пенеллан, – продолжала Мари, – когда любишь, найдутся силы. А потом я надеюсь, что господь не оставит нас. Вы меня понимаете, так помогите же мне.

– Нет, Мари, это невозможно, – не сдавался Пенеллан. –

Кто знает, куда забросит нас судьба и какие страдания доведется нам испытать. Ты и представить себе не можешь, сколько мужественных людей погибло в северных морях!

– Но поймите, – настаивала молодая девушка, – от этого ничего не изменится, а если вы мне откажете, я подумаю, что вы меня разлюбили.

Андрэ Васлинг догадался, на что решалась молодая девушка. Минута размышления, и его ответ был готов.

– Жан Корнбют, – сказал он, направляясь навстречу старому моряку, входившему в дом, – я принимаю ваше предложение. Обстоятельства изменились, и теперь я вполне могу остаться на корабле. Вы можете на меня рассчитывать.

– Я никогда не сомневался в вас, Андрэ Васлинг, – ответил Жан Корнбют, протягивая ему руку. – Мари, дитя мое! – позвал он.

Мари и Пенеллан тотчас вошли в комнату.

– Мы выходим завтра на рассвете с отливом, – сказал старый моряк. – Моя бедная Мари, мы проводим вместе последний вечер.

– Дядюшка! – воскликнула Мари, бросаясь к Жану

Корнбюту.

– Бог даст, я разыщу твоего жениха, Мари.

– Конечно, мы разыщем Луи, – прибавил Андрэ Васлинг.

– Так вы тоже с нами? – с живостью спросил Пенеллан.

– Да, Пенеллан, Андрэ Васлинг будет моим помощником, – отвечал Жан Корнбют.

– О, – протянул бретонец с каким-то странным выражением в глазах.

– Его советы нам очень пригодятся, он ловок и предприимчив.

– Да вы, капитан, всех нас за пояс заткнете, – ответил

Андрэ Васлинг. – И опытности и здоровья у вас хоть отбавляй.

– Итак, друзья мои, до завтра. Идите скорее на корабль и заканчивайте приготовления. До свидания, Андрэ! До свидания, Пенеллан!

Помощник капитана и матрос вышли вместе. Жан

Корнбют и Мари остались вдвоем. Немало слез было пролито в этот печальный вечер. Чтобы еще больше не расстраивать и без того опечаленную Мари, Жан Корнбют решил уйти на следующий день не прощаясь. Он в последний раз поцеловал Мари, а в три часа утра незаметно вышел из дому.

По случаю отплытия корабля на эстакаде собрались все друзья старого моряка. Кюре, еще недавно собиравшийся благословить союз Мари и Луи, пришел дать последнее напутствие кораблю. Обменявшись с приятелями крепкими молчаливыми рукопожатиями, Жан Корнбют поднялся на борт.

Команда была в сборе. Андрэ Васлинг отдавал последние распоряжения. Но вот паруса поставлены, и бриг стал быстро удаляться под крепким северо-западным бризом. Кюре, стоя посреди коленопреклоненной толпы, поручал отплывающих божьей милости.

Куда стремится этот корабль? Он идет по пути, полному лишений, на котором погибло столько мореплавателей! Не имея определенного места назначения, он должен быть готов к любым опасностям и бороться с ними. Еговедет бог! Одному богу известно, где бригу суждено бросить якорь.

ГЛАВА 3

Проблеск надежды

Это время года особенно благоприятно для плавания, и можно было надеяться, что бриг без задержек прибудет на место кораблекрушения.

Жан Корнбют наметил следующий маршрут: прежде всего он рассчитывал сделать остановку у Фарерских островов, куда северный ветер мог прибить потерпевших кораблекрушение. Затем он намеревался обойти все окрестные порты и, выйдя за пределы Северного моря, обследовать все западное побережье Норвегии вплоть до порта

Бодоэ, ближайшего к месту кораблекрушения пункта, а если понадобится – отправиться и дальше.

Андрэ Васлинг, напротив, считал, что прежде всего надо обследовать берега Исландии. Но Пенеллан возразил ему, что во время катастрофы буря надвигалась с запада, поэтому можно надеяться, что несчастные, благополучно миновав Мальстрим, были отброшены к берегам Норвегии.

Таким образом, решено было по возможности придерживаться ранее намеченного маршрута до тех пор, пока не будут обнаружены какие-либо следы.

На другой день Жан Корнбют сидел над картой, погруженный в размышления. Вдруг на плечо его опустилась маленькая рука и нежный голос прошептал ему на ухо:

– Мужайтесь, дядюшка!

Он быстро обернулся и остолбенел от изумления. Мари обвила его шею руками.

– Мари, девочка моя! – воскликнул он. – Ты здесь!

– Если отец идет в море, чтобы спасти сына, то и жена может отправиться на розыски мужа.

– Несчастная Мари! Как перенесешь ты все лишения и трудности, какие нам предстоят? Неужели ты не понимаешь, что с тобою нам будет гораздо труднее в пути!

– Нет, дядюшка, ведь я сильная.

– Но кто знает, куда нас занесет, Мари? Взгляни на эту карту! Мы приближаемся к местам, небезопасным даже для нас, моряков, привыкших ко всему на свете. Но что будет с тобою, слабое дитя!..

– Нет, дядюшка, я родилась в семье моряка! С детства я наслушалась рассказов о крушениях и штормах! Я хочу быть вместе с вами и моим старым другом Пенелланом.

– Пенеллан! Так это он спрятал тебя здесь?

– Да, дядюшка, но ведь он знал, что я и без его помощи сумела бы пробраться на корабль.

– Пенеллан! – позвал Жан Корнбют.

Вошел рулевой.

– Что сделано, того не исправишь, Пенеллан. Но помни, за жизнь Мари отвечаешь ты.

– Будьте спокойны, капитан, – ответил Пенеллан. –

Малютка достаточно сильна и мужественна. Она будет нашим ангелом-хранителем. А вдобавок, капитан, все, что ни делается, делается к лучшему.

Молодую девушку поместили в каюту, которую матросы постарались уютно обставить.

Восемь дней спустя «Юный смельчак» встал на якорь у

Фарерских островов. Однако самые тщательные расследования оказались безуспешными. За все это время на побережье не было обнаружено никаких обломков корабля, никаких следов потерпевших крушение. Вообще о кораблекрушении там ничего не знали.

После десятидневной стоянки 10 июня корабль двинулся дальше. Море было спокойное. Дул благоприятный ветер, и корабль быстро достиг берегов Норвегии, но и здесь поиски не дали никаких результатов.

Жан Корнбют решил направиться в Бодоэ. Возможно, там удастся узнать название погибшего корабля, на помощь которому поспешил Луи Корнбют с двумя матросами. Бриг бросил якорь в Бодоэ 30 июня. Здесь местные власти вручили Жану Корнбюту бутылку, найденную на берегу и содержавшую следующий документ:

«26 апреля, на борту «Фрейерна». После того как к нам

подошла шлюпка с «Юного смельчака», нас стало отно-

сить течением в сторону льдов. Да сжалится над нами

господь!»

Жан Корнбют возблагодарил небеса. Наконец-то он напал на след! Без сомнения, «Фрейерн» и был той самой пропавшей без вести норвежской шхуной, которая, по-видимому, была унесена течением на север.

Нельзя было терять ни одного дня. «Юный смельчак»

был спешно подготовлен к борьбе с опасностями, ожидавшими его в северных морях. Плотник Фидель Мизон, тщательно осмотрев корабль, убедился, что он достаточно прочной конструкции и можно не бояться встречи со льдами.

Пенеллан, не раз охотившийся на китов в арктических морях, позаботился о том, чтобы сделан был необходимый запас шерстяных одеял, меховой одежды, обуви из тюленьих шкур и досок для изготовления саней, без которых невозможно пробираться по ледяным равнинам. Запасы винного спирта и каменного угля были значительно увеличены на тот случай, если бы пришлось зазимовать где-нибудь в Гренландии. С великим трудом и за большие деньги удалось раздобыть порядочное количество лимонов, необходимых для борьбы с цингой, обычно поражающей мореплавателей в полярных районах. Теперь запасы солонины, сухарей и водки уже не умещались в провизионных кладовых, и пришлось заполнить часть трюма. Не забыли захватить в большом количестве и пеммикан, содержащий много питательных веществ. Достаточно съесть небольшое количество этого индейского продукта, чтобы насытиться.

По распоряжению Жана Корнбюта приобрели несколько пил, чтобы распиливать лед. Захватили также ломы и клинья, чтобы раздвигать льдины. В Гренландии собирались купить собак для санной упряжки.

Вся команда корабля была занята этими приготовлениями и энергично работала. Матросы Опик, Жервик и

Градлен во всем следовали наставлениям рулевого Пенеллана, который советовал до поры до времени не надевать теплого платья, хотя температура воздуха под этими широтами за полярным кругом была уже достаточно низкой. Все это время Пенеллан, не говоря никому ни слова, внимательно наблюдал за поведением Андрэ Васлинга.

Человек этот, голландец по происхождению, появился у них в порту неизвестно откуда; он был неплохим моряком и два рейса плавал на борту «Юного смельчака». Покамест

Пенеллану не в чем было его упрекнуть, разве только в излишнем внимании к Мари. Тем не менее рулевой решил продолжать свои наблюдения.

Благодаря энергичной работе всего экипажа бриг был снаряжен к 16 июля, то есть через две недели после прибытия в Бодоэ. Это время года особенно благоприятно для плавания в арктических морях. Уже два месяца как началась оттепель, и розыски становились менее затруднительными. Итак, «Юный смельчак» снялся с якоря и взял курс на мыс Брустер, находящийся на восточном побережье Гренландии, на 70 градусе широты.

ГЛАВА 4

Во льдах

Вечером 23 июля над поверхностью моря был замечен отблеск, возвещающий о приближении первых айсбергов, двигавшихся к Датскому проливу и затея устремлявшихся в океан. С этой минуты от вахтенного на мачте требовалась неусыпная бдительность: нужно было следить за тем, чтобы корабль не столкнулся с какой-нибудь глыбой.

Команда была разделена на две смены. Первая состояла из Фиделя Мизона, Градлена и Жервика, во вторую входили Андрэ Васлинг, Опик и Пенеллан. Вахта должна была длиться не более двух часов, так как в суровом полярном климате силы человека быстро убывают. Хотя «Юный смельчак» находился всего лишь на 63 градусе северной широты, термометр показывал уже 9?C ниже нуля.

Не переставая шел дождь, смешанный со снегом. Когда ветер немного утихал. Мари поднималась на палубу. Глаза ее постепенно привыкали к безрадостному северному ландшафту.

Первого августа Мари, по своему обыкновению, прогуливалась на кормовой палубе корабля, беседуя с дядей, Андрэ Васлингом и Пенелланом. В это время «Юный смельчак» входил в проход шириной не более трех миль, образовавшийся между двумя ледяными полями; обломки льдин неслись по проходу на юг.

– Когда же мы увидим землю? – спросила молодая девушка.

– Дня через три или четыре, – ответил Жан Корнбют.

– Может быть, мы узнаем там что-нибудь о моем бедном Луи!

– Все возможно. Мари, но боюсь, что нам еще долго придется плавать. Сдается мне, что «Фрейерн» был унесен еще дальше на север.

– Я думаю, вы правы, – заметил Андрэ Васлинг. – Ведь шторм, во время которого мы потеряли из виду норвежское судно, продолжался целых три дня, а за это время корабль могло отнести далеко, ведь он не в состоянии бороться с ветром.

– Позвольте вам заметить, господин Васлинг, – возразил Пенеллан, – что дело было в апреле, когда оттепель еще не начиналась. Поэтому шхуну должны были задержать льды.

– И, без сомнения, она разбита в щепки. Ведь команда не могла управлять кораблем.

– Однако по ледяной равнине, – продолжал Пенеллан, –

им было нетрудно добраться до земли, до которой было не так уже далеко.

– Будем надеяться, что так и было, – проговорил Жан

Корнбют, прерывая спор, ежедневно возникавший между помощником капитана и рулевым. – Я думаю, вскоре мы увидим землю.

– Вот она! – воскликнула Мари. – Посмотрите на эти горы!

– Нет, дитя мое, – отвечал Жан Корнбют, – это ледяные горы. Мы встречаем их впервые на своем пути. Если мы окажемся между ними, они раздавят нас, как стеклышко.

Пенеллан, Васлинг, внимательнее следите за управлением корабля.

На горизонте появилось более пятидесяти айсбергов; они медленно приближались к бригу. Пенеллан взялся за руль. Жан Корнбют поднялся на мачту и стал оттуда указывать путь.

К вечеру бриг был окружен со всех сторон движущимися ледяными горами, против натиска которых было бы бесполезно бороться. Кораблю предстояло пробраться сквозь эту флотилию плавучих гор: благоразумие заставляло двигаться вперед. Тут возникло еще одно затруднение: не было возможности точно определить направление корабля. Этому мешало непрестанное движение окружающих судно ледяных глыб, которые не могли служить сколько-нибудь надежным ориентиром. Туман сгустился, и стало еще темнее. Мари спустилась к себе в каюту. По приказу капитана восемь человек, составлявших экипаж брига, остались на палубе. Они были вооружены баграми с металлическим наконечником и должны были отталкивать попадавшиеся на пути льдины.

Через некоторое время «Юный смельчак» вошел в такой узкий проход, что плывшие по течению ледяные горы могли задеть ноки нижних рей; из осторожности грота-рей поставили так, чтобы он касался вантов. К счастью, на скорость брига это не повлияло – верхние паруса хорошо наполнялись ветром, и корабль двигался быстро. Благодаря небольшой ширине своего корпуса корабль, несмотря на туман, без особого труда продвигался по узкому проходу, осторожно лавируя между льдинами, которые то и дело сталкивались со зловещим грохотом.

Жан Корнбют спустился на палубу. Он уже ничего не мог разглядеть с мачты в окружающем мраке. Верхние паруса необходимо было взять на гитовы: корабль каждую минуту мог натолкнуться на льдину, и тогда гибель была бы неминуема.

– Проклятое плавание! – ворчал Андрэ Васлинг, стоявший среди матросов, которые отталкивали баграми льдины.

– Если нам удастся проскочить, мы поставим самую большую свечу богоматери, спасающей во льдах, – сказал

Опик.

– А сколько еще впереди таких плавучих гор! – ввернул помощник капитана.

– И что нас ждет за этими горами! – отозвался матрос.

– Заткнись, болтун! – оборвал его Жервик. – Лучше следи за своим багром! Успеешь поворчать, когда мы выберемся отсюда.

В этот миг они заметили огромную глыбу льда, быстро надвигавшуюся на «Юного смельчака». Казалось, столкновение было неизбежно. Айсберг занимал почти всю ширину канала, и бриг не мог обойти его ни с той, ни с другой стороны.

– Судно слушается руля? – спросил Пенеллана Жан

Корнбют.

– Нет, капитан. Судно уже не слушается руля.

– Эй, ребята! – крикнул капитан команде. – Не робейте!

Покрепче упритесь баграми в планшир!

Айсберг был высотой в добрых шестьдесят футов. Если он обрушится на бриг, то мигом его раздавит. Наступил момент томительного ожидания. Этому ужасному мгновению, казалось, не будет конца. Не слушая приказаний капитана, матросы покинули свои места и сгрудились на корме.

Но, когда ледяная гора находилась на расстоянии не более полукабельтова от «Юного смельчака», вдруг раздался глухой шум, и огромный каскад воды обрушился на нос корабля, очутившегося на гребне чудовищной волны.

У матросов вырвался крик ужаса, но когда они взглянули вперед, ледяной горы уже не было. Она исчезла, и проход был свободен. Впереди расстилалось необозримое водное пространство, освещенное лучами заходящего солнца. Корабль выходил, наконец, на свободный путь.

– Все, что ни делается, делается к лучшему! – воскликнул Пенеллан. – Ставьте марсель и фок!

Произошло обычное в этих широтах явление: когда плавучие массы льда раскалываются во время таяния, айсберги плывут, сохраняя равновесие; но, оказавшись в океане, где вода значительно теплее, ледяные горы начинают подтаивать у основания и постепенно оседают.

Сталкиваясь с соседними льдинами, они теряют равновесие; наступает момент, когда центр тяжести айсберга перемещается, и он опрокидывается. Если бы ледяная гора перевернулась на две минуты позже, она всей своей тяжестью обрушилась бы на бриг и потопила бы его.

ГЛАВА 5

Остров Ливерпуль

Теперь бриг плыл по водному пространству, почти свободному ото льда. Только белесый и на этот раз неподвижный отблеск на горизонте говорил о том, что там начинается область сплошных льдов.

Жан Корнбют продолжал вести корабль на мыс Брустер. Они приближались уже к широтам, где температура воздуха чрезвычайно низка, ибо туда доходят лишь наклонные, очень слабые лучи солнца.

Третьего августа бриг подошел к сплошным, неподвижным льдам. Проходы между ними зачастую были не больше кабельтова шириной, и «Юный смельчак» вынужден был делать множество поворотов, заставлявших иной раз лавировать против ветра.

Пенеллан с отеческой нежностью заботился о Мари.

Несмотря на мороз, он заставлял ее ежедневно два-три часа прогуливаться по палубе, что было необходимо для сохранения здоровья.

Впрочем, Мари не теряла мужества, напротив – она всячески старалась подбодрить матросов, чем заслужила их искреннее уважение. Андрэ Васлинг вертелся около нее больше, чем когда-либо. Он искал случая заговорить с

Мари, но молодая девушка, как бы предчувствуя что-то неладное, довольно холодно принимала его услуги. Разумеется, Андрэ Васлинг предпочитал беседовать с нею о будущем, он не скрывал от Мари, что оставалось мало надежды на спасение Луи и его спутников. По его мнению, в их гибели не было сомнений и молодой девушке рано или поздно придется найти себе другого спутника жизни.

Однако Мари все еще не догадывалась об истинных намерениях Андрэ Васлинга, так как, к великому неудовольствию помощника капитана, им никак не удавалось разговориться. Пенеллан всякий раз под тем или иным предлогом вмешивался в разговор, ловко разбивал хитрые доводы Андрэ Васлинга и возрождал надежду в сердце девушки.

Между тем Мари тоже не теряла времени даром. По совету рулевого она занялась подготовкой зимней одежды.

Необходимо было изменить покрой платья. Обыкновенная женская одежда не подходила для зимовки во льдах, и

Мари пришлось смастерить себе нечто вроде меховых шаровар, которые она обшила внизу тюленьим мехом; узкая короткая юбка не должна была касаться снега – надвигалась зима, и вскоре можно было ожидать снегопадов.

Верхнюю часть туловища защищал меховой плащ с капюшоном, туго стянутый в талии.

В перерывах между работами матросы также занимались изготовлением теплой одежды. Прежде всего они сшили себе высокие сапоги из тюленьих шкур, в которых им предстояло пробираться по сугробам. Таким образом,

во время плаванья во льдах у матросов не было ни одной свободной минуты.

Андрэ Васлинг был искусный стрелок, и ему нередко удавалось настрелять морских птиц, бесчисленные стаи которых постоянно носились над кораблем. Вкусное мясо гаг и снежных куропаток позволило путешественникам отдохнуть от солонины.

После множества поворотов бриг стал, наконец, приближаться к мысу Брустер. На воду была спущена шлюпка.

Жан Корнбют и Пенеллан подошли на ней к берегу, но он оказался пустым и безлюдным.

Не теряя времени, бриг направился к острову Ливерпуль, открытому в 1821 году капитаном Скорсби. Когда корабль приблизился к берегу, матросы закричали от радости при виде туземцев, собравшихся на отмели. Пенеллан знал несколько слов на их языке, а им были знакомы кое-какие выражения, бывшие в ходу у китобоев, часто посещавших эти места; это помогло довольно быстро наладить связь.

Гренландцы были приземисты, коренасты; их рост в среднем не превышал четырех футов десяти дюймов, у них были круглые красноватые лица и низкий лоб; прямые пряди черных волос падали на плечи. У всех были испорченные зубы. Казалось, туземцы страдали какой-то болезнью, похожей на проказу, которой подвержены племена, питающиеся преимущественно рыбой.

В обмен на кусочки стали и меди, от которой они пришли в неописуемый восторг, бедняги приносили шкуры медведей, котиков, тюленей, дельфинов, морских волков и других животных. Таким образом, все эти шкуры, имевшие большую ценность для путешественников, достались почти даром.

Затем капитан кое-как объяснил туземцам, что он разыскивает потерпевший крушение корабль, и спросил, знают ли они что-нибудь об этом судне. Один из туземцев тотчас же нарисовал на снегу предмет, похожий на корабль, и объяснил, что такое судно месяца три тому назад было унесено на север, но оттепель и разрушение полей льда помешали им отправиться на розыски. Действительно, их утлые и чересчур легкие челноки, управляемые лопатообразным веслом, не могли выйти в море при создавшихся условиях.

Полученные ими сведения, хотя и не совсем точные, воскресили в сердцах матросов угасшую надежду, и Жану

Корнбюту легко было уговорить их плыть дальше в полярные моря.

Перед тем как покинуть остров Ливерпуль, капитан приобрел упряжку из шести эскимосских собак, которые быстро акклиматизировались на корабле. Бриг снялся с якоря утром 10 августа и под крепким бризом двинулся, лавируя между льдами, дальше на север.

В эту пору под высокими широтами бывают самые длинные дни в году. Незаходящее солнце достигает самой высокой точки спирали, по которой оно движется над горизонтом. Впрочем, отсутствие ночи было не слишком заметно: нередко туман, дождь и снег заменяли ночную тьму.

Жан Корнбют, решивший идти до последней возможности вперед, позаботился о том, чтобы на корабле соблюдались правила гигиены. Межпалубное пространство было наглухо закрыто, и его открывали только по утрам для проветривания. Установили печи, причем трубы расположили так, чтобы внутри помещения сосредоточивалось как можно больше тепла. Матросам было приказано поверх хлопчатобумажной одежды надевать только одну шерстяную рубаху и наглухо застегивать кожаные плащи.

Впрочем, печи еще не топились: запас дров и угля берегли для более сильных морозов.

Утром и вечером матросы обязательно получали какое-нибудь горячее питье, кофе или чай, а так как для поддержания сил нужна была мясная пища, то не упускали случая поохотиться на диких уток и чирков, в изобилии водившихся в этих местах.