Школа в Кармартене

C компотом — это было вчера, — сказал, не веря своим глазам, Ллевелис. — Я сам видел.

— А гуси вовсе ничего не успели загадить, — прибавил Гвидион. — Он сразу их выгнал.

— Да, насчет яблочной кожуры — это он точно, — согласился Гвидион. — Сколько еще мешков на кухне! Никак не разгрести.

— Но через лужу в Южной четверти я спокойно вчера перешел. Даже до колен нигде не дошла.

— Там хлебопечке знаешь покуда будет? — сказал Гвидион.

— А профессор Морган недавно шел задумавшись, вообще не понял, что это лужа, и прошел по воде как посуху, — сказал Ллевелис. — К тому же весной она все равно сама высохнет.

— Я совсем запутался, — сказал Гвидион. — И зачем начинать сразу с такого сложного вопроса, как природа богов? Мы же еще пока ничего не знаем!

— Именно поэтому, — предположил Ллевелис. — В природе богов легко усомниться, а попробуй-ка усомнись в яблочной кожуре, когда она везде!

Вторым новым для первокурсников предметом была рунология. Посвежевшая, только что вернувшаяся с ФПК профессор Лютгарда, бодро засучив рукава, взялась за них. Вскоре все овладели руническим алфавитом, потому что он был не сложнее огамического, именами нужных богов, потому что они были не сложнее их собственных имен, и умением разбирать кеннинги, потому что им было некуда деваться. Кеннингом назывался такой поэтический прием, когда воин именовался, к примеру, кленом битвы, битва — вьюгой копий, копье — змеем кольчуги, кольчуга — рубахой Тора, бога-покровителя этого дела, а сам Тор — стражем Мидгарда. Таким образом, воин уже назывался кленом вьюги змеев рубахи стража Мидгарда, — и это еще в лучшем случае, то есть если скальд не дал себе труда задуматься. Пустячные импровизированные кеннинги слетали с уст Лютгарды во время уроков постоянно. Она так мыслила. «Эй, любитель шуток Локки, с рукодельем Фрейи быстро к чаше Эгира сходите и вернитесь в тинг познанья». Это означало: «Ллевелис, сходите намочите тряпку». Кроме того, уже нешуточными кеннингами пестрела вся поэзия, которая давалась на перевод. Однажды Гвидион целый вечер разбирал одну-единственную вису, распутывая кеннинги, которые громоздились до потолка, пока не добрался до смысла в чистом виде. Виса гласила: «Сейчас приду домой и выпью».

— Как ты думаешь — в каком смысле «исследование утраченных рукописей»?

— Ну, зная архивариуса Хлодвига, думаю, что прямо исследование, и притом очень тщательное, рукописей, которые именно что утрачены, — предположил Гвидион.

Ллевелис и Гвидион стояли перед стеной, читая и перечитывая названия предлагавшихся субботних спецкурсов по выбору:

«Ползучие растения» (доктор Блодвидд).

«Исследование утраченных рукописей» (Хлодвиг Нахтфогель).

«Топография волшебных холмов» (проф. Коналл O’Доналл).

— Я слышал, что профессор Коналл О’Доналл не отражается в зеркалах, — с некоторой робостью заметил Гвидион.

— Ну, это само по себе еще ничего не значит, — отмахнулся Ллевелис.

Доктор Итарнан читал спецкурс по пиктографии, причем этим словом он называл науку о пиктах, а кто по простоте душевной приходил к нему изучать пиктографию в общепринятом смысле, тот сразу с порога получал пинка. Все это сопровождалось фразой доктора Итарнана: «Картинки идите рисовать в другое место!»

«Шпилька для волос в культуре хань» (Сюань-цзан).

— Сюань-цзан говорил, что это общий курс, не требующий никаких предварительных знаний, — с сомнением сказал Гвидион.

«Говоры кентавров как особая группа диалектов греческого языка» (Дион Хризостом)

«Химический состав алхимических элементов».

— Смотри-ка, нам историю химии поставили! — радостно воскликнул Гвидион.

Посмотрев на имя преподавателя, Ллевелис тихо сказал: «Э…» — и прикусил язык. Это был Инир из Тангви.

Дальше шли «Образы животных-патриархов в „Мабиногион“ и прочей людской традиции».

— Слушай, а почему на лисьем языке? — недоумевая, спросил Гвидион.

— Ну, потому что на родном языке преподавателя, — ткнул пальцем в стену Ллевелис.

«Альтернативная поэзия Шумера и Аккада».

— А вот тут имя преподавателя ты можешь разобрать? — беспокоился Ллевелис.

— Да как? — одними же согласными записано, — резонно замечал Гвидион. — Вот, смотри: после заката солнца в подвалах Восточной башни в Западной четверти. Там уж, наверное, и гласные скажут.

Говорили еще, что если молча постоять перед стеной подольше, делая вид, что ни один из предложенных спецкурсов тебе не подходит, на стене будто бы проявлялись какие-то еще дополнительные спецкурсы, с названиями, от которых бросало в дрожь; ради них предлагалось спуститься или подняться в такие отдаленные аудитории, о которых никто раньше не слышал.

Ложка, которую валлиец дарит своей возлюбленной в день святой Двинвен, всегда режется из цельного куска дерева, переплетенные виноградные лозы на ручке ложки служат намеком на то, что любовь будет все возрастать, маленькая конская подкова значит удачу, тележное колесо — что мужчина постарается стать хорошим кормильцем, якорь — то, как он будет привязан к дому, а сердечко на конце ручки — то, как его сердце будет отдано или уже отдано ей. Простодушная откровенность узора никого не смущает, — оно так и полагается. Есть даже несколько разных способов спросить с помощью узора на ручке ложки: «Ты выйдешь за меня?»

Так вот: ничего этого доктор Мак Кехт не знал. Но видя, что все валлийцы режут и шлифуют ложки, он почувствовал некоторую неловкость и трепетное желание вписаться в быт этого милого ему народа. Ему стало стыдно, что за много лет он плохо успел узнать его обычаи. Он не знал, что дальше делают с этой ложкой, что ее кому-то надо дарить. Он полагал, что ее по традиции вырезают ко дню святой Двинвен и затем просто пускают в хозяйство. И вот, внимательно присмотревшись к тому, что и как делают люди, он сел в школьном дворике, где на него падал разноцветный луч, проходивший сквозь витраж, и твердой рукой хирурга принялся вырезать валлийскую ложку. Дважды эту ложку видела Рианнон. Первый раз рано утром, когда облик задуманной ложки только-только начал выступать из придирчиво выбранного Мак Кехтом ясеневого бруска. Днем, когда Мак Кехт вынужден был отлучиться к городскому пациенту, Рианнон восприняла это как досадную помеху и даже закусила губу. Второй раз она прошла мимо витражного окна перед закатом, когда символика на ручке ложки приобрела совершенно определенные контуры, возбуждавшие воображение валлийки. Доктор смел с колен мелкие стружки и опять, поправив прядь волос, склонился над работой.

Доктор Мак Кехт отогнал от Рианнон «Древнейшие мифы человечества», которые украдкой жевали ее подол, твердо взял ее под локоть и привел к себе, в Пиктскую башню.

— Я хотел бы показать вам кое-что… Вот… смотрите, — Мак Кехт взял со столика совсем готовую ложку и показал Рианнон. — Вам нравится? — спросил он, явно волнуясь.

Рианнон кивнула.

— Я… хорошо все сделал? Правильно? — спросил Мак Кехт, несмело заглядывая ей в лицо. Глубина его взгляда поразила Рианнон. Там было все: и желание угодить ей, и надежда на что-то, и несомненная любовь.

Рианнон уже хотела было взять ложку из его рук, когда Мак Кехт отвернулся, подошел к котлу, в котором у него кипели медицинские травы, опустил ложку в булькающее варево и со смаком размешал его, глядя Рианнон в глаза с нежнейшей улыбкой.

— Действительно, удобная вещь, — сказал он.

Рианнон скрипнула зубами и выбежала вон.

Доктор Рианнон металась по всей комнате в бешенстве. Мак Кехт задел-таки ее за живое. Он долго терпел ее выходки и наконец вернул ей все разом. Он позволил себе утонченное издевательство, которого она никак от него не ожидала, даже не предполагала, что он на это способен. Рианнон восхитилась им. Похоже, она недооценивала Туата Де Даннан. Похоже, она вообще плохо знает этот народ. Она вспоминала взгляд Мак Кехта, помешивающего ложкой в котле, и его улыбку в этот момент. Это пробуждало в ней такой интерес к бедному доктору и такое желание узнать, что он при этом думал, о каком тот не мечтал и в самых рискованных видениях.

— И помешивал ею… гнусное варево, — говорила Рианнон сама себе. Ярость и восхищение владели ею.

…Вечером к ней пришел Гвидион и без лишних слов подарил ей свою ложку. Рианнон приняла и поблагодарила, и Гвидион ушел так же тихо, как появился. Он был явно издерган последними событиями и волновался крайне, но ничего из этого он не позволял заметить по своему лицу.

Гвидиону, естественно, даже в голову бы не пришло рассчитывать на взаимность Рианнон; он просто всегда делал то, что должно. А в день святой Двинвен положено же было дарить самодельную деревянную ложку тому, кого любишь.

Когда к вечеру Ллевелис наконец уяснил себе, кому именно ему следует подарить ложку, он с большим разочарованием вспомнил, что его ложка не только не готова, но даже не начата.

Все, кто хотел участвовать в школьном театре, — а хотели многие, — уже бегали по школе с ворохом пестрых тряпок, нитками, кружевами, кистями, красками и таинственными текстами.

Ллевелис дочитывал доставшиеся им по наследству пьесы, приходя все в больший и больший восторг.

— Господи, как хорошо, что здесь никто не вешается в конце! Как удачно, что никто не сходит с ума и не скитается безумный под дождем, никого не убивают, никакой горы трупов! Насколько все-таки здоровая вещь!..

Стали решать, кому кого изображать. Ллевелису отдали главную роль в первой из двух пьес, потому что он очень клянчил. Во второй пьесе главную роль играл МакКольм, потому что, по совпадению, этот герой как раз был шотландец.

Гвидион ни в чем не участвовал, но, сочувствуя Ллевелису, помогал ему и вот уже час спокойно слушал, как Ллевелис пытается нащупать верную манеру игры, на все лады повторяя:

— Скажите: как вы любите меня? Нет, вы все-таки скажите: как, как именно вы любите меня? Но все же — как?..

— Вот сейчас очень хорошо было. Так и говори. И подпрыгивай вот так, — советовал Гвидион, впуская в комнату Керидвен и Морвидд. — Ого! И вы? — спросил он, видя, что на них надето.

— Мы играем ведьм, — сказала Керидвен. — Ха-ха!

И, в ужасных обносках, они с Морвидд немедленно сплясали бесовские пляски тут же, на холодном полу.

В химической лаборатории полосы красноватого солнечного света падали прямо на стену с портретами великих ученых, благодаря чему Агрикола смотрел на всех с особенно большим сомнением.

— Сегодня мы попробуем получить соли и затем соляные растворы мианитов, — сказал Змейк. — А где, собственно, Телери, дочь Тангвен?

— Она, собственно, за дверью. Она боится, — ответил Афарви. — С тех пор, как она в прошлый раз увидела сухую перегонку флюоратфеанола, она говорит, что лучше тихо пересидит там, внизу, в каменном льве, знаете, там, в пасти у него, между зубов, потому что очень страшно. Только вы не ругайте ее, пожалуйста. Она вообще очень пугливая. С детства.

Змейк сухо поблагодарил за совет и хотел выйти.

— И… наставник Чэнь говорит нам, что в иероглифе «учиться» над крышей, под которой пишется «ребенок», вовсе не когти. Это вариант написания знака «сяо», маленький. А не когти, — отважился добавить Афарви.

— Вот как? — Змейк на секунду задержал на нем взгляд. — Очень интересно, — сказал он и вышел. Через три минуты он возвратился вместе с Телери, извлеченной из пасти каменного льва. Змейк продолжал разговор, начатый снаружи. Негромко, адресуясь одной только Телери, он говорил:

— Кристаллы солей мианитов окрашены. Соли латтрия — изумрудно-зеленого цвета, соли эрмия — нежно-розовые, соли аидия — розово-фиолетовые, иллирия и иттания — лазурные, цербия — желтые. При этом их невозможно спутать с солями, например, меди, железа или никеля: окраска солей мианитов более сложная, полихромная, — как будто смешали разные цвета на палитре. К тому же окраска этих соединений меняется в зависимости от освещения. Природный аидий встречается на дне мелких водоемов в виде огромных белоснежных полей кристаллов со структурой кристаллов льда. Он обладает пирофорным свойством, то есть самовоспламеняется на воздухе.

— Да? — вырвалось у Телери.

— Горение природного аидия производит незабываемое впечатление: кажется, будто пылает снег, — продолжал Змейк. — После сгорания все пространство остается покрыто прозрачными кристаллами гидрата латтрия, напоминающими по форме цветы лотоса, розового оттенка. Эти кристаллические образования возгоняются в течение пятнадцати минут, минуя все переходные стадии. Но если гидрат латтрия растворить в небольшом количестве воды, получится жидкость с высочайшей плотностью. Тяжелый шпат, кварц, корунд, малахит и даже гранит, будучи брошенными туда, будут плавать по ее поверхности.

Телери слушала с приоткрытым ртом.

— Так вы хотите увидеть соли мианитов или нет? — спросил Змейк.

Телери робко кивнула.

— Тогда берите в руки колбу, — велел Змейк, — щипцы, горелку, штатив и идите на свое место.

— Ах, Боже мой, всегда мечтал о такой булавке для галстука! Какая прекрасная вещь! Завидую вам, кузен. Но когда-нибудь я выиграю ее у вас в покер, — с тонкой улыбкой сказал Кервин Квирт, доктор биохимии и преподаватель школы в Кармартене. Эта тонкая улыбка не сходила у него с лица вот уже сорок минут. Она как будто прилипла. С этим выражением лица он встречал у дверей поток гостей, в то время как родители благосклонно кивали ему издалека, как всегда, с удовольствием наблюдая его в этой роли.

Наконец Кервин Квирт почувствовал, что чем дольше он беседует с герцогиней Нортвортской, тем больше улыбка его тускнеет и лицо начинает сводить судорога, сделал знак музыкантам, чтобы те перестали играть увертюру к «Тангейзеру», сделал знак дворецкому, чтобы тот объявил первую перемену блюд, и повел к столу весело щебечущую кузину Франсис.

— Дорогой Риддерх, вы слыхали, каких чудес добилась в последнее время наука?

Кервин Квирт вздрогнул.

— Можно совершенно безболезненно, без хирургического вмешательства, открыть у себя во лбу третий глаз!.. — в восторге воскликнула кузина, увлекавшаяся косметологией.

— Я читала в журнале «Эклер», — сказала кузина Дилис, — что сейчас проводят какое-то необыкновенное омоложение с помощью муравьиной кислоты. Говорят, она очень улучшает цвет лица.

— Метановая кислота, в просторечии называемая муравьиной, — заметил Кервин Квирт, оглядываясь в поисках вилочки для оливок, — самая сильная из карбоновых кислот: попадая на кожу, она не просто жжет, но буквально растворяет ее. Безводная муравьиная кислота растворяет полимеры, которые не берут растворы других кислот и щелочей. Обладая свойствами альдегида, метановая кислота окрашивается на воздухе в иссиня-фиолетовый цвет, — это к слову о цвете лица.

— Какое бонмо! Какая прелесть! Риддерх, признайтесь, где вы выучили этот очаровательный пассаж? — захихикала кузина Гвенивер.

— Господи, да у меня это каждый первокурсник знает, — рассеянно отвечал Кервин Квирт. — Впрочем, в этом году мне же не дали первый курс, я забыл, — прибавил он машинально. Едва выговорив это, он прикусил язык, — слишком поздно для того, чтобы можно было что-то изменить. Его услышали.

— Значит, тебе не дали первый курс? — меряя Кервина Квирта тяжелым взглядом, спросил его отец. — Интересно, почему?

— Что такое? — Кервин Квирт из последних сил попытался изобразить непонимание.

— Нет, может быть, ты объяснишь нам, о чем тут речь, — настаивал отец.

— Ну, наконец-то мы поговорим о твоей работе, — сказала мать в полной тишине.

— Как «работе»? Риддерх, вы… работаете? — защебетала кузина Дилис. — Верх эксцентричности!..

— В нашем роду, — отставляя бокал с крюшоном, брезгливо заявил граф Уорвик, старейший из гостей, — никто никогда не позволил бы себе работать и тем запятнать наш герб.

— Три золотые короны, одна над другой, на голове козла, — почти механически сказал Кервин Квирт.

При других обстоятельствах Кервину Квирту не раз удавалось обворожить собеседника своим блестящим знанием геральдики, но сейчас у него в мыслях царила такая неразбериха от растерянности и ужаса, что описание герба получилось не совсем удачным. Граф задохнулся от возмущения, но его слова потонули в шуме голосов.

— Ваши дела так плохи, дорогой кузен? — перебил графа юный виконт Джерри. — Я, конечно, слышал, что вы проигрались в пух и прах, но не думал, что все зашло так далеко. Вы вынуждены преподавать в Оксфорде, чтобы заработать на жизнь? Неужели родители отказали вам в своей поддержке?

— Ну, почему же в Оксфорде? Наша школа — довольно солидное учебное заведение, хотя едва ли вы слышали о ней, — сказал Кервин Квирт, сохраняя внешнее спокойствие, но не отрывая взгляда от салфетки. — Я сам ее кончал, кстати. И финансовое мое положение здесь ни при чем. Я стал преподавателем по собственному желанию.

— Помилуйте, Риддерх, что за странный каприз? Что за чудачество? — рассмеялся кузен Ирвин.

— Как оригинально! — сказала, хихикая, одна из кузин. — Если вы хотели этим привлечь к себе внимание, — то вы, несомненно, этого добились. Я бы с удовольствием побеседовала с вами один на один об этой… как ее там?.. кислоте, — добавила она жеманно.

— Я уверена, что во всех лондонских салонах ближайшую неделю только и будет разговоров, что об этом. Бьюсь об заклад, эта тема затмит даже скандал с лордом Норруэйским, — наводя на Кервина Квирта лорнет, воскликнула тетушка Гленвен.

Все некоторое время продолжали изощряться по этому поводу, пока тема не надоела. Кервин Квирт мрачно молчал. Он не знал, что было написано на лицах его родителей, потому что так и не решился на них взглянуть. Их молчание пугало его все больше и больше. Только когда гости ушли, он подошел к отцу.

— Я понимаю, дорогой отец, что вы ждали от меня совсем иного. Вы ждали… — начал он.

— Да, мы много лет ждали, когда ты наконец проговоришься, — сказал отец. — Триста лет — это неплохой результат. Чувствуется моя кровь.

— Наоборот, — сказала мать, притопнув ножкой. — Это моя кровь. Ты до сих пор еще очень многого обо мне не знаешь.

Кервин Квирт в изумлении переводил взгляд с одного на другого.

— Вот что у него от тебя — так это страсть к сомнительным опытам, — продолжала мать. — Вечно из этого твоего кабинета то дым, то вонь. Вот я изучаю разные виды тишины, — никому не досаждаю. Правда, мне до сих пор не удалось выделить тишину в чистом виде, но кое-чего в этой области я добилась. В следующем месяце у меня выходит статья о вечерней тишине, — увидите, сколько шуму она наделает!..

— Кстати о публикациях, — сказал отец, поворачиваясь к Кервину Квирту. — Твоя последняя статья о молекулярных разъединениях очень, очень. Я, конечно, не специалист в этой области, но тем не менее, — добродушно прибавил он, раскуривая трубку.

Кервин Квирт прошептал потрясенно:

— Если вы читали мои работы, значит, вы знаете мой научный псевдоним… И выписываете «Беседы об элементах»! С ума сойти! Получается, что все это время вы все обо мне знали! И ни разу не подали виду, что знаете!.. А я-то, дурак, изводился, думал, что любая неосторожность вас убьет!..

— Ты же сам решил соблюдать все в тайне, так зачем мы будем тебе мешать? — сказала мать. — Нас очень порадовало это решение. Нам было приятно, что у тебя проявилась эта фамильная черта. Твой прадед почти четыреста лет держал твою прабабку в неведении относительно своей страсти к огородничеству. Она думала, что он просиживает мантию в палате лордов, а он в это время подвязывал огурцы на заднем дворе.

Едва переступив порог школы, Кервин Квирт первым делом поспешил к Змейку в кабинет и там опрометчиво сел на стул, от возбуждения забыв, где он находится. Змейк хладнокровно освободил его от этого цепкого и недоброжелательно настроенного предмета мебели, предложил ему свое кресло и, оставшись стоять напротив него, облокотившись о каминную полку, сказал:

— Вижу, что у вас были веские причины ворваться ко мне в столь ранний час, Риддерх.

— Я вам первому должен сказать… Вы не представляете себе, учитель… Эта моя поездка домой оказалась решающей. Мое положение наконец-то определилось. Вы просто не поверите, но оказалось, что мои родители все это время все обо мне знали! Более того, они сами не чужды научных занятий. Отец занимается восстановлением кристаллов из огня путем крионотермии…

— Он занимается этим в домашних условиях? — слегка удивился Змейк. — Довольно рискованно.

— Да, конечно, это во многом любительские опыты, не в том суть. Мне нет больше нужды скрывать от них мои дела!.. — Кервин Квирт рассмеялся. — Больше никаких отлучек в середине учебного года, никаких замен, и мой первый курс отныне перестанет напоминать кучку беспризорников!..

— Поздравляю вас. Жаль, конечно, что такая бездна знаний по придворному этикету пропадет теперь втуне, — сказал Змейк, — зато наконец вы сможете более или менее серьезно заняться наукой. Только учтите: Мерлин теперь незамедлительно даст вам все курсы, которые он давно мечтал ввести в программу. Боюсь, отныне вы будете читать не только «Морфологию облаков» и «Реальную анатомию», которые уже несколько в стороне от вашей специальности, но как бы вам не дали и «Физиологию небесных тел», не спросив вашего мнения на этот счет.

— …Я триста лет переживал, что родители узнают обо мне правду и это их убьет! — сказал с отрешенной улыбкой Кервин Квирт.

— Прежде я тоже думал, что правда о характере моих занятий может убить моих родителей, но позднее, взвешивая все привходящие, я понял, что с гораздо большей вероятностью мои родители убьют меня, что вернуло мне совершенное спокойствие и вкус к жизни, — сказал Змейк.

Кервин Квирт собрался уже уходить, когда Змейк бросил ему вслед:

— Ах да, чуть не забыл: в школе работает комиссия Зануцкого, вы знакомы с ним?

Кервин сглотнул. Он был слегка знаком.

— Вас могут вызвать на переаттестацию — в любой момент, в том числе и с урока. Министерские комиссии имеют такие полномочия, — это чтобы у вас было правильное представление о происходящем. Рекомендую вам вести себя с ними предельно корректно.

— А что там за переаттестация? — безрадостно спросил Кервин Квирт.

— Ну, вас там ненадолго вздернут на дыбу и познакомят с расплавленным свинцом, — отвечал Змейк.

— Ваши шутки, дорогой учитель… — начал было Кервин Квирт, но так как на лице Змейка написано было: «имеют много общего с истиной», он махнул рукой и сказал только: — Я буду вести себя корректно.

— Доктор Кервин, вы вернулись! — и визг первого курса потряс двор. После Змейка первокурсники были, бесспорно, вторыми, кто имел право знать, что произошло. Кервин Квирт условно раскрыл им навстречу объятия, поскольку их было так много, что реально обнять он мог не более десяти процентов, и сказал:

— Я останусь с вами до конца времен, еще успею надоесть вам, вы еще будете избегать меня и считать докучливой помехой в вашей жизни, — и с прорывающимся в голосе счастьем он потрепал по волосам всех, до кого смог дотянуться. — Льщу себя надеждой, что вы хоть пощадите меня и не вынесете через месяц на свалку как старый хлам.

— Вы ничуть не старомодны, доктор Кервин! — горячо заверили его. — Вы наоборот — выглядите шикарно!

— А что — сейчас так носят? — притворно удивился Кервин Квирт, делая вид, что не понимает, что их оценка относится к его душе, а не к одежде, которая по случайности была шедевром венецианского карнавального костюма.

— Да! Сейчас именно так и носят! — завопили первокурсники, не желая отступать от сказанного и своим шумом привлекая наконец Мерлина, который высунул свой нос из-за оконной ставни наверху и, не сразу сориентировавшись, что происходит, на всякий случай сообщил:

— Три часа дополнительного мытья полов.

— Мне? — спросил с улыбкой Кервин Квирт.

Ставня захлопнулась.

Внезапно из-за угла показался Зануцки с молчаливым кортежем из методистов. При виде Кервина Квирта лицо его прояснилось.

— Доктор Квирт? — уточнил он. — Ко мне.

Дочитав в сто восьмой раз пьесу, в которую он был абсолютно влюблен, Ллевелис задумчиво сказал Гвидиону:

— Ты знаешь, по-моему, они тоже имели его в виду. Судя по ремаркам. Смотри: «рассеянно», «по-птичьи склоняя голову набок», «вдруг рассердившись», «величественно», «роняя туфли на бегу», «решительным жестом отметая все возможные возражения и одновременно окончательно теряя нить беседы». Они точно хотели намекнуть на него еще тогда. В семнадцатом веке.

— У них тоже наболело, — отозвался Гвидион. — Ты лучше подумай, что вам нужно из реквизита.

— Так, кровь не нужна. Крови здесь нет вообще, — стал соображать Ллевелис. — Но вот для второй пьесы… вспомни, как она начинается.

…Идти парламентером к Змейку в одиночестве никто не отважился, поэтому подошли все вместе.

— Вы не могли бы помочь нам со спектаклем? — выпалили первокурсники нестройным хором.

— Вы хотите, чтобы я сыграл Ричарда Третьего? — безразличным тоном спросил Змейк, не отрываясь от работы. — Пожалуйста, я с удовольствием.

— Нет, нам нужна гроза. То есть нам нужно устроить бурю! — рискнул МакКольм.

Змейк поднял голову и посмотрел на них.

— Пиротехническими средствами хорошей грозы не добьешься, — в раздумье сказал он. — Я глубоко убежден, что самую лучшую бурю вам может устроить профессор Курои, — и когда все приуныли, Змейк добавил: — Или, если качество грозы вас не очень волнует и вы согласны удовольствоваться внешним подобием, можно, на худой конец, обратиться к Кервину Квирту.

Двинвен играла в спектакле Крейдиладд, к которой сватались три чужеземца. Двое из них были совершенно экзотические, — согласно тексту пьесы, из Бенгалии и из Аравии, — а третий был всего-навсего из Франции, и, собственно, он-то и получал в конце концов руку Крейдиладд.

На первой репетиции Афарви, игравший будущего супруга Крейдиладд, заглянул в листы с текстом пьесы и разочарованно сказал: «А почему француз?» «А что?» — сказали все. «А может быть, вот так?» — предложил Афарви. Он сложил руки ладонями внутрь и начал с небольшим акцентом, заключавшимся в нелюбви к закрытым слогам:

— Поистине, ваш стан подобен побегам бамбука, ножка — бутону лотоса, лицо — чистейшая яшма!.. Позвольте мне преподнести вам на память безделицу — золотые шпильки с фениксами, — рука Афарви нырнула за ними в широкий рукав. — Мне стыдно за эту ничтожную поделку, не стоящую и минутного вашего внимания. Буду счастлив, если они сгодятся на гостинцы вашей прислуге.

Уже на второй минуте все участники спектакля бросили свои дела и, столпившись перед сценой, задумчиво смотрели на игру Афарви. Он кланялся, улыбался, откидывал назад длинную косу, подбирал полы какой-то будто бы длинной одежды и доставал какие-то шпильки и нефритовые диски из рукавов. Игра его была столь выразительна, что все ясно представляли себе его в чем-то ниспадающем до пола, с широкими рукавами, с поясом, на концы которого он, по-видимому, опасался наступить, и с веером на длинной ручке. На лице его иногда отражались необъяснимые эмоции. Когда он поднес Крейдиладд личную печать из нефрита и зимний домик для сверчка, сделанный из тыквы, плотину общего терпения прорвало.

— Должны ль мы нашу дочь, красу Уэльса, отдать за это вот не знаю что? — трагически спросил Ллевелис. — Не лучше ль ей остаться незамужней иль вовсе схорониться в монастырь?

— Да кто сказал, что он был из Парижа? — возразил Афарви. — Тебе какая разница вообще?

— А та мне разница, что ты как хочешь, но я за ней в Китай не потащусь, — отрезал Ллевелис.

— Тебе зачем в Китай?

— Да по сюжету! Ты пьесу до конца вообще читал?..

Все замолчали, обдумывая сказанное. Тем временем рядом, где репетировали вторую пьесу, тоже происходила ссора. Там МакКольм, игравший шотландского военачальника, был недоволен своим королем.

— Да что же здесь не нравится тебе? — мирно спрашивал его Бервин, игравший короля. — Ведь добрым королем он назван в пьесе.

— Когда король на добром скакуне и добрый меч чуть что пускает в дело, он и зовется добрым королем! Такой король с налета рассекает и всадника, и лошадь пополам, и перед ним трепещет все живое, — возражал МакКольм. — А ты тут что сейчас изобразил? Да ведь тебе никто не подчинится! Тебя любой шотландец осмеет и отодвинет в угол вместе с троном, чтоб место для танцулек изыскать! — издевательски сказал он.

— Так ведь король и впрямь уже немолод, — робко рассуждал Бервин. — Лета военной доблести прошли, теперь он светоч мудрости на троне.

— Так что же ты играешь слизняка? С размаху дай двоим-троим по роже, чтоб мудрость всем воочию явить!..

В какой-то момент все прекратили страшный крик, переглянулись и уяснили себе, что им нужен режиссер. Через полчаса обескураженный Мак Кархи уже принимал делегацию.

— Только вы, доктор Мак Кархи! — стонали все. — Пожалуйста! Или мы пропали!..

Мак Кархи открещивался от этой должности, как мог, говоря, что он не одет, что у него самые недобрые предчувствия, что представления о драматургии у него достаточно мрачные, но в конце концов, прочитав пьесы, сдался. После этого он пришел на репетицию, прямо в джинсах и клетчатой ковбойке, чем поразил всех, так как никто никогда не видел его в таком наряде, сел на стул, закинув ногу на ногу, и навел порядок в умах и постановке.

— Бервин, сделайтесь на минуту коршуном, — попросил он. — Да не таким. Старым коршуном, с поседевшими перьями, злобным и здоровенным. Поглядите медленно направо, налево… Очень хорошо. А теперь, не выходя из образа, превратитесь обратно в себя. Очень хорошо. Поведите взглядом направо, налево, — говорил Мак Кархи, и было видно, что он ловит какую-то ускользающую мысль. Затем стало видно, что он ее поймал. — И возьмите в руку посох. Ну как, Фингалл, устраивает вас такой король?

— Нормально, — небрежно процедил Фингалл, но заметно было, что от присутствия нового короля ему слегка не по себе и смотреть в его сторону он избегает.

— Афарви, вы с вашим китайским амплуа отходите на второй план. Руку Крейдиладд вы не получите, но в качестве одного из экзотических женихов оставайтесь. Вместо бенгальского. Китаец и араб добиваются руки Крейдиладд. Дилан, вы сыграете француза.

Когда Крейдиладд лишали наследства, двое женихов отказывались от нее в приличных выражениях, и только один, а именно — французский, — по-прежнему готов был взять ее за себя, хоть в рубище.

Теперь изо дня в день на репетициях Афарви лицемерно отказывался от Двинвен. Он, опасливо пятясь назад, с поклонами говорил, что в его стране непочтительность к родителям — тягчайшее преступление, что ее путь к вечному Дао еще слишком нетверд, загонял сверчка в домик, закупоривал домик крышкой, клал его себе за пазуху, закрывал лицо рукавом и испарялся.

Завершив наконец свои социологические исследования, профессор Зануцки объявил, что результаты их крайне неутешительны для школы.

— С глубоким прискорбием вынужден заметить, что вы не вняли моему искреннему совету устранить из вашего поведения политические мотивы.

— Это что за политические мотивы? — строго спросил Мерлин, озирая всех с подозрением.

— Бессмысленное желание Уэльса отложиться от Великобритании, принимающее нелепые и смехотворные формы, — отчеканил Зануцки.

— Это кто тут собирается отложить Уэльс от Великобритании? — еще строже спросил Мерлин. — Да я сам его, своими руками, пропесочу. Скорее уж нужно отложить от Британии Англию. Если кому-то интересно мое мнение. Да только куда ж ее теперь отложишь!..

— Подрастающему поколению должны внушаться твердые моральные принципы, — не слушая, говорил Зануцки. — Эти принципы должны быть едины. Здесь же единство формулировок недостижимо уже хотя бы потому, что все преподаватели обращаются к учащимся на том языке, на каком им в голову взбредет. Это, конечно, недопустимо. Что касается морали: откровенно говоря, мне страшно затрагивать эту тему. Даже если предположить, что нам сообщали лишь полуправду, то и тогда частная жизнь ваших преподавателей, — он обернулся к Мерлину, — характеризуется тяжелой патологией. Если мы хотим, чтобы обучение пошло на лад, прежде всего нужно постараться изолировать ваших учащихся от вашего преподавательского состава. Далее, вызывает закономерное беспокойство здешнее отношение к нам как к представителям Министерства: вместо нормального собеседования мы все время становились невольными участниками какой-то буффонады. Мы наслушались легенд и нелепых шуток, насмотрелись каких-то трюков, но никто! — ни один человек! — ни разу! — не соизволил предоставить нам даже простые биографические данные!

— Я протестую от имени всех, — сказал Мэлдун, сын Айлиля. — Биографических сведений вам было подано предостаточно.

— Если вы называете биографическими сведениями то, что кто-то упал на Землю с планеты Фаэтон, кто-то пролежал триста лет в хрустальном гробу, а потом служил белкой где-то на посылках, — Зануцки в своем сарказме даже сумел вспомнить несколько сказок, чтобы контраст между ними и подлинными биографическими сведениями стал всем ясен, — то имейте в виду: наше рабочее время оплачивается из бюджета Министерства! У вас в штате полно каких-то мифических персонажей, профессор Коналл О’Доналл, — кто его видел?.. какая-то Лютгарда, дочь Рунхильды, — хотелось бы мне с нею встретиться…

При последних словах Лютгарда, которая стояла и внимательно слушала за дверью, стесняясь войти в зал педсовета, конфузливо заглянула в щелку.

— Да? — сказала она.

Зануцки игнорировал ее, сделав вид, что ничего такого не замечает, и твердо закончил:

— Я поставлю в Министерстве вопрос о закрытии школы.

И с видом полного самообладания он стал протискиваться через толпу к дверям.

Стоявший на его пути Змейк сказал:

— Насколько я мог заметить, вы принимаете многое из увиденного в школе на свой счет, — он кивнул на Лютгарду. — Не стоит. Смею вас заверить, что лично к вам это не имеет никакого отношения.

— Очень рад вас видеть, — сказал Зануцки, задержался в растерянности и не нашел ничего лучшего, как пожать Змейку руку. — Давно хотел выразить вам благодарность за сотрудничество. Разумеется, я изыму ваши ответы из материалов собеседований, — прибавил он шепотом и вышел, с достоинством протиснувшись между ногой Лютгарды и косяком. Вслед за ним в щель между башмаком Лютгарды и дверью пролезла вся комиссия.

На латыни занимались речью из кувшина. Орбилий Плагосус рассадил всех по складу ума и откупорил один из высоких кувшинов, стоявших у него в углу в количестве нескольких десятков штук. Кувшины доставляли старшие студенты, путешествующие повсюду: они залавливали туда для Орбилия живую звучащую латинскую речь — прямо на рынках и площадях. Разумеется, выпущенная из кувшина речь вылетала и больше ее было уже не поймать, поэтому Орбилий перед тем, как торжественно вынуть втулку из кувшина, призывал всех слушать очень внимательно. «Речь слышалась на рынке в Риме в консульство Л. Туллия и М. Лепида, в месяц секстилий, за четыре дня до ид; почти 15 минут», — зачитал он запись грифелем на боку сосуда.

— Ну что ж, я открываю, — сказал он в тишине.

Фоновый шум на рынке в Риме был большой. Скрипели повозки, кричали ослы, вопили дети. Кто-то обращался к прохожим:

— Кто скажет, как пройти мне в храм Портуна на Бычьем форуме?

— Это который украшен по всему фронтону страшными рожами? — спросил у него один.

— Да, это где вчера Тит Манлий блевал возле статуй предков, — подсказал другой.

— Флавий Постумий говорил мне на днях, если, мол, нужно нанять какого-нибудь громилу для темного дела, храм Портуна — это место, где не подведут. И возьмут недорого, — продолжал первый.

После нескольких следующих характеристик этого уголка Рима Гвидион мельком подумал, что на месте спрашивавшего он не стал бы испытывать столь острого интереса к этому храму. Между тем кто-то все время громко нахваливал копченые сыры. На шестой минуте первокурсники расслышали, что некто Квинкций, кажется, приценивается к оливкам.

— Что ж это ты, Диодор, такую заламываешь цену? Уж для меня ты мог бы сделать скидку, — кажется, не первый день меня знаешь.

— Вот оливки из Аттики — эти, понятно, подороже. Эти из Мегар, — пожалуйста, дешевле. Подумай сам, Квинкций, — ведь если я запросил, как ты говоришь, лишнего, то меня покарают и местные боги, и боги наших оливковых рощ, и еще бог торговли, и наши городские боги-покровители. Так есть ли мне резон обманывать тебя?

— Вот эти, крупные, из Аттики, говоришь?

Тут всех перекрыла какая-то матрона с громоподобным голосом, выбиравшая зелень. Как показал дальнейший разговор, имя ее было Спурия.

— Фурия, — прошептал Ллевелис.

Орбилий тут же настучал ему указкой по макушке.

Спурия объявила всю зелень залежалой и затем описала, как должен выглядеть настоящий сельдерей. После ее смачного препирательства с торговцем всем захотелось сельдерея. Все сглотнули слюну. Но тут общее внимание переключилось на простачка Септимия, который покупал рыбу. Морскую рыбу он брать не хотел; ему нужна была редкостная речная рыба, причем в количестве, достаточном для устроения свадьбы на 30 человек. Тут нужно сказать, что сам он эту баснословную речную рыбу никогда не пробовал и, почти уже согласившись выложить за нее полторы сотни сестерциев, одновременно опасался, что эта диковинная рыба вообще несъедобна либо ядовита. Удалось ли всучить Септимию леща, все так и не узнали, потому что кувшин издал последние свистящие звуки с самого донышка и иссяк. Это было обидно. Ллевелис даже подошел к опустевшему кувшину, поддернул рукав, засунул туда руку по локоть и поскреб там на донышке.

— Куда только не пробираются наши девятикурсники! Пронырливы невероятно. Вот, у меня тут есть запись чуть ли не из покоев Цезаря. Правда, всего три минуты, — сказал Орбилий, поглаживая бок кувшина. — Но на это и не надейтесь. Раньше июня не получите. Итак, что вы поняли из услышанного?

Когда все, перебивая друг друга, описали сцену на рынке так полно, как только могли, когда было сказано все, решительно все, Орбилий дал знак говорить самой малочисленной и обычно хранившей молчание группе R, к которой относились малозаметные Арвен, Эльвин и Телери. Те переглянулись и начали:

— Там был фонтан…

— Странно, что на простой базарной площади фонтан, да? Вот бы в Кармартене на рынке!..

— Вот этот вот… Диодор, да? У него позади, по ту сторону прилавка, жарились каштаны, что ли, — они лопались на огне.

— Интересно, что там тоже в орлянку играли, прямо как у нас, да?

— А Спурия тащила за собой ребенка.

— Ребенок был сопливый, он все время шмыгал носом.

— Он не сопливый, просто Спурия до этого дала ему затрещину, потому что он клянчил игрушечную мельницу. Там рядом продавались.

— Да, а этот мастер потом быстро собрал свои игрушки, и стал подгонять бедного осла… На него все навьючил…

— Он хотел успеть до грозы.

— Но он не успеет, потому что гроза уже близко.

Все другие слушали, пораженные. Им каждый раз хотелось спросить у группы R, откуда они все это взяли, но они знали, что группе R так же хочется спросить у них, как это им удалось запомнить и так стройно изложить общий смысл разговоров. Внимание, полностью отданное мелким деталям, было свойством их склада ума.

Мерлин спустился во двор Западной четверти как раз в полдень, когда двор был полон народу, и велел всем студентам живо исчезнуть с его горизонта, а всем преподавателям, напротив, — застыть на месте, как в игре в «Море волнуется — раз», потому что он сейчас соберется с мыслями и скажет речь.

— Как вы думаете, это надолго? — спрашивал Кервин Квирт. — А то мне немного сложно держать все эти пробирки.

У него в руках балансировала конструкция из позвякивающих пробирок, производившая впечатление живой.

— О-о, Кервин! — не отвечая на вопрос, вскричала Рианнон. — Кервин, вы знаете, какие цвета сейчас в моде?

— Увы, да, знаю, — с содроганием признал Кервин Квирт.

— Кервин, модный цвет для женской шемизетки а-ля Милан[37]! — воскликнула Рианнон. — Я должна прилично выглядеть на конгрессе по фразеологии и идиоматике хищных птиц. Опишите мне этот цвет, скорее, мне еще всю ночь шить.

Кервин Квирт ненадолго задумался.

— Йод когда-нибудь возгоняли? — спросил он.

— Я никогда в жизни ничего не возгоняла, — с нетерпением сказала Рианнон.

— Просто этот цвет ближе всего по оттенку к йодным парам, — пояснил Кервин Квирт. — А-а… э-э… какое значение имеет мода… то есть почему вы думаете, что остальные будут так уж строго держаться моды?

— У остальных — оперение, — отрезала Рианнон.

В это время Мерлин собрался с мыслями и устроил всем страшный разнос.

— Что ж, я хотел только сказать, — начал он не терпящим возражений тоном, подхватывая в воздухе несколько пробирок, падающих с пирамиды в руках Кервина Квирта, — чтобы вы продолжали занятия как ни в чем не бывало, коллеги. Так, как будто ничего не случилось. Делайте вид, что все в полном порядке. Студенты не должны, просто не должны ничего заметить.

— Что заметить? — спросил Финтан.

— Ах, вы еще не поняли? — заголосил Мерлин, как будто только и ждал этого вопроса. — Вы ничего не унюхали? Да мы провалили с треском все дело моей жизни! Теперь Министерство нас на одну ладонь положит, а другой прихлопнет. Теперь ждите только закрытия школы, коллеги. Оно не замедлит, — заверил Мерлин, ловя еще одну пробирку. — Вы видели, какое выражение лица было у этого Зануцкого? Вы думаете, оно таким и останется? Как бы не так! Приехав в Министерство, он мигом скумекает, что к чему! И напишет бумагу… — тут Мерлин призадумался. — И бумага эта пойдет по инстанциям, — осторожно прибавил он, и его лицо просветлело.

— А впрочем, мы можем ничего не опасаться, — махнул он вдруг рукой. — Вы представляете себе, сколько времени документ движется по инстанциям, коллеги? А я вот представляю. Помните, мы просили городские власти заменить ржавый водосточный желоб над входом снаружи, — ну, тот, что заканчивается горгульей? Помните, сколько времени та бумага шла от нас в городской совет? Ха-ха! Три горгульи сменилось на этом посту! Да, нас голыми руками не возьмешь. Лет через десять поинтересуемся, как там у этой бумаги дела. Не погрызли ли ее мыши, — хихикнул он и, величественно взмахнув рукавом, распустил собрание. И сунул обратно Кервину Квирту скопившиеся у него пробирки.

В начале февраля всех решительно поразила эпидемия игры в три эпохи: загадывается понятие, показывается в виде трех театрализованных сценок, относящихся к трем разным временам, и желающим предлагается угадать, что это было. Игра эта, впрочем, процветала в школе и раньше, и не только не была запрещена педсоветом, но говорили даже, что Гвин-ап-Нудд изобретателю этой игры на старших курсах проставил зачет по этнографии, ни о чем не спрашивая.

Одна группа загадала что-то и теперь показывала, вторая пыталась угадать.

— Племена Великих равнин, начало XIX века.

Крейри вышла, откинув полог из шкур, и остановилась у порога. Мальчики выстроились в очередь на почтительном расстоянии. Дилан подошел, накинул на голову себе и Крейри покрывало и беседовал с ней под покрывалом минут пять. Потом его место занял Лливарх, тоже с покрывалом. Затем то же самое бодро проделал Клиддно. Если кто-нибудь особо задерживался возле Крейри, ему давали пинка.

— Южная Америка, Х век нашей эры.

Лливарх, довольно-таки вооруженный, долгое время лежал, затаившись, на горном склоне чуть пониже того места, где проходила тропа. Наконец по тропе пошла Энид с кувшином за водой. Лливарх начал бросать в нее из своего укрытия мелкие камешки, метя по ногам и явно стремясь привлечь к себе внимание. Энид на секунду задержалась, почесала одну ногу об другую и прошла мимо.

— Аббасидский халифат, средние века.

По пустынной улице, никуда особо не глядя, шел Дилан в арабской одежде, то есть закутанный с ног до головы, видны одни глаза. Когда он проходил мимо очередного дома, высоко вверху приоткрылось окошко, так что между глухими ставнями образовалась щелка шириной с мизинец. Дилан искоса бросил взгляд на это окошко и тут же, не останавливаясь, прошел мимо.

Посмотрев на все это, вторая группа начала обсуждение. По двору дефилировал Мерлин, косясь на интересную игру, и время от времени высказывал свои предположения, обычно не лезущие ни в какие ворота.

— Это все — какая-то воровская шайка, бандиты, — сказал Афарви. — Хотя разговоры под одеялом похожи на исповедь.

— Может, тайная политическая организация? — без малейшего запала предположил Эльвин. — Заговорщики?

— Да таких заговорщиков… — сплюнул Фингалл с презрением, — голыми руками можно брать.

— Бандформирование, — уверенно сказал Мерлин. — Хотя не исключено, что бордель.

— Швыряние камней из засады не похоже на исповедь, — робко заметила Гвенллиан. — Это гадание. Очередь к гадалке и… еще два гадания.

— Да! Любит — не любит, плюнет — недоплюнет!.. Я изнемогаю, слушая вас, — сказал Ллевелис. — Это же флирт! Способы флирта!

— Ну и флирт, — с достоинством повторил Мерлин. — Зачем так орать?

Услышав слово «флирт», первая группа играющих перестала покатываться со смеху и подталкивать друг друга локтями в бок и со вздохами передала Ллевелису пальму первенства. Роль пальмы первенства традиционно играл тот самый шарф Мерлина, который он дал Ллевелису с собой на Авалон и так и не получил обратно. Среди студентов ходил даже слушок, что Мерлин потому так крутится вокруг, что хочет как-нибудь заполучить назад свой шарф.

— Ну ничего, — воскликнул Эльвин. — Мы вас сейчас тоже подловим!

Афарви, сильно смущаясь, все же предложил в качестве понятия переизбрание кабинета министров.

— Назначение кабинета министров в Древнем Китае выглядело как запуск воздушных змеев, — горячо зашептал он. — Устраивался такой праздник, император садился на лужайке, и все сановники по очереди запускали воздушных змеев собственного изготовления. В змее ценилось изящество, фантазия и красота. Император назначал министров на должности сообразно проявленному вкусу.

— Афарви, я никогда не стану играть в эту игру, если ты будешь в команде противника, — от души сказала Гвенллиан.

Афарви отвесил четверть поклона. Фингалл подумал немного над этими словами и медленно засопел носом.

— Еще две эпохи, — торопил Ллевелис. — Ну, одну понятно: Европа, XVI век, — интриги, нежелательных соперников убирают с помощью яда. Из десяти человек на званом обеде девять выпили за процветание и неожиданно сыграли в ящик.

Эльвин выразительно захрипел и скончался, потом воспрял и предложил:

— И еще устроим безобразную драку. Выборы кабинета министров в Италии, ХХ век. Выглядит как простая драка с мордобоем.

— Победа наша, — сказал Ллевелис.

Все побежали тащить реквизит. Через двадцать минут первая команда действительно вынуждена была сдаться. Хотя Мерлин и твердил про последнюю сцену, что это борьба в парламенте, ему никто не поверил.

— Вы бы лучше задумали избрание короля, — посоветовал Мерлин, разобиженный тем, что здесь не считаются с его огромным политическим опытом. — Куда интереснее, чем какие-то министры.

— После того, как я вытащу меч из камня, — нарочито медленно и с явным подтекстом проговорил Ллевелис, — всем станет так скучно и неинтересно, что игра просто угаснет сама собой.

В этот момент его взгляд зацепился за Гвидиона — сосредоточенный на какой-то залитой химикатами тетради, он пробирался по нижней галерее в сторону Пиктской башни со связкой книг под мышкой.

— Ну сколько времени можно проводить за изучением обмена у овцы? — попытался приcтыдить его Ллевелис. — Ну хоть в день святого Валентина-то можно не торчать у Змейка?

— Мне очень интересно все, что мы делаем, — твердо сказал Гвидион. — И он только-только начал доверять мне серьезные процедуры…

— Ага!.. Один неверный шаг — и Змейк отправит тебя в Анды вакцинировать диких лам!

…Эту фразу по стечению обстоятельств услышал спускавшийся по лестнице Мак Кехт. Доктор много дней жил в некотором разладе с собой и искал знаки на небе и на земле. В последнее время Рианнон смотрела на него с величайшей внимательностью и интересом, но явно боялась подойти. Мак Кехт радовался и огорчался. Он чувствовал, что ложку он сделал не зря. Но отчего такая опаска была написана на прекрасном лице Рианнон? Быть может, она прочла что-либо о Туата Де Дананн? В истории его народа были скользкие моменты и не совсем приятные личности, в первую очередь он сам, рассуждал Мак Кехт; но Рианнон, несомненно, знала детали его биографии задолго до того, как пришла к нему; вряд ли это могло явиться для нее новостью; о нет.

— В самом деле не мешает заняться этими ламами, — внезапно сказал себе Мак Кехт. — Ведь вакцинация обходит их уже несколько веков.

…Через неделю Мак Кехт приблизился к Рианнон и с необъяснимой улыбкой сказал:

— Видите ли, дорогая Рианнон… Я скоро уезжаю в Анды вакцинировать диких лам. Вы не могли бы немного… поднатаскать меня в языке? А то, боюсь, мне придется объясняться с ними по большей части знаками, — усмехнулся он. Рианнон окинула его взглядом с головы до пят.

— Я? Вас? — спросила она.

— Да, а что? — растерялся доктор.

— Ведь лам нужно, вероятно, убедить в пользе вакцинирования, а не просто хватать их за длинную шерсть и поворачивать тем или иным боком? — предположила Рианнон..

— Да, они… да, — с замирающим сердцем проговорил Мак Кехт. — Если вы не против, пойдемте ко мне, я дам вам материалы… они объясняют сущность вакцинации…

…Гвидион, который мыл пробирки в подсобной комнате при лаборатории, услышал смех и звук хлопнувшей двери.

— Если вы не скажете это на четверть тона ниже, вас поймут не просто неправильно, — вас поймут превратно, Диан, — проговорила Рианнон. — Вы хотели сказать, чтобы все разбились на группы по принципу, кто кому приходится прямым потомком, а сказали, чтобы все разбились на группы, — тут Рианнон всхлипнула от смеха, — которые и отправятся прямиком к праотцам!

— Правда? Я так сказал? — виновато удивился Мак Кехт.

— Какое там вакцинировать диких лам! Вы не сможете подманить даже домашнюю козу!

— Да? — смеялся Мак Кехт. — И что же делать?

— Уговорили. Я еду с вами, — решительно сказала Рианнон.

— Об этом я не мог и мечтать, — сказал доктор Мак Кехт изменившимся голосом и добавил что-то так тихо, что нельзя было расслышать.

— А в какой обуви там ходят по горам, Диан? — деловито спрашивала Рианнон.

— Не беспокойтесь, дорогая Рианнон, вас я буду носить на руках, — долетел голос Мак Кехта.

Гвидион отряхнул руки от капель, тихо снял медицинский халат, повесил его на спинку стула и бесшумно вышел через другую дверь.

— Ну почему?.. — недоумевал Ллевелис. — Почему бы тебе не погодить и не уйти минутой позже? Что б тебе было разузнать, к чему все идет?

— Потому что я студент, и если у преподавателей какие-то дела между собой, какое я могу иметь к этому отношение? — пожал плечами Гвидион.

В марте Мак Кехт и Рианнон на неделю уехали в экспедицию в Анды, и всякий, кому случилось бы видеть, с какой нежностью Мак Кехт поздно вечером в хижине в горах предлагал своей спутнице полюбоваться в его походный микроскоп на его же собственный хромосомный набор — просто так, для развлечения, — согласился бы, что хотя доктору Мак Кехту исключительно не даются традиционные способы ухаживания, ему поразительно удаются нетрадиционные.

Профессор Курои стоял у двери, выхватывал первокурсников из общего потока и ручищей, широкой, как лопата, подгребал их и заталкивал в дверной проем. Когда наконец они были у него собраны, как кролики в садок, он внушительно навис над ними и сказал ласковым, как ему самому показалось, голосом:

— Всех отправлю в четвертый век! А чтобы вы там не собирались кучками, как вы любите, каждый получит свое задание. МакКольм!

— Есть! — откликнулся МакКольм.

— Вы отправляетесь в Сегонтиум.

— О-о, римский форт? — обрадовался МакКольм.

— Форт там есть. Но не вздумайте подле него околачиваться. Ваша задача другая. Знаете Гланмора из Каэрнарвона?

— Ну да, естественно, — приуныл МакКольм. — Знаменитый богослов.

— Автор средневекового теологического трактата «О пределах Божьего долготерпения», — сказал Курои. — Трактат приписывается ему с седьмого века. Так вот, ваша цель — выяснить: реальное он лицо или нет? Не исключено, что его никогда не было. Однако если Гланмор действительно жил, то тогда и там, куда я вас отправляю. Ровно через три часа я заберу вас от западной стены городской тюрьмы.

— Ну почему тюрьма, почему всегда тюрьма? — угрюмо спросил Фингалл.

Курои взялся за посох.

— Отправляйтесь и попробуйте только не восполнить этот пробел в истории человеческой мысли!..

Это было последнее, что слышал МакКольм, и сразу вслед за тем он приземлился на четвереньки в грязь недалеко от римского форта. «Ну, зачем было с такой силой-то кидать», — пробормотал он, вставая и заправляя рубашку в штаны. МакКольм огляделся. «Понятно, — сказал он себе. — Собора еще не было. А тюрьма — она… да». И Фингалл, слегка почистившись, зашагал, естественно, к форту. Форт напоминал все римские форты на свете, которые строились по одинаковому плану, поэтому кто видел один из них, уже не мог ни с чем спутать другой. Сразу за частоколом он увидел здоровенного легионера, который пинал вола. Дальше с Фингаллом случилось такое, чего он и предполагать не мог. Он мог предположить, что его выкинут из форта пинком, арестуют как лазутчика, что в форте ему не найдется достойного собеседника, потому что все офицеры давно спились, что никто там не будет знать ни Ливия Андроника, ни Тита Ливия… словом, он предусмотрел все возможности. Но то, что с ним случилось, не лезло ни в какие ворота: никто в форте не понимал его латыни!

…Донельзя изумленный Фингалл брел улочками городка, сознавая, что до того, как на него спикирует Курои и схватит его в свои когти, остается двадцать минут. Скромная локальная драка, которой завершилось в форте общее лингвистическое замешательство, оставила его без зуба. Моросил мелкий дождь, как всегда в четвертом веке, по наблюдению Фингалла. Он еще не видел четвертого века без дождя. Как сказал Горонви, сын Элери, когда пытался постучаться в хибарку к одному мыслителю второй половины третьего века и на голову ему обрушился деревянный навес крыльца, «времена упадка, что поделаешь».

У тех немногих компатриотов четвертого века, которые встретились МакКольму на окраине города, были такие рожи, что они скорее могли быть знакомы с предводителем местной воровской шайки, чем с богословом. Фингалл прислонился спиной к надежной каменной кладке тюрьмы и стал ждать, одновременно размышляя, как же ему выпутаться из положения. Узнать что-либо о Гланморе из Каэрнарвона он уже не успевал. Врать Курои он не решался. Честно сказать, что его вдруг потянуло на римских легионеров и вместо того, чтобы искать зануду-богослова, он ринулся бегом в казармы? Фингалл прижался к стене, чтобы на него меньше попадал дождь. «А напрасно ты считаешь его занудой», — подумал Фингалл, сам себе противореча и говоря о себе «ты». «Так, значит, Гланмор-ап-Мэйлир существует?» — подумал Фингалл. «Существует», — подумал он себе в ответ. Тут он повернулся к стене лицом, понимая, что так вести разговор, как ведет его он, невежливо. С ним говорили камни тюрьмы. «Но только тебе следует знать, что сам Гланмор считает себя в первую очередь поэтом и очень бы удивился, если б узнал, что где-то слывет богословом», — сказали камни. «От него дошла только одна вещь. Богословский трактат, — сказал Фингалл. — Но откуда вы его знаете?» «Потому что он много времени проводит здесь», — отвечали камни. «Что ли, его преследуют за веру?» — спросил Фингалл. «Нет, обычно он садится за долги, — отвечали камни. — Как наделает долгов, так и садится». «Поэт, — пробормотал Фингалл. — А что сказать Курои? Уж если я вылезу с тем, что он скорей поэт, чем богослов, без доказательств не обойтись. Где его стихи?». «На мне с той стороны есть пара четверостиший, — сказал один камень. — Это он от нечего делать нацарапал в прошлом году черенком ложки:

— Ого! — воскликнул Фингалл. — Не так быстро. Дайте я запишу.

Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», — сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, — сообщил Фингалл. — А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, — сказали камни, — он все время что-то твердил о своем долге».

И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, — и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.

Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:

— Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?

Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.

— А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, — тускло сказал он.

— Что? — переспросил Орбилий.

— Фуфло.

— Что? — Орбилий привстал.

— Фикция. Хоть и считается, что латынь — это дохлый язык…

— Мертвый, — машинально поправил Орбилий.

— Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.

Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:

— Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.

Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.

— То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, — медленно проговорил он.

— Нет! Я не хочу позориться перед людьми! — воскликнул МакКольм. — И я скажу вам напоследок, — он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, — с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, — что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!

Орбилий расхохотался.

— В этом форте стоит корпус батавов, — сказал он. — У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! — и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.

Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.

— Опять я брякнул не то, — сказал он.

— Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, — грустно сказал Орбилий. — Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!

Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.

— Ну, как римляне? — толкнул его в бок Ллевелис.

— Тупое, невежественное офицерье, — сказал Фингалл. — Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор — знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, — тогда, по крайней мере, мы избежим позора!

— Да! — подхватил Эльвин, — пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?

— Что-то мне кажется, — мрачновато сказал Дилан, — что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.

…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:

Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:

— Каким потоком слез? — вскричал Ллевелис. — Каким потоком? Ты, как болванчик, кланяйся, и все… пардон за неуместное сравненье. Ты что здесь муки Вертера развел?

— Аллах акбар, да кто же так играет? — подхватил Лливарх, игравший темпераментного араба и только что отказавшийся от той же Крейдиладд без тени душевных мук. — Тут делать ноги надо поскорей! Чем меньше тобой сказано, тем лучше! Невеста — бесприданница, пойми!

— Не знаю, что мешает вам, Афарви, — медленно сказал Мак Кархи, — но если вдруг китайский этикет, мы можем переделать вас в бенгальца.

Молчала только Двинвен, которая стояла ближе всех и видела лицо разряженного китайского претендента на ее руку. После репетиции она шепотом спросила Афарви в комнатушке размером со шкаф, в которой они гримировались, что такое с ним случилось. Афарви, с подведенными черным глазами, стирая со щек платком желтую пудру, отвечал:

— Ты думаешь, легко из раза в раз отказываться подло от тебя мне, когда на деле я б не отказался?

— А от чего б не отказался ты? — все так же шепотом спросила Двинвен.

— Пойти вдвоем с тобой, к примеру, в город на семичасовой сеанс в кино, — искренне сказал Афарви, привычным движением отцепляя китайскую косу.

Ллевелис, сидя на столе, как Будда, выжидательно говорил:

— А может быть, весь мир вокруг тебя — просто иллюзия?

— Вполне возможно, — немного подумав, покладисто соглашался Гвидион.

— А может быть, ты сам — лишь чья-то игра воображения?

— Почему нет? — пожимал плечами Гвидион.

— А как ты думаешь, вот эта пуговица не оторвется у меня сегодня?

— Да нет, вроде крепко пришита, — деловито осмотрев пуговицу, говорил Гвидион.

И Ллевелис в очередной раз взвивался, как язык пламени.

— Вот, — говорил он, спрыгивая на пол. — Вот то, о чем я говорю. Ты можешь усомниться в том, что ты реально существуешь, можешь предположить, что весь мир — сон, потому что это все легко! А усомниться в надежности пуговицы гораздо труднее! Потому что вот она, эта пуговица, и вроде бы пришита она крепко!.. — тут он с искаженным от усилия лицом вырывал эту пуговицу с мясом и швырял на пол. — Начнем с начала, — и вытирал пот со лба.

Гвидиону фантастически трудно давалось введение в сомнение. Обычные текущие задания Мерлина, которые Ллевелис щелкал, как фисташки, повергали Гвидиона в недоумение.

Мерлин давал в начале урока заурядный текст для разминки, одну из историй, которых в учебнике был нескончаемый запас. К ней давалось задание, например:

Гвидион обхватывал голову руками. Таких заданий он не понимал, хоть убей.

— Ну, что вы тут корчитесь? — говорил Мерлин. — Настоящий ученый должен уметь усомниться во всем! Давайте, сомневайтесь!.. Как вы собираетесь работать по специальности?

— Если мне нужно удалить овце больную почку, а я начну сомневаться в том, что я — это я и что в руке у меня действительно скальпель, овца подохнет, — в раздумье говорил Гвидион.

— Нужно успевать сомневаться быстро! И не в чем попало! — строго говорил Мерлин. — Ох уж этот Диан, вырастил тут ученичка… на мою голову!

Но однажды Мерлин все-таки собрался с мыслями, поплевал на пальцы, кряхтя, полистал некоторые ветеринарные энциклопедии и сочинил пример, который на первом же занятии, страшно довольный собой, изложил Гвидиону:

— А вот представьте-ка себе, дитя мое, что у овцы бактериальный дерматит, тяжелейший?

Все зажали носы и отвернулись, и только Гвидион с зажегшимся в глазах живым интересом сказал:

— Ну?

— Что ну? Убил одну! А вы хотите воспользоваться цинковой мазью. За неимением глюкокортикоидов. А? — и Мерлин залихватски потер руки.

— Так, — сказал Гвидион с таким осмысленным видом, какого у него на введении в сомнение давно уже не бывало.

— И вот вы берете оксид этого самого… — Мерлин пощелкал пальцами, — никеля…

— Цинка, — кивнул Гвидион.

— …И потихонечку его наносите на пораженные участки этой самой… овцы. И тут вдруг вас охватывает одно маленькое сомнение…

Гвидион напрягся.

— Что вы уже не в первый раз видите эту овцу! И что эта овца будто бы раньше была больше размером!

Гвидион непроизвольно зашевелил губами, соображая.

— А самое-то главное — что у этой овцы и тогда уже был какой-то декоматоз!

— Демодекоз? — быстро спросил Гвидион.

— Ну!

— Клещи? — растерянно переспросил Гвидион.

— Да какие клещи! Думайте лучше!

— Это была, конечно, мать той овцы… у нее наследственное заболевание… не бактериальное… псориаз!

— Вот! — торжествующе провозгласил Мерлин. — Какое-то маленькое сомнение — а сколько ощутимой пользы для всех!.. В основе всякой диагностики лежит хорошее, добротное сомнение, дитя мое.

С того дня отметки Гвидиона по введению в сомнение заметно улучшились. Более того, он безошибочно поставил диагноз в трех случаях, которые Мак Кехт нарочно подсунул ему как сложные.

На спецкурсе по шпилькам для волос Сюань-цзан неспешно изложил события эпох Ся, Шан, Чжоу и династии Цинь и подбирался уже к Западной Хань, обволакивая всех странностью своих рассказов.

— Одного чиновника из южных провинций послали отвезти шпильки из рога носорога в дар императору Сунь Цюаню. Когда он проплывал мимо храма на озере Гуйтин, чиновник вознес молитву духу храма. Неожиданно дух обратился к нему: «Давай сюда свои носорожьи шпильки!» Чиновник перепугался, не посмел ничего возразить и сразу же разложил свои шпильки перед алтарем. Дух сказал: «Когда доберешься до Шитоучэна, верну тебе твои шпильки». Чиновнику ничего не оставалось, как плыть дальше. Он принял как неизбежное будущую смертную казнь за утрату доверенных ему шпилек. Но когда он добрался до Шитоучэна, вдруг огромный карп длиной в три чи прыгнул к нему в лодку. Разрезали рыбу — и нашли там шпильки. Этот рассказ от слова до слова приводит Гань Бао из Синьцая в цзюани четвертой своих записок, однако он не объясняет одного, — вкрадчиво сказал Сюань-цзан, — зачем духу озера Гуйтин понадобились эти шпильки? Кто хочет узнать, в чем тут было дело, приходите в следующий раз.

Мерлин же, который очень хорошо помнил, что он пригласил Сюань-цзана для спецкурса по творчеству Лу Ю, искоса наблюдал за ростом популярности спецкурса по шпилькам и не упускал случая вставить шпильку по этому поводу.

— Ну что, вы все еще продолжаете о высоте каблука у придворных? — спрашивал он за обедом.

— Да, я как раз закончил с эпохой шестнадцати царств и собираюсь перейти к царству Вэй, — сказал Сюань-цзан.

— Кончайте же вы наконец про свои висюльки и бирюльки, — раздраженно говорил Мерлин, — и приступайте-ка к творчеству Лу Ю!

— К творчеству Лу Ю бы поскорей, — говорил Мерлин спустя еще месяц. — А что, тема копоушек еще не исчерпала себя?

— Сказать по правде, вчера мы говорили только еще о законах поэзии в эпоху Тан, — разводил руками Сюань-цзан.

Нет, Мерлина решительно беспокоило то, что основной спецкурс по творчеству Лу Ю еще даже и не начинался, хотя он готов был признать, что Сюань-цзану виднее, но только не вслух.

— Ведь вы не предполагаете, дорогой брат мой, что я буду делать это публично? — спрашивал Сюань-цзан.

— Ну нет, конечно. Тут нужна подготовка. Но ведь вы отобрали себе троих учеников. Уж они, кажется, готовятся, готовятся…

— Они еще не готовы, — кротко обрывал его Сюань-цзан.

Сюань-цзан не страдал от недостатка слушателей: сидели даже на полу. Причем многим начинало уже казаться даже, что они что-то понимают. Горонви и Лливарху казалось уже, что они здорово все понимают и что, в общем, ничего особо сложного тут нет. Афарви ходил тоже и писал конспект иероглифами, там же, где не знал иероглифа, бледнел и ставил пиньинь[38]. Однажды Горонви и Лливарх, хихикая над рассказом Сюань-цзана о распутнике Ван Ляне, невзначай заглянули Афарви через плечо. Заглянув ему через плечо, они не могли не заметить, что их записи, в общем, несколько отличаются от записей Афарви.

— Я бы так не смог никогда в жизни! — от души сказал Горонви.

Афарви, услышав это, дополнительно побледнел и воспринял это не как выражение восхищения, которым это было, а так, как будто ему сказали, что он сумасшедший.

— А ты вправду можешь разговаривать с камнями? — спросила Крейри.

Фингалл еще не привык к тому, что он — большое чудо, а звезда его взлетела высоко и стоит в зените.

— Давай, — сказал он безропотно.

Крейри поспешно протянула ему невзрачный синий камешек на замызганной веревочке.

— Ювелирный азурит из медных рудников Катанги в Заире, — сказал МакКольм. — С рынка в Лубумбаши, в юго-восточной области Шаба, среди малахита и других азуритов его переправили в Джафну и оттуда морем — в Мадрас. Там их ссыпали из мешочков в ларец, и двое купцов торговались за них, мешая несколько языков и диалектов. На базаре в Калькутте весь ларец перекупил араб, очень загадочный. У него в доме всегда были спущены все шторы и занавеси. Однажды он перепродавал куда-то на запад оружие и для виду засыпал сверху в ящик азуриты. Так они переехали границу. Там, в маленькой деревне на склонах потухшего вулкана…

МакКольм отметил, что профессор Финтан, проходя мимо, покосился на него.

— …твой азурит украла обезьяна и уволокла на крышу. Оттуда она скалилась, показывала рожи… — продолжал МакКольм, размышляя, что это за выражение было на лице Финтана. — Но у обезьяны отобрал его швейцарский натуралист, который фотографировал с этой крыши виды. Азурит поехал в Европу.

Еще некоторое время МакКольм разливался соловьем, глядя в спину удалявшемуся Финтану.

— …Наконец азурит посчастливилось купить тебе в свечной лавочке за тридцать пенсов. Правильно?

— Правильно, — аккуратно выдохнула Крейри, которая во время рассказа Фингалла боялась даже дышать, и ушла, абсолютно осчастливленная, прижимая к груди свой кулончик, как сокровище.

Афарви сидел, так и не переодевшись после репетиции. Китайский шелк струился по нему, стекал с него и укладывался у его ног. К поясу его была подвешена бамбуковая флейта, яшмовая печатка и веер. Он в задумчивости оживлял бумажных бабочек, чему его научил Сюань-цзан, и с помощью дуновенья пускал их с руки лететь под потолок зала, но сам не трогался с места. Через некоторое время подле него возник Сюань-цзан.

— Мой добрый учитель, — сказал Афарви, — я в полном дерьме. Каким, по-вашему, образом могу я продолжать эти занятия и отдаляться от собственной культуры, никуда не приближаясь? Мои одноклассники и так уже часто не понимают, о чем я говорю. Но и в Китае меня никто никогда не примет как своего. Ведь Китай ужасно далеко. Как можно отдать сердце тому, чего никогда не видел? Об этом страшно даже подумать. Как заниматься столь далекими вещами, когда ты родом с этих холмов? Многие друзья уже считают, что я иногда говорю странные вещи. А если еще и Двинвен отвернется от меня, то что же мне тогда — удавиться?..

На многие вопросы Афарви, идущие от ума, Сюань-цзан, бывало, отвечал притчами. Но этот вопрос шел не от ума, а от сердца, и Афарви, внутренне напрягшись, подумал, что если учитель скажет сейчас хоть слово о человеке из царства Сун, который поехал в Юэ торговать шапками, о дружбе ученого с лисом или о черепахе из княжества Лу, или хоть словом упомянет гигантскую птицу Пэн, то он не выдержит и переломит к чертовой матери о колено бамбуковую флейту, которую вертит в руках.

— Кстати, вы знаете, Афарви, что отсюда видно Китай? — внезапно сказал Сюань-цзан.

— Как?.. Не может быть!

— О да, видно, и самым прекрасным образом. Школа как раз расположена на высоком месте, и в хорошую погоду, в ясные дни отсюда видно Китай. Нужно только подняться повыше.

Они с Афарви поднялись на самый верх башни Стражей. Афарви все еще не верил. Они подошли к каменному ограждению площадки и посмотрели на восток.

— Всмотритесь вон туда, вдаль. Что вы видите там, на горизонте?

— Ну… — неуверенно начал Афарви. — Самое дальнее, что я вижу, — это вон то большое раскидистое одинокое дерево, — совсем далеко, на границе с небом.

— Э нет, смотрите дальше, дальше. Дальше, за ним, вы видите?..

— Это облака.

— Это не облака. Всмотритесь получше.

— А, да, и вправду не облака. Там река, и за рекой церковь. Но это христианская церковь, я вижу купола. Это точно не Китай.

— Правильно, но вы смотрите дальше. Немножко выше поднимите взгляд.

Афарви покорно напряг зрение.

— О Боже!

Еще дальше, за грядой облаков, Афарви увидел горы с белыми снежными вершинами, и эти горы уж точно не могли быть нигде, кроме как в Китае. То, что он принимал за очередные облака, были ледники. Ниже по склонам гор лепился или город, или монастырь совершенно китайской архитектуры, с пагодами, обнесенный стенами. Все горы были обстроены ярус за ярусом красными пагодами, воротами и кумирнями. Все это было почти подвешено над облаками, соединялось мостиками, украшалось садами и было далеко-далеко. Нужно было очень сильно всматриваться, чтобы это разглядеть. Почему-то тот факт, что Китай в самом деле, без обмана, видно было из школы, совершенно успокоил Афарви насчет всего остального, что терзало его душу. Возможно, это делало Китай ближе. Афарви проморгал слезы, набежавшие от всматривания вдаль, и спланировал способом Ле-цзы на плиты двора. Сюань-цзан, усмехаясь, встряхнул рукавами и отправился нарушать послеобеденный сон Мерлина.

В середине марта, когда дело шло к весне, Мерлин официально разрешил первокурсникам провести одну неделю, как они хотят.

— То есть они все равно провели бы эту неделю, как хотят, я по опыту знаю! — сварливо говорил Мерлин. — Весна всех прямо в негодность какую-то приводит. Так пусть уж лучше не самовольничают, а сделают то же самое, да! — но следуя мудрому распоряжению.

— Да разве ж это весна? — флегматично сказал случившийся рядом Финтан. — Дуб еще не цвел.

Он, впрочем, говорил это каждый год.

Все первокурсники моментально исчезли из поля зрения директора и в основном из школы тоже. Керидвен углубилась в какие-то пещеры и туннели, куда Курои дал ей рекомендательные письма. Часть первого курса рванула в Неаполь, где задушевный друг Моргана-ап-Керрига кардинал Спалланцани обнаружил при раскопках кучу битых ваз, и теперь ему нужны были люди — складывать вазы из черепков. Афарви усвистел вместе с Сюань-цзаном в Китай, на гору Лушань, где прославленный учитель самого Сюань-цзана Ю, пребывавший в то время в воплощении тыквы, приглашал их отдохнуть вместе с ним под звуки циня, складывая парные строки в жанре цы. Ллевелис прибился к группе студентов второго курса, которые ехали с Мак Кархи на практику на Гебридские острова собирать гойдельский фольклор.

Причиной этому странному поступку было следующее: как раз на последней репетиции спектакля произошел скандал. Пытались подобрать шотландскую боевую песню для второй пьесы. МакКольм вовсе не считал это дело проблемой и, прервав пятьдесят пятый фехтовальный поединок и утерев пот со своей безалаберной физиономии, в один присест спел штук десять совершенно устрашающих песен, любая из которых, по его мнению, прекрасно подходила к пьесе и отражала шотландский горский дух отличнейшим образом.

— Да вы что! — вскричал Ллевелис, услышав эти песни. — Это же позднятина! Мы опозоримся с этим перед всем миром!

— Ты что, смотри, какая мелодия древняя, — и оскорбленный Фингалл снова затянул что-то протяжное.

— Мелодия древняя, а слова-то? «Бесстрашный МакГрегор в минуту собрал станковый свой пулемет»?

— Хорошо, вот тебе древняя, — скрипнув зубами, сказал Фингалл и с яростной сосредоточенностью спел песню, слова которой он выговаривал с заметным трудом, настолько они были допотопны.

— И здесь пищаль, — сказал неумолимый Ллевелис.

— Ну, пищаль — это ж не глобализация всей Европы, — рассудительно сказал Дилан, забыв, что здесь же присутствует Мак Кархи, который как-никак ведет ПВ и «глобализацию всей Европы» может ему при случае припомнить.

После этого Ллевелис вскочил и со сверкающими глазами и раскрасневшимся лицом поклялся, что найдет такую песню, которая относится ко времени действия пьесы. «Восходит ко времени действия пьесы», — осмотрительно поправился он, но и после этого на лицах окружающих не проявилось ничего, кроме глубокого скепсиса.

И вот теперь, чтобы оправдать свою клятву и спасти постановку, Ллевелис напросился в поездку со второкурсниками, у которых гойдельский фольклор шел как отдельный предмет. Гвидион в последний момент тоже присоединился к группе, отправлявшейся на Гебридские острова, потому что он слышал, будто на Гебридских островах так много овец, что под ними не видно земли.

В лондонском Министерстве разбирали планы уроков преподавателей школы в Кармартене. Контракты также не избежали этой участи. Для этого все разложили на большом, очень длинном столе. Стол обсели сотрудники Министерства, в основном знакомые с проблемой не понаслышке.

Среди папирусов здесь встречались и дощечки, и глиняные таблички, однако языком всех возмутительных цидулек был безупречный английский. Контракт Курои, сына Дайре, содержал пометку, что это нотариально заверенный перевод с архаического древнеирландского. К связке бамбуковых дощечек прицеплен был за шнурок, чтобы не потерялся, весь исписанный панцирь черепахи, — на черепахе было начало текста, а на дощечках — продолжение. Обожженные глиняные таблички были увязаны в стопку и стянуты ремешком из верблюжачьей шкуры. Пергаменты с сургучными печатями выглядели среди всего этого наиболее реалистично. Curriculum vitae Мак Кархи, распечатанные на принтере через 1 интервал на листе формата А4, смотрелись достаточно чужеродно.

— Итак: «Методы прядения нити у мойр, парок и норн в сопоставлении. Устройство прялок», — зычно зачитала Пандора Клатч. — Какая-то Арианрод ведет. Это, видно, рукоделье.

— Не-ет, это не то чтобы совсем уж рукоделье, — живо заблеял лорд Бассет. — Дайте-ка сюда, в эту пачку.

Вот уже час они пытались разложить планы на допустимые и недопустимые.

— У меня астрономия: «Будни крупнейших современных научных обсерваторий».

— Каких? — проницательно спросил Зануцки.

— Н-ну, тут… храм Кецалькоатля, Бруг-на-Бойне… — пробегая глазами лист, сказал сотрудник.

— …И другие археологические памятники до нашей эры. Так я и думал, — победно сказал Зануцки и протянул руку за листом.

— «Неверие в себя как мощный двигатель прогресса»?

— Сюда.

— Единственный безукоризненно исполненный план — это план по химии. Вот, пожалуйста. «Неорганическая химия. Занятие 19. Свойства металлов».

— Да? — с недоумением отозвался замминистра, безуспешно пытающийся сформировать правую пачку. — Где это вы видели такие свойства металлов: ранимость, замкнутость, застенчивость?.. А болтливость?

— Ну… мало ли химических терминов, — пожал плечами Зануцки.

— Обидчивость? Общительность, вплоть до назойливости? Мнительность и склонность к меланхолии? Чутье на фальшь? Тонкое чувство прекрасного?

— Я знаю, что за всем этим стоит! — хлопнул по столу лорд Бассет. — Я навел справки. Не далее как несколько месяцев назад национальная… национал-радикальная?.. партия Уэльса «Красный дракон» слилась с «Белым драконом», который прежде вроде бы был левее. А теперь уж я не знаю, кто из них левее! Вы слышали, с чем они выступили в Палате общин? Они внесли проект, вплотную подводящий к мысли о полном отделении Уэльса от Великобритании… Ну, все это имело вид предложений по возвращению исторических названий и усилению мер по охране памятников, но мы-то с вами понимаем…

— Я уверен, что все такие вещи финансируются из-за рубежа, — твердо сказал замминистра.

— …А вот мы с вами уже пожинаем плоды этого, коллеги! — подхватил Зануцки. — Ведь что мы увидели в этой школе? Несомненную политическую акцию огромного размаха! Это розыгрыш со сложнейшим сценарием, и это означает, что глубинные политические течения уже размыли систему образования и скоро хлынут в другие сферы!

— А что там произошло? — спросил сотрудник, который ничего не знал, потому что он был из Суссекса.

— Перед нами разыграли целую комедию, призванную намекнуть, что мы находимся среди людей с гораздо более древней культурой, со своими обычаями и традициями… — поморщился Зануцки.

— Валлийскими? — спросил кто-то.

— Да, валлийскими, и еще каждый из них — со своими собственными обычаями и традициями! — уточнил Зануцки. — Розыгрыш был подготовлен настолько тщательно, что даже включал в себя какие-то языки, на которых им якобы удобнее и приятнее говорить, чем на английском! Во все это были вовлечены дети! Нам хотели показать, что мы при всем желании неспособны их инспектировать, что мы просто не доросли до них по росту! И вот эта вот гадкая великанша иллюстрировала именно эту идею!..

— А козлы? — напряженно спросил замминистра.

— А уж на этот вопрос каждый должен ответить себе сам! — резко сказал Зануцки.

Гебриды поражали. Только на этих легендарных островах можно было встретить совершенно первобытное жилище, ушедшее в землю, сложенное из послеледниковых каменных глыб, поросших лишайником и как попало взгроможденных друг на друга, а в нем, если присмотреться, — окошечко с кружевными тюлевыми занавесочками и геранью. В доме Дугалла МакГуайре, где они остановились, на таком окошечке стоял еще и радиоприемничек.

…Песня, найденная наконец донельзя довольным Ллевелисом, была вполне надежна: похоже было, что ее певали еще в королевстве Дал Риада. Не стоит и гадать, как Ллевелису удалось ее вытрясти из угрюмых и неразговорчивых шотландцев: он бегал с одного склона холма на другой, совал всем пресованные плитки чая и табака, налаживал отношения, выяснял, не помнит ли Мурха МакАсгалл первую половину той песни, вторую половину которой певал в свое время дедушка Тормода МакКриммона, и так далее. В волосах у него было полно чертополоха. По заверениям Мак Кархи, он якобы даже перепрыгивал в запарке и суматохе с одного острова на другой, не пользуясь лодкой. Наконец самые старые старики пообещали, что они вспомнят молодость, собрались в доме старого Дугалла МакГуайре и хором спели следующее. Отряд Осгара, сына Ойсина, шел на битву при Габре, и став лагерем у холма Тор-а-Болг, они увидели огненно-рыжую женщину с темным ликом, в темной одежде, которая стирала и полоскала в ручье какие-то кровавые тряпки, и кровь утекала от нее вверх по течению. Осгар послал воина узнать, что она делает, и женщина сказала: «Я пришла издалека, из дома Донна, с отмелей Фодлы. Я стираю кровавую одежду Осгара, сына Ойсина, и его людей». Не понравилось все это Осгару, но не в его привычке было менять направление движения. Назавтра была битва при Габре. И Осгар был ранен в той битве так тяжело, что в кровавой ране у него на груди могла бы плавать и плескаться утка. И Финн, оплакивая его, сказал немало горьких речей, которые все приводились в песне от слова до слова.

В песне было никак не меньше тридцати куплетов, а между куплетами нагоняли жути волынка и бойран.

Под страшным впечатлением от песни сидели второкурсники. Всем казалось, что сейчас откроется дверь и вплывет по воздуху кровавая плакальщица — это в лучшем случае, а в худшем окажется, что вообще эта дверь открывается не на улицу, а прямо во внутренности холма Круахан. В это время открылась дверь и вошел абсолютно весь кровавый с ног до головы Гвидион. Одежда его превратилась в засохшие кровавые тряпки, руки были покрыты кровью по локоть. Все уставились на него диким взглядом.

— Откуда кровь? — спросил Мак Кархи не вполне своим голосом, отгоняя встающие перед его мысленным взором картины битвы при Габре.

— Я принимал роды у овец, — объяснил совершенно счастливый Гвидион. — Мартовский окот. Они здесь такие белые-белые, с черными мордами!

И не было в тот миг в мире второго человека, который бы лучился таким восторгом.

Доктор Мак Кехт засиделся в библиотеке за полночь. Три из четырех свечей, стоявших на столе, догорели. Из темноты показался библиотекарь, деликатно позвякивавший ключами.

— А, это вы, святой Коллен, — сказал доктор.

— Кто вам сказал, что я святой? — испуганно спросил тот.

— Конечно, святой, если до сих пор меня отсюда не выгнали, — сказал с улыбкой Мак Кехт.

— О чем это вы тут задумались?

— Да вот, вы знаете, я ведь убил своего сына, — сказал Мак Кехт. — Я часто об этом думаю.

Отец библиотекарь отодвинул лавку и уселся напротив.

— Я что-то упустил в его воспитании, — сказал Мак Кехт и надолго замолчал.

Святой Коллен поскреб подбородок.

— Вот эти кровавые пятна на моем халате…

— Да, я давно догадывался, что это не по медицинским причинам, — сказал святой.

— Я обновляю их каждый месяц на всей своей одежде. Аирмед, моя дочь, уже не может видеть эти пятна. Она была единственной, кто пытался помешать мне в том деянии, но сейчас даже она говорит мне, что я уже перешел все границы в своей скорби. Она советует мне отстирать эти пятна и начать думать о чем-нибудь другом. Но до сих пор мне как-то не удавалось последовать этому совету.

— А теперь?

— Теперь, по правде говоря, я не знаю, что делать. Не могу же я навязывать себя женщине таким, как я есть теперь? Я не могу взваливать на нее всю эту тяжесть, пользуясь ее добротой. Как бы я посмел сделать ей предложение, не отстирав прежде от себя все эти пятна?

— Погодите, может быть, еще Рианнон и не примет вашего предложения, — успокаивающе сказал святой Коллен.

— Вы думаете? — с надеждой спросил Мак Кехт, для которого счастье Рианнон было превыше всего.

— А что это блеснуло там, в пыли, — не медная монетка? — начинал Ллевелис монолог короля-изгнанника, кутаясь в серую мешковину. — Ну конечно! И тут мой профиль. Гм, ее не примут нигде на рынке. Я уж не в ходу. А что-нибудь съестное я купил бы, — прибавлял он мечтательно. — По берегам ручьев еды довольно — там в изобилии растет салат. Да я-то вот в своем уме покуда!.. По рынкам же ходить вообще не сахар. Такого там услышишь о себе, что уши вянут, как на ветке листья. Гарун-то аль-Рашид по доброй воле ходил в народ и все вот это слушал! Ну, а меня-то выперли пинком!.. Я о своем правленье сам все знаю! И нечего меня перевирать. Я говорил и вновь скажу: Уэльсу побыть полезно разделенным на три, а то и на четыре разных части. Чтоб крепче ощутить себя одним!.. И я не развалил страну на части, как говорят безмозглые невежды, а твердою рукою разделил. И ввел налог на слишком громкий кашель… ну, что вчера содрать с меня пытались, — не для того, чтоб хуже всем жилось, а чтоб надстроить городскую стену!..

— Ллевелис! — кричал из зала Мак Кархи. — Ну что опять за импровизация?!..

В конце того же месяца с Мак Кехтом произошла необъяснимая вещь: он оказался совершенно несостоятелен как врач в случае, рядовом с точки зрения его обычной практики. Рано утром к нему в дверь постучался архивариус. Архивариус Хлодвиг был не тем человеком, которого можно было встретить рано утром, и он отнюдь не являлся завсегдатаем кабинета Мак Кехта, так что сонный Мак Кехт слабо удивился.

— Идите скорее к Рианнон.

— Меня зовет Рианнон? — переспросил Мак Кехт.

— Вас зовем мы. Рианнон нездорова… то есть не стану вас обманывать, она просто-таки больна.

Прибежав к Рианнон, Мак Кехт убедился, что она лежит в постели без сознания; профиль ее как будто истончился от жара и стал просвечивать, как китайский фарфор. Кругом суетился Мерлин.

— Что это, что это, Диан? Какой ужас! — вскричал он, завидев доктора.

Мак Кехт с одного взгляда определил энцефалит. Это была страшная скоротечная болезнь, но Мак Кехт раньше ее лечил.

— Где, когда она подцепила энцефалит? — возопил директор. — Как это может быть?

— В лесах Броселианда, я полагаю. Во всяком случае, это клещевой энцефалит, тяжелая форма.

— Просто не верится: Рианнон не сумела договориться с клещом?!

— Факт налицо.

Вполне полагаясь на Мак Кехта, директор немедленно успокоился и вышел на цыпочках. Мак Кехт же, оставшись наедине с Рианнон, впервые в жизни растерялся до того, что у него просто опустились руки. Он слишком любил Рианнон для того, чтобы сохранять ясность мышления. Великий врач Диан Кехт сидел у постели Рианнон, ужасно паникуя. Так прошло два часа, и за это время он не предпринял ничего.

Через два часа заглянул Мерлин, заметил, что что-то не так, присмотревшись, понял причину прострации, в которой находился Мак Кехт, на всякий случай пропесочил его хорошенько и побежал за другими врачами. Он вернулся со Змейком и смуглым небольшого роста шумерским лекарем, которого Гвидион обычно принимал за араба. Этот консилиум переглянулся.

— Тарквиний… Неужели вы пришли? — сказал Мак Кехт и посмотрел умоляюще.

Змейк воздержался от комментариев, однако взглянул на полевого хирурга и основоположника экстремальной медицины Диана Кехта с неподдельным интересом.

— Она без сознания, — с ужасом сказал Мак Кехт.

— Это одна из самых счастливых реакций на данный вирус, — сказал Змейк. — Вы бы предпочли, чтобы у нее были эпилептиформные припадки?

Змейк сделал Рианнон внутривенную инъекцию и достал набор игл. Его коллега молча стерилизовал эти иглы и подавал ему по одной, и Змейк в минуту повтыкал их Рианнон в строго определенные точки вдоль позвоночника. Мак Кехт наблюдал за их действиями, медленно выходя из столбняка.

— Потрудитесь взглянуть: доктору Мак Кехту там не требуется медицинская помощь? — кивнул в его сторону Змейк, готовя вторую инъекцию.

Через пять минут доктора вытащили иглы, убедились, что жар спал, и вышли. За дверью их поджидала толпа изнывающих от беспокойства преподавателей.

— Ну что там? Что там такое? — спросили взволнованным шепотом Курои, Финтан и Нахтфогель. — Что вы сделали?

— Мы-то? Да ничего такого. Пришли, привели Мак Кехта в чувство и ушли, — пожали плечами лекари.

…Мерлин долго еще говорил, что он лично найдет того клеща, но потом это постепенно забылось за делами.

Морвидд и Керидвен с распущенными волосами, приплясывая вокруг котла, развивали диалог ведьм:

— Сестра, мы все исполнили на совесть, но оба тана, хорошо поддав, не очень-то поверили виденью: я видела, как поутру Макбех с своим кузеном Артуром МакБрайдом шли вдоль прибоя возле скал Кеннтрайг, валясь в припадке смеха друг на друга, и, кланяясь, друг друга величали один ковдорским таном, а другой — отцом каких-то будущих династий. И оба ржали, словно жеребцы, — говорила Морвидд, потрясая кулачком. — Так в душу мне закралось подозренье: уж не сочли ли славные мужи пророчество своим же пьяным бредом?.. Нам хорошо бы им явиться вновь, чтоб закрепить внушенное им знанье, и ясно и раздельно повторить все прорицанье современной прозой.

— Притом являться надо не в дыму, — наставительно сказала Керидвен, уставив палец в нос товарке.

— И лучше днем, — деловито подхватила Морвидд, и обе они хором добавили:

— Покуда трезвы оба.

— Теперь получше. Даже все прекрасно, — сказал Мак Кархи из зала.

— Мне только вот не нравится котел, — сообщила Морвидд. — Зачем же обязательно варить все это? И нельзя ли жар уменьшить? Я так уже бекон напоминаю. И может, змей не надо расчленять и наполнять котел барсучьим жиром? Учтите, что во время постановки все это будет очень плохо пахнуть. Включая нас.

— Все это потому, что этот вот вонючий гриб не надо туда бросать. Вы нюхали его? — обернулась к Мак Кархи Керидвен. — Тогда понюхайте, могу вам дать кусочек. Весь дом ваш будет пахнуть двадцать лет. И весь ваш род от мала до велика, — добавила она.

— Благодарю, не надо. Я согласен. Бросать мы будем бутафорских змей, и жабу я найду из пенопласта, — сказал Мак Кархи.

Фингалл МакКольм был не робкого десятка: он решил, что он поговорит с профессором Финтаном, и он поговорил с ним. МакКольм пришел к Финтану на закате, нашел тот из семи входов, к которому была в тот момент приставлена дверь, и постучался. К остальным проемам дверь не была приставлена, поэтому постучаться там не удалось бы, а Фингалл хотел, чтобы все было честь по чести.

Финтан выгребал из печи уголек для своей трубки.

— Да? — сказал он, разгибаясь.

— Здравствуйте, — сказал Фингалл вместо обычного «Ха!». Каким-то третьим чутьем он почувствовал, что его обычное приветствие сюда не идет. — Я вот что, — Фингалл стащил с головы свой шотландский берет с пришпиленным к нему чертополохом. — Почему вы не хотите взять меня в ученики?

Финтан глубоко затянулся.

— А я разве высказывался на эту тему?

— Вы же сами сказали, что у меня, вроде того, редкий дар говорить с камнями. Неужели вы не видите, что у меня здорово получается? Вы же на днях видели меня в деле. Я умею разговаривать с камнями!.. Почему вы отворачиваетесь от меня? Что вам еще нужно? Чтобы я приполз на коленях со всеми этими валлийскими штучками, поклонами, «дорогой учитель», туда-сюда?..

— Ошибаетесь, — медленно сказал Финтан. — Это не вы умеете разговаривать с камнями, это камни умеют разговаривать с вами. Видите ли, камни, из которых сложено здание школы, — это отесанные камни. Они давно сосуществуют с человеком. Вам не показалось странным, что они говорят с вами о моде, о погоде, о людских делах, о недавних событиях? Эти камни приспосабливались к вам, Фингалл. Вспомните, о чем вы говорили с ними. Разве нормальный камень станет об этом говорить?

Оскорбленный шотландец издал какой-то свистящий звук от негодования и настоял на том, чтобы этот разговор был, в таком случае, продолжен за пределами школы. Финтан, кряхтя, поднялся, накинул рыбацкий плащ и, опираясь на палку, отвел МакКольма на берег реки Аск. Некоторое время он шел вдоль русла Аска по змеиным пригоркам. За ним, то и дело отдирая подол килта от шиповника, мрачно ломился через кустарник МакКольм. Финтан, чертыхаясь, преодолел гребень небольшой дюны, тыкая палкой туда и сюда, пока наконец не указал МакКольму на поросший мхом синеватый валун с отбитым острым краем.

— Пять минут вам на то, чтобы выяснить, как был отбит этот край.

Финтан положил руки на камень. Он не чувствовал ничего.

— Я не могу, — сказал он. — Он… он молчит.

— Правильно, — сказал Финтан. — Этот камень не разговаривал с людьми десятки тысяч лет. Это необработанный камень. Чтобы говорить с ним, вы должны сами до некоторой степени стать камнем. Детали жизни людей в целом для него — блошиная возня. Возраст геологических пластов, история земной коры, тектонические сдвиги, — вот о чем удается побеседовать с обычным диким камнем, МакКольм. Последние три недели вы занимались светской болтовней.

Финтан тяжело повернулся и двинулся обратно в школу, не глядя больше на МакКольма.

— Черт! — закричал МакКольм. — Да я плевать хотел!.. Очень мне нужны ваши неотесанные камни!.. Да я вообще всю жизнь хотел заниматься… заниматься, — он подыскивал что-нибудь порезче и пообиднее для Финтана, — английским языком!..

Брякнув это, он сам призадумался, но слово не воробей.

Мак Кархи принес на приметы времени свежую газету. Держа ее двумя пальцами на отлете, он осторожным отстраняющим жестом запретил кому бы то ни было к ней прикасаться.

— Итак, это газета, — обреченно сказал он. — О сущности этого предмета мне хотелось бы порассуждать вместе с вами.

Многие знали, что такое газета, но постарались абстрагироваться от этого знания и взглянуть на проблему непредвзято. Гвидион, происходя из неописуемой глуши, честно ничего не знал.

— Упаковочный материал? — спросил Лливарх, который сидел поближе и видел, что газета шуршит и мнется.

— Повнимательней, Лливарх. Вы видите, как я держу ее? Вы думаете, почему я не даю ее вам в руки? Она пачкается свинцовой краской. Ваше предположение отпадает. Ну, смелее — какие еще есть мысли?

Все сунулись посмотреть объект поближе и обнаружили, что поверхность газеты сплошь покрыта каким-то текстом.

— Здесь что-то написано! — раздались голоса.

— Наконец вы ухватили самую суть, — похвалил Мак Кархи. — Газета — это печатное издание. Думаю, больше всего я удивлю вас, если скажу, что газета издается ежедневно, причем за исключением заголовка — видите, «Дэйли Телеграф» готическими буквами, — весь остальной текст газеты от одного издания к другому меняется полностью.

Гвидион с некоторым трудом представил себе сагу «Смерть Кухулина», содержание которой при каждом следующем переиздании меняется от первого до последнего слова. Из типографии выходит множество разных версий смерти Кухулина, объединенных только заглавием. Потом он представил себе, что такие переиздания осуществляются ежедневно, и проникся чувством собственной незначительности.

— Но… как это может быть? — спросил он. — Люди, которые этим занимаются, гениальны?

— Отнюдь, — сказал Мак Кархи. — Просто это не художественная литература. Это вообще не вымысел. В газетах помещают безыскусный рассказ о реальных событиях, — он оборвал на полуслове, вчитываясь в шапку на первой полосе, и глаза его уперлись в одну точку.

Пауза серьезно затянулась. Мак Кархи слегка побледнел, встал и вышел, не дав никаких объяснений.

Через час, благодаря тому, что Ллевелис немножко подслушал под дверью, вся школа знала, что началась Третья Мировая война.

— Скоро шарахнет, — озабоченно говорил Мерлин за дверью. — У нас считанные дни, и потом — вечность. То есть мне-то уже давно пора. Я ничего не говорю. Других вот жалко. Когда там истекает этот мораторий… меморандум?..

— Ультиматум, — поправил Мак Кархи. — Через неделю. Нужно распускать студентов по домам.

— Безусловно. И объясните всем как следует, что происходит, а то я тут немножко подзапутался… в политическом раскладе. Впрочем, это не так уж важно. Вот эту часть, про параметры ядерных боеголовок, лучше выпустите. Нечего детишек раньше времени пугать. Вот когда предстанут перед Страшным Судом, тогда и испугаются… перспектив. Но не раньше.

— А почему бы профессору Курои не спрятать их в прошлом? Они бы там как-нибудь устроились: писцами, белошвейками, — встрепенулся Мак Кархи.

— Страшный Суд — это вам не цунами, Оуэн, — ворчливо сказал Мерлин. — Он прекращает сразу все времена. Идите давайте… к ученикам. Впрочем, нет, погодите: идите в город и разузнайте что-нибудь. Я пойду найду этого чинушу… Эванса.

Через пятнадцать минут Мерлин обнаружил на одной из узких улочек Кармартена встрепанного советника Эванса, который согласился с ним на бегу, что да, он всегда знал, что именно Ближний Восток послужит детонатором, что он с огромным удовольствием эвакуировался бы куда-нибудь сам и эвакуировал бы туда весь город, но некуда, и извинился, сославшись на то, что у него сумасшедшее количество дел в связи с последними событиями. Мак Кархи, вернувшись с автобусной станции, деловито сообщил, что там настоящее столпотворение, флаги Уэльса, люди взвинчены, и негде упасть не только яблоку, но и поддавшему Тэффи-ап-Шону, который уже наклюкался в честь дней былой славы Уэльса, по его собственным словам.

— Вот и собаки выли сегодня утром, и сорока стрекотала, — заключил Мерлин. — Переходим к действиям, Оуэн.

И через час Мерлин объявил с балкончика Бранвен студентам всех курсов следующее: в связи с внезапным началом Третьей Мировой войны среда объявляется днем дополнительных консультаций. Любой из студентов может обратиться к любому из преподавателей со всеми возникшими у него вопросами. Темой консультации может быть все, что непонятно. Начиная с четверга, все распускаются по домам. В том числе преподаватели.

— Мой дом, слава Богу, здесь, — пробурчал Финтан, похлопывая по боку свой круглый дом с семью входами.

— Господь еще ответит мне за это на Страшном Суде! — прогрохотал Курои.

Ллевелис быстро переоделся в камуфляж, а Гвидион — в траур. Точнее, Ллевелис, надев одну штанину, прыгал на одной ноге возле распахнутого сундука с одеждой, перерывая все в поисках подходящих аксессуаров, а Гвидион с угрюмым достоинством натянул на себя две необходимые вещи и застыл как камень, обхватив колени руками, в ожидании, пока Ллевелис затянет зубами камуфляжную бандану у себя на запястье. Потом они вместе спустились по лестнице с башни, осмотрели друг друга и разошлись, так как Ллевелис направлялся к Рианнон, куда Гвидиона было не затащить и на аркане, Гвидион же шел к Змейку, что, в общем, было Ллевелису не по пути.

…Гвидион ожидал увидеть Змейка укладывающим вещи, однако если тот и занимался этим, то во внутренней комнате, а не в самом кабинете. В кабинете все было по-прежнему, в том числе ровно горящий огонь.

— Входите, — сказал Змейк.

Гвидион не стал дожидаться приглашения садиться и высыпал на Змейка целый ворох отчаянных вопросов, равно далеких от химии, как и от фармакологии.

— Неужели это правда? — лихорадочно спросил он, как будто Змейк мог тут же, сейчас, на месте, разобраться с текущими событиями на Земле как с небольшим недоразумением.

— Судя по всему, да, — пожав плечами, отвечал Змейк.

— Но ведь люди должны одуматься!.. Не может быть… Учитель! В конце концов, самоубийство в массе людям несвойственно!..

— А что, по-вашему, свойственно людям? — поинтересовался Змейк. — В массе? — добавил он, изогнув бровь.

— Стремление к счастью, — совершенно искренне отвечал Гвидион, не подумав.

— Счастье — чрезвычайно позднее понятие, введенное просветителями в XVIII веке, одновременно с другими их идеями, которые вы, надеюсь, при всей своей растерянности в состоянии оценивать здраво, — спокойно сказал Змейк. — До эпохи Просвещения мысль о праве каждого человеческого существа на счастье не занимала умы европейцев. Чтобы расставить все точки над i: я получил свое воспитание и образование до начала эпохи Просвещения.

— Неужели мы уже исчерпали все ресурсы милосердия Божьего? Так быстро? — убито пробормотал Гвидион.

— Не забывайте, что далеко не все вокруг вас христиане. Я не принадлежу к этой конфессии, — оборвал его Змейк.

— Тогда что для вас соответствует понятию промысла Божьего?

— Боюсь, что бич Немезиды, — сказал Тарквиний и откинулся в кресле.

Гвидион твердо помнил, что Мерлин разрешил спрашивать обо всем, что непонятно; поэтому, вместо того, чтобы попридержать язык, он, пренебрегая опасностью, спросил:

— А зачем вы хранили все это время орден Кромвеля?

Змейка передернуло.

— Какой орден? — спросил он. По движению его губ заметно было, что он хотел сказать что-то другое.

— «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему», — процитировал по памяти Гвидион.

Змейк пожал плечами.

— Вы полагаете, его следует выбросить? — иронически спросил он.

— Ну да, я понимаю… это неделикатно по отношению к… к тому, кто выдал награду, — сказал Гвидион.

— Это неделикатно по отношению к сплаву цветного золота и белой бронзы. Металл не может отвечать за то, что на нем написано, — сухо сказал Змейк.

Тогда Гвидион потоптался еще немножко перед Змейком и сказал:

— Скоро мы все превратимся в пепел. Я рад бы относиться к этому спокойно, но что-то… никак.

— Сегодня меня всерьез беспокоит пятно соуса на моем манжете, завтра я, рассыпавшись на элементы, впитался куда-то под землю. Я не вижу принципиальной разницы между этими двумя состояниями. И заметьте, Мировая война не является необходимым условием для того, чтобы перейти из первого состояния во второе.

— Но отчего моя жизнь оказалась такой короткой, учитель? — вздохнул Гвидион. — Если бы только вы могли сказать мне что-нибудь утешительное!..

— Что ж, — ровно отозвался Змейк, — пожалуй. Был некий философ, который предлагал воспринимать нашу Солнечную систему в качестве атома в составе более крупного физического тела. Он шокировал противников на диспутах, говоря: «А что, если все мы, вместе с вращающейся Землей, с Солнцем и звездами, находимся где-нибудь в хвосте огромного льва?» При такой точке зрения Земля соответствует элементарной частице. Теоретически мы можем вообразить, что в этом, большем мире также живут и действуют люди. Наши размеры по сравнению с ними бесконечно ничтожны. Означает ли это, что так же ничтожны мы сами и все, что мы делаем?