Схожу-ка я замуж!

ПОГОРЕЛЕЦ

За каждой строкой этого письма в редакцию угадывалась снисходительная улыбка уверенного в своей правоте человека. Полного сил и жизненной энергии. Мускулистого. Хваткого и ловкого. Твердо ставшего на ноги и обретшего свое счастье.

И это было действительно так, хотя автор письма Коля Ш., восемнадцати лет от роду, твердо стоял на зыбкой почве, а то, что называл он счастьем, имело совсем другое название.

Но это только знал я. Он об этом даже не догадывался. Более того, он поучал меня и разносил по косточкам один из моих фельетонов, в котором я бичевал легкую жизнь.

Должен сказать, что писем от незрелых читателей почта, увы, приносит еще немало, и письма эти в основном такие наивные, что за пять минут в редакционном ответе находятся слова, разящие нелепые аргументы с уверенностью козырного туза.

Случай с Колиным письмом был сложнее, и я сразу это понял. Суть многословного и эмоционального письма, которое едва уместилось в школьную тетрадку, в моем совершенно объективном кратком переложении состояла в следующем.

«Вот вы пишете насчет легкомысленных браков, — свысока обращался ко мне юный читатель, — насчет того, что надо там учиться, становиться на ноги, что диплом делает человека самостоятельным, дает путевку в жизнь, и разные там другие красивости. Но подумали ли вы хоть раз в своей умной рассудительной жизни, что нам, молодым, ни к чему ваши нудные нравоучения, что мы просто хотим красиво жить, одеваться и все такое. Прошло то время, когда молодежь ради разных там наук пила пустой чай и ела черный хлеб, это я по кино знаю, видел неоднократно. Может, наши деды и делали так, но потому, что жизнь тогда была тяжелой, никакого сервиса, жили в коммуналках, что такое такси и телевизор, не слышали. Да что там говорить, вы и без меня об этом знаете! Я хочу откровенно вам сказать, почему мне диплом не нужен. Ни мне, ни моей жене Клавдии, которой, как и мне, восемнадцать. Школу я, конечно, закончил. Понимаю, школа нужна, чтобы уметь грамотно писать и разговаривать, без чего немыслима нынешняя культурная и цивилизованная жизнь. Считаю, что этого вполне достаточно для дальнейшей самостоятельной жизни, которую мы должны строить сами. Лично я работаю шофером на «Волге» и подхалтуриваю — по червонцу в день заколачиваю. Вы поняли? А был бы я инженером с дипломом, что бы имел? Купили бы мы с Клавдией мебельный гарнитур из тридцати двух вещей и цветной телик? Завели бы в сберкассе счетик? Кстати, Клавдия в столовой работает, все чин чинарем, не ворует, но продукты мы не покупаем. Думаете, Клавдии моей муж с дипломом нужен? Чего ей с таким делать — на морозе гулять? Эскимо кушать? А я за ней на машине заезжаю, домой в комфорте едет, в ресторане с ней ужинаем, подарки дорогие дарю. Мне никакой инженер не конкурент!»

Ошибок в письме не было, мысли были изложены гладко, сочно и даже образно. Неглупый парень, подумал я, сразу видно. И, главное, очень убедительно все и проникновенно написал. Я сразу же представил своего соседа, студента третьего курса Костика, свободно читающего толстые книги, испещренные математическими формулами, и коротающего вечера с любимой девушкой у окошка возле лифта. Что и говорить, Клавдию он бы не отбил, это точно. Да и что он мог ей предложить взамен привычного комфорта в машине, обыденного ресторана и банальных дорогих подарков? Читать на ухо стихи в переполненном автобусе? Гулять, приплясывая от холода, по скованной морозом Театральной площади? Любоваться видом главного собора, купола которого так четко прорисовываются в прозрачном вечернем небе? Или наблюдать с высокого мыса, как сливаются реки Синичка и Лебедь? Впрочем, успокоил я себя, Костик не стал бы отбивать Клавдию уж только по той причине, что она никогда бы ему не понравилась (так мне хотелось верить!). Я еще раз представил Костика зычным голосом заказывающего в ресторане две порции рыбного салата «Ассорти» и бутылочку «родимой», и мне стало даже смешно.

Несколько раз я брался за перо и начинал писать письмо Николаю. Где-то я даже пытался оправдаться и доказать, что никогда не читал нравоучений, что мебельный гарнитур и сберегательная книжка не главное, что не учиться — значит жить растительной жизнью, значит, быть слепым в царстве зрячих, ибо все вокруг будет покрыто мраком неизвестности. Что радость по поводу лишнего червонца — не радость, а жадность, моральное обнищание, если впереди только маячит страсть к накоплению этих самых червонцев…

Я размышлял о том, что да, прошли те годы, когда молодые люди жили в холодных общежитиях, голодали, но зубрили науки, что сейчас другое время и для учебы открыты широкие пути и совсем не надо голодать, что сервис — это тоже необходимо, как хлеб, и что он облегчает жизнь, что когда встаешь на путь обмана и говоришь в гараже, что «барахлил» мотор, а сам «зашибал» деньгу, — это отвратительно, ибо обманываешь товарищей, государство, которое доверило тебе машину, что возить по городу заблудшую пьяненькую парочку, угождая ее жалким требованиям, — это значит превратиться в лакея, которому приятно даже тогда, когда его дергают за нос, лишь бы деньги за это платили, что даже если Клавдия «не ворует», продукты сами собой не появляются, и мириться с тем, что они волшебным образом возникают на столе, — это значит предавать свою совесть, а когда она совсем исчезнет, то…

Я положил перо и задумался. Письмо показалось мне сумбурным и наполненным прописными истинами. Ну, прочтет он эти слова, которые привык читать в фельетонах и в которые приучил себя не вдумываться, и еще больше утвердится в своей правоте.

А что если съездить к Николаю, благо сообщение теперь прекрасное и добраться в соседнюю область — это всего лишь отдохнуть от воскресной суеты в просторном вагоне электрички?

Отправителя письма я застал в большой неуютной комнате, забитой мебельным гарнитуром, очень дорогим и состоящим из множества разнообразных предметов, что все вокруг напоминало филиал мебельного магазина.

Я ожидал увидеть самовлюбленного, уверенного в своем могуществе и правоте вальяжного молодого человека, а на пороге стоял перепуганный худосочный малец в широкой, не по размеру замшевой куртке. Он затравленно смотрел на меня покрасневшими глазами, и я заметил, что руки у него дрожат.

— Ах, вы насчет моего письма… — сказал он, как мне показалось, с облегчением. — Тогда садитесь, пожалуйста.

Он подкатил ко мне кресло, напоминающее миниатюрный вертолет, и я едва не утонул в нем.

— Мне просто захотелось на тебя посмотреть, — сказал я. — II, может быть, поспорить.

— А чего спорить… — вяло пожал плечами Николай. — Это все в прошлом. Сейчас мне спорить ни к чему.

— Это почему же? — удивился я, так как ожидал услышать в ответ иронические слова, приправленные циничной улыбкой, на что у меня был заранее заготовленный убийственный монолог.

— Да что тут темнить, все равно вы узнаете, раз приехали. Погорел я. Застукали, что халтурю, вышибли с треском. Машину запорол, так что все сбережения — тю-тю! Вот и гарнитур в погашение долгов, так сказать, и все остальное.

— А Клавдия?

— Бросила. Ушла к родителям.

— А куда ты теперь?

— Разнорабочим — куда еще? Как говорится, начну жизнь сначала…

Картина была ясна. Я попрощался с погорельцем и вышел.

ФЕДЬКЕ — ЗВОНИТЬ ВЕЧНО!

Разбирая как-то ненужные бумаги, я наткнулся на старую записную книжку и с легкой грустью стал перелистывать забытые имена, канувшие в Лету номера телефонов… На одной из страниц внимание мое привлекла полустертая от времени запись, сделанная незнакомой рукой: «Федьке — звонить вечно!»

«М-да… Кто бы это мог быть?» — подумал я и хотел уже было перевернуть страницу, как вдруг меня осенило: так это же Федька Сидоров, мой однокурсник, закадычный, можно сказать, друг юности, сосед по комнате в самом неустроенном и самом веселом доме на свете — в студенческом общежитии! Помнится, встретились на улице, потребовал он эту самую записную книжку и собственноручно нацарапал свои координаты. И при этом еще ворчал, что забывать старых друзей грешно.

Это надо же, смущенно рассуждал я, сколько общих волнений, конспектов, вечеров в читалках, шпаргалок, и вот хотел перевернуть страницу, чтоб никогда не вспомнить, не позвонить…

Проклиная себя за черствость, я набрал номер и услышал далекий, чуть погрубевший, но такой же знакомый голос:

— Сидоров у телефона!

— Федька! — закричал я радостно. — Это действительно ты, староста знаменитой двадцать четвертой группы?

— Кто это? — строго спросил голос.

— Это я, Лёдик! Помнишь, бродяга?

Трубка помолчала немного, потом укоризненно сказала:

— Я-то помню, а чего сам исчез?

— Да суета, старик, — жалко оправдывался я. — Дни бегут, звонки звенят, сводки шуршат, не успеваю за стол сесть, а уже домой пора, а там семья, сам понимаешь, обязанности…

— Понимаю, — согласился Федька. — У самого так, но я стараюсь не забывать старых друзей, вот только тебя из виду потерял. Где трубишь? Надеюсь, высоко забрался?

— Да нет, не получилось как-то… Экономистом вкалываю в одной маленькой конторе.

— Бывает, и мал золотник, да дорог. Контора-то что выдает?

— Так, ерундистику. Брючные ремешки делаем из кожзаменителя.

— Действительно, ерундистика… — разочарованно, как мне показалось, вздохнул Федька. — Солидные люди подтяжки носят. И сырье-то у вас… Гм… ремешки. Надо же!

— А наших, наших-то встречаешь?

— В основном с ними и общаюсь. Валька Зайцева дочь замуж выдала. Димка Козлов кожаный пиджак купил, аргентинский, архимоднейший, щеголяет.

— Молодец! Годы его не берут!

— Ну, а тебя берут? — Федькин голос подобрел. — На мандолине пилишь?

— Да какое там! На счетной машине пилю. Голова не тем забита.

— А зря… — Федька помолчал немного, потом сказал: —Ну, а квартирные условия у тебя как, ничего? Надеюсь, не в коммуналке живешь?

— Да что ты? У меня трехкомнатная!

— Сколько людей проживает?

— Со мной — трое.

— Ну это еще годится, — Федька покашлял и деловито спросил: — Так, слушаю тебя, Леонард Кузьмич. Давай.

— Что давай?

— Говори, что там у тебя да как.

— Да по-прежнему на Варьке женат, сын в институ…

— Поступить хочет?

— Поступил. Арабский учит, ох, и трудно ему, одно слово «верблюд», говорит, четыре тысячи синонимов имеет!

— С учебниками, что ли, туго?

— Да нет, все есть.

— От картошки освободить?

— Уже вернулся.

— Может, сумку фирменную хочет, чтоб все упали? Есть у меня такая японская — «Спортклуб, путешествия, приключения», в клеточку, а?

— Да нет, есть у него сумка!

— Тогда, может, сессию завалил? Может, похлопотать надо?

— Спасибо… Тройка, правда, есть, но мы исправим.

— Так… — Федька помолчал и, как мне показалось, удивленно спросил: — Ну так что ты?

— Как что? — не понял я.

— Не может быть, чтобы тебе ничего не было надо!

— Да нет, ничего не надо! — радостно сказал я. — Все у меня есть. Тьфу, тьфу, тьфу, конечно! Очень рад был тебя слышать. Никуда не уезжаешь?

— Да нет…

— Надо обязательно встретиться. На днях, лады?

— Лады… — неуверенно произнес Федька.

Я пожелал ему всего доброго и повесил трубку. На душе было легко, совесть понемногу успокоилась. Четкими квадратными буквами я вывел на перекидном календаре: «Федьке — звонить вечно!»

На следующий день жена неожиданно спросила меня:

— Ты чего это Федьке Сидорову звонил?

— Но откуда ты знаешь?

— Валька Зайцева меня разыскала. Федька ей на тебя пожаловался. Совсем, говорит, Лёдьку не узнаю. Куда, говорит, подевалась его откровенность, решительность…

— Как… то есть? — обомлел я.

— Да, говорит, чувствую, ему что-то нужно, нашел ведь меня, а о деле говорить стесняется, все темнит, все вокруг да около. Федька-то, оказывается, директор нашего торгового центра! Ты не знал?

— Очень рад за него.

— А за меня? Немедленно позвони ему и попроси вот по этому списку.

С этими словами жена протянула мне длинный лист бумаги, исписанный мелким почерком.

— Да это же неудо… — начал было я, но встретил такой решительный взгляд, что рука моя сама по себе потянулась к телефонной трубке.

— Федь… — слабым голосом сказал я. — Это я, Лёдик… Ты извини, что я…

— Лады, — сказал Федька, выслушав мой список. — Я все застенографировал. Все, конечно, дефицит, но не для друзей.

— Может, тебе это трудно? Может, я тебя обременил?

— Пустяки, Лёдик! Главное — дружба, которую ничто не вычеркнет из нашей жизни. Вот Валька Зайцева. Свадебное платье для дочери ее достал! Архимодное! Да и Димке Козлову — а он вообще со мной здороваться забывал — пиджак устроил, кожаный аргентинский! Все хорошие ребята, все меня не забывают!

И ты вот объявился… Жаль, конечно, что карьера у тебя не удалась, но хоть жилищные условия хорошие, и это хлеб. Спасибо, что позвонил! Звякну тебе через пару деньков.

Он действительно «звякнул» через пару деньков и, сообщив, что заказ по списку выполнен, сказал:

— Так он к тебе уже выехал. Будет через полчаса. Прими и обогрей!

— Кого… обогреть? — удивился я. — Кто выехал?!

— Да один нужный человек из одного дефицитного управления. Инкогнито с секретаршей. В творческой командировке. Поживут в твоей трехкомнатной месячишко. Общий привет!

Он повесил трубку, а я еще долго слушал короткие гудки, с трудом сознавая, что действительно вновь обрел старого друга.