Шоссе Линкольна

Эммет

Двенадцатое июня тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Пути от Салины до Мортена три часа, и большую часть его Эммет не сказал ни слова. Первые миль шестьдесят директор колонии Уильямс пытался завести с ним дружеский разговор. Кое-что рассказал о своем детстве на востоке, поспрашивал Эммета о его детстве на ферме. Но это их последняя встреча, и Эммет не видел смысла вдаваться в подробности. Поэтому, когда они пересекли границу между Канзасом и Небраской и директор включил радио, Эммет только смотрел в окно на прерию и думал о своем.

В пяти милях к югу от города Эммет показал вперед.

– Следующий поворот направо. Там через четыре мили будет белый дом.

Директор сбавил скорость и повернул. Проехали мимо дома Маккаскера, потом мимо Андерсена с двумя большими одинаковыми красными сараями. Через несколько минут показался дом Эммета шагах в пятидесяти от дороги, рядом с купой дубов.

Эммету казалось, что в этом краю дома выглядят так, как будто упали с неба. А дом Уотсонов еще и приземлился неудачно. Крыша по обе стороны от трубы провисла, оконные рамы перекосило, одни не открывались, другие не закрывались полностью. Еще немного, и они увидят, как осыпалась краска с дощатых стен. Не доезжая до поворота к дому, директор затормозил на обочине.

– Эммет, – сказал он, держа руль, – прежде чем подъедем, хочу кое-что тебе сказать.

Эти слова не очень удивили Эммета. Когда Эммета привезли в Салину, директором там был уроженец Индианы Акерли, предпочитавший давать советы не словесно, если их можно было сделать понятнее палкой. Но директор Уильямс был человек современный, с магистерской степенью и благими намерениями, и над его столом, в рамке, висела фотография Франклина Д. Рузвельта. Свои понятия он почерпнул из книг и жизненного опыта и располагал множеством слов для того, чтобы обратить их в советы.

– Для некоторых молодых людей, прибывающих в Салину, – начал он, – независимо от того, какая цепь событий привела их в сферу нашего влияния, это всего лишь начало долгого пути, усеянного неприятностями. В детстве им не вложили понятий о том, что правильно и неправильно, и они не видят особой причины уяснять это теперь. Те ценности или жизненные цели, которые мы стараемся им внушить, скорее всего будут тут же забыты, как только они уйдут из-под нашего присмотра. К сожалению, это только вопрос времени – когда ребята очутятся в исправительном заведении в Топике или где-то похуже.

Директор повернулся к Эммету.

– Это я к тому, Эммет, что ты не из их числа. Мы знакомы недавно, но я успел понять, что смерть мальчика лежит на твоей совести тяжелым грузом. Никто не думает, что случившееся в тот день обусловлено злобой или свойствами твоего характера. Это злополучная случайность. Но как цивилизованное общество мы желаем, чтобы даже тот, кто не намеренно причинил другим несчастье, понес какое-то наказание. Отчасти цель наказания в том, чтобы удовлетворить людей, больше всего потерпевших от несчастья – как родные мальчика. Но мы желаем также, чтобы оно послужило к пользе молодого человека, ставшего причиной несчастья. Так что, получив возможность уплатить свой долг, он нашел бы некое утешение в том, что отчасти искупил вину, – и встал на путь обновления. Ты понимаешь меня, Эммет?

– Да, сэр.

– Рад это слышать. Я знаю, что на твоем попечении брат, и ближайшее будущее представляется нелегким, но ты умный юноша, и впереди у тебя целая жизнь. Ты уплатил свой долг, и надеюсь, наилучшим образом распорядишься своей свободой.

– Так я и намерен поступать, да.

И Эммет не кривил душой. Он был почти во всем согласен с тем, что сказал директор. Он сознавал совершенно ясно, что у него целая жизнь впереди и он должен растить брата. И сознавал, что случайно, а не намеренно стал виновником несчастья. Но не был согласен, что долг его выплачен полностью. Не важно, какую роль сыграл случай в том, что ты своей рукой оборвал человеку жизнь на земле, – доказывать Богу, что заслуживаешь прощения, ты будешь до конца своих дней.

Директор включил скорость и повернул к дому Уотсонов. Перед верандой стояли две машины – легковая и пикап. Директор поставил свою рядом с пикапом. Они с Эмметом вышли из машины, и в дверях появился высокий мужчина с ковбойской шляпой в руке.

– Привет, Эммет.

– Здравствуйте, мистер Рэнсом.

Директор подал ему руку.

– Я директор колонии Уильямс. Спасибо, что нашли время встретить нас.

– Пустяки, директор.

– Как я понимаю, вы давно знаете Эммета.

– Со дня его рождения.

Директор положил руку Эммету на плечо.

– Тогда мне не нужно объяснять, какой он прекрасный молодой человек. Я сейчас говорил ему в машине, что свой долг обществу он уплатил и впереди у него вся жизнь.

– Так оно и есть, – согласился мистер Рэнсом.

Директор прожил на Среднем Западе почти год и, постояв перед верандами фермерских домов, знал по опыту, что на этом месте разговора обычно приглашают войти и предлагают выпить чего-нибудь прохладительного, а ты будь готов принять приглашение, и с твоей стороны невоспитанно отказаться, даже если впереди у тебя три часа пути. Но ни от Эммета, ни от мистера Рэнсома приглашения не последовало.

– Ну, – сказал тогда директор, – я, пожалуй, поеду обратно.

Эммет и мистер Рэнсом поблагодарили его напоследок, пожали ему руку; он сел в машину и уехал. Когда он отъехал на четверть мили, Эммет кивнул на легковую машину.

– Мистера Обермейера?

– Он ждет в кухне.

– А Билли?

– Я сказал Салли, чтобы привела его чуть позже, когда вы с Томом разделаетесь с делами.

Эммет кивнул.

– Готов идти? – спросил мистер Рэнсом.

– Чем скорей, тем лучше, – сказал Эммет.

Том Обермейер сидел за маленьким столом в кухне. Он был в рубашке с короткими рукавами и в галстуке. Если был у него пиджак, то остался в машине – на спинке стула не висел.

Эммет и мистер Рэнсом как будто застали банкира врасплох: он со скрипом отодвинул стул, встал и подал руку – все это одним движением.

– Ну, здравствуй, Эммет. Рад тебя видеть.

Эммет молча пожал ему руку.

Он окинул взглядом кухню: пол подметен, рабочий стол чист, раковина пуста, шкафы закрыты. Такой чистой Эммет кухню никогда не видел.

– Давайте присядем, – сказал мистер Обермейер и показал на стол.

Эммет сел напротив банкира. Мистер Рэнсом стоял, прислонясь к косяку. На столе лежала толстая коричневая папка с бумагами. Она лежала поодаль от банкира, словно ее оставил здесь кто-то другой. Мистер Обермейер кашлянул.

– Прежде всего хочу сказать тебе, Эммет, как я огорчен смертью твоего отца. Он был прекрасный человек, и слишком молодым унесла его болезнь.

– Спасибо.

– Насколько знаю, когда ты приехал на похороны, Уолтеру Эберстаду удалось посидеть с тобой и обсудить отцовское наследство.

– Да, – подтвердил Эммет.

Банкир сочувственно кивнул.

– И, вероятно, Уолтер объяснил, что три года назад твой отец, помимо прежней закладной, взял новый кредит. Он сказал – чтобы обновить технику. Подозреваю, что на самом деле большая часть кредита пошла на то, чтобы выплатить какие-то старые долги: единственное, что мы нашли из новой техники, – трактор в сарае. Впрочем, все это лишние подробности.

Эммет и мистер Рэнсом, видимо, были согласны, что лишние, и никак не откликнулись.

Банкир продолжал:

– Говорю это к тому, что урожай последние годы хуже, чем рассчитывал твой отец, а нынче, с его смертью, урожая вообще не будет. Так что у нас нет иного выбора, как погасить ссуду. Понимаю, Эммет, дело неприятное, но и банку это решение тяжело далось.

– Думаю, для вас не так уж тяжело, – сказал мистер Рэнсом, – при вашем-то богатом опыте.

Банкир посмотрел на фермера.

– Ну, это несправедливо, Эд. Ни один банк не дает ссуду в расчете на отчуждение имущества.

Банкир повернулся к Эммету.

– При займе требуется выплата процентов и части основного долга по определенному расписанию. Если клиент основательный, но опаздывает, мы по возможности идем на уступки. Продлеваем срок, сокращаем выплаты. Твой отец – прекрасный пример. Когда он стал запаздывать, мы дали ему дополнительное время. А когда заболел – продлили еще. Но иногда неудачи преследуют человека так, что никакими отсрочками дела не поправить.

Банкир протянул руку и положил ее на коричневую папку, обозначив наконец ее принадлежность.

– Эммет, мы могли бы забрать ферму и выставить на продажу месяц назад. У нас на это полное право. Но не стали. Решили дождаться, когда закончится твой срок в Салине, ты вернешься домой и выспишься в своей постели. Чтобы вы с братом не торопясь обошли дом и отобрали все нужное. Мы даже оставили включенными газ и электричество – за наш счет.

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказал Эммет.

Мистер Рэнсом хмыкнул.

– Но теперь, когда ты вернулся, – продолжал он, – наверное, лучше для всех довести процесс до завершения. Нам нужно, чтобы ты, как душеприказчик твоего отца, подписал несколько документов. И, как мне ни грустно, в течение двух-трех недель вы с братом должны подготовиться и выехать.

– Если надо что-нибудь подписать, давайте подпишем.

Мистер Обермейер вынул несколько документов из папки. Он повернул их так, чтобы они смотрели на Эммета, и стал листать, объясняя смысл каждого раздела и подраздела, толкуя термины и показывая, где подписать, а где поставить инициалы.

– У вас есть ручка?

Мистер Обермейер дал свою ручку. Эммет подписал, не вчитываясь, и подвинул документы к нему.

– Это все?

– Есть еще один вопрос, – сказал банкир, убрав бумаги в папку. – Автомобиль в сарае. Проводя инвентаризацию, мы не нашли ни документов на машину, ни ключей.

– Зачем они вам?

– Второй заем твоего отца был взят не на конкретные сельскохозяйственные машины. А вообще на любое новое оборудование для фермы, и, боюсь, это распространяется и на автомобили.

– На этот – нет.

– Ну как же, Эммет?

– Не распространяется – это оборудование не отцовское. Оно мое.

Мистер Обермейер посмотрел на Эммета скептически и в то же время с сочувствием – что, на взгляд Эммета, никак не могло сочетаться на одном лице. Эммет достал из кармана бумажник и выложил на стол права.

Банкир взял их и пробежал глазами.

– Вижу, что машина на твое имя, но, боюсь, она куплена для тебя отцом.

– Нет.

Банкир посмотрел на Рэнсома, ища поддержки. Не получив ее, снова обратился к Эммету.

– Я два лета работал у мистера Шалти, чтобы купить машину. Строил дома. Крыл крыши. Ремонтировал веранды. Если хотите знать, даже помогал собирать новые шкафы у вас на кухне. Если не верите – спросите мистера Шалти. Короче, эту машину вы не заберете.

Обермейер нахмурился. Но когда Эммет протянул руку за правами, банкир отдал их без возражений. И, уходя со своей папкой, почти не удивился, что ни Эммет, ни мистер Рэнсом не потрудились проводить его до двери.

Когда банкир уехал, мистер Рэнсом вышел во двор ждать Салли и Билли, а Эммет пошел осматривать дом.

Большая комната, как и кухня, была опрятнее, чем обычно: подушки в углах кушетки, журналы стопкой на столике, отцовское бюро закрыто. Наверху в комнате Билли постель убрана, крышечки от бутылок и перья аккуратно разложены на полках, одно окно открыто для проветривания. Наверное, открыто окно и с другой стороны коридора, потому что тянет сквознячок и крутятся модели истребителей, висящие над кроватью: «спитфайр», «уорхоук» и «тандерболт».

Эммет смотрел на них с улыбкой.

Он собрал эти самолетики, когда был в возрасте Билли. Мама подарила ему набор в сорок третьем году – тогда Эммет с друзьями говорили только о боях в Европе и на Тихом океане, о Паттоне во главе Седьмой армии, штурмовавшей берег Сицилии, и о «Папе» Боингтоне и его эскадрилье «Черные овцы», донимавшей врага над Соломоновыми островами. Эммет собирал модели на кухонном столе с аккуратностью механика. Тонкой кисточкой, из четырех пузырьков эмалевой краски рисовал опознавательные знаки и номера на фюзеляжах. Закончив, выстроил самолеты на бюро косым строем, как они стояли бы на палубе авианосца.

Билли с четырех лет любовался ими. Бывало, вернувшись из школы, Эммет заставал брата стоящим на стуле перед бюро и разговаривающим на языке пилота-истребителя. Когда брату исполнилось шесть, Эммет с отцом подвесили самолеты к потолку над кроватью Билли – сюрприз на день рождения.

Эммет перешел в отцовскую комнату – там такой же порядок: кровать застелена, пыль с фотографий на бюро вытерта, занавески подвязаны бантиками. Эммет подошел к окну и поглядел на отцовские земли. Их распахивали и засевали двадцать лет; последний год земля отдыхала, и уже видно было неустанное наступление природы: полынь, амброзия, вернония укоренялись в поле. Оставь поля без ухода еще на несколько лет – и не догадаться, что землю когда-то возделывали.

Эммет покачал головой.

Неудачи…

Так сказал мистер Обермейер. Дела не поправить. И банкир был прав, отчасти. И уж если говорить о невезении, отцу Эммета хватало его с лихвой. Но Эммет знал, что не только в невезении было дело. Ошибок Чарли Уилсон наделал столько, что тоже хватило с лихвой.

Отец Эммета приехал в Небраску из Бостона в тысяча девятьсот тридцать третьем году с молодой женой и мечтой стать земледельцем. Двадцать лет он пробовал выращивать пшеницу, кукурузу, сою, даже люцерну и всякий раз терпел неудачу. Если культура требовала влаги, наступала двухлетняя засуха. Когда затевал светолюбивую, с запада ползли тучи. Природа безжалостна, можно возразить. Равнодушна и своенравна. Но если фермер каждые два-три года меняет культуру? Даже мальчиком Эммет понимал, что человек не соображает, что делает.

За сараем стояла импортная немецкая машина для уборки сорго. Когда-то ее сочли необходимой, потом стала ненужной и давно простаивала – отец почему-то не собрался ее продать, когда перестал выращивать сорго. Так и оставил на площадке за сараем, под дождем и снегом. Когда Эммет был в возрасте Билли и друзья с соседних ферм приходили к нему играть – тогда, в разгар войны, они готовы были взобраться на любую машину и вообразить, что они на танке, – но к этой они даже не подходили, инстинктивно чувствуя, что это плохая примета, что в ржавом железе засела неудача и надо держаться от него подальше, из вежливости или из чувства самосохранения.

И вот однажды вечером – Эммету было пятнадцать, и учебный год заканчивался, – он поехал на велосипеде в город, постучал в дверь мистера Шалти и попросил работы. Мистер Шалти был так удивлен этой просьбой, что усадил его за стол и велел принести кусок пирога. Он спросил Эммета, с чего это вдруг мальчик, выросший на ферме, захотел все лето заколачивать гвозди.

Не в том дело, что Эммет знал мистера Шалти как человека дружелюбного, и не в том, что жил он в одном из самых красивых домов в городе. Эммет пришел к мистеру Шалти с такой мыслью: как бы жизнь ни повернулась, плотнику всегда найдется работа. Дом, как ты складно его ни построй, ветшает. Петли разбалтываются, половицы истираются, крыша течет. Достаточно пройтись по дому Уотсонов, и увидишь тысячу мест, где время возьмет дань с хозяйства.

Летними месяцами бывали ночи, когда гремел гром или свистел суховей, и Эммет слышал тогда, как в соседней комнате возится в постели отец – и не без причины. Потому что фермер с заложенным хозяйством подобен человеку, идущему по перилам моста, раскинув руки, с закрытыми глазами. Это такая жизнь, когда разница между достатком и разорением измеряется несколькими днями дождя или несколькими ночами заморозков.

А плотник не мучается по ночам бессонницей, беспокоясь о погоде. Ему крайности погоды на руку. Он рад метели, ливню и смерчу. Грибок, нашествие насекомых – тоже кстати. Силы природы медленно, но неуклонно подтачивают дом, подрывают фундамент, трухлявят балки, крошат штукатурку.

Ничего этого Эммет не сказал, когда мистер Шалти задал ему вопрос. Он положил вилку и ответил просто:

– Я вот как думаю, мистер Шалти: это у Иова были волы, а у Ноя – молоток.

Мистер Шалти рассмеялся и тут же нанял Эммета.

Большинство фермеров в округе, если бы их старший сын вечером пришел домой и объявил, что нанялся к плотнику, устроили бы ему такую взбучку, что он не скоро бы забыл. А потом, возможно, поехали бы еще к дому плотника и сказали бы ему пару ласковых, чтобы в другой раз ему не захотелось вмешиваться в воспитание чужого сына.

Но в тот вечер, когда Эммет, придя домой, сказал отцу, что договорился о работе с мистером Шалти, отец не рассердился. Внимательно выслушал. Подумав минуту, он сказал, что мистер Шалти хороший человек, а плотницкое ремесло – дело полезное. И в первый день лета он приготовил Эммету плотный завтрак, дал еды с собой и благословил на работу у чужого.

Может быть, и тут он рассудил неправильно.

Когда Эммет спустился, мистер Рэнсом сидел на ступеньках веранды, локтями опершись на колени, шляпа по-прежнему в руке. Эммет сел рядом; оба смотрели на парующее поле. Вдалеке виднелась изгородь, за ней начиналось ранчо Рэнсома. По последним сведениям, известным Эммету, у мистера Рэнсома было девятьсот с лишним голов скота и восемь наемных работников.

– Хочу поблагодарить вас, что взяли к себе Билли, – сказал Эммет.

– Это самое малое, что могли сделать. Кроме того, ты не представляешь себе, как довольна была Салли. Скучно ей было держать дом для меня одного, а с твоим братом – другое дело. С тех пор, как Билли к нам перебрался, мы и питаться стали лучше.

Эммет улыбнулся.

– Все равно. Для Билли это большое дело, и мне было спокойнее, что он с вами.

Мистер Рэнсом кивнул в ответ на благодарность юноши.

– Директор Уильямс, кажется, хороший человек, – сказал он, помолчав.

– Он хороший.

– Не похож на канзасца.

– Да. Он вырос в Филадельфии.

Мистер Рэнсом покрутил шляпу в руках. Эммет видел, что у соседа какая-то мысль. Он еще не знал, как ее высказать и надо ли это вообще. Или хотел выбрать подходящий момент. Но иногда выбирают его за тебя: облако пыли вдалеке над дорогой означало, что едет сюда его дочь.

– Эммет, – начал он. – Директор Уильямс правильно сказал, что ты заплатил свой долг – что касается общества. Но город у нас маленький, гораздо меньше Филадельфии, и в Моргене не все смотрят на это так, как Уильямс.

– Вы говорите о Снайдерах.

– Я говорю о Снайдерах, Эммет, но не только о Снайдерах. У них родственники в нашем округе. У них соседи и старые друзья семьи. И люди, с которыми они ведут дела, и прихожане их церкви. Все мы знаем: сколько раз Джимми Снайдер попадал в беду, всегда это было делом его рук. За свои семнадцать лет он накосячил столько, что хватило бы на целую жизнь. Но для его братьев это не имеет значения. Тем более после того, как погиб на войне Джо-младший. Они и так были не очень довольны тем, что ты получил всего восемнадцать месяцев в Салине, а когда тебя еще и выпустили на несколько месяцев раньше из-за смерти отца, вообще пришли в ярость. И при любой возможности постараются, чтобы ты эту ярость почувствовал. Так что, пока у тебя целая жизнь впереди, а вернее, потому, что у тебя вся жизнь впереди, подумай о том, чтобы начать ее где-нибудь в другом месте.

– Об этом вы не беспокойтесь, – сказал Эммет. – Через сорок восемь часов нас с Билли, думаю, уже не будет в Небраске.

Мистер Рэнсом кивнул.

– Твой отец мало чего после себя оставил, я хочу дать тебе немного, пока ты не обосновался где-то.

– Мистер Рэнсом, я не могу взять у вас деньги. Вы и так для нас много сделали.

– Тогда считай, что в долг. Расплатишься, когда устроишься.

– Пока что, думаю, на Уотсонах уже достаточно долгов, – ответил Эммет.

Рэнсом кивнул с улыбкой. Потом встал, надел шляпу – как раз, когда на дорожку шумно въехал пикап, именуемый «Бетти». За рулем сидела Салли, Билли рядом с ней. С громким выхлопом машина затормозила юзом, но Билли выскочил из кабины еще на ходу. С вещевым мешком от лопаток до зада, он пробежал мимо Рэнсома и обнял Эммета за пояс.

Эммет присел на корточки и обнялся с братом.

К ним с улыбкой и блюдом в руках, в цветастом воскресном платье шла Салли.

Мистер Рэнсом воспринял и платье, и улыбку философски.

– Смотрите, кто к нам приехал, – сказала Салли. – Не задуши его, Билли Уотсон.

Эммет поднялся и положил руку на макушку брата.

– Здравствуй, Салли.

Салли, как всегда, когда волновалась, сразу перешла к делу.

– Дом подметен, кровати застелены, в ванной свежее мыло, в холодильнике масло, молоко, яйца.

– Спасибо, Салли, – сказал Эммет.

– Я предложила поужинать с нами, но Билли настоял, чтобы вы вдвоем первый раз поели дома. Ты только что с дороги, и я сделала вам запеканку.

– Напрасно ты беспокоилась.

– Напрасно, не напрасно – вот она. Поставишь в духовку, сто восемьдесят градусов, на сорок пять минут.

Эммет взял миску, Салли покачала головой.

– Надо было записать для тебя.

– Думаю, Эммет как-нибудь запомнит инструкцию, – сказал мистер Рэнсом. – Если не он, так Билли точно запомнит.

– В духовку на сто восемьдесят градусов и на сорок пять минут, – сказал Билли.

Мистер Рэнсом повернулся к дочери.

– Ребятам не терпится побыть вдвоем, а у нас еще дела дома.

– Я зайду на минуту, проверю, все ли…

– Салли, – сказал мистер Рэнсом тоном, не предполагающим возражений.

Салли показала на мальчика и улыбнулась.

– Веди себя хорошо, малыш.

Рэнсомы сели в пикап и выехали на дорогу. Эммет и Билли проводили их взглядом. Потом Билли повернулся к Эммету и снова обнял его.

– Эммет, я рад, что ты дома.

– Билли, я тоже рад, что дома.

– Теперь тебе не надо возвращаться в Салину. Да?

– Да. Больше никогда не надо возвращаться. Пошли.

Билли отпустил Эммета, и они вошли в дом. В кухне Эммет открыл холодильник и поставил запеканку на нижнюю полку. На верхней полке стояло обещанное молоко, лежали масло и яйца. А кроме этого – банка домашнего яблочного пюре и банка персиков в сиропе.

– Хочешь поесть?

– Нет, спасибо, Эммет. Перед тем, как выехали, Салли сделала мне бутерброд с арахисовой пастой.

– А молока?

– Ага.

Эммет поставил стаканы с молоком на стол. Билли снял вещевой мешок и поставил на свободный стул. Отстегнул верхний клапан и осторожно вынул пакетик в фольге. Там был столбик из восьми печений. Два он положил на стол – Эммету и себе. Остальные завернул в фольгу, положил в мешок, застегнул клапан и вернулся на свое место.

– Ничего у тебя мешок, – сказал Эммет.

– Это настоящий армейский вещмешок, – сказал Билли. – Он из так называемых армейских излишков, не побывал на войне. Я купил его в магазине мистера Гандерсона. И еще фонарь из излишков, компас и эти часы.

Билли вытянул руку и показал болтающиеся на запястье часы.

– Даже с секундной стрелкой.

Выразив восхищение часами, Эммет откусил печенье.

– Вкусно. С шоколадной крошкой?

– Да. Салли испекла.

– Ты помогал?

– Я отмыл миску.

– Не сомневаюсь.

– Вообще Салли много напекла, а мистер Рэнсом сказал, что перестаралась. И Салли сказала, что даст нам четыре печенья, а тайком дала восемь.

– Повезло нам.

– Конечно – чем четыре-то. А если бы все дала, еще больше повезло бы.

Эммет улыбнулся, отпил молока и, не опустив стакан, оглядел брата. Билли подрос пальца на два и подстрижен был короче, чем обычно дома, но, в общем, почти не изменился за это время, и физически, и душевно. По нему больше всего Эммет скучал в Салине и сейчас был рад видеть его прежним. Рад был, что сидят сейчас вместе за столом в их кухне. И видел, что Билли так же рад.

– Учебный год нормально закончил? – спросил Эммет, поставив стакан на стол.

Билли кивнул.

– За контрольную по географии сто пять процентов получил.

– Сто пять процентов?

– Обычно сто пять процентов не бывает, – пояснил Билли. – Обычно, самое большее, можешь получить сто.

– Как же ты вытянул сто пять из миссис Купер?

– А был дополнительный вопрос.

– Какой же?

Билли процитировал по памяти.

– «Какое здание самое высокое в мире?».

– И ты знал ответ?

– Знал…

– Не скажешь мне?

Билли помотал головой.

– Это будет нечестно. Ты должен сам узнать.

– Согласен.

Помолчав минуту, Эммет сообразил, что смотрит в свое молоко. У него была мысль. И он решал, надо ли ее высказать – и когда.

– Билли, – начал он, – не знаю, сказал ли тебе мистер Рэнсом, но мы больше не можем здесь жить.

– Я знаю, – сказал Билли. – Ферма отчуждается.

– Правильно. Ты понимаешь, что это значит?

– Это значит, что нашим домом теперь владеет Сберегательный и кредитный банк.

– Правильно. Они забирают дом, но мы можем остаться в Моргене. Какое-то время пожить у Рэнсомов. Я могу наняться к мистеру Шалти, осенью ты пойдешь в школу, а потом как-нибудь сумеем купить себе дом. Но я подумал, что стоит нам с тобой попробовать что-нибудь новое…

Эммет долго думал о том, как сказать это – боялся, что Билли огорчит расставание с Моргеном, да еще так скоро после смерти отца. Но Билли совсем не огорчился.

– Эммет, я о том же думал.

– Правда?

Билли энергично кивнул.

– Папа умер, дом отбирают – незачем оставаться в Моргене. Соберем вещи и поедем в Калифорнию.

– Кажется, у нас согласие, – с улыбкой сказал Эммет. – Только думаю, нам надо ехать в Техас.

– Нет, нам не надо в Техас. – Билли помотал головой.

– Почему это?

– Потому что нам надо ехать в Калифорнию.

Эммет хотел было что-то сказать, но Билли уже встал и подошел к мешку. На этот раз он открыл передний карман, вынул конверт и вернулся на место. Он аккуратно смотал красную нитку с клапана конверта и стал объяснять.

– После папиных похорон, когда ты поехал обратно в Салину, мистер Рэнсом послал нас с Салли в дом искать важные документы. В нижнем ящике папиного бюро мы нашли металлическую коробку. Незапертую, хотя ее можно запирать, если надо. В ней были важные документы, как и сказал мистер Рэнсом, – наши свидетельства о рождении, мамино и папино свидетельство о браке. А на дне коробки, на самом дне, я вот что нашел.

Билли перевернул конверт над столом, и из него выпало девять открыток.

Судя по состоянию открыток, они были не совсем старые, но и не совсем новые. Некоторые были фотографиями, некоторые – картинками, но все цветные. На верхней – фотография мотеля «Уэлш мотор-корт», в Огаллале, Небраска, – современного вида мотель, с белыми домиками, посадками вдоль дороги и американским флагом на флагштоке.

– Это открытки, – сказал Билли. – Тебе и мне. От мамы.

Эммет был ошеломлен. Почти восемь лет прошло с тех пор, как мать поправила на них одеяла, поцеловала на сон грядущий и вышла за дверь – и с тех пор от нее ни слова. Ни звонков, ни писем, ни красивых свертков под Рождество. Даже ни слушка из десятых уст. С этим до сих пор жил Эммет.

Он взял открытку с мотелем и посмотрел обратную сторону. Красивый мамин почерк; адресовано им обоим. Как обычно на открытках, всего несколько строк. Сказано, как она о них соскучилась, хотя прошел всего день. Эммет взял другую. В верхнем левом углу изображен ковбой верхом на лошади. Веревка лассо закручена на переднем плане словами «Привет из Ролинса, Вайоминг, – столицы Великих равнин». В шести фразах – последняя загибалась кверху на правый край, – мать сообщала, что еще не видела в Ролинсе ковбоя с лассо, зато видела много коров. В конце опять – как она их обоих любит и скучает по ним.

Эммет просмотрел остальные открытки, обращая внимание на названия городов, мотелей и ресторанов, пейзажи и достопримечательности, и заметил, что на всех, кроме одной – яркое голубое небо.

Зная, что брат наблюдает за ним, Эммет хранил невозмутимое лицо. А в самом вспыхнуло возмущение отцом. Он перехватывал открытки и прятал. Ладно, он был зол на жену, но он не имел права скрывать их от сыновей, прежде всего от Эммета, который мог уже сам их прочесть. Но гнев сразу погас. Эммет понимал, что для отца это было единственным разумным решением. Что пользы от нескольких фраз в открытке, написанных женщиной, которая бросила родных детей?

Эммет положил открытку из Роулинса на стол.

– Ты помнишь, что мама уехала от нас пятого июля? – спросил Билли.

– Помню.

– Она писала нам открытку каждый день, девять дней.

Эммет снова взял открытку из Огаллалы и посмотрел на то место, где было написано: «Милые Эммет и Билли», – но даты не было.

– Мама не писала даты, – сказал Билли. – Но можно увидеть на штемпеле.

Билли взял у Эммета открытку, потом перевернул остальные, разложил на столе и стал показывать на штемпели.

– Пятое июля. Шестое июля. Седьмого июля не было, но тут два от восьмого. Это потому, что в тысяча девятьсот сорок шестом году седьмого июля было воскресенье, поэтому ей пришлось отправить две открытки в понедельник. Но ты вот что посмотри.

Билли подошел к вещмешку и вынул из переднего кармана что-то похожее на брошюру. Он разложил ее на столе – это была дорожная карта Соединенных Штатов. Через всю страну тянулась дорога, которую Билли обвел черными чернилами. В западной половине страны были обведены кружками девять городов.

– Это шоссе Линкольна, – объяснил Билли. – Его придумали в тысяча девятьсот двенадцатом году и назвали в честь Авраама Линкольна. Это была первая дорога от одного конца Америки до другого.

Билли повел пальцем от Атлантического побережья.

– Оно начинается на Таймс-сквер в Нью-Йорке и через три тысячи триста девяносто миль заканчивается в Линкольн-Парке в Сан-Франциско. И проходит прямо через Сентрал-Сити, всего в двадцати милях от нашего дома.

Билли умолк и провел пальцем от Сентрал-Сити до черной звездочки, которой он отметил на карте их дом.

– Мама уехала от нас пятого июля и поехала вот так…

Билли взял открытки и стал раскладывать их по низу карты в западном направлении, каждую под соответствующим городом.

Огаллала.

Шайенн.

Ролинс.

Рок-Спрингс.

Солт-Лейк-Сити.

Или.

Рино.

Сакраменто.

И последнюю открытку с видом на большое классическое здание над фонтаном парка в Сан-Франциско.

Билли выдохнул, довольный тем, как разложены открытки на карте. Эммет же ощущал неловкость, как будто они заглядывали в чьи-то чужие письма… не им адресованные.

– Билли, – сказал он, – я не уверен, что нам надо ехать в Калифорнию.

– Эммет, нам надо ехать в Калифорнию. Ты понимаешь? Поэтому она и посылала нам открытки. Чтобы мы могли ехать за ней.

– Но она за восемь лет не послала ни одной открытки.

– Потому что тринадцатого июля она перестала ехать. Нам надо только доехать по шоссе Линкольна до Сан-Франциско, и там мы ее найдем.

Эммету очень хотелось сказать брату что-то разумное, разубедить его. Что не обязательно мать остановилась в Сан-Франциско, что вполне могла поехать дальше и, скорей всего, поехала, что если и думала о сыновьях в эти первые девять вечеров, то, по всем признакам, думать с тех пор перестала. В итоге он сказал только, что если она и живет в Сан-Франциско, то найти ее будет практически невозможно.

Билли кивнул с видом человека, уже обдумавшего эту проблему.

– Помнишь, ты мне говорил, как мама любит фейерверки и как повезла нас четвертого июля в Сьюард специально смотреть большой фейерверк?

Эммет не помнил, чтобы рассказывал об этом брату, и, учитывая все, не представлял себе, чтобы у него возникло такое желание. Но отрицать сейчас не мог.

Билли взял последнюю открытку – со строгим зданием и фонтаном. Перевернул ее и провел пальцем по словам матери.

«Это Дворец Почетного легиона в Линкольн-парке в Сан-Франциско, и каждый год четвертого июля здесь устраивают один из самых больших фейерверков в Калифорнии!»

Билли посмотрел на брата.

– Там она и будет, Эммет. На фейерверке у Дворца Почетного легиона. Четвертого июля.

– Билли… – начал Эммет.

Но Билли, услышав скепсис в голосе брата, энергично помотал головой. Он снова обратился к карте и провел пальцем по маршруту матери.

– Из Огаллалы в Шайенн, из Шайенна в Ролинс, из Ролинса в Рок-Спрингс, из Рок-Спрингса в Солт-Лейк-Сити, из Солт-Лейк-Сити в Или, из Или в Рино, из Рино в Сакраменто, а из Сакраменто в Сан-Франциско. И мы так же поедем.

Эммет откинулся на спинку и подумал.

Техас он выбрал не случайно. Куда ему с братом отправиться, он обдумывал тщательно и систематически. Он часами сидел в маленькой библиотеке Салины, листал альманах и тома энциклопедии, покуда вопрос, куда им ехать, не решился окончательно. Но Билли, в свою очередь, так же тщательно, так же систематически обдумывал вопрос и пришел к столь же ясному решению.

– Хорошо, Билли, я так тебе скажу. Положи-ка ты открытки в конверт и дай мне немного подумать над тем, что ты сказал.

На этот раз Билли энергично закивал.

– Это правильная мысль, Эммет. Это правильная мысль.

Собрав открытки в последовательности с востока на запад, он засунул их в конверт, надежно обмотал его красной ниткой и спрятал в вещевой мешок.

– Ты подумай немного над этим, Эммет. Ты поймешь.

Наверху, пока Билли занимался чем-то у себя в комнате, Эммет долго стоял под горячим душем. Закончив, собрал свои вещи с пола – то, в чем ехал в Салину и из Салины, – вынул из кармана рубашки пачку сигарет и бросил всю кучу в мусорное ведро. Подумав, бросил туда и сигареты и прикрыл одеждой.

У себя в комнате он надел рабочую рубашку, чистые джинсы с любимым ремнем и ботинки. Потом открыл верхний ящик бюро и вынул пару носков, скатанных в мячик. Развернул его и встряхнул один носок – из него выпали ключи от машины. Он прошел по коридору и заглянул в комнату брата.

Билли сидел на полу рядом со своим мешком. На коленях у него лежала синяя жестяная коробка из-под табака с портретом Вашингтона, а на ковре – расставлены столбиками серебряные доллары.

– Похоже, пока меня не было, ты еще несколько раздобыл, – сказал Эммет.

– Три, – ответил Билли, аккуратно положив монету на место.

– Сколько еще не хватает?

Билли пальцем показал на свободные места между столбиками.

– Тысяча восемьсот восемьдесят первого, девяносто четвертого, девяносто пятого, девяносто девятого, тысяча девятьсот третьего.

– Тебе уже немного осталось.

Билли кивнул.

– Но девяносто четвертого и девяносто пятого очень трудно найти. Повезло, что нашелся тысяча восемьсот девяносто третьего.

Билли посмотрел на брата.

– Ты думал о Калифорнии?

– Я думал. Но надо еще немного подумать.

– Правильно.

Билли снова занялся своими монетами, а Эммет второй раз за день оглядел его комнату – аккуратно разложенные на полках коллекции, самолеты над кроватью.

– Билли…

Билли поднял голову.

– В Техас мы поедем или в Калифорнию, я думаю, лучше всего нам отправиться налегке. Ведь мы начинаем как бы сначала.

– Эммет, я о том же думал.

– Правда?

– Профессор Абернэти говорит, что неустрашимый путешественник зачастую пускается в путь с тем немногим, что поместилось в его мешок. Поэтому я и купил вещевой мешок в магазине мистера Гандерсона. Чтобы тут же отправиться, как только ты вернешься. В нем уже все необходимое.

– Все?

– Все.

Эммет улыбнулся.

– Я пошел в сарай, проверю машину. Хочешь со мной?

– Сейчас? – удивился Билли. – Постой. Подожди секунду. Не иди без меня.

Тщательно разложенные в хронологическом порядке монеты Билли сгреб и стал торопливо ссыпать в коробку. Потом закрыл крышкой, положил коробку в мешок, а мешок надел на плечи. И первым стал спускаться вниз, к двери.

Когда они шли по двору, Билли обернулся и сообщил, что мистер Обермейер повесил замок на сарай, но Салли взломала его монтировкой, которая лежала у нее в кузове пикапа.

И в самом деле, петля – все еще с замком – свободно висела на винтах. Внутри было тепло и стоял привычный запах скота, хотя самого скота на ферме не держали с тех пор, как Эммет был мальчиком.

Эммет приостановился, чтобы глаза привыкли к сумраку. Перед ним стоял новый трактор «Джон Дир», а за ним видавшая виды жатка. Эммет зашел в глубину сарая и остановился перед громоздким предметом под брезентом.

– Мистер Обермейер снял брезент, но Салли помогла мне снова натянуть.

Эммет взял брезент за угол и потянул обеими руками. Брезент лег кучей к его ногам, и там, на том же месте, где Эммет оставил его пятнадцать месяцев назад, стоял голубой седан – «студебекер лэнд-крузер» сорок восьмого года выпуска.

Эммет провел ладонью по капоту, открыл водительскую дверь и сел. С минуту он сидел неподвижно, положив руки на руль. Когда он купил машину, у нее уже было восемьдесят тысяч миль пробега, вмятины на капоте и дырки от сигарет на чехлах сидений, но шла машина ходко. Он вставил и повернул ключ зажигания и нажал стартер, ожидая послушного бурчания двигателя – но мотор молчал.

Билли, стоявший в стороне, неуверенно подошел.

– Сломалась?

– Нет, Билли. Аккумулятор разрядился. Так бывает, когда машина долго простаивала. Но это легко поправить.

Билли с облегчением сел на тюк сена и снял с плеч мешок.

– Эммет, хочешь еще печенья?

– Нет. Сам ешь.

Билли раскрыл свой мешок, а Эммет вылез из машины, зашел к ней сзади и открыл багажник. Теперь крышка багажника загораживала его от брата. Он стянул войлок с запасного колеса в углу и провел рукой по шине. Наверху, как и обещал отец, лежал конверт с его именем. В конверте записка рукой отца.

«Еще одно послание, но от другого призрака», – подумал Эммет.

К письму скрепкой было пришпилено первое наследство – вырванная из старой книги страница.

Отец Эммета не распекал детей в сердцах, даже когда они этого заслуживали. Эммет запомнил единственный случай, когда отец не сдержал гнева: в тот день Эммета прогнали с уроков за то, что он испортил учебник. Вечером отец сурово внушал ему, что портить страницы в книге – это значит уподобиться вестготу. Это значит нанести удар по самому святому и благородному достижению человека – способности записывать прекраснейшие идеи и чувства, чтобы они остались на века, новым поколениям.

Вырвать страницу из книги – кощунство в глазах отца. И что еще скандальнее – это была страница из книги эссе Ральфа Уолдо Эмерсона, книги, которую отец ставил выше всех книг. В нижней части страницы отец аккуратно подчеркнул красными чернилами два предложения.

Эммет сразу понял, что этот отрывок из Эмерсона надо понимать двояко. Во-первых, как самооправдание. Отец объяснял, почему вопреки здравому смыслу он отказался от домов и картин, от членства в клубах и обществах, чтобы уехать в Небраску и возделывать землю. Отец представил эту страницу из Эмерсона как доказательство того, что у него не было иного выхода, словно это было повеление свыше.

Но если, с одной стороны, это было самооправданием, то с другой – увещеванием, призывом к Эммету не испытывать вины, раскаяния, колебаний, расставшись с землей, которой отец отдал половину жизни, – если только покинет ее для того, чтобы искать без зависти и подражания свою долю и в поисках этих узнать, на что он один способен.

В конверте под страницей Эмерсона было второе наследство – пачка новеньких двадцатидолларовых купюр. Проведя большим пальцем по чистому хрусткому обрезу пачки, Эммет прикинул, что тут примерно полтораста бумажек – около трех тысяч долларов.

Если Эммет мог понять, почему отец назвал кощунством вырванную страницу, то в отношении денег согласиться с этим не мог. Вероятно, отец считал их кощунством потому, что завещал их тайком от кредиторов. То есть пошел на это вопреки законным обязательствам и собственным понятиям о правом и неправом. Но, двадцать лет выплачивая проценты по закладной, отец дважды оплатил полную стоимость фермы. Оплатил тяжелым трудом, разочарованием в браке и, наконец, собственной жизнью. Так что нет, отложенные три тысячи долларов не были в глазах Эммета кощунством. Каждый цент был отцом заработан.

Одну двадцатку Эммет положил в карман, остальные вернул на прежнее место и снова накрыл войлоком.

– Эммет… – позвал Билли.

Эммет закрыл багажник и посмотрел на брата – но Билли на него не смотрел. Он смотрел на двух человек в дверях сарая. Низкое вечернее солнце светило на них сзади, и Эммет не мог понять, кто они. Пока худой слева, раскинув руки, не сказал:

– Алле оп!

Дачес

Видели бы вы лицо Эммета, когда он понял, кто стоит в дверях. По его выражению можно было подумать, что мы вылупились из воздуха.

В начале сороковых годов был иллюзионист, выступавший под именем Казантикис. Остряки из цирковых прозвали его полоумным Гудини из Хакенсака, но это не совсем справедливо. Первая часть его номера была так себе, но финал – шикарный. У вас на глазах его опутывали цепями, запирали в сундук и опускали в большой стеклянный бак с водой. Красивая блондинка выкатывала громадные часы, а шпрех объявлял публике, что обычный человек может задержать дыхание на две минуты, что через четыре минуты без кислорода начинается головокружение, а через шесть человек теряет сознание. Два агента из сыскного бюро Пинкертона проверяют, что замок на сундуке заперт, и священник Греческой православной церкви, натуральный, в длинной черной рясе, с длинной белой бородой стоит тут же – на случай, если надо будет прочесть молитву на исход души. Сундук опускают в воду, и блондинка пускает часы. Через две минуты публика начинает свистеть и ржать. Через пять – ахают и охают. Восемь минут – пинкертоновцы встревоженно переглядываются. Через десять поп осеняет себя крестным знамением и бормочет загадочную молитву. На двенадцатой минуте блондинка разражается слезами, из-за занавеса выбегают двое рабочих и помогают пинкертонам поднять сундук из бака. С глухим стуком его роняют на сцену, в свете рампы брызжет вода и льется в оркестровую яму. Один из пинкертонов долго возится с ключами, другой отодвигает его, вынимает пистолет и отстреливает замок. Он поднимает крышку сундука, наклоняется над ним и видит, что сундук… пуст. Тут поп срывает с себя бороду, и оказывается, что он не кто иной, как Казантикис: волосы у него мокрые, и все до одного зрители смотрят на него в остолбенении. Вот так смотрел Эммет Уотсон, когда понял, кто стоит в дверях.

– Дачес?

– Собственной персоной. И Вулли.

Эммет все не мог опомниться.

– Но как…?

Я засмеялся.

– Вот в чем вопрос, а?

Я приложил ладонь ко рту и понизил голос:

– Нас подвез директор. Пока он выписывал тебя, мы залезли к нему в багажник.

– Ты шутишь.

– Понимаю. Путешествием в первом классе это не назвать. Градусов сорок, и Вулли каждые десять минут просится пописать. А когда въехали в Небраску? Ухабы такие, что думал, будет сотрясение мозга. Кто-то должен написать губернатору!

– Привет, Эммет, – сказал Вулли, как будто только что присоединился к компании.

Обожаю это в нем. Вулли всегда прибегает на пять минут позже, лезет не на ту платформу, не с тем багажом – когда разговор уже отъезжает от станции. Некоторых это его свойство немного раздражает, но я всегда предпочту того, кто прибегает на пять минут позже, тому, кто прибегает на пять минут раньше.

Краем глаза я следил за мальчонкой, который сидел на сене и потихоньку подвигался к нам. Я показал на него пальцем, и он замер, как белка на траве.

– Билли? Да? Твой брат говорит, что ты вострый парень. Это правда?

Мальчишка улыбнулся, придвинулся еще и встал рядом с Эмметом. Он посмотрел на брата.

– Эммет, это твои друзья?

– Конечно, мы его друзья!

– Они из Салины, – объяснил Эммет.

Я хотел было рассказать подробнее, но тут заметил автомобиль. А до этого так был вдохновлен нашим воссоединением, что не заметил его за тяжелой техникой.

– Эммет, это «студебекер»? Как называется этот цвет? Лазурный?

Объективно говоря, на такой примерно машинке жена твоего зубного врача едет играть в лото, но я все равно одобрительно присвистнул. Потом обратился к Билли:

– Некоторые ребята в Салине прикалывают к верхней койке над собой фотографию своей девушки, чтобы глядеть на нее, пока не погасят свет. У некоторых фотография Элизабет Тейлор или Мэрилин Монро. А твой брат приколол рекламу из старого журнала – цветное фото его машины. Скажу честно, Билли. Мы его этим сильно доставали. Влюбился в автомобиль. Но теперь я сам его увидел и…

Я с восхищением покачал головой. И повернулся к Эммету:

– Слушай, можно мы прокатимся?

Эммет не ответил – он смотрел на Вулли, а тот на паутину без паука.

– Как ты, Вулли? – спросил он.

Вулли обернулся и немного подумал.

– Хорошо, Эммет.

– Когда ты последний раз ел?

– А. Не помню. Наверное, перед тем как залезли в машину директора. Правильно, Дачес?

Эммет повернулся к брату.

– Билли, ты помнишь, что Салли сказала насчет ужина?

– Она сказала, готовить при ста восьмидесяти градусах сорок пять минут.

– Пойди тогда с Вулли в дом, поставь в духовку и накрой на стол. Мне надо кое-что показать Дачесу, и сразу придем.

– Хорошо, Эммет.

Билли и Вулли пошли к дому, мы смотрели им вслед, а я гадал, что это хочет показать мне Эммет. Он повернулся ко мне – и был не похож на себя. Он был явно не в духе. Наверное, так бывает с некоторыми, когда случается что-то неожиданное. Я, например, люблю сюрпризы. Люблю, когда жизнь достает кролика из шляпы. Когда тебе подают фаршированную индейку с овощами в середине мая. Но большинство людей не любят, когда их застают врасплох – даже хорошей новостью.

– Дачес, что вы здесь делаете?

Теперь уже я удивился.

– Что мы здесь делаем? Приехали навестить тебя. И посмотреть ферму. Ну, ты понимаешь. Слышишь столько рассказов от друга про жизнь на ферме, и хочется увидеть своими глазами.

Для ясности я показал на трактор, на кучу сена и на раскинувшуюся за дверью американскую прерию, которая пыталась убедить нас, что земля все-таки плоская.

Эммет проследил за моим взглядом, потом повернулся ко мне.

– Вот что, – сказал он. – Давай поедим, я устрою вам с Вулли маленькую экскурсию, выспимся как следует, и утром отвезу вас обратно в Салину.

Я махнул рукой.

– Тебе не нужно везти нас в Салину. Ты только что приехал домой. Кроме того, не думаю, что мы туда вернемся. Во всяком случае, не сразу.

Эммет закрыл на секунду глаза.

– Сколько месяцев тебе осталось от срока? Пять или шесть? Вы оба почти уже на воле.

– Это верно, – согласился я. – Совершенно верно. Но когда директор Уильямс сменил Акерли, он уволил ту медсестру из Нового Орлеана. Она помогала Вулли добывать лекарство. Теперь у него последние несколько пузырьков – а ты знаешь, какой он печальный без лекарства…

– Это у него не лекарство.

Я кивнул.

– Для кого-то гадость, для кого-то радость, а?

– Дачес, кому-кому, а не тебе это объяснять. Чем дольше вы в самовольной отлучке, чем дальше вы уехали от Салины, тем хуже будут последствия. А этой зимой вам исполнилось восемнадцать. И если вас поймают за границей штата, то в Салину могут не вернуть. Могут отправить вас в Топику.

Что тут говорить: большинству людей, чтобы сложить два и два, нужен телескоп и стремянка. Вот почему объясняться с ними – одна морока. Но не с Эмметом Уотсоном. Он с первого взгляда видит всю картину целиком – и в общем, и во всех деталях. Я поднял руки – сдаюсь.

– Согласен на сто процентов, Эммет. Я то же самое пытался объяснить Вулли, в тех же словах. Но он не слушал. Он твердо решил свалить. У него был целый план. Смоется в субботу ночью, рванет в город, угонит машину. Даже нож притырил, когда дежурил на кухне. Да не столовый. Разделочный для мяса. А сам мухи не обидит. Мы-то с тобой знаем. А полицейские не знают. Видят дерганого парня, взгляд блуждает, мясницкий нож в руке, – и валят его, как собаку. И я сказал ему, если положит нож, где взял, помогу ему по-тихому выбраться из Салины. Он вернул нож, мы залезли в багажник – и вуаля, мы тут.

И все это было правдой.

Кроме ножа.

Это называется приукрашиванием – безобидное маленькое преувеличение ради яркости. Вроде громадных часов в номере Казантикиса или пинкертона, стреляющего в замок. Эти мелочи как будто не нужны на первый взгляд, но сообщают представлению убедительность.

– Эммет, ты меня знаешь. Я мог бы отбыть свой срок и еще отбыть за Вулли. Пять месяцев, пять лет – один черт. Но при том, в каком состоянии у него мозги, думаю, он не выдержал бы еще и пяти дней.

Эммет посмотрел в ту сторону, куда ушел Вулли.

Мы оба знали, что его беда – в богатстве. Он вырос в доме со швейцаром в Верхнем Ист-Сайде, у него загородный дом, машина с шофером, повар на кухне. Его дед дружил и с Тэдди, и с Франклином Рузвельтами, а отец был героем Второй мировой войны. Но такого большого везения иногда оказывается слишком много. Бывает, в чувствительной душе перед лицом такого изобилия поселяется смутная тревога, словно бы эта груда домов, автомобилей, Рузвельтов разом обвалится на него. Сама мысль об этом отнимает у него аппетит и раздергивает нервы. Ему трудно сосредоточиться, и это мешает читать, писать, складывать и вычитать числа. Его попросили из одной школы-пансиона – его сдают в другую. А потом еще в другую. В итоге такому парню нужно как-то от мира отгородиться. И кто его за это упрекнет? Я первый вам скажу, что богачи не заслуживают и двух минут вашего сочувствия. Но такой душевный человек, как Вулли? Это совсем другая история.

По лицу Эммета я видел, что он занят такими же расчетами, думает о нежной натуре Вулли и не знает, отправить ли его обратно в Салину или помочь ему благополучно сбежать. Дилемма была непростая. Но потому, наверное, и называется дилеммой.

– День был трудный, – сказал я и положил руку Эммету на плечо. – Давай-ка вернемся в дом и преломим хлебушек? На сытый желудок мы лучше разберемся, что и почему.

Деревенская кухня.

На востоке часто о ней слышишь. Это из тех вещей, о которых люди говорят с почтением, хотя лично с ними не сталкивались. Вроде правосудия или Иисуса Христа. Но в отличие от большинства таких вещей, которыми люди восхищаются издали, деревенская стряпня заслуживает восхищения. Она в два раза вкуснее той, что подадут в «Дельмонико», – и без всяких прибамбасов. Может быть, потому что готовят по рецептам, выработанным прапрабабушками, которые ехали в фургонах на Запад. А может быть, потому что столько часов деревенские проводили в обществе свиней и картошки. Так или иначе, я отодвинул тарелку только после третьей порции.

– Вот это накормили.

Я спросил мальчишку – его голова едва возвышалась над столом:

– Билли, как зовут ту симпатичную брюнетку? В платье с цветами и рабочих ботинках – надо бы поблагодарить ее за вкусную еду?

– Салли Рэнсом, – сказал он. – А запеканка с курицей. Из ее собственной курицы.

– Собственной курицы? Эммет, как там эта пословица? Путь к сердцу мужчины через что?

– Она соседка, – сказал Эммет.

– Понятно. А у меня соседей туча, и хоть раз бы кто угостил запеканкой. А у тебя, Вулли?

Вулли вилкой рисовал спирали в остатках соуса.

– Что?

– Тебя соседка когда-нибудь угощала запеканкой? – спросил я громче.

Он задумался на минуту.

– Я никогда не ел запеканку.

Я поднял брови и улыбнулся мальчишке. Он тоже поднял брови и улыбнулся.

Запеканка – не запеканка, Вулли вдруг поднял голову, как будто ему пришла мысль.

– Слушай, Дачес. Ты не спросил Эммета насчет эскапады?

– Эскапады? – переспросил Билли, и голова его чуть приподнялась над столом.

– Мы еще и поэтому сюда приехали. Хотим устроить, малыш, небольшую эскападу и надеялись, твой брат в ней поучаствует.

– Эскападу… – повторил Эммет.

– Лучше слова не придумали, поэтому назвали так, – объяснил я. – Но дело хорошее. Похвальное дело. По сути, исполнение последней воли умирающего.

Я стал объяснять, поглядывая то на Эммета, то на Билли – оба слушали, широко раскрыв глаза.

– Когда дед Вулли умер, он оставил для него деньги в доверительное управление. Вулли, так это называется?

Вулли кивнул.

– Доверительное управление – это особый вклад для несовершеннолетнего, и до совершеннолетия им распоряжается попечитель. А после совершеннолетия он может сам делать с деньгами что хочет. Но когда Вулли исполнилось восемнадцать, благодаря какой-то юридической хитрости попечитель – это муж сестры Вулли, объявил его временно недееспособным. Правильное слово. Так, Вулли?

– Недееспособным, – с виноватой улыбкой подтвердил Вулли.

– Таким образом, этот муж сестры сохранил право распоряжаться вкладом, пока Вулли не станет дееспособным или не умрет, – неважно, что случится раньше.

Я покачал головой.

– И еще называют доверительным управлением.

– Но это дело Вулли, Дачес. К тебе это какое имеет отношение?

– К нам, Эммет. К нам имеет отношение.

Я придвинул свой стул к столу.

– У Вулли и его семьи есть дом на севере штата Нью-Йорк.

– Дача, – сказал Вулли.

– Дача, – исправился я. – Время от времени семья собирается там. Ну вот, во время депрессии, когда стали лопаться банки, прадед Вулли решил, что больше не может вполне положиться на американскую банковскую систему. И на всякий случай спрятал полтораста тысяч долларов наличными в сейф на даче. Но что интересно – даже можно сказать, судьбоносно – этот доверительный фонд Вулли составляет сейчас почти точно сто пятьдесят тысяч долларов.

Я помолчал, чтобы до них дошло. Потом посмотрел на Эммета.

– И поскольку Вулли человек великодушный и скромный в своих потребностях, он предложил: если ты и я поедем с ним в Адирондакские горы и поможем овладеть тем, что принадлежит ему по праву, то он разделит добытое на три равные части.

– Сто пятьдесят тысяч долларов разделить на три, будет пятьдесят тысяч долларов, – сказал Билли.

– Точно, – сказал я.

– Все за одного, один за всех, – сказал Вулли.

Я откинулся на спинку; Эммет смотрел на меня. Потом повернулся к Вулли.

– Это была твоя идея?

– Это была моя идея, – подтвердил Вулли.

– И ты не вернешься в Салину?

Вулли положил руки на колени и помотал головой.

– Нет, Эммет. Я не вернусь в Салину.

Эммет испытующе смотрел на Вулли, словно пытаясь сформулировать еще один вопрос. Но Вулли, по природе не склонный отвечать на вопросы и хорошо научившийся от них уклоняться, принялся очищать тарелки.

Эммет в замешательстве провел ладонью по губам. Я наклонился к нему.

– Одна загвоздка: дом открывают там в последнюю субботу июня, это оставляет нам мало времени. Мне надо заехать в Нью-Йорк повидать отца, а потом мы прямо в Адирондакские горы. Мы вернем тебя в Морген к пятнице, немного усталого с дороги, но на пятьдесят тысяч богаче. Подумай минутку, Эммет… Как обойдешься с пятьюдесятью тысячами? Что бы ты с ними сделал?

Ничего нет загадочнее человеческих желаний – так тебе скажут мозгоправы. Они говорят, что побуждения человека – это за`мок без ключа от ворот. Побуждения человека – многослойный лабиринт, и поступки часто выскакивают из него как будто бы без смысла и причины. Но на самом деле все не так сложно. Если хочешь понять, что движет человеком, достаточно спросить его: «Что бы ты сделал с пятьюдесятью тысячами долларов?»

Когда задаешь такой вопрос, большинству людей требуется несколько минут, чтобы взвесить возможности и определиться со своими предпочтениями. И это объясняет все, что тебе надо о них знать. Но когда задаешь такой вопрос человеку солидному, чье мнение для тебя важно, он ответит в мгновенье ока – и в подробностях. Он уже думал о том, что сделать с пятьюдесятью тысячами. Думал, когда копал канавы, или перекладывал бумажки в конторе, или метал еду на стол в кабаке. Он думал об этом, пока слушал жену, укладывал спать детишек или глядел в потолок среди ночи. В каком-то смысле, думал об этом всю жизнь.

Когда я задал вопрос Эммету, он не ответил, но не потому, что не знал ответа. По выражению его лица понятно было, что он точно знает, как распорядиться пятьюдесятью тысячами – до пятака, до цента.

Мы сидели молча; Билли смотрел то на меня, то на брата и опять на меня. А Эммет смотрел через стол на меня так, словно нас было двое в комнате.

– Дачес, может, это была идея Вулли, а может, еще чья-то. Все равно – я в этом не участвую. Ни в Нью-Йорк не еду, ни туда на дачу, и пятьдесят тысяч мне не надо. Завтра мне надо сделать кое-что в городе. А в понедельник, прямо с утра, мы с Билли отвезем тебя и Вулли на автобусную станцию в Омахе. Оттуда можешь ехать в Нью-Йорк, или в Адирондакские горы, или куда захочешь. А мы с Билли сядем в «студебекер» и отправимся по своим делам.

Эммет произнес эту маленькую речь с очень серьезным видом. Я еще не видел его таким серьезным. Он не повышал голоса и не сводил с меня глаз – даже не взглянул на Билли, – тот изумленно ловил каждое слово.

И тут до меня дошло, какую я допустил оплошность. Изложил все детали в присутствии малыша.

Как я уже говорил, Эммет Уотсон ухватывает всю картину лучше большинства людей. Он понимает, что человек может терпеть, но до определенного момента; что иногда бывает нужно бросить гаечный ключ в шестеренки мира, чтобы получить положенное ему Богом. Но Билли? В свои восемь лет он, наверное, не видал ничего, кроме Небраски. От него нельзя ожидать понимания всех сложностей современной жизни, того, что правильно, а что неправильно – всех тонкостей. И не надо, чтобы понимал. И Эммет, как старший брат, единственный опекун и защитник, обязан оберегать его от всех превратностей как можно дольше.

Я откинулся на спинку и кивнул – все понятно.

– Можешь не продолжать, Эммет. Я тебя услышал.

После ужина Эммет сказал, что идет к Рэнсомам – попросит соседа приехать и дернуть машину. До их дома была миля, я предложил пройтись с ним, но он счел, что Вулли и мне лучше не лезть на глаза. Я остался на кухне и болтал с Билли, а Вулли мыл тарелки.

Из того, что я рассказал вам о Вулли, вы могли бы заключить, что он не создан для мытья посуды, что глаза у него остекленеют, мысли унесутся прочь, и работа будет сделана тяп-ляп. Но Вулли мыл посуду так, как будто от этого зависела его жизнь. Опустив голову под углом в сорок пять градусов и высунув кончик языка, он водил губкой по тарелке неустанно и сосредоточенно, смывая пятнышки, которые были здесь годами, и те, которых вообще не было.

Это было удивительно. Но, как я уже сказал, – люблю неожиданности.

Когда я снова обратил взгляд на Билли, он разворачивал пакетик фольги, вынутый из вещмешка. Из фольги он осторожно извлек четыре печенья и разложил на столе – по одному перед каждым стулом.

– Так, так, так, – сказал я. – Что мы имеем?

– Печенье с шоколадной крошкой, – сказал Билли. – Салли испекла.

Пока мы молча жевали, я заметил, что Билли смущенно смотрит в стол, как будто хочет что-то спросить.

– О чем задумался, Билли?

– Все за одного, один за всех, – неуверенно сказал он. – Это из «Трех мушкетеров», да?

– Точно, mon ami.

Можно подумать, что установив источник цитаты, малый будет ужасно доволен собой, но вид у него был унылый. Подавленный. При том, что одно упоминание «Трех мушкетеров» обычно вызывает у мальчишек улыбку. Так что огорчение Билли меня озадачило. Но, собравшись уже откусить от печенья, я подумал о том, как они разместились на столе… все за одного, один за всех…

И положил свое.

– Билли, ты смотрел «Трех мушкетеров»?

– Нет, – с оттенком прежней унылости ответил он. – Но я читал.

– Тогда ты лучше других должен знать, насколько неправильным бывает заглавие.

Билли поднял голову.

– Почему, Дачес?

– Потому что на самом деле это рассказ о четырех мушкетерах. Да, начинается он с прекрасной дружбы Ортоса, Пафоса и Артемиса.

– Атоса, Портоса и Арамиса?

– Точно. Но главная история там про то, как молодой искатель приключений…

– Д'Артаньян.

– …как Д'Артаньян сходится с этой удалой троицей. И спасает честь самой королевы.

– Правильно, – сказал Билли, выпрямившись на стуле. На самом деле, это рассказ о четырех мушкетерах.

Довольный проделанной работой, я сунул в рот остаток печенья и стряхнул крошки с пальцев. А Билли по-прежнему напряженно смотрел на меня.

– Чувствую, у тебя что-то на уме, юный Уильям.

Он подался вперед, насколько позволял стол, и заговорил вполголоса.

– Хочешь знать, что я сделал бы с пятьюдесятью тысячами?

Я тоже подался вперед и ответил тихо:

– Больше всего на свете.

– Я построил бы дом в Сан-Франциско, штат Калифорния. Белый дом, как этот, с маленькой верандой, кухней и гостиной. А наверху – три спальни. Только вместо сарая с трактором будет гараж для машины Эммета.

– Чудесно, Билли. Но почему Сан-Франциско?

– Потому что там мама живет.

Я откинулся на спинку.

– Не может быть.

В Салине, когда Эммет заговаривал о матери – а случалось это редко, – он всегда говорил в прошедшем времени. Но не было речи о том, что мать уехала в Калифорнию. Он выражался так, как будто она отбыла в мир иной.

– Мы уедем сразу, как только отвезем тебя и Вулли на автобусную станцию, – объяснил Билли.

– Вот так просто – соберете все вещи, и в Калифорнию?

– Нет, Дачес, не все вещи. Мы заберем, сколько вместится в вещевой мешок.

– А зачем вы так поступите?

– Потому что Эммет и профессор Абернэти считают, что лучше всего начинать жизнь с чистой страницы. Мы поедем в Сан-Франциско по шоссе Линкольна, а когда приедем, найдем маму и построим себе дом.

У меня не хватило духу сказать мальчонке, что если мать не захотела жить в белом домике в Небраске, то не захочет жить и в белом домике в Калифорнии. Но, если отвлечься от причуд материнства, я прикинул, что для его мечты денег хватит с лихвой.

– У тебя прекрасный план, Билли. В нем есть конкретность, какая и должна быть в прочувствованном замысле. Но ты уверен, что мыслишь достаточно широко? С пятьюдесятью тысячами ты можешь замахнуться на большее. Можешь позволить себе бассейн и дворецкого. Гараж на четыре машины.

Билли с серьезным видом покачал головой.

– Нет. Не думаю, что нам нужны бассейн и дворецкий.

Я хотел ему мягко сказать, что не надо торопиться с решениями, что бассейн и дворецкий не так легко достаются, а уж если достались, то расставаться с ними ох как больно, – но тут вдруг у стола появился Вулли с тарелкой в одной руке и губкой в другой.

– Билли, никому не нужен бассейн и дворецкий.

Никогда не знаешь, что привлечет внимание Вулли. Это может быть птица, севшая на ветку. Или отпечаток подошвы в снегу. Или что-то кем-то сказанное вчера. Но если что-то завладело мыслями Вулли, то всегда стоит подождать. Он сел рядом с Билли, а я сразу пошел к раковине, выключил воду и вернулся на свое место, весь обратившись в слух.

– Никому не нужен гараж на четыре машины, – продолжал Вулли. – Но думаю, вам понадобятся несколько лишних спален.

– Почему, Вулли?

– Чтобы на праздники приезжали друзья и родственники.

Билли кивнул, одобряя здравый смысл сказанного, и Вулли стал выдвигать новые идеи, постепенно разогреваясь.

– Вам нужна будет веранда с крышей, чтобы сидеть в дождливые дни или лежать на крыше теплыми летними вечерами. А в доме должен быть кабинет и комната с камином, большим, чтобы вы могли собраться перед ним, когда идет снег. А еще тебе нужно будет секретное место под лестницей и специальное место в углу для рождественской елки.

Теперь его было не остановить. Он попросил карандаш и бумагу, придвинул свой стул к Билли и стал рисовать детальный план. Это был не какой-нибудь набросок на салфетке. Вулли рисовал поэтажные планы так же, как мыл тарелки. Комнаты в масштабе, стены параллельны, строго под прямыми углами. Любо-дорого смотреть.

Не говоря уже о преимуществах крытой веранды перед четырехместным гаражом, надо отдать должное фантазии Вулли. Дом, спроектированный им, был втрое больше того, который воображал сам Билли, и это, должно быть, произвело впечатление. Когда Вулли закончил чертеж, Билли попросил его нарисовать стрелку с направлением на север и большую красную звездочку там, где должна стоять рождественская елка. Когда Вулли нарисовал, Билли аккуратно сложил план и спрятал в вещмешок.

Вулли тоже был доволен. Но когда Билли застегнул ремешки и вернулся на свое место, Вулли как-то грустно улыбнулся ему.

– Хотел бы я знать, где моя мама, – сказал он.

– Почему так, Вулли?

– Чтобы поехать искать ее, как вы.

Когда посуда была вымыта и малыш повел Вулли наверх, показать, где душ, я походил по дому, огляделся.

Что отец Эммета разорился, мы знали. Но даже с первого взгляда было понятно, что виной тому не пьянство. Когда хозяин дома пьяница, это сразу видно. Видно по состоянию мебели и двора. По выражению на лицах детей. Но, если и был отец Эммета трезвенником, я подумал, что должна быть где-то припрятана бутылка – яблочной водки или мятной настойки – для особых случаев. В этих краях обычно так.

Я начал с кухонных шкафов. В первом были мелкие и глубокие тарелки. Во втором стаканы и кружки. В третьем я увидел обычный набор продуктов, но никакой бутылки, даже спрятанной за десятилетней давности горшком патоки.

В буфете тоже никакой заначки с самогоном. Но на нижней полке я увидел пыльные горки фарфоровой посуды. Не просто обеденной. Глубокие тарелки, салатные, десертные, покосившиеся горки кофейных чашек. Я посчитал, на двадцать персон, – и это в доме, где нет обеденного стола.

Вспомнил: Эммет, кажется, говорил, что родители выросли в Бостоне. Ну, если в Бостоне, то не иначе как в Бикон-Хилл. Такого сорта вещи дают в приданое невесте из аристократов, в расчете, что посуда будет переходить из поколения в поколение. Но она едва помещалась в шкафу и в вещевой мешок точно не поместится. Что заставило меня задуматься…

В гостиной бутылку спрятать было негде, только в старом бюро в углу. Я сел в кресло и поднял крышку. На столе обычные вещи – ножницы, нож для открывания писем, блокнот и карандаш – но ящики набиты всякой всячиной, совершенно неуместной тут, – старый будильник, половина карточной колоды, россыпь пяти- и десятицентовиков.

Я сгреб мелочь (не пропадать же добру) и, затаив дух, выдвинул нижний ящик – классическое место для заначки. Но бутылке поместиться здесь было негде: ящик был доверху набит письмами.

Какими – с первого взгляда было ясно: неоплаченные счета. От газовой компании, электрической компании, телефонной компании и от всех других, у кого хватило глупости продлить Уотсону кредит. На самом дне – первые извещения, потом напоминания, а на самом верху отказы в обслуживании и угрозы судом. Некоторые конверты даже не были вскрыты.

Я улыбнулся про себя.

Было что-то трогательное в том, что мистер Уотсон держал эту коллекцию бумаг в нижнем ящике, в полушаге от мусорной корзины. Предать их вечности было бы не труднее, чем хранить. Может быть, он просто не мог признаться себе, что никогда не заплатит.

Мой папаша утруждаться не желал. У него неоплаченный счет отправлялся в мусор без задержки. У него была такая аллергия на саму бумагу со счетами, что он избегал даже быть настигнутым ими. Вот почему несравненный Гаррисон Хьюитт, изрядный педант в отношении английского языка, случалось, писал свой адрес с ошибками.

Но вести войну с почтовым ведомством США – дело непростое. В его распоряжении целый парк грузовиков и армия пехотинцев, чья единственная цель в жизни – сделать так, чтобы конверт с твоей фамилией очутился в твоих лапках. Вот почему Хьюитты, случалось, прибывали через вестибюль, а убывали по пожарной лестнице, обычно в пять часов утра.

«Ах, – говорил мой папа, задержавшись на площадке между четвертым и третьим этажами и показывая на восток. – Розовоперстая заря! Считай себя счастливцем, что можешь ее лицезреть, мой мальчик. Иные короли в глаза ее не видели!»

За окном послышался шум – пикап мистера Рэнсома свернул на дорожку. Свет фар обмел комнату справа налево, машина миновала дом и направилась к сараю. Я задвинул нижний ящик бюро; пусть извещения пребывают в целости и сохранности до Страшного суда.

Наверху я заглянул в комнату Билли. На кровати растянулся Вулли. Он тихо напевал и глядел на самолеты под потолком. Наверное, думал об отце в кабине истребителя на высоте десяти тысяч футов. Вот где он навсегда останется для Вулли: где-то между взлетной палубой авианосца и дном Южно-Китайского моря.

Билли я нашел в отцовской комнате; он сидел по-турецки на покрывале рядом с вещмешком и с большой красной книгой на коленях.

– Привет, ковбой. Что читаешь?

– «Компендиум героев, авантюристов и других неустрашимых путешественников» профессора Абакуса Абернэти.

Я присвистнул.

– Звучит внушительно. Интересная?

– Я прочел ее двадцать четыре раза.

– Тогда «интересная», пожалуй, слабое слово.

Я прошелся по комнате из угла в угол; Билли перевернул страницу. На бюро стояли две фотографии в рамках. На одной стоял муж и сидела жена в нарядах начала века. Конечно, Уотсоны, еще бостонские. На другой – Эммет и Билли несколько лет назад. Они сидели на той же веранде, где сегодня сидел Эммет с соседом. Фотографии матери Эммета и Билли не было.

– Слушай, Билли, – сказал я, вернув снимок братьев на бюро. – Можно задать тебе вопрос?

– Да, Дачес.

– Когда твоя мама уехала в Калифорнию?

– Пятого июля тысяча девятьсот сорок шестого года.

– Довольно точное сведение. Так вот, взяла и уехала? И никаких от нее вестей?

– Нет, – Билли перевернул страницу. – Вести были. Она прислала нам девять открыток. Поэтому мы и знаем, что она в Сан-Франциско.

Впервые с тех пор, как я вошел в комнату, он оторвался от книги.

– Дачес, а можно тебе задать вопрос?

– Любезность за любезность, Билли.

– Почему тебя так прозвали?

– Потому что я родился в округе Датчес.

– Где этот округ?

– В пятидесяти милях к северу от Нью-Йорка.

Билли выпрямился.

– От города Нью-Йорка?

– От него.

– А ты когда-нибудь был в городе Нью-Йорке?

– Я побывал в сотне городов, Билли. Но в городе Нью-Йорке я бывал чаще, чем где-либо.

– Там профессор Абернэти живет. Вот, смотри.

Он перевернул несколько первых страниц и протянул книгу.

– Билли, у меня от мелкого шрифта голова болит. Сделай одолжение?

Он опустил глаза и стал читать, водя пальцем.

«Дорогой читатель, я пишу тебе в моем скромном кабинете на пятьдесят пятом этаже Эмпайр-стейт-билдинга на углу Тридцать четвертой улицы и Пятой авеню на острове Манхэттен в городе Нью-Йорке на северо-восточном краю нашей большой страны – Соединенных штатов Америки».

Билли посмотрел на меня выжидательно. Я ответил вопросительным взглядом.

– Ты когда-нибудь встречался с профессором Абернэти? – спросил он.

Я улыбнулся.

– Я встречался с сотнями людей в нашей большой стране, со многими на острове Манхэттен, но, сколько помню, не имел удовольствия видеть твоего профессора.

– А, – сказал Билли.

Он помолчал, потом наморщил лоб.

– Еще вопросы? – сказал я.

– Почему ты побывал в сотне городов?

– Мой отец был служителем Мельпомены. Постоянным нашим местом был Нью-Йорк, но большую часть года мы ездили из города в город. Эту неделю в Баффало, следующую – в Питтсбурге. Потом Кливленд или Канзас-Сити. Я даже в Небраске был какое-то время, веришь или нет. Примерно в твоем возрасте – жил какое-то время на окраине городка под названием Льюис.

– Я знаю Льюис, – сказал Билли. – Он на шоссе Линкольна. Между нами и Омахой.

– Серьезно?

Билли отложил книгу и взялся за свой мешок.

– У меня карта. Хочешь посмотреть?

– Верю тебе на слово.

Билли отпустил вещмешок. И снова наморщил лоб.

– Если вы ездили из города в город, как же ты ходил в школу?

– Не все, что стоит знать, собрано под обложками учебников, мой мальчик. Скажем так: моей академией была улица, моим учебником – жизненный опыт, моим наставником – переменчивый перст судьбы.

Билли задумался на минуту, видимо, решая, надо ли принять этот принцип как догмат веры. Потом, дважды кивнув про себя, с недоумением поднял голову.

– Дачес, можно еще вопрос?

– Валяй.

– Кто такой служитель Мельпомены?

Я рассмеялся.

– Это человек театра, Билли. Актер.

Вытянув руку и уставившись вдаль, я продекламировал:

Скажу без ложной скромности: подача была неплохая. Поза, конечно, несколько старомодная, но в «завтра, завтра» я вложил тяжкую усталость, а в «пыльную могилу» – зловещий жар.

Билли обратил на меня свой фирменный изумленный взгляд.

– Уильям Шекспир, из шотландской пьесы, – сказал я. – Акт пятый, сцена пятая.

– Твой отец был шекспировским актером?

– Очень шекспировским.

– Знаменитым?

– Ну, его знали по имени в каждом салуне от Петалумы до Покипси.

На Билли это произвело впечатление. Но потом он снова наморщил лоб.

– Я немножко знаю про Уильяма Шекспира, – сказал он. – Профессор Абернэти называет его величайшим первопроходцем, никогда не выходившим в море. Но о шотландской пьесе он не говорит.

– Неудивительно. Видишь ли, шотландской пьесой театральные люди называют «Макбета». Сколько-то веков назад решили, что пьеса проклята, и назвать ее вслух значит навлечь несчастья на головы тех, кто осмелится ее исполнять.

– А какие несчастья?

– Самые худшие. На самой первой постановке, еще в семнадцатом веке, молодой актер, игравший леди Макбет, умер прямо перед выходом на сцену. Лет сто назад двумя самыми знаменитыми шекспировскими актерами были американец Форрест и британец Макриди. Понятно, американская публика была верна талантам мистера Форреста. Поэтому когда в роли Макбета в театре «Астор-Палас» на острове Манхэттен выступил Макриди, десять тысяч человек устроили бунт, и было много убитых.

Нечего и говорить, Билли был потрясен.

– А почему пьеса проклята?

– Почему проклята! Ты когда-нибудь слышал историю о Макбете? Злодее, гламисском тане? Как? Нет? Тогда подвинься, мой мальчик, и я посвящу тебя в братство знатоков.

Компендиум профессора Абернэти был отложен в сторону. Билли залез под одеяло, я выключил свет – как сделал бы мой отец, приступая к мрачной зловещей истории.

Начал я, натурально, с трех ведьм на пустоши и «пламя, прядай, клокочи». Я рассказал малышу, как Макбет, подстрекаемый честолюбивой супругой, почтил приехавшего короля кинжалом в сердце; и как этот бездушный акт убийства повлек за собой другое, а то – еще одно. Я рассказал ему, как Макбета стали мучить жуткие видения, и его жена стала бродить во сне по залам Кавдора и вытирать призрачную кровь с рук. О, я натянул решимость, как струну, не сомневайтесь!

И когда Бирнамский лес пошел на Дунсинан, и Макдуф, не женщиной рожденный, сразил на поле боя убийцу короля, я поправил на мальчишке одеяло и пожелал ему приятных снов. И уже в коридоре, отвесив легкий поклон, увидел, что малыш вылез из постели, чтобы снова включить свет.

Я присел на кровать Эммета и был поражен тем, насколько пуста комната. Только щербина в штукатурке в том месте, где прежде был вбит гвоздь – и ни картинки на стене, ни плакатов, ни вымпела. Не было ни приемника, ни проигрывателя. Штанга для занавесок над окном, но и занавески нет. Еще бы крест на стене – и готова монашеская келья.

Предполагаю, он мог очистить ее перед отъездом в Салину. Расстаться со всем детским, что там было, кинуть в мусор свои комиксы и карточки с портретами бейсболистов. Может быть. Но что-то подсказывало мне, что это комната человека, приготовившегося уйти из дома, надолго, надолго, с одним вещмешком за плечами.

Свет фар мистера Рэнсома снова обмел стену, теперь слева направо – пикап проехал мимо дома на дорогу. Хлопнула сетчатая дверь, я услышал, как Эммет погасил свет в кухне, а потом в гостиной. Когда он поднялся наверх, я ждал в коридоре.

– Заработала? – спросил я.

– Слава богу.

Он явно испытывал облегчение, но вид был немного усталый.

– Мне страшно неловко – выжил тебя из твоей комнаты. Ты ложись в свою постель, а я посплю внизу на кушетке. Пусть коротковата, но лучше наших матрасов в Салине.

Говоря это, я не надеялся, что Эммет примет мое предложение. Не такой он человек. Но видно было, что ему приятен этот жест. Он улыбнулся и даже положил руку мне на плечо.

– Дачес, все нормально. Ложись там, а я лягу с Билли. Думаю, нам не мешает отоспаться.

Эммет пошел дальше, но через несколько шагов обернулся.

– Вам с Вулли надо переодеться. Он себе что-нибудь подберет в шкафу отца. Они примерно одинакового размера. Вещи для себя и для Билли я уже упаковал, а ты возьми что хочешь из моего шкафа. Там еще пара школьных сумок, можете воспользоваться.

– Спасибо, Эммет.

Он пошел дальше, а я вернулся в его комнату. Слышно было за дверью, как он умывается, а потом идет к брату в комнату.

Я лежал и смотрел в потолок. Самолетиков надо мной не было. Только трещина в штукатурке, вяло огибавшая потолочную лампу. Но в конце долгого дня этой трещины достаточно, чтобы запустить твои мысли неведомо куда. И то, как огибала эта трещина лампу, вдруг напомнило мне излучину реки Платт около Омахи.

Ах, Омаха, я помню тебя хорошо.

Это было в августе сорок четвертого, через полгода после моего восьмого дня рождения.

Тем летом отец участвовал в разъездной труппе, якобы для сбора средств на войну. Шоу называлось «Звезды варьете», но с таким же успехом могло называться «Кавалькадой бывших». Начинал его жонглер-наркоман, которого пробирала трясучка ко второй половине номера, за ним выходил восьмидесятилетний комик, забывавший, какие анекдоты он уже успел рассказать. Отец выступал с попурри из знаменитых шекспировских монологов – как он именовал его, «Двадцать две минуты мудрости на всю жизнь». В бороде большевика, с кинжалом за поясом, он медленно поднимал голову и взглядом искал на правом балконе первого яруса царство высших идей. И начинал: «Но что за свет мелькает в том окне?..», «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом…», «Как знать, что нужно? Самый жалкий нищий в своей нужде излишком обладает…»

От Ромео к Генриху, к Лиру. Тонко скроенная последовательность от романтического юноши к созревающему герою, к бестолковому старику.

Насколько помню, турне началось с театра «Маджестик» в славном городе Трентон, Нью-Джерси. Оттуда мы направились на запад, вглубь страны, к огням больших городов, от Питтсбурга до Пеории.

Последней остановкой были недельные гастроли в театре «Одеон» в Омахе. Затесавшееся между вокзалом и кварталом красных фонарей импозантное здание в стиле ар-деко не сообразило стать кинотеатром, когда еще была возможность. В поездках мы чаще всего останавливались вместе с остальными артистами в гостиницах, предназначенных для людей нашего сорта – разных беглецов и торговцев Библией. Но в финальной точке турне – дальше приглашений не было, – отец заселялся в самый роскошный отель города. С тростью Уинстона Черчилля он подходил к столу портье и голосом Джона Барримора просил проводить в номер. Выяснялось, что отель заселен полностью, а номер для него не был забронирован. С негодованием, подобающим человеку его статуса, он восклицал: «Что такое? Не забронирован? Да ведь сам Лайонел Пендергаст, генеральный менеджер «Уолдорф Астории» (мой близкий друг), заверил меня, что в Омахе нет лучшего места для ночлега, и лично звонил в вашу контору, чтобы забронировать для меня номер!» В итоге дирекция признавалась, что президентский апартамент свободен, и папаша снисходил, заметив, что он человек простых привычек, но президентский апартамент вполне его устроит, и благодарю.

Расположившись, этот человек простых привычек вовсю пользовался предоставлявшимися благами. Вся одежда, до последнего шва, отправлялась в прачечную. Приглашались в номер маникюрши и массажисты. Посыльные отправлялись за цветами. В нижнем баре в шесть часов всех угощали напитками.

Тогда, в воскресенье, в августе, наутро после финального выступления отец предложил выехать на природу. Его ангажировали на несколько выступлений в денверском «Палладиуме», и он захотел отпраздновать это пикником на берегу извилистой реки.

Когда мы спускались с багажом по черной лестнице, отец подумал, что стоит дополнить наше празднование представительницей прекрасного пола. Например, мисс Мейплз, приятнейшей молодой дамой, которую Мефисто, косоглазый фокусник, ежевечерне распиливал пополам во втором отделении. И кого же мы встретили в переулке, с чемоданом в руке, как не эту спелую блондинку, о которой только что шла речь.

– Ура! – сказал отец.

Каким же восхитительным оказался день!

Мисс Мейплз устроилась на переднем сиденье, я сзади на открытом, и мы поехали в большой городской парк на берегу реки Платт, где трава была пышная, деревья высокие, и вода блестела под солнцем. Накануне вечером отец заказал пикник: жареного цыпленка, холодную кукурузу в початках. Он даже стянул скатерть прямо из-под нашего завтрака (попробуй-ка так, Мефисто!).

Мисс Мейплз, которой было не больше двадцати пяти, наслаждалась обществом моего папаши. Смеялась всем его шуткам и душевно благодарила всякий раз, когда он наливал ей вина. И даже краснела от комплиментов, позаимствованных у Барда.

Она привезла портативный проигрыватель, и мне было поручено менять пластинки и наставлять иголку, а они шатко танцевали на траве.

Было отмечено, что полный желудок притупляет ум. Наблюдение в высшей степени справедливое. Потому что, когда мы побросали бутылки в реку, убрали проигрыватель в багажник и тронулись, и отец сказал, что нам надо на минуту заехать в ближний городок, у меня это не вызвало вопросов. И когда мы подъехали к каменному зданию на холме, и отец попросил меня подождать с молодой монахиней в одной комнате, пока он разговаривает с монахиней постарше в другой, я опять не увидел в этом ничего странного. И только выглянув случайно в окно и увидев, как папа стремительно отъезжает от дома, а голова мисс Мейплз у него на плече, я понял, что меня кинули.