Шоссе Линкольна

Эммет

Когда Эммет проснулся, пахло жареным беконом. Он не мог вспомнить, когда последний раз просыпался от этого запаха. Уже больше года его будила в шесть пятнадцать жалоба горна и возня сорока ребят. В любую погоду им давалось сорок пять минут на душ, одевание, уборку постелей, завтрак – и в строй. Проснуться на нормальном матрасе, на чистых простынях и в запахе бекона – это было так непривычно, так неожиданно, что Эммет не сразу понял, откуда взялся бекон и кто его жарит.

Он повернулся набок и увидел, что Билли нет, а часы на тумбочке показывают девять сорок пять. Ругаясь вполголоса, он вылез из постели и оделся. Он надеялся въехать в город и выехать до того, как люди выйдут из церкви.

В кухне друг против друга сидели Билли и Дачес, а у плиты стояла Салли. Перед ребятами были тарелки с яичницей и беконом, а на середине стола – корзинка с печеньем и банка клубничного варенья.

– Какое угощенье тебя ждет! – сказал Дачес, увидев Эммета.

Эммет подвинул стул и посмотрел на Салли. Она подняла кофейник.

– Салли, тебе не обязательно было для нас готовить.

Вместо ответа она поставила перед ним кружку.

– Вот тебе кофе. Яичница будет готова через минуту.

Она повернулась и пошла к плите.

Дачес еще раз откусил от печенья и покачал головой.

– Я объездил всю Америку, Салли, а такого печенья еще не пробовал. В чем твой секрет?

– Нет в нем никакого секрета.

– Если нет, то должен быть. И Билли сказал мне, что ты сделала желе.

– Это не желе, а варенье. А варю его всегда в июле.

– Варит целый день, – сказал Билли. – Ты бы видел ее кухню. На всех столах корзинки с ягодами и пять фунтов сахара, и варится в четырех кастрюлях.

Дачес присвистнул и опять покачал головой.

– Это, может быть, и старомодное занятие, но с того места, где я сижу, кажется, что оно стоит усилий!

Салли отвернулась от плиты и поблагодарила его с некоторой церемонностью. Потом посмотрела на Эммета.

– Ты готов уже?

И, не дожидаясь ответа, поднесла еду.

– Нет, правда, напрасно ты утруждалась, – сказал Эммет. – С завтраком мы бы справились, и в шкафу много джема.

– Учту на будущее, – сказала Салли и поставила тарелку.

Потом отошла к раковине и принялась отмывать сковороду.

Эммет смотрел ей в спину. Билли спросил его:

– Ты когда-нибудь был в «Империале»?

Эммет повернулся к брату.

– А это что? «Империал»?

– Кинотеатр в Салине.

Эммет, наморщив лоб, посмотрел на Дачеса, и тот сразу внес ясность.

– Билли, твой брат не бывал в «Империале». Я бывал, и другие ребята.

Билли кивнул, но продолжал о чем-то думать.

– Вам надо было просить разрешения на кино?

– Тебе не так разрешение требовалось, как… инициатива.

– А как же вы уходили?

– О! Разумный вопрос в тех обстоятельствах. Салина не совсем тюрьма. Вышек с часовыми и прожекторов там нет. Это скорее как учебный лагерь в армии – бараки среди полей, столовая и мужики постарше, в форме, которые орут на тебя, когда идешь слишком быстро, если не орут, что идешь слишком медленно. У этих, в форме – сержантов, так сказать, – свои казармы с бильярдом, радио и холодильником, полным пива. И в субботу, когда гасят свет, а они пьют и гоняют шары, ты с ребятами вылезаешь из окна в душевой и дуешь в город.

– Это далеко?

– Не очень. Если рысью по картофельному полю, через двадцать минут ты у реки. Река чаще всего мелкая, по колено, переходишь вброд, в трусах, и попадаешь в город к десятичасовому сеансу. Можешь взять пакет попкорна и бутылку ситро и смотришь фильм с балкона, а к часу ночи ты уже на койке, и никто ничего не знает.

– Никто ничего? – с оттенком восхищения повторил Билли. – А как ты платишь за кино?

– Может, сменим тему? – предложил Эммет.

– Конечно! – сказал Дачес.

Салли, вытиравшая сковороду, со стуком поставила ее на плиту.

– Пойду застелю кровати, – сказала она.

– Тебе не обязательно стелить, – сказал Эммет.

– Сами не застелются.

Салли вышла из кухни, и слышно было, как она поднимается по лестнице.

Дачес посмотрел на Билли и поднял брови.

– Прошу извинить, – сказал Эммет, встав из-за стола.

Пока он поднимался по лестнице, слышно было, что брат и Дачес завели разговор о графе Монте-Кристо и его чудесном побеге из тюрьмы на острове – обещанная смена темы.

Когда Эммет вошел в отцовскую комнату, Салли быстрыми четкими движениями застилала постель.

– Ты не предупредил, что будешь с приятелями, – сказала она, не поднимая головы.

– Я сам не знал, что буду с ними.

Салли быстро взбила подушки и положила к изголовью.

– Извини, – сказала она, протиснувшись мимо Эммета в дверь, и направилась в его комнату.

Эммет вошел за ней следом – она смотрела на кровать, уже застеленную Дачесом. Он даже слегка удивился такой аккуратности, но Салли – нет. Она стянула покрывало и простыню и с той же ловкостью постелила заново. Когда она занялась подушками, Эммет взглянул на часы на тумбочке. Было почти четверть одиннадцатого. Рассиживаться некогда.

– Салли, если ты хочешь что-то сказать…

Салли остановилась и посмотрела ему в глаза – впервые за утро.

– А что мне сказать?

– Правда, не знаю.

– Вот это правильно.

Она расправила подол и шагнула к двери, но он стоял у нее на пути.

– Прости, не поблагодарил тебя в кухне. Я просто хотел сказать…

– Знаю, что ты хотел сказать. Потому что сказал. Что мне не надо было пропускать утреннюю службу в церкви, готовить вам завтрак. И обед вчера вечером готовить. Это очень трогательно, но к твоему сведению, сказать, что ты напрасно хлопотала, – не то же самое, что выразить благодарность. Совсем не то же самое. И неважно, сколько магазинного джема у тебя в шкафу.

– Так вот в чем дело? В этом джеме? Салли, я совсем не хотел принизить твое варенье. Конечно, оно лучше этого джема в шкафу. Но я знаю, какого труда тебе это стоило, чтобы потом скормить нам целую банку. Понимаю, был бы праздник какой-нибудь.

– Если тебе интересно знать, Эммет Уилсон, я радуюсь, когда мою стряпню кушают мои друзья и родные, пусть и не в праздник. Но может быть – может быть, – я подумала, что ты и Билли напоследок полакомитесь моей стряпней перед тем, как отправитесь в Калифорнию, не сказав мне ни слова.

Эммет закрыл глаза.

– Подумать, так мне повезло еще, – продолжала она, – что твоему другу Дачесу хватило ума рассказать о твоих планах. Иначе пришла бы завтра утром с колбасой и жарить оладьи, а есть их некому.

– Прости, что не собрался сказать тебе. Не потому, что скрывал. Я говорил об этом вчера твоему отцу. Он сам поднял эту тему – сказал, что, наверное, лучше всего нам с Билли сняться с места и где-нибудь начать жизнь заново.

Салли посмотрела на Эммета.

– Отец мне сказал. Что вам надо уехать и начать все заново.

– Коротко и ясно.

– Да, замечательный же план.

Салли прошла мимо Эммета и направилась в комнату Билли. Там лежал Вулли и дул в потолок, пытаясь привести в движение самолетики.

Салли подбоченилась.

– А ты кто такой, интересно?

Вулли посмотрел на нее изумленно.

– Я Вулли.

– Ты католик, Вулли?

– Нет, я в епископальной церкви.

– Тогда что ты делаешь в постели?

– Не знаю, – признался Вулли.

– Одиннадцатый час утра, и у меня куча дел. Так что на счет пять я застилаю постель, с тобой или без тебя.

Вулли выскочил из-под одеяла в трусах и с изумлением наблюдал, как Салли заправляет постель. Он почесал макушку и увидел в двери Эммета.

– Привет, Эммет.

– Привет, Вулли.

Вулли, прищурясь, посмотрел на Эммета, и вдруг лицо его осветилось.

– Там бекон?

– Ха! – сказала Салли.

А Эммет спустился по лестнице и вышел во двор.

Радуясь, что он наконец один, Эммет сел за руль «студебекера».

С тех пор, как выехал из Салины, он ни минуты не был наедине с собой. Сначала он ехал с директором, потом сидел в кухне с мистером Обермейером, потом на веранде с мистером Рэнсомом, потом Дачес и Вулли, а теперь – Салли. Сейчас ему одного хотелось, одно было нужно: привести в порядок мысли. Куда бы они с Билли ни решили отправиться – в Техас, в Калифорнию или еще куда, в голове должна быть ясность. Но, повернув на шоссе 14, он поймал себя на том, что думает вовсе не о будущем их маршруте, а о своем разговоре с Салли.

«Правда, не знаю».

Так он ответил ей, когда она спросила, о чем, ему кажется, она думает. И, строго говоря, он не знал.

Но угадать было бы не трудно.

Он вполне понимал, чего может ожидать Салли. Когда-то он, может быть, и дал повод для ожиданий. Так бывает с молодыми: раздувать пламя взаимных ожиданий, пока ход жизни не выявит их. Но Эммет, с тех пор как отправился в Салину, не давал ей повода чего-то особенного ожидать. Когда от нее приходили посылки – с домашним печеньем и городскими новостями, – он не отвечал ни словом благодарности. Ни по телефону, ни запиской. И перед возвращением домой не предупредил о скором приезде, не попросил прибраться в доме. Подмести, или застелить кровати, или оставить кусок мыла в ванной, или яйца в холодильнике. Ни о чем не попросил.

Почувствовал ли благодарность, увидев, что все это она сделала сама ради него и Билли? Конечно. Но быть благодарным – это одно, а быть обязанным – совсем другое.

Он подъезжал к пересечению с Седьмым шоссе. Если свернуть там направо и вернуться окольным путем по дороге 22D, то можно въехать в город, минуя ярмарочную площадь. Но какой смысл? Площадь все равно будет там, минует он ее или не минует. Уедет он в Техас или в Калифорнию, или еще куда, она все равно там будет.

Нет, объезд ничего не изменит. Может быть, вообразишь на минуту, что случившееся не случилось. Поэтому Эммет не только проехал поворот, но и сбавил скорость до двадцати миль в час перед ярмарочной площадью, а потом остановился на левой обочине, где ничего иного не оставалось, как на эту площадь сосредоточенно поглядеть.

Пятьдесят одну неделю в году площадь выглядела точно так, как сейчас – четыре пустынных акра под сеном, набросанным, чтобы прибить пыль. Но в первую неделю октября она пустой не будет. Тут будет музыка, народ и огни. Будет карусель, будет игрушечный автодром, будут раскрашенные будки тиров, где сможешь испытать свою меткость. Будет большой полосатый тент, и под ним с надлежащей торжественностью будут совещаться судьи и присуждать голубую ленту за самую большую тыкву и самый вкусный лимонный торт со взбитым кремом. И будет загон с трибунами, где будут тянуть трактор и накидывать лассо на телят и тоже присуждать голубые ленты. А дальше в глубине, за продовольственными ларьками, под яркими лампами – состязание скрипачей.

И надо же, чтобы Джимми Снайдер выбрал место и время для драки рядом с продавцом сахарной ваты в последний день ярмарки.

Когда Джимми бросил первую фразу, Эммет подумал, что тот говорит с кем-то другим – он был почти не знаком с Джимми. Эммет был на год младше, общих уроков у них не было, в командах с Джимми он не играл, соприкасаться им было негде.

Но Джимми Снайдеру знакомства и не требовалось. Он любил наехать на человека, знакомого, незнакомого – все равно. И неважно, за что. Может быть, за то, как ты одет, за то, что ты сейчас ешь, за то, как твоя сестра перешла улицу. Да за что угодно, лишь бы достать тебя.

В стилистическом отношении Джимми оформлял свои наезды в виде вопросов. С невинным лицом он задавал первый вопрос, не обращаясь ни к кому конкретно. И если в больное место не попадал, на первый вопрос отвечал сам и задавал другой, залезая поглубже.

«Смотри, до чего трогательно», – сказал он, увидев, что Эммет держит Билли за руку. – Нет, вы видали что-нибудь трогательнее?»

Тут Эммет понял, что речь о нем, но решил не обращать внимания. Ну, держит он маленького брата за руку посреди ярмарки. А кто не держал бы шестилетнего мальчика посреди толпы в восемь часов вечера?

И Джимми попробовал другой заход. Сменив, так сказать, передачу, он удивился вслух, почему это отец Эммета не участвовал в войне – потому ли, что принадлежал к категории 3-С, дававшей отсрочку фермерам? Насмешка показалась Эммету странной, учитывая, сколько мужчин в Небраске освобождалось от службы по этой статье. Такой странной, что он даже остановился и обернулся – и это была первая его ошибка.

Теперь Джимми завладел его вниманием и ответил на вопрос сам.

«Нет, – сказал он. – Чарли Уотсон не получил бы 3-С. Потому что не сумел бы и траву выращивать в райском саду. Наверное, у него была статья 4-F».

Тут Джимми покрутил пальцем у виска, показывая, что у Чарли Уотсона голова не в порядке.

Дразнилки были почти детские, но Эммет невольно стиснул зубы. Его уже бросило в жар. Но он еще чувствовал, что Билли тянет его за руку – то ли потому, что хотел скорее на конкурс скрипачей, сейчас начинавшийся, то ли в свои шесть лет уже понимал, что ничего хорошего не выйдет из разговоров с такими, как Джимми Снайдер. Но оттащить брата Билли не успел: Джимми шуточку продолжил.

«Нет, – сказал Джимми, – не мог он по 4-F. Слишком глуп для сумасшедшего. Я думаю, не воевал потому, что он 4-E. Как там? Отказавшийся по морально-религиозным…»

Джимми не успел сказать «убеждениям». Эммет ударил его. Ударил, даже не отпустив руку брата, – без замаха, прямым – и сломал Джимми нос.

Но умер Джимми, конечно, не из-за сломанного носа. Он упал. Он так привык язвить безнаказанно, что не ожидал удара. Он попятился, взмахнув руками. Зацепился каблуком за скрученные провода, упал навзничь и ударился затылком о шлакоблок, державший оттяжку шатра.

Согласно медицинской экспертизе, Джимми ударился об угол шлакоблока с такой силой, что в затылке образовалась треугольная вмятина глубиной в дюйм. Он впал в кому, дышать продолжал, но силы у него постепенно уходили. Через шестьдесят два дня жизнь из него ушла окончательно, и семья продолжала уже бесцельное дежурство у его койки.

Как сказал директор колонии: «Подлая игра случая».

Известие о смерти Джимми принес семье шериф Питерсен. До сих пор он не торопился выдвинуть обвинение – ждал, что будет с Джимми. А Эммет, между тем, хранил молчание, не видя смысла в том, чтобы излагать свою версию событий, пока Джимми борется за жизнь.

Но приятели Джимми не молчали. Они говорили о столкновении часто и подробно. Они говорили об этом в школе, у стойки с газированной водой, в доме у Снайдеров. Рассказывали, как вчетвером шли к тележке с сахарной ватой, и Джимми случайно столкнулся с Эмметом и даже не успел извиниться: Эммет сразу ударил его по лицу.

Мистер Стритер, адвокат Эммета, уговаривал его выступить в суде и изложить свою версию событий. Но чья бы версия ни возобладала, Джимми Снайдера было не воскресить. И Эммет сказал мистеру Стритеру, что не хочет судиться. И первого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Эммет, полностью признав вину, был приговорен судьей Скомером к восемнадцати месяцам в специальной исправительной колонии для несовершеннолетних на ферме в Салине, штат Канзас.

Через десять недель эта ярмарочная площадь заполнится людьми, думал Эммет. Поставят шатер, сколотят сцену, и люди снова соберутся посмотреть на состязания, поесть, послушать музыку. Эммет включил скорость; его немного утешало то, что к началу ярмарки они с Билли будут за тысячу миль отсюда.

Он остановил машину на лужайке сбоку от суда. В воскресенье открыто было мало магазинов. Он заехал к Гандерсону и в магазин стандартных цен и истратил двадцать долларов из отцовского конверта на всякую всячину для дороги на запад. Положив пакеты в машину, он пошел по Джефферсон-стрит к библиотеке.

В главном зале за V-образным столом сидела немолодая библиотекарша. Эммет спросил, где найти ежегодники и энциклопедии; она отвела его в справочный отдел и показала на полки. Эммет чувствовал, что она присматривается к нему, пытается припомнить лицо. Эммет не бывал в библиотеке с детства, но она могла узнать его по разным причинам – потому хотя бы, что фотография его не раз появлялась на первой полосе местной газеты. Первый раз – школьный снимок рядом с фотографией Джимми. Потом Эммета Уотсона сопровождают в полицию для предъявления обвинения. Потом Эммет Уотсон спускается по лестнице суда после слушания. Продавщица у Гандерсона присматривалась к нему точно так же.

– Помочь вам найти что-то конкретное? – спросила библиотекарша.

– Нет, мэм. Я найду.

Библиотекарша вернулась на свое место, а Эммет снял нужные тома, положил на стол и сел.

Большую часть пятьдесят второго года отец Эммета боролся то с одной болезнью, то с другой. Весной пятьдесят третьего он никак не мог отделаться от гриппа, и доктор Уинслоу направил его в Омаху для анализов. Через несколько месяцев отец написал Эммету в Салину, что он «снова на ногах» и «почти оклемался». Тем не менее он согласился еще раз съездить в Омаху, сделать какие-то новые анализы «по ихнему докторскому обыкновению».

Эммета не обманули ни шпилька в адрес медиков, ни нарочито простонародные заверения отца. К ним отец всегда прибегал, сколько себя помнил Эммет. Утешал, что сев хорошо прошел, что урожай зреет хороший, утешал объяснениями, почему мать вдруг делась неизвестно куда. И Эммет был достаточно взрослым, чтобы понять: путь к выздоровлению редко вымощен повторными визитами к специалистам.

Всякие сомнения в прогнозе касательно мистера Уотсона отпали августовским утром, когда он встал из-за завтрака и на глазах у Билли упал без сознания. За этим последовала третья поездка в Омаху, уже в санитарной машине.

Тем вечером Эммета позвали в кабинет директора колонии – звонил доктор Уинслоу. И план у Эммета начал оформляться. Вообще-то план уже не первый месяц жил где-то в подсознании, но теперь обозначился – в разных вариантах по времени и масштабу, но всегда за пределами Небраски. Осенью состояние отца все ухудшалось, а план постепенно обретал четкость. В апреле отец умер, и все стало ясно – как будто жизненные силы его перелились в жизненный план Эммета.

План был простой.

Как только Эммета отпустят из Салины, они с Билли соберут вещи и отправятся к большому городу – куда-нибудь, где нет силосных башен, комбайнов и ярмарочной площади, – и там на деньги, оставленные отцом, купят дом.

Дом не роскошный: три или четыре спальни, одна или две ванные. Хоть в колониальном стиле, хоть в викторианском, пусть каркасный, пусть под гонтом. Важно – чтоб запущенный.

Потому что купят его не для того, чтобы обставлять мебелью, приобретать посуду, увешивать картинами, тем более заполнять памятными вещами. Они купят дом, чтобы отремонтировать его и продать. А чтобы свести концы с концами, Эммет наймется к местному строителю. И вечерами, пока Билли делает уроки, Эммет будет приводить дом в порядок, постепенно, шаг за шагом. Начнет с крыши, если требуется, и окон, чтобы защититься от непогоды. Потом займется стенами, дверями и полом. Потом багетом, перилами, шкафами. Когда приведет дом в порядок, когда окна будут открываться и закрываться, лестница не будет скрипеть и в каждом уголке чистота, – тогда и только тогда они дом продадут.

Если сделать все как надо – купить правильный дом в правильном районе, не пожалеть трудов, то, рассчитывал Эммет, первой же продажей он удвоит свой капитал – потратит его на покупку уже двух запущенных домов и повторит все снова. Только на этот раз, отремонтировав два дома, один он продаст, а другой сдаст внаем. Если не расслабляться, полагал Эммет, то через несколько лет он накопит достаточно, чтобы уйти с работы и нанять одного или двух подручных. Тогда он будет ремонтировать четыре дома и собирать арендную плату с восьми. Но никогда, ни при каких обстоятельствах не возьмет он в долг ни цента.

Помимо усердной работы, рассудил Эммет, есть еще одно необходимое условие для успеха – крупный конгломерат, который будет еще расти. С этой мыслью он отправился в маленькую библиотеку Салины и, раскрыв в восемнадцатом томе «Британской энциклопедии» таблицу, переписал следующее:

Когда Эммет открыл статью о Техасе, он не потрудился прочесть даже первые абзацы с кратким описанием истории штата, его хозяйства, культуры и климата. Он увидел, что с 1920-го до 1960-го года население больше чем удвоилось, – и этого ему было достаточно.

Но из тех же соображений стоило посмотреть другие быстро растущие штаты страны.

И в библиотеке Моргена Эммет вынул из бумажника тот листок и положил на стол. Затем открыл третий том энциклопедии и добавил вторую колонку.

Рост Калифорнии так удивил Эммета, что он даже прочел первые абзацы. Оказалось, что экономика штата растет по разным направлениям. Прежде штат был сельскохозяйственным гигантом, но война сделала его ведущим строителем кораблей и самолетов; Голливуд стал всемирной фабрикой грез; порты Сан-Диего, Лос-Анджелеса и Сан-Франциско – самыми большими торговыми воротами Америки. По прогнозам только за пятидесятые годы население Калифорнии должно вырасти на пять миллионов – в полтора раза.

Идея, что они с братом найдут мать, была и вчера безумной, а сегодня тем более, учитывая этот рост населения. Но если Эммет намеревался ремонтировать и продавать дома, то Калифорния была бесспорным выбором.

Эммет убрал листок в бумажник, а энциклопедию вернул на полку. Но, вставив третий том на место, он снял двенадцатый. Стоя, открыл статью «Небраска» и пробежал глазами страницу. И отметил с мрачным удовлетворением, что с тысяча девятьсот двадцатого до тысяча девятьсот пятидесятого года численность ее населения держалась на уровне 1,3 миллиона человек, и в текущем десятилетии не ожидалось ни одним человеком больше.

Эммет поставил том на место и пошел к двери.

– Ты нашел, что искал?

Пройдя мимо стола справочной, Эммет обернулся к библиотекарше. Она подняла очки на темя, и Эммет понял, что неправильно оценил ее возраст. Едва ли ей было больше тридцати пяти.

– Нашел, – сказал он. – Спасибо.

– Ты брат Билли, да?

– Да, – сказал он, слегка удивившись.

– Я Элли Матьессен. Догадалась – вы очень похожи.

– Вы хорошо знаете брата?

– Он проводил здесь много времени. По крайней мере, пока тебя не было. Твой брат любит хорошие истории.

– Это да, – с улыбкой ответил Эммет.

И, уже выйдя за дверь, добавил про себя: «к добру или к худу».

Когда Эммет вышел из библиотеки, перед «студебекером» стояли трое. Того, что справа, высокого, в ковбойской шляпе, он не знал. Слева стоял Эдди, старший брат Дженни Андерсен, а посредине – Джейкоб Снайдер. По тому, как Эдди пинал тротуар, Эммет видел, что ему не хочется здесь быть. Увидев Эммета, высокий толкнул Джейкоба в бок. Джейк поднял голову, и Эммет понял, что ему тоже не хочется здесь быть.

С ключами в руке Эммет остановился в нескольких шагах от них и кивнул обоим знакомым.

– Джейк. Эдди.

Они не ответили.

Эммет подумал попросить прощения у Джейка, но Джейк пришел не за этим. Эммет уже просил прощения и у Джейка, и у остальных Снайдеров. Просил после драки, потом в полиции и, наконец, на ступенях суда. Снайдерам от его извинений проку не было, не будет и сейчас.

– Я не хочу неприятностей, – сказал Эммет. – Я хочу сесть в машину и уехать.

– Я не могу тебе позволить, – сказал Джейк.

Наверное, он был прав. Они разговаривали всего минуту, а вокруг уже собирались люди. Несколько рабочих с ферм, вдовы Уэстерли и два мальчика, болтавшиеся на лужайке суда. Если закончится служба в церкви Пятидесятницы или в конгрегационалистской, народа станет еще больше. Что бы ни произошло дальше, папаше Снайдеру это станет известно, так что Джейку оставался только один способ довести эту их встречу до завершения.

Эммет положил ключи в карман и стоял, опустив руки.

Незнакомый заговорил первым. Он прислонился к двери «студебекера», сдвинул шляпу назад и улыбнулся.

– Похоже, у Джейка к тебе одно незаконченное дело.

Эммет посмотрел ему в глаза, потом повернулся к Джейку.

– Если незаконченное дело, Джейк, давай закончим.

Джейк как будто не знал, с чего начать, как будто гнев, которого он ожидал, который должен был испытывать все эти месяцы, вдруг ушел. Тогда, по примеру брата, он начал с вопроса.

– Ты думаешь, ты хорошо дерешься, Уотсон?

Эммет не ответил.

– Может, ты вроде боксер – когда бьешь без причины и без предупреждения?

– Причина была, Джейк.

Джейк подступил на полшага, чувствуя, что злость в нем поднимается.

– Говоришь, Джимми хотел первым тебя ударить?

– Нет. Он не пытался меня ударить.

Джейк кивнул, стиснув зубы, и подступил еще на полшага.

– Так любишь ударить первым – что ж ты меня не ударишь первым?

– Я не хочу тебя бить, Джейк.

Джейк посмотрел на Эммета, потом посмотрел в сторону. На двух приятелей он не смотрел. На зрителей, стоявших позади, не смотрел. Он смотрел куда-то в пространство. А потом, повернувшись, ударил Эммета прямым правой.

На Эммета он не смотрел, когда бил, – кулак только задел скулу, вместо того чтобы попасть в подбородок. Но задел чувствительно, так что Эммет качнулся и ступил вправо.

Все шагнули ближе – Эдди, незнакомец, зрители, даже женщина с коляской, только что подошедшая. Все – кроме Джейка. Он не двинулся и смотрел на Эммета. Эммет вернулся на прежнее место, по-прежнему не поднимая рук.

Джейк покраснел, то ли от усилия и гнева, а может быть, еще и от смущения.

– Подними кулаки, – сказал он.

Эммет не пошевелился.

– Кулаки, слышишь?

Эммет принял боксерскую стойку, поднял кулаки, но не настолько, чтобы защитить голову.

На этот раз Джейк ударил его в зубы. Эммета отбросило на три шага, он почувствовал вкус крови на губах. Он удержал равновесие и сделал три шага вперед, став досягаемым для нового удара. Он слышал, как чужой подзуживает Джейка, снова поднял кулаки на уровень груди, и Джейк сбил его с ног.

Мир вдруг пришел в беспорядок, накренился на тридцать градусов. Чтобы подняться на колени, Эммету пришлось опереться на дорогу обеими руками. Он чувствовал, как жар от бетона проходит в его ладони.

Он стоял на четвереньках, ждал, когда прояснится в голове; потом начал вставать.

Джейк шагнул к нему.

– Не вставай, – сказал он осипшим от волнения голосом. – Не вставай, Эммет Уотсон.

Эммет выпрямился, начал поднимать кулаки… но он не готов еще был стоять. Земля закружилась, встала дыбом, и он, крякнув, повалился на мостовую.

– Хватит, – раздался чей-то голос. – Хватит, Джейк.

Между зрителями пробивался шериф Питерсен.

Одному помощнику он велел отвести Джейка в сторону, а другому – отогнать зрителей. Сам сел на корточки и осмотрел Эммета. Даже повернул ему голову, чтобы получше разглядеть левую сторону лица.

– Кажется, ничего не сломано? Ты цел, Эммет?

– Я цел.

Шериф продолжал сидеть на корточках.

– Собираешься предъявить обвинение?

– В чем?

Шериф дал знак помощнику отпустить Джейка и снова обратился к Эммету – тот сидел на тротуаре и вытирал кровь с губы.

– Давно ты вернулся?

– Вчера.

– Быстро же он тебя отыскал.

– Да, быстро.

– Не могу сказать, что я удивлен.

Шериф помолчал.

– Ты дома остановился?

– Да, сэр.

– Ну, ладно. Давай-ка почистим тебя, прежде чем домой поедешь.

Шериф взял Эммета за руку, чтобы помочь встать. Но при этом успел взглянуть на костяшки его пальцев.

Шериф и Эммет ехали по городу в «студебекере» – Эммет на пассажирском месте, шериф за рулем, вел машину спокойно, неторопливо. Эммет кончиком языка ощупывал зубы. Шериф насвистывал песню Хэнка Уильямса и вдруг оборвал ее.

– Неплохая машина. Сколько может выжать?

– Миль восемьдесят, без тряски.

– Смотри ты.

Шериф по-прежнему вел неторопливо, плавно входя в повороты, насвистывая. Когда проехали поворот к участку, Эммет посмотрел на него вопросительно.

– Я подумал, к нам тебя отвезу, – объяснил шериф. – Пусть Мэри на тебя взглянет.

Эммет не возражал. Ему не мешало почиститься перед тем, как ехать домой, но еще раз в полицию не хотелось.

Они остановились на дорожке к дому Питерсенов, и Эммет хотел уже открыть дверь, но шериф не двинулся с места. Он сидел, положив руки на руль – так же, как директор колонии накануне.

Эммет ждал, когда заговорит шериф, и смотрел через ветровое стекло на шину, подвешенную к дубу на дворе. С детьми шерифа он не был знаком, но знал, что они взрослые; непонятно было, то ли эта шина – память об их детстве, то ли шериф повесил ее для внуков. А может, ее повесили еще до того, как шериф купил дом.

– Я подошел уже к концу вашей стычки, – сказал шериф, – но по виду твоей руки и лица Джейка могу предположить, что сам ты не усердствовал.

Эммет не ответил.

– Ну, может, ты счел, что тебе причитается, – продолжал шериф задумчивым тоном. – А может, пройдя то, что тебе пришлось пройти, решил, что пора для драк осталась позади.

Шериф посмотрел на Эммета, будто ожидая ответа, но Эммет молчал и продолжал смотреть на качели.

– Не против, если закурю у тебя в машине? – помолчав, спросил шериф. – Мэри больше не разрешает мне курить в доме.

– Я не против.

Шериф вынул из кармана пачку и щелчком выдвинул две сигареты, одну протянул Эммету. Эммет взял, шериф поднес зажигалку ему, потом себе. Из уважения к машине опустил стекло. Он затянулся, выпустил дым и сказал:

– Война почти десять лет как закончилась. Но некоторые из тех, что вернулись, ведут себя так, как будто она продолжается. Взять Дэнни Хогланда. Месяца не проходит, чтобы меня не вызвали из-за него. То драку затеет в придорожном ресторане, то симпатичной жене своей влепит пощечину в супермаркете.

Шериф покачал головой, словно недоумевая, что эта красивая женщина нашла в Дэнни Хогланде.

– А в прошлый вторник? Меня вытащили из постели в два часа ночи: Дэнни стоял перед домом Айверсонов с пистолетом, кричал о какой-то старой обиде. Айверсоны ничего не могли понять. А оказалось, обида была вовсе не на Айверсонов. На Баркеров. И стоял он не перед тем домом. И даже квартал не тот.

Эммет невольно улыбнулся.

– А вот другой край спектра. – Шериф показал сигаретой на какую-то невидимую аудиторию. – Ребята вернулись с войны и дали зарок, что больше никогда не тронут человека. Очень уважаю такую позицию. Право на нее они сполна заслужили. Штука в том, что, когда доходит до виски, Дэнни Хогланд по сравнению с ними – мальчик. Из-за них меня из постели не вытаскивают. Потому что перед домом Айверсонов, или Баркеров, или еще чьим-то они не стоят в два часа ночи. Они сидят у себя в комнате, в темноте, и тихо уговаривают бутылку виски. Я что хочу сказать, Эммет, – ни тот, ни другой способ жизни не кажется мне таким уж хорошим. Воевать все время нельзя, но и забывать нельзя, что ты мужчина. Можешь позволить избить себя раз-другой. Это твое право. Но, в конце концов, надо и постоять за себя – как ты умел.

Теперь шериф посмотрел на Эммета.

– Ты понял меня, Эммет?

– Да, сэр. Понял.

– Я слышал от Эда Рэнсома, ты уезжаешь из города…

– Завтра уезжаем.

– Ну, хорошо. Мы тебя почистим, и я съезжу к Снайдерам, чтобы тебя сейчас не донимали. И коли на то пошло, кто-нибудь еще тебя донимает?

Эммет опустил стекло и выбросил окурок.

– Да большей частью советами, – сказал он.

Дачес

Когда приезжаю в новый город, стараюсь понять расклад – план улиц и характер людей. В некоторых городах потребуются дни. В Бостоне понадобятся недели. В Нью-Йорке – годы. В Моргене, Небраска, хватит нескольких минут.

В плане город – правильная сетка, со зданием суда в центре. По словам механика, который подвез меня на своем тягаче, в тысяча восемьсот восьмидесятых годах старейшины неделю совещались, решая, как лучше назвать улицы, и решили – с видом на будущее, что улицы, идущие с востока на запад, назовут в честь президентов, а улицы с севера на юг – по породам деревьев. Как выяснилось, можно было – по временам года и по карточным мастям, потому что спустя семьдесят пять лет город остался тем же – четыре квартала на четыре.

– Здравствуйте, – сказал я двум женщинам, шедшим навстречу, и ни одна не ответила.

Не поймите меня превратно. В таких городках есть своя прелесть. И есть люди, которые предпочтут жить здесь, а не где-нибудь еще – даже в двадцатом веке. Когда хочешь, например, немного разобраться в мире. В большом городе носишься среди шума и грохота – и события в мире могут казаться случайными. А в городе такого размера, когда из окна падает рояль и прямо кому-то на голову, ты скорее всего знаешь, чем несчастный это заслужил.

В общем, Морген был такой городок, где если случается что-нибудь необычное, то собираются зрители. И вот, обхожу я здание суда и вижу, полукругом собрались граждане, прямо в подтверждение моих слов. За двадцать шагов вижу типичный срез местного электората. Рабочие с ферм в шляпах, вдовы с сумками, парни в рабочих брюках. И спешит туда же мать с коляской и малышом у ног.

Я бросил остаток мороженого в мусор и подошел посмотреть поближе. И кого я вижу в центре сцены? Эммета Уотсона – вот кого, и его донимает какой-то молодой гужеед, со своими гужеедскими обидами.

Люди вокруг как будто взволнованы, по крайней мере, на свой аграрный лад. Не кричат, не улыбаются, но рады, что поспели к интересному. Неделями будет о чем посудачить в парикмахерской и в дамском салоне.

Эммет же выглядел замечательно. Стоял не моргая, опустив руки, не особо радуясь, что он здесь, но и уйти не торопился. А вот задира нервничал. То подступит, то отступит, рубашка мокра от пота, хотя привел с собой двух корешей.

– Джейк, я не хочу неприятностей, – говорил Эммет. – Я хочу сесть в машину и уехать.

– Я не могу тебе позволить, – ответил Джейк, но похоже было, что только этого он и хочет сейчас.

Тут один из приспешников – высокий в ковбойской шляпе – решил встрять.

– Похоже, у Джейка к тебе одно незаконченное дело, Уотсон.

Я этого ковбоя прежде не видел, но по тому, как у него была сдвинута шляпа и по улыбке на его лице я сразу понял, кто он такой. Такие затевают сотни драк, а сами стоят в сторонке.

И что же сделал Эммет? Завелся после слов ковбоя? Велел ему заткнуться и не лезть в чужие дела? Он даже не потрудился ответить. Только повернулся к Джейку и сказал:

– Если у нас незаконченное дело, давай закончим.

А?!

Если у нас незаконченное дело, давай закончим.

Ты можешь всю жизнь дожидаться, когда надо будет сказать такую фразу, а когда понадобится – спасуешь. Такая уравновешенность дается не воспитанием, не практикой. Ты либо родился с этим, либо нет. И чаще – нет.

Но дальше самое интересное.

Оказывается, Снайдер – брат того парня, которого Эммет вывел из строя в пятьдесят втором году. Это я понял из того, что он городил: якобы Джимми ударили исподтишка – как будто Эммет Уотсон может унизиться до того, чтобы ударить человека, который этого не ждал.

Когда подзуживание не подействовало, мистер Честный Боец посмотрел вдаль, словно задумавшись, а затем без предупреждения ударил Эммета в лицо. Эммет невольно ступил вправо, потряс головой, выпрямился и занял прежнее место.

«Ну, началось», – подумали все зрители. Ясно было, что Эммет может сделать из того котлету, хотя он фунтов на десять легче и дюйма на два ниже ростом. Но, к огорчению публики, он не ответил. Просто стоял на прежнем месте.

И это Джейка завело. Он сделался красным, как рак, и закричал Эммету, чтобы тот поднял кулаки. Эммет поднял – более или менее, – и Джейк опять его ударил. На этот раз – в зубы. Эммет попятился, но не упал. По губе текла кровь, он утвердился на ногах и подошел за новой порцией.

А ковбой, лениво прислонившийся к машине Эммета, крикнул: «Пропиши ему, Джейк», – как будто Джейк собирался преподать Эммету урок. Но ковбой все не так понял. Это Эммет преподавал урок.

Алан Лэдд в «Шейне».

Фрэнк Синатра в «Отныне и вовеки веков».

Ли Марвин в «Диком».

Знаете, что у этих троих общего? Всех троих избили. Не дали, там, в нос или под дых. А избили. Когда звенит в ушах, из глаз течет и во рту вкус крови. Лэдда отделали ребята Райкера в салуне Графтона. Синатру – в тюрьме садист Фатсо. А с Марвином расправился Марлон Брандо на улице американского городка вроде этого, и честные граждане так же собрались там посмотреть.

Готовность вытерпеть побои: вот когда ты понимаешь, что перед тобой основательный человек. Который не ошивается в сторонке, чтобы подлить бензина в чей-то костер, и не уходит домой целеньким и невредимым. Он стоит впереди и в центре, бесстрашный, готовый отстаивать свое, пока может стоять.

Да, урок преподавал Эммет. И не только Джейку. Он преподавал его всему этому поганому городишке.

А они не понимали, на что смотрят. По их лицам видно было, что смысл урока пролетает мимо их мозгов.

Джейк уже начал дрожать, наверное, думал, что продолжать это долго не сможет. Так что на этот раз постарался закончить одним ударом. Прицел и гнев соединив, он сшиб Эммета с ног.

Публика тихонько охнула, как будто выдохнула с облегчением, а ковбой заржал довольно, как будто это он нанес удар. Но Эммет стал подниматься.

Жаль, у меня не было фотоаппарата. Мог бы снять их и отправить фото в «Лайф». На обложку бы поместили.

Поверьте, это было красиво. Но для Джейка – уже чересчур. Чуть ли не плача, он шагнул вперед и закричал Эммету, чтобы тот не вставал. Чтобы не вставал, ради бога.

Не знаю, услышал ли его Эммет – наверное, в голове стоял звон. Услышал или не услышал, значения не имело. Он все равно собирался сделать то же самое. Ступая немного неуверенно, он снова приблизился к Джейку, выпрямился во весь рост и поднял кулаки. Но тут, видно, кровь отлила от головы, он пошатнулся и упал.

Видеть Эммета на коленях было неприятно, но меня это не обеспокоило. Ему просто нужна была минута, чтобы прийти в себя и подставиться. Это было ясно как божий день. Но он не успел – представление испортил шериф.

– Хватит, – сказал он, проталкиваясь между зрителями. – Хватит.

По приказу шерифа помощник стал разгонять зрителей – он махал рукой и каждому говорил, что пора двигаться. Но ковбоя разгонять не пришлось. Он сам себя разогнал. Как только на сцене появились власти, он надвинул шляпу на лоб и живенько зашагал мимо здания суда, словно направляясь в хозяйственный магазин за банкой краски.

Я пошел следом.

Дойдя до дальнего фасада, он пересек президентскую улицу и пошел по древесной. Так он спешил оказаться подальше от места своих забав, что даже не остановился возле старухи с тростью, пытавшейся засунуть сумку с продуктами в свой «форд-Т».

– Позвольте помочь, – сказал я.

– Спасибо, молодой человек.

Пока бабушка садилась за руль, ковбой уже прошел полквартала. Когда он свернул в проулок за кинотеатром, мне пришлось догонять его бегом, хотя бегать избегаю в принципе.

Теперь, перед тем как рассказать, что было дальше, я, пожалуй, немного отвлекусь, верну вас к тому времени, когда мне было лет девять и я жил в Льюисе.

Когда папаша сдал меня в приют святого Николая для мальчиков, монахиней, отвечавшей за нас, была женщина весьма определенных мнений и неопределенного возраста – сестра Агнесса. Понятно, что решительная женщина евангелической профессии, очутившись в среде подневольных слушателей, воспользуется каждой возможностью донести до них свою точку зрения. Но не сестра Агнесса. Как опытный артист, она умела выбрать момент. Она появлялась незаметно, держась в тени, пока остальные произносили свои реплики, а затем выходила на авансцену и за пять минут пожинала лавры.

Больше всего она любила поделиться мудростью перед отбоем. Она входила в спальню, тихо наблюдала, как суетятся остальные сестры – одному ребенку показывают, как складывать одежду, другому велят вымыть лицо и всем – помолиться. Когда все улеглись, сестра Агнесса выдвигала стул и преподавала урок. Как вы можете догадаться, сестра Агнесса была неравнодушна к библейской грамматике, но говорила она так прочувствованно, что всякая болтовня стихала, и слова ее еще долго звучали в наших ушах, когда был погашен свет.

Один из любимых ее уроков именовался «Цепями неправедности».

«Мальчики, – произносила она материнским тоном, – когда-нибудь вы причините зло другим, и другие причинят зло вам. И эти два зла станут вашими цепями. Зло, которое вы причинили другим, повиснет на вас в виде вины, а зло, причиненное вам другими, – в виде негодования. Учение Иисуса Христа, нашего Спасителя, освободит вас от обоих. Освободит вас от вины путем искупления; от негодования – путем прощения. И только освободившись от этих цепей, вы сможете жить своей жизнью с любовью в сердце и идти по жизни безмятежно».

Я тогда не понимал, о чем она толкует. Не понимал, как твоим движениям могут помешать какие-то грешки – по моему опыту, те, кто были склонны поступать нехорошо, к финишу приходили первыми. Я не понимал, почему, если кто-то плохо поступил с тобой, ты должен нести бремя за него. И уж совсем не понимал, что значит идти по жизни безмятежно. Но еще сестра Агнесса говорила: «Какой мудростью Господь не счел нужным наделить нас при рождении, он дарует ее нам через опыт». И в самом деле, когда я повзрослел, жизнь научила находить какой-то смысл в проповедях сестры Агнессы.

Как с моим приездом в Салину.

Это было в августе; в воздухе тепло, дни длинные, и надо убирать первый урожай картошки. «Ветхозаветный» Акерли заставлял работать от зари до сумерек, и когда кончался ужин, желание было одно: выспаться. Но свет гасили, а у меня, бывало, все крутится в голове, как я вообще очутился в Салине, и все припоминаю в тяжелых подробностях, пока не закричат петухи. А иногда воображаю, как меня вызывают к директору, и он мрачно сообщает мне об автомобильной аварии или о пожаре в гостинице, где погиб мой папаша. И если в первую минуту такие видения умиротворяют меня, то остаток ночи будет мучить стыд и раскаяние. Вот так вместе: негодование и чувство вины. Два противоречивых чувства сбивали с толку, и я уже примирился с мыслью, что, может быть, больше никогда не высплюсь.

Но когда директор Уильямс сменил Акерли и началась эпоха реформ, он учредил программу вечерних занятий, которые должны были подготовить нас к жизни в качестве честных граждан. Для этого приходил учитель обществоведения и рассказывал нам о трех ветвях власти. Приходил член городской управы и рассказывал про бич коммунизма и про долг каждого гражданина участвовать в голосовании. И тогда нам хотелось поскорее вернуться на картофельное поле.

А несколько месяцев назад он пригласил дипломированного аудитора ознакомить нас с основами финансовой грамотности. Рассказав о взаимосвязи между ресурсами и денежными обязательствами, аудитор подошел к доске и в нескольких штрихах обрисовал, как сводятся личные счета. И вот тут, сидя в заднем ряду душной классной комнаты, я наконец понял, о чем говорила сестра Агнесса.

По ходу жизни, говорила она, мы можем поступить несправедливо с другими, и они – поступить несправедливо по отношению к нам, и в результате – упомянутые цепи. Иными словами, через свой проступок мы оказываемся в долгу перед другим человеком, так же, как и другие через свои проступки оказываются в долгу перед нами. И поскольку эти долги – и наши, и долги других перед нами – нас томят и гложут ночами, единственный способ хорошо выспаться – это подвести баланс.

Эммет слушал не намного внимательнее, чем я, но ему и не было нужды прислушиваться именно к этому уроку. Он выучил его задолго до приезда в Салину. Выучил на личном опыте, пока рос в тени отцовской неудачи. Вот почему без колебаний подписал отказ от права выкупа имущества. Вот почему не захотел взять в долг у мистера Рэнсома и забрать фарфор с нижней полки шкафа. И почему с удовольствием позволил себя избить.

Как сказал этот ковбой, у Джейка к Эммету было незаконченное дело. Неважно, кто кого спровоцировал, но когда Эммет ударил Снайдера на ярмарке, он стал должником так же несомненно, как его отец, когда заложил семейную ферму. И с того дня долг висел над Эмметом – и не давал спать, – пока не был взыскан кулаками кредитора на глазах у публики.

Но если надо было выплатить долг Джейку Снайдеру, то ковбою он ни черта не был должен. Ни шекеля, ни драхмы, ни медного цента.

– Эй, техасец, – крикнул я ему на бегу. – Постой!

Ковбой остановился и оглядел меня.

– Я тебя знаю?

– Ты меня не знаешь, сэр.

– Тогда чего тебе надо?

Я поднял руку, пытаясь отдышаться, потом ответил.

– Там, возле здания суда, ты сказал, что у твоего друга Джейка незаконченное дело к моему другу Эммету. С таким же успехом я мог бы сказать, что у Эммета незаконченное дело с Джейком. Но так или эдак, у Джейка дело к Эммету или у Эммета дело к Джейку, согласимся, что тебе до этого никакого дела.

– Слушай, я не пойму, о чем ты толкуешь.

Я постарался разъяснить.

– Я что говорю: если у Джейка и была причина избить Эммета, а у Эммета – терпеть побои, то у тебя причин подначивать и злорадствовать никаких не было. Со временем, я думаю, ты будешь сожалеть о том, какую роль играл в сегодняшних событиях, и тебе захочется это исправить, – чтобы успокоить совесть. Но Эммет завтра уезжает из города – и тогда уж будет поздно.

– Знаешь, что я думаю? – сказал ковбой. – Я думаю, шел бы ты на хер.

Он повернулся и пошел прочь. Вот так, просто. Даже не попрощался.

Признаюсь, я немножко скис. Вот, помогаешь незнакомцу понять, какую тяжесть он на себя взял, а он поворачивается к тебе задом. Такая реакция может навсегда отвратить тебя от благих порывов. Но еще один урок сестры Агнессы заключался в том, что, исполняя труд Господень, надо иметь терпение. Ибо так же верно, как то, что праведный встретит препоны на пути к справедливости, Господь так же верно даст ему средства, чтобы их преодолеть.

И – чудо! Что вдруг является передо мной, как не мусорный ящик перед кинотеатром, полный до краев вчерашнего мусора. И среди бутылок от кока-колы и коробок от попкорна торчит стандартная доска два дюйма на четыре, длиной с руку.

– Эй! – крикнул я на бегу. – Постой секунду!

Ковбой повернулся кругом, и по лицу его я понял, что он готов отмочить что-то изумительное, позабавить всех ребят в баре. Но, боюсь, этого мы не узнаем – я хрястнул его раньше, чем он заговорил.

Удар пришелся на левую сторону головы. Шляпа взлетела в воздух, сделала кульбит и приземлилась на другой стороне проулка. Ковбой упал на месте, как марионетка с обрезанными нитями.

Я ни разу в жизни не ударил человека. И, честно говоря, первое впечатление – было больно. Я переложил доску в левую руку и посмотрел на правую ладонь – углы доски оставили на ней два красных следа. Я бросил доску и потер ладонью о ладонь, убрать жжение. Потом нагнулся – получше рассмотреть ковбоя. Ноги у него были подогнуты, левое ухо рассечено надвое, но он еще был в сознании. Или почти.

– Слышишь меня, ковбой? – спросил я.

Потом заговорил громче, чтобы он наверняка услышал.

– Считай, что расплатился с долгом полностью.

Он посмотрел на меня, заморгал. А потом чуть-чуть улыбнулся, и по тому, как закрылись у него глаза, стало понятно, что он уснул сном младенцы.

Выходя из проулка, я ощутил не просто моральное удовлетворение: шаги как будто стали легче и походка пружинистее.

Скажи пожалуйста, весело подумал я. И походка безмятежная!

Наверное, это было заметно. Потому что, выйдя из проулка, я поздоровался с двумя стариками, и они мне ответили. По дороге в город десять машин проехали мимо, и только механик меня подвез. А сейчас, по дороге к Уотсонам, остановилась первая же машина, и предложили подбросить.

Вулли

Интересная штука с любой историей, раздумывал Вулли – пока Эммет был в городе, Дачес гулял, а Билли читал вслух толстую красную книгу, – интересная штука с любой историей: ее можно пересказывать и долго, и коротко.

«Графа Монте-Кристо» Вулли первый раз услышал, когда был младше, чем Билли. Его семья проводила лето в Адирондакских горах, и каждый вечер перед сном сестра Сара прочитывала ему главу из книги Александра Дюма, а там тысяча страниц.

С тысячью страниц дело такое, что чувствуешь приближение волнующего места, но надо ждать и ждать, когда до него действительно дойдет. Иногда так долго ждать приходится, что по дороге засыпаешь. В большой красной книге у Билли профессор Абернэти пересказал весь сюжет на восьми страницах. И в его пересказе, когда чувствуешь приближение волнующего места, оно появляется мигом.

Взять, например, ту часть, которую Билли сейчас читает. Эдмона Дантеса приговорили за преступление, которого он не совершал, и сажают на всю жизнь в страшный замок Иф. Его еще только ведут в цепях через громадные ворота замка, а вы уже знаете, что он непременно сбежит. Но в повествовании мистера Дюма, до того как Дантес вырвется на свободу, ты должен прослушать столько фраз, главу за главой, что кажется, ты сам уже заперт в замке Иф! У профессора Абернэти не так. В его рассказе герой прибывает в тюрьму, сидит восемь лет в одиночке, завязывает дружбу с аббатом Фариа и чудесным образом сбегает – все на одной странице.

Вулли показал на одинокое облако, плывущее по небу.

– Так, я думаю, выглядел замок Иф.

Наставив палец на прерванное место, Билли посмотрел на облако и охотно согласился.

– С отвесными каменными стенами.

– И сторожевая башня посередине.

Вулли и Билли улыбнулись, увидев одно и то же; потом Билли стал серьезен:

– Можно задать тебе вопрос?

– Конечно, конечно.

– Тяжело было в Салине?

Вулли задумался над вопросом, а в небе замок Иф превратился в океанский лайнер с огромной трубой на месте сторожевой башни.

– Нет, – сказал Вулли, – не так уж тяжело. Точно не так, как Эдмону Дантесу в замке Иф. Просто… каждый день там – как все другие.

– Как это, как все другие?

– В Салине мы встаем в одно и то же время, одеваемся в одно и то же. Каждый день завтракаем за одним и тем же столом, с одними и теми же людьми. Каждый день делаем одну и ту же работу на одних и тех же полях и ложимся спать в один и тот же час на те же кровати.

Хотя Билли был еще мал или же потому, что был мал, он, казалось, понимал, что просыпаться, одеваться, завтракать – само по себе нормально, но есть что-то глубоко несообразное в том, чтобы это делалось совершенно одинаково изо дня в день, особенно в тысячестраничном варианте твоей собственной жизни.

Билли кивнул, нашел место, где остановился, и продолжал читать.

А у Вулли не хватило духу сказать Билли, что, конечно, таков был образ жизни в Салине, но он таков же и во многих других местах. Такой же образ жизни, несомненно, был в пансионах. Не только в «Святом Георгии», последнем, куда сдали Вулли. Во всех трех, где он учился, в одно и то же время просыпались, одевались, завтракали за одним и тем же столом, с теми же людьми, и отправлялись в те же классы, на те же уроки.

Над этим Вулли часто задумывался. Почему начальство этих школ решило сделать каждый день таким, как все другие? По размышлении он пришел к выводу, что делается это потому, что так проще управлять. Если каждый день устроен так же, как все остальные, повар всегда знает, когда приготовить завтрак, учитель истории – когда преподать историю, дежурный по школе – когда проверить порядок в здании.

А потом у Вулли случилось озарение.

Это было в первом семестре его второго года в одиннадцатом, выпускном классе школы святого Марка. По дороге с физики на физкультуру он увидел, как из такси перед зданием школы выходит декан по воспитательной работе. Увидев такси, Вулли подумал, каким приятным сюрпризом будет его приезд для сестры, недавно купившей большой белый дом в Гастингсе-на-Гудзоне. Он живо сел в машину и сказал шоферу адрес.

«Это что, в Нью-Йорке?» – удивился таксист.

«Да, в Нью-Йорке», – подтвердил Вулли, и они поехали.

Приехали через несколько часов, и Вулли застал сестру на кухне – она только начала чистить картофелину.

– Привет, сестренка!

Если бы Вулли нагрянул с визитом к любому другому члену семьи, не было бы отбоя от вопросов «как», «что», «почему» (особенно ввиду того, что ему потребовались сто пятьдесят долларов за такси, дожидавшееся перед домом). Но, расплатившись с шофером, Сара просто поставила чайник на плиту, печенье на стол, и они чудесно посидели, как в старое время, болтая о том о сем, обо всем, что пришло в голову.

Но через час примерно в кухню вошел зять Вулли «Деннис». Сестра была на семь лет старше Вулли, а «Деннис» на семь лет старше Сары, так что, математически, «Деннису» было тогда тридцать два. Но «Деннис» вдобавок был еще на семь лет старше себя самого, то есть по характеру – почти сорок. Вот почему, вероятно, он был уже вице-президентом в «Дж. П.Морган, сыновья и Ко».

Когда «Деннис» увидел Вулли за столом в кухне, он несколько расстроился, потому что Вулли полагалось быть где-то в другом месте. И еще больше расстроился, увидев на столе недочищенную картофелину.

– Где ужин? – спросил он Сару.

– Боюсь, я еще не начала готовить.

– Но уже половина восьмого.

– О, господи боже, Деннис.

С минуту «Деннис» смотрел на Сару изумленно, потом повернулся к Вулли и спросил, нельзя ли ему поговорить с Сарой с глазу на глаз.

По опыту Вулли знал: когда кто-то с кем-то хочет поговорить с глазу на глаз, ты не совсем понимаешь, что с собой делать. Во-первых, тебе обычно не сообщают, надолго ли они уединятся, и неизвестно, насколько серьезное ты должен придумать себе занятие. Воспользоваться случаем и сходить в туалет? Или начать складывать пазл с гонкой яхт, с пятьюдесятью спинакерами? И далеко ли удалиться? Ясно – так, чтобы не слышать их разговора. Поэтому ведь и попросили тебя. Но можно и так понять, чтобы не слишком далеко, чтобы мог услышать, когда позовут обратно.

Размышляя над этой дилеммой, Вулли перешел в гостиную, где увидел неиспользуемый рояль, несколько нечитаных книг и незаведенные стоячие часы, которые действительно стояли с дедовских времен! Но выяснилось, при том, как расстроен был «Деннис», что гостиная слишком близко, и Вулли слышал каждое слово.

«Это ведь ты хотела переехать из города, – говорил «Деннис». – А вставать на рассвете – мне, чтобы попасть на поезд в шесть сорок две и успеть к восьми в банк на заседание инвестиционного комитета. А потом почти десять часов, пока ты занимаешься неизвестно чем, я тружусь как вол. Потом сломя голову на вокзал, и, если повезет, – успеть на поезд в шесть четырнадцать, и тогда, может быть, доберусь до дома в половине восьмого. После такого дня неужели это так много – просить, чтобы был на столе ужин?»

Тут-то и пришло озарение. Стоя перед дедовскими часами, слушая зятя, Вулли вдруг осознал, что, может быть – может быть – в «Святом Георгии», «Святом Марке» и «Святом Павле» каждый день организован, как все другие, не потому, что так легче управлять жизнью, а потому, что это самый лучший способ подготовить прекрасных молодых подопечных к тому, чтобы они успевали на поезд в шесть сорок две и к восьми – на заседание.

И в ту самую минуту, когда Вулли закончил вспоминать о своем озарении, Билли дошел до того места в рассказе, когда Эдмон Дантес, спасшись из тюрьмы, стоит в тайной пещере на острове Монте-Кристо перед великолепной грудой бриллиантов, жемчуга, рубинов и золота.

– Знаешь, Билли, что было бы великолепно? Знаешь, что было бы совершенно великолепно?

Наставив палец на прерванное место, Билли поднял голову от книги.

– Что, Вулли? Что было бы великолепно?

– День, не похожий на все другие.

Салли

На прошлой воскресной службе его преподобие Пайк читал из Евангелия притчу, где Иисус с апостолами приходит в селение, и женщина приглашает их в дом. Устроив их удобно, эта женщина, Марфа, уходит на кухню готовить им угощение. И все время, пока она готовит и ухаживает за ними, наполняет пустые стаканы, накладывает вторую порцию, ее сестра Мария сидит у ног Иисуса.

В конце концов, утомившись, Марфа не в силах сдержать свои чувства. «Господи, – говорит она, – разве не видишь, что моя бездельница сестра одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне». Или что-то в этом духе. А Иисус отвечает: «Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом. А одно только нужно. Мария же избрала благую часть».

Ну, уж извините меня. Если вам нужно доказательство, что Библия написана мужчиной, – то вот оно вам.

Я хорошая христианка. Я верю в Бога, Отца всемогущего, сотворившего небо и землю. Я верю, что Его единственный сын Иисус Христос, рожденный Девой Марией и пострадавший при Понтии Пилате, был распят, умер, был похоронен и на третий день воскрес. Верю, что он вознесся на небо и снова придет судить живых и мертвых. Верю, что Ной построил ковчег и ввел по деревянным сходням всех разных тварей до того, как сорок дней и ночей шел дождь. Хочу даже верить, что с Моисеем говорил неопалимый куст. Но не хочу верить, что Иисус Христос, наш спаситель – в два счета очистивший прокаженного, вернувший зрение слепым – отвернется от женщины, которая хлопочет по хозяйству.

Так что Его я не виню.

Виню я Матфея, Марка, Луку и Иоанна и всех остальных мужчин, служивших с тех пор священниками или проповедниками.

С мужской точки зрения одно только нужно: чтобы ты сидела у его ног и слушала, что он скажет, – неважно, долго ли он будет говорить и сколько раз говорил это раньше. На его взгляд, у тебя сколько угодно времени, чтобы сидеть и слушать, – еда там сама приготовится. Манна с неба упадет, и по щелчку пальцев вода превратится в вино. Любая женщина, взявшаяся испечь яблочный пирог, скажет вам, что именно так мужчина видит мир.

Чтобы испечь яблочный пирог, первым делом тебе надо замесить тесто. Надо порезать масло в муку, добавить взбитые яйца, несколько ложек холодной воды и оставить на ночь. Утром ты чистишь яблоки, вырезаешь сердцевину, режешь на ломтики и добавляешь сахар с корицей. Раскатываешь тесто для верхней корочки и собираешь пирог. Потом пятнадцать минут выпекаешь при двухстах двадцати градусах и еще сорок пять минут – при ста восьмидесяти. И наконец, когда ужин съеден, осторожно выкладываешь ломоть на тарелку, ставишь на стол, а мужчина на середине фразы подцепляет вилкой половину, отправляет в рот и глотает, не разжевав, чтобы вернуться к тому, о чем говорил, – и чтобы, не дай бог, не прервали.

А клубничное варенье? Лучше мне не начинать!

Как правильно заметил Билли, варенье – дело хлопотное. Только чтобы ягоды собрать, нужно полдня. Потом мыть их, отрывать стебельки. Надо стерилизовать банки и крышки. Когда все собрала, ставишь варить на медленном огне и следишь, как коршун, ни на шаг не отходя от плиты, – чтобы не переварилось. Готово – раскладываешь по банкам, запечатываешь и несешь в кладовку, по одному подносу за раз. И только тогда начинаешь прибирать – дело тоже мешкотное.

И да, как заметил Дачес, варить варенье – занятие немного старомодное, из времен фургонов и погребов. И слово-то уходит – теперь все чаще «джем».

А Эммет заметил, что, главное, и необходимости в нем нет. Спасибо мистеру Смакеру, в магазине у него пятнадцать сортов джема, по девятнадцать центов банка, в любое время года. Джем так доступен теперь, что можно купить чуть ли не в хозяйственном магазине.

Да, варить клубничное варенье – дело мешкотное, устаревшее и ненужное.

Тогда, вы спросите, зачем я с этим вожусь?

Вожусь потому, что это забирает время.

Кто это сказал, что все стоящее не должно отнимать времени? Пилигримам понадобились месяцы, чтобы доплыть до Плимутского камня. Джорджу Вашингтону понадобились годы, чтобы победить в Войне за независимость. Десятилетия понадобились пионерам, чтобы завоевать Запад.

Время – вот чем пользуется Бог, чтобы отделить бездельников от трудолюбивых. Потому что время – это гора, и при виде ее крутых склонов лодырь ложится посреди полевых лилий и ждет, что кто-нибудь пройдет рядом с кувшином лимонада. Стоящее дело требует планирования, усилий, внимательности и готовности прибраться.

Вожусь потому, что это старомодно.

А новое – это еще не значит, что оно лучше; часто бывает, что и хуже.

Говорить «пожалуйста» и «спасибо» стало отчасти старомодно. Выходить замуж и растить детей – старомодно. Традиции, сами средства, при помощи которых мы осознаем себя, – куда уж старомоднее?

Я делаю варенье так, как научила меня мать, упокой Господи ее душу. Она варила варенье так, как научила ее мать, а бабушка – так, как ее мать научила. И так далее, век за веком, до самой Евы. Или, по крайней мере, до Марфы.

И я делаю это потому, что в этом нет необходимости.

Ведь что такое доброе дело, как не поступок, полезный для другого человека, но совершенный не по просьбе. В оплате счета доброты нет. В том, чтобы встать на заре и дать корм свиньям, или подоить коров, или собрать яйца в курятнике, доброты нет. Если на то пошло, нет доброты и в приготовлении ужина, и в подметании кухни, когда твой отец отправляется наверх, даже не сказав «спасибо».

Не требуется доброты, чтобы запереть двери, погасить свет, подобрать одежду с пола в ванной и положить в корзину. Нет доброты и в хлопотах по дому, когда единственная твоя сестра разумно решила выйти замуж и переехать в Пенсаколу.

Нет, сказала я себе, улегшись в постель и погасив свет, нет ни в чем этом доброты.

Потому что доброта начинается там, где кончается необходимость.

Дачес

Поднявшись наверх после ужина и приготовясь уже завалиться на кровать Эммета, я заметил, как ровно лежит на ней покрывало. Остановившись на секунду, я наклонился, чтобы разглядеть его получше.

Сомнений не было. Она перестелила.

Мне казалось, не буду хвастать, что застелил неплохо. Но Салли сделала еще лучше. Ни морщинки на всей кровати. И в головах на одеяле – ровный белый прямоугольник отогнутой простыни, равноудаленный от краев, словно выверен по линейке. А в ногах подоткнуто так туго, что под покрывалом видны очертания углов матраса – примерно как видишь грудь Джейн Рассел под свитером.

Не хотелось нарушать такую красоту, пока не лягу спать. Поэтому сидел на полу, прислонясь к стене, и, пока не легли остальные, подумал немного о братьях Уотсонах.

Днем, когда я вернулся, Вулли и Билли все еще лежали на траве.

– Как прогулка? – спросил Вулли.

– Освежающая, – ответил я. – А вы тут чем занимались?

– Билли читал мне разные истории из книги профессора Абернэти.

– Жаль, я пропустил. А какие?

Билли начал перечислять, но тут подъехал к дому Эммет.

«Что до историй…» – подумал я.

Сейчас Эммет выйдет из машины, слегка потрепанный. Губа наверняка распухла, кое-где ссадины и, наверное, фингал. Вопрос: как он им это объяснит? Споткнулся из-за трещины в тротуаре? Или загремел с лестницы?

По моему опыту, самое лучшее объяснение должно быть неожиданным. Например: «Я шел по лужайке перед зданием суда, любовался козодоем, примостившимся на ветке, как вдруг в лицо мне угодил футбольный мяч». При таком объяснении твой слушатель настолько увлечен козодоем на дереве, что не заметит, как прилетел мяч.

Но когда Эммет вошел и Билли, раскрыв глаза, спросил, что случилось, Эммет сказал, что столкнулся в городе с Джейком Снайдером, и Джейк его ударил. Только и всего.

Я посмотрел на Билли, ожидая, что он будет потрясен или возмущен, но он только кивал головой с задумчивым видом.

– Ты его ударил в ответ? – спросил он, подумав.

– Нет, – сказал Эммет. – Вместо этого я сосчитал до десяти.

Тогда Билли улыбнулся Эммету, и Эммет улыбнулся в ответ.

Действительно, Горацио, есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам.

Вскоре после полуночи я просунул голову в комнату Вулли. По звуку его дыхания я понял, что он во власти сновидений. Дай бог, чтобы не перебрал со своим лекарством перед сном – ведь скоро мне его будить.

Братья Уотсоны тоже крепко спали, Эммет на спине, Билли калачиком у него под боком. В лунном свете я разглядел, что книга у него в ногах. Если вытянет ноги, она может упасть на пол, поэтому я перенес ее на бюро, на то место, где полагалось быть фотографии его матери.

Брюки Эммета висели на спинке стула – во всех карманах пусто. Обойдя на цыпочках кровать, я присел у тумбочки. Ящик был совсем близко от головы Эммета. Пришлось выдвигать его по чуть-чуть. Но ключей и там не было.

– Тьфу ты, – сказал я про себя.

До того, как подняться сюда, я уже поискал их в машине и на кухне. Куда, к черту, он мог их засунуть?

Пока я раздумывал, по стене скользнул свет фар – к дому подъехала и остановилась машина.

Я тихо прошел по коридору и стал перед лестницей. Услышал, как открылась дверь машины. Послышались шаги: кто-то поднялся на веранду, потом спустился, потом захлопнулась дверь, и машина отъехала.

Убедившись, что никто не проснулся, я спустился на кухню, открыл дверь с сеткой и вышел на веранду. Вдалеке виднелся свет уезжавшего автомобиля. Я не сразу заметил под ногами обувную коробку с жирной черной надписью на крышке.

Я, может, не грамотей, но свое имя узнаю, когда его вижу, даже при свете луны. Я присел, осторожно поднял крышку, недоумевая, что там, черт возьми, может быть.

Ну и ну!