Шоумэнъ

— Никто ничего не хочет! И в этой стране еще что-то работает?

— Сходи к нотариусу, — успокоила меня Маша. — Ему, конечно, тоже наплевать на заверяемые документы, но, по крайней мере, ты хоть как-то прикроешься…

Нотариус, действительно, шлепнул печать на мои бумаги, лениво принял плату за услуги, и вяло резюмировал:

— Не думаю, что это поможет. Знаете, в чем цена любого вопроса в России? — И, секунду помедлив, констатировал: — В конверте!

Денег в конверт класть не хотелось — тем более что их у меня не было. Знакомый телевизионщик Шурка Пряхин просветил:

— Сходи в мэрию. Обратись к прес-секретарю Антону Андреевичу Худякову: социалка по его части. Он тебя примет. Запиши телефон…

Я записал. Позвонил. Антон Андреевич оказался приятным в общении человеком: мне показалось, он даже обрадовался. В его голосе сквозило: "Где же вы были раньше? Мы тут вас заждались!"… Предложил встретиться в мэрии.

В назначенное время я пришел. На проходной у меня проверили паспорт и без проблем пустили внутрь. Запах в мэрии напомнил мне "Президент-отель". Те же самые ковровые дорожки. Вероятно, их ткут по бесконечным заказам из Кремля.

На втором этаже я увидел искомый кабинет с надписью: "Пресс-секретарь зама мэра Москвы". И уже собрался постучать, как вдруг меня буквально отодвинул низкорослый пожилой человек в пенсне:

— Простите, я от Палваныча.

— А я, значит, от лукавого?

— Тысячу извинений, но мне срочно! Я издал книгу, ее необходимо передать. Называется "Мэрская кепка". О Лужкове.

— Спасибо, — говорю, — я догадался.

— Вы знакомы с Палванычем? — Поинтересовался писатель и, воспользовавшись моим замешательством, юркнул за дверь. Через минуту вышел — счастливый как подвыпивший лауреат. Назидательно поднял указательный палец:

— Легко дышать в огромном кабинете!

— В овальном еще легче, — уточнил я.

— Познакомьтесь с Палванычем, — посоветовал счастливец. — Превосходный человек. Взятки, конечно, берет, но по-божески…

Интересно: как это?..

Антон Андреевич, хорошо прилизанный худощавый мужчина лет сорока, встретил меня, выйдя из-за стола:

— Милости прошу, Александр! Итак, вы создаете телепрограмму?

— Пытаюсь, — говорю.

— Чудесно! Наша поддержка вам обеспечена. Давайте бумаги.

Я дал ему ксерокопию с описанием темы передачи. Антон Андреевич пробежал глазами текст и просиял:

— Изумительная идея! Как вы только додумались? Я покажу бумаги заместителю мэра, и вышибу из него поддержку.

Я представил себе зама Лужкова, висящего ковром на перекладине, а Худяков палкой выбивает из него пыль. Пресс-секретарь, между тем, продолжал:

— Позвоните во вторник. Уверен, положительная резолюция уже будет. Ищите спонсора.

— Разве мэрия не финансирует подобные проекты? — Наивно спросил я.

Антон Андреевич мгновенно поскучнел. Его руки повисли плетьми вдоль худого тельца, уголки губ опустились, как у обиженного первоклассника.

— Исключено, — интимно признался он. — Денег совсем нет. Откуда у мэрии деньги? Вы представляете наш бюджет?

— С трудом, — растерялся я. Моя скудная фантазия отказывалась вообразить горы денежных купюр, которыми ворочает столичное начальство.

Чиновник понизил голос до шепота:

— Откуда мы возьмем такие деньги?

Действительно, откуда? Казино и рестораны, гипермаркеты и рынки, банки и деловые центры — это убогие заведения, с трудом сводящие концы с концами. А миллионеры в шикарных костюмах, снующие вокруг бледных от напряжения чиновников — обычная рвань, прозябающая в позолоченных интерьерах…

От этой мысли мне стало стыдно. Я понимающе кивнул и поспешил покинуть кабинет. Вдогонку мне понеслось:

— С нетерпением жду вашего звонка!..

Во вторник пресс-секретаря на месте не оказалось. В среду его телефон был без конца занят. В четверг, уже зеленея от злости, я услышал в трубке его звонкий голос:

— Александр! Как я рад! Но огорчу. Пока что ничего. Сплошные заседания. Свяжитесь со мной через недельку…

И так несколько раз с непременным радушием и восторгом. Иногда Антон Андреевич жаловался:

— Почему вы так долго не звонили?.. То есть, как это "было занято"? Безобразие!..

Наконец, я осознал, что мои усилия тщетны. Приехал к Шурке Пряхину на Малую Дмитровку: здесь был его офис.

Когда-то Шурка окончил ГИТИС, но вовремя понял, что театр не кормит, и переключился на телевидение. Создал фирму "Мега-медиа", производящую ролики и рекламные фильмы. Стал хорошо зарабатывать. Купил "Кадиллак", пару дорогих английских костюмов, обзавелся женой и любовницей, и понял, что ему не хватает лишь всемирного признания. Он стал мыслить масштабно. В его лексиконе господствовали вселенные и галактики. Если Шурке что-то нравилось, он восклицал:

— Мега-идея! Не хватает лишь размаха!

Или:

— Всегалактический сценарий! Старик, ты — Паганини творческих заявок!

Примерно то же самое Пряхин сказал и мне, искренне удивившись мрачному настрою автора.

— Программе нужен спонсор, — объяснил я. — Где я найду двести пятьдесят тысяч долларов?

— Не видел, не валяются, — согласился он. — Походи по банкам, завали объявлениями Интернет!

Таскаться по банкирам не хотелось, но объявления на деловых порталах я все же разместил. Пришлось надувать щеки и безбожно врать: к примеру, сообщить, что сам являюсь крупнейшим специалистом в области телевизионных игр, ток-шоу и прочих искрометностей. Такая тактика дала неожиданный результат: уже спустя неделю я почувствовал себя важной птицей. Мне звонили домой из агентств по трудоустройству и газет, специализирующихся на вакансиях; домогались безработные и приезжие — словом, все, кроме "денежных мешков".

Валечка раздраженно бубнил себе под нос:

— Смольный, еб-стыть…

Приходилось обещать:

— Скоро все закончится. Водку будешь?

— Дык… А огурец?..

Я несся в магазин за водкой и закуской. По моему возвращению Валечка докладывал:

— Семь звонков.

— Кто? — Уточнял я, содрогаясь от болезненной надежды.

— Дык… Я не записал. У меня, еб-стыть, карандаш сломался.

И вновь трезвонил телефон. На ночь приходилось его отключать, потому что Маше тоже нужен отдых. Когда она приходила с работы, я чувствовал себя секретарем-альфонсом. Но Маша меня успокаивала:

— Вот увидишь, все сдвинется…

Оставалось соглашаться:

— С условием, если сам не сдвинусь раньше…

И вот однажды мне повезло. На том конце провода меня огорошили:

— "Евразийский торговый центр" заинтересовала ваша идея. Меня зовут Павел. Я — коммерческий директор. Когда вы можете к нам подъехать?..

На деловую встречу я надел синий концертный костюм. Посмотрелся в зеркало. Обнаружил, что выгляжу как потенциальный миллиардер. В назначенное время явился в головной офис компании. Он располагался рядом с метро "Октябрьская", и являл собой огромное пятиэтажное здание, облицованное белым мрамором. Внутри стены также были мраморными, но с розовым оттенком. По коридорам сновали деловые молодые люди. Они несли в руках бумаги, папки и портфели; забегали то в один кабинет, то в другой; их лица напрягала сакральная мысль о нестабильности современного рынка.

Пышногрудая секретарша в приемной коммерческого директора посмотрела на меня свысока:

— Вам назначено?

— Нет, — говорю. — Я турист. Меня сердце позвало в дорогу…

— Как вас представить?

О, кабинеты бизнесменов! О, веселящий звон чистогана! О, вожделенный бизнес-ланч с чашечкой кофе в финале!..

Павел встретил меня на пороге кабинета. Он был в белой рубашке и черных брюках, и почему-то в носках без обуви. Пожал мне руку, пожаловался:

— Купил новую обувь за тысячу долларов, а она жмет. Присаживайтесь…

Я давно заметил, что российские граждане избегают слова "садитесь", уступая право на его произношение судьям и работникам прокуратуры. Гены тоталитаризма работают безотказно.

Мы сели друг напротив друга за овальным черным столом. Павел деловито произнес:

— Руководство думает о целесообразности.

— Полагаю, если вам нужна имиджевая реклама, то это вполне целесообразно, — принимая его интонацию, пояснил я.

— Дороговато, — улыбнулся он. — В сфере торговли я съел не одну собаку. А вы?

— В жизни ни одной…

— Вы представляете какой-то конкретный телеканал?

— Да, — соврал я, понадеявшись на Шурку Пряхина.

— Организуйте мне встречу с руководством.

— При условии предварительного согласия на спонсорство. — Внезапно я обнаружил в себе цепкость переговорщика.

— Разумеется, — согласился бизнесмен. — Жду вашего звонка…

Домой я примчался окрыленный. Вот он, долгожданный шанс, открывающий дорогу к признанию! Воображение рисовало мне ошеломительный успех и головокружительные рейтинги. Вот молодежь и пенсионеры, прильнувшие к экрану на сорок минут эфирного времени, переживают за игроков; спонсоры выстраиваются в очередь; а вот и автора программы, смущенного от постигшей его славы, награждают призами телеакадемии, осыпая эпитетами "явление сезона" и "открытие года"…

Тщеславие — плохой спутник на пути к цели. Обычно оно сбивает с верной дороги…

Пряхин тут же стал распределять роли и подсчитывать барыши:

— Тебе, как сценаристу и ведущему, две тыщи баксов за глаза хватит. Мне, как производителю программы, причитается восемь тысяч. Остальное — откат кому надо за эфир, и все в шоколаде.

— Когда примут моего спонсора? — Спрашиваю.

— Руководство дало согласие на понедельник. Бери своего бизнесмена за хобот и приводи…

Я привел. Атмосфера Останкинского телецентра со всей его суетой, напоминающей огромный муравейник, раздавила мою личность, но ничуть не повлияла на Павла. Он, ни разу здесь не бывавший, чувствовал себя так же уверенно, как в стенах своего кабинета. Мне даже захотелось снять с него ботинки.

С первых же слов руководитель телеканала начал наглеть.

— Деньги должны поступить через неделю, — заявил он.

— Предлагаю разбить их на два транша, — предложил бизнесмен.

— Нереально, — отчеканил начальник. — Здесь производство, а не базар.

— Но телевидению не чужд рынок, — парировал спонсор.

— Рынок без денег — это песочница, — напирал телевизионщик.

— Мы не дети, — обиделся коммерсант.

— Тогда давайте говорить по-взрослому, не меряясь гениталиями, — резюмировал начальник.

После этой реплики Павел инстинктивно посмотрел на ширинку собеседника и понял, что находиться по другую сторону экрана гораздо дешевле. Договор так и не был подписан.

Шурка еще пару раз интересовался моими успехами в деле поиска инвестора, а потом и вовсе перестал звонить. Позже открыл тайну:

— Я с Натаниным базарил по поводу твоего проекта. Он — известный олигарх. Ему понравилась идея. — Пряхин выдержал паузу, вероятно, ожидая моего нетерпеливого "и что?", но я уже давно знал ответ на сей вопрос, и потому промолчал. Шурка продолжил: — Есть одно "но". В Думе лежит проект закона о монетизации. Короче, правительство решило похерить все социальные обязательства: льготы, компенсации и прочие совковые прелести. Так что извини, но твоя игра не в формате времени.

— "Формат времени" — это конъюнктура? — уточнил я, начиная заводиться.

— Считай, как хочешь…

Моя карьера сценариста и телеведущего закатилась, минуя стадию восхода и зенита славы. Маша, как могла, тащила на себе груз заработков и моей невостребованности. Утешала:

— Тебя еще признают. Ведь ты когда-нибудь умрешь…

— Обязательно, — обещал я. — Но пока жив, буду ненавидеть "ящик"!

— Давай от него избавимся, — предложила Маша, и тут же подарила наш телевизор Валечке. Тот замялся:

— Дык это… У меня же есть один…

— Тогда я его выброшу как врага народа! — Предупредила Маша.

…Теперь Валечка целыми днями смотрит по две программы одновременно. Иногда сразу два фильма или разные ток-шоу. Время от времени делится впечатлениями:

— На одном экране Жирик, а на другом — Кондолиза Райс. И Жирик орет ей: "Блядь ты афро-американская!". А Кондолиза улыбается и отвечает по-техасски: "Дык… мудила ты грешный! За блядь — двадцать пять, а за тебя, холуя, — ни х..!" Жирик прямо усирается, а из одного "ящика" в другой перелезть не может, чтобы Кондолизе навалять. Хорошо, что у меня психика устойчивая. Только "что-где-когдистов" хочется убить, когда они у зрителей выигрывают…

— Так и должно быть, — говорю. — Они же умные.

— Дурак умного сгреб, три недели…б, ума набирался! Очнись, товарищ: мы в России!

А ведь он, черт возьми, прав!..

ЗРИТЕЛЬ ПО НАЙМУ

Некоторое время Валечка наслаждался просмотром передач, и вот в один прекрасный день у него "снесло крышу": на электростанции произошла авария, и во всем районе выключили свет. Валечка ощутил себя одиноким, лишенным смысла жизни человеком. Для начала он устроил в своей комнате генеральную ревизию: что-то с грохотом перемещал, устанавливал, нещадно разрушал и реконструировал. Словом, повел себя как мэр Москвы.

Я поинтересовался:

— Решил сменить обстановку?

— Дык… Хозяйство вести — не мудами трясти, — мудрствовал хозяин.

Через час поймал меня на кухне и пожаловался:

— В башке зрительный бардак. Пытаюсь упорядочить картину. Внутри меня полемика…

— Забудь про телевизор, — советую, — а то, полемизируя с самим собой, нарвешься на скандал.

К вечеру, как стемнело, Валечка почувствовал приближение информационного кризиса, и на ощупь напился. В нем незамедлительно проснулся Цицерон. Оратор бродил по квартире, беседуя со стенками:

— Вы — конструктивные экстремисты, и имя вам — вертикаль! Пол не прощает потолка!..

Маша перепугалась:

— Может, дать ему снотворного? У меня есть.

Из коридора отчетливо доносилось:

— На высшем уровне встретились Черный плащ, Красный партизан и Синяя борода. Белорусский убийца на крыльях ночи!.. А сейчас музыка Продольного, слова Поперечного! Исполняет Биссектриса Безуглова! За роялем — застуженный артист без публики, трижды орденопросец и две не дали…

— Где снотворное? — спрашиваю.

— В аптечке, — ответила Маша, — а она на кухне. Я туда по темноте не пойду.

Выйдя в коридор, я нашел Валечку сидящим у входной двери и рассуждающим об ошибках своей мятежной юности:

— Я же видел лестницу жизни, покрытую ковром! Так отчего же предпочел откос? — Он поднял глаза и, увидев меня, отмахнулся: — Не мешай: у меня Нюрнбергский процесс. Встать, суд идет! У микрофона — судья Астахов! Доктор Курпатов, введите подсудимого!..

Я прошмыгнул на кухню, нашел в ящике кухонного стола таблетки и, взяв две из них, подошел к рыдающему Валечке.

— Выпей, — говорю, — это поможет.

— Ты предлагаешь эвтаназию? — Возмутился он, но таблетки съел.

Еще минут двадцать он вяло вручал призы каким-то победителям, потом было слышно, как его тело уползло в соседнюю комнату и, наконец, затихло. Мы с Машей облегченно вздохнули.

Наутро Валечка выглядел свежо. Как ни в чем не бывало, предложил:

— Хочешь в телевизор? Поехали со мной. Меня пригласили.

— Таблетки еще есть, — отвечаю.

— Думаешь, я — псих? — Обиделся он. — Да я здоровее всех психов страны! Меня сниматься позвали. Как зрителя. И денег дадут.

— Сколько?

— Пятьсот рублей.

Мне было так совестно, что Маша меня кормит…

Всю дорогу до Останкино Валечка учил:

— Там главное — громко хлопать. Ходит между рядов какой-то пидор и всех лупит по башке: типа, хлопайте, гады!..

— А если в глаз засветить?

— Дык… Не заплатят же!

К полудню мы прибыли. У входа уже собралась внушительная толпа. Старички и старушки, отвязные студенты и просто случайные люди переговаривались между собой:

— А точно по пятьсот дадут?..

— Моя соседка в прошлый раз от духоты в обморок упала…

Рядом с нами стоял мужик лет сорока в джинсовом костюме — явно не новичок. По-деловому сообщил:

— Не слушайте их. Просто выполняйте требования модератора. Сказано "улыбайтесь" — рвите пасть до изнеможения. Прикажут смеяться — хохочите до коликов.

— А если, — спрашиваю, — не смешно?

— Ты ржать сюда пришел или деньги заработать?..

Никогда бы не подумал, что зритель — это оплачиваемая профессия: обычно публика сама раскошеливалась, чтобы посмотреть на любимых артистов. Впрочем, я похож на старого брюзгу…

К нашей группе вышла молодая энергичная женщина в белой блузке и черной мини-юбке. Я сразу понял, что она — телевизионщица. Работники телевидения похожи на деловых сектантов, обладающих знанием некоей истины, притом, что они ее — эту истину — тщательно скрывают. Мне доводилось знать нескольких режиссеров и операторов. Они общались со мной одинаково снисходительно, как с дегенеративным младенцем. К примеру, я говорил:

— Ваша программа — дебилиада.

— Просто ты не в курсе, — улыбались они.

— Тогда введите меня в него! — Горячился я.

— Да что тебе объяснять?..

На этом общие темы исчерпывались…

Итак, нашим взорам явилась женщина. Она скептически окинула взглядом разношерстную толпу, сосчитала нас по головам, как отару овец, и неожиданно громко произнесла:

— Значь так! Ща быренько поднимаемся за мной, рассаживаемся в студии и работаем на совесть!

— А кто из артистов выступает? — Донеслось из задних рядов.

— Значь так! Кто пришел развлекаться — до свидания. И сморите: все должно быть весело и задорно. Вперед, за мной!..

Публика ринулась в фойе телецентра. На проходной каждого из нас обыскали дюжие охранники. Валечка попытался возмутиться:

— Что вы меня щупаете как бабу?

— Закрытый объект, — объяснил ему высоченный детина в форме сержанта. — Не нравится — вали!

— Дык… Щекотно, — смирился он.

Дама долго таскала нашу группу по останкинским лабиринтам. Наконец, остановившись у одной из дверей, приложила палец к губам:

— Здесь шуметь нельзя. Ждите. Скоро позову. — И скрылась за дверью.

Народ смущенно перешептывался. Мужик в джинсовке вполголоса объяснил:

— Съемка — это серьезный геморрой. Иногда до утра держат, когда публика дубли запарывает. Зритель вялый пошел: ни хрена не реагирует.

— Может, артисты плохие? — Уточняю.

— Какие, к чертям, артисты? — Хмыкнул он. — Это же "звезды", им петь не положено. У них "фанера"…

— Вот и шли бы в плотники!..

Между тем, двери студии широко открылись, и из них повалила распаренная толпа предыдущих зрителей. Потные люди, обмахивая платками изможденные лица, проходили мимо нас. У меня возникло ощущение, что их пытали несколько часов кряду, и выпустили, так ничего и не добившись. Тучная пожилая женщина с явными признаками базедовой болезни, с состраданием посмотрела на меня и вздохнула:

— Пейте, пока не поздно, а то там не дадут…

Валечка испуганно дернул меня за руку:

— У меня фляжку с водкой отобрали. Что пить-то?

Энергичная телевизионщица вновь нарисовалась в дверях:

— Значь так! Проходим, рассаживаемся за столиками. Воду и фрукты на столах не трогать: это реквизит. Начинаем через пять минут.

В студии царила духота. Валечка поморщился:

— Вот напердели-то. Хорошо, экран не пахнет.

— Зато, — говорю, — отлично передает информационную вонь!

Тут к нам подбежал какой-то подвижный парень, похожий на испуганного кролика, и замахал руками:

— Не пойдет, не пойдет! Вы двое — в задний ряд. У вас кислые лица!

— У меня? — Валечка выкатил глаза. — Дык… мое лицо слаще твоего!

— Назад, назад, — напирал подвижный. — А то позову Партицию Львовну.

— Это кто? — Спрашиваю. — Секретарша Гиммлера?

— Режиссер, — уточнил он. — По сравнению с ней гестапо — санаторий.

Мы с Валечкой отступили.

Когда публика расселась по местам, на сцену выскочила высокая худая брюнетка и прокуренным пионерским голосом сообщила:

— Я — Патриция Львовна. Сейчас будет команда "мотор". После нее все будут делать то, что потребует модератор. Знакомьтесь: Нильс. — Она указала рукой на подвижного. — По команде хлопаем, кричим "браво", улыбаемся и смеемся. Повторяю: смеемся, а не ржем. В противном случае, будем веселиться до посинения.

Я с ненавистью посмотрел на Валечку. Тот беспомощно улыбнулся:

— Искусство, еб-стыть, потребовало новых жертв…

Нильс повернулся к залу лицом, изображая аплодисменты. Все захлопали — старательно и ожесточенно.

Между тем, на сцене появился известный певец Слава Будняк. Было время, я гастролировал с ним по стране, однако меня он вряд ли помнил, ибо в ту пору пил, не просыхая. Выступал он исключительно в нетрезвом виде, а здесь был "как стеклышко". За прошедшие годы Слава не раз перекрашивал волосы, пока окончательно не облысел. Утратив шевелюру, он побрился налысо, нацепил на нос очки и успокоился. Сменил репертуар. Упростил гармонию, презрев пресловутые четыре аккорда, и перейдя на три. Песни получались похожими одна на другую, но Будняка занимала только популярность. Поэтому он ежедневно крутился в "ящике" как заводная игрушка: прыгал, бегал, давал интервью, выступал экспертом в ток-шоу, как-то раз пытался поднять ушами гирю — словом, прилагал все усилия, чтобы избежать смертельного для себя забвения. Вот и сейчас он, подбрасывая над сценой свою долговязую фигуру, истошно вопил о каких-то друзьях, которые разбрелись по жизни черт знает куда, и бедный Слава никак не может собрать их вместе за одним столом. На кой ляд им дался Слава со своей ностальгической выпивкой, в песне не говорилось. Зато без конца дублировался припев. Замечено: чем дурнее песня, тем больше ее хронометраж. Вероятно, это делается для того, чтобы окончательно внедрить в сознание слушателя очередную глупость.

Песня закончилась, Будняк поклонился и уже собрался уходить, но вдруг откуда-то сверху из динамиков раздался свирепый голос режиссерши:

— Еще дубль. Кто это там сзади такой сидит?.. С умной физиономией…

Я оглянулся.

— Не оборачивайтесь, я вам говорю! — Уточнила гестаповка. Ее слова были явно обращены ко мне. — Вы там что: о смысле жизни думаете?

Подобного хамства я не ожидал, а потому растерянно промолчал.

Пришлось терпеть певца еще раз. Впрочем, его проспиртованный организм потряс меня своей выносливостью: не всякий юнец способен проскакать под музыку четверть часа подряд. Я искренне аплодировал отчаянному исполнителю.

— Теперь другое дело, — донесся до нас, как с вершины Олимпа, голос Патриции Львовны. — Нильс, раздай бенгальские огни! И без команды модератора не зажигать!

Лирическую часть воплотило в себе женское трио "Летящие". Три полуголые красотки, двигая тазобедренными суставами, извивались на сцене, не забывая закатывать глаза, открывать рты, и обнажать в ослепительной улыбке дорогие зубы. Песня также была посвящена парню, ушедшему в неизвестном направлении и потерявшемуся в закоулках тревожного мира.

Пока девушки маялись от страданий, Нильс бегал перед публикой, вытянув руки вверх и размахивая ими в разные стороны. Зрители, как плохо обученные обезьяны, плавно повторяли его движения, держа в руках зажженные бенгальские огни.

— Вон ту, средненькую, я бы задрал, — облизываясь, прошептал Валечка.

— Задери, — говорю, — и лучше насмерть…

Девицы похотливо распластались на сцене, и музыка стихла. Нильс бешено зааплодировал, и мы вместе с ним. Третьим номером пытки был приготовлен "Золотой тенор России" Ермолай Колбасов. Не так давно вся Москва была украшена его рекламой "Мне — двадцать пять". Скромная даже по человеческим меркам дата отмечалась с размахом Моцартовского юбилея. Артист терзал слушателей завываниями "а-ля опера" в стиле среднестатистического первокурсника муз училища.

Тенор, одетый в униформу матадора, вышел на авансцену и, послав публике воздушный поцелуй, интимно признался:

— Я люблю вас!

Получив свою порцию фальшивого восторга, солист нахмурил лицо, принимая мужественный образ мачо. Однако фонограмма не зазвучала. Вместо нее раздался голос разъяренной Патриции Львовны:

— Какой трек, скотина? Я тебя спрашиваю!

"Золотой тенор" испуганно зажмурился, начисто утратив брутальность. Бедняга покраснел и едва не разрыдался.

— Я уволю тебя! — Рокотала режиссерша.

Мне стало ясно, что она забыла отключить свой микрофон, и ее разборка со звукооператором стала достоянием общественности, коснувшись нежного слуха исполнителя. Артист, похоже, тоже это понял, потому что мгновенно вернулся в образ, и стал похож на распаренного хряка перед смертельной схваткой с мясником.

Наконец, к всеобщему облегчению, композиция зазвучала. Сладкие скрипки смягчили выражение лица выступающего: он по-девичьи закатил глаза и вывел пробную руладу по-итальянски. Я так и не понял, причем тут матадор, Италия и невыносимый акцент. Но запись была явно дорогой: с живым симфоническим оркестром. Сам же Колбасов гримасничал так, будто его внезапно прохватила диарея. Не издавая в микрофон ни звука, а лишь открывая рот, он умело напрягал связки, изображая надрывное пение. Утомившись от безысходности, певец рухнул на колени и уронил голову на грудь, как раскаявшийся мятежник перед казнью.

Расторопный Нильс успел раздать цветы зрителям из первого ряда, и когда солист вместе с последним аккордом дернулся в предсмертной конвульсии, мученика забросали букетами. Наглея от смущения, Колбасов вытянулся во весь рост и безапелляционно заорал:

— Спасибо! Я вас всех люблю!

Заметив, что меня снимает камера, я тоже привстал из-за стола и выкрикнул:

— Браво, Ермолай! Браво, сукин сын!..

Колбасов, до этого наслаждавшийся срежессированным успехом, повернул голову в мою сторону и вторично зажмурился. С небес послышалось:

— Охрана, выведите хулигана с заднего ряда! Я не позволю превращать съемку в балаган!..

Спустя мгновение ко мне подскочил здоровенный амбал в черной униформе и угрожающе пробасил:

— Следуй за мной.

— Мы уже на "ты"? — Переспросил я, начиная заводиться. — Мне должны пятьсот рублей!

— Сейчас выпишу, — по-бычьи раздувая ноздри, ответил охранник.

Валечка, сидя за столом, безвольно опустил голову. Все его существо превратилось в одно большое беспомощное "дык"…

На улице было солнечно. Озабоченные прохожие спешили с работы домой. Я брел в сторону метро ВДНХ, продираясь сквозь липкую влажную толпу, и проклиная себя за несдержанность. В конце концов, обладатель длинного языка обязан иметь запасную челюсть.

Узнав, где я был, Маша расхохоталась:

— Глупенький! Тебе мало видеть это дерьмо изнутри?

— Зато теперь я знаю, как оно выглядит снаружи.

Валечка вернулся около полуночи и чуть не заплевал всю квартиру:

— Они обещали заплатить пятьсот, а дали триста! Сказали, что я щурился как крот, а это не гигиенично.

— Не телегенично, — поправила его Маша.

— У меня зрение плохое! — Оправдался он.

— Ты все еще ненавидишь Зыкину?

На секунду Валечка замялся, а потом весомо изрек:

— Дык это… Я ее уже полчаса как люблю…

МАША И МЕДВЕДИ

Андрюша Ляпиков был успешным во всем. Во-первых, он родился в Москве, во-вторых, — в семье директора завода, и в-третьих, — хорошо учился и приятно отдыхал в Сочи. И, наконец, окончил Высшую Партийную Школу, после чего получил распределение не в армию, а на должность второго секретаря райкома комсомола Ждановского района Москвы. Быстро освоившись в новой должности, Андрюша развернул кипучую деятельность, заключавшуюся в организации культурного досуга молодежи. Он приглашал артистов на творческие вечера, устраивал агитбригады — словом, органично влился в аппарат. Здесь его называли богемным, и неспроста.

Андрюша всегда нравился женщинам своей ненавязчивой коммуникабельностью. Впервые он влюбился в шестнадцать лет в Розу Банчевскую, но мудрый папа интимно объяснил сыну, что еврейку любить нельзя, потому что они непостоянные и, помимо Израиля да Голанских высот, их ничто не интересует. Потом, во время учебы в ВПШ, его соблазнила идейная комсомолка Света Кузнецова. Она была русской, партийной, презирала высоты и страну Голландию, зато отличалась карьерной хваткой — вплоть до постели. Света быстро внушила Андрюше, что она — та единственная, с которой его тылы будут защищены надежно и навсегда. Ляпиков доверил ей свои тылы и, расписавшись, свозил в Пицунду. Потом были августовский путч, увольнение отца с завода, расформирование Ждановского райкома ВЛКСМ и прочие неприятности. А еще — он застал Свету в постели с бандитом из Солнцевской группировки.

Разведясь с женой, Андрюша задумался. Никакой практики, кроме произношения идейных речей да организации концертов, он не имел. На отца, разбитого инсультом, рассчитывать не приходилось. Впереди маячило туманное пространство будущего, а к туманностям Ляпиков-младший не привык. И тут из неизвестности возникла американка Сара Брук. Она приехала из Нью-Йорка изучать Россию. Будучи очарованной демократическими переменами в коммунистическом обществе, Сара прицепилась к Андрюше, как к путеводителю по неизвестной стране. Просто подцепила его у Большого театра и призналась:

— О, раша! Ит из май лайф! Андестенд?

Андрюша ее понял, потому что свободно владел английским, а еще — узрел в ней нечто, способное на перемены.

Саре было двадцать три. Она восторгалась Ельциным и Горбачевым, постоянно путая их с Брежневым. Эталоном русской демократии считала Петра Первого. Словом — ничего не смыслила в истории. Ляпиков показал ей задворки Москвы, потом вывез в провинцию, где обильно поил самогоном, а спустя полгода зарегистрировал брак и укатил с новой женой в Нью-Йорк. Сара читала лекции в университете, Ляпиков спал на диване. Иногда Сара рожала детей. Тогда Ляпикову приходилось ходить по магазинам за подгузниками. В течение тринадцати лет таких периодов было четыре. Наконец, Сара успокоилась, и Андрюша перестал выходить на улицу. Он был счастлив и неприкаян одновременно: с одной стороны, ему нравился диван, с другой — хотелось что-то совершить в жизни. Но что?

И вот однажды ему позвонил из Москвы старый приятель, знакомый по райкому комсомола. Сказал:

— Старик, приезжай! Нужны твои мозги! Тут все налаживается!

— Что налаживается? — Не понял Ляпиков.

— Жизнь у нашей гвардии налаживается. Мы теперь на коне. Помнишь "Совконцерт"? Его надо поднимать из руин! Возвращайся, Андрюха!..

И в Ляпикове взыграла ностальгия. Но Сара Брук восстала:

— Ты не можешь жить на две страны!

— Почему бы нет? — Предположил Андрюша.

— Ты не Аль Капоне! А как же твои дети?

— Я их очень люблю…

— Ты не Майкл Джексон!..

— И на том спасибо! — Заключил супруг и хлопнул дверью.

Через три месяца он восстановил российский паспорт и прилетел в Москву. В аэропорту его встретила постаревшая мама. Сухо сказала:

— Ты дома, хотя и жирный как американец. Ты стал похож на борова.

— Я не ем гамбургеров, — признался Ляпиков. — Только полуфабрикаты.

— Это одно и то же, — ответила мать.

Андрюша вернулся в родительский дом. Правда, папа к этому времени уже умер, зато мама проявляла небывалую активность. Про Сару говорила:

— Мне она никогда не нравилась: типичная американка.

— Ты, например, — типичная русская. Что в этом плохого? — Удивлялся сын.

— Поживи с мое! — Резюмировала мама.

Приятель по райкому комсомола, встретившись с Андрюшей, тут же позвонил "куда надо", и уже через три дня Ляпиков вступил в должность генерального продюсера "Совконцерта". Его не смутило ни название, ни должность: в голове было только одно — "пора поднимать из руин разрушенное".

С Ляпиковым я ездил в комсомольском агитпоезде в конце "лохматых" восьмидесятых. Потом слышал от общих знакомых обрывки его биографии, а затем и вовсе потерял из виду. А тут вдруг — звонок:

— Здорово, это Ляпиков. Не ожидал?

— Привет Нью-Йорку, — говорю. — Передай статуе Свободы, что ее копию мы пока не освоили.

— Да я в Москве! Генеральный продюсер. "Совконцерта"!

— Он что, еще жив?

— Уже, старик, уже! У меня к тебе дело. Надо провести правительственную корпоративку. Новый год на носу.

— Для роли Деда Мороза, — отвечаю, — у меня не хватает величия.

— Плюнь на деда! Нужен ведущий. Приезжай, поговорим!..

А я все равно должен кормить Машу…

Ляпиков встретил меня в своем кабинете, сидя за роялем. Изрек:

— Всю жизнь мечтал иметь инструмент.

— А я вот, умея играть, даже не мечтаю…

— Не прибедняйся. Через год у тебя будет своя секретарша. Ты снова в обойме. Я вижу горизонты!

— Они тебя не удручают? — Спрашиваю.

— Отнюдь, отнюдь. Эти мудаки из "Единой России" так хотят реанимировать КПСС! Войти в одну и ту же реку!

— И поэтому ты вернулся?

— Пойми: мои мозги заплывают жиром, но не пропиваются. Помнишь агитбригаду, вечера под гитару, девочек с горящими глазами? — Андрюша мечтательно приподнял голову. Потом вернулся на землю. — Нужно вернуть былой успех. У "Единой России" новогодняя корпоративка. Там будут все бонзы. Твоя задача — понравиться. Я уже сказал, что ты — любимый пародист Путина, так что соответственное отношение к тебе гарантировано.

Я даже подпрыгнул:

— Ты что, с ума сошел?

— Только не надо актерских этюдов! — Отмахнулся Ляпиков, мрачнея. — Говорят тебе: проведи и получи триста баксов. Понимаю: неприятно. Но что делать?

— Это же воры и бандиты! Их надо сажать в тюрьму!

Продюсер приложил правую руку к области сердца:

— Признайся, только честно: ты когда-нибудь выступал перед бандитами?

Пришлось быть честным:

— Да.

— Вот и не пизди! Они хотят, чтобы ты спародировал Окуджаву.

— Кого?

— Булата. Или Высоцкого.

— Они что: правда — идиоты? — Возмутился я.

— Просто им хочется попеть что-нибудь знакомое: "Арбат мой, Арбат", "Лапы у елей", что-то в этом духе…

— Я не стану пародировать покойников! Уж лучше Путина!

— А ты сможешь? — Заинтересовался Андрюша.

— Да делать нечего!

— Странно. Я думал, что такую серость невозможно… Впрочем, — опомнился он, — тебе и карты в руки. Вечеринка двадцать шестого, в гостинице "Космос", ресторан называется "Вечерний Космос".

— Да хоть дневной, — говорю.

— И не расслабляйся, — предупредил Ляпиков. — Уворачивайся от них.

— От кого?

— От "медведей".

— Почему? — Обалдел я.

— Потому что они блюют. Напьются и блюют, куда ни попадя. Впрочем, я буду рядом…

Домой я вернулся полный смятения. Поведал вышеизложенную историю Маше. Та сказала:

— Я одного тебя не отпущу. Пусть лучше на меня рыгают. У тебя костюм за восемьсот баксов.

— А если бы за сто? — Спрашиваю.

Следующим вечером, вернувшись с работы, Маша сообщила:

— Я навела справки. Они действительно свиньи.

— Кто?

— Твои "медведи". У нас появился новый работник, Репейников, у него связи. Так вот: на днях "Единороссы" вылетали куда-то за границу и заблевали салон самолета.

— Возможно, их укачало? — Предположил я.

— Хреновый из тебя адвокат. Полдороги они жрали водку, а потом…

— Хватит, — говорю, — убедила.

— А еще, — не унималась Маша, — известный скрипач на приватной вечеринке в Питере облевал президента. Охрана его чуть не убила.

— Кого?

— Скрипача, разумеется. Но Путин его защитил. Снял пиджак и сказал, что все нормально…

— Досужие сплетни! — Возмутился я.

— Репейников знает, о чем говорит, — весомо сказала Маша.

— Ты что, — спрашиваю, — влюбилась?

— Ну, ты и дурак!..

…В назначенный день за нами приехала машина. На секунду я почувствовал себя важной персоной с мигалкой над головой. Водитель, предупредительно открыв перед нами заднюю дверь, дружелюбно улыбнулся:

— Здравствуйте, здравствуйте. Слышал, слышал…

— Что вы слышали? — Спрашиваю.

— Да все! — Загадочно ответил он и засмеялся.

Машина резко рванула с места. Я предупредил шофера:

— Здесь двор, дети, нельзя же так…

— Нам можно, — успокоил он. — Конституция — для быдла, а для белых людей — предписания и подзаконные акты.

Как же он мне был противен!..

Маша придержала меня за локоть:

— Только не митингуй: тебе еще работать…

Доехали "с ветерком". У входа в гостиницу "Космос" водитель, как преданный пес, открыл перед нами дверь и повилял хвостом:

— Желаю приятно провести…

Мы даже не посмотрели в его сторону, чем вызвали еще большее уважение.

В холле гостиницы нас встретил вспотевший от волнения Ляпиков:

— Здесь будут все! Это караул!

— Почему, — спрашиваю, — караул?

— Боюсь облажаться, — признался он, тряся головой, как истощенный приступами паралитик.

— Надейся на меня, — говорю. — А, вообще-то, тебе не впервой.

Праздничный зал был огромным: здесь должно было разместиться около трехсот праздных персон. Вдоль прямоугольного помещения было расставлено три длинных стола, на них громоздилось несметное количество выпивки с закуской: торталетки с черной икрой, зельц, балыки, дорогие коньяки трех сортов, разнообразные вина и, разумеется, водка. В глазах рябило от изобилия.

К нам подскочила молоденькая крашеная блондинка:

— Вы — ведущий?

— Именно.

— Для вас, как для любимца президента, приготовлена отдельная гримерка.

Я покраснел от смущения:

— Зачем? С удовольствием разделю площадь с другими артистами.

— Не скромничайте. Помимо этого, для вас и вашей супруги приготовлены места за столом рядом с площадкой. Наслаждайтесь. — И убежала встречать гостей.

Интересуюсь у Ляпикова:

— К чему все это?

— Не спрашивай. Просто хохми. Рассмеши эту кодлу! Они пожрут и выпьют, а потом я тебя позову.

Спустя пятнадцать минут зал наполнился важными особами чиновничьего вида. Давно замечено: чиновник в России представляет собой особую популяцию. Отличительные черты ее представителей — любовь к бумажкам, включая дензнаки; страх перед начальством, переходящий в обожание, и ненависть ко всему, что мешает функционированию вышеназванных пунктов. Взгляд российского чиновника подернут маслянистой поволокой снисходительности, лицо гладкое, и лишь задница, отполированная годами бесконечных заседаний, готова к страданиям, включая публичную порку на ковре. Такого количества краснорожих я не видел никогда. Толстопузые мужики вперемешку с пышногрудыми особами вальяжно рассаживались по периметру столов, лениво обсуждая последние новости:

— Исаич лимон за месяц поднял, — сообщал один.

— Главное — пронюхать перспективу, — добавлял второй.

— Неправда, — возражал третий. — Важно, чтобы, когда ты поднимаешь, не опустили тебя.

— Замес — он и в Африке… — соглашался первый.

Разговоры дамочек слегка отличались по тематике. Низкорослая брюнетка с ярко накрашенными густыми губами, наливая в рюмку коньяк, доказывала соседке:

— Двадцатилетние, как молодое вино, молниеносно ударяют в голову. Но и выдыхаются быстро. Мой, например, совсем обурел: "Пора, — говорит, — нам с тобой зачинать". А то я без него не зачинала!..

Сидящая рядом толстушка с обвисшим лицом, кивала, складывая в гармошку три своих подбородка:

— Гиперужас! И откуда взялся твой наглец?

— Из Хамовников!

Маша, плюясь за кулисами, приказала мне держать себя в руках, дабы не наболтать лишнего. Я приклеил улыбку к лицу, и вышел к собравшимся. Мой первый монолог прозвучал торжественно и лживо:

— Дорогие друзья! В преддверии новых свершений в предстоящем году, позвольте поздравить… — И так далее. Диктор Кириллов поставил бы мне "отлично".

Предоставив слова для поздравлений партийным бонзам, я энергично удалился за кулисы, как Ильич, спешащий на субботник. У гримерки меня изловил трепещущий Ляпиков:

— Позволь тебя представить. Это — Павел Игнатьевич, заместитель министра неважно чего.

Рядом с ним стоял длинный, как жердь, мужчина в сером костюме. Он ткнул пальцем мне в грудь:

— Ты — чисто писатель?

— И грязно ругатель, — уточняю.

— А что ты написал? — Прищурился собеседник. Ляпиков толкнул меня локтем в бок: "Не оригинальничай!"

— "Нос" Гоголя читали? — Спрашиваю.

— А как же!

— Ну, вот, — говорю.

Павел Игнатьевич на мгновение задумался, потом криво улыбнулся:

— Жванецкий, блин… Я вот тоже песни пишу.

"Причем тут, — думаю, — Гоголь, Жванецкий и песни?" Ну, да ладно…

Павел Игнатьевич вытянулся во весь рост и, вдохнув полной грудью, запел на мотив рок-н-ролла:

Я купил тебе шубу -

Ты сама не могла.

Но вчера типа — тупо

Шуба дуба дала.

Шуба дуба!

Шуба дуба дала!..

В процессе исполнения певец неуклюже пританцовывал. Вероятно, тема сохранности верхней одежды волновала его не меньше, чем теория относительности — Эйнштейна.

— Ну, как? — Поинтересовался он, внезапно оборвав пение.

— Вас будоражит проблема качества шиншиллы? — Переспросил я.

— Нет! Там дальше куплет про моль, — разочарованно пояснил автор. — В том смысле, что она покоцала шубу, и куда смотрит "Гринпис"? Но у меня есть еще! — При слове "еще" из его гортани вырвалась глубокая отрыжка. Мы с Ляпиковым инстинктивно отпрянули, но Павел Игнатьевич подтянул нас руками к себе и томно продолжил музицировать:

Беса мент,

Беса мент мучил:

Жучил, и щучил, и крючил, и дрючил его!

Беса мент,

Беса мент мучил,

Но не добился от беса, увы, ничего!..

— Люблю творить закон как песню! — Заключил исполнитель. — Что скажете?

— Песни хороши, — говорю, — но вторичны. Похожи на татарскую "Йестырдым".

Ляпиков поспешил смягчить приговор:

— Художник имеет право на цитаты!

— Тогда цитируйте точнее, — твердо ответил я, отходя в сторону.

Маша мне высказала:

— Каждый мудозвон что-нибудь да пишет! Что ты с ними любезничаешь?..

Хмурый Ляпиков своеобразно пригласил к столу:

— Вас, конечно, зовут, но п…деть за едой не обязательно.

Есть не хотелось, а вот выпить…

Розовощекий лысач, сидящий напротив нас, назойливо предлагал Маше торталетки:

— Свежачок, мадам! Кстати, сегодня вечером я свободен.

Маша огрызнулась:

— Как? На вас же завели дело!

Лысач на мгновение сошел с лица, после чего вполголоса уточнил:

— Я уже разруливаю. А вы информированы…

На сцене, между тем, появилась группа "Кобзари". Я нехотя поднялся из-за стола и объявил артистов. Главный "Кобзарь" Леня Маневич пафосно провозгласил:

— Наш коллектив в полном составе вступает в ряды в "Единой России"!

Он уже занес руку над гитарным грифом, но тут на авансцену выскочила пожилая женщина восточной внешности. Резко вырвав микрофон из рук солиста, она сообщила:

— Я счастлива быть вместе с вами, хотя меня и ранили в бедро десять лет назад. Любовь к искусству я впитала с молоком. У меня муж Малого театра!..

Я ощутил внутренние заморозки. Директор "Кобзарей" Костя Перепелкин, с которым мы когда-то пьянствовали на гастрольных просторах, по-орлиному налетел на меня:

— Сань, привет! Что ты сидишь? Сделай что-нибудь! У нас самолет на Иркутск через два часа! Уйми ты эту блядь!..

— А ты знаешь средство? — Спрашиваю.

Ляпиков в это время выглядывал из-за кулис, беззвучно шевеля губами. Я набрался смелости и вышел к даме. Попытался перехватить у нее микрофон — бесполезно. Обнял за талию, чтобы увести со сцены — она вросла, как бамбук. Тогда, отыскав глазами звукорежиссера, я подал ему сигнал на экстренное отключение микрофона. Речь дамы грубо оборвалась на словах "я нахожусь на службе положений".

"Кобзари" тут же запели, лишив выступающую возможности продолжать. Мадам обожгла меня южным взглядом и возмутилась:

— Как вы можете? Я несу культуру в полном объеме!

— Смотрите, — говорю, — не надорвитесь…

Из-за спины до меня донеслось "хам, бля", но мне уже было все равно.

Костя Перепелкин возмущался:

— Мы только что приехали с концерта, а здесь нас даже не покормили! Мы для них — челядь!

— Зачем тогда вступили в партию? — Спрашиваю.

— Нам нужны заказы, гастроли на государственном уровне. Мы же — брэнд!

— Ты сам себе противоречишь.

Все это время Маша тайком таскала со стола блюда в гримерку к музыкантам. Она была похожа на кормящую мать. Ляпиков искоса наблюдал за ее перемещениями, но возразить не посмел.

После "Кобзарей" партийцы возжелали петь самостоятельно, и я объявил конкурс караоке. "Медведи" потянулись к микрофонам. Их голоса звучали как трубы на похоронах усопшего алкоголика. Маша нетерпеливо поглядывала на часы: долго еще? Ляпиков грыз ногти, временами нервно давая указания:

— Вон тот, в синей "тройке" еще не пел. Подключи.

— Да он пьяный! — Объясняю.

— Тем более. Только проследи, чтобы его не стошнило…

Минуты тянулись медленно. На сцену вышел мужской дуэт, переодетый под Верку Сердючку и Аллу Пугачеву. Размахивая патлами и виляя приклеенным бюстом, мужики артистично гримасничали, раскрывая рты ничуть не хуже прототипов. К скачкам подключилась вся пьяная компания.

Наконец, Ляпиков подошел ко мне и устало прохрипел:

— Путина можешь не изображать: они уже в зюзю.

— Мне же легче, — охотно согласился я.

По дороге к выходу к Маше прицепился уже знакомый лысач:

— Ну, так как, мадам?..

— Что? — Сурово переспросила Маша.

— Вы свободны?

— Смотря как трактовать, — ответила она. — Не имея отношения к одноименной радиостанции, я приветствую свободу как конкретно-историческое явление, определяемое уровнем развития производительных сил и степенью познания объективных процессов в природе и обществе. И, кстати: я очень даже замужем!..

Эта пламенная речь спровоцировала в "медведе" интеллектуальный кризис. Лысый согнулся в три погибели и, издав невнятный рык, метнул рвотные массы прямо себе на ботинки. Маша брезгливо отвернулась и, подхватив меня под руку, констатировала:

— Сглючило? Перезагрузи систему!

…Сразу после Нового года Андрюша Ляпиков вернулся в Америку и умиротворенно возлег на диван. А неделю назад сообщил, что на днях вновь собирается пойти в магазин за детскими вещами…

ЛОВЕЦ АТМОСФЕРЫ

Зато в апреле агрессивная среда расползлась по городу как чернильная клякса по промокашке. Развелось множество сумасшедших. Либо их перестали лечить, либо они сбежали. Один подошел и, глядя в глаза, заявил:

— Атаковать! Атаковать!

— Кого? — Спрашиваю.

— Фашистов. Они уже в Москве!

Маша ругалась:

— Зачем ты с ними встречаешься взглядом? Избегай!

Избегать не получалось. У станции метро "Пионерская" меня изловил уже другой, но такой же. Внушил:

— Черные оккупанты все скупили, включая тебя!..

Валечка успокоил:

— Они ловят атмосферу.

Через день привел знакомца из соседнего подъезда. Представил:

— Толик. Лидер молодежи.

Пожилой юноша лет сорока пяти, внешне напоминающий располневшего убийцу Чикатило, уточнил:

— Я чую атмосферу. Знаю, что в ней летает.

— И что же? — Уточняю.

— Да говно всякое! Моя мама даже сломала себе ногу. Теперь лежит и не высовывается.

Я был наслышан про демшизу, но подобной еще не встречал. "Чикатило", между тем, взгромоздился на кухонный стол и, открыв бутылку пива, провозгласил:

— Скоро всех будем сметать. Но я все равно за Израиль.

— Причем тут Израиль? — Спрашиваю.

— Он за нас борется. А маму жалко. Как думаешь, когда убьют Насраллу?

— Не знаю, — говорю, — но готовлюсь к спецоперации.

Толик вытянул руки:

— Видишь? Мои кисти очень сильные, потому что у меня нет стиральной машины.

— Не понял…

— Всю жизнь стираю вручную, и мощно накачался. Могу, если что, задушить правой клешней человек десять. Причем, одновременно.

Дело было в субботу, поэтому Маша поспешила мне на помощь: вышла на кухню и, осмотрев Толика, сказала:

— У вас штаны облохматились. Здравствуйте… Вам подшить?

Толик в нее тут же влюбился. Глаза его подернулись мутной пленкой, и жирные губы расплылись в похотливой улыбке:

— Женщине, так-скать, все можно!..

Маша обладает удивительной особенностью ставить ненормальных на место. Сумасшедшие перед ней трепещут. Одному из них она рекомендовала:

— Прежде чем орать, сделай три глубоких вдоха!

Он сделал, и заткнулся.

Мне же заявила:

— Пора взрослеть, а то ведешь себя как мальчишка. И лишь Валечка в силу пьяной близорукости воспринимает тебя всерьез!

…Она подшила Толику джинсы. Буйный демократ смирно сидел на кухне, прикрывая портфелем цветастые семейные трусы. Смущенно проговорил:

— Я бы тоже женился, но мама отругает. Вчера так избила меня палкой, что мозг ушибся.

— За что? — Спрашиваю.

— А я, когда выпью, пизданутым становлюсь.

— Тогда твоя мама права.

— Сколько лет твоей жене?

— Не интересуйся, — говорю мягко.

— А мне больше и не надо, — уточнила Маша, возвращая ему джинсы.

И Толик влюбился еще больше. Натянул штаны, признался:

— Я страстотерпец. В том смысле, что терплю всякие страсти. Вот и сейчас они разгораются и колышутся, а я понимаю, что — нельзя.

Валечка, протирая запотевшие очки, попытался сменить тему:

— Они — оппозиционеры. Власть матом кроют.

— Тогда они такие же лидеры, как и я — заключил Толик. — Моя обязанность — познакомить их с молодежью.

— Спасибо, — ответила Маша, — мы себе представляем.

— Напрасно, — укорил Толик. — Я вступил в организацию "Баррикада". И вам бы всем не помешало.

— Зачем?

— Баррикадироваться. Повсюду много молодых и горячих.

— Извини, — говорю, — но я уже не так молод, и ноги сжались в кулаки.

— Тогда разожми, и поехали!

Маша отказалась, а я поддался. Представительство движения находилось в районе проспекта Вернадского. Толик долго водил меня между железных гаражей, объясняя, что запутывает следы. Сообщил:

— Нас не любят менты. Могут всех накрыть, а сегодня — праздник. Новоселье в новом офисе. Так что познакомлю тебя с активистами. Кстати, мы пришли.

"Баррикада" располагалась в маленьком двухэтажном особнячке, окруженном гаражами, на втором этаже. Мы с Толиком поднялись по крутой железной лестнице, и очутились в узком пространстве между двумя дверьми. Толик нажал на кнопку звонка у той двери, что справа. Оттуда донеслось:

— Это кто еще приперся?

— Свои, — ответил мой провожатый, и дверь распахнулась.

Мы вошли внутрь помещения. Я увидел обшарпанные стены и облупившуюся побелку на потолке. Дверь же нам открыл высокий лохматый парень в джинсах и ковбойке. Разочарованно протянул:

— А-а, это ты… — И посмотрел на меня как на родителя, внезапно вернувшегося с дачи домой. — Здрасьте…

— И вы не хворайте, — отвечаю. — Толик мечтает нас познакомить.

— Меня зовут Эммануил Константинович Стасов. Проще — "Экстаз". А вас как?

— Облом, — говорю. — А, в принципе, неважно.

Толик объяснил, что Стасову негде жить, и что он органично вписался в тусовку молодых оппозиционеров, где теперь занимает видное место.

Углубившись в комнату, я обнаружил наличие в ней современной оргтехники, некоторого количества мебели, и около дюжины молодых людей, пьющих портвейн. Увидев нас, они возбудились:

— Какие люди!.. Толь, привет!.. Кого привел?..

Нам тут же налили пойло в пластиковые стаканы, и предложили присоединиться.

— Вы готовы к баррикадам? — Поинтересовался у меня "Экстаз".

Пытаюсь аргументировать:

— По-моему, бардака и так хватает.

— Бордели достали, — согласился он. — Будем осуждать и ркеонструировать. Вы в армии служили?

— Увы, да. Но причем тут бордели?

— Молодежь не желает превращаться в "груз двести". Согласны?

— Совершенно. С той лишь поправкой, что армия — часть системы. Стало быть, пора менять систему изнутри.

— Вы слишком глубоко роете! Это экстремизм! — Замахал руками "Экстаз". — Но мы мыслим в данном направлении. Плеснуть еще портвейна?..

Толик, между тем, обосновался в центре тепленькой компании юнцов, и горячо внушал:

— Я среди вас лидирую, потому что многое ловлю. У меня опыт. Налейте еще сто грамм, и я начну делиться!

Ему поднесли. Толик выпил, поморщился, совладал с отрыжкой и продолжил:

— Гнусная мразь беспочвенно почкуется в структурах! Мое существо, изрыгая естественное сопротивление, уходит во внутреннюю эмиграцию. А там, созревая, бурлит мысль.

Чернявая девчушка лет восемнадцати, глядя на него во все глаза, мятежно призналась:

— Эмиграция — это так тяжело!

— Но мысль плещется, — настаивал оратор. — И она уже готова экстрадироваться в ваше сознание. Будущее протеста — это протест будущего!..

Мне стало невыносимо скучно. Я направился к выходу, и, незаметно юркнув в коридор, тихо закрыл за собой дверь. Можно сказать, сбежал…

Я шел по шумной улице, перешагивая через грязные лужи, и думал о том, что, наверное, никогда не пойму новое поколение. Возможно, именно в тридцать восемь лет человек вступает в период между молодостью и старостью, когда юношеская глупость начинает раздражать, а мудрость еще не доступна? А, может быть, я сам — глупец, прикрывающийся никчемным опытом?

…Маленький злобный человечек шнырял у станции метро, дискутируя сам с собой:

— Договариваться!.. Договариваться!.. А то хохлы приедут на лошадях… Будет стрельба… Так что — договариваться!..

В атмосфере носилось ощущение неотвратимо надвигающегося дождя. Серого, колючего и холодного. Грубые бетонные строения высились как многоокие гиганты. И в их глазах горело бесстрастное торжество большого над ничтожным.

СУДНЫЕ ДНИ

Сначала Маша вернулась с работы вся в слезах:

— Меня увольняют.

— За что? — Ужаснулся я.

— За Порнухина. Он у нас новый сотрудник с какими-то жуткими связями. Сегодня он подстерег меня в лифте и нахамил.

— Как именно? — Я налил в рюмку валерьянки, протянул ей.

— Спросил: "Когда трахаться будем?". А я его послала.

— Правильно сделала, — говорю. — И что дальше?

— А ничего. Порнухин, черт, побежал к редактору, а тот меня вызвал и сказал, чтобы писала заявление.

— В милицию?

— По собственному желанию! — Маша громко разрыдалась. — На что мы теперь будем жить?..

Я набрал номер Хайкина. Тот ответил тоном преуспевающего негодяя:

— Сань, перезвони через минутку. Или повиси на трубе…

— Я тебе что: Есенин? — Вспылил я. — Ответь немедленно, что там у вас происходит?

— А что такое? — Искренне удивился он.

— Кто такой Порнухин, откуда он взялся, и почему из-за его домогательств увольняют мою жену?

— Впервые слышу. — Хайкин явно "включил дурака".

— Хочешь, чтобы я приехал? — Недобро спросил я.

— Это не обязательно. Я все выясню и перезвоню.

— И не вздумай забыть! — Страшным голосом предупредил я, после чего швырнул трубку.

Спустя пять минут Хайкин сообщил:

— Произошло недоразумение. Егор Порнухин, действительно, неординарный человек. У него дьявольские связи.

— Даже не сомневаюсь, — прошипел я.

— Он нам нужен. Так что придется чем-то жертвовать.

— Моя жена — не вещь! — Во мне лопнула внутренняя пружина, вызвав реакцию ненависти. — Она подаст на вас в суд!

— Редактор просит покончить с этим полюбовно, — изворачивался Хайкин.

— Он еще и требует любви?! — Бушевал я.

— Успокойся. Предложение вполне соответствует моменту. Мы готовы оплатить ей отпускные. Суд не поможет уладить проблему. Ты же понимаешь…

Убийственное "ты же понимаешь" свойственно всем подлецам. Они обожают насиловать, используя именно этот аргумент. Иногда добавляют "мне очень нужно". Просто выставляют в интересную позицию и делают с тобой что хотят.

— Не хочу понимать! — Взревел я так, что мой слух уловил чужой голос, отлетевший от стены.

Я едва не разбил трубкой телефонный аппарат:

— Уроды! Подонки! — Потом взял себя в руки. — Машенька, не переживай. Я что-нибудь придумаю…

— Придумаешь? — Всхлипывая, эхом переспросила Маша. — Что ты можешь сделать? Помнишь свой проект о вакансиях?

— Причем здесь это?

— А при том, что один олигарх делает на телевидении твою программу. Я анонс слышала по радио. Вчера, в парикмахерской. Просто не хотела тебе сразу говорить…

Лучшего времени она найти не могла. Кровь моя вскипела, испарилась, и конденсатом осела на глубине души.

— В суд, — зашептал я, повторяя как полоумный, — в суд, черт возьми!..

— В высший? — переспросило Машино эхо.

Я опустился на кровать, обнял жену, погладил ее рыжие волосы, подстриженные под "каре".

— Теперь мы оба безработные, — прошептала Маша. — Меня уволили, а тебя обокрали. Этот нувориш выждал два года, и сейчас делает себе социальный пиар. А мы — просто нищие…

Ночью у нее открылось сильное кровотечение, пришлось вызывать "скорую". В больнице круглый плешивый доктор, качая головой, попенял:

— Что же вы довели женщину до стресса?

— Я?

— А кто? Она потеряла ребенка.

— Ребенка?

— Вы не в курсе? Она была беременна. И теперь неизвестно, сможет ли вообще иметь детей. Только не говорите ей об этом. Вы в курсе, что наши услуги — платные?..

Я должен был его убить. Или кого-нибудь другого. Но кого? Хайкина? Ублюдка со связями? Всесильного вора-олигарха?..

Но вместо этого я опустился на больничную кушетку, что стояла в коридоре, и беззвучно заплакал. Где-то надо мной раздался голос "круглого" врача:

— Нинель Аркадьевна, валерьянки…

Утром Машу выпустили. Я увидел ее лицо, хрупкую фигуру, двигающуюся по коридору медленно, как в рапиде. Подбежал к ней, осторожно приобнял за плечи:

— Как ты, милая?..

— Поехали домой, — вполголоса сказала она. — Лучшее сегодня невозможно.

— Держись, родная. Только держись…

Валечка, встретив нас на пороге, едва не выронил из рук тарелку с яичницей:

— Слава тебе… дык…

Он долго бродил по коридору как неприкаянный, пока не набрался смелости постучать в нашу дверь:

— Сань, это… Тут новости… Выйди на кухню…

Я вышел, предварительно накрыв Машу клетчатым шерстяным пледом.

— Что стряслось? — Спрашиваю.

— Общая ломка, — с боязливой уклончивостью ответил Валечка.

— Я в курсе, — говорю. — Что конкретно?

— Через три месяца ломают мою "хрущевку".

— Буду искать варианты.

Он кивнул:

— Я ж не виноват. — И, хрипло вздохнув, спросил: — Как там она?

— Выберемся. Хотя и не факт.

Валечка виновато опустил голову и обреченной походкой поплелся в свою берлогу. Оттуда донеслось неистовое:

— Дык!.. блядь!..

Я вернулся к Маше. Она лежала лицом к стене. Я снова погладил ее по непричесанной рыжей головке, и банально утешил:

— Я что-нибудь придумаю. Устроюсь в магазин грузчиком.

— Ты хилый, — возразила она, поворачиваясь ко мне, — еще грыжу наживешь. Только не делай глупостей.

— Не буду. Обещаю…

Она уткнулась лицом мне в живот и уснула, посапывая, как обиженный младенец.

Как же я перед ней виноват! Сколько нервов я вымотал ей, мечтая о своем глупом выходе на площадь! Что бы я там сказал, и кто б меня услышал? Ленин и живые мертвецы за кремлевской стеной? Народ? Страсбургский суд по правам человека?..

Всю жизнь я работал, не воруя ни копейки и не давая взяток. Подметал мостовые и торговал пеньюарами в парикмахерских, вел концерты и писал рассказы, служил в армии и вызволял из тюрьмы приятеля, укравшего кусок мыла в магазине. Конечно, на мне множество грехов. К примеру, эгоизм. Но его отсутствием может похвастаться лишь самоубийца. Отчего человек не может состояться в собственной стране? Почему страх затмевает здравый смысл человеческого существования? И кто, наконец, утвердил подзаконные акты, не совместимые с самой жизнью? Назовите мне имя этого подлеца, и я передам его Всевышнему на Страшном суде! А пока — судите меня, сколько хотите, нарекайте неврастеником, презирайте пафос громкого отчаяния! Воздвигайте памятник убожеству, втаптывая в грязь остатки чужой совести! Да кто вы такие?..

Осознаю, что никогда не получу ответа. Риторика — прибежище истеричных философов. Но лишь свинья счастлива наличием желудей, не разбираясь в апельсинах! И конец ее на бойне, — бесславен…

Последний день моей свободы завершился, и я дал обет молчания, дабы не сойти с ума. Я больше не выражу протеста, не выскажу личного мнения и не стану бороться за справедливость, даже если позовут. С сегодняшнего дня мне все равно. Я надену на себя пошлую маску обывателя и пойду пить чай с бубликами. И пусть все катится к чертям!..

Все! Конец конферанса!..

…Сумрачная туча наплывала на ослепительно красное солнце. Завтра обещало быть серым и холодным. Кончалось лето 2006-го. Впереди бесформенным туманом плавало будущее. За стеной слышались пьяные всхлипы Валечки: "Сломают, суки… Дом как жизнь сломают… Выселят в Подмосковье!.. Чтоб им всем!..".

На кровати лежала любимая женщина. Ее измученное лицо было бледным, губы слегка приоткрыты. Я склонился над ней и поцеловал — незаметно, чтобы не разбудить.

Потом сел к компьютеру, и набрал название нового романа…

март — август 2006 г.