Шпана

4. Шпана

Америго был пьян.

— Сойдем тут, в Форте, — сказал Сырок, почтительно слушавший его. — А это дружок мой, — добавил он, только бы что-нибудь сказать.

Америго тяжело поднял будто налитую свинцом руку и указал на Кудрявого. Ворот его куртки был поднят, лицо под грязными космами позеленело, взгляд карих глаз казался застывшим. Крепко, как завзятому собутыльнику, он пожал Кудрявому руку, но тут же позабыл о нем и повернулся к Сырку.

— Т-ты понял?

На вид он был парень тихий, но Сырок хорошо знал, что с ним шутить не надо: он видел, как однажды у “Фарфарелли” Америго одной рукой поднял шесть связанных стульев, а в Пьетралате не один и не двое по его вине в больнице повалялись.

— А чего такое? — спросил Сырок, стараясь держаться запанибрата.

— Потолкуем, — ответил Америго, поддергивая ворот.

Автобус остановился в Форте-ди-Пьетралата. Из окон еще открытого бара падали косые отблески на вздутый асфальт. Америго, как заправский гимнаст, не вынимая рук из карманов, спружинил на ногах и соскочил с подножки.

— Пошли, — бросил он Сырку и Кудрявому.

И те, не подозревая, какой оборот примет дело, покорно сунули голову в петлю.

— Пройдемся пешком, — объявил Америго, направляясь мимо казармы берсальеров к Тибуртино.

Он повис на локте Сырка с таким выражением, будто у него все болит, где ни тронь. Ноги приволакивал, точно усталый боксер, но в этой вялой походке ощущалась готовность зверя к прыжку. С Кудрявым и Сырком он продолжал разыгрывать пай-мальчика, который и не думает пускать в ход свою недюжинную силу, потому что по натуре он просто агнец божий. Время от времени он кидал на мальчишек загадочные взгляды, словно бы они на равных и дела у них общие.

— Ступай за мной, не пожалеешь, — посулил он Сырку.

— А куда? — поинтересовался тот.

Америго кивнул в сторону Тибуртино.

— Недалеко, к Филени.

Сырок впервые слышал о таком заведении, но не задавал лишних вопросов. Америго, сочтя это за согласие, продолжил тихим, почти нежным голосом, какой, вероятно, слышал в детстве от матери, и при этом еще больше позеленел в лице:

— Нынче суббота, выпьем по чуть-чуть.

— Отчего не выпить? — хорохорился Сырок, решив про себя, что делать все равно нечего, так хоть поразвлечься.

Кудрявый упорно держался сзади и, как только они свернули к Тибуртино, заявил:

— Ну все, ребята, привет.

— Ты куда? — удивился Сырок.

Америго застыл на месте и поглядел на Кудрявого исподлобья, все еще держа руки в карманах.

— Спать — куда ж еще? Ноги совсем не держат.

Америго подошел к нему вплотную, глаза его налились кровью, а из горла вырвалось некое подобие смеха. Он действительно смеялся, так как не представлял себе, что ему в чем-то могут перечить.

— Вот что, кореш, — пока еще спокойно и вразумительно проговорил он, — я тебе говорю, пойдем со мной, потом же сам благодарить будешь… Ты меня еще не знаешь.

Сырка, который хорошо знал Америго, отчасти развлекала эта сцена. Он понимал, что Кудрявому все равно деваться некуда, кроме как идти с ними к Филени.

— А я говорю, спать хочу, — набычился Кудрявый.

— Чего спать, чего спать! — рявкнул Америго, наморщив лоб от смеха: как это к его советам кто-то смеет не прислушиваться. — Айда! — Он приложил руку к груди. — Вот и Сырок не даст соврать, правда, Сырок? Я таков, что мне слова никто поперек не скажет, а ежели я что скажу — все так и будет, понял, корешок? Почему?.. Да разве ж мы не друзья? Нынче я тебе, завтра ты мне — в том и дружба, верно говорю?

Теперь голос его звучал почти торжественно: мол, кто не с нами, тот против нас. Но Кудрявый нюхом чуял, что в компании Америго ему и Сырку ничего хорошего не светит. Сырок поглядел на него несколько странно. Делай как знаешь, ясно говорил его взгляд, я тебе не помеха.

Кудрявый пожал плечами.

— А я тебе ничего и не говорю поперек, — возразил он громиле. — Ты в своем праве, вот и ступайте ты да Сырок, куда намылились, я-то вам на что?

Но Америго не знал, у кого из двоих в кармане деньги, поэтому буйствовать не стал, а лишь склонился к самому лицу Кудрявого, обдавая его винным перегаром, и вперил в него пристальный, выражающий ангельское терпение взгляд. Но в этот момент из темноты на фоне желтоватых домов новой застройки вынырнули два знакомых силуэта.

— Карабинеры! — прошептал Сырок. — Они меня знают! На днях в кино прям чуть не взяли.

Америго больными глазами посмотрел на приближающихся стражей порядка и прикрыл лицо ладонью. Побелел как полотно, рот искривился в жалобной гримасе — вот-вот заплачет. Когда силуэты с оружием наперевес проходили мимо, направляясь к старым кварталам, он в последний раз провел рукой по лбу.

— Черт, как болит! Ровно клин в башку вбили! — Но, как видно, боль тут же прошла, потому что он опять склонился к Кудрявому, опустил ему руку на плечо и доверительно выговорил: — Ты, Кудряш, или как там тебя, лучше не киксуй, пошли, сам потом спасибо скажешь. — И сразу перешел на ораторский тон: — Даю слово, пусть я буду последний сукин сын, если ты потом не извинишься за свое упрямство!

Тяжелая рука, точно крышка гроба, давила на плечо Кудрявого.

Делать нечего — он понуро двинулся за ними по главной улице Тибуртино, где в двух барах светились окна, но улицы уже притихли; лишь вывешенное под окнами белье хлопало на ветру, да где-то тихонько звенела гитара. Троица свернула к загаженному, провонявшему рыбой крытому рынку, миновала две-три совершенно одинаковые улицы и приблизилась к дому с покосившейся каменной галереей в стиле модерн.

Они поднялись по лестнице, прошли по галерее, и Америго постучал в приоткрытую дверь, откуда сочился луч света. Чья-то рука изнутри растворила ее пошире, и ребята очутились в кухне, полной людей, сгрудившихся вокруг стола в совершенном безмолвии. Семеро играли в ландскнехт, остальные жались к стенам или к мойке, заваленной немытой посудой, и наблюдали.

Вновь прибывшие протиснулись сквозь толпу. От одного взгляда Америго люди сторонились, уступая им место. Америго сразу увлекся игрой и как будто забыл о спутниках. Кон сменялся коном, народ проигрывал и выигрывал, то и дело по кухне проносился шепоток, а порой кто-то даже комментировал вслух. Сырок с непринужденным видом осмотрелся, хотя ему до смерти хотелось спать, а карты он вообще не жаловал. С Кудрявого, напротив, сонливость как рукой сняло: он вспомнил свое детство на виа Донна Олимпия, когда резался в карты на деньги, вырученные от продажи водопроводной арматуры, и весь раскраснелся от возбуждения, глаза загорелись азартом. По завершении очередного кона Америго поворачивал голову — нет, не к ребятам, а к взрослым, толпившимся вокруг, и, качая головой, хрипел:

— Чтоб они сдохли!

Прямо перед ним, сгорбив плечи, сидел тип с гладко зачесанными — под Руди[1] — волосами — извозчик по прозвищу Выпивоха; он все время проигрывал и мрачнел с каждой минутой. Наконец он рывком поднялся и отошел от стола. В тот же миг стоявший за его плечами Америго обратил к Сырку скорбное лицо и шепнул, как будто меж ними давно был уговор:

— Дай-ка тыщонку.

— Нету у меня, — отрезал Сырок.

Тогда желтоватые глаза Америго впились в стоявшего позади Кудрявого.

— Гони деньги.

Кудрявый замялся.

— Да ладно, я тебе верну, я ж не вор, в самом-то деле!

— Дай ему, — посоветовал Сырок, — все равно не отвяжется.

— Выигрыш пополам, — заявил Кудрявый и выудил из кармана бумажку. — А продуешь — половину мне вернешь.

— Я ж не вор, в самом-то деле, — повторил Америго. — Как скажешь, так и будет.

Нетерпеливо выхватив у него купюру, Америго разменял ее и поставил на кон три сотни. Из рук сдающего к нему скользнули, словно смазанные маслом, карты. Колода сюда, колода туда: картежнику довольно одного взгляда, чтобы понять, как складывается игра.

Первый кон Америго выиграл и чуть скосил глаза на Кудрявого, который с угрюмым видом наблюдал за происходящим. Зато Сырок неожиданно развеселился.

— Эх, где-то бычок у меня был! — сказал он и выудил из кармана окурок.

Америго выиграл и во втором кону; припрятав выигрыш, он перемолвился словом с прилизанным извозчиком: тот хоть и проигрался, но не отходил от стола. На Кудрявого и Сырка он глянул мельком и подмигнул, чтоб не выступали. Однако вскоре удача изменила ему, и после пяти или шести конов он остался в нулях. В глазах, обращенных к Сырку и Кудрявому, вновь появилось больное, измученное выражение. Кудрявый, кстати, тоже чуть не плакал. Но ни он, ни Сырок не посмели упрекнуть Америго или напомнить о долге. Тот встал из — за стола и принялся наблюдать за игрой, мысленно производя подсчеты и время от времени пытаясь объяснить Выпивохе, отчего остался в проигрыше. Немного погодя он вновь обратился к Кудрявому:

— Гони еще денег!

— Совсем сбрендил? — окрысился Кудрявый.

— А кто мне долг вернет?

Америго немного помолчал и опять за свое:

— Деньги давай!

— Нет, уж, — уперся Кудрявый, — в эти игры я больше не играю.

Но Америго, должно быть, уловил неуверенность в тоне и стал еще настойчивее сверлить его взглядом.

— Слышь, что скажу… — Стальной хваткой он сжал запястье Кудрявого и, словно чурку, вывел его из кухни на галерею. Снаружи опять заморосило, но сквозь рваные тучи то и дело пробивалась луна.

— Ты мне как брат, — зашептал Америго. — Ты слушай, чего тебе говорят: у меня что на языке, то и на душе. Спроси кого хошь про Америго, хоть в Тибуртино, хоть в Пьетралате, меня тут каждая собака знает, я тут самый уважаемый человек. Ежели я могу кому помочь, так помогаю, никогда не откажу. Потому, ежели я кого прошу помочь, так и мне должны помогать, правда ведь?

Кудрявый открыл было рот, но Америго не дал ему вставить слова.

— Ну, чего стушевался? — Двумя пальцами он ухватил его за лацкан куртки и беспрестанно кивал, как бы в доказательство своей правоты. — Чего ты? Коли ближний тебя просит, так ты разве не обязан ему помочь, а? Тебе разве никогда помощь не понадобится?

— Так-то оно так, — ответил Кудрявый. — А что я завтра жрать буду?

Америго выпустил воротник Кудрявого, приложил руку ко лбу и в отчаянии замотал головой: ну как объяснить, если человек не понимает простых вещей?

— Я тебе толкую, а ты все никак усечь не можешь! — Он даже хохотнул от этакой непонятливости. — На завтра назначаем встречу. Во сколько тебя устраивает?

— Откуда я знаю? — пожал плечами Кудрявый. — Ну, в три.

— В три, — согласно кивнул Америго. — У “Фарфарелли”, идет?

— Идет, — ответил Кудрявый.

— Заметано. — Америго поднял обе руки. — Завтра в три, как штык, у “Фарфарелли”, и я верну тебе все твои деньги. Так сколько их у тебя?

— Сотни четыре, наверно.

— Покажь! — потребовал Америго, зажав плечо Кудрявого в тиски своих пальцев.

Кудрявый достал несколько бумажек из кармана штанов. Америго выхватил их у него и пересчитал. Затем вернулся в дом, не оглядываясь, идет ли за ним Кудрявый. Сырок тем временем разговорился с извозчиком. Америго просунул руку меж спин играющих и положил на стол деньги. Сел и снова продулся вчистую. Разумеется, ему и на этот раз никто претензий не предъявил. Америго встал рядом с Кудрявым и Сырком и давай оправдываться. Они еще постояли у стола, затем втроем вышли, и никто не заметил их ухода.

Небо с одного края прояснилось, выглянули влажно поблескивающие звездочки, с неба на землю слетел тихий ветерок. А в Риме все еще бушевало ненастье, судя по обложным тучам, то и дело пронзаемым стрелами молний. Но гроза уже смещалась к линии горизонта. Над котлованом Тибуртино выплыла дымная, словно испуганная луна. Улицы-близнецы совсем опустели, только с главной еще доносился какой-то шум. Едва волоча ноги, тройка шла меж домов, по утрамбованныой земле, из которой местами пробивалась чахлая травка. Сырок что — то напевал себе под нос; двое других шли молча, шаркая по земле отсыревшими башмаками.

— Ладно, пока, — сказал наконец Кудрявый.

Америго обратил к нему свое широкое лицо с мощными, подчеркнутыми лунным светом скулами. Оно ничего не выражало, только рот кривился, как открытая рана и глаза глядели хмуро, неулыбчиво.

— Нам в Тибуртине делать нечего, — пояснил Кудрявый. — Тут уж два шага — сам дойдешь.

Америго поцокал языком: надо же, опять этот сопляк ему перечит, вот ведь несознательный какой! Он уже понял, что с Кудрявым нужно терпение, что лучше воздействовать на него уговорами. И Америго терпел, хотя в глазах его при этом открывались такие черные бездны, от которых мороз продирал по коже.

— Вот если мы теперь вернемся, я точно выиграю. Я все их фокусы понял, хошь верь, хошь проверь.

Кудрявый ничего не сказал, только глянул на Сырка: у того от холода рожа стала лиловой, как луковица.

— А деньги? — простуженным голосом проскрипел Сырок.

Америго посмотрел на него, устало прислонился к косяку какой-то ржавой двери и беззвучно пошевелил губами, что, судя по всему, должно было означать: ни один дурак на его месте не смирился бы с подобным заявлением.

— Дай мне полсотни, — заявил он, должно быть, заранее зная, что деньги у Кудрявого есть.

— Клянусь, мы все отыграем да еще в прибыли останемся.

Голос у него был какой-то потухший, не в пример фигуре, напоминавшей своими размерами свиные туши, что свисают с крюков в мясной лавке. Глаза тоже затуманились и сделались маленькими, как у тех свиных туш, а гримаса на угрюмом лице недвусмысленно свидетельствовала о том, что его терпение вот-вот иссякнет.

Кудрявый вздернул брови и возразил писклявым, как у малолетка, голосом:

— Да у меня ни лиры не осталось!

Америго уселся на оббитую ступеньку.

— Пусть я потом десять лет в “Реджина-Чели” отсижу, но нынче ночью должен выиграть, — тихо обронил он.

Во, влипли, внутренне содрогнувшись, подумал Кудрявый и промолчал, чтоб не выдать своего страха. Но Америго после эффектной паузы вновь принялся их увещевать; неожиданно голос его зазвучал громче и строже.

— Мне не привыкать, ведь я уж несколько лет отмотал.

— Ну да? — удивился Сырок. — А где? На Порта-Портезе?

— Угу. — Лицо Америго потемнело от неприятных воспоминаний, губы задрожали и сморщились. — Загребли за смертоубийство.

— Иди ты! — еще больше заинтересовался Сырок. — И кого ж ты приложил?

— Овцу, — с неподдельным отчаянием вымолвил Америго. — Но пастух, язви его душу, увидал и заложил меня. — Брови его поползли вверх, лоб покрылся морщинами, глаза были полны слез. — Чтоб их всех! А исполосовали-то как!.. — В голосе верзилы послышались визгливые нотки, как у плачущих женщин, видно, давняя несправедливость до сих пор не давала ему покоя. — Как исполосовали! Вот, гляди… — он выдернул рубаху из штанов и заголил спину. — На всю жизнь шрамы останутся.

— Что ж они с тобой сделали? — спросил Сырок.

— Что сделали, что сделали! — заскрежетал зубами Америго. — Высекли — вот что сделали, язви их! Видал, шрамы до сих пор остались, — повторил он, задирая рубаху до самой шеи.

На голой, широкой, как стальной лист, спине играли лунные блики, и больше никаких следов насилия заметно не было. Сырок наклонился, дотошно обследовал поверхность по всей длине огромного хребта, вздымающегося над ремнем, и наконец изрек:

— Гм!

— Видал? — выговорил Америго позаимствованным у матери слабым голосом.

— Ни хрена там нет! — заявил Сырок.

— То есть как?! Посмотри получше.

Парень снова вперился в огромную спину и понял, что хочешь — не хочешь, а надо ему потрафить, поскольку Америго метнул на него такой взгляд, за которым шуткам конец.

— Черт побери, — наконец выдавил Сырок.

Америго опустил рубаху, заткнул ее в штаны. Слезы вмиг просохли, глаза вновь приобрели обычный желтоватый цвет и точно остекленели. Его брехня и жалобы должны были послужить сокрушительными аргументами. И тем не менее Кудрявый не произнес ни слова.

— Пошли! — не допускающим возражений тоном заключил Америго.

Но, видя, что Кудрявый все еще мнется, пустил в ход последний, не дающий осечки трюк — двумя пальцами аккуратно взял его за рукав куртки.

— Пошли, кореш, пошли! Хочешь, чтоб я с тобой всякое терпение потерял? — добавил он сокрушенно, как будто лишь жестокая необходимость заставила его произнести эти слова и вина за это полностью возлагается на Кудрявого.

Они вернулись в логово картежников, и еще на ступеньках под тяжелым взглядом Америго Кудрявый вытащил полсотни. Игра в кухне продолжалась. Никто не заметил их ухода, и возвращение их тоже никого не взволновало. Но теперь, пока Америго был увлечен игрой, пока он снова в пух и прах не продулся, Кудрявый бочком-бочком протолкался к раковине, шмыгнул за дверь и был таков.

И хорошо сделал, потому что, едва он вышел на галерею дома, откуда ни возьмись налетели карабинеры. Кудрявый вовремя заметил их и юркнул за угол.

— Язви вас в душу! — крикнул он громко и напевно: так велика была радость, что его не сграбастали.

И бросился бежать по виа Боккалеоне, а потом свернул на Тор-Сапьенца. В вышине уже не было видно ни облачка, горели фонари, на фоне черного неба рядами выстроились новые дома Тибуртино. Среди уличных фонарей просматривались вдали и другие районы: Ченточелле, Боргата-Гордиани, Тор-де-Скьяви, Куартиччоло. Кудрявый извлек из кармана пять сотенных бумажек, которые удалось сохранить, выбрал самую потрепанную и вручил контролеру.

— Ну и что? — спросил он сам себя, когда пустой автобус доставил его к Пренестино.

Огляделся вокруг, поддернул носки, удостоверился, что здесь ему делать нечего. И начал задумчиво напевать. Мимо проходили, грохоча, слабо освещенные трамваи, высаживали народ и сворачивали к чахлым полям. Сошедшие торопились к пригородным автобусам, что останавливались возле забегаловки с освещенными окнами. Бедолаги, приехавшие в Рим из Апулии или Марке, из Калабрии или Сардинии, бегом бежали в свои побеленные или прокопченные домишки, больше похожие на курятники. Одним словом, стар и млад, бос и гол, нагрузившись спиртного, возвращались в этот час в свои убогие предместья или окрестные деревни, теряясь в переулках и тупиках, стекающихся к району грандиозной застройки. Кудрявому так давно хотелось курить, что он решил разориться на три сигареты. Приосанившись, пересек площадь и, вновь пересчитав деньги, вошел в бар. Вскоре появился оттуда с висящей на нижней губе сигаретой и стал шарить глазами вокруг — у кого бы разжиться огоньком.

— Эй, парень, дай прикурить, — обратился он к какому-то юнцу у столба.

Тот молча поднес ему окурок. Кудрявый затянулся, поблагодарил кивком, заложил руки в карманы и под звон трамвая двинулся дальше по безлюдному переулку.

Куда ни глянь, новостройки в лесах, мусорные свалки, заводы. Откуда-то издалека, наверно, от Маранеллы, доносится усиленная громкоговорителем музыка. Не доходя Маранеллы, на лугу Казилины, раньше была карусель, и Кудрявый направился туда, продолжая напевать, не вынимая рук из карманов и сосредоточенно втянув голову в плечи.

Поначалу навстречу ему попадались только пожилые озабоченные люди. Однако в Боргата-Гордиани, где улочка извивалась меж стен двух фабрик, он приметил ватагу ребят; заполонив по всей ширине мостовую, они шли вразвалочку и гомонили, как рой мух над столом с объедками. Время от времени кто-то давал приятелю затрещину и получал сдачи, кто-то с гордым видом размахивал руками, как на параде, кто-то, напротив, шествовал руки в брюки и презрительно поглядывал на остальных, как бы говоря: “И чего выкаблучиваются, дубье?” Некоторые оживленно обсуждали что-то, смеялись, кривя рот и недоверчиво причмокивая языком. Вся Аква-Булликанте будто замерла перед театральным выходом этой группы. Кудрявый насторожился. Нет, эти ребята против него лично ничего не имели — скорее, они бросали вызов всему свету, всем, кто не веселится вместе с ними. Но Кудрявый сразу почуял, что они не упустят случая его зацепить, тем более — их много, а он один. Он не принадлежит к этой компании, а потому на всякий пожарный лучше обойти ее стороной. Насвистывая и вроде не замечая их, он свернул в проулок. Но не успел сделать и двадцати шагов, как из канавы на замусоренном огороде услышал жалобный плач. Он подошел ближе и заметил мальчишку, ничком лежащего на траве.

— Ты чего? — склонился над ним Кудрявый.

Но тот не отвечал, только всхлипывал.

— Да что с тобой?

Кудрявый спустился в канаву и разглядел, что тот совсем голый, тощий и весь в грязи. Мальчик поднялся на четвереньки и начал говорить, перемежая речь всхлипами, как маленький:

— Они меня раздели, а шмотье спрятали, язви их душу, сукины дети!

— Кто? — спросил Кудрявый.

— Да вон те! — Несчастный поднялся на ноги и обратил к Кудрявому залитое слезами лицо.

Кудрявый бегом погнался за только что повстречавшейся ему ватагой.

— Эй, вы! — крикнул он издали.

Ребята остановились и разом обернулись к нему.

— Чего у парня одежу спрятали? — решительно, хотя еще миролюбиво начал Кудрявый.

— Да она у него под рукой, — весело отозвался один из них. — Пускай поищет хорошенько!

Кудрявый пошел на попятный: ни у него, ни у ребят не было настроения заводить ссору, ведь они из одного теста, не то что слюнтяй в канаве.

— Плюнь ты на него, он придурок, — посоветовал один и постучал указательным пальцем по лбу.

Кудрявый пожал плечами.

— Человек все же — не скотина.

Он счел свой долг защитника слабых выполненным, тем более что парень выбрался из канавы уже в штанах и обреченно рассматривал лохмотья, оставшиеся от майки. Веселая компания все не уходила. Один, прищурясь, уставился на Кудрявого.

— Чего глазеешь?

У парня были мясистые, потрескавшиеся губы и рожа уголовника, а черепушка маленькая, вся в завитках, точно кочан капусты.

— Иль мы знакомы? — спросил Кудрявый, приглядываясь к нему в свете фонаря.

— А то как же! — отозвался тот. — Вчера на Вилла-Боргезе познакомились. Я — Плут.

— A-а, извиняющимся тоном протянул Кудрявый. — Надо ж, я тебя и не признал. — Он подошел и протянул ему руку. — Куда это вы намылились?

— Да куда намылишься на пустой желудок? — сказал Плут, чем вызвал бурное веселье своей компании. — А ты?

Кудрявый поднял ворот куртки, поглубже засунул руки в карманы штанов.

— Да просто шатаюсь. Я ведь в бегах.

— Чего так? — усмехнулся Плут.

— Что я, дурак, сам в петлю лезть? Там меня живо сцапают. Нынче играл в ландскнехт в Тибуртино, а тут полиция, черт ее принес, — всех под гребенку. Язви их в душу, там ведь и Сырок был!

— Какой Сырок?

— Ну корешок, что был со мной вчера вечером… Теперь уж небось в камере.

— Я тоже в бегах, — сообщил Плут. — Домой дорога заказана. Меня там брательник сразу пришьет.

— Да как он тебя пришьет? — возразил ему кто-то. — Сказано тебе, загребли его в субботу!

— Помню, помню! — отозвался Плут. — Но с матерью мне тоже встречаться неохота, чтоб она сдохла!

— Да, хреновые твои дела, — засмеялся его приятель. — Мать дома, брат в кутузке. Куда ни кинь — всюду клин!

Все загоготали.

— Наплевать, пробьемся! — уверенно заявил Плут.

Со смешками и подначками компания продолжила свой путь к Маранелле.

— Все одно Элина сегодня не выйдет, — сказал кто-то.

— Как это не выйдет, как это не выйдет?! — возмутился другой. — Она завсегда выйдет.

— Ну да, так она тебе и вышла с этаким пузом. Ее поди давно в родилку увезли.

— Ладно травить-то! Какое уж у нее пузо — от силы четыре месяца.

— Хрен тебе — четыре! Четыре весной было, когда мы с ней трахались.

— Вспомнил, что десять лет назад было! — философски заметил Плут. — Да и что толку в этих разговорах! Бьюсь об заклад, у нас на пятерых и сотни не наберется.

— Впервой, что ль, ее в долг трахать? Сколько раз бывало: пошли, говорим, за сотню, она идет, а мы ей шиш!

— Ну да, ты известный сукин сын! — покачал головой Плут.

Так за разговорами они дошли до Маранеллы и позабыли про Элину. С карусели раздавалась музыка, слышался людской гомон, шарканье ног. Народ, несмотря на позднее время, толпами стекался туда от трамвайной остановки, словно там праздник или случилось что.

— Да там же цирк! — завопил кто-то и нырнул в людской поток.

— Сам ты цирк! — проворчал Плут, но тоже прибавил шагу.

От Казилины, по разбитой, плохо освещенной мостовой валом валил народ. У кинотеатра “Два лавра” собралась толпа, вся испещренная огоньками карманных фонариков.

— А ну вас! — разочарованно протянул Плут.

— Шествия не видали?

Ребята, запыхавшись, остановились на пятачке, и уже не знали, что им делать: то ли в Прато пойти, на карусель, — быть может, тир той блондиночки до сих пор открыт, — то ли поглазеть на то, что происходит здесь, в Маранелле. Наконец уселись на край тротуара, у ног прохожих. Народу все прибавлялось: желающих поглазеть на шествие оказалось очень много. Кто-то запел, кто-то отвесил подзатыльник зазевавшемуся приятелю, двое, сцепившись, катались в пыли.

— Да ну, — фыркнул Кудрявый, — стоило ради этого из Пренестино тащиться!

— А там чего делать? — повернулся к нему Плут.

— Да хоть бы к вашей Элине подкатиться.

И действительно, тут собрались все больше старички да старушки, или мамаши с детьми. У всех в руках были свечи, вставленные в картонные воронки, чтоб ночной ветер не загасил. То и дело кто-нибудь не в лад запевал. Дойдя до перекрестка, люди останавливались на тротуаре у пиццерии; два парня приставили столик к облупившейся стене. На этот столик вскарабкался какой-то старик, начал славить Христа и поносить коммунистов.

Туда, где остановились Плут, Кудрявый и остальные, голос старика почти не долетал из — за страшного шума и давки.

— Да тихо вы! — крикнул один парень.

— Ты что, Огрызок, петушка этого послушать захотел? — спросил Плут.

Тот, кого он назвал Огрызком, вытянул шею и напряженно вслушивался.

— Говорит как пишет! — удивленно выдохнул он.

Кудрявый ткнул в бок Плута.

— Тебе еще не обрыдло?

— И не говори! — согласился Плут.

— Вернемся, а? — И он кивнул в сторону Пренестино.

— Рехнулся?

— Ты не думай, у меня деньги есть! — зашептал ему в ухо Кудрявый. — Но только на нас двоих.

Плут покосился на него, потом огляделся по сторонам: остальные вроде не слышали.

— Ладно, иди первый. Я догоню.

Кудрявый тихонько выбрался из толпы, что во все глаза пялилась на старика. Но тот поговорил еще минут пять и стушевался, а шествие с песнопениями продолжалось. Кудрявый отошел немного и обернулся к центру площади. Плут вскоре нагнал его.

— Ну что, не заметили?

— Нет. Кажись, на карусели собираются.

Болтая, они дошли до Аква-Булликанте, и всю дорогу в ушах смешивались псалмы и самбы, рвущиеся из фонографа. Здесь народу на улицах было не много: лишь запоздалые прохожие возвращались в Боргата-Гордиани или в Пиньето, и какой-то пьяный горланил “Бандьера росса” вперемежку с “Королевским маршем”.

Элину они разыскали в кромешной тьме, королевой которой она по праву считалась. За трамвайным кольцом, есть тупик, затененный сзади силуэтами строящихся многоэтажек, а спереди — уже построенных; он отдан на откуп мусору и сорнякам. В тени огромной, вздымающейся в небо коробки с освещенными окнами, среди нагромождения каких-то решеток, лесов, щебенки, свила себе гнездо упомянутая Элина.

Плут и Кудрявый разыскали маленькую и толстую, как свиная колбаса, женщину, переговорили с ней и пролезли под сетку меж кучами нечистот.

Дело они обделали быстро, потом выбрались, обмылись в фонтанчике на площади. О ночлеге взялся позаботиться Плут. За Боргата-Гордиани, на росистом лугу, откуда просматривались все предместья от Ченточелле до Тибуртино, стоят огромные проржавевшие бидоны, сброшенные там вместе со всяким ненужным ломом, хотя и обнесенные оградой. Высотой они в человеческий рост, и такие широкие, что в них можно передвигаться на четвереньках. В два бидона Плут набросал соломы, они с Кудрявым забрались внутрь, задрыхли и проснулись наутро уже в одиннадцатом часу.

Плут промышлял на виа Тусколана, пьяцца Ре-ди-Рома, виа Таранто, вблизи рынков, казарм и монастырских столовых. Когда сбегал из дома, обычно подыскивал себе какую-нибудь не пыльную работенку — корзины подносить торговцам рыбой, бегать на побегушках у коммивояжеров, — но в основном щипал с прилавков или в трамваях. А под настроение оставался в пригороде, ходил с мешком, собирал на помойке старые железяки. Но такое случалось редко — охота ли горбатиться и глотать пыль, которую потом даже литром вина не выполощешь, да к тому ж на это вино половина выручки уйдет. Кудрявый тоже не был чемпионом по сбору металлолома — пускай малолетки этим занимаются. Поэтому на окраину они заявлялись только спать в бидонах, а все дни проводили в Риме. Если два дня подряд удавалось добыть себе пропитание, то на третий к черту всякую работу — они садились в автобус, идущий в Аква-Санту. Забирались в чахлые кусты на Новой Аппиевой дороге, карабкались по запыленному склону меж пещер, теснин, выжженных солнцем лужаек, овражков, валунов, каменных россыпей и попадали наконец в землю обетованную. Все их надежды были связаны с тем, чтобы встретить за одним из поворотов проститутку, как раз поджидающую сопливого клиента из предместья или из народного дома, которые теперь росли на окраинах, как грибы. Если крупно повезет и у входа в пещеру попадется немец в золоченых очках с газетой, то с него все можно будет снять, до трусов. Остановятся вроде бы водички попить и подождут немца, что козликом скачет себе по уступам и оврагам за самыми пропитыми шлюхами.

В один прекрасный день эти два лоботряса, встретили в погоне за проституткой не кого-нибудь, а двоюродного брата Кудрявого — Альдуччо. Кудрявый развеселился и прибавил шагу — надо же помочь родственнику! Альдуччо в одних трусах прятался в относительной тени тростника.

— Как дела, братишка? — окликнул его Кудрявый.

— Как всегда, — галантно отозвался Альдуччо. — Чем дальше, тем больше хочется послать все к чертовой матери и уйти в банду.

— Ишь ты! — хмыкнул Кудрявый, стягивая через голову майку.

— Кто не работает, тот не ест, а где ее взять, работу? — Альдуччо с обреченным видом жевал жвачку.

— Ну что ж, — заключил Кудрявый, стараясь попасть в тон, — давай достанем пушки да подадимся в банду.

Альдуччо серьезно посмотрел на него — он ведь не привык зазря языком чесать — и кивнул.

— Заметано!

Плут не мог слушать чей-то разговор больше минуты, чтобы не встрять в него, потому, уцепившись за слово “пушки”, он дурашливо воскликнул:

— Какие там пушки — не пушки, а танки!

Кудрявый и Плут блаженно растянулись на краю источника.

— А что в Тибуртино делается? — поинтересовался Кудрявый.

— Что там может делаться? Говорю же — как всегда.

— Слушай, а ты знаешь Сырка из девятого дома?

— Кто его не знает?

— Ну и как он? — расспрашивал Кудрявый.

Вместо ответа Альдуччо поднес к глазам скрещенные наподобие решетки пальцы — в тюряге, мол, на Порта-Портезе.

— Ты подумай! — пробормотал Кудрявый, про себя посмеиваясь.

— Загребли у Филени, в ландскнехт играл, — пояснил Альдуччо.

— Да знаю. — Он хитровато прищурился. — Я ведь тоже там был.

Альдуччо с любопытством глянул на него и добавил:

— А этот-то, Америго, помер.

Кудрявый рывком сел и впился в него глазами. Уголки его губ подрагивали от сдерживаемого смеха. Вот уж новость, так новость, его так и распирало от любопытства.

— Как ты сказал?

— Помер, говорю, помер, — повторил Альдуччо, довольный тем, что принес такое потрясающее известие. — Вчера, в больнице.

В тот злосчастный вечер, когда Кудрявый слинял из дома Филени, Сырка и других замели. Сопротивления никто не оказал. Америго вывели из дома двое карабинеров, но едва они вышли на галерею, как он шарахнул обоих об стену — и бежать. Но подвернул ногу и стал ползком пробираться вдоль дома. Карабинеры открыли стрельбу, пуля угодила ему в плечо, а он все бежал, бежал и добрался до Аньене. Спасаясь от преследования, истекая кровью, еле — еле дополз до берега и бросился в воду, надеясь переплыть на другой берег и огородами пробраться к Понте-Маммоло или Тор-Сапьенца. Однако на середине реки потерял сознание. Карабинеры выловили его, привели в комиссариат, окровавленного, грязного, а потом под конвоем отправили в больницу. Через неделю он очухался и хотел перерезать себе вены осколком разбитого стакана, но и на этот его раз спасли. А десять дней назад он выпрыгнул из окна второго этажа. Неделю без сознания провалялся и все же отдал концы.

— Завтра похороны, — сообщил Альдуччо.

— Язви его! — потрясенно выдохнул Кудрявый.

А Плут, показывая, что ему все до фени, что нет такого события, какое могло бы его удивить, запел:

Каблучки-подковочки… — и, закинув руки за голову, вольготно растянулся на траве.

Кудрявый немного подумал и решил, что необходимо исполнить последний долг — пойти на похороны Америго. Хоть они и были едва знакомы, но все-таки Америго друг Сырка, да и вообще интересно.

— Завтра в Пьетралате, — условился он с Альдуччо. — Только уговор — никому! Не дай Бог, отец пронюхает.

Америго лежал, как полагается, со скрещенными на груди руками, в белой рубашке, черных ботинках и новом синем двубортном костюме, — знатный костюм: брюки-дудочки и короткий пиджак с подложенными плечами, — бывало, Америго в нем так гордо выступал по воскресеньям на зависть всей Пьетралате. Деньги на этот шикарный прикид он раздобыл, ограбив кого — то на виа Прати-Фискали — разул какого-то дурака на тридцать тысяч, а для острастки еще и кровь ему пустил. Потом справил себе обновки, стал в них разгуливать и совсем заважничал. Друзья, лебезившие перед ним, старались его не раздражать, а те, кто не были с ним знакомы, после первой встречи где-нибудь в бильярдной или в клубе компартии, возвращались домой с фонарем под глазом или распухшей скулой, и хорошо еще, если при нем не было ножа. Но все меняется: теперь вот и он стал жертвой, позволил скрестить себе руки на двубортном пиджаке, застегнуть на все пуговицы воротничок белоснежной рубашки, прилизать волосы, чтоб ни один не выбился. Таким франтом покойник не был даже при жизни. Но всем почему-то казалось, что Америго просто уснул, во всяком случае, даже мертвый он наводил страх. Вот-вот проснется и устроит веселую жизнь всем, кто осмелился его положить на слишком короткую кровать и подсунуть сероватую подушку под обильно смазанные брильянтином волосы.

Кудрявый вошел в комнатенку на первом этаже дома в компании своих друзей из Тибуртино. Перед парадным без двери поднимались справа и слева две лесенки и стояла группка людей, одетых в черное. Все Луккетти явились исполнить свой родственный долг и считали себя героями дня. Ребятишки же и молодежь траура не соблюдали — оделись ярко, нарядно, будто на танцульки, а не на похороны. Соседи по дому, ютившиеся по десять-двенадцать человек в каждой комнате, держались в сторонке, а из-за их спин робко выглядывали друзья Америго: Ардуино, которому еще в детстве ручной гранатой оторвало нос и вырвало один глаз, один туберкулезник из двенадцатого дома, Сволочуга, Патлатый, сын синьоры Аниты, что все пел под гитару, особенно по ночам, когда шпана возвращалась после удачного дельца и до утра, ссорясь, делила барыш среди освещенных луной бараков. В отличие от старших, мелюзга облепила стены дома и тихонько переговаривалась или с завистью следила за совсем голопузыми, игравшими в мяч на ближней лужайке.

Едва Кудрявый проник в обитель смерти, ему тотчас же захотелось наружу: в комнате было темно и сыро, как зимой, к тому же ее заполонили тетки и сестры Америго, все как на подбор коровы, так что не протолкнешься. Они с приятелями поглядели на усопшего и смущенно (ибо не делали этого со дня первого причастия) осенили себя крестным знамением. Потом вышли на улицу послушать разговоры соседей. В центре толпы с отрешенным видом стоял Альфио Луккетти, самый молодой из дядьев, чернущий, как и сам Америго, с такими же мощными челюстями. Этот Альфио три года назад пырнул в живот хозяина бара у автобусной остановки, а теперь говорили, что одна шлюха из Тестаччо, которую он содержит, обирает его до нитки. В беседе со своими сородичами он был немногословен, явно не желая делать свою жизнь достоянием гласности, загадочно покачивал головой и смотрел поверх голов, засунув руки в карманы серых в полоску брюк. Черный пиджак сидел на нем в облипочку, желваки на скулах ходили ходуном, точь-в-точь как у Америго. Ростом он тоже не подкачал — если вытянет руку, достанет провода на столбах.

Альфио изображал из себя хранителя великой тайны, которой — все соседи это чувствовали — была окутана смерть Америго. Грозный свет этой тайны отражался на всех лицах, и прежде всего на сером щетинистом лице Альфио в обрамлении волос, спускавшихся спереди на лоб, а сзади на перелицованный воротник рубахи. Лица прочих дядьев и двоюродных братьев тоже были замкнуты, объединенные сознанием долга, молчаливым укором, многозначительной бесстрастностью. О причине смерти все, как по уговору, молчали, решив сохранить свои соображения по этому поводу в семье, а на людях ограничиться полунамеками. В круг этих замкнутых лиц входили и Ардуино с черной заплаткой, прикрывавшей отсутствующий глаз, но не останки носа, и сын синьоры Аниты, и Сволочуга, и Патлатый, но в глазах у них, невзирая на приличествующую случаю серьезность, проглядывало какое-то хищное довольство, как у солдат в бане. Альдуччо на лету ловил слова, которыми обменивались Альфио и другие мужчины, то и дело кивал, вжимал голову в плечи, растягивал губы и бормотал:

— Знаю, знаю, язви его, все знаю…

— Чего знаешь? — спросил Кудрявый; пожалуй, он единственный из всех не ведал ни о чем ни сном, ни духом.

Альдуччо не отвечал.

— Про что знаешь, Альду? — приставал Кудрявый.

— Про то, что говорят, — смилостивился Альдуччо.

Кудрявый вдруг вспомнил о девятом доме с его казино и забыл дышать. На Альфио Луккетти он взирал в благоговейном восхищении. А тот тем временем отделился от толпы и стал в сторонке, еще глубже засунув руки в карманы.

Из дома слышался надрывный женский плач, мужчины, напротив, не проявляли никаких признаков скорби, а уж тем более — сопливая детвора или старичье. Всех происходящее действо только развлекало. В Пьетралате живых-то никто не жалеет, что уж говорить о мертвых!

Торопливо, ни на кого не глядя, прошел священник. За ним семенили две сухонькие фигурки, точно котята, каких полно в каждом доме Пьетралаты, а особенно на помойках. Они семенили за падре, махая кадилами на людей, стоящих под знойным солнцем, или расхаживающих взад-вперед, или играющих, или что-то выкрикивающих. Оборванная детвора, как стая ос, все гомонила поодаль, играя в мяч; в баре на остановке, как всегда в этот час, собралась толпа бастующих. Лица злые, насмешливые; кто прислонился к дверному косяку, кто к высохшему стволу дерева; кулаки, заложенные в карманы, оттягивают брюки без ремней, оттого ширинка свисает ниже, чем надо. Другие толпятся во дворах под грязными окнами и возле бывшей уборной, распроданной во время войны по кирпичику. Все заняты созерцанием похорон. Священник вошел в дом, совершил обряд, потом вышел в сопровождении служек, женщины тоже высыпали наружу, а мужчины вынесли на руках гроб, погрузили его на черный катафалк, и вся процессия медленно двинулась вдоль по виа Пьетралата. Прошли мимо бара, перегородив дорогу стоявшему на остановке автобусу, потом миновали пустырь с двумя детскими качалками, унылое, как тюрьма, здание амбулатории, выжженные лужайки, лачуги в розовой штукатурке, фабрики, словно бы только что пережившие бомбежку, и вышли наконец к подножию холма Пекораро, изрытого полуобвалившимися пещерами.

— Чего теперь? — тихо спросил Кудрявый у Альдуччо, шагая в толпе людей, обступившей катафалк и священника.

— А я знаю? — отозвался тот, засунув руки в карманы и топорща полы выправленной рубахи.

Беспорядочная процессия все замедляла ход. А Кудрявый с Альдуччо шли еще тише, подавшись вперед и подогнув колени, будто ревматики, — то и дело приходилось догонять остальных.

— А я и не знал, что на похоронах такая скучища, ужас просто! — грустно вымолвил Кудрявый.

— Да уж! — подтвердил, покосившись на него, Альдуччо.

Они увидели в глазах друг друга глубокую печаль, вдруг осознали всю эту скорбную тишину, и обоих начал разбирать смех. Они дико вращали глазами и напрягали шею, чтоб не оскандалиться. Но, как на грех, в маслянистом теплом, воздухе все контуры становились четче, прозрачнее, а легкий ветерок, — ну прямо тебе апрель! — создавал атмосферу праздника и в то же время навевал сонливость. Ни дать, ни взять, первое воскресенье лета, сразу после Пасхи, когда начинается пляжный сезон, и все спешат в Остию. Даже суетное движение Тибуртины как-то притихло, будто накрыли его стеклянным колпаком, подсвеченным и разогретым солнечными лучами. И тут в Форте весело зазвучала труба берсальеров, возвещая время обеда.

Перед баром, на углу Тибуртины, после короткой заминки, толпа рассеялась. Катафалк набрал скорость и в сопровождении такси с членами семейства Луккетти на всех парах помчался к кладбищу Верано.