Глава шестнадцатая. СУД

«Встать. Суд идет». Генерал-лейтенант юстиции В. В. Борисоглебский, председательствовавший на суде над Олегом Владимировичем Пеньковским и Мейнардом Гревилом Винном, вошел в зал судебных заседаний Военной коллегии Верховного суда СССР на улице Воровского и занял свое место. В зале присутствовало около трех сотен тщательно отобранных советских граждан и ограниченное число дипломатов и журналистов. Судебный процесс открылся 3 мая 1963 года в 10 утра.

Шесть месяцев прошло с тех пор, как сотрудники КГБ похитили Винна в Венгрии и самолетом доставили его в Москву. Никакого официального сообщения об аресте Пеньковского, происшедшем 22 октября, не появлялось до 12 декабря, когда «Правда» опубликовала заметку о том, что Винн признался и что оба они предстанут перед судом. Советские власти разрешили жене Винна увидеться с ним на Рождество. Англичане сочли это исключительной привилегией.

Тот же судья председательствовал на судебном процессе над Гари Пауэрсом в 1960 году. Пауэрса судили в Колонном зале Дома союзов, и аудитория тогда насчитывала 2000 человек, в числе которых были специально приглашенные советские и зарубежные гости. Нынешнему процессу тоже было предназначено стать показательным, хотя и в меньших масштабах. Сейчас приходилось прилагать немалые усилия, чтобы подсудимые не вышли из-под контроля и следовали сценарию, который их заставили отрепетировать{182}.

Потребовался час с четвертью, чтобы полностью зачитать текст обвинительного акта, в котором Олег Владимирович Пеньковский обвинялся в измене, а Мейнард Гревил Винн в пособничестве и подстрекательстве{183}. В обвинительном акте говорилось, что «в результате морального разложения» Пеньковский решил стать агентом «империалистических разведывательных служб». В нем говорилось, что Пеньковский встретился с четырьмя британскими и американскими офицерами разведки в гостинице «Маунт Роял» в Лондоне 20 апреля 1961 года. Были названы имена английских разведчиков Грилла (Гарольд Шерголд) и Мейла (Майкл Стоукс) и американцев Ослафа (Бьюлик) и Александра (Джордж Кайзвальтер). Имена эти произносились на суде приблизительно так, как ему показалось, они были названы. Бьюлик был уверен, что Пеньковский пытался таким образом обезопасить группу, хотя, по правде говоря, ему никогда и не называли настоящих полных имен членов англо-американской группы. В акте говорилось, что он встречался с сотрудниками разведслужб трижды. На самом же деле за период с 20 апреля по 6 мая 1961 года у него состоялось с ними семнадцать встреч, которые продолжались в общей сложности 52 часа 7 минут. Как ни парадоксально, несмотря на интенсивную слежку за Пеньковским, КГБ так и остался в неведении относительно истинных масштабов его измены и для аргументации дела в основном полагался на показания Пеньковского.

Судебный процесс по делу Пеньковского


В обвинительном акте утверждалось, что в период с 18 июля по 7 августа 1961 года, когда Пеньковский возвратился в Англию, то есть на втором этапе, у него состоялось пять встреч. На самом же деле было тринадцать встреч, которые в общей сложности продолжались 47 часов 15 минут. На суде о Пеньковском говорили как о полковнике запаса. На самом же деле он все еще был на действительной службе как офицер разведки Генерального штаба, приписанный к Госкомитету по науке и технике. Признать это означало бы предать гласности тот факт, что Госкомитет является «крышей» для советской госбезопасности и военной разведки.

В обвинительном акте утверждалось, что во время ареста Пеньковского 22 октября сотрудники КГБ захватили его инструкции о том, как пользоваться тайниками. Они узнали номера телефонов, по которым следовало звонить, а также на каком по счету телеграфном столбе следовало сделать пометку. Таким образом, контрразведка КГБ смогла устроить ловушку у тайника со спичечным коробком, в котором находилась подлинная записка, написанная Пеньковским.

В обвинительном акте перечислялись встречи Пеньковского с Дженет Чисхолм на Арбате и в районе Цветного бульвара. В нем указывались его встречи с ней на дипломатических приемах, а также его встречи с Родни Карлсоном из американского посольства. В обвинении говорилось, что 5 сентября 1962 года на приеме в американском посольстве Пеньковский вновь встретился с Карлсоном. «В тот момент Пеньковский имел при себе четыре отснятые пленки со сверхсекретными материалами и отчет в разведцентр, однако ему не удалось передать это Карлсону». В обвинительном акте содержались выдержки из письма Пеньковского «моим дорогим друзьям», в котором говорилось, что он получил от Карлсона паспорт. В нем цитировались слова Пеньковского: «...если я когда-нибудь поеду в командировку в Соединенные Штаты или в любое другое место, пожалуйста, организуйте прием, во время которого я мог бы передать все готовые материалы, поскольку я не хочу, чтобы наши материалы были у меня при себе, когда я полечу к вам. Благодарю за заботу обо мне. Я постоянно чувствую ваше присутствие рядом со мной». Пленка и письмо, на которое ссылались в обвинительном акте, и были теми материалами, которые Пеньковский имел при себе в момент ареста.

Пеньковского и Винна спросили, все ли им понятно в обвинительном акте и признают ли они себя виновными.

Пеньковский ответил:

— Да, я виновен по всем пунктам.

Винн ответил:

— Да. Я признаю себя виновным, кроме некоторых деталей, по которым я дам подробные объяснения.

Схема защиты Винна была ясна. Он попытается убедить суд, что не имел понятия ни о шпионской деятельности Пеньковского, ни о содержании материалов, которые передавались через него.

Обвинитель заставил Пеньковского рассказать о его командировках и сделал вывод, что тот передавал Винну информацию о советских ракетах, почерпнутую из курса лекций в академии имени Дзержинского. Затем обвинитель представил суду фотокамеру «Минокс» и шифровальные таблицы, которыми пользовался Пеньковский{184}.

— Какого рода информация интересовала сотрудников разведки? — спросил обвинитель.

Пеньковский подчеркнул в своем ответе, что «90 процентов материалов, которые я передавал, содержали информацию экономического характера».

Обвинитель предъявил суду фотографию письменного стола Пеньковского и предметы, изъятые из тайника, который был в нем устроен.

— Обвиняемый Пеньковский, как вы использовали этот тайник? Знал ли кто-нибудь из членов вашей семьи о существовании этого тайника?

— Нет, они его никогда не видели. Я пользовался этим тайником, выбирая моменты, когда в квартире никого не было: мать находилась на работе, жена гуляла с ребенком, а старшая дочь была в школе, а по воскресеньям — когда все они были заняты домашними делами.

— Ваш стол не запирался?

— Ящик стола был всегда на замке, и ключ от него постоянно находился при мне, а к этому замку никакой другой ключ не подходил{185}.

Чтобы приуменьшить свою преступную деятельность, Пеньковский так и не раскрыл ни подлинного числа встреч, ни подлинной ценности тех материалов, которые он передавал на Запад. Судебный процесс был построен советскими властями таким образом, чтобы по возможности занизить ущерб, нанесенный Пеньковским советским военным секретам. На суде совсем не упоминалось, скажем, ни о справочниках, директивах и распоряжениях, скопированных им в спецхране Министерства обороны маршала Варенцова, ни о сверхсекретных и секретных номерах журнала «Военная мысль», которые он сфотографировал.

По словам одного британского дипломата, который присутствовал на судебном процессе, Пеньковский держался уверенно и давал показания даже с каким-то усердием. Он не поддавался эмоциям и словно бы не осознавал неизбежного для него результата. Он казался уверенным в себе, говорил без запинки и, казалось, получал удовлетворение от того, что выступает со знанием дела. Он не производил впечатления человека, подвергнутого психологической обработке или накачанного наркотиками. Его ответы отнюдь не выглядели заученными.

В то же время британский дипломат заметил, что «его психическое состояние было не вполне нормальным. Казалось, он находился под воздействием какого-то стимулятора. Возможно, это было всего лишь возбуждение и чувство облегчения от того, что он наконец вышел на сцену после долгих месяцев напряженных и одиноких репетиций. Пеньковский упрямо сопротивлялся обвинителю по вопросу о своих побудительных мотивах. С готовностью признав все остальное, он отрицал, что занимался шпионской деятельностью из-за материальной выгоды или что планировал побег за границу. Он объявил себя моральным перерожденцем, но проявил поразительную настойчивость, опровергая самые банальные покушения на его репутацию. Он отрицал, что принимал подарки от Винна, что недостаточно уважал свою жену и что ночи проводил большей частью с одной женщиной, которую встретил в лондонском ночном клубе. По крайней мере, на первом заседании, открывавшем процесс, он не проявил никаких признаков раскаяния, вопреки наущениям его адвоката»{186}. Обвинитель, генерал-лейтенант юстиции А. Г. Горный, усталым скрипучим голосом спросил Пеньковского, почему агенты не доверяли материалам, скопированным им от руки. Горный имел намерение дискредитировать лично Пеньковского и показать суду, что важны были только документы, которые Пеньковский крал.

— Впоследствии, когда я начал снабжать разведку большим объемом материалов, которые я получал в Госкомитете по координации научных исследований, агенты говорили, что я выполняю работу великолепно, и высоко ценили ее результаты, — возразил Пеньковский. — На основании этих оценок, сделанных другими, можно заключить, что работал я не напрасно.

Если верить протоколу, в зале раздался «взрыв возмущения»{187}.

Обвинитель попросил Пеньковского описать, каким образом он передавал Дженет Чисхолм пленки в коробочке с драже в сквере на Цветном бульваре. (В судебном протоколе она неправильно названа Анной Чисхолм, родившейся 7 мая 1929 года, женой второго секретаря посольства, прибывшей в СССР 1 июля 1960 года.)

Пеньковский рассказал, следуя сценарию:

— Конфеты в виде лепешечек находились в круглой коробке. Я сел на скамью, где сидели дети. Я похлопал одного из детей по щечке, погладил по голове и угостил:

«Это конфеты, попробуй-ка». «Энн» все видела.

— Таким образом, для маскировки шпионских связей использовались даже дети Анны? — спросил обвинитель.

— Да, выходит что так, — ответил Пеньковский.

Услышав его ответ, советская публика в зале суда прервала его «возгласами возмущения»{188}.

Затем обвинитель перешел к его командировке в Париж 20—27 сентября 1961 года, где Пеньковский встречался с группой пять раз и общая продолжительность встреч составила 14 часов 55 минут. Пеньковского спросили, предъявляли ли ему для опознания фотографии советских официальных лиц, и он ответил, что ему показывали фотографии торговых представителей, экономистов и инженерно-технических работников, которые находились во Франции. О том, что он потратил несколько часов на опознание фотографий сотрудников ГРУ и КГБ, не упоминалось. Неизвестно, признался ли он в этом, но если бы и признался, то советские власти вряд ли захотели бы это обнародовать.

Заседание было прервано на обеденный перерыв в 14 часов и вновь возобновилось в 16 часов. Когда Пеньковского спросили, имел ли он раздельные встречи с одной из двух разведок, он ответил, что была одна такая встреча с сотрудниками американской разведки.

— Ослаф и Александр (Джозеф Бьюлик и Джордж Кайзвальтер) пригласили меня к себе в номер в гостинице на следующее утро после встречи. Обстановка встречи была свободной и непринужденной. Из разговора я понял, что американская сторона сожалеет о том, что вынуждена работать со мной вместе с англичанами.

— Обещали ли вы что-нибудь американцам или высказывали какие-либо пожелания относительно отдельной работы с ними?

— Нет, — ответил Пеньковский.

Затем обвинитель заставил Пеньковского рассказать о десяти контактах с Дженет Чисхолм после его возвращения из Парижа в сентябре 1961 года. Он признался, что получал через нее письма, пленки и шифровальные блокноты.

— До какого времени вы продолжали встречаться с Анной на улице?

— До 19 января 1962 года.

— Почему вы прекратили эти встречи?

— Я счел небезопасным их продолжать.

— Вы хотите сказать, что опасались разоблачения?

— Да.

Председатель суда спросил:

— Обвиняемый Пеньковский, а вам не приходило в голову, что настало время явиться с повинной?

— У меня была такая мысль, но я ее не реализовал.

Во время допроса Пеньковский рассказал суду, что

он передал 105 или 106 роликов пленки «Минокс», в целом 5000 кадров. Когда его спросили, сколько кадров он передал через Винна, Пеньковский сказал, что это составляло более половины общего числа.

Председатель спросил:

— Знал ли Винн, что получает от вас пленки?

— Да.

Председатель спросил Винна:

— Знали ли вы, что Пеньковский передавал вам отснятые пленки?

— Нет, разумеется, не знал, — настаивал Винн{189}.

Обвинитель заявил суду, что Пеньковскому на Западе было обещано жалованье в размере 2000 долларов.

— Какого рода работу они предлагали вам, или, точнее, обещали предложить?

— Работу разведывательного характера. Конкретный вид работы не назывался.

— Был ли назван отдел?

— Да. Центральный отдел в ЦРУ или в Пентагоне, или в Королевском (британском) генеральном штабе, в зависимости от того, какое гражданство я предпочту выбрать в будущем — английское или американское.

— И вам даже называли офицерское звание?

— Им было известно, что я полковник запаса, и я должен был сохранить ранг полковника в британской или американской армии.

Затем Пеньковского спросили, надевал ли он британскую и американскую полковничью форму и фотографировался ли в форме. Он признался, что, действительно, так оно и было.

— Какая же вам понравилась больше? — спросил председатель суда.

— Я не думал о том, какая из них мне больше нравится{190}.

— Обсуждали ли вы с ними возможность вашего побега на Запад?

— Это было не совсем так. Сотрудники американской и британской разведок сказали мне в Париже, что, если мое положение станет очень опасным, существует множество способов перебраться на Запад: подводная лодка, самолет, пересечение сухопутной границы с помощью различных документов. В июле, когда Гревил Винн приехал в Москву, он сказал, что мои друзья беспокоятся обо мне, что я не должен тревожиться и что они всегда придут мне на помощь, как только возникнет необходимость.

И все-таки Пеньковский настаивал на том, что не планировал побег на Запад и «с этой целью ничего не предпринимал. Мне никогда не приходило в голову бросить своих детей и семью и бежать одному...»

— Я хочу сообщить суду, что за шесть месяцев 1962 года я был за границей трижды: два раза в Англии и один — во Франции. Трижды я имел возможность остаться там. Сотрудники английской и американской разведок предлагали мне остаться. Однако я отверг их предложения и сказал, что возвращаюсь в Советский Союз{191}.

— Как вы объясните тот факт, что вы встали на путь преступления? Какие ваши личные качества способствовали этому? — подал реплику обвинитель.

— Самые отвратительные качества, — ответил Пеньковский. — Моральное разложение, вызванное почти постоянным, ежедневным употреблением алкогольных напитков, неудовлетворенность положением в Комитете — мне не нравилась работа в Управлении внешних сношений. В трудные моменты меня тянуло к выпивке. Я сбился с пути, споткнулся на краю пропасти и упал. Тщеславие, самовлюбленность, неудовлетворенность своей работой и тяга к легкой жизни привели меня на путь преступления. Моему преступлению нет никакого оправдания. Отсутствие моральных устоев и полное разложение — я это признаю. Я не принадлежу к числу слабохарактерных людей, но я не смог взять себя в руки и обратиться за помощью к друзьям. Я обманывал своих товарищей, уверяя их, что у меня все в порядке, что все идет прекрасно. А на самом деле все было преступно — в душе, в мыслях и в поступках.

Обвинитель:

— У меня нет (больше) вопросов к Пеньковскому.

Адвокат защиты Пеньковского А. К. Апраксин, человек непримечательной внешности с тихим голосом, напомнил о его безупречном военном прошлом и сообщил суду, что он награжден четырьмя боевыми орденами и восемью медалями. В ответ на вопросы своего адвоката Пеньковский рассказал суду, что он стал командовать полком в двадцать пять лет и получил звание полковника — в тридцать.

— Отвечая на вопросы обвинителя, вы упомянули о пятнах в вашей биографии. Когда же они появились? Или существовали всю жизнь?

— Полагаю, что они появились в 1960 году,— ответил Пеньковский[14]{192}.

Пеньковского спросили, были ли у него какие-либо разногласия с системой или с партией.

— Нет, у меня никогда не было разногласий с политикой партии и правительства. Когда-то я был активным борцом за дело партии и правительства, как и положено советскому гражданину. Шестьдесят свидетелей, включая приятелей из числа собутыльников, показали, что они никогда не слышали, чтобы я высказывал какое-нибудь недовольство.

— А когда у вас появились приятели из числа любителей выпить? — спросил адвокат защиты.

— Когда я решил заняться преступной деятельностью, то есть когда начал пить.

Пеньковский и Винн сидели за обычными деревянными ограждениями, расположенными по боковой стене душного, переполненного людьми зала суда. Судья восседал в центре. Защитники поднимались с мест, когда к ним обращались с вопросами, и отвечали в микрофон.

Адвокат Винна Н. К. Боровик, грузный человек с густой седой шевелюрой, привлек к себе внимание своим звучным, сочным голосом, когда проводил перекрестный допрос Пеньковского, чтобы помочь Винну. Британский дипломат, присутствовавший на процессе, считал, что Боровик был, пожалуй, чересчур вежлив, однако с правовой точки зрения он был самым лучшим из всех адвокатов. Боровик прилагал все усилия к тому, чтобы доказать, что Винн был только посредником для Пеньковского и не знал никаких подробностей о его встречах с агентами иностранных разведок.

— Да, — согласился Пеньковский, — ему не сообщали всех подробностей. Оказалось, что для дальнейшей работы необходимо было посвятить его во многие детали, и я это сделал, однако, вообще-то, о характере работы во всех ее аспектах Винн знает мало.

Первый день судебного процесса закончился рано вечером.

Когда 8 мая в 10.30 судебное заседание возобновило работу, Винна допрашивали о доставке им пакета от Пеньковского одному англичанину, который проживал в Москве, на Садовой-Самотечной улице, 12/34, квартира 48. Винн доставил пакет (в квартиру Рори Чисхолма) , а Чисхолм отдал ему конверт с надписью: «Передайте это вашему другу». Вся операция заняла две минуты.

— Все происходило молча? — спросил обвинитель.

— Да, это была немая сцена. А причину этого я узнал позднее, — сказал Винн.

— И какова же была причина?

— Мне сказали, что в комнате рядом, в той же квартире, живет русская девушка, которая работает у них няней, что эту девушку видели в ресторанах в компании советских парней в гражданской одежде и что на этой стадии необходимо, чтобы по возможности меньшее число лиц знало о переговорах между Пеньковским и этими людьми, потому что в противном случае информация о переговорах могла просочиться в печать еще до того, как этот вопрос будет решен официально.

— Насколько я понимаю, в тот момент, когда вы с англичанином обменивались пакетами, представителей прессы в квартире не было, и было маловероятно, чтобы ваш разговор мог попасть в печать, — заметил обвинитель язвительным тоном.

— Мне говорили, что в московских квартирах, где проживают дипломаты, очень часто бывают установлены микрофоны для прослушивания, — нагло заявил Винн{193}.

Обвинитель опешил от неожиданности и разозлился на Винна за отступление от разработанного сценария. Он помедлил, будто замышляя что-то недоброе, и Винн, как он вспоминал позднее, пережил весьма неприятный момент, засомневавшись, не слишком ли далеко он зашел и не будет ли это означать конец открытого процесса. Затем председательствующий судья сделал рукой какой-то жест и изменил направление допроса{194} .

Винн продолжал утверждать, что не знал, что работает на британскую разведку. Только после того, как его контакты с Пеньковским стали более тесными, у него начали возникать серьезные подозрения.

— Сейчас мое заявление может показаться наивным для профессионалов, но я бизнесмен, торговец и не знаком с методами работы разведслужб. Теперь я их понимаю.

Слова Винна вызвали смех в зале{195}.

— Скажите мне, обвиняемый Винн, как бы вы расценили поведение англичанина, работающего на правительство, который в обход официальных каналов поддерживал бы тайную связь с представителями другого государства?

— Все зависит от того, о чем идет речь. Если речь идет о выдаче государственных секретов, то я ни за какие деньги не впутался бы в такое гнусное, грязное дело. Но если речь идет о деловых операциях, о коммерческих маневрах, то есть о том, что касается бизнеса, то я этим занимаюсь всю свою жизнь.

— Короче говоря, можно ли понимать из ваших слов, что ваши соотечественники вас обманули?

— Именно так, — ответил Винн, — именно из-за этого я и нахожусь сейчас здесь.

Аудитория вновь разразилась смехом.

Винна попросили назвать суду увеселительные места, которые он посещал в Лондоне вместе с Пеньковским.

— Два ночных клуба и несколько ресторанов.

— Встречались ли вы в Лондоне с женщинами?

— У меня в Лондоне жена, и я не встречался ни с какими другими женщинами.

— А Пеньковский с вашей помощью встречался с женщинами?

— Нет, нет. Я такими делами не занимаюсь.

— Напоминаю вам, что в ходе предварительного расследования вы говорили об этом более точно. Вы утверждали, что Пеньковский встретил в одном из ночных клубов женщину и провел большую часть ночей с ней в ее квартире.

— Но это была женщина легкого поведения, — сказал Винн{196}.

— Как вы оцениваете всю вашу преступную деятельность против Советского Союза? — спросил обвинитель, переменив тему.

Дальше шла реплика Винна. Предполагалось, что и Винн, и Пеньковский будут следовать разработанному сценарию. По сценарию требовалось, чтобы Винн сказал: «Я сожалею и горько раскаиваюсь в своих поступках и преступлениях, которые я совершил, потому что я всегда встречал в Советском Союзе лишь дружелюбие и гостеприимство и стремление к мирному сосуществованию»{197}. Он сделал вдох и кашлянул в микрофон, будто желая убедиться, что он работает как следует, затем отчетливо произнес:

— Я никогда не имел намерения злоупотребить гостеприимством, оказанным мне Министерством внешней торговли СССР{198}.

Обвинитель пришел в ярость и сказал Винну:

— Все это, может быть, и так, но жизнь показала другое. Вы совершили тяжкое преступление против Советского Союза. Как же вы оцениваете свои действия?

— Я полностью согласен с тем, что сказал обвинитель. Все правильно.

— Что правильно? — настаивал обвинитель А. Г. Горный. Даже в состоянии раздражения он редко повышал голос или проявлял эмоции, не пытаясь также вызвать эмоции у других.

— Я согласен, что это грязное дело, и, если бы я с самого начала знал, во что ввязываюсь, я бы никогда в это не впутался. Я не верю, что шпионаж, которым какая бы то ни было страна занимается в мирное время, может быть оправдан.

— Мы здесь сейчас говорим о шпионаже, которым занимались вы. Как вы расцениваете свои действия? — настаивал обвинитель.

— Что касается меня лично, то я не хотел участвовать в нем. У меня нет специальной подготовки. Это правда. Я многое понял за последние шесть месяцев, и мне это не по душе.

Ответ Винна аудитория встретила смехом{199}.

Суд предоставил слово адвокату Винна, который провел своего клиента через историю его военной службы в годы войны с немцами, чтобы вызвать симпатию к Винну за его участие в борьбе против общего врага. Боровик рассказал, что Винн участвовал в десантных операциях, когда в Нормандии открылся второй фронт, что он был ранен в Бельгии и награжден двумя медалями. Боровик создал эту легенду в надежде вызвать сочувствие к Винну, который впоследствии писал в своей биографии, что служил следователем в британских внутренних войсках безопасности во время второй мировой войны и в боях на континенте не участвовал{200}.

Боровик зачитал показания Винна, которые тот дал в ходе предварительного расследования, и спросил его, правильно ли там записано: «Я очень боялся, что кто-нибудь из сотрудников английской разведки снимет телефонную трубку и сообщит обо мне куда следует. Я боялся, что мой бизнес потерпит крах».

— Да, — ответил Винн, — все правильно, но мне хотелось бы разъяснить один момент. В то время у меня не было никакого серьезного доказательства относительно характера этой деятельности. У меня были некоторые подозрения, но, повторяю, не было конкретных доказательств. В этом слабость моей позиции.

В конце заседания Винна отвели в комнату, которую он окрестил «красной камерой», где ему нанес визит «презренный враг», один подполковник КГБ, который с шумом вошел туда в сопровождении переводчика и двух охранников. Офицер КГБ был в ярости.

— Как вы осмеливаетесь не подчиняться? Не надеетесь ли вы уйти от наказания? — Он бушевал, бесновался и какими только эпитетами не награждал Винна. Он припомнил все случаи упрямства Винна во время допроса и заявил, что единственным результатом его глупости будет увеличение срока приговора. Он угрожал Винну страшными карами, которым не было названия и которые ждут его после вынесения приговора.

— До сих пор мы были очень терпеливы, — орал подполковник, — мы просто вас допрашивали. Но теперь вас следует наказать. Вы еще увидите, что с вами будет, вы еще узнаете!{201}

Потом Винна снова отвезли на Лубянку.

На третий день суда состоялось закрытое заседание, и этот день принес Винну «не столько спад напряжения, сколько полную опустошенность». В зале суда присутствовали только официальные лица. Не было ни журналистов, ни «представителей трудящихся». Винн не мог следить за показаниями на русском языке, и его вскоре увели из зала суда. Оказавшись в своей камере,

Винн размышлял, не повредит ли разбирательству дела его отсутствие. «Я знал, что не повредит, потому что мне уже достаточно навредили, но я не мог не думать об этом», — говорил он, описывая судебный процесс{202}.

В протоколе, в официальном изложении, сказано лишь, что «на закрытом заседании Военная коллегия рассматривала вопросы, касающиеся характера и содержания информации, передававшейся обвиняемыми английской и американской разведслужбам». На открытых заседаниях суда ни разу не были названы лица, с которыми был связан Пеньковский на высшем уровне, такие как маршал Варенцов и начальник ГРУ Серов.

Впереди был еще один день слушания свидетельских показаний: предстояло заслушать показания официальных свидетелей и экспертов.

Первым вызвали Игоря Павловича Рудовского, который 2 июля 1962 года отвозил Пеньковского в аэропорт, чтобы встретить там Винна.

Председательствующий судья Борисоглебский предложил Рудовскому рассказать суду, где и когда он встречался с Пеньковским.

— Иногда мы просто гуляли по улицам и после рабочего дня ужинали в ресторане или кафе. Ни я, ни мои друзья не вели с ним разговоров антисоветского характера. Я познакомил Пеньковского с Галиной, подругой моей приятельницы. Между ними возникла большая взаимная привязанность. Пеньковский ею увлекся. Они часто встречались. Она не знала ни его домашнего, ни служебного номеров телефона, и мой телефон был связующим звеном между ними.

Судья:

— Телефонный коммутатор?

— Да, — сказал Рудовский. — Галя звонила мне и просила позвонить Пеньковскому, а он звонил мне и просил меня передать Гале, где они встретятся. Так было три или четыре раза. Галя работала неподалеку от ресторана «Баку», и в обеденный перерыв Пеньковский несколько раз просил меня встретить Галю и привезти ее в ресторан. Ему самому было неудобно это делать, ведь он был женат, а я был в разводе. В обеденный перерыв я встречал Галю и привозил ее в ресторан, где Пеньковский уже ждал за столиком. Из-за того, что это бывало в обеденный перерыв, мы ничего не пили. После обеда я отвозил Галю назад на работу.

Однажды после футбольного матча мы зашли в ресторан, а там сидел Пеньковский с какой-то девушкой — я не знаю ее имени. Он сказал, что это секретарша главного начальника того отдела, где он работает. Вскоре он ушел вместе с ней. Мне ничего не известно об их отношениях. Вот все, что я могу рассказать по вопросу о женщинах.

Когда Рудовский закончил, в зале раздался смех.

— А Пеньковский никогда не давал ничего вам лично?

— Несколько вещей: бумажник, браслет для часов, зажигалку, брелок для ключей и флакон туалетной воды.

— Можете ли вы рассказать суду о круге интересов Пеньковского? — спросил судья, пытаясь получить подтверждение слабохарактерности обвиняемого.

— Я не замечал ничего странного в его поведении. Во время наших встреч он говорил лишь о повседневных делах да о еде. Он не проявлял никакого интереса к литературе, музыке или живописи.

— О чем вы разговаривали, когда собирались в компании?

— Пеньковский больше всего любил разговаривать об аромате жареного мяса, о ценности мяса для здоровья и о тому подобных вещах.

— Можно ли заключить, что он проявлял интерес только к еде, выпивке и женщинам?

— Я сказал бы, что мы его уважали за его важную и ответственную работу: он общался с иностранцами и поэтому мог рассказать нам массу интересных вещей. Мы считали, что разговоры сводились к кулинарии и повседневным делам не по его вине{203}.

Адвокату Пеньковского Апраксину была предоставлена возможность перекрестного допроса Рудовского, однако ответы на его вопросы лишь подкрепили доводы против Пеньковского.

Когда его спросили, брал ли он деньги за то, что возил Пеньковского, свидетель Рудовский ответил:

— Да, я брал у него деньги дважды: в первый раз сто рублей, а во второй — пятьдесят.

— Вы ему возвратили деньги?

— Да, через одного следователя из Комитета госбезопасности.

— Они очень хорошо понимали ваши отношения! — заметил адвокат Апраксин{204}.

Затем предоставили слово Владимиру Яковлевичу Финкельштейну. Финкельштейн заверил суд, что у него не было с Пеньковским никаких ссор. Финкельштейн, пятидесятилетиий еврей, родом из того же городка, что и Пеньковский, сказал, что знал Пеньковского немногим более десяти лет. Они познакомились через друзей, и Финкельштейн рассказал, как он встретился с Пеньковским после работы и тот делился с ним впечатлениями о жизни за границей.

— До того ошеломляющего момента, когда я прочитал о Пеньковском в газете, я считал его уважаемым человеком, выполнявшим нужную и интересную работу; однако я должен заявить суду, что замечал в Пеньковском некоторую двойственность. С одной стороны, он ездил за границу в разные страны, а с другой — у него было много отрицательных качеств: тщеславие, высокомерие, самовлюбленность, которые он не скрывал. Он всегда был возбужден, всегда нетерпелив, но при этом оставался собранным. Короче, в его поведении было что-то неестественное, он не мог расслабиться, как все остальные.

Мы встречались с Пеньковским в разное время, часто на футбольных матчах. Мы смотрели спортивные состязания, ходили в кино, обедали в ресторанах и сидели в кафе. Я человек непьющий, или, вернее, пью очень мало, и я не видел, чтобы Пеньковский много пил. Я сказал бы, что в нашей компании он выпивал не более ста граммов крепких напитков, а потом переключался на сухие вина. Мы до сих пор с улыбкой вспоминаем о нем. Вся его жизнь была расписана по часам, он всегда куда-то спешил. Возвращаясь из-за границы, Пеньковский привозил сувениры — зажигалки, брелоки для часов и другие мелочи, которые щедро раздаривал своим знакомым.

Финкельштейн настойчиво утверждал, что его отношения с Пеньковским никак нельзя было назвать дружбой, что Пеньковский интересовал его скорее как рассказчик.

— В прошлом году, когда он вернулся из Англии и Франции, он рассказывал о своих впечатлениях. Поскольку я работаю в области искусства, он рассказывал мне о музеях и архитектуре, то есть описывал красоты этих стран.

Он очень обижался на тех, кто с ним не соглашался. Он был пунктуален даже в мелочах и очень упрям. Любил порисоваться, в нем было много наигранного.

Он казался очень экспансивным, но мы чувствовали и знали, что на самом деле он не такой{205}.

Пеньковский расплачивался за обеды, потому что у него было больше денег, чем у других, объяснил Фин-кельштейн, нарисовав портрет Пеньковского как человека, которого не привлекали ни театр, ни книги.

— Интересы его сосредоточивались главным образом на работе, о которой я, честно говоря, знал очень мало. Я объяснял многое чрезвычайной напряженностью его работы. Да, он действительно был гурманом. Он любил попробовать новые блюда, любил все красивое. У меня создалось впечатление, что он приучал себя к более высокому уровню жизни{206}.

— Интересовался ли Пеньковский политикой?

— Очень мало. По крайней мере при встречах со мной он никогда не говорил на политические темы. Он даже избегал их. Как только в разговоре затрагивались общественно-политические вопросы, он старался перевести его на повседневные дела.

Весь допрос имел целью подчеркнуть слабохарактерность Пеньковского и показать, что его мотивы не были политическими. Затем обвинитель обратился к Финкельштейну:

— Расскажите, свидетель, о том вечере в ресторане, на котором вино пили из женской туфельки.

— Это произошло в ресторане «Поплавок». Там собралась наша компания, в том числе две женщины, — всего восемь человек. Одной из женщин была Галя, которой был увлечен Пеньковский, а другой — жена одного нашего знакомого. Мы сидели, ели и пили. Пили много. Кто-то сказал, что из уважения к женщине следует пить вино из ее туфельки. Все одобрили эту идею, а Пеньковский действительно стал пить вино из Галиной туфельки... А все присутствующие смеялись.

— Туфельку сняли с ее ноги? — спросил судья.

— Да{207} .

Пеньковский сказал суду:

— Свидетель Финкельштейн правильно и подробно описал характер наших отношений. Что касается подарков... то эти маленькие побрякушки не следует рассматривать как подарки. Это сувениры, которые я получал от иностранцев и раздавал своим знакомым. Например, я работал с японской делегацией из шестидесяти человек и каждый из них считал своим долгом одарить меня сувениром, в результате чего у меня скапливалось до сорока носовых платков, которые я и раздавал своим товарищам.

Судья спросил у Пеньковского, согласен ли он со словами свидетеля: «его духовные интересы были ограниченными».

— Когда я встречался с Финкелыптейном и другими, мы просто развлекались, — ответил Пеньковский.

Адвокат Винна Боровик сделал последнюю попытку защитить интересы своего клиента и спросил его перед судом, получал ли он денежные вознаграждения от сотрудников британской разведки.

— Нет, сэр, — ответил Винн. — Кроме оплаты расходов в Париже, я никогда ничего не получал, и мне ничего не обещали.

Винн объяснил, что ему лишь возмещались расходы.

— Никакого материального вознаграждения я не получал; наоборот, я оплачивал все мелкие расходы из своего кармана, или, точнее, их оплачивала моя фирма.

В действительности англичане и американцы заплатили Винну 10 000 фунтов после первого раунда встреч с Пеньковским и 5000 фунтов в 1962 году, однако он говорил правду: регулярного жалованья он не получал. Винн получил от СИС и ЦРУ в общей сложности 213 700 долларов в виде пособий на обустройство после освобождения из тюрьмы в Советском Союзе{208}.

Первая часть заключительной речи Г орного была посвящена обвинению в адрес британской и американской разведывательных служб. Когда он произносил свою речь, ее краткое изложение уже появилось в вечернем выпуске «Известий».

Горный сказал суду:

— Тайная война против нашего государства была начата империалистическими разведслужбами сразу же после победы Великого Октября и никогда не прекращалась; наоборот, она активизировалась и разрасталась и в ряде империалистических государств была возведена в принцип государственной политики.

Ведущая роль в этом принадлежит Центральному разведывательному управлению США, действующему при поддержке наиболее авантюристических кругов Соединенных Штатов. Подобно гигантскому спруту, ЦРУ распростерло свои щупальца во все уголки мира, содержит огромную сеть шпионов и тайных осведомителей, постоянно организует заговоры и убийства, провокации и диверсии. Современная техника поставлена на службу шпионажу: от миниатюрных фотокамер «Минокс», которую вы здесь видите, до космических спутников, «небесных шпионов».

Британская разведслужба, существующая около 300 лет, является не менее вероломной и коварной в своих методах, но она старается оставаться в тени. Деятельность этих двух главных центров шпионажа против СССР взаимосвязана и хорошо скоординирована, как это ясно показывает рассматриваемое нами дело, хотя это не уменьшает разногласий между ними или борьбу друг с другом.

Горный привел далее цитату из выступления Аллена Даллеса 26 января 1960 года в Институте аэронавтики. «Наша главная задача, — сказал Даллес, — сейчас и в ближайшем будущем заключается в оценке положения Советского Союза в области ракетной техники и других военных областях».

Даллес, сказал Горный, горько сетовал на монолитный характер советского общества и высокую бдительность нашего народа, заявив, что в военной области русские стараются сегодня сохранять непроницаемую завесу секретности.

Пеньковский и Винн, говорил Горный, пытались проникнуть сквозь непроницаемую завесу, на которую жаловался Даллес. Шпионажем занимаются не только профессиональные разведчики с дипломатическими паспортами. В это грязное дело втянуты члены различных делегаций, ученые, торговые агенты, студенты, туристы. Все это, разумеется, не способствует укреплению доверия между государствами или развитию сотрудничества в областях науки и культуры и международной торговли.

Империалистическая пропаганда всячески пытается способствовать насаждению отсталых взглядов среди советских людей, используя для этого родимые пятна прошлого: индивидуализм, склонность к разгульному образу жизни, частнособственнические инстинкты, надежды на изменение идеологического курса, для того чтобы использовать результаты в целях политических диверсий, одной из форм которых является шпионаж{209}.

Горный постарался преувеличить значение разногласий между ЦРУ и СИС, заявив суду:

— В Париже сотрудники американской разведки, очевидно, решили «надуть» британских партнеров и организовать встречу с Пеньковским без их ведома.

Подводя итог, Горный сказал:

— Неизбежно возникает вопрос: как могло случиться, что человек, подобный Пеньковскому, который родился, воспитывался и получил образование в годы советской власти, в нашем обществе, мог до такой степени утратить моральные качества советского человека, потерять стыд и совесть, забыть элементарное чувство долга и в результате совершить такое тяжкое преступление?

До некоторой степени, продолжал Горный, описание Пеньковским самого себя в его показаниях соответствует истине, «однако его портрет следовало бы рисовать в не столь ярких красках, чтобы он получил большее сходство с оригиналом... Чудовищный карьеризм, эгоизм и непомерные амбиции Пеньковского проявлялись уже давно. Он всегда стремился общаться с людьми, имеющими авторитет и влияние, старался ублажать их и раболепствовал перед ними, чтобы потом хвастать своими дружескими отношениями с ними».

— Как бы Пеньковский ни пытался, ему никогда не удавалось скрыть полностью свои истинные мысли и намерения. В его служебной характеристике, составленной еще в 1955—1956 годах, указывалось, что он человек «мстительный и коварный, неслыханный карьерист, способный на любую подлость ради своей карьеры». Как точно и как правильно это было подмечено! Пресмыкаясь и раболепствуя, он добился, чего хотел, и эта губительная для него характеристика была положена под сукно.

Разумеется, такие выродки и ренегаты, как Пеньковский, которые заслуживают гнева и презрения всех советских людей, представляют собой нетипичное явление в нашем обществе. Однако этот пример ясно показывает, какая опасность таится в пережитках прошлого, стимулируемых чуждой нам идеологией, и во что они могут развиться, если мы утратим бдительность и не искореним их самым решительным образом.

Мы не должны также позволить отвлечь наше внимание от того факта, что империализм, обреченный на поражение, в своей дикой ненависти к новому коммунистическому обществу, которое идет ему на смену, возлагает большие надежды на насаждение своей порочной морали в умах некоторых неустойчивых людей.

Вот почему нам необходимо крепить бдительность, необходимо сосредоточиться и быть непримиримыми в борьбе за привитие нашим людям принципов, заложенных в моральном кодексе строителей коммунизма!

Обвинитель подводил итоги показательного судебного процесса, превознося до небес добродетели коммунизма и клеймя позором Пеньковского и Запад. «Моральное разложение» Пеньковского лежало в основе всех его преступлений, совершаемых в идеальном социалистическом государстве. Здесь не было места ни смягчающим обстоятельствам, ни таким неоспоримым мотивам, как страх перед ядерной войной или разочарование в результате искажения идеи коммунизма.

Предлагая суду вынести приговор, обвинитель просил, чтобы Винна приговорили к десяти годам лишения свободы, и потребовал смертной казни для Пеньковского.

— На земле нет места этому предателю и шпиону, продавшему свое Отечество.

Адвокат Пеньковского неоднократно отрицал, что его подзащитный был неудовлетворен советским правительством и властью, «которая его взрастила и воспитала», и настаивал на том, что его мотивы не были политическими.

Наоборот, утверждал он, у Пеньковского голова закружилась от успехов. Возможность оказывать благодеяния своим друзьям и выслушивать слова благодарности от окружающих «превратила Пеньковского в обывателя. Но в обывателя, обладающего большими возможностями, человека, который собственную карьеру, развлечения и личную выгоду ставил выше, чем интересы общества, выше, чем благополучие его друзей и родных».

Довод, что Пеньковский решился предать Советское государство из-за того, что прошлое отца стало препятствием для его карьеры, не был принят в расчет и, наоборот, характеризовался как «мелочная беспринципная злоба против его непосредственных начальников, которые, как ему казалось, тормозили его продвижение по служебной лестнице, тогда как его карьера значила для него все. Забыв об интересах своей Родины, которые он защищал во время Великой Отечественной войны, он стал изменником».

Адвокат зачитал показания жены Пеньковского, полученные в ходе предварительного расследования: «За последний год он вообще стал нервным и подозрительным. По самой своей природе Пеньковский был тщеславен, обидчив и склонен к авантюрам. Отрицательные черты его характера развивались в течение всей его жизни»{210}.

— Все это произошло, — настаивал Апраксин, — потому, что некоторые люди полагают, что обыватель и обывательщина представляют собой безобидные явления сейчас, когда наше государство идет по пути к коммунизму, что эти явления затрагивают только личные взаимоотношения. Кое-кто полагает, что нет вреда в том, что он оторвался от коллектива, замкнулся в собственном крошечном мирке, что он отличается ограниченностью и консервативностью суждений, что он вульгарен.

Обыватель — наследие, которое очень опасно и очень вредно... к сожалению, этот трюизм был забыт многими из друзей, товарищей, родственников и бывших начальников Пеньковского.

Обыватель предает и отвергает основной принцип нашей коммунистической морали — преданность социалистической Родине. Жить в нашем обществе и не руководствоваться этим основополагающим принципом, определяющим все человеческие поступки, означает прозябание, означает превращение в обывателя.

Идея утраты Пеньковским всех добродетелей, присущих новому советскому человеку, была характерна для мышления шестидесятых годов. В ее основе лежали частые заверения Хрущева в том, что он верит в моральное превосходство коммунизма. Предполагалось, что истины марксизма-ленинизма мотивируют поступки людей и служат для них опорой. Независимое мышление и честолюбие считались качествами, которых следует избегать новому советскому человеку, чья жизнь посвящена совершенствованию коллективного общества. Вся сила и лояльность черпались в коллективе. Любая кровная связь с аристократической элитой царской России вменялась в вину советскому гражданину, если его кандидатура рассматривалась для выдвижения на ответственный пост. В разведывательных службах аристократическое или дворянское происхождение, подтверждавшееся службой в Белой армии, становилось пятном в биографии сотрудника и означало одно-значную выбраковку, даже если он с честью воевал и превосходно выполнял свою работу: ведь у него могла проявиться наследственная тяга к роскошной жизни и склонность к индивидуализму. Если отец Пеньковского был все еще жив и проживал где-нибудь за пределами Советского Союза, Пеньковский мог попытаться связаться с ним, и его могли бы втянуть в борьбу за дело белой России против Советской власти. Имея отца-белогвардейца, выходца из дворян, он по самой своей природе не заслуживал доверия и был непригоден для роли офицера разведки Г енерального штаба, работающего за границей.

Что касается его «морального разложения», то характер поведения Пеньковского больше походил на поведение именно шпиона, а не обывателя. Он заметал свои следы, прикидываясь любителем женщин и человеком сильно пьющим, притворяясь, что именно это, а не шпионская деятельность, составляет главный интерес его жизни.

Подобно этому, создавая образ Гревила Винна, Пеньковский подчеркивал своим начальникам, что он вербует «надежного человека», который постепенно формируется как советский агент. Этот аспект его обмана советской разведслужбы так и не был затронут на суде, потому что это привело бы в немалое замешательство как КГБ, так и ГРУ{211}. Стратегия Пеньковского, по-видимому, заключалась в том, чтобы путем признаний и сотрудничества с КГБ по возможности избежать смертного приговора. На закрытом утреннем заседании суда 11 мая 1963 года Пеньковскому был предоставлен последний шанс просить о помиловании и раскаяться, что он и сделал твердым голосом и с достоинством, но безуспешно{212}.

В тот день в 17.30 суд вынес приговор. Пеньковский признавался «виновным в измене Родине». Его приговорили к расстрелу. Он был лишен звания полковника, орденов и медалей. Вся его личная собственность подлежала конфискации.

Винна приговорили к восьми годам лишения свободы с отбыванием первых трех лет срока в тюрьме, а последующих пяти лет — в исправительно-трудовом лагере строгого режима. Приговор не подлежал обжалованию в суде высшей инстанции, но Пеньковскому предоставили право последнего обращения в Президиум Верховного Совета с прошением о помиловании. Винн, совершивший менее тяжкое преступление, имел право ходатайствовать о смягчении приговора.

В отдельном решении суд назвал имена сотрудников американского и английского посольств в Москве, помогавших Пеньковскому, и просил Министерство иностранных дел объявить их «персона нон грата»{213}.

Джо Бьюлик и Джордж Кайзвальтер были глубоко потрясены смертным приговором Пеньковскому. 10 мая 1963 года Бьюлик, глава советского отдела, занимавшегося операциями внутри СССР, предложил «воспользоваться любым, даже самым ничтожным шансом для спасения жизни Пеньковского»{214}. В ноябре 1962 года после ареста Пеньковского Бьюлик обратился с аналогичным предложением к Говарду Осборну, главе советского отдела, и Джеймсу Энглтону, начальнику контрразведки. Он рекомендовал связаться с КГБ и ГРУ, чтобы начать переговоры с целью спасения Пеньковского. Осборн так и не дал ходу этому предложению в рамках Управления, и оно осталось лежать в сейфе Бьюлика. Однако Энглтон, у которого были собственные каналы связи с англичанами, передал идею Бьюлика МИ-6 для рассмотрения. Англичане быстренько ее отвергли.

Энглтон так и не сказал Бьюлику, что англичане отвергли предложение. «Причина, как объяснил мне Энглтон, заключалась в том, что мы, дескать, не общаемся с вражеской разведслужбой. Это вздор. Конечно же, общаемся. В этих делах не существует протокольных правил, — настаивал Бьюлик, — но меня не стали слушать»{215}.

Когда Бьюлик выдвинул эту идею во второй раз в мае, он предложил попытаться принять меры по спасению жизни Пеньковского без участия англичан. Он обратился прямо к своему начальнику Осборну, а не к Энглтону, у которого были отдельные каналы связи с англичанами. Бьюлик утверждал, что его план, даже если он не достигнет никаких других целей, опровергнет высказанные публично на страницах «Правды» Юрием Жуковым обвинения в том, что «ЦРУ наплевательски относится к судьбе своих агентов. Все обещания, которые они давали Пеньковскому... были нарушены. Шпион пойман — и его списывают со счета».

Поскольку выпад Жукова был направлен против ЦРУ, Бьюлик настаивал на том, чтобы операция была предпринята без участия англичан. «В плане никоим образом не предусматривается, — утверждал Бьюлик, — проблема Винна и Лонсдейла», имея в виду возможный обмен этих двух людей, который англичане надеялись выторговать после осуждения Винна.

Бьюлик и Кайзвальтер, подписавшие меморандум, предлагали ЦРУ вступить в контакт с главами резидентур КГБ и ГРУ в Западной Германии, Нидерландах, Италии и Дании. В письме, которое они предлагали ЦРУ направить, говорилось следующее:

«Что касается Олега Пеньковского, то мы обеспокоены тем, что ваше правительство может предпринять такой шаг, как смертная казнь или пожизненное заключение. Наше предложение может в какой-то степени удивить вас, и вы, возможно, на первый взгляд сочтете его оскорбительным и нереальным. Однако мы считаем своим долгом предпринять все шаги и действия, которые могут оказаться необходимыми для защиты жизни и свободы Олега Пеньковского. Мы в огромном долгу перед этим мужественным человеком.

Мы вполне понимаем, почему ваш суд должен был вынести смертный приговор Олегу Пеньковскому. Мы настойчиво призываем вас тщательно рассмотреть возможность сохранения жизни Олегу Пеньковскому до тех пор, пока между нами не будет достигнута удовлетворительная для обеих сторон договоренность. Все это может быть сделано без шума и огласки.

Если вы не согласитесь с этим предложением, предупреждаем вас, что мы можем предпринять некоторые действия, способные повергнуть в глубочайшее замешательство ваше правительство и КГБ. Даже сам Пеньковский не сознавал в полной мере важности некоторых контактов и документов, которые имеют для нас огромную ценность. Они касаются аспектов, глубоко затрагивающих высший уровень советского правительства и руководства КГБ. Как известно и вам, и нам, невозможно в полной мере оценить ущерб, который могут причинить дело Пеньковского и другие дела.

Мы искренне желаем расплатиться за злополучный случай с этим мужественным человеком и с готовностью рассмотрим такие ситуации, в которых и вы, возможно, пожелали бы заплатить хорошую цену.

Мы хотели бы установить контакт с вами или другими полномочными представителями и предлагаем вам сообщить свой ответ, направив его почтой по адресу: Р. О. Box /№/ New York, N. Y.

Признавая, что дело это весьма сложное, мы хотели бы, тем не менее, получить от вас предварительное согласие к 1 июня 1963 года. Если ответа не последует, мы будем считать это отказом и перейдем к осуществлению собственных планов».

К письму предполагалось приложить фотографию полковника Пеньковского с маршалом Сергеем Сергеевичем Варенцовым. Бьюлик утверждал, что, даже если из этого ничего не получится, такой подход послужит опровержением советского обвинения ЦРУ в том, что оно ничего не предпринимает для спасения своих агентов. «Мы приведем в исполнение свою угрозу относительно публикации в соответствующих местах некоторых документов, переданных нам Пеньковским, касающихся советского шпионажа за границей и советского планирования подрывной деятельности, а также милитаристских взглядов советского правительства. Существует развернутая агентурная сеть, осуществляющая большой объем секретной деятельности. Эту сеть можно и должно перевербовать и использовать в интересах Запада»{216}. Бьюлик предусмотрел массированную кампанию против Советского Союза с разоблачением связей Пеньковского с высокопоставленными официальными лицами и выборочной утечки информации через них{217}.

Президент Кеннеди, который находился в неведении относительно предложений Бьюлика, похороненных в недрах ЦРУ, поинтересовался, каким образом был пойман Пеньковский, чья информация оказалась столь полезна для США. Он направил написанную от руки записку директору ЦРУ Макоуну, в которой спрашивал, что произошло. Советский отдел подготовил ответ на запрос президента. 15 мая 1963 года Макоун встретился с президентом наедине и оставил экземпляр записки «Разоблачение Олега Пеньковского». Президенту Кеннеди он сказал: «Управление в настоящее время не располагает фактической информацией, которая показала бы, когда и каким образом Олег В. Пеньковский был разоблачен советской службой безопасности (КГБ) как агент американской и британской разведок».

После анализа и оценки дела и судебного процесса над Пеньковским и Винном Управление заявило: «...мы полагаем, что, вероятнее всего, разоблачение Пеньковского произошло в результате стечения обстоятельств, включая всегда присутствующую возможность советского проникновения либо в британские, либо в американские правительственные круги».

К числу факторов, которые дают основание сделать такой вывод, говорилось в записке, относится то, что «операция Пеньковского осуществлялась на совместной основе с Британской секретной разведывательной службой (МИ-6). Одно лишь это обстоятельство по чисто физическим причинам многократно увеличивало возможность утечки секретной информации».

17 мая 1963 года «Правда» под заголовком «Приговор приведен в исполнение» написала: «Президиум Верховного Совета СССР отклонил ходатайство о помиловании, поданное О. В. Пеньковским, который был приговорен к расстрелу Военной коллегией Верховного суда за измену Родине. Приговор приведен в исполнение».

Бьюлик так и не получил ответа или объяснения на свою записку, в которой настоятельно просил начать прямые переговоры, чтобы спасти Пеньковского; она была возвращена ему 23 мая начальником советского отдела Говардом Осборном без комментариев. На записке не было никаких расписок в получении. «Не было никакой возможности сделать это», — сказал Ричард Хелмс. В самый разгар «холодной войны» ЦРУ не могло заставить себя вступить в переговоры, чтобы спасти жизнь советского шпиона, каким бы ценным он ни был, да и отношения между Белым домом и Кремлем были слишком напряженными, чтобы пойти на сделку ради спасения жизни Олега Пеньковского{218}.

Загрузка...