Шпионаж под сакурой

Глава 9

Автомобиль от Араки Садао прибыл на следующий день после нашей встречи к хакусяку. Лёг я в предыдущий вечер слишком поздно. По приезде Накадзо пригласил меня в свой кабинет и вынул из-под стола несколько бутылочек сакэ подряд. Я понял, что разговор предстоит серьёзный. Была в антрепренёре черта, роднившая его с моими соотечественниками. Все трудные разговоры он предпочитал изрядно разбавлять спиртным.

— Надеюсь, вы, Руднев-сан, — серьёзно произнёс Накадзо, — не восприняли всерьёз слова хакусяку. Это было только своего рода испытание для Ютаро-кун. Хакусяку хотел проверить его реакцию на довольно обидные слова о возможной некомпетентности.

— А я был в качестве наглядного пособия, — усмехнулся я, выпивая сакэ и подставляя чашечку под новую мизерную порцию тёплого пойла. — Без меня бы картина не была достаточно полной.

— Вроде того, — согласился Накадзо, наливая и себе. — Очень хорошо, что вы это понимаете.

— Вы бы ещё Ютаро-кун об этом рассказали, — усмехнулся я, выпивая вторую чашечку уже почти не морщась. — А то он до сих пор, наверное, как выразился хакусяку, ножнами бряцает. Кстати, что это значит? Я вроде общий смысл понял, но хотелось бы знать точно.

— Это от самураев ещё пошло, — объяснил Накадзо, разливая по третьей. — Они два меча носили — длинный и короткий. А бряцать ножнами, это в смысле злиться, выкрикивать практически пустые слова. Что говорить, что ножнами стучать. В этом смысле.

— А у нас любили говорить, — усмехнулся я, — про лязгать клыками.

Мы выпили по третьей и я поднялся на ноги. Японская водка хорошо била в голову, да и ноги заплетались неплохо.

— У нас ещё тренировка вечером, — объяснил я свой уход, — а до тех пор надо немного отойти от выпитого. Да и нехорошо это дышать сакэ на товарищей.

— Насчёт Ютаро-кун, — заметил напоследок Накадзо. — Обязательно скажу, но несколько позже. Пусть молодой человек немного поварится в собственном соку. Ему это полезно будет. А после тренировки зайдите ко мне снова, Руднев-сан.

— Для чего? — поинтересовался я.

— Ну, мне со всем этим хозяйством одному не сладить, — обвёл рукой «батарею» бутылочек Накадзо. — А на самом деле, прежде чем говорить с Ютаро-кун, я хотел бы узнать от вас о том, как он вёл себя на этой тренировке. Я наблюдать за ней не буду, не хочу смущать Ютаро-кун своим присутствием. Однако узнать о его поведении мне нужно. Вашему мнению я вполне доверяю.

— Тогда я приглашу ещё и Марину-кун, — сообщил я. — У нас, в России, всегда пили втроём. Идеальная компания.

— Только больше чтобы никого, — шутливо погрозил мне пальцем Накадзо. — Четыре у нас, в Японии, не самое лучшее число собутыльников.

В итоге этих, как назвала их потом Марина, посиделок, мы приговорили всё, что было припрятано у Накадзо под столом. Долго спорили о достоинствах и недостатках Ютаро, как командира, при этом я отчаянно защищал юношу, а Марина приводила один за другим просто убийственные аргументы против него. Вскоре на защиту Ютаро встать пришлось уже и Накадзо, однако Марина тут же перешла в ещё более яростное наступление, сокрушая все наши доводы своими, крыть которые нам было практически нечем. Доспорились до того, что у Марины начал заплетаться язык, а когда она в запале подскочила на ноги, мне пришлось ловить её за талию. При этом она рухнула мне на колени и залилась краской, будто гимназистка.

Ещё сильней она засмущалась, когда выяснилось, что сама идти она уже не может и ей придётся практически виснуть на моём плече, чтобы добраться до своей комнаты. В комнате приключился очередной конфуз. Когда я усаживал Марину на кровать, то сакэ сыграло дурную шутку уже со мной. Я споткнулся и рухнул рядом с ней. При этом Марина продолжала судорожно цепляться за моё плечо. Так мы повалились вместе на узкую постель, будто пылкие влюблённые. Пролежали, наверное, с полминуты, осознавая весь идиотизм положения. А потом Марина залепила мне звонкую оплеуху. Я скатился с постели и меня скрутил приступ совершенно дурацкого хохота. Почти тут же рассмеялась и Марина.

Я катался по полу, Марина по кровати, рискуя упасть, и вместе хохотали, словно безумные.

Отсмеявшись, я покинул-таки комнату Марины, держась за живот, который сводило от продолжительного смеха и выпитого почти натощак сакэ. Едва успел добраться за уборной.

А на следующий день за мной приехал автомобиль военного министра. Двое кэмпэй вошли в зал и забрали меня, снова сорвав с репетиции. Точнее выглядело это просто превосходно. Все трое кэмпэй были в кавалерийской форме с чёрными сапогами, белыми нарукавными повязками и фуражками на сгибе локтя. Щёлкнув каблуками, старший кэмпэй чётко промаршировал к сцене и вынул из плоской сумки внушительную бумагу с красивыми вензелями и иероглифами.

— Руднев-сан, — как на параде обратился он ко мне, — Араки Садао-дансяку приглашает вас на встречу личного характера. Приглашение подтверждено сим документом, вручённым вам лично в руки.

Я едва удержался от того, чтобы отдать честь в ответ на такой рапорт, принимая из рук великолепного кэмпэй бумагу с вензелями.

— Благодарю вас, — ответил я, разворачивая бумагу. Она, к слову, оказалась ещё и гербовой.

В общем, это было самое обычное приглашение, только написанное «высоким штилем» да ещё иероглифами, а не одной из азбук, к которым я больше привык. Собственно, ничего сверх того, что я услышал от великолепного кэмпэй, из бумаги я не узнал. Разве только, что встреча назначена на сегодня и состояться должна через полчаса.

— Автомобиль ждёт, — сообщил мне великолепный кэмпэй.

Они проводили меня через весь театр, словно конвоировали, до самого авто. Весьма внушительного и заграничного, украшенного тем же вензелем. Наверное, это был герб дансяку Араки Садао. А может какой-нибудь символ всего военного министерства. В этом я не разбирался.

Военный министр ждал меня в небольшом европеизированном особнячке с колоннами и башенками. В башенках, при надобности, можно было разместить снайперов или даже оборудовать пулемётные гнёзда — места хватило бы вполне. Я обратил на это внимание, но скорее отвлечённо, просто отметил как занятный факт. Кэмпэй проводили меня на второй этаж, мимо часовых с винтовками с обеих сторон от входной двери и ещё пары у лестницы. Принимал меня Араки в довольно большой, но по-японски уютной комнате, где кроме него сидели знакомый мне Дзиндзабуро Мадзаки и бородатый дядька, который мог быть только Родзаевским — новый лидер харбинских белоэмигрантских фашистов. Я хорошо помнил молодчиков со свастиками на повязках, выкрикивающих лозунги и вскидывающих руки в салюте, под стенами советской миссии в Харбине. Во время одного из «обысков», что периодически устраивали нам китайцы, они ворвались в миссию, и это дало нам, охране, повод вышвырнуть всех скопом. После этого меня, собственно, и перевели на границу — подальше от Харбина.

Вот уж ни думал, ни гадал, что придёт мне такой привет из Дальневосточной Москвы.

— Присаживайтесь, товарищ Руднев, — произнёс по-немецки военный министр, употребив обращение «Genosse», принятую в социалистических партиях, в основном, правого толка, в противоположность левацкому «Kamerad». — Товарищ Родзаевский не владеет японским, а потому лучше всего нам вести нашу беседу на немецком. Этот язык тут понимают все.

— Не имею ничего против немецкого, — пожал плечами я. — Только мне не очень понятно, о чём нам говорить ещё. Вроде бы, все вопросы мы решили после премьеры «Ромео и Джульетты».

— Не стоит начинать диалог столь резко, — заметил Мадзаки, выразительно поглядев на меня. — Военный министр пригласил нас побеседовать, для чего же сразу ощетиниваться, как ёж?

— Ты умеешь так хорошо высказывать мои мысли, — усмехнулся Араки, — что иногда я начинаю бояться тебя, старый друг.

— Но, всё же, министр Садао, — решил уточнить я, — вы человек занятой и не стали бы тратить своё время на русского эмигранта, да ещё и выписывать из Маньчжоу-го лидера белофашистов, если бы не преследовали каких-то определённых целей. — Наверное, немецкий язык отразился на моей речи, раз я выдал столь длинную и сложную фразу. Японским я владел не так хорошо, чтобы строить подобные.

— Моя цель, товарищ Руднев, — сказал без тени иронии Араки, — покончить с Советами, как фактом. Не должно существовать подобного государства. Оно слишком опасно в мировом масштабе. Этого не могут понять ни в Лондоне, ни в Париже, а в Североамериканских Штатах и вовсе активно поддерживают «братьев по демократии».

— И как в этом я могу помочь вам, господин военный министр? — продолжал настаивать я.

— Разрешите, я отвечу товарищу Рудневу…

А вот против Родзаевского ощетиниться вполне стоило. Он не военный министр и пребывает тут на столь же птичьих правах, как и я.

— Я вам, герр Родзаевский, — осадил его я, — не товарищ.

— И кем предпочитаете быть, — усмехнулся в бороду Родзаевский, — гусем или свиньёй?

— Товарищи, — остановил зарождающуюся перепалку военный министр, — я привык понимать, что говорят мои собеседники. А вы, хоть и по-немецки говорите, но я что-то вас понять не могу. Какие свиньи с гусями? При чём тут товарищи?

— Прошу прощения, товарищ Араки, — обратился к военному министру Родзаевский, — это русская поговорка. Гусь свинье не товарищ.

— Постарайтесь впредь воздержаться от пословиц и поговорок, товарищ Родзаевский, — почти менторским тоном произнёс Араки, — а вы, товарищ Руднев, впредь не перебивайте товарища Родзаевского. У нас тут диалог на равных, и затыкать никому рот не надо, даже я себе подобного не позволяю.

Я счёл за лучшее промолчать, и Родзаевский взял-таки слово:

— Ваша помощь, товарищ Руднев, — сказал он, — может оказаться просто неоценимой. Вы были в Харбине и бежали незадолго до его передачи Маньчжоу-го, хотя до этого были нашим врагом. А раскаявшихся и переметнувшихся всегда любят, особенно если их правильно подать.

— Гуся со свиньёй, — не смог удержаться я от ехидного комментария, — тоже важно правильно подать. В каком виде собираетесь ставить меня на стол? Под яблоками или в собственном соку?

— В собственном, как вы, товарищ Руднев, выразились соку, — провёл пальцем по усам Родзаевский, — вы мало кому интересны. А вот если вас приправить хорошей дозой пропаганды, одеть во френч с партийной повязкой, напомнить о подвиге вашего батюшки… — Он задумчиво провёл пальцами по бороде.

— Подвиг отца товарища Руднева, — заметил Мадзаки, — будет весьма странно смотреться в вашей пропаганде, товарищ Родзаевский. Все знают, что вашу партию в Харбине поддерживаем мы, а адмирал Руднев известен именно боем с нашим флотом.

— Верно, — поддержал его Араки, — не самая лучшая позиция. Не стоит особенно заострять внимания на личности отца товарища Руднева.

— Вы в корне не правы! — воскликнул Родзаевский. — Именно на личности Руднева-старшего и надо играть. Он пользуется большим уважением у вас в стране, что и стоит продемонстрировать. Небольшой митинг в Чемульпо, поищем моряков и морских офицеров, пусть также выскажутся. И побольше репортёров, лучше всего с фотокамерами. Это же облетит весь мир! Представьте себе, товарищи, — от радужных перспектив, которые грезили ему, Родзаевский даже руками замахал, — какую шумиху нам удастся создать! Сын великого Всеволода Руднева в рядах нашей партии! Мы объединим под своим лидерством всё эмигрантское движение на востоке. Заставим прислушаться к себе Запад!

— Уважение к врагу, — подкрутил не по-японски длинный ус Араки, — не слишком популярно на западе. Время подобного рыцарства закончилось вместе с Первой Мировой войной. Сейчас пришла пора жестокости и крови, прошлые заслуги мало интересны. И потому товарищ Руднев нужен нам не как наследник своего отца, а как офицер Красной Армии, сменивший сторону по убеждениям.

— А вот тут я могу вам, товарищ Араки, возразить, — сказал я. — Из расположения Красной Армии я скрылся отнюдь не по идейным соображениям. Я просто слишком жить хотел тогда, и остальное меня мало интересовало в тот момент.

— Я не могу понять, товарищ Руднев, — спросил у меня Мадзаки, — что именно угрожало вашей жизни? Вы ведь просто должны были вернуться на родину, что грозило вам там?

— Меня, как это называется у нас на Родине, товарищ Мадзаки, — усмехнулся я, — вычистили из рядов Красной Армии. Я узнал об этом незадолго до приказа о переводе механизированных частей домой. По опыту могу с уверенностью сказать, что на родине меня, кроме ареста и расстрела, в лучшем случае, пожизненной каторги, не ждало ничего.

— Но ведь вы не знали этого наверняка? — продолжал расспрашивать меня генерал, как будто не знал всю мою историю, равно как и «легенду», досконально.

— Я предпочёл не рисковать, — усмехнулся я.

— Ваши подлинные мотивы, товарищ Руднев, — отмахнулся Араки, — никого не волнуют. Важно, что вы скажете прессе.

— Вы предлагаете мне прилюдно лгать, — притворно округлил глаза я. — Я, конечно, почти артист, но как-то не привык лгать перед фотокамерами и журналистами. Это же просто ужас! Я перевру все слова, триста раз собьюсь, да мне просто никто не поверит.

— Да какая разница, — почти презрительно отмахнулся Араки, — поверят вам или нет. Все зависит от таланта журналистов, что напишут про вас.

— И всё же, — зашёл я с другой стороны, — последнее слово, в любом случае, остаётся за мной, верно?

— Конечно, — кивнул Араки. — Какая же пресс-конференция без вас?

— Тогда она не состоится, — отрезал я. — Ибо у меня нет желания нести околесицу, нужную вам, товарищ Араки, и товарищу Родзаевскому. Ваши эфемерные цели борьбы против коммунизма, товарищ Араки, мне совершенно непонятны. А уж поднимать популярность партии харбинских белоэмигрантов, да ещё и фашистского толка, я не собираюсь.

— А чем вас не устраивает наша партия? — поглядел на меня Родзаевский.

— Тем, товарищ Родзаевский, — ответил я, — что я слишком хорошо помню ваших молодчиков под стенами нашего посольства. Они кидали ваши салюты и выкрикивали лозунги, которые я не стану тут повторять. И не хуже помню, что они орали, когда мы выкидывали их из посольства. После этого у меня нет никаких симпатий к вашей партии.

— Тогда мне не о чем с вами разговаривать! — воскликнул Родзаевский, поднимаясь резким движением.

— Я так считал с самого начала, — криво улыбнулся я.

Родзаевский коротко кивнул Араки и бросил:

— С вашего позволения.

После чего вышел из комнаты. Я проводил его холодным взглядом, едва удержавшись от мальчишества — очень хотелось сделать ему непристойный жест в спину.

— Для чего вы так жёстко обошлись с ним? — поинтересовался Мадзаки. — Человек проделал достаточно далёкий путь ради этой встречи.

— И мне стоило известных усилий добиться для него разрешения на въезд, — добавил Араки, осуждающе глядя на меня.

— Я терпеть не могу его и ему подобных, — честно ответил я. — Считают себя спасителями России, сидя за границей и всё, что могут, это болтать языками без толку. Да ещё устраивать шествия с тупыми лозунгами под стенами советских посольств. Я не собираюсь поднимать им популярность, как уже сказал.

— Можно обойтись и без Родзаевского, — согласился, поразительно легко, Араки, — если это ваша принципиальная позиция, Руднев-сан. Хотя мы и очень рассчитываем на ВПФ в Харбине.

Я и не заметил, что с уходом Родзаевского, мы снова перешли на японский. При этом первым на родном языке Араки и Мадзаки заговорил именно я.

— Любоы мои слова вы сможете повернуть таким образом, — усмехнулся я, — чтобы они лили воду на мельницу Родзаевскому. К тому же, Араки-тайсё, я всего лишь простой эмигрант, который работает шефом декораторов в театре. И эта роль меня устраивает как нельзя лучше. Я бы не хотел сильно выпячивать себя.

— Вы могли бы аргументировать эту позицию, — вполне серьёзно попросил меня Араки.

— Дело в том, — охотно объяснил я, — что пока сижу тут, в Токио, тише воды ниже травы, до меня нет никому дела. Но стоит дать интервью, как мной заинтересуются. Мне совершенно не нужны визиты странных людей, намекающих на русскую разведку. И гадай, очередная ли это провокация вашей контрразведки или же, действительно, люди из Разведупра. Хотя, в любом случае, я бы послал такого товарища куда подальше. Но моей выдачи вполне может потребовать советское правительство на официальном уровне. Я ведь военный преступник, как бы то ни было. А ведь вы меня, вряд ли, станете защищать в таком случае.

— Стану, — хлопнул ладонью по столу Араки. — И пока я военный министр, смогу защитить вас.

— Не столь ты и всесилен, Сада-кун, — покачал головой Мадзаки, становясь на мою сторону, — и я могу привести тебе некоторое количество примеров, начиная с себя. Сколько раз ты говорил, что будь твоя воля, я бы никогда не оказался в отставке. А каков итог, видишь сам.

— Когда ты перестанешь напоминать мне об этом, Дзин-кун, — как-то прямо-таки сдулся Араки.

— Так я тогда уже был тайсё, Сада-кун, — добил его Мадзаки, — а Руднев-сан очень верно оценивает себя. Он отставкой не отделается, Сада-кун, его просто съедят, и костей не останется. Да каких костей, памяти и той не будет, ровно и не жил в этом мире Руднев-сан, а у легендарного Руднева-сёсё было только двое сыновей.

— Думаю, скорее, состряпают легенду о красном коннике, — усмехнулся я, — сгинувшем в Польской войне или на Кронштадском льду.

— Я понимаю ваши резоны, Руднев-сан, — окончательно сдался Араки. Военного министра, видимо, подкосил тот факт, что его друг встал на мою сторону, да ещё и привёл столь убедительные доводы. — Возразить мне вам уже нечего. — Он поднялся из-за стола и мы с Мадзаки последовали его примеру, понимая, что разговор окончен. — Ты не уходи, Дзин-кун, — остановил отставного генерала военный министр. — Я хотел поговорить с тобой ещё немного, а вы, Руднев-сан, оставьте нас.

Я попрощался с обоими и поспешил покинуть дом.

Самым неприятным оказалось, что доставлять меня в театр с той же помпой, как забирали, никто не собирался. Пришлось выбираться самостоятельно. На нескольких трамваях. Так что я едва успел к тренировкам.

Журнал, лежащий перед Бокием был фотокопией с оригинала. Глеб Иванович понимал, что это, скорее всего, какая-то проверка со стороны фон Кемпфера. Хотя какие тут ещё проверки, он и без того почти полностью в его власти. Ведь даже для декораторов мастера Тонга он уже мёртв, а значит, надеяться уже не на что. Однако, Исаак имел на Бокия свои виды, ещё не очень понятные самому Глебу Ивановичу. Пока же он просто усадил разведчика за перевод увесистого тома — лабораторного журнала, по всей видимости.

Работал Бокий над ней несколько часов, быстро отсеяв повторяющиеся записи о том, как прошли испытания чего-то, малопонятного Глебу Ивановичу, ибо обозначалось оно некими терминами, перевести которые он просто не мог. Правда, интересовали Исаака только кристаллы духа, и потому Глеб Иванович сосредоточился на местах в журнале, где упоминались именно они. Прошерстив журнал на этот предмет, Бокий занялся детальным изучением, выискивая наиболее интересные места. И самым интересным оказалась короткая запись, относящаяся к октябрю этого года. Переведя её, Бокий тут же постучал в дверь комнаты, где запер его фон Кемпфер практически сразу по приезду в небольшую гостиницу. Дверь открыл здоровенный эсэсовец, дежуривший по ту сторону, как иногда казалось Глебу Ивановичу, неотлучно. Именно он приносил Бокию еду и провожал в уборную. При этом здоровила ни разу даже слова не произнёс.

— Позови фон Кемпфера, — сказал ему Бокий. — Это срочно.

Эсэсовец закрыл дверь перед носом Бокия, оставив того гадать, придёт Исаак или нет. Однако тот явился спустя не более чем четверть часа. Дверь открылась, и молчаливый эсэсовец впустил в комнату Бокия фон Кемпфера.

— И что вы хотели мне сообщить, Глеб Иванович? — вместо приветствия поинтересовался он.

— Вот, смотрите, — указал Бокий на сделанный им перевод самой интересной записи в журнале.

— Атака на комплекс… — начал читать по диагонали фон Кемпфер. — Каии… «Биг папасы» — название мехов было написано по-английски, верно? — уточнил он и Бокий кивнул. — Так… так… так… А вот это уже интересно. Отряд «Труппа»… доспехи духа… Вы считаете, Глеб Иванович, что название отряда точно указывает на театр?

— Есть ещё несколько косвенных признаков, — заметил Бокий. — Вот тут. — Он указал на место в переводе. — Оперативный псевдоним одного из допущенных лиц — Антрепренёр. Далее, к комплексу проложена ветка метро, и обратная станция с юмором названа Театральной. Ну и более мелкие, — пожал плечами Глеб Иванович, — но их уже можно трактовать как угодно.

— Ну что же, — как будто самому себе кивнул фон Кемпфер, — наш переводчик был менее дотошен, но что с него взять, он же просто работник из посольства, а не разведчик. Не умеет он правильно работать с документами.

— И что вы теперь намерены предпринять, герр фон Кемпфер? — поинтересовался Бокий.

— Теперь, товарищ Бокий, — усмехнулся тот, — вы вернётесь в театр. Надеюсь, сумеете всех запутать…

— Прекратите, Кемпфер, — сжал кулаки Бокий. — Вы же сами знаете, что мне, вашими усилиями, обратно в театр хода нет.

— И всё же вы вернётесь, Глеб Иванович, — жёстко произнёс фон Кемпфер. — Для внесения дестабилизации. Болтайте что угодно, всё равно, не пройдёт и часа, как в театре начнётся такое, что ваше чудесное возвращение с того света уже мало кого взволнует.

— Ловко вы меня подставляете, — усмехнулся Глеб Иванович. — Теперь более-менее понятно для чего я вам понадобился.

— Главное, Глеб Иванович, — усмехнулся в ответ фон Кемпфер, — у вас будет шанс получить пару кристаллов духа.

Исаак постучал в дверь и махнул рукой Бокию, мол, идём со мной. Бокий пожал плечами и последовал за ним мимо молчаливого эсэсовца, закрывшего за ними дверь и так и оставшегося дежурить у неё, хотя стеречь было уже нечего. Разве только фотокопию журнала.

Юримару ждал одну из своих марионеток в ближайшем к мастерской Тонга переулке. Он вызвал оживлённого его тёмным искусством человека, точнее, злобное потустороннее существо, подселённое им в мёртвое тело. И умерший декоратор пришёл на его зов. Он стоял перед Юримару, пустыми глазами глядя на него. Это был тот самый, кому изменил внешность фон Кемпфер. Седовласый самурай снова вгляделся в его черты, стараясь понять, для чего немец приложил усилия. Так и не разгадав тайну, Юримару пожал плечами и вынул из рукава простой металлический колокольчик. Мертвец с лицом Глеба Бокия взял его и положил в карман потёртого жилета.