Штольни, тоннели и свет

Спячка

В городе была благостная прохлада южной осени, а в урочище, с пьяного и голого, жгучее солнце могло спустить кожу. Хмельная смена выгружалась из автобуса. Я прибыл с ней и впервые увидел чашу долины между гор. Берега и острова раскинувшейся в несколько рукавов реки были в густой зелени тугаев, в колючей чащобе облепихи.

Хриплые голоса трезвеющей смены чудились криками чаек, мечущихся над дном будущего озера.

Никто не работал. Приехавшие устраивались в вагончиках, отъезжавшие уныло толклись возле чемоданов и рюкзаков, шофер отдыхал, привычно скрючившись на сиденье, начальство о чем-то спорило в юрте. Оттуда веяло хмельным. Все были злы — что ни пересменок, то собрание, которое растянется до вечера. И только часа через три, когда могли бы быть под Алма-Атой, Лева стал собирать людей в столовой, наспех сколоченной из горбыля, с пустым вырезом окна и земляным полом. Отъезжающим некуда было деться, поругиваясь, они послушно потянулись куда велели, приехавшие прятались, на собрание идти отказывались, ругались через запертые двери вагончиков. Но собрали и их.

Люди сели на плахи, на горки кирпича, прислонились к стенам. Щетинившийся щепой стол начальники накрыли кумачом и началась обычная, привычная придурь.

«Для ведения собрания…» «Голосуем в отдельности… Есть предложение… Первым вопросом — товарищеский суд… ЧП на самом недисциплинированном участке в самой недисциплинированной смене…»

Председатель местного комитета, он же инженер по технике безопасности, протокольно откашлялся, встал, облокотился на край стола и заговорил, будто застучал на пишущей машинке:

— Двенадцатого числа этого месяца, ночью, на участке номер пять произошла драка, в результате которой тракторист Лунин отправлен в больницу с ножевыми ранениями, бурильщикам: Скрипкину — зашили голову, Горшкову дали бюллетень на два дня. Выше всяких рамок, что причиной драки явились наши женщины: раздатчица «ВВ» и повариха.

Две женщины лет тридцати с непринужденным видом и вызывающими взглядами стояли, прислонившись к дощатой стене.

— А теперь, я думаю, послушаем участников ЧП. С кого начнем? Давай ты, Ложкин, расскажи, как было.

Сорокапятилетний мужик с простым испитым лицом, с руками в грязных бинтах, поднялся со скамьи:

— Что я скажу? Спал. Вдруг бабы забегают, говорят, вышли до ветра, а Лунин приставал. Ну, я и пошел, а он — драться. Потом с друзьями пришел ко мне, меня ударили, больше ничего не помню.

— Не помнит, а зачем в общежитие шел? — пробубнил кто-то из толпы.

— Не был я в общежитии — это хорошо помню.

— А вы что скажете? — кивнул председатель женщинам.

Повариха обиженно дернула подбородком:

— Выходим…

— Выходют… — перебил голос из заднего ряда. — А как масло на обед — так десять грамм вместо пятидесяти…

Работяги зашумели, председатель застучал кулаком: при чем тут масло?

— Выходим мы, а он нас…

— А он их… — снова встрял возмущенный голос: — Лагман из вермишеля — пятьдесят копеек. Гнать бичевку, заворовалась!

Драка была забыта.

— Затирухой кормят, обвешивают, цены завышены! — шумели, оживая, сгоняя с лиц последние следы хмеля. И я тогда подумал, может, драки вовсе не было?

Позже Абиш сказал, что она была и на славу: досталось многим. За полночь, когда, казалось, все разобрались и успокоились, открылась дверь в вагончик, в мутном свете луны нарисовалась повариха с кухонным ножом, у которого был обломлен острый конец, а раздатчица взрывчатки держала в руке чайник с кипятком. Женщины жаждали мщения.

— Этот Лунин по кургану проехал на тракторе. Хулиган! — по-азиатски чертыхнулся Абиш. — Пока он крутился возле занятого туалета, я женщин пугнул. — Признался и, довольный собой, добавил: — Это справедливо!

Я, конечно, не мог во всем согласиться со стариком, но все слышанное мной о той драке, казалось очень уж нелогичным.

Собрание решило уволить по статье повариху, заодно и раздатчицу взрывчатки.

Возмущались Славка-бич, с ним двое работяг времен Харина: повариху уволили — значит, отменялись ужин и завтрак. Этим жлобам что? Они привезли с собой сала, мяса. А если у тебя ни дома, ни жены — помирать, да?

Утреннее солнце было по-весеннему ярким, а воздух обжигал зимней свежестью.

Бочка с водой для умывания промерзла, под вентелем полыхал факел. Эту пивную бочкуприцеп на резиновом ходу Славка-бич и, Шмидт когда-то украли в Чилике.

Над долиной все выше поднималось солнце, быстро теплело. Зевая и кашляя, рабочие втискивались в юрту на раскомандировку, рассаживались на раскладушки, стулья, стояли вдоль решетчатых стен. — …Кто я — проходчик или строитель? — возмущался хмурый мужик. — Второй заезд плотничаю… Работу давай!

— В который раз поясняю, — терпеливо потряхивал кипой бумаг Лева. — Тоннель — наши деньги. Но не можем мы сейчас начать врезку, не готовы. А работы по благоустройству поселка — это сто пятьдесят тысяч на план. За счет чего и натягиваем вам зарплату.

Кто-то громко проворчал:

— Как прошлый раз говорил, так и вышло: опять не туда вели дорогу.

— Начальство ошибается — начальство платит, — с усмешкой успокоил его Лева.

— А если бы ничего не делали весь заезд? Всем — выгода! — не унимался ворчун. — Ищете, чем бы народ занять? Массовики-затейники!

Славке-бичу, проходчику-взрывнику высшей квалификации выпало крыть линолеумом пол в привезенном, но еще необжитом вагончике-раскомандировке.

— Ведро надо, битум, — обиженно засопел он.

— Поищи, — предложил Лева.

— Где ж я найду? Ты даешь работу, у тебя пусть голова болит, как ее сделать.

— Уж кто бы, — обиделся Лева. — Ты же из ветеранов!? Я помню, как из ничего делали план по триста процентов…

— Время было такое, — огрызнулся Славка. — Короче, где ведро и битум?

— Прибивай гвоздями! — безнадежно отмахнулся начальник участка.

К полудню разгулялось полуденное солнце, нагревая вагон. Обливаясь потом, Славка четырехдюймовыми гвоздями прибивал цветные квадратики линолеума к плитам из прессованных опилок. Не лезли в них гвозди, гнулись. Славка прикидывал: работы часа на два, но надо растянуть на всю смену, часто курил, сплевывая горечь с одеревеневшего языка, а время будто остановилось. Водки бы вместо тухлой воды!

Между столовой и юртой юлой вертелся бульдозер. Ванька-сварной учился управлять трактором… Нашел место, где учиться… И! Ап! Салага! — рухнула сырая еще кирпичная кладка. Сашка Горшков, по согласию, замещавший повариху, высунулся из окна кухни, захохотал, размахивая поварешкой.

Ночи были холодны, жестяные вагончики промерзали, их подтапливали всем, что удавалось найти или украсть: днем строили стену, ночью ломали на дрова. За полночь, когда утихли голоса и умолкла дэска, Лева бесшумно крался по поселку, выслеживая соблюдение «сухого закона», тенью пробирался в жилье, откуда долго доносились возбужденные голоса. От одной из коек несло застойным пивом. Лева чиркнул спичкой, бесшумно шмыгнул носом и осторожно приподнял край одеяла. Ни подушки, ни матраца под ним не было, на голой сетке лежала человеческая голова с запавшими азиатскими глазами, язвительно усмехалась ртом в усах и бороде. Лева с перехваченным духом склонился, не веря глазам. Голова возьми и подмигни. Разряд тока прошиб начальника через резиновые сапоги и вышвырнул из вагончика.

Списать увиденное на глюк-синдром он не мог: всего-то неделю пил в городе.

Пытался по трезвости сдать гостехнадзору экзамен на допуск к взрывным работам.

Дородный Технадзор засыпал его на самых простых вопросах, да еще с юмором. Добрые люди надоумили пригласить к речке, поставить коньячок, подмаслив подсунуть бумагу на подпись. Но пить с Технадзором пришлось с неделю, прежде чем тот поставил зачет.

И вот, лежал Лева в юрте на раскладушке, сердце трепыхалось, как птенчик в гнезде. Не верил, чтобы за какую-то неделю — белая горячка… Конечно же, работяги подшутили.

Утром на раскомандировке начальник участка угрюмо сопел, клонясь над бумагами. Оторвался от них, обвел собравшихся пристальным взглядом, изобразив на лице иронию, спросил:

— Иванов! О «сухом законе» разговор был?

— А что? — стал разглядывать кончик тлевшей сигареты медлительный и солидный проходчик.

— С Шалобаевым вчера пил?

— Мы шумели, дебоширили, мешали кому-нибудь?

— А «сухой закон»?

— Как его понимать? Этот закон только для рабочих? Мастера позавчера ого как навеселе были.

— Это ты заметил, когда вечером в юрту заходил? — Лева придал лицу выражение надменной иронии.

— Когда надо, тогда и заметил, — проходчик поплевал на тлевший окурок и швырнул ее за порог.

— Короче, Иванов, пишите объяснительную на имя начальника управления.

Шалобаев — тоже. Я говорил: с пьянством будем бороться.

— Да пошел ты… со своей объяснительной, сопляк. Никогда я их не писал. Принесу заявление на увольнение… При таких заработках да еще…

— За компанию вместе с двумя доброй волей написал заявление третий: Горшков.

Опытные рабочие собрали вещи и через полчаса стояли на дороге, ожидая попутку на Кок-Пек.

Оставшиеся притихли. Лева шмыгнул носом:

— Обойдемся! Но от пьянства избавимся.

— Ивану Ивановичу до пьяницы, как мастеру до министра! — наигранно, похолопски засмеялись работяги.

Днем, когда все разошлись на работы, Лева вошел в незапиравшийся вагончик. Как и ночью, на койке без матраца лежало одеяло, под ним бугрилось что-то, похожее на человеческое тело. Дрожащей рукой Лева приподнял край одеяла — на сетке была брошена спецодежда.

— Чертовщина! — пробормотал начальник. — Надо же? Всего неделю… А померещилось.

В середине заезда на участок приехал главный инженер управления Кудаков, суетливый и рассеянный, с красными воспаленными глазами. Лева, сунув руки в карманы, встретил его с независимым видом, потом сопровождал, вышагивая рядом, раскачиваясь с бока на бок. Показывал погреб, кирпичную пристройку возле столовой, фундамент под будущую контору. За Левой запуганными дворнягами волочились два новых мастера, один, краснощекий малолетка, вчера только объявился.

На пару со взрывником-бурильщиком Клюшкиным я работал на горе. Бурили скалу пневмоударным самоходным станком, смотрели сверху, как подкатил участковый зилок, из кузова выпрыгнул краснощекий и неловко выбрался новый мастер… Тихий, — подсказал Клюшкин. Лева внешне как-то уже сник и полинял после раскомандировки, независимый вид тоже был им утрачен. Тихий боязливо ежился, опасливо жался то к начальнику участка, то к другому мастеру. Главный размахивал руками, показывая, что все здесь делается не так, и указывал, как надо, при этом перебирал ногами в туфлях на тонкой подошве, приплясывал и скакал.

— Гляди-ка, — хохотнул Клюшкин. — Как вытанцовывает, падла! Знать, крепко вдуло вышестоящее начальство.

Кудаков, широко ступая, стал подниматься по дороге в нашу сторону. За ним плелись два мастера и Лева. Главный подскочил к станку, не глядя, сунул нам свою холеную бабью ладошку. Клюшкин почтительно выключил воздух, умолк грохот коронки по граниту и обнажился стрекочущий голос главного:

— И здесь та же история… Бурите под скалу?! Сколько же надо взрывчатки, чтобы проработать эдакую махину?

— Десятый год дороги делаю, — приблатненно качнул головой Клюшкин. На его бугристом обветренном лице расплылась насмешка.

Кудаков выдергивал вбитые маркшейдером колышки — разметку скважин, устанавливал их иначе, отходил, щурился, прикидывал, указывал, как и под каким углом бурить. Клюшкин облокотился на станок, закурил, своим видом выражая презрение:

«Тешьтесь, голубки, коли делать нечего!» Главный засеменил дальше вдоль скалы.

— Бурить-то где? — в спину спросил Клюшкин и сплюнул.

— Бурить не надо, — обернулся Кудаков. — Поднимайте снаряд, отгоняйте станок: будете ополаживать склон.

Клюшкин опять мотнул головой, будто вытаскивал из кармана нож.

— Ха!

Краснощекий кивнул ему, как старому знакомому:

— Главный, наверно, взбучку получил от Такырбаса, а тот сверху. Теперь надо делать вид, будто место под врезку тоннеля готово, — пацан сказал и тут же осунулся под взглядом Левы.

Мы отогнали станок, полезли на скалу с легкими оборочными ломами, чтобы сбросить шатающиеся камни. Далеко внизу расстилались тугаи, на полянах видны были пасущиеся дикие козы. Клюшкин смотрел на них, вытирал подшлемником мокрое лицо, восхищенно бормотал:

— Кайф — не работа! Чем пылью-то дышать?.. И кого благодарить? Главный вздрючил Леву, Главного — Такырбас, того, наверное, — министр! Пидор на пидоре! А что выше делается — того ни один кум не знает. И это зовется волей! Ну и жизнь, однако!

К концу смены мы лежали на террасе, защищенные от ветра гребнем скалы.

Пригревало солнце, опять внизу остановился зилок, тупая морда кабины с оскалом радиатора шевельнула ушами-дверцами, на разные стороны выпрыгнули Лева и Кудаков, из кузова скакнул розовощекий мастер, Тихий измученно, враскорячку свесил ноги с борта. Клюшкин толкнул ногой камень, он с грохотом полетел вниз, к машине. Лева и главный замахали руками. Клюшкин потянулся и снова зажмурился на солнце.

После смены нас вызвали в юрту. Там уже сидели Славка-бич и Димка-китаец.

Стол был завален бумагами, Главный и Лева рылись в них, как куры в поисках поклевки.

— Как ополаживание?

— Готово, — щурясь, ответил Клюшкин, смахнул с головы подшлемник и шлепнул им по колену. — Сбросили шатуны. Могу лечь под склон на всю смену.

— Мы с Леонидом Николаевичем только оттуда. Видели вашу работу. Глыбы торчат, местами скала выходит. Все эти «рога» надо убрать взрывчаткой.

Клюшкин недоверчиво хмыкнул, взглянул на Леву. Тот развел руками, показывая, что начальству все видней.

— Ха! Расшевелим склон, потом, сколько ни обирай — сыпать будет, — заспорил было.

Кудаков тряхнул головой в мелких кудряшках, замигал воспаленными глазами:

— Нужно ополаживать… Тоннель — ваши деньги. Вам четверым поручение… Со дня на день приедет комиссия… При свидетелях обещаю, сколько ни проработаете — заплачу по аккорду двадцать рублей в смену.

Но… — Он ткнул оттопыренным перстом в вытяжную дыру юрты. — Надо задержаться после заезда и довести работу до конца.

Клюшкин пожал плечами: дескать, по нынешним временам хорошие деньги, можем и обломать «рога». Начальству видней!

Мы вышли. Стрекотала дэска, привычный дух сгоревшей солярки мешался с запахом сухих степных трав и вареного мяса из столовой. Темнело.

— Я Кудакова давно знаю, — сказал медлительный Димка и закурил: — В карман нассыт и отопрется. Ничего он нам не заплатят.

— Может, и заплатят, — Клюшкин замысловато выругался.

Славка-бич поскоблил небритую щеку:

— Куда они денутся? Выложат деньги, даже если работать не будем — отчитаться-то им надо, а? Остальное их не колышет.

Загрохотало ущелье над рекой. Охала гора, поднимая камни и клубы пыли.

Удушливый запах селитры тек по тугаям, пугая кабанов и фазанов. Зайцы с любопытством смотрели на вонючую тучу, дергали усиками, ловили запах сожженной взрывчатки, привыкали к стройке. Покряхтывая, из своей землянки вылез Абиш. Не отряхивал с себя песок, стал смотреть на тусклый медяк солнца в тучах пыли.

В конце недели, почуяв ухудшение погоды, он привез на скрипучей телеге с умученной лошаденкой десять ящиков водки. Так я впервые увидел старика: не то в чапане, не то в затрапезном демисезонном пальтишке, подвязанном кушаком, в шапке вроде малахая, с пепельной от проседи бородой. С виду ему можно было дать и сорок пять и шестьдесят пять.

— Аксакал! Зачем так много? — удивилась Розихан, продавщица нового поселкового магазина.

— Э-э, бала! Мороз будет, работяга мерзнуть будет. Арак надо, план тоже надо.

Усмехался Абиш. Это был подарок для Левы. Старик прикидывал в отмщение ящик на ящик — все равно, что взрывчатка под юрту. Уже кое-что понимал во взрывных работах.

После обеда задуло по-бартогайски: срывало со скал камни, шифер с крыш общежитий мехколонны, сухой песок наждаком кровянил открытую кожу. В это время лучше не высовываться из вагончиков, а уж если выходить, то по крайней нужде, прикрывая голову руками.

Клюшкин не любил работать детонитом, а другой взрывчатки на складе не было. К вечеру голова его раскалывалась от едкого запаха, поправить ее можно только выпивкой.

Пришлось ему пробираться в общежитие мехколонны: поселковый магазин был там. На двери магазина висел навесной замок. Клюшкин нашел комнату продавщицы в длинном коридоре барака, толкнул дверь. Розихан сидела посередине комнаты на груде шерстяных одеял; в руках домбра, у ног початая бутылка и пиала.

— Заходи, Клюшкин, гостем будешь, у меня сегодня день рождения!

— На что садиться? Га-га! Брюки лопнут, штопать некому!

Розихан была женщиной не толстой, но удивительно плотной. Клюшкин — мужик коренастый, но у продавщицы бедра в два раза шире его плеч. Женщина сидела по-восточному: пятки под себя, колени врозь. Юбка сползла с массивных ног к животу.

Клюшкин давно млел от вида ее бедер, а тут бесплатное кино… Он качнул головой, будто предлагал партнеру сдвинуть колоду:

— Розик, во сне тебя я видел, у тебя плавки из овчины или как? Может, переспим?!

— Эх, Клюшкин, Клюшкин, скучный ты человек. Хоть бы сделал подарок ко дню рождения — сказал, что любишь…

— А я что? Я давно… Розик, брось скучать, давай…

— Что за гость? — насмехалась женщина. — Пить не хочет, говорить не хочет — уставился на одно место, — досадливо ругнулась. — Другую дырку протрешь глазами! Ладно, скучный человек, пойдем в магазин, отпущу тебе в долг.

— Чего?

— Водки! Забыл, зачем пришел? Эх, Клюшкин…

В сумерках вагончики качало ветром, снег с песком и шифер с крыш общежитий стучали по металлической обшивке. Лева на попутной машине успел выбраться из поселка, за начальника остался Тихий. Ему легче — его комната в общежитии рядом с магазином.

Я высунулся, было, из вагончика, приоткрытую дверь вырвало из рук, она распахнулась, звонко ударив по стене. От воздушной оплеухи я двумя руками схватился за шапку и увидел, как сорвалась с тормозов пивная бочка-прицеп и помчалась в гору. Из горловины высовывался старик, тот самый, что привозил водку, уши малахая трепетали, как крылья бабочки на лету. «Вот чудик, зачем в нашу бочку залез? — подумал я. — Если скрывался от камней, то почему в бочке?»

Потом Абиш рассказал, что мчался по ветру фарсанга полтора — страшно было прыгать. Бочка угодила в яму, которую выкопали археологи возле своего вагончика. Они жили вдали от поселка.

На следующий день ветер слегка утих, но не было надежды, что придет автобус со сменой. Работяги, устав сидеть по углам, стали сползаться в бичевской вагончик. Тихий тоже затомился одиночеством, пришел к обществу. Было тепло, и даже душно, приглушенно тарахтела дэска, Славка с Димкой варили зайчатину на мощной электроплитке. Изнутри вагончик гудел от тягучих голосов, снаружи скрежетал железом ветер. Абиш строил рожи Тихому из шкафа с рабочей одеждой. Мастер поглядывал поверх темных очков на странную двоящуюся физиономию, на провокацию не поддавался: тихо посмеивался причудам зрения.

Шмидта в детстве напугала бодливая корова. В малолетках он заикался, но к юности его речь выправилась и только при сильном волнении или в состоянии чрезмерного перипетия при немецкой фамилии у него появлялся польский акцент. А по пьянке был он охоч до картежной игры. И вот… Шастал по вагончику, искал замусоленную колоду карт, возмущался их пропажей:

— Трышы, бжепш… Кшы-кшы, — размахивал руками. Полез в шкаф с одеждой и нос к носу столкнулся с мужиком в малахае. Отпрянул дородной фигурой с начальственным животом, перескочил через казан с кипящей в жиру зайчатиной. Электроплитка на высоких ножках из арматуры проскользнула между его ног, но следом за упавшим Шмидтом, упала в его сторону, казан опрокинулся и плеснул швырчащим жиром прямо под круглый живот.

Шмидт взвыл. Работяги, хохоча, выволокли его на ветер, стянули штаны, стали посыпать ожег снегом, густо мешанным с песком. Бурильщик кричал, страшно вращая глазами, он уже не видел ни хохочущих рож, ни протянутых стаканов.

— Помереть может, — пришел в себя Славка, понимая, последствия того, что все произошло в его вагончике. Тихий повздыхал, мол, судьбу на козе не объедешь, поднялся и поплелся к своему уединению, сожалея, что скука и буря вывели к людям.

Славка-бич протер лицо грязным снегом:

— В Чилик Шмидтяру везти надо! — Потащился заводить участковый зилок. Абиш и здесь навредил — залил в бензобак солярку вместо бензина. Но машина завелась. Из коллектора веретеном валил черный дым. В кузов бросили матрац, на него, Шмидта со спущенными штанами, которые он не давал ни снять, ни одеть для приличия. Машина, пуская по ветру завесу копоти, поползла по заметенной дороге. От ожогов и обморожений в кузове подвывал бурильщик, стучал кулаками и пятками в холодное железо, колючий сухой снег лупил по пунцовой подушке живота, стекал струйками стынущей воды и не приносил облегчения.

В больницу приехали затемно. Славка, не в силах что-либо внятно объяснить, пускал пузыри слюнявыми губами и мычал, к шмидтовскому счастью он был опознан одной из медсестер. Она не поленилась и заглянула в кузов. Обожженного, обмороженного с сосульками слез на седеющих висках, больного выгрузили. Черная от копоти машина жалко кособочилась, попав колесом в арык.

Завести ее Славка не смог. Сделал круг, выбрасывая чужие, путающиеся ноги, кланяясь на все четыре стороны, ткнулся в стенку, прижал к груди початую бутылку, нащупал дверь, потянул и оказался в темном коридоре. Споткнувшись, повалился на чтото мягкое. Холодная плотная ткань приятно студила лицо. Славка опустил руку, бережно поставил на гладкий пол бутылку и вытянулся без сил.

Проснулся он затемно от озноба. Почувствовал — утро. Язык был сух, как щепа.

Протянул руку, нащупал бутылку, отхлебнул, поморщился и сел: воды бы! Вдали что-то тускло светило. Славка встал, и носилки с каталкой откатились из-под него во тьму.

Вытянув вперед руки, спотыкаясь, он пошел на свет. За тяжелой дверью была комната с оцинкованными столами, над дверью мерцала лампочка, на столах лежали три голых покойника. Четвертый, одетый, сидел на полу и поблескивал живыми глазами, его усы топорщились, и борода тряслась от беззвучного смеха.

— Ты живой, дед? — спросил Славка. — Э-э, бичуган, да я тебя в поселке видел.

Опохмелимся, что ли?… Чего молчишь? Арак, говорю, пьешь?..

Абиш рассерженно протянул руку к бутылке.

— Куда мы с тобой попали, аксакал? — прокашлялся Славка, закурил и постучал кулаком по лбу: — Или у меня того… Ты кто? Вот я проходчик-взрывник. Алименты бывшей жене плачу исправно, на остальное гуляю. А ты кто?

Голосом глухим и хриплым старик прошамкал:

— Я Абиш, сын Сагади, убитого могулом в долине Абиш…

— Чего мелешь, бичара, на старые дрожжи выпил? Вот я проходчик-взрывник…

За дверью затопали. Славка хотел спросить, где вода. В помещение вошли два санитара. Старик исчез, улизнул, будто и не было его. Проходчика подхватили под руки и вышвырнули во двор. Утром к Шмидту его не пустили. Зилок стоял уже со снятыми фарами. И поплелся Славка на тракт ловить попутную машину. Здесь его подобрал автобус с новой сменой…

Общая тетрадь кончилась. Только тут я пришел в себя, с трудом вспоминая сколько времени прошло с тех пор, как начал писать? Помню, готовил, ходил в магазин, спал, снова писал, как в запое. Я полистал отрывной календарь, но не понял какое сегодня число. Включил приемник — звучала заунывная музыка. Включил телевизор, на всех каналах симфонический оркестр выводил смычками и флейтами до того нудно, что захотелось выпить… «Уж не свихнулись ли все, пока я писал?» И тут вспомнилось, что такая же заунывная музыка была с год назад.

Я разыскал телефонную книжку, позвонил Клюшкину.

Он по-прежнему работал в СМУ. Узнав его прокуренный голос, спросил:

— Или я вольтанулся, или телевизионщики чокнулись?

Клюшкин прокашлялся и зарычал в трубку:

— С луны свалился?.. Похороны. Хозяин откинулся… Про нашу контору знаешь?

Такырбас с Лисом украли полтора миллиона. Обделили главного бухгалтера, он накатал на них телегу в ОБХСС. Но взяли его и Лиса, Такырбас с сердечным приступом спрятался в больнице…

— Меня уже вызывали… А какое сегодня число?

Клюшкин сказал.

— Я тут писал следователю. Выходит, целых три дня. Хочу всю подноготную про них выложить.

В трубке захрипело, забулькало. Клюшкин хохотал.

— Сверни свое письмо в трубку и засунь куда следует!

— …?

— Главного бухгалтера и Лиса уже освободили. Такырбас, сука, вылез из больницы и снова командует. Где-то высоко имеет мохнатую руку… Все будет по-старому… Чо молчишь? Приезжай, к нам в магазин завезли «андроповку», помянем хозяина. Плюнь ты на эту мразь, ничего с ней не сделаешь.

Я положил трубку телефона, долго мял никому ненужную тетрадь, вспоминал Абиша. Он как-то спросил: что такое штольня? Я ответил коротко, самому понравилось: выработка, у которой есть вход, но нет выхода.

Эх, Абиш, Абиш…

…Он очнулся от боли и тряски. Был сумрак. Скрипели колеса и храпели кони.

Похоже, случилось то, чего больше всего боялся. Плен. Рабство. Абиш перевернулся на спину и удивился, что здоровая рука свободна. Пошарил ей вокруг себя по мягкой кошме, нащупал рукоять меча, доставшегося в бою. Шлифованные камни приятно впились в ладонь.

Темная фигура бесшумно поднялась из сумрака просторного дома-идущего. Абиш попытался защититься здоровой рукой и снова потерял сознание, а когда пришел в себя и открыл глаза, в них ударил свет. Все так же скрипели колеса и хоркали кони. Красивая дулатка в одежде старшей жены склонилась над ним.

— Чья ты? — спросил Абиш и испугался своего голоса.

— Не бойся, — тихо сказала она. — Я тоже дулатка, мой муж — сын эмира, — Твои люди ушли в Большой Кемин. Твой иноходец в моем табуне…

— Где оглан, женщина? — уверенней спросил Абиш. — Со мной был раненый.

— Он мертв. Мои люди спрятали тело, потом я укажу тебе место.

Через три дня Абиш оправился от потери крови. Его впалые скулы зарозовели от жирной пищи. Ночью, переполненный благодарностью к спасшей его женщине, он пробрался в темноте к ее постели. Она провела рукой по его жестким волосам и уступила место рядом.

Только под утро опустошенный и обессиленный Абиш вспомнил кочевые законы предков, заученные от деда, которые еще совсем недавно повторял про себя по многу раз в день: «За воровство, грабеж, насилие и прелюбодеяние казнишь смертью». И представилась ему ласковая и страстная спасительница брошенной среди жаркого ущелья с переломленной спиной.

Молчал Абиш весь день, уклонялся от взгляда женщины, а кровь вскипала и голова шла кругом. Вечером он наклонился, прижался лбом к ее плечу, прощаясь. Краем глаза увидел блеснувшие влагой ресницы и грустную улыбку. Затемно ее люди привели к кибитке иноходца, она сообщила дрогнувшим голосом:

— Рассказывали, что Араслан-ходжа не застал Джехан-шаха в Большом Кемине и ушел на равнину Абиш. Ты отправишься туда же?

Абиш промолчал и, уже вскочив на коня, обернулся.

— На Турайгыртау поеду. Мстить надо за деда и отца.

Женщина шагнула к нему, взялась за стремя, прошептала:

— Эмир Худайдад отправил послов к Улугбеку. Скоро все кончится. Не ходи к Джеханшаху — погибнешь. Пережди, спрячься!

Абиш коснулся ее плеча здоровой рукой. Легко затанцевал под ним отдохнувший иноходец кровника. Всадник сдерживал его, разогревая перед большим переходом к Великому озеру, затем к Чарыну, к хребту Турайгыр. Зачем? Он потерял свою ненависть, будто оставил в кибитке чужой жены самого себя. Что делать теперь? Предать земле тело деда. Найти тело кровника, отсечь кисть правой руки и бросить на могилу отца? Но мертвых не обманешь. Духи предков знают, кто убил оглана.

Много дней Абиш провел в горах Турайгыр, питаясь дичиной и корнями. С убитой дулатской лошади снял простую сбрую, чужое, дорогое и добытое в бою, бросил. Только меч оставил себе. Куском выделанной козлиной кожи обернул рукоять — опасно аразилу носить дорогое оружие.

В скитаниях к нему пристали еще несколько головорезов без роду без племени, подбивали на грабеж: кругом смута разберись потом, кто угнал скот, увез добро… И тут пришла весть, что на перевале Санташ перебиты все люди Джеханшаха, женщины и дети угнаны в плен. Воспротивилась кровь Абиша, забыл, что рожден мстить за отца. Что ж делается, думал, если всех дулат перебьют: как встречусь после смерти с отцом и дедом?

И помчался он на иноходце к Кетменьтау. Передавали, что там собираются могулы и дулаты против чагатаев. Сам Шир-Мухаммед встретил его у гор Кетмень с почестями для богатура: слышал от людей Ибрахимхана и Джеханшаха, как бился Абиш в ущелье Аксу, как последним вышел из боя, спасая раненого чингизида. Оставшиеся в живых давно поминали его как мертвого.

Остервенело дрался Абиш с данным под его начало десятком. Сторонились его дулаты и могулы, называя бешеным. В бою на речке Богуты, потеряв всех своих воинов, выл Абиш, бессильно наблюдая, как победившие чагатаи угоняют могульский скот.

Рассеялось войско Шир-Мухаммеда, как отара в тугаях. Пьяные от крови воины Улугбека добивали в горах и на равнине отдельные отряды. Мчался Абиш к знакомым укромным местам на Турайгыре, стыдясь своего страха и отдаваясь ему. Не глупый был страх, позвериному осторожный, и снова конь кровника вынес и спас его от гибели.

На Турайгыртау высохли последние ручьи и островки снега, долго не просидеть без воды. И опять Абиш стучал лбом в сухую землю, чтобы избавиться от мыслей: его род почти ничего не связывало с Джеханшахом, только он, Абиш, со своей местью за деда…

Остался ли кто в живых из обнищавшего аула, для которого Абиш теперь — аразил, раз путался с могулами.

Чем жизнь безродного карачу — лучше смерть. Оставалось только прибиться к разбойникам — один против всех и только за себя, за свою выгоду. Зачем дед учил законам предков? Зачем не оборвал с пуповиной все, что мешает жить спокойно и сыто? Все равно рано или поздно быть Абишу изжаренным на душном кизяке или ободранным заживо.

Всюду смерть на его пути… Он родился мстителем. Но только в бою с чагатаями погибнуть не было стыдно.

Конь ласково ткнулся мордой ему в ухо, шумно втянул воздух сухими ноздрями.

Абиш встал. Надо было выбираться к воде, иначе можно погубить коня. Абиш подтянул подпругу, сел в седло, стал спускаться по жаркому безводному ущелью к урочищу. Он долго рассматривал равнину, прикрываясь скалами, видел блеск воды и кромку тугаев.

Все спокойно, никого вокруг, только черные холмики усуньского могильника темнели брошенными шапками. Надо было дождаться темноты, но конь хрипел и жадно смотрел на воду, жалко было коня.

Распадками, балками, где верхом, где пешим пробирался Абиш к прохладным тугаям. И вдруг у могильника, как шайтан из-под земли, выскочили чагатаи, с визгом бросились наперерез. Помянул Абиш мертвого деда, похлопал коня по загривку — выручайте, плохо дело. Но увидел оперенный хвост стрелы, торчавшей из его шеи.

Помутился разум — полюбил иноходца. Хотел развернуться к врагам и убивать, пока жив.

Страха не стало, но он начал падать, неловко, вниз головой и меч выпал из руки…

После этого рассказа Абиш обычно молчал, а я поначалу похохатывал: мол, видимо во времени, как в земле, бывают трещины? В нее ты и провалился.

— Да, — отвечал он, разобрав мой вопрос. — Провалился и попал на другую дорогу, на которой не останется следов.

Я опять смеялся: по его рассуждениям выходило чудно, мои визиты к нему — вроде мертвого часа при переходе между зимним и летним часовыми режимами; я вхожу в землянку — время передвигается назад, как осенью, выхожу из нее — оно мне возвращается, как пальто в раздевалке.

Абиш, невозмутимо глядя на меня, продолжал:

— Еще не успели птицы выклевать глаза, а корсаки отгрызть пальцы, к кургану верхом подъехала женщина из рода эмира Худайдада. Усуньский могильник с каменным ящиком был вскрыт грабителями много веков назад и оказался пустым поминальным курганом — кенотафом.

Женщина боялась быть замеченной людьми своего рода. С верным человеком она спрятала тело в каменный ящик древней могилы, головой на юго-запад. Туда же, вопреки обычаям ее времени, положила меч. В подбой кургана с трудом столкнули труп лошади со вздувшимся животом, чтобы не привлекать ни людей, ни зверей. Затем все завалили камнями наподобие могильников, которых в этих местах было много. Так, сама того не зная, женщина сделала захоронение по обряду, существовавшему за тысячу лет до нее.

Она была беременна первой беременностью после нескольких лет замужества. Ее жизнь круто изменилась к лучшему: теперь она была обласкана мужем и тестем. Много обещал ей Худайдад, если родит сына.

Здесь, на старом усуньском кургане, женщина просила нового бога и мертвого Абиша дать ей сына. Она обещала первому принести в жертву белого жеребенка, а второму минарет по новому обычаю. Но вскоре, после удачных родов, забыла о том и о другом: сделанная услуга уже ни к чему не обязывает.

В аул женщина вернулась одна. Верный человек, помогавший спрятать тело, упал с лошади и разбил голову. Жалко кула, хороший, верный был слуга: весной на Иссык-Куле он помог тайком перенести раненого воина в кибитку женщины и догадывался, наверно, каким образом дошла молитва несчастной жены до бога.