Штольня в Совьих Горах

КАК МЕТЕК ОБЛАЗ В ГОРАХ ЗАТЕРЯЛСЯ

Жил некогда возле Бараньей Горы молодой крестьянин. Звали его Метек Облаз. Люди говорят о нем, что был он веселый, живой, но пуще всего — искусно играл на скрипке.

Хозяйство у него было небольшое и небогатое, а находилось оно высоко — почти что у вершины седой горы, возле последних пихт горного леса. За ними, словно ковер зеленый, только пустынное и дикое пастбище расстилалось.

На краю этого горного пастбища еще деды-прадеды Метека большую кучу камней сложили — все одинаковой величины. Говорят, что собирались из них амбар крепкий построить, однако по неведомой причине так и забросили это дело. Оставили молодому хозяину камни эти на лугу, да хату под старой черешней, а в хате — старинную вещь: яворовую скрипку крепкой, искусной работы.

Любил на ней Метек игрывать, как отец и дед его, только играл куда лучше них. Да и сам был парнем красивым — чернооким, статным, рослым.

Когда утром, бывало, овечек на пастбище выгонял, то всегда садился на поваленном буке, что лежал напротив сложенных камней. Глянет на горы и поляны, от встающего солнца порозовевшие, на склоны горные, еще туманом повитые, на небо ясное, да и начнет играть.

И всегда звуки скрипки иными были: то печальными — словно на каменистую землю жаловались, что лишь ячмень низкорослый рождала; то сладкие и трогательные — будто парень с любимой дивчиной беседует; то, бывало, огненные и дикие — как старинная разбойничья песенка или как «овензёк»[11], при котором и свистнуть, и громко крикнуть полагается.

Все окрестные мужики и бабы охотно игру Метека слушали. Бывало, начнут крестьяне на соседнем лугу сено косить или ворошить, а тут Метек заиграет — они косы побросают, руки в боки упрут и давай притоптывать! И так в этом танце на месте топчутся, словно тетерева во время токования. Случалось, идут бабы с кошелками на торжище в Истебную или в Коняков, а Метек в то время на скрипке так нежно играет, что у них сердце выскочить готово. Остановятся женщины, слушают, а которая и всхлипнет украдкой, припомнив годы свои молодые, веселые…

Когда же девушки неподалеку ягоды собирают или венки на праздник плетут, да музыку Метека заслышат — тотчас у них охота пропадает и к ягодам, и к цветам: вздыхать начинают, в воду зеркальную глядеться, да о помолвке мечтать. А порой и так бывало, что Каролинка или Ягнешка усядется на траве возле Метека, головку темноволосую назад откинет и, словно пташка лесная, песней сердечной зальется:

Старая мать Метека, в белехоньком чепце с кружевцом накрахмаленным, как только сын играть начнет, из хаты выйдет и, козырьком ладони глаза от солнца прикрыв, начнет высматривать — где Метек? Радовалась она, что вырос он таким красивым и веселым, что играет на скрипке хорошо, что девчата ему подпевают.

И вот однажды наступил июльский день — тихий и ясный. В долине, возле хат, розы запах чудесный источали, а на лугу свежескошенным сеном пахло.

Вышел Метек на луг. Скрипку любимую с собой принёс, на поваленный бук сел и, как мог задушевнее, заиграл, солнце восходящее встречая. Разнеслись вокруг звуки чудесные, чистые. И было в них всё сердце Метека — искреннее и юное.

Не думал Метек, что кто-то в безлюдьи этом находится, что тайком его слушает и зорких глаз не спускает с красивого лица парня. А были эти глаза темно-изумрудные, со странными удлиненными зеницами… Но Метек продолжал играть, ничего не замечая: звуками своей скрипки горы величественные прославлял, где вырос, словно елочка на краю горного плато.

Вдруг зашелестело что-то в сухой траве прошлогодней, возле самой груды камней. Скатился оттуда один камень, другой, третий… Сверкнуло среди них нечто — вроде бы золотая монета, кем-то потерянная. Встревожились шмели, даже мёд перестали сбирать на чабреце, что ночью расцвел. А мышка полевая, которая под кустиком земляники сидела, стрелой в норку юркнула.

Снова что-то блеснуло среди камней. Перестал Метек играть, скрипку на колени положил и посмотрел туда удивленно.

Диво какое-то! Диво… Видно, из тех, о которых мать ему в долгие зимние вечера рассказывала — когда еще он малышом был и сказки любил слушать…

Перед ним вдруг змея появилась — будто ее груда камней извергла! На спине змеи поблескивала серебристо-серая чешуя, похожая на искусно выкованную кольчугу. Огромна и величественна она была, а на голове у нее — корона из чистого золота. Этот-то знак королевский и сверкал на солнце, когда камни посыпались.

Немигающими глазами своими глядела змея на Метека. А были они зеленые, как изумруд драгоценный, только зрачки какие-то странно удлиненные.

— Ох, сила крестная, это же Змеиный Король… — прошептал парень. — Сам Король!

По рассказам матери знал Метек, что живет Змеиный Король в скалистой пещере под Бараньей Горой и неохотно людям на глаза показывается. Но если и появится перед человеком, то разве лишь когда привлечет что-либо необычное — выманят его из пещеры чьи-то песни дивные или музыка веселая. И тогда никому он ни малейшего вреда не причинит. Поэтому Метек снова скрипку поднял и начал играть.

Тем временем Змеиный Король к самым ногам хлопца приблизился и в клубок свернулся — только голову с короной и верхнюю часть туловища поднял. Слушая игру Метека, он с достоинством покачивался в странном змеином танце. Корона его, из золотых веток и листьев сплетенная, бросала вокруг отблески, словно лучи солнечные.

Долго слушал музыку Змеиный Король — пока не устал Метек и не кончил играть. Тогда повернул Король голову к парню и заговорил человеческим голосом:

— Очень ты меня порадовал, человече! Красиво и звучно играешь — далеко тебя слышно. И потому явился я сюда с Бараньей Горы, чтобы посмотреть: кто это так на лугу играет? А это ты, оказывается! Вижу — молодой ты и красивый. Скажи мне, как тебя зовут?

— Метеком при крещении нарекли. А по отцу — Облаз…

— Есть ли у тебя хозяйство?

— Да, есть небогатое. Во-он там!.. Видно нашу хату отсюда — под черешней стоит! Двое нас только на свете — матушка и я…

— Бедно живешь, — молвил на это Змеиный Король, — небольшое стадо пасешь на лугах… Но в глазах твоих веселость замечаю: когда играешь, гордо держишь голову — будто пан богатый и могущественный!

Улыбнулся Метек и так на это ответил:

— А чем же я не пан, ваша милость, Король? Живу в горах, люблю их сильно. Они для меня — весь свет белый! Надо мною лишь небо лазурное, да солнце. Солнцу одному я послушный и облакам, которые его закрывают порой. Они мне указывают, когда на косовицу идти, а когда — жатвой заниматься. По их воле и луга весной зеленеют, и черешня цветет, и ягоды в бору алеют!.. Под такой властью любо жить человеку — вольный он! Вольный, как пан!

— Мудро говоришь! — важно и степенно ответствовал Король Змеиный. — Теперь не дивлюсь тому, что игра твоя столь радостна и приятна всем, кто слушает тебя. Звучит она среди гор, красу их хвалит, да и твою жизнь тоже, человек!..

— Да, так оно и есть! Потому, что красиво тут у нас, и люди добрые вокруг живут. Почему же не хвалить их?

Но Змеиный Король ничего уже больше не сказал: скрылся так же тихо, как и явился — среди цветов и трав исчез. Однако с того времени часто к Метеку наведывался и охотно слушал, как тот играет. Потом по-дружески беседовал с парнем и всегда за игру благодарил.

Минуло лето. Отцвели горечавки, отцвел и вереск под пихтами. Собрали девушки всю бруснику в лесу. С каждым днем всё холоднее становилось — знобкий ветер подул с гор, сбрасывая на землю последние буковые листья пурпурные.

Реже теперь Змеиный Король с Метеком виделся. А однажды — в поседевшее от заморозка утро — и вовсе на луг не явился: не вышел из серых камней. К тому времени листья горечавок совсем пожелтели и, морозом побитые, на землю опали. Понял тогда Метек, что Змеиный Король, по обычаю рода своего, в глубокий сон зимний впал и скрылся во тьме скалистой пещеры под Бараньей Горой…

Далеко весть о Метеке Облазе разошлась. Знали о нем горцы из Муньцула и все жители окрест Бараньей Горы. Об искусстве его даже на ярмарке в самом Бельске рассказывали, а когда бывал он на «отпущении грехов» в Истебной или Конякове — друг другу на красоту парня показывали.

— Очи у него, словно у сокола… — шептались между собой девушки, если заходил он порой на воскресное гулянье вечернее.

— Никто так овензёк ловко не танцует, как Метек! — говорили гости на свадьбе в Кичоре.

— Никто так не сумеет играть, как он… — рассказывала соседям мать Метека. — Любит мой сын горы наши и леса. Радуется всему, потому что молод…

Неудивительно поэтому, что вскоре весть о дивном скрипаче и до Вены долетела — до самого императора.

А как раз в это время масленица была.

Надоели императору австрийскому все гости его, что в золоченых каретах ко дворцу императорскому каждый день съезжались на балы, да маскарады. В сон его тянуло от слов льстивых, которые только и слышал от толпы льстецов придворных. Дамы в кружевных нарядах и шелках расшитых куклами ему казались, а кавалеры их — паяцами, шутами.

И захотелось императору перемены. Когда услышал он слово о Метеке Облазе — молодом музыканте с далеких Бескидов — тотчас же приказал вызвать его в Вену. Пусть-де при дворе императорском игрой своей потешит государя милостивого и достойных гостей его. По приказу императора маршал двора послал в далекую горную деревню отряд воинский — все на конях вороных. А были эти солдаты одеты в треуголки с эмблемой императорской, в синие мундиры с красными воротниками и обшлагами, да в ботфорты лакированные — будто на праздник какой собрались!

Дивились им люди в тех местах, где солдаты проезжали, на офицера с длинными усами и огромной саблей глазели. Долго, с любопытством, отряд императорский взглядом провожали — пока не исчезал он за холмом или за лесом пихтовым.

Но вот день наступил, когда и в горах императорские посланцы появились. Заржали их кони среди заснеженных лесов, на каменистой дороге, что высоко в горы вела — под самую вершину Бараньей Горы, к хате Метека.

Забренчали в сенях шпоры. Изумленная, испуганная вышла старая крестьянка на порог — в чепце белом на голове и в расшитой безрукавке овчинной. Поклонилась солдатам и, по старому обычаю, в хату гостей пригласила. Любопытно ей было — чего это они в такую глухомань из далекой стороны забрались?

Вошел в хату гвардейский лейтенант императорский. Поднялся ему навстречу молодой крестьянин: он в углу под образами сидел, ужинал.

— Садитесь за стол, пан офицер! — пригласил гостя.

— Охотно сяду, отдохну под вашим кровом, парень. Долог путь к вам из нашей Вены!

Подала ему старушка миску похлебки, кашу и хлеб, мёду в кубок налила. Никак не могла уразуметь: по что, аж из самой Вены к ним солдаты приехали? А лейтенант поел с аппетитом, мёду выпил и после ужина о деле своем рассказал. Приглашает-де сам император музыканта молодого к себе во дворец, а это большая милость для старухи и Метека.

Старушка руками от радости всплеснула, но вдруг затрепетало в ней сердце, сжалось оно от боли и страха: жив ли, здоров ли вернется сын с такой дальней дороги, да еще перед лицом императора побывавши? Не разгневается ли на что-нибудь император и министры его грозные, да неласково с сыном обойдутся или накажут строго?..

Однако, что поделаешь? Приглашение императора ничего другого не означало, как только приказ! Пригласил — значит повелел!

И поехал Метек с солдатами, на жеребце своем сером. А разоделся — как на свадьбу. Белые штаны на нем горские, с красной расшивкой, рубаха богатая, с серебряной застежкой у шеи, безрукавка новая, накидка со шнурами, еще отцовская, да пояс, медными бляхами украшенный. По местному обычаю Метек накидку эту на плечи набросил, оставив один рукав зашитым: в нем-то и спрятал он свою чудесную скрипку.

Долго они ехали — через горы, на которых снежные шапки лежали; через потоки, мостами связанные; через города и деревни; через старые леса сумрачные… Но вот засверкала перед ними Вена — окна дворцов и домов богатых ярко освещены, а ветер с голубого Дуная ласково путников встречает.

Шумно в городе, людей на улицах множество, упряжки богатые мелькают перед глазами, а веселые девичьи очи вслед отряду конному глядят. Всё это так Метека отуманило, так зачаровало, что и сам он понять не мог — что с ним творится.

Недолго отдохнув в казармах императорской конницы, направился Метек в роскошный дворец. И только лишь ступил туда — слуги сказали ему, что император повелел лейтенанту и молодому музыканту тотчас к нему явиться.

Пошли они вдвоем, вслед за слугами, по коврам пушистым, по лестницам из белоснежного мрамора. Миновали десять, а может и двенадцать покоев, пока в одном из них, самом пышном, не увидели императора. Сидел он в кресле пурпурном с золочеными подлокотниками, а вокруг него — большая толпа молодых и старых дам, разодетых в шелка и кружева. При них находились кавалеры в богатых мундирах и золототканной одежде придворной. И такие все они были разнаряженные, что Метек не знал, на которого из них раньше глядеть.

Все в этом покое стояли — только один император сидел. Завидев Метека, державшего в руках старинную горскую скрипку дивной работы, придворные зашептались меж собой. Некоторые даже головой покачали, красоту молодого крестьянина оценив, а дамы помоложе какими-то замечаниями обменялись, губки веерами прикрывая.

Поклонился Метек императору, как полагалось, потом придворным его, министрам и дамам.

Император милостиво рукой знак ему сделал — играй, мол! Со всех сторон на юношу множество глаз устремилось — темных и светлых; некоторые — снисходительные к простому горцу, а некоторые — недоверчивые и насмешливые.

Но сам Метек не смотрел на них — ни на императора, ни на придворных его. Достал из рукава накидки смычок, скрипку яворовую положил на левое плечо, подбородком прижал и… Показалось ему, что от струн громкозвучных и деки старой пахнула на него дивная услада какая-то, и отрада необыкновенная, словно рука матери на плечо его легла…

И начал Метек играть. Глаза огненные прикрыл, а мыслями весь в горы свои любимые перелетел. Легкими и тихими поначалу были звуки скрипки — будто листва буковая летнею порою шелестит. Потом трогательными и грустными стали — как весенний плач кукушки, что в лиственнице тоскует. Наконец повеселела мелодия и громко так, на разные голоса, зазвучала, словно чижи и дрозды на черешне возле хаты Метека распелись. Чарующими были эти звуки скрипки яворовой и за сердце всех придворных хватали. Дамы платочки душистые к очам поднесли, кавалеры тайком вздыхать начали. Даже император головой лысой покачивал, на лице его жирном и румяном, с рыжими бакенбардами, улыбка легкая мелькнула.

А Метек по-иному стал играть. Сперва медленно, степенно и грустно, а потом вдруг посыпались из-под его смычка звуки чистые, дробные, будто мак. Только одна нотка прозвучала, а за нею уже другая спешит! И летели они тесной стайкой, как чистые капельки из туч, что весной над горами моросят…

Смеялась, пела, шутила скрипка яворовая. Всё громче звучала в покоях императорских задорная, плясовая мелодия. Каждого она трогала чарами особыми — то огневая и грустная одновременно, то извечно старая и молодая сразу. А был это овензёк — танец народный из Конякова и Истебной.

И казалось людям:… вот юноша-дирижер первую строчку песни запел, потом притопнул на месте и склонил хор, чтобы дальше его мелодию подхватил. А когда скрипачи и парни, что на гайдах[12] играют, призыв его услышали — начал юноша кружить по середине хаты, да на стоящих вокруг девчат поглядывать — будто выбирал то одну, то другую. Потом махнул рукой, словно отказался от выбора, но тут же знак дал и по имени девушку из толпы вызвал, чтобы с облюбованной плясуньей своей потанцевать… Много было в этом народном танце поворотов искусных и красивых, этакого молодецкого притоптывания ногой о пол, взглядов огненных, улыбок ласковых!

Хорошо умел Метек выразить всё это звуками скрипки яворовой, да к тому же еще и красиво сыграть! Забыл он в ту минуту, где находится, и кто смотрит на него. Видел перед собой только горы любимые — то в багрянце заката, то в изумрудных коврах лугов, то в наряде лесов пихтовых, через которые, словно шитье серебряное, текли шумные потоки.

Играл Метек, слегка откинув назад красивую и гордую черноволосую голову, с румянцем на смуглом лице, и с огоньком в очах.

А император, важно восседая на пурпурном кресле, явственно, хоть и не сильно, украдкой, притоптывал о пол ногой в лакированной туфле. Министры же, руки в бока уперев, гордо поглядывали друг на друга — ну, совсем так, как это в овензёке делают танцоры-соперники! Некоторые даже громко ногами в пол ударяли, пританцовывая на месте, позабыв об этикете придворном. Еще бы немного, и подхватили бы они дам, чтобы затанцевать, да поскакать по залу, покрикивая задорно — как это развеселившиеся горцы с Бараньей Горы делают…

Но тут Метек закончил играть и стоял, тяжело дыша, с горящими глазами, словно только что очнулся под взглядами императора и его двора.

— О, какой великолепный музыкант! — слышалось вокруг. — Какой у него чудесный инструмент! Какой чистый тон!

— Кто бы мог предположить, что простой крестьянин сумеет так владеть смычком!

— Я думала, что не удержусь и пойду танцевать, несмотря на присутствие его величества… — говорила одна дама другой.

— Захватывающая мелодия!

— Необычайная… Неслыханная!

— Прекрасная!

Император жестом руки подозвал Метека. И когда Метек несмело сделал несколько шагов к нему, император сказал:

— Мне нравится твое искусство, юноша. Я хочу, чтобы ты был здесь, при моем дворе. Поэтому останься во дворце — не пожалеешь: всё у тебя будет! Своей игрой станешь ты развлекать нас самих и достойное общество венское…

Повелел тут император подать Метеку кошелек с деньгами.

Поблагодарил Метек императора за этот дар и за милость к нему, но в душе понял всё и задумался горько: такое приглашение означало всю жизнь в клетке золотой провести, от милости и немилости императора зависеть. Понял еще, что будет страшно тосковать по горам любимым, по матери родной, по далекой горной деревне…

Встревожила парня милость императорская, напугало приглашение властное. Однако ум его рассудительный, хороший совет тут же подсказал:

— Государь мой милостивый! — сказал он, подождав немного, будто придя в себя после счастья такого нежданного. — При дворе вашем остаться, — это большая честь для меня, и от всего сердца благодарю за нее. Однако, позвольте мне слово молвить: до того, как мне тут в Вене навсегда остаться, разрешите еще раз в горы съездить, с матерью старой проститься?

Все окружающие сочувственно головами кивнули, а император промолвил:

— Достойна похвалы твоя сыновняя привязанность! Поезжай же к себе в горы, юноша, простись с матерью. Но к весне возвращайся к нам, в Вену!

Вот так и удалось Метеку, хоть и на короткое время, вырваться на свободу из клетки золотой.

Вернулся Метек домой в солнечный день зимний. А ехал он всю дорогу на сером коне собственном, которому в Вене купил уздечку, серебром украшенную. Люди по пути встречали его, как важную особу, из окон ему глаза девичьи улыбались. Но парень ни в одной деревне не остановился, не поговорил ни с кем — домой торопился. Скакал по дороге, что высоко в горы ведет меж заиндевевших пихт — к вершине Бараньей Горы, где его хата стоит. К матери спешил!

Издалека заприметила сына обрадованная старушка. Скорее дров в печку подбросила, горшок с борщом ближе к огню подвинула, а рядом — еще горшок, с клёцками. Сама же, как возилась у печи в безрукавке — за порог хаты выбежала: встречать Метека после дальней дороги.

— Вернулся, сынок мой ненаглядный!

— Здравствуйте, матушка! Вернулся…

Сердечно обнял Метек старушку, руки ее натруженные поцеловал, а она — в радости несказанной — скорее Метека в хату повела.

Пока уставший от долгого пути конь уже овсом в теплой конюшне лакомился, а молодой скрипач борщ и клёцки доедал, начала старушка расспрашивать сына про Вену, про императора и двор его, про дорогу дальнюю. Любопытно ей было — каково-то пришлось ее дорогому сыну в том далеком свете?

— Хорошо, матушка, всё хорошо! — с этими словами положил Метек на стол кошелек с деньгами.

А когда мать села кудель прясть и с любопытством поглядела на него, ожидая рассказов, Метек обо всем ей поведал, ничего не утаивая. Встревожилась старушка, слезами залилась. Не было и для нее тайной, что милость императорская — это приказ. Ни обойти его, ни воспротивиться…

В долгие зимние вечера шила она сыну рубахи нарядные, красивой стёжкой камзол расшивала, сырки над огнем сушила — в дорогу неближнюю. Так и шло время. И оглянуться мать с сыном не успели, как на лугах снег уже начал таять. А из-под него сначала робко, по одному, а потом уже пучками, начали выглядывать подснежники. Следом за ними появились белые и лиловые крокусы, ветер ласковый и теплый подул, помог почкам расцвести на старой черешне, пташек разных петь сманил…

Была это первая в недлинной жизни Метека весна, когда не радовался он ни солнышку, ни бурливой воде горных потоков. Наступал несчастный день, когда ему предстояло расстаться с матерью и родным домом, с горами любимыми и свободой… Как жаль ему было покидать пихты зеленые, шумные потоки и луга горные!

Однажды утром взял Метек свою яворовую скрипку и пошел на луг, чтобы с родными местами на долгие годы проститься. Как всегда сел на поваленный бук, напротив груды камней, и повел очами по лесам далеким, по долинам цветущим, по вершинам гор, на которых еще снег лежал. Только печальными были теперь глаза эти, и слезы в них крупные блестели. Зарыдала и скрипка: лилась по горам песня грустная о яворе, который засыхает, потому что злые люди обрубили у него кроны:

Долго играл Метек свои печальные мелодии, давно уже прозвонили в костёле к поздней обедне. Когда солнце к западу склоняться начало и над потоком в долине медленно туман седой стал подниматься — зашуршало среди камней и блеснуло что-то под солнцем: словно бы потерянная монета.

Поглядел Метек на камни. И опять то самое диво увидел, что и летом: Змеиный Король в золотой короне. Явился сюда из далекой пещеры, скрытой где-то в скалах у подножья Бараньей Горы. Пробудила его от глубокой дрёмы пришедшая в горы весна, привлекла на зацветший луг Метекова скрипка. Спустился он с груды камней и у ног парня в клубок свернулся, как прежде, только голову высоко поднял. Корона его отбрасывала во все стороны золотистое сияние.

— Вот и снова мы с тобою свиделись, Метек! — человеческим голосом промолвил Змеиный Король. — И очень я рад этому. Но скажи мне — почему ты так печально играешь? Глаза у тебя тоскливые, и лицо изменилось. Скажи же мне, что тебя тревожит, а я попробую помочь…

Опустил Метек скрипку яворовую, с благодарностью посмотрел на змею и сказал:

— Правду говоришь, ваша милость, Король! Грустно мне очень, и потому тоскливые песни сегодня играю. А всё это из-за того, что расстаюсь я с матушкой родимой, с горами, со свободой…

Проницательно посмотрел на него Король глазами изумрудными.

— Как это так? — недоверчиво спросил юношу. — Хочешь покинуть горы? Бросить мать и хозяйство отцовское?!

— Да… — прошептал Метек, и по лицу его две слезинки горькие скатились.

— Но скажи, почему так получилось?.. Говори же, человек! — беспокойно зашипел Змеиный Король. И тогда Метек рассказал ему обо всём, что случилось в Вене.

— Нет, не уедешь! — очень строго и важно сказал на это Король. — Не печалься: никогда этого не будет, потому что ты горячо любишь горы и оттого так чудесно играешь, что сердце твое этого жаждет. Над сердцем даже император не властен!

Сказав это, Король качнул головой.

Упала с его головы корона золотая и, излучая дивный блеск, прямо к ногам Метека подкатилась.

— Оторви теперь от моей короны один листочек, спрячь на груди и всегда носи при себе! — сказал Змеиный Король. — Даже крохотная частичка моей короны делает невидимым того, кто ею обладает. Видеть тебя будет только тот, кто больше всех любит!

— Матушка! — радостно прошептал счастливый Метек.

— Да, мать и… я! — добавил Змеиный Король.

Никто во всех Бескидах так никогда и не узнал, как и почему навсегда исчез Метек Облаз из глаз людей. Сначала думали, что скрывается он где-то на самой вершине Бараньей Горы — порой доносились оттуда далекие звуки его скрипки. Не один раз искали его люди — не нашли и следа юноши. Тщетно разыскивали его солдаты императорские: все Бескиды перетряхнули, но и они не нашли.

Метек исчез.

Говорили о нем, что в горах затерялся… А другие иначе рассказывали — будто его скалы поглотили: не хотели, чтобы ушел из Бескидов тот, кто их так горячо любил.

Только мать старая знала, что это листок с короны Змеиного Короля скрывает ее сына от глаз людских и хранит от приказа императорского. А Метек по ночам приходил домой и, как надлежало хорошему крестьянину, хозяйство свое исправно вел. Днем же сидел высоко на горном лугу, овец пас и на скрипке играл. Тогда выходила мать его на порог хаты, да смотрела издали на сына. Счастлива была, что он при ней остался и что не запрятали его в золотую клетку неволи императорской, во дворце…

ПОРАБОЩЕННАЯ ВОДА

В давние-предавние времена притащился в Бескиды огромный дракон. И были у этого жестокого и кровожадного чудовища когти рыси, зубы волка и сила ста самых больших медведей. А вместо шерсти или перьев было оно покрыто панцырной чешуей, которую не могли пробить ни стрела летучая, ни копье острое, ни меч стальной — ломалась сталь, а железо в стружку свивалось, когда касалось пластин костяных, что на хребте у дракона торчали.

Девятью парами глазищ смотрело чудовище на свет белый. А горели они хищно на девяти головах, ощетиненных острыми шипами. Из девяти пастей дракона извергался клубами темный дым, который наподобие облачка взлетал всюду, где только появлялось чудовище.

Долго ходил дракон по горам и долинам, долго высматривал в Бескидах местечко поудобнее — для логовища. Однажды, ранним летним утром, притащился он к горе Раховец и стал взбираться по склону — к вершине, старым лесом поросшей.

— Красивая гора! — проворчал дракон и стал принюхиваться, втягивать в себя воздух со всех четырех сторон света. — Не слишком высокая и не очень низкая… Всюду поляны и луга среди леса. Сюда люди стада свои пригонят. Чую запах овец и коров… О, какой приятный запах! Сейчас бы обед хороший сгодился, но больше всего жажда меня мучит. Близко ручей… А тут и второй! Там — третий…

Склонил дракон самую большую пасть к чистой воде потока и жадно пить начал.

— Угмм… Холодная… чистая водичка! Не пробовал еще такой вкусной!

Ворча от удовольствия, двинулся дракон напрямик через чащобу, чтобы обойти вокруг Раховца.

С обхода этого вернулся он довольный: не два и не три, а девять потоков с холодной, живительной водой нашел он на своем пути. Все они текли с вершины горы в долины, где три сестры-реки — Сола, Рыцерка и Рава — быстро несли свои воды среди лиственничных рощ, пихтовых лесов и шумящих полными колосьями полей.

Горные потоки питали реки, речушки и ручьи в долинах. Повсюду буйно зелень росла. Радостный мир был вокруг. Всё благоухало и цвело.

«Девять потоков сбегает по склонам этой горы… — думал дракон. — У меня девять голов, а стало быть и девять отличных пастей, которые охотно пьют такую прозрачную, чистую и холодную воду. Здесь каждая моя пасть может пить из отдельного потока! Вот это действительно радость!.. Решено: остаюсь на этой горе! Где еще найду я такие удобства?»

Утолив жажду, утомленный долгой дорогой, улегся дракон спать. Забрался в самую чащобу и вытоптал себе ногами логово в темном и глухом уголке, где мох погуще.

Спал он до самого вечера, а храп его девяти голов над Раховцем звучал, будто раскаты грома близкой бури.

Когда на западе потускнела заря вечерняя — пробудился дракон и на охоту отправился. Повезло ему: четырех оленей пожрал, которые неосторожно к чаще приблизились, где чудовище притаилось. Потом выкопал себе дракон на склоне Раховца, почти у самой вершины, такую глубокую и обширную пещеру, что мог теперь спать внутри горы. А при входе в это логово — чтобы от врагов уберечься — нагромоздил он огромные и причудливые обломки скал.

Если посмотреть на них — вроде бы сени рыцарского замка напоминали. Заканчивались они большим и низким каменным отвором, самой природой устроенным наподобие дверей.

Удобным и тихим для дракона было это логово. Однако девятиголовое чудовище охотнее бродило по лиственничным рощам у подножия Раховца, либо по берегу самого глубокого и широкого потока. Ловчее ему было добычу там подстерегать, да и на солнышке любило оно погреться. К потоку этому приходили напиться воды олени и лани, а люди туда стада свои пригоняли, когда с отдаленных пастбищ в Кичору или Забаву возвращались.

Как-то молодой пастушок задумал грибы собирать меж лиственниц, да и оставил овец возле потока пастись на сочной и густой траве. А сам в лес подался. Когда же вернулся с кошелкой полной рыжиков, не нашел оставленных овец. Тщетно искал он их в лесу и звал громко. Тщетно плакал от страха и горечи — овцы исчезли бесследно, словно в воду канули!

С того дня стали пастухи не досчитываться овец в своих стадах. С лугов же, что на склонах Раховца были, всё грознее вести стали приходить:

— Видать, оборотень какой-то пошаливает!..

— Уж не бес ли адский логово себе устроил на нашей горе?

Охотники тоже заприметили, что в лесах всё меньше становится оленей, кабанов и ланей.

— Хитрый ловец дичь гонит: убывает зверь, а неизвестно — когда и как…

— Да, видно, жестокий пожиратель там орудует: ни тетерева, ни зайца теперь не увидишь!

— Ну, ежели так, — сказал своим озабоченным соседям Гжимек Ковальчик, самый большой удалец и смельчак во всей деревне, — то надобно этого пожирателя выследить и усмирить его, пока он и к нашему горлу не подобрался!

В тот же день смастерил он себе кошки[13] железные — такие, какими бортники[14] пользуются, когда на деревья взлезают. Приготовил себе Гжимек топор, хорошо отточенный, и долото. Утром, еще и заря не разгорелась, — залез удалец на самую макушку огромного бука, да и притаился в такой густой листве, что снизу его и не видно совсем.

А рос этот старый бук на верхнем склоне Раховца и был такой высокий, что хлопец мог взглядом всё пространство вокруг окинуть: и леса ему видны были, и поляны, и луга, разбросанные среди малинника, и лещины на всем склоне Раховца, что полого спадал к берегам Равы. То тут, то там, различал Гжимек голубоватые ленточки потоков, а так как глаз у него был соколий, то уже в тот первый день заметил он клубочки дыма, что над самой чащобой поднимались. Но этот дым не был похож на тот, который густо идет, когда смоляры или углежоги смолу гонят или уголь палят. Дым этот не поднимался ровным столбом к небу, хоть и погожий безветренный день стоял, а взлетал облачками и потом на лес тяжело опускался. Позже он появлялся снова, но уже немного дальше…

На второй день, из своего укрытия на вершине бука, заметил Гжимек не один дымок, а девять сразу! Но что еще дивнее хлопцу показалось — появлялись они поочередно над каждым из потоков, а потом исчезали и, по прошествии некоторого времени, снова показывались над старым лесом, что наподобие короны вершину горы увенчивал.

«Видать живет там кто-то, кто дымы эти пускает… — думал Гжимек. — А может их несколько? Может они какой особой работой заняты?… Надо бы поглядеть!»

На третий день снова Гжимек на дерево взобрался и еще зорче окрестности стал оглядывать. День был на редкость солнечный и ясный, жара сильно донимала. Но дыма нигде не видно.

— Правильно я вчера подумал! — утешился Гжимек. — Живет там кто-то: ходит по горе, делает что-то, а нынче, когда жара докучать стала, решил в тени отдохнуть…

Только к вечеру, когда совсем низко солнце опустилось, опять дым показался. Сначала над одним потоком, затем над другим… Взвился раз и другой, а потом над третьим и четвертым потоком появился… В пятый раз дымный клубок взлетел уже над лиственничной рощей — там, где поток разливался и в малое озерко впадал. Охотно туда лани и олени пить приходили. А находилась эта роща почти у подножья горы и светлым пятном резко среди темной хвои выделялась.

Клубки над рощей всё гуще взлетали и вскоре окутали ее наподобие странного тумана.

Ветер повеял, но и он не разогнал этих дымов, лишь вроде бы к земле их прижал. А Гжимек в своем укрытии почуял неведомую доселе резкую вонь. Потом шум странный донесся оттуда — то усиливался он, то пропадал.

Прошло некоторое время.

У Гжимека всё сильнее билось сердце, от сильного напряжения шумело в голове, он весь дрожал от страха и огромного любопытства. Подвертывался случай, чтобы увидеть неведомое существо и решить — что это? Ну, а потом искать защиту от него.

Поборол в себе Гжимек страх, горстью листьев буковых отер пот со лба, отпил несколько глотков воды из баклажки, что у него через плечо висела, и спустился с дерева. Отцепил от ног кошки железные, заткнул их за пояс и начал осторожно прокрадываться к лиственничной роще. Всё ближе и ближе к ней подходил, оглядываясь во все стороны и прислушиваясь чутко.

— Хррр… Хррр — долетело до него со стороны рощи.

— Рууу… Рууррууу — явственно слышал Гжимек храп, будто он из нескольких глоток сразу вылетал.

Ускорил смельчак шаги.

— Хррмм… Хррмм… Ууффф… — кто-то так громко засопел, что воздух кругом заколыхался.

Лиственничная роща всё реже становилась. За нею — только лужок и ручей.

Снова надел кошки удалец и быстро на самое высокое дерево залез. Светло-зеленая густая хвоя надежно укрыла его в ветвях пихты. Раздвинул их Гжимек и осторожно выглянул на поляну, что под ним лежала.

— Ох!.. — крик застрял в горле у хлопца.

Одной рукой Гжимек себе рот закрыл, а другой — крепко за сук ухватился, чтобы с дерева не упасть от страха. То, что он увидел внизу, было страшнее всего, что человек себе представить мог! Хлопцу показалось, что всё это снится ему…

На мягкой мураве отдыхал… огромный дракон! Тело его было покрыто костяной панцырной чешуей, на спине торчали зубчатые пластины, а шея заканчивалась грозными шипами. Чудище это, видать, крепко спало, положив на берег потока все девять страшных голов. Пасти их были раскрыты, и из каждой, подобно далекому грому, вместе с клубами темного вонючего дыма, раздавался мерзкий храп. В солнечном свете клыки и когти чудовища переливались красно-желтыми отблесками. Чешуя у него — серебристого и зеленого оттенков, только хвост темно-коричневый, испещренный серебристыми крапинами. Рои мух и серых луговых оводов облепили закрытые глазища дракона. Иногда они залезали в пасть, но тут же снова взлетали в воздух и настойчиво кружили над спящим чудовищем.

— Дракон! — шептал в своем укрытии Гжимек. — Какой же он огромный и могучий!.. А чешуя какая крепкая! Ни один меч не рассечет…

Видя, что чудовище продолжает неподвижно лежать, наполняя всю рощу ужасающим храпом, смельчак спустился с дерева и, ни разу не оглянувшись, помчался в деревню.

Страшный плач, стоны и причитания поднялись во всей Кичоре, когда узнали люди, какой сосед у них на Раховце поселился. Те, что потрусливее были — побросали миски, полные снеди, и без шапок на дальние горы поудирали. Некоторые за собой на веревке свиней и коров тащили, другие овец беспорядочно погнали — от деревни подальше.

— Стойте! Стойте! — кричали им вслед люди пожилые, более рассудительные. — Надобно обороняться, надо спасать себя самих и добро наше…

— Айда в кузницу! — кричал Гжимек. — Помогите нам выковать топоры и ножи!

Отец его, старый кузнец, уже и железо на горне нагревать начал. Мало-помалу утихомирилась тревога. Кто постарше был — в кузницу старого Ковальчика пришел. Стали расспрашивать Гжимека про чудище. Хлопец охотно рассказал обо всём, что видел.

— Давайте думать, что делать! — закончил свое повествование хлопец. — Неужто сами себя на погибель обречем?

— По-моему, — промолвил самый мудрый старик в деревне, — поначалу надо стада уберечь, а самим вовсе не приближаться к Раховцу, хоть бы нам с голоду помирать довелось… Завтра гоните овец и коров подальше отсюда!

— А я вот чего думаю! — сказал другой старик, которому в молодости немало на поле брани довелось побывать. — Надобно весть князю послать, пусть придет спасти нас! Прибудут сюда воины смелые, и двинемся мы разом с ними на чудище! А перед этим надобно поскорее засеки поставить на всех дорогах, что от Раховца к селу идут!

— Ну, а мне сдается, что надо нам побольше оружия, да чем получше! — молвил Гжимек и что было сил по наковальне молотом ударил.

На следующее утро пастухи погнали стада далеко на юг. Несколько удальцов на конях к князю отправились, остальные мужики спешно дороги стали заваливать, засеки строить. Гжимек с отцом и товарищами своими с самого утра в кузнице: у мехов и наковальни оружие мастерили.

С того дня тщетно искал поживы дракон, напрасно за скалой таился или, в зарослях укрывшись, на перепутье пастухов высматривал. Никого он не увидел, не услышал и бренчанья звонков, которые по горскому обычаю на шеи овцам вешают, чтоб не затерялись. Взобралось чудище на вершину Раховца и стало оттуда девять пар глазищ таращить — не видно ли овец на соседних пастбищах или на Кичоре и Забаве? Однако напрасно злобный дракон надеялся — всё живое скрылось неведомо куда. Опустели и леса, и луга, и дороги!

Шли дни. Страшно изголодался дракон. На Раховце лишь малина алела, да голубика с веточек спадала — сладкая, крупная, сочная…

— Разве это пища? — рычал дракон, со злости давя спелые ягоды.

Злобно вытаптывал он траву вокруг себя, ели ломал — бесился. А голод всё сильнее донимал злобное чудище и бешено клацало оно зубами всех девяти пастей, которым на ужин доставалась только вода из потоков. Люди скрылись от дракона и стада свои увели. Лесное зверье тоже всё в разные стороны разбежалось. Безуспешно пытался дракон есть траву молодую и грибы — не насыщали они злобное чудище: привыкло оно к пище кровавой.

Попробовал дракон к селу подойти — оказалось, все дороги завалены. Да так высоко, что даже его огромная сила не смогла ни одной засеки одолеть. И замыслил тогда злобный разъяренный дракон людям отомстить.

— Если я терплю такой голод, — выл он, бешено хлеща по скалам огромным хвостом, — то люди и звери во всей округе будут мучиться от жажды!..

Загудела вокруг земля, затряслись кроны деревьев, когда дракон помчался к вершине Раховца. Из-под тяжелых когтистых лап его летели во все стороны комья земли и клочья моха. На бегу ломал он кусты и топтал папоротники. Злой и запыхавшийся, остановился он вскоре на краю большого луга, покрытого молодой и шелковистой травой. Посреди того луга росло девять елей — все одинаковой высоты. А из-под корней тех деревьев били источники, чистая и холодная вода стекала вниз по склону шумливыми потоками.

— Девять потоков… — проворчал дракон. — Много живительной влаги течет с этой горы в реки и ручьи. Помогает она травам расти, а зерну в колосьях — дозревать… Но теперь, — тут чудище к ближней ели прыгнуло, — теперь этой влаги не будет! Высохнут реки и ручьи, пожелтеют травы и злаки!

Огромными когтистыми лапами обхватил дракон дерево и изо всей силы вогнал ствол его в землю… Рыча от бешенства, начал он лапой отрывать у себя с хребта пластины костяные и, словно клинья, загонять их под корни дерева. Перестала бить вода из-под ели — сочилась теперь оттуда узенькая струйка воды, едва заметная в буйной траве…

— Не будет воды людям! — в злобной радости рычал дракон, вдавливая в землю второе и третье дерево. — Не будет вам воды! — хрипел он, запыхавшись, хватая погаными лапами последнее, девятое дерево.

Засуха!..

Страшное это слово для земли-матушки, да и для всех тех, кого кормит она. Отчаяние людей охватило. Смолкли веселые беседы на завалинках возле хат и песни, что звучали после работы. Да и как тут петь, о чем говорить, если на полях еще не налившееся зерно высыпается из колосьев? Какое уж тут веселье, если земля потрескалась, а в садах едва завязавшиеся плоды с яблонь да груш на нее спадают, если высохли реки и ручьи!

— Не иначе, дракон проклятый хитростью своей воду поработил, течь ей не дает! — говорили мудрые старики. — Ему-то всё нипочем: такая бестия и без воды проживет, с помощью колдовства. Но для нас вода — это жизнь! И не появится она вновь, пока мы с чудищем этим не справимся.

— А вот посмотрите: скоро нам князь своих рыцарей пришлет! — утешались молодые парни. — И тогда мы всей громадой на чудище пойдем!

Тем временем все, у кого только сила была, помогали Гжимеку оружие ковать. Не угасал в кузнице огонь в горнах, ни на минуту не смолкал перестук молотов. Люди помощи ждали. Выглядывали за околицу с самого утра.

И вот однажды на горных лугах всадники показались. Тотчас же в Кичоре узнали их — то были парни, что за помощью к князю отправились.

Вышел Гжимек из кузницы, посмотрел и нахмурился. «Э, да они без воинов! Одни! — с тревогой подумал хлопец. — А едут по лугу кратчайшей, но самой неудобной дорогой…»

— Эй, люди! — закричал он. — А ну, давайте сюда!

Всадники быстро спустились по склону и устало возле кузницы остановились. Кони их взмокли от трудной дороги, на боках пеной покрылись.

— Гжимек! Брат! — один другого перебивая, закричали парни. — Беда нам всем! Погибель! Не пришлет князь помощи!

Лицо хлопца побелело, словно сама костлявая[15] перед ним явилась.

— Почему не пришлет? — еле спросил он.

— Нету больше князя Силезского! Умер Генрик, в бою пал… Разбиты его войска! А всему причиной — жестокие татары, разбойники подлые… Близко они! Того и жди в нашей долине будут!

— Быть того не может! — воскликнул Гжимек. — Отец, слышишь? Князя Генрика убили!..

Грозная весть о татарском нашествии летела по всей деревне, словно у нее была тысяча ног. И вот тревога — более страшная, нежели голод и жажда — начала выгонять людей из домов. Они уходили по горным тропам всё выше и выше — всё живое устремилось в чешскую или венгерскую земли.

— Татары пострашнее дракона! — раздавались повсюду испуганные голоса. — Байдар-хан и Кайду-хан одолели рыцарей силезских и краковских! Да и всех тех побили, кто им на помощь явился!.. Уходить надо!! — кричали люди, волоча пожитки свои по каменистым дорогам.

— Идет сюда в горы жестокий полководец татарский, Джанга-бей! — кричали в толпе бегущих людей, когда опустел последний двор в Кичоре.

— Идем с нами, брат! — звали Гжимека сродственники.

Однако Гжимек не хотел бежать из родного села. Только вышел на вершину горы Кичоры и, став в тени ветвистых буков, полными слез глазами смотрел на удалявшихся друзей, соседей и родных, да на отца старого, которого он еле умолил бежать, чтобы жизнь его спасти.

Когда стемнело, вернулся Гжимек в затихшую кузницу и, присев на пороге ее, задумался глубоко.

Над горами взошла луна, но в этот вечер была она багровой, а хлопцу казалось, что и звезды отливают кровавым цветом. Но вскоре понял он, почему так багровеет всё — над Солой и Рыцеркой разливалось зарево пожара! Горели дома…

— Татары близко! — шумели буки. — Уходи!

— Угу-у! Угу-у! — с башни костёла кричала сова. — Беги!

Однако хлопец остался в кузнице и проспал всю ночь, сидя на пороге и опершись плечом о притолоку старых дверей. Утром, вместо ясной зорьки, увидел Гжимек вдали новое зарево. Большая стая ворон и галок крикливой тучей пронеслась над Кичорой к югу — в сторону лесов чешских. Промчались через орешник испуганные олени и лани, уцелевшие от жадных лап дракона. Потом услышал хлопец некий особенный шум и гам: всё ближе и ближе звучал он…

То были звуки пищалок и дудок, ударов по железному котлу, звон множества колокольцев и барабанная дробь. Шум этот долетал со стороны Солы — из долины, где вилась лента высохшей теперь начисто Равы.

«Это татары! — понял Гжимек. — Они!» Тревога сжала сердце его. Но скоро поднял он голову и, вскочив с порога, что было духу помчался вниз по склону — в ту сторону, откуда доносился этот шум и гам. Добежав до прибрежного обрыва, что у самой дороги был, Гжимек остановился. Глаза его горели, словно парня лихорадка жгла. В голове уже замысел лихой возник.

Всё ближе подходила орда Джанги-бея. Из-под самой Легницы вел он за собой тумен[16] беспощадных и жестоких степных наездников. Мчались они на своих низкорослых, косматых и долгогривых конях, будто волчья стая хищная.

И хотя солнце еще с утра припекать начало — не сняли татары своих толстых овчинных кожухов, лишь шерстью наверх перевернули. Островерхие войлочные колпаки татар, отороченные мехом барса или рыси, были нахлобучены по самые брови, из-под которых жадно высматривали всё вокруг черные, раскосые, бегающие глаза азиатские.

У каждого татарского наездника было с собой оружие отличное: лук из редкого дерева, с концами, точенными из клыков моржа и склеенными рыбьим клеем. А тетивы луков этих были свиты из жил верблюжьих или бараньих, колчан же, из мягкого красного сафьяна сделанный, шила каждому татарину его жена или невеста, оставшаяся в далекой юрте. Набиты были колчаны те стрелами с наконечниками зазубренными — азиатская задумка жестокая: чтобы нельзя было стрелу из раны вытащить! Оперенные перьями орлов степных, стрелы эти быстрей ветра летели. Ну, а про сабли острые и ятаганы кривые — и говорить нечего: ловко владели ими татарские наездники. Кроме того имел каждый воин при себе аркан крепкий, в кольцо свитый и к седлу притороченный, да бич страшный, из сыромятной кожи буйволовой, в шесть нитей крученый.

Впереди тумена ехал сам Джанга-бей, полководец, в подбитый собольим мехом длинный атласный халат одетый. Колпак его войлочный был украшен драгоценными каменьями, а из-под халата виднелись шаровары шелковые и сапоги мягкие, сафьяновые. Гордо восседал на коне Джанга-бей: из знатного рода он был и потому одеждой всегда происхождение свое выказать старался. Лицо у него было толстое и круглое, поглядывал он на всех спесиво, а позади него ехали два молодых джигита и попеременно держали над гордым беем его бунчук с конским хвостом — татарский знак власти и сана. За джигитами ехал оркестр, который неописуемым визгом и свистом пищалок и дудок, шумом и грохотом барабанов стаи вороньи с деревьев спугивал, а зверей принуждал бегством поспешным спасаться.

Гудела земля под копытами татарской конницы, сотрясался воздух кругом, а Джанга-бей скучающе жевал сушеные фиги, которые ловко были спрятаны на груди под халатом, в шелковом мешочке. Темными, заплывшими от жира глазками, едва видными из-под мясистых век, водил он вокруг и всё медленнее жевал любимые свои фиги. Сильное изумление охватывало его: вот уже три дня минуло, как забрался он в горы со своим туменом, три ночи уже спал он, сидя в седле, тоскуя каждый вечер по котлу с жирной бараниной и рисом — а нигде не видно было ни единой живой души! Не оказалось на его пути ни одной коровы или овцы, а ведь именно за ясырем[17] богатым забрел он в это горное бездорожье.

«Где добыча? — сердито думал бей. — Где ясырь богатый? Когда же наброшу я аркан свой на шеи девок здешних?»

Однако, видел злой татарин вокруг себя лишь опаленные солнцем пустоши, высохшие реки и как бы вымершие деревни. Косматые, привычные к скупому корму татарские кони тщетно поворачивали головы к Раве.

В русле ее виднелись только обточенные водой, побелевшие на солнце гладкие камни.

— Где же ясырь? Где стада тучные? — глухо шептались меж собой татарские воины.

Однако ропот этот глушили дудки и барабаны, а Джанга-бей жажду свою утолял, то и дело прикладываясь к баклаге с кумысом, которая к седлу подвешена была.

Всё ближе подходил тумен к пологому склону горы Кичоры, что к Раве спускался. И вдруг крик великий среди татар поднялся. Перестал играть оркестр, и головы всех наездников повернулись к склону, поросшему редкими пихтами и березками с пожелтевшими от зноя листьями. Джанга-бей от неожиданности проглотил недожеванную фигу и тоже обернулся в ту сторону…

По склону бежал молодой парень. То тут, то там мелькала среди пихт и березок его белая полотняная рубаха. Видно было, что мчится он вслепую, не разбирая дороги: прыгал через низкие кусты и продирался сквозь густые заросли, как бы в беспамятстве от страха перед татарами.

— Эй, Кискемет, Субактан! — крикнул Джанга-бей своим лучшим джигитам. — Поймать мне этого человека! Поймать! Он покажет нам, где богатые деревни…

Двое татар кинулись в погоню за хлопцем.

— Алла! Алла! — кричали они, размахивая над головой арканами.

Еще минута, и Гжимек почуял, как его шею захлестнула петля татарская.

«Ну, всё — поймали они меня! — подумал он, падая на выгоревшую траву. — Выполню ли я свой замысел?»

Вывели его джигиты на дорогу и, низко кланяясь бею, хлопца к нему подтолкнули.

Посмотрел татарин на Гжимека сурово и молвил, грозя плетью с золоченой рукоятью:

— Если ответишь на все мои вопросы — дарую тебе жизнь, неверный[18]… Понимаешь?

Гжимек молча кивнул головой.

— Скажи мне, почему тут не видно людей? Куда подевались ваши стада? Мы слышали, что здесь богатые места имеются. От пленных мы вашему языку научились… Где же эти богатые места?

— Достойный господин! — кланяясь, ответил Гжимек. — Ты видишь вокруг пожелтевшую траву и сухие листья на деревьях? Это от того, что землю нашу постигла жестокая засуха. По этой причине ушли отсюда люди и стада свои увели. Только на горе, что перед твоими глазами, остался некий рыцарь, очень богатый и могущественный. Не боится он засухи — живет в покоях, что в глубине той горы находятся. А стада его скрываются от зноя в подземных хлевах, пьют чистую воду из подземных источников и отборным сеном кормятся, которое в подземных сеновалах хранится… Много скота там, как этих камней в высохшей реке!

— Неужто он так богат, этот рыцарь? — допытывался бей. — Правду ли ты говоришь?

— Да, господин! Говорят, что в его подземельях стоят сундуки с золотом, а сам он ест с золотых блюд.

— Алла! — раздался крик удивления среди воинов.

— Но и это еще не всё! — кланяясь и таинственно понижая голос, продолжал Гжимек. — Этот рыцарь знает дорогу к сокровищам, что лежат глубоко внутри той горы… Выходит, он богаче самого Байдар-хана!

— Алла! Алла! Идем за этими сокровищами! — запальчиво кричали татары.

— Говоришь ли ты правду, юноша? Смотри, чтобы твоя голова с плеч не слетела! — подозрительно глядя на хлопца, сказал Джанга-бей и грозно плетью взмахнул.

— Истинную правду, господин! — кланяясь, ответил хлопец. — Вот, погляди-ка! Видишь, над горой дым поднимается? Это повар готовит для рыцаря печенку из самого жирного быка…

— Ммм… ммм! — причмокивали татары, а Джанга-бей сказал Гжимеку:

— Добудем эти сокровища для нашего хана! А ты, если покажешь нам дорогу на вершину той горы, будешь свободен, и никто тебя не тронет.

При этом татарский полководец испытующе посмотрел на стоявшего перед ним юношу.

— Покажу, господин!.. Идите за мной!

Повелел тут Джанга-бей дать Гжимеку коня. И поехал хлопец возле татарина, показывая дорогу на Раховец, где меж елей и буков притаился дракон.

— Не лучше ли, господин, оставить убогие деревни, а ударить всей силой вашей на замок рыцаря? — молвил Гжимек, когда они остановились перед рощей лиственничной.

— Сама правда твоими устами говорит! — ответил Джанга-бей. — Истинная правда, хоть и неверный ты!

— Ну, вот мы и на месте! — сказал хлопец, когда тумен проехал рощу и у последних деревьев оказался. — А вот и дорога на вершину.

— Слово мое крепко: свободен ты, юноша! — ответил бей. — А в награду и в знак моей милости к тебе возьми этот красный колпак: его носил один из наших смелых джигитов. На!

— Алла! — закричал татары. — Одень нашу красную шапку, поляк!

Не хотелось Гжимеку шапку вражью напяливать, но что поделаешь: пришлось их желание исполнить — иначе смерть. Потом махнул рукой и скрылся из глаз в чащобе лесной.

По татарскому обычаи начиналась битва только на рассвете. Поэтому разожгли воины костры и всю ночь готовились к бою: острили ятаганы и сабли, насаживали новые наконечники на пики, оперяли стрелы. Знали, что будет нелегкой битва с таким могучим и богатым рыцарем. Джанга-бей точил свой меч обоюдоострый и пробовал искусство военное на деревцах и кустах.

А Гжимек тем временем радовался, что невольно заставил татар союзниками своими стать в борьбе со злобным драконом. Торопливо в деревню сходил, отыскал в чулане свои кошки, собрал в кузнице сколько было обрубков железных, положил их в мешок, а потом сделал себе крепкую пращу.

Едва рассвело, забрался Гжимек на вершину самого высокого и могучего бука. Стал оттуда высматривать, да поджидать, когда облачко темного дыма покажет ему, что дракон из логова своего вышел.

Плохо в ту ночь спал изголодавшийся дракон. Почуял он запах коней, что долетал до него со стороны рощи, где он завсегда добычу подстерегал. Рано поэтому встал с лежбища и вышел из пещеры, жадно принюхиваясь всеми девятью носами к запаху конскому.

Заржали кони татарские. Заслышав их, пыхнул дракон клубами дыма и двинулся на охоту. Быстро заметил его Гжимек: хорошо видел, как спускалось чудовище по склону, топча лещину и ломая молодые деревца. Натянул тогда смельчак пращу и метнул железный обрубок прямо в пасть дракона.

Зарычало тогда чудовище и сильно хвостом по земле ударило, а тут второй обрубок в другую пасть врезался. Разъярился дракон, оглянулся вокруг, заметил Гжимека.

— Ну, погоди же, дерзкий! — проворчал он. — Сейчас я научу тебя, как надобно сильных почитать!

И направился к буку, на котором смельчак сидел. Но только лишь к дереву приблизился — третий обрубок в запавшее брюхо его ударил. Девять пар злобных глазищ сразу к вершине бука обратились, разглядывая парня, что в листве скрывался. Обхватил дракон ствол бука лапами и давай, что есть силы, трясти его.

— Сейчас ты прямо в пасть ко мне свалишься! — рычал взбешенный дракон, клацая зубами.

Однако крепкие буки растут в Бескидах, а Гжимек не зря выбрал самый могучий из них. Не по силам он и дракону оказался! Не боялся поэтому хлопец угроз чудовища, метал в него обрубки железные…

Еще пуще взбесилось оно, зарычало на всю округу. И рык его поднял на ноги самого Джанга-бея. Дал он приказ, заиграли дудки и пищалки пронзительные, заржали кони — и вот уже весь тумен в боевой порядок выстроился.

— Алла! Алла! — издали долетел до Гжимека боевой крик татарский.

— Вперед! Во славу могучего Байдар-хана! — кричал Джанга-бей, скача на коне перед туменом.

Изумился дракон, выпустил бук из лап когтистых. Перестал рычать, прислушался. Гудела вокруг него земля от топота тысячи коней…

Высунулся Гжимек из листвы, колпак красный с головы сорвал. Поднял его повыше и давай размахивать им с вершины.

Заметил этот знак Джанга-бей.

— Там рыцарь! — закричал своим воинам. — Вперед! Смелый юноша знак нам подает, путь указывает! Вперед, джигиты!

С неописуемым воем и шумом ринулся тумен к тому месту, где дракон стоял.

А чешуя его так золотом на солнце отсвечивала, что татарам показалось, будто это рыцарь в латах драгоценных появился. Но дракон, устрашась шума и воя неслыханного, попятился к вершине горы. Скрываясь за деревьями, начал он метать в татар камни и вырванные с корнями деревья.

Тогда схватил Джанга-бей рог буйволовый, что всегда на поясе у него висел, и громко затрубил в него: знак тумену подал, чтобы по обычаю татарскому полукругом выстроились. Сжалось полукружие, ближе к чудовищу подступило.

Понял тогда дракон, что окружает его орда неведомых ему доселе яростных воинов. Раз за разом то копье, то стрела впивались вокруг него в стволы деревьев. Быстрее стал отступать дракон к своему логову. А татары с воем страшным напирали на него со всех сторон.

— Смотрите! — кричал своим джигитам Джанга-бей. — Он колдовством вид свой изменил! Из рыцаря в дракона девятиголового оборотился!.. Хочет устрашить джигитов самого Байдар-хана! Зря стараешься, рыцарь! Ничто не поможет тебе! Защищайся!

А дракон уже у входа в пещеру остановился, но продолжал камни метать в наседающих татар. Каждая пасть его извергала попеременно то дым, то огонь. Золотом отсвечивала чешуя, и блеск его напоминал татарам об огромных сокровищах, что были скрыты в подземном замке рыцаря. Ведь им об этом смельчак польский рассказывал. И так алчно жаждали татары завладеть тем золотом, что в ослеплении воинственном напирали они на дракона, несмотря на его огненные пасти и метко бьющие камни. Если падал один воин, на его место вставал другой.

— Защищайся, рыцарь! — снова воскликнул Джанга-бей и что было сил метнул в дракона огромное копье с тяжелым зазубренным наконечником. Вонзилось оно прямо в глубину раскрытой пасти чудовища.

Завыл страшно дракон и скрылся в глубине пещеры. А татары ринулись за ним, соскакивая с коней, которые с громким испуганным ржанием по лесу разбежались.

Охваченные жаждой золота татары всё глубже в гору уходили. Гудела она от битвы, что шла там, внутри…

А Гжимек, который всё время незаметно за татарами крался, припав к скале и затаив дыхание, глядел на страшную сечу. Вот и последний джигит вбежал в темную пещеру, где гремел жестокий бой…

Тогда вышел Гжимек из укрытия и вслед татарину поганый колпак швырнул. Потом взобрался повыше, уперся в огромный обломок скалы, что над входом в пещеру нависал, и, все силы в единый рывок вложив, столкнул его вниз. Хотелось ему, чтобы преграда образовалась в узком проходе — на случай, если надумают татары возвращаться!

Задрожала тут гора, посыпались вслед за этим обломком другие камни — большие и маленькие. Пыль столбом вокруг поднялась и грохот такой стоял, будто невиданная буря над горами разразилась! Сущий камнепад возник и засыпал он начисто всё место, где вход в пещеру был — даже и следа не осталось! Не было пути назад орде татарской и дракону злобному! А внутри горы тем временем понемногу стихала битва жестокая: только из малых щелей между камнями дым потянулся — поначалу густой, а вскоре лишь узенькой струйкой. Потом и вовсе исчез — ветер его развеял!

Вздохнул тогда Гжимек полной грудью и заплакал от радости, что места родные от двух бедствий сразу уберег — от дракона страшного и от жадной орды татарской…

Повыше той пещеры, почти у самой вершины Раховца, росло девять елей — все одинаковой высоты.

Остановился возле них Гжимек, огляделся вокруг, ближе к деревьям подошел.

Корни одной ели явственно выступали из земли. А меж них заметил хлопец что-то плоское, блестящее. Наклонился, присмотрелся получше и увидел, что это край большой пластины костяной, словно бы золотом покрытой…

— Чешуя дракона! — воскликнул хлопец.

Попробовал вытащить пластину — не вышло. Глубоко увязла она в земле, но напряг все силы Гжимек и вырвал ее из-под корней. В ту же минуту из расщелины, где была пластина, брызнула чистая и прохладная вода — источник забил!

— Вода! — радостно всплеснул руками Гжимек. — Снова вода появилась!

Радостный, счастливый пал он на землю и долго той чистой водою жажду утолял. Потом омыл лицо, руки ополоснул. А из источника уже ручей прозрачный побежал и шумно в долину устремился, по склону Раховца…

С любопытством стал Гжимек разглядывать чешуйчатую пластину роговую. Однако в его руках она дивно как-то сереть начала и вдруг рассыпалась в прах.

Пошел хлопец от ели к ели. Вытаскивал проклятые драконовы запоры и сразу же из-под корней начинал ключ бить. И в каждом была чистая, прозрачная, холодная вода.

Снова зашумели все девять потоков горных. А на их берегах ожили и опять зацвели незабудки и лютики. Растут они там и по сей день — крупнее и красивее, чем где-либо в других местах. А шумные горные потоки своим плеском рассказывают старинные легенды всем, кто любит их слушать в тиши лесной…