Штольня в Совьих Горах

ЗОЛОТОЙ СЕЛЕЗЕНЬ

Жители Силезии знают старинную сказку о юноше, которому посчастливилось найти чистое золото в далёких лесах, на извилистой реке Бобр.

Голодный тогда был год. Сгубила засуха все хлеба на полях. Трава на лугах погорела от зноя, а в садах плоды не созревшие на землю опали. И пошли мужики на заработки в город: кто в одиночку, кто сообща с другими, — кому как способнее было. Ушел и Марцин, парень из деревни Пшесеки, искать работы и хлеба в богатом городе Болеславце. Большой, королевский это был город, но в маленькой Пшесеке никто не знал, по какой дороге туда идти: ни один крестьянин отродясь так далеко не хаживал. Ведомо было только, что стоит Болеславец на реке Бобр, которая с гор Карконошей течет: из-под заснеженных скал ручеек там бил, с него-то и зачиналась река. Посоветовали Марцину старики — идти всё на север, по берегу Бобра, пока не увидит большой и людный город с четырьмя башнями и с орлом королевским, что над воротами красуется.

Так и направился парень — через боры густые — к реке, в которой вода так часто свою окраску меняет, как девки платья на праздник. То она голубой казалась, словно лента среди лугов; то серебристой и переливчатой, будто кольчуга рыцарская; то вроде бы темнела, как лесной сумрак.

Шел Марцин по берегу весь день. Пустынно и безлюдно было вокруг, только столетние дубы в воде отражались и по-своему, шумом листвы, с нею переговаривались. Шумел и пел ветер в камышах, гнул их к воде, изредка птицы перекликались…

Устал Марцин от такого долгого пути — доел последний кусок хлеба, что в заплечном мешке лежал, да к тому же и швы на постолах разошлись от ходьбы. И решил хоть немного отдохнуть под дубом, что у самой воды рос: постолы старые починить да ягодами подкрепиться, которые в лесу насобирает. Игла, дратва и ножик у него завсегда с собой были, поэтому с починкой он быстро управился.

В лесной чаще заметил Марцин кусты малины зрелой — красной и желтоватой — никто их тут, видно, не собирал. Ходил парень по кустарнику, рвал сладкие ягоды, с удовольствием ел их, а потом уселся на берегу и под мягкий плеск волн задумался о доле своей.

Тем временем солнце уже за лес заходило и надобно было о ночлеге подумать. Наломал Марцин поначалу кустарник, потом молодой камыш нарезал. Насобирал большую кучу. Но когда уложил всё это под низко нависшими ветвями дуба, отлетел от парня сон. Вспомнил Марцин отца, мать и хату родную, из которой выгнала его на белый свет нужда беспросветная…

«Вернусь ли я когда в Пшесеку? — с печалью думал парень. — Увижу ли родителей своих? Каково-то мне в городе будет, среди чужих людей?..»

А река спокойно плескалась о берег, и тихо шумели на ветру камыши — вроде бы тоску парня смягчали.

Медленно ночь в лесу наступила. Выплыл на небо месяц, словно одинокий рыбак на ладье серебряной. Засверкали вокруг него звезды — голубые и зеленоватые. Громче зашелестел камыш, отозвались кузнечики в густой траве…

И вдруг, словно бы изменил кто темные волны реки. Посветлели они от дивного сияния, которое широкой полосой сразу пало на воду со стороны прибрежного аира[19].

Испугался Марцин, вскочил со своего ложа и, спрятавшись за ствол дуба, на реку глянул. Дыхание у него перехватило от удивления и восторга, когда увидел диво-дивное: явилась на реке птица невиданной красоты! Плыла она посреди волн одна, и от нее падало на лес и на воду невиданное и великолепное сияние…

А был это златоголовый и златокрылый селезень! Плыл он медленно, изредка оглаживая клювом светящиеся перышки. Потом вышел на берег неподалеку от дуба, за которым Марцин прятался, и стал прохаживаться по песку у самой воды. Щипал он нежные побеги водяных растений да порой расправлял золотые крылья, словно бы хотел к небу взлететь. И при каждом его движении снопы розовых и золотых искр тьму ночную прорезали.

— Что за чудо! — шептал Марцин. — Что за красивая птица!..

О Золотом Селезне рассказывали старики в Пшесеке разные были и небылицы. Одни говорили, что стережет он золотой песок, который на дне силезских рек залегает, другие уверяли, что эта необыкновенная птица всегда бывает там, где под корнями деревьев или в глубокой воде некогда были укрыты бочки или сундуки с сокровищами. Но все на одном сходились: Золотой Селезень никому кривды не чинит, а порой даже помогает людям в беде ихней: к примеру путь плотовщикам указывает — плывет впереди посредине реки и светит им в темные, облачные ночи…

Бывало и так, что в засуху или где-то в безводной округе, после его появления начинал бить из-под земли чистый, кристальный ключ, либо принимался моросить дождь, которого мужики и ждать-то отчаялись, либо высохшее русло какого ни то ручья вдруг нежданно водой заполнялось.

Говорили люди, что встреча с такой волшебной птицей завсегда что-либо доброе сулит, поэтому считали подлым делом того Селезня криком всполошить или камнем в него швырять, но еще хуже было тем, кто того Селезня надумал ловить или стрелять в него из лука. Перепуганный Селезень немедля прочь улетал и навсегда забирал с собой радость и счастье того, кто в него стрелу пустил…

Ну, конечно, Марцин глазел на Селезня, затаив дыхание, и даже пошевелиться боялся, чтобы не вспугнуть дивную птицу. А Селезень на воду спустился и поплыл себе тихонько посреди реки, пока не скрылся в камышовых зарослях, что в излучине Бобра стеной стояли…

Когда вокруг парня снова ночная тьма легла, вышел он из укрытия и, к своему удивлению, веселей себя почувствовал. Улетели мысли печальные, сердце покоем наполнилось. Но сразу же охватила Марцина огромная усталость — лег хлопец на камышовое ложе, и тут же сморил его крепкий сон.

Разбудил парня ветер холодный, который принес с горы Сьлёнжи тучу дождевую. Поднялся он и с большой охотой искупался в Бобре.

В глубине бора дятлы равномерно постукивали, вроде бы своими ударами по стволам сосновым часы утренние отмеривали. Резво, не оглядываясь, зашагал Марцин снова на север по обрывистому берегу Бобра.

В те времена жил в Болеславце богатый и могущественный рыцарь. Было у него возле рыночной площади шесть домов, а за городом — шесть садов. На конюшнях же — множество лошадей, в амбарах — полно зерна, а в сундуках столько серебра, что каждый месяц приходилось ему два дня и две ночи подряд мерить их… шапкой! И всё для того лишь, чтобы посмотреть — не убывает ли у него денег?

Звали того рыцаря — Любина. Жил он в крепком дворце, из тиссового дерева срубленном, обед и ужин подносили ему на золотых блюдах. Ну и, как это часто бывает с такими большими богачами, был он необычайно хитрый и лукавый, как лиса.

— Ох, и скряга же, ох, и пройдоха он! — говорили люди, когда спесивый и гордый Любина ехал по городу на буланом коне, с которого до самой земли ниспадала зеленая попона, расшитая серебряными листьями.

Как и всякий другой человек, алчный на деньги, не доверял Любина никому: даже отца и мать подозревал — не зарятся ли они на богатство его? И днем, и вечером, и утром жадный рыцарь подглядывал за слугами своими — не слишком ли много едят они? Даже и так бывало, что украдкой проскользнет в хлев да поубавит корма у свиней — чтобы на дольше хватило им брюквы с отрубями и травяной сечкой!

— Корыстолюбец, жадюга, — отзывались о нем всякий раз, как только Любина появлялся в корчме или на ярмарке.

Хотя и одевался он завсегда богато — в бархатный плащ с красной бахромой и туфли с пряжками — все, кто был там, несмотря на его пышный вид, отворачивались от рыцаря. Известно ведь — никакая одежда, даже самая богатая и красивая, не прикроет мерзости человеческой!

А еще любил жадный рыцарь… подслушивать! Очень уж хотелось ему знать про всё — и что конюхи говорят, когда в его конюшнях работают, и что болтают сторожа у ворот… Этим он и вовсе не доверял: подозревал, что спят они ночью где ни то в укромном местечке, и вообще небрежно дом его стерегут.

Вот и вставал он, бывало, в полночь да, крадучись вдоль стен, выслеживал старательно, что старый дед-ключник делает? У этого деда большая связка ключей была от дверей, а помогал ему мальчик-сирота, что у рыцаря за кусок хлеба да миску похлебки работал.

Был Любина очень проворен и ловок, ступал тихо, как кот. Одевал всегда пантофли на мягкой подошве и внимательно следил, как бы чего не свалить в потемках и шумом себя не выдать. Поэтому никто из его слуг и работников так и не знал ничего о привычках господина. Ни оруженосцы, ни стража, ни псарь, что большую свору чутких собак выкармливал, даже и помыслить не могли, что хозяин так зорко следит за ними…

Когда Марцин добрался до Болеславца, стал он расспрашивать горожан — то в корчме на рыночной площади, то у городских ворот — где бы ему службу себе подыскать? Управитель рыцаря, видя такого ловкого и крепкого парня, уговорил Марцина пойти на службу к Любине.

Согласился парень. И назначили его хозяйство рыцаря охранять. Как только вечер наступал — трубачи на башнях сигнал подавали, что время разводной мост поднять и закрыть городские ворота. Тогда Марцин спускал с цепи злых дворовых псов, брал в руки палицу и вместе с дедом-бородачом и мальчиком-сиротой всю ночь ходил по двору: охранял дом и хозяйство Любины.

Однако ночь была долгой, а часы тянулись медленно. Чтобы отогнать сон между обходами, сторожа обычно усаживались на скамье у ворот и рассказывали друг другу сказки или необычайные случаи.

— Давным-давно это было… — как-то начал свой рассказ дед-бородач. — Шел я полевой дорогой, а время к полудню было. Как раз хлеба колоситься начали и пшеница высоко поднялась — человека не видно! Гляжу, а впереди меня вдруг облако пыли взвилось и всё ширится, густеет. Потом… не поверите, — человечий облик принимает! И вижу я перед собой деву красоты несказанной. Волосы у нее светлые как лен и распущены по спине. А очи серые, большие. Голову ее венок из алых маков украшает, одежда белая, легкая, словно из паутины сотканная…

— Ну? Что вы говорите! — в один голос воскликнули Марцин и сирота, ближе к деду подвигаясь.

— Да, да! Уж очень красива была… — продолжал дед. — Улыбнулась мне, рукой поманила… Но тут как раз в деревне колокол на башне костельной ударил — полдень прозвонили. И вдруг она из глаз моих исчезла, пылью по дороге рассыпалась…

— Кто же это мог быть? — с любопытством спросил Марцин.

— Полудница![20]

— А! Слышал и я, что они появляются на полях. Только вот не знаю: добры ли они к людям? — спросил мальчик-сирота.

— Нет! Нехорошие они, эти полудницы, — ответил дед. — Крадут у матерей младенцев из колыбели, а если парню какому покажутся — никогда у него жены не будет, вечно одиноким останется, как я…

— Ой, лучше тогда не встречаться с ними! — испуганно сказал мальчик. — Худо и печально жить одному в хате.

— То-то, что худо… — покачал головой дед.

— А я тоже, когда шел в Болеславец, кое-что увидел по дороге, — вмешался Марцин.

— Лесного Деда? Русалку? — с любопытством спросили дед и сирота.

Марцин поудобнее на скамье уселся, шапку на лоб надвинул и стал рассказывать:

— Нет! Видел я Золотого Селезня! Плыл он себе по реке, как обыкновенно птица плавает, но светился весь, как звезда яркая… Искры из-под крыльев его так сыпались, что вокруг светло стало. Ох, едва глазам своим поверил, когда он нежданно из аира выплыл!.. Не описать, какая дивная это птица!

— О-о-о! — воскликнул дед и палец вверх поднял. — Золотой Селезень? Да, это, брат, птица! — и, наклонившись к Марцину, прошептал таинственно. — Послушай, сынок! Если он тебе показался, это добрый знак! Будет тебе большая удача на всю жизнь!..

Так и проговорили они до утра. Марцин ничего не утаивал, и чем больше интересовал деда и сироту рассказ его, тем охотнее говорил обо всём виденном. Ночь темная была, и только порой месяц молоденький из-за туч выглядывал. Сирота встал, зажег смоляной факел и воткнул его в бочку с песком, что у ворот стояла — посветлей стало.

Но свет багровым отблеском охватил лишь узкую полосу темной площади двора. Дом же Любины — с большим резным крыльцом — по-прежнему тонул во мраке, поэтому рыцарь, как всегда поднявшись около полуночи, сумел незаметно для трех сторожей пробраться к воротам и спрятаться за большими кустами сирени. Затаившись там, он каждое слово Марцина слышал.

«Золотой Селезень? — жадно потирая руки, думал рыцарь. — Так это же целое сокровище! Сколько у него перьев, сколько пуха и всё золотое, золотое, золотое… Эх, изловить бы его!»

Всесильная жадность ослепила Любину, все его мысли поглотила. Недвижимо сидел он в кустах — только шею вытягивал в сторону ворот, да уши наставлял, чтобы ни единого словечка не пропустить…

Недолго спал Марцин в темных сенях, на тощей подстилке из вымолоченных снопов гороховых. Только лег, да накрылся попоной конской, только успел немного согреться после ночного холода — кто-то грубо толкнул его в плечо. Открыл он глаза и потянулся лениво: думал, что его одна из кухонных девушек разбудила — завтракать, мол, пора. А это оказался сам Любина! Одет был рыцарь так, словно в дорогу дальнюю собрался: в темную епанчу[21] с капюшоном, кожаный кафтан и сапоги длинные. А в руке держал самый лучший свой ясеневый лук и большой колчан, стрелами набитый. Испугался парень, мигом вскочил с подстилки гороховой, поспешно сермягу одел и шнуры на кожаных постолах начал завязывать.

— Пойдем со мной! — приказал рыцарь и быстро из сеней вышел.

«Видно наказывать меня будет! — идя за господином своим, раздумывал Марцин. — Но за что же? Ведь, кажись, ничего плохого я не сделал…» — Напрасно старался он припомнить, чем мог заслужить наказание.

А Любина ни слова ему не сказал. Быстро вышел со двора через боковую калитку и темными переулками к городским воротам направился: через них прямо на берег Бобра выход был. Удивленный и напуганный парень, втянув голову в плечи, бегом за рыцарем поспешал. «Куда идем? Зачем?» — пытался он разгадать замыслы хозяина.

Время шло.

Пригородная, широкая и оживленная дорога мало-помалу превратилась в извилистую лесную тропу, что вдоль обрывистого берега шла. Всё ниже и ниже нависали над головами путников ветви старых дубов.

— Слушай, хлопец! — вдруг заговорил Любина, резко остановившись посреди тропы. — Говорят о тебе, что ты Золотого Селезня видел. Правда ли это?

— Да, господин…

Угрюмое лицо Любины осветилось довольной улыбкой.

— Рад был бы и я увидеть его, мой верный слуга! — просительно и ласково сказал рыцарь. — Хотелось бы и мне потешить взгляд свой золотым сиянием, что его окружает… Нет ничего на свете прекраснее, чем Золотой Селезень! Укажи же мне то место, где он появился! Проводи меня туда, а я в награду пошлю твоим родителям пшеничный хлеб и два мешка самой лучшей муки.

Вспомнил тут Марцин пустые закрома в отцовском амбаре и суп из сухой лебеды, который его старая мать каждодневно готовила… Белый, пахучий хлеб и мешки с мукой, которой так давно не видели мужики в Пшесеке, показались ему самым большим и самым желанным богатством. И не догадался доверчивый паренек, что из уст господина могут исходить слова коварные и лукавые.

— Хорошо, господин мой! — прямодушно ответил Марцин. — Идемте! Приведу вас к тому дубу, что у самого берега растет. Там я и видел Золотого Селезня, когда он посреди реки плыл.

У Любины глаза от жадности засверкали, а лицо так побагровело, словно он кубок мёду залпом выпил.

— Поспешим! Поспешим же! — несвязно и быстро забормотал он, подталкивая Марцина, чтобы шел вперед. — Добавлю тебе еще и мешок пшена…

Проворно пошли они и вскоре уже остановились возле старого дуба, ствол которого, словно бы столетняя борода, был покрыт мохом и лишайниками.

— Вот здесь… — сказал Марцин, а сам на небо глянул. — Теперь скройтесь за дуб и отдохните на траве. Надо подождать, когда ночь наступит.

Однако Любина и внимания не обратил на его слова, даже не поглядел на Марцина. Вместо того, чтобы отдохнуть после долгого пути, да прилечь в тени шелестевшей листвы, он поспешно начал стрелы в колчане перебирать: искал ту, что потяжелее и поострее.

Охватила тут Марцина тревога.

— Что вы хотите делать, господин? — спросил он рыцаря.

— Поохотиться хочу, слуга мой! — раздались в ответ грозные слова. — Поохотиться более пышно, чем король… Золотую птицу хочу подстрелить!

— Не делайте этого, господин! Негоже так, худо… — в отчаянии взмолился Марцин и пал перед рыцарем на колени. — Не делайте этого, послушайте меня! — просил он слезно. — Бросьте лук ваш и стрелы!

— Перестань, надоел ты мне, дурак! — злобно выкрикнул Любина и грубо оттолкнул парня от ног своих. — Мне достанется эта птица! А когда добуду Золотого Селезня, стану богаче самого короля! Понимаешь? Богаче короля!..

— Господин! — взмолился парень.

— А ну, замолчи, бездельник! — закричал рыцарь и плеткой погрозил, которую всегда носил при себе. — Если хоть слово еще скажешь, изобью тебя, как собаку, а потом в подвал темный посажу, чтобы не болтал лишнего!.. Стань позади и жди приказа!

Сказав это, скрылся рыцарь за дерево и, приготовив лук, затаился, чтобы стрелу пустить в дивную птицу. Не посмел Марцин ослушаться воли своего господина: стал позади него. Отчаяние его охватило, горючие слезы украдкой вытирал парень.

Долго они ждали в укрытии. Вот уж и заря начала гаснуть за лесом. Но странная тишина воцарилась кругом. Не всплеснула ни одна рыба в реке, не заклекотал ястреб в вечернем небе, умолкли дятлы в глубине леса, перестали квакать лягушки в ближнем болотце, затихли кузнечики в густой траве… Даже ветер не шелестел листвой в кронах дуба и ни разу не обласкал веянием своим вечерним камыша речного.

«Что бы это могло быть?» — изумился парень, думая о таком странном молчании воды и леса.

А Любина всё еще стоял, прижавшись к замшелому стволу дерева, глаз с волн речных не спуская. По-прежнему держал наготове лук и стрелу. Над Бобром вечерний туман поднялся и голубовато-белёсой, вуалью камыши обвил. А поверхность воды как бы застыла и стала похожей на зеркало.

Звезды на небе появились — далекие и бледные. А Марцину показалось, что убегают они и прячутся за плывущие по небу облака: не хотят глядеть на жадного Любину.

Да и месяц в этот вечер поскупился землю осветить. Лишь на короткое время бросил он на реку луч серебристо-зеленый, а потом вроде бы лисьей шапкой закрылся и за большое облако ушел. Но как раз в этот короткий миг и показалась на реке птица…

Выплыла она из густого камыша и медленно направилась к дереву, за которым люди притаились. Но держалась всё время посреди реки.

Однако тщетно ждал Любина, что появятся золотые искры и сияние на реке… Это был не Золотой Селезень, а простой — с серыми перьями и зеленовато-синей шеей. Вышел он на берег, стал по песку прохаживаться, да диких уток скликать, что на ночлег в прибрежные камыши заплывают.

— Лжец! — в страшном гневе закричал Любина. — Подлый лжец! И ты посмел обмануть своего господина? — по спине Марцина хлестнул сильный удар плети. — Так-то ты отблагодарил меня за мой хлеб и кров? Ну, погоди же, хитрый негодяй! Ты у меня попомнишь это!..

Однако алчность быстро превозмогла в рыцаре лютый его гнев. Хоть и обманулся он в своих золотых надеждах, но не захотел отказаться даже от такой малой добычи, как простой селезень.

А была птица совсем близко — в нескольких шагах, да к тому же и возле камыша остановилась: вроде бы дразнила рыцаря, гордость его охотничью подзадоривала. Натянул рыцарь лук, засвистела стрела…

Но даже ее хорошо заостренный наконечник лишь слегка задел селезня: сорвал с его груди несколько маленьких серых перышек. Всполошенный селезень отскочил в сторону и улетел. А месяц совсем за тучу скрылся, и пала на реку непроглядная, черная тьма…

Разъяренный рыцарь в бешенстве ухватил Марцина за плечо и поволок его за собой по прибрежному лугу.

— Негодяй! Лживый негодяй! — в гневном беспамятстве кричал он. — Таков этот твой Золотой Селезень? Такова достойная меня добыча?.. Ну, подожди! Теперь ты у меня из подземелья не вылезешь!

Из последних сил рванулся Марцин и освободился из цепких рук Любины. Не оборачиваясь, кинулся бежать напрямик, в темноту.

— Прочь от меня! Вон из моего дома, мерзавец! — орал вслед ему рыцарь.

Продираясь в потемках сквозь кустарник, побрел рыцарь домой.

А Марцин притаился в зарослях орешника на самом берегу небольшого болотца. Вязкая там и сырая была земля, так что сразу в постолы вода набралась. Однако боялся Марцин выходить. Гневные выкрики и ругательства, которых не жалел рыцарь своему слуге — поначалу громкие и страшные — понемногу стали затихать, а вскоре и совсем замерли вдали…

Ушел Любина с берега реки. Выбрался Марцин из укрытия и лег на сухом месте под дубом. А в кроне старого дерева снова ветер шумел, в болотце лягушки перекликались и вторили им стрекозы, что в гуще вереска и чабреца таились.

Отбросил месяц лисью шапку и снова щедро сиянием реку осветил. А вокруг него мерцали звезды — близкие теперь и весело подмигивающие парню. Радовался Марцин тишине и прелести летней ночи, поглядывал на песчаный берег и шумевший там камыш. И вот вдруг опять диво увидел.

Среди камыша, на песчаном дне Бобра, возле самого берега, что-то засветилось в воде — словно бы в реку звезды попадали!

Поднялся Марцин, вошел в воду и с любопытством приглядываться стал. У самых ног, на речном песке, увидел он те перья, что серый селезень уронил, когда от Любины бежал. Сияли они золотым блеском…

«Значит это сам Золотой Селезень был! — радостно подумал Марцин. — Тот, которого я и прежде здесь видел!»

Понял он тогда: мудрая птица, видя алчность и злобу дурного человека, на короткое время изменила свой облик! Показалась Любине только простым серым селезнем!.. А золотые перья лежат теперь на дне реки. Но почему так, почему они не плавают по волнам, как это всегда бывает с перьями других птиц?

Достал Марцин одно перо, что побольше. Почувствовал: тяжелое оно! Сжал в горсти — острыми краями перо впилось в ладонь! Поднял Марцин другие перья — тоже самое. Оглядел он их внимательно и видит: из чистого золота они!

— Золотые перья нашел… — шептал Марцин, еще не веря самому себе. — Вот они!.. Там… И тут тоже…

Начал он собирать дорогие перышки и взвешивать каждое на ладони: все тяжелые! Заботливо спрятал их за пазуху, под холстинную рубаху. Оно и понятно: теперь-то мог парень вернуться в родную Пшесеку, в родной дом — к матери и отцу. Конец нужде!

Прошло несколько лет.

Вырос Марцин, возмужал. Стал пригожим молодцом, на которого все поглядывали с интересом. И не потому лишь, что красивое лицо его бородкой светлой и курчавой обросло, что веселые серые глаза у него, и вид статный. Был еще ко всему Марцин очень добрым и трудолюбивым.

Жил он теперь с отцом и матерью в хорошем дворе, на холме. Стадо овец завел, коней, волов. Был у него и надел пахотный: хорошие урожаи собирал с него Марцин. И людям он помогал: всегда помнил, как тяжко в нужде жить.

Как-то осенью, когда и жатва закончилась, и хлеб обмолотили — заиграли в деревне дудки на свадьбе Марциновой. И вошла в его дом светловолосая девушка, зазвенели с того дня во дворе Марцина смех и песни веселые.

Все в Пшесеке любили молодого крестьянина и не могли надивиться достатку его и успеху в хозяйстве. Ну и, как это часто у людей бывает, охотно соседи о Марцине, о его счастье и достатке болтали.

— Какие у него кони, а коровы какие! — в превеликом удивлении всплескивали руками деревенские сплетницы.

— А что одёжи у Марциновой жёнки… — шептались девушки. — Одних кораллов две коробки!

— Слыхали? Марцин-то собрал шесть скирд хлеба! — уважительно качали головами мужики.

Вот так и пошла гулять по всей округе молва о богатом крестьянине из Пшесеки. А потом и до Болеславца докатилась. Услышал об этом рыцарь Любина и уши навострил.

«Э-э-э… — подумал жадюга. — Вон как бездельнику, слуге моему, повезло! Значит этот паренек, что у меня жалким рабом был, теперь самым богатым мужиком стал. Странная игра судьбы! Даже поверить трудно!»

С того времени частенько задумывался рыцарь о богатом дворе, что на холме стоял в далекой Пшесеке, где жил счастливый и любимый всеми человек. Черная зависть и алчность копились в сердце Любины.

«Ведь он моим слугой был! — думал рыцарь, большими шагами прохаживаясь по своей горнице, полной резной утвари, парчи и ковров. — Был тут, у моих дверей, рабом послушным, а теперь? Все о нем говорят, все его хвалят… Кого? Так себе — мужика, сторожа, пастуха! Был бы хоть башмачник или кузнец, а то простой грязный хлоп!»

Наконец до того эти мысли его одолели, что в своей ненасытной алчности начал Любина задумываться — как бы ему Марцина с хозяйства согнать и самому его землей завладеть?

«Должно быть на своих полях он ценную руду отыскал…» — думал Любина по ночам, не в силах глаз сомкнуть. — «А может быть самородки золотые там нашел, либо серебро в земле добывает. Иначе откуда же у него такое богатое хозяйство завелось?»

И стал Любина на ярмарках и в корчме, за кружкой мёду, расспрашивать людей о Марцине:

— У кого он землю купил? Давно ли на ней хозяйствует? Где сеет зерно, где пасеки закладывает?

Охочие до бесед купцы и корчмарь, что раболепствовал перед знатным рыцарем, торговки рыночные и нищие разные — все они приносили Любине вести о его давнем слуге.

— Землю откупил Марцин у старой княгини, которая подслеповата и слышит плохо, а живет в своем замке, что близко от Пшесеки стоит, — сообщил однажды корчмарь, подавая рыцарю дорогое заморское вино.

— Угмм… — кивнул головой Любина. — У старой княгини? Так, так…

На следующий день велел он оседлать себе коня белой масти, оделся в самый красивый наряд и отправился в путь. Шесть оруженосцев ехало позади рыцаря — каждый с трубой медной, чтобы попышнее возвестить приезд его в княжеский замок.

«Когда старуха увидит мой наряд и коней, — думал в пути Любина, — когда полюбуется на оруженосцев и услышит, как затрубят они перед ее замком, — любезнее будет со мной. Заберет у Марцина ту землю, которую продала глупому мужику. А тогда я пообещаю ей лучшую цену, чтобы она отдала эту землю мне».

Старая княгиня дружественно приняла рыцаря в своем замке. Три стола были заставлены яствами — все на золотых блюдах. А жареного и печеного столько из кухни принесено было, что ни сам Любина, ни шесть его оруженосцев перечесть не могли!

Неведомо было с чего и начинать!

Ели и пили все, рыцарь льстил старой княгине, хвалил ее наряды, сладость вин и отменный вкус жаркого. Радуясь такому гостю, поверив в речи его льстивые, старая княгиня, едва лишь встали из-за стола, повелела своим писарям взять пергамент, чернила, перья и быстро написать крестьянину Марцину из Пшесеки такой приказ:

Как только Любина уехал, старая княгиня наказала своему писарю скорее отвезти письмо Марцину. Послушный слуга тотчас сел на коня и, заботливо спрятав письмо госпожи, отправился в путь.

Едва лишь писарь появился на дороге около Пшесеки меж двух рядов тополей, Марцин издалека увидел его с холма: он как раз был во дворе и поил коней у колодца. Узнал писаря по его черному кафтану, полы которого развевались на ветру, будто два крыла ворона, да еще по тому, что плохо держался писарь на коне. «Уж не ко мне ли едет? С чем бы это — с добром или с плохой вестью?» — тревожно подумал Марцин, когда писарь свернул со шляха на полевую дорогу, что вела ко двору Марцина. А всадник всё ближе подъезжал… Услышала конский топ молодая хозяйка, выбежала из хаты и встревоженно около мужа встала. Белёхонькие кружевца на ее чепце тряслись над лбом: дрожала бедняга от страха.

А посланец княгини уже въезжал на чисто выметенный двор Марцина.

— Письмо тебе, хозяин! От моей госпожи! — молвил писарь и с трудом, неуклюже, с коня соскочил. Подал Марцину свитый в трубку пергамент, с которого на шелковых лентах свисали две большие красные печати.

— Письмо от княгини? А чего хочет госпожа? — услышал Марцин тревожный шепот своей светловолосой жены.

— Сейчас узнаешь… Посмотрим!

Молча развернул Марцин свиток и медленно, как бы не веря глазам, прочел то, что гласили черные, похожие на худых червей, латинские буквы.

— Марина… — тихо сказал жене. — Марина… — и не докончил речи: горе ему дыхание сдавило.

А тем временем писарь быстро выехал со двора — видать, спешил обратно в замок, чтобы поскорее доложить княгине о выполненном поручении. Двое людей остались во дворе — в печали и тревоге несказанной.

— На что княгине Марцинов двор? — дивились люди во всей Пшесеке. — Ведь у нее и так замок огромный, шесть фольварков и мельниц несколько!

Странным всем в деревне показалось это неожиданное желание старой княгини. И письмо, и поспешность его присылки Марцину — всё дивно как-то было. Сошлись люди мудрые во двор на холме, чтобы поговорить обо всём и посоветовать Марцину, что делать.

И так судили, и эдак, — ничего не удумали. Тогда кузнец, человек смекалистый и бывалый, сказал людям:

— Видать, таится тут чья-то хитрость бесчеловечная, и не самой княгиней это придумано. Стара она уже, редко из замка выезжает, да и не зла при том — только и всего, что большого ума никогда у нее не было.

— Кто же тогда уговорил ее? — крикнула Марина. — Неужто послушалась какого пройдоху?

— Видно, так оно и есть… Это уж точно, что поспешные и не ко времени замыслы — из наговоров рождаются! — ответил кузнец. Помолчал он, подумал и еще сказал: — Вот что, Марцин! Езжай-ка ты сам к ней в замок, да попроси княгиню, чтобы изменила свою волю. Скажи ей, что это кривда не только для тебя и Марины, но и для всей нашей деревни, ибо живем мы тут в полном соседском согласии, пусть же она не рушит его: не к добру это! А еще скажи: хату, мол, не только ты сам ставил, но и мы тебе помогали, каждое деревцо тут твоей рукой посажено, каждая доска топорами соседей обтёсана. Припомни ей, как из Пшесеки пришли люди лес ее спасать, когда он гореть начал… И если она тебя с этого двора и поля выгонит, то и с нами у нее согласия не будет! Никогда, никогда, ни один пшесечанин не забудет ей этого!

— Правду молвишь, кузнец! — закричали мужики. — Умно!.. Езжай, Марцин!.. Не жди, пока этот пройдоха, что княгиню противу тебя настроил, еще какую пакость тебе учинит. Поезжай!

С тем и разошлись люди.

Раненько утром подготовил Марцин телегу, коней буланых запряг. И сам по-праздничному оделся — в силезский убор народный: длинный камзол синий и штаны замшевые, мягкие. Да взял с собой два бочонка свежего липового мёда и шесть самых лучших кур — в подарок старой княгине. С тем и поехал со двора. Долго ему вслед Марина смотрела. Выглядывали из окон и соседи. А собачки деревенские до самой развилки его проводили и лаем невесть с чего заливались…

Правду сказал кузнец. Не было у княгини большого ума, но и не злая она оказалась. Поэтому, когда поднес ей Марцин дары, да напомнил о Марине и всё рассказал, что умный кузнец посоветовал, — ответила старая милостиво:

— Землю эту хотела я вернуть не для себя, а чтобы продать рыцарю Любине. Это могущественный и богатый человек, да при том учтивый очень и красноречием отличается. Просил любезно, уговаривал сильно. Вот и пообещала я ему твои поля… ммм…двор… сад…пасеку тоже…

— Ах, госпожа! — простонал Марцин, и лицо его сильно побледнело.

— Ну, а теперь, мой мужичок, что мне делать? — тут княгиня беспомощно оглянулась вокруг своими черными на выкате глазами. — Что делать? Слова своего обратно взять не могу… Вот, разве, единый выход есть. Если рыцарь Любина от этой покупки откажется, то и я не настаиваю. Можешь тогда по-прежнему жить на своем дворе… Упроси Любину, а тогда…

Делать нечего: отправился Марцин в путь. Ехал, как и некогда, по берегу Бобра. Снова бор шумел над ним, а потом шелестела над головой листва дубов и буков. Снова ветер пел в камышах и гнал волны по реке.

Ехал Марцин весь день. Уже затрубили на башнях Болеславца, чтобы поднять мост и закрыть городские ворота, когда буланые кони протопали по деревянному настилу перед хоромами Любины. Как и прежде, пышен был двор рыцарский — с большим резным крыльцом, со стеклянными плитками в свинцовом переплете окон. И флажок над воротами развевался, как прежде, только стражей знакомых не видно было — помер дед, а сирота ушел куда-то искать лучшей доли. Охраняли ворота два стражника из челяди рыцарской.

— Дома ваш хозяин? — спросил Марцин.

— Дома! — ответили сторожа. — А ты кто будешь?

— Марцин из Пшесеки, давний слуга его. Прошу отвести меня к господину вашему.

Открыла стража ворота, чтобы ввел Марцин коней и телегу во двор. Оглянулся он: буйно разрослась сирень, тень широкую на весь двор бросила. Остановился Марцин перед крыльцом, побежал оруженосец рыцарю сказать о его приезде.

Любина сидел возле окна, на скамейке, в своей охотничьей комнате: выбирал в коробе наконечники для стрел. Как заслышал от оруженосца, что давний его слуга Марцин из Пшесеки стоит у крыльца и ждет вызова — до того обрадовался, что борода у него затряслась, как у козла. Потом схватил большую чару мёду старого и до дна осушил ее.

— Хе-хе-хе! — гоготал он на всю комнату. — Вот уж гость нежданный пожаловал!.. А ну, приведите-ка его сюда! — крикнул оруженосцам. — Хочу послушать, какая нужда его пригнала ко мне?

Вскоре остановился в дверях Марцин с шапкой в руке. Но теперь рыцарь видел перед собой не нищего паренька, но молодого зажиточного крестьянина — мужчину статного, с красивым лицом. Новая одежда так красила его, что Любина от удивления только головой покачал.

— Неужто ты? — спросил он, глазам своим не веря. — Марцин?

— Да, господин.

— И что же привело тебя сюда, мой бывший слуга? — хитро спросил Любина, будто и не знал вовсе, какая причина загнала Марцина в Болеславец.

— О полях речь пойдет, которые я когда-то откупил у княгини… — спокойно начал Марцин. — Пришел к вам с просьбой, господин. Откажитесь от них, не отнимайте у меня дома моего! Был я у княгини, просил и ее тоже. Сказала госпожа, что не зарится на землю мою, что оставит это дело, если вы… — тут голос Марцина дрогнул, а руки сильно смяли суконную шапку.

— Ах, вот о чем твоя речь! — с притворным удивлением воскликнул Любина. — О столь малом деле хлопочешь? Но ведь люди и в городе, и во всей округе говорят, что ты теперь очень богат! Значит, о чем горевать? Купишь себе новый участок и дом новый поставишь!

— Могу и так. Но эти поля я обрабатывал своими руками вместе с отцом, пока он еще жив был… Болото осушил, мельничку малую поставил там. А в хате у меня молодая хозяйка — она сама хату белила и украшала, сама под окнами мальвы посадила… — скорбно и с огорчением говорил Марцин.

— Ладно! — после минутного раздумья ответил Любина. — Если тебе так милы дом твой и поля эти — оставляю их за тобой. Но за это ты должен мне поведать: как дошел ты до такого богатства? Уж не добываешь ли ты на своих полях серебро? А может на дне ручья золотой песок нашел?

— Нет, господин, — ответил Марцин. — Единое серебро на моем поле — жито. А золото — пшеница.

— Но тогда как же ты разбогател?

— А вот как, господин… Послушайте, что скажу!

До того жадность Любину одолела, что не посчитался с гордостью рыцарской: указал Марцину место на скамье возле окна и сесть ему, простому крестьянину, чуть не рядом с собой, дозволил. Сел Марцин и, глубоко вздохнув, рассказ свой начал:

— Хоть и гневались вы тогда, господин, а всё же видели мы в ту ночь Золотого Селезня…

И поведал рыцарю обо всём, без утайки.

Слушал Любина его рассказ, затаив дыхание, только глаза у него от алчности горели. Да еще всё время мёду в свой кубок подливал: от волнения, видать, горло пересыхало. Поставил и перед Марцином чашу маленькую.

— Золотые перья… Золотые перья… — шептал рыцарь.

Когда закончил Марцин свою речь, жадный рыцарь сказал:

— Чудеса ты мне рассказываешь, хлоп! Неслыханные чудеса! Однако и так бывает. Но если так сильно желание твое, чтобы я отказался от покупки этой земли, то должен и ты кое-что для меня сделать… А хочу я вот чего: чтобы ты пошел вместе со мною на тот берег, где Селезень появляется, да помог мне найти перья золотые! Они должны быть там, должны лежать где-либо в траве или среди камышей! Наверно там их Селезень оставляет, не иначе.

— Хорошо, господин! — ответил Марцин. — Только не берите с собой ни лука, ни стрел.

На сей раз согласился рыцарь.

В следующий вечер тайно вышли они из усадьбы рыцаря, добрались до реки и спрятались за стволом старого дуба, ветви которого низко над водой свисали.

— Да, это здесь… — молвил Любина. — Хорошо помню, что здесь мы были!

— Стойте спокойно, господин! — предупредил Марцин. — Уже смеркается, надо ждать, пока на небе месяц молодой покажется…

Несколько дней скрывались они: всё ждали нового месяца. Любина опять гневаться начал, упрекать стал Марцина, грозить ему. И снова наполнилось сердце молодого крестьянина болью и страхом за благодетеля своего — Золотого Селезня.

— Эх, забирайте, господин, дом мой и поле, — прошептал в отчаянии, — только не трогайте Золотого Селезня!

Сказав это, отошел Марцин от дуба, сел на берегу у самой воды и лицо руками закрыл, чтобы злой рыцарь не тешился его горем. Жаль было Марцину земли, руками его возделанной, и дома, который построил он с помощью братьев своей жены, но больше всего — молодой хозяйки, Марины. Придется ей теперь уходить из хаты, которую она сама белила и украшала… Но что было делать бедному Марцину — где мужику против рыцаря устоять! Любина не только богатством славился, не только родом своим могущественным, но знали повсюду жестокость его и злобу. Был он хитёр и коварен не меньше, чем алчен. «Простому человеку лучше уступить дорогу могущественному, нежели разгневать его» — в великой печали и заботе думал Марцин…

И тут услыхал он, что в тростниках как-то по-особенному ветер запел, что в шелесте их зазвучало что-то. Отнял он руки от лица и глянул на камыши: выплыл оттуда Золотой Селезень! И сразу прямо в сторону Марцина направился — словно увидел его издали. А вокруг него свет золотистый сиял.

Высунулся из-за дуба Любина — бледный, трясущийся от жадности: при виде золотой птицы охватило его безумие. Шептал он что-то невнятное, бормотал слова всякие и кусты ломал, что возле дуба росли.

— Тише вы, господин! — шепнул Марцин. — Селезня не полошите, улетит!

Проплыл Селезень мимо них близко, у самого берега, а потом подхватило его течение и стал он постепенно отдаляться, но на волнах за ним перья золотые колыхались — большие, сверкающие. Медленно погружались они в воду, светясь и отбрасывая блеск золотистый…

— Останешься ты, хлоп, на своем хозяйстве, как обещано! — сказал Любина. — А я сейчас эти перышки соберу… Но ты теперь не смей ходить за мной! Не смей, Марцин! Слышишь, что говорю?..

Вошел рыцарь в реку и побрел по темной воде за уплывавшими золотыми перьями. Но лишь только руку протягивал, чтобы ухватить дар Золотого Селезня, как волна тут же подхватывала перо и дальше уносила… Снова тянулся жадюга за перьями и опять относило их всё дальше и дальше от берега.

А Золотой Селезень уже скрылся из виду, и темнота снова наступила. Только высоко в небе сиял узенький серпик нового месяца, да под ногами алчного рыцаря блестели на дне реки золотые перышки. Брел за ними Любина всё дальше и дальше от берега — вскоре вода уже до пояса ему дошла. А он наклонялся и нырял в воду так, что брызги кругом летели, и всё ногтями по дну царапал. Но зря — золотые перья всё время из-под пальцев у него выскальзывали и только жадность его этим усиливали…

Марцин на берегу стоял и тревожно глядел на рыцаря. Далеко уже отошел Любина. Охватил тут Марцина страх, ибо увидел он: неосторожный корыстолюбец приближался к глубокой впадине на речном дне, где водоворот был.

— Остановитесь, господин! — закричал в ужасе Марцин. — Там глубина! Там омут!..

Однако ничего не слышал жадный рыцарь кроме плеска воды. Ничего и видеть не хотел кроме блеска уплывавших от него перьев золотых, что по дну скользили. Бросился он за ними в воду еще раз. Почувствовал в руке острый край пера, но выскользнуло оно из пальцев и укатилось в яму подводную…

Напрасно звал его с берега Марцин, напрасно прыгнул в реку и поплыл на самую стремнину — чтобы спасти несчастливца. Не захотел Любина услышать его, даже глядеть не стал на руки, что ему помощь и спасение несли — только глубже нырнул…

Сомкнулись волны речные над головой корыстолюбца. Только кувшинки речные, что вблизи берега росли, глядели вслед ему побледневшими от страха лепестками…

От автора: В давние времена находили золото в силезских реках — так же, как и в горах. Об этом гласят не только сказки, но также книги и старые пергаменты.

КУЗНЕЦ И ГНОМЫ

Далеко разносилась песня Якуба Прокши, когда летним вечером возвращался он в свою кузницу. А нес он на плече кайло — старый-престарый килоф[22] из оленьего рога, что оставил ему дед вместе с кузницей. Укрытая в глубине бора, стояла она на берегу шумливого и быстрого ручья, притулившись к склону горы Сьлёнжи, и дымила весь день. Кайло это служило Якубу орудием для вскрытия дерна на далеких приречных лугах, что лежали за лесом: из-под дерна добывал он железную руду для выплавки.

Петрек Лабендзь, богатый рыцарь, что жил в своем небольшом замке на вершине горы, всего несколько дней назад дозволил Якубу Прокше за небольшую плату добывать эту руду на своих лугах.

— Только гляди, Якуб! — сказал рыцарь, угощая кузнеца мёдом в людской, где его челядь кормилась. — Поимей в виду, чтобы ты в своей кузнице всегда ко времени делал для меня всё, что мне на войне потребуется, а хлопам моим — для возделывания полей. Следи, чтобы в замке Лабендзей всегда было в достатке мечей, топоров боевых и копий, а в моих деревнях под горой Сьлёнжой — плугов, хозяйственных топоров, ножей, серпов и кос. Понял?

— Ни в чем у вас недостатка не будет, господин! — ответил Прокша. — Только бы руда пригодная была, а плавильщики и кузнецы у меня неленивые…

На лугах Лабендзевых нашел Прокша руду богатую, чистую, да к тому же и близко под дерном она залегала. И была бурая, а не красноватая, не желтая — знак, что много в ней железа.

Сильно обрадовался Якуб и уже на следующий день послал товарищей своих на луга, чтобы начали копать там и сушить руду на огне. Оттого-то и пел он веселую шахтерскую песенку, как пели ее некогда его отец и дед:

Дельными, трудолюбивыми были силезские забойщики. Ловко умели добывать руду кайлами из оленьего рога. Да не только из-под дерна: если надо — брали ее со дна болот и прудов, лишь бы хватало железа для плавильщиков. А эти уж, своим чередом, вытапливали руду в плавильных печах, что дымарками в Силезии зовутся. Строили их завсегда — по местному обычаю — близ кузницы, на широкой лесной вырубке, с немалым трудом выкорчеванной еще дедами Якуба Прокши.

Этими словами закончил Якуб свою песенку: нежданно увидел что-то странное впереди.

А был он уже вблизи кузницы и вырубки, на которой стояли дымарки, — круглые печи глиняные. Днем и ночью поддерживали в них огонь с помощью мехов, днем и ночью смотрели за ними плавильщики, потому-то всегда далеко по лесу и над ручьем дымом пахло. И весь день звенели на широкой вырубке людские голоса.

Но сейчас не почуял дыма Якуб, и залегла вокруг странная, глухая, никогда здесь не бывавшая, тишина. С беспокойством прислушивался Прокша, но так ничего и не поняв, пошел дальше. Высокие деревья, что росли вдоль дороги, поредели, и вскоре за ними начался густой, но низкий ольшаник, а по земле стлалась ежевика. Однако и теперь не увидел Прокша ни одного багрового отблеска, ни одного костра.

«Что же это такое? — в тревоге подумал он. — Уж не случилось ли тут чего?» Недоброе предчувствие сдавило его сердце.

Надвинул он шапку, чтоб не слетела, и что было сил кинулся бегом к вырубке. Ничего не замечая, продирался Якуб сквозь колючий кустарник, перепрыгивал через ручейки, скрытые среди моха и папоротника. И вот уже вырубка…

Тихо было вокруг. Только где-то далеко птица ночная кричала — громко и жалобно. Испуганный, запыхавшийся, вбежал Якуб через широко распахнутые ворота на двор свой… Темно в кузнице. В хате двери выбиты. В наступающем сумраке различил он черепки побитой посуды, а возле порога наткнулся на скамейку поломанную…

За домом, на вырубке, не слышно голосов, не видно огней. Бросился Якуб к дымаркам… Стояли они погасшие, заброшенные, а внутри застывала полурасплавленная руда.

«Разбойники тут побывали!.. — пронеслось в голове Якуба. — Грабители!.. Что ж тут скажешь? Люди завсегда болтают, что в кузницах найдешь, чем поживиться: слитки железные, поковки разные. Не дешевле серебра они ценятся — особливо, если так хорошо обработаны, как у меня хлопцы делали… Да и готового оружия, топоров, ножей и копий два полных сундука стояло в сарае за домом…»

Тяжко вздохнул тут Прокша, почуял вдруг, что глаза у него как-то странно жжет. До рассвета просидел он на пороге хаты, лицо руками закрыв, а утром сморил его сон тяжелый…

Солнце всходило бледное, туманное. Лениво бросало оно лучи свои на землю из-за низко нависших, клубящихся туч.

А Прокша всё еще сидел на пороге хаты — сонный, одеревеневший от ночного холода и печали. И вдруг почувствовал, как что-то теплое, влажное коснулось руки его свисавшей. Открыл глаза. Увидел возле себя пса любимого, Гацека, который ластился к нему и тихо повизгивал, будто жаловался и хотел рассказать о том, что творилось здесь накануне…

Дали псу такую кличку — Гацек — за большие уши, которые торчали высоко и прямо вверх над маленьким лбом с узкой лисьей мордочкой. Шерсть у Гацека была желто-бурая, косматая, а хвост пушистый. Верный страж поглядывал на Якуба чуть выпуклыми черными глазами и, желая показать огорченному хозяину свою преданность, пушистым хвостом вилял.

— Гапусь… Гацусь… — с трудом повторил Якуб, гладя и прижимая к себе верного друга.

Трудно ему было встать и выйти на вырубку. Из темной кузницы веяло на него страхом: а ну, как увидит он там, на полу у наковальни, помощника своего Войцеха, — с разбитой молотом головой, или самого младшего из кузнецов, Сёмека, — копьем пронзенного…

«Людей увели, а некоторых видно побили на смерть… — водя глазами по замусоренной грабителями вырубке, с горем думал Якуб. — Иные, быть может, прочь со страху бежали».

Но в тот же день суждено было Прокше всю правду узнать. Из лесу, из самой глухой чащобы, приплелся к хате нищий странствующий. Бродя по всему свету, заглянул он недавно и в хозяйство Прокши, да и прожил тут несколько дней.

— Грабители сюда понаехали нежданно… — начал он печальное свое повествование. — Неведомо, что за люди и откудова. С криком и шумом страшным ворвались сюда целой шайкой — на конях, да и пешо… Не было у нас мочи оборониться противу их — до трех разбойников приходилось на каждого нашего! Повязали они плавильщиков и с собой увели, похватали из кузницы оружие и всё, что получше было, а из хаты добро повыволокли, да и убрались во-свояси… Налетели, словно буря страшная, и опять будто ветром их обратно унесло! Вывели Войцеха и Сёмека из кузни, а когда те за топоры хватались — пригрозили, что хату и всё вокруг спалят. Ну и поддались оба — жалко им тебя стало. А кто успел из рук разбойничьих вырваться — бежал, куда глаза глядят… Только и утешения, что никого тут не убили.

— Так, дедушка… — печально ответил Якуб. — Не убили! Видать, разбойники эти хватают людей, чтобы потом в неволю их продать — туркам, али татарам. Большая это беда, печаль великая, да и разорение полное…

А Гацек всё вертелся поблизости — то лизал руки хозяину, то скулил жалобно, словно говорил о верности своей и дружбе… Посидел немного на завалинке дед, но видя горе хозяина и не надеясь больше милостыню от него получить, закинул за спину тощую, драную суму, да и пошел себе по дороге, что через лес ко Вроцлаву вела.

Остался Прокша один. Семьи и родных у него не было — в своем роду оказался он последним. Из прежних его уцелевших работников кузнечных никто не пожелал вернуться к нему — страшились разбойников, боялись работать в такой глуши лесной. Потянулись к местам, где полюднее и побезопаснее — в кузницы нанимались в Тархалицах и Волове: испокон веков силезские кузнецы там осели.

Из польских деревень, что были далеко друг от друга разбросаны по равнине подсьлёнжинской, тоже никто не захотел придти Якубу на помощь: и без того обезлюдел тот край после наезда татарского и мора страшного. Даже у рыцаря Лабендзя рабочих рук для пахоты и всякого хозяйства не хватало. Да и не каждый может кузнецом быть — нелегкое это ремесло! Чтобы таким мастерством овладеть, здоровье требовалось большое, сила немалая, ловкость, внимательность и упорство. Оно и понятно: в те давние времена кузнец был не только кузнецом, но и плавильщиком.

Немало забот стало у Прокши: зачали в округе немцы хитрые шнырять, выспрашивали мужиков, где тут дворы заброшенные имеются, высматривали в лесах древесину получше да поценнее, вынюхивали и примерялись меж собой, где бы им мельницу свою поставить заместо сожженной татарами, или мост на реке, чтобы способнее лес вывозить…

Дед-нищий, что вскоре к Прокше из Вроцлава зашел, наведался в праздничный день в замок Лабендзя, но когда вернулся оттуда — еще больше огорчил Якуба:

— Своими глазами видал я одного толстого немца и двух потощее, когда они с Лабендзем на крыльце стояли и околицу осматривали… Лопотали по-своему что-то и голову рыцарю морочили так, что слуги погнали их прочь: до того надоедные, черти!

Помрачнел Яку б от этих слов, спросил деда:

— А не слышал ли кто, чего они болтали?

— Слышали, слышали! — поспешил ответить дед. — Ничего иного и не плели, только то, чтобы рыцарь тебя из кузницы прогнал, да продал им вместе с лесом этим и с рудой, что на лугах…

— Боже милостивый! — схватился за голову Прокша.

— Показывали Лабендзю, что кузница твоя и не дымит вовсе… — говорил дед. — Лопотали, что, видать, спишь ты за полдень и о людях не беспокоишься, кои разбежались с твоего двора…

— Недоля моя… Беда! — в страшном отчаянии вздыхал кузнец, огорченно и скорбно глядя на остывшие дымарки, что на вырубке чернели. — Кузница! Рода нашего кузница, всех Прокшей. Как могу я покинуть ее, ежели тут еще мои деды-прадеды сидели? Лес корчевали, дом этот ставили, кузницу строили, сараи, ограду… Да и куда мне, идти? — стонал он жалобно. — В какую сторону оборотиться?

Молчал дед, озабочен был он и жалел Прокшу. Ничего не замечая, жевал он корку хлеба засохшую — всё, что нашлось в хате Якубовой, — а думал о горе хозяина.

Гацек вертелся возле них, лизал потрескавшиеся, почерневшие от работы руки Якуба. Много приходилось теперь трудиться Прокше, да разве один управишься? Мало перековал он слитков выплавленных — приходилось от наковальни к мехам перебегать и обратно, а всё одному, без помощи.

Отдохнув немного на завалинке, да поговорив еще с кузнецом, отправился дед в новое свое странствие. А Прокша принялся пересчитывать да чистить клещи, молотки и другой инструмент, что в кузнице сохранился. За этой работой и время шло, только думы не отлетали — пытался Якуб выход какой-то найти, чтобы кузницу свою отстоять от немцев…

А Гацек — видя, что не до него хозяину — погрыз корку сухую, что ему дед бросил, воды в ручье налакался и в лес побежал: позабавиться, а то и поживиться чем-нибудь. Вспугнул старого кабана одинокого, что в болотце за ольхами разлегся, потом белку на дерево загнал, гневным лаем ворон переполошил, которые над кустом вереска кружили, где бедный зайчонок укрылся. По дороге жабу лесную обнюхал и носом перевернул — баловства ради. До того забегался, что с вывешенным на бок языком залез в лещиновые заросли — отдохнуть немного от гоньбы немыслимой.

Тяжело дыша, припал Гацек брюхом к земле. Охватила его дремота, потянулся пёсик, зевнул сладко, повертелся малость по собачьему обычаю — чтобы вытоптать местечко в траве — да и улегся.

Но тут вдруг какой-то твердый предмет в бок ему уперся. Вскочил Гацек, осмотрелся, принюхался — пахло чем-то приятным: немного стружкой, немного ремнем старым. Схватил Гацек зубами выступавший край, рванул на себя и, к радости своей, вытащил старый постол, давно кем-то брошенный.

Совсем тут дремота от пёсика отлетела. Старый постол! Да разве может быть что-либо лучше для собачьей забавы, чем мягкая, заношенная человеческая обувь?..

Поиграл им Гацек немного, потом взял в зубы и потащил в хозяйскую хату. Забрался в темные сени и подальше за бочку, что в углу стояла, спрятал: как собаки кость прячут про черный день.

И не знал пёсик, что в постоле том нашел себе пристанище пендзименжик — добрый маленький человечек с седой бородой, в коричневом колпачке на голове и в таком же кафтанчике, сотканном из пуха заячьего.

Днем человечек всегда спал — ночью у него работы много было. Ходил он тогда по лесу и, присвечивая себе куском светящейся гнилушки, ночных сов от птичьих гнезд отгонял. Ранним же утром помогал мотылькам из куколок выходить и крылышки расправлять, а цветам — бутоны раскрывать перед восходящим солнцем. Потом вел на водопой маленького косулёнка, у которого звери матку загрызли; от волка его охранял. А еще освобождал из силков попавшихся туда куропаток и тетеревов…

Когда же падала на землю роса — купался гном в ямке, что лось копытом своим выбил. Освеженный, чистенький, возвращался он в жилище, что в старом постоле было, да и засыпал на ложе из мягкого птичьего и заячьего пуха.

После целой ночи ходьбы и работы наваливался на гнома тяжелый, каменный сон. Зарывшись в пух, не слышал он ни лая Гацека, ни путешествия в зубах пёсика. Только к вечеру разбудил его голод — тем более сильный, что пухлый носик его почуял какой-то очень вкусный запах.

Как раз в это время Якуб растопил печь и жарил на сковороде сало для заправки пшенной каши. Гном быстренько вылез из постола и с любопытством огляделся вокруг. Тихо и тепло было в сенях — ни ветра, ни сырости. Приподнялся гном на цыпочках, подтянулся к самому порогу и сквозь щель в неплотно закрытых дверях заглянул в горницу. То, что он там увидел, показалось ему приятным и вызвало доверие в маленьком сердечке гнома. На лавке сидел человек в сером кафтане и в таких же постолах, как и тот, что служил гному жилищем. На коленях человек держал миску с кашей и ел из нее. Рядом с ним, у самых ног хозяина, аппетитно чавкая над малой мисочкой, уплетал кашу пёсик.

Известно, как любят гномы вкусную еду. С большой охотой пьют они молоко и едят пшенную кашу со свиными шкварками.

Но не посмел гном войти в хату и попросить незнакомого хозяина, чтобы он и ему выделил часть своей еды. Поэтому притаился за порогом и стал ждать.

А тем временем Прокша поужинал, да и лег на полатях, где сено было положено и застлано кожухом. Гацек же прыгнул через порог и, чуть не растоптав гнома, отправился дом сторожить. В печи догорали смолистые щепки и бросали на пол тусклый свет.

Гном осмелел, перелез через порог и вошел в горницу. Охватило его сразу приятное тепло, а манящий запах, что долетал от сковороды, казался гному еще милее. Тихо ступая по глинобитному полу своими тонкими ножками, обутыми в сапожки из кожи, которую недавно сбросил с себя ужик, стал гном собирать возле лавки рассыпанную кашу, крошки хлеба и кусочки шкварок, которые упали с ложки Якуба.

Обильно поужинал гном — пришлось маленько распустить на своем круглом брюшке пояс, сотканный ему в подарок старым одиноким древесным пауком.

«О, видно хороший хозяин этот человек, что спит на полатях! — подумал гном. — Сам ест и о собаке заботится. Сколько каши ему в мисочку наложил!»

А Прокша и не спал вовсе — печальные мысли его в это время одолевали. Со своего ложа заприметил он гнома и усмехнулся добродушно, видя, как маленький человечек старательно собирает с пола и с аппетитом ест крохи, оставшиеся от ужина.

«Добры они, эти человечки! — подумал он. — Старательные, заботливые, полезные… Пусть он у меня поселится. Веселее с ним будет в хате, всё не один я…»

Утром поставил он для маленького гостя — поближе к порогу — мисочку похлебки и кусочек хлеба помягче. С того дня, когда, бы ни ел, всегда помнил о гноме.

А маленький человечек, видя, что хозяин дружелюбен к нему, совсем освоился и надолго загостился в хате Прокши. Теперь он совсем изменил свои обычаи — как и люди спал ночью, а работал днем. Однажды, прибирая в сенях, Прокша глубже задвинул бочку в угол, чтобы Гацек не добрался до постола. Так что пёсик вскоре и позабыл о принесенной из лесу забаве. Теперь уже никто не мог нарушить покой в жилище гнома.

Обрадованный этим маленький человечек насобирал в лесу заячьего пуха и выстелил себе новое ложе, а из пустого ореха смастерил себе музыкальный инструмент, на котором по вечерам очень красиво играл. Днем же старательно работал и много услуг оказал кузнецу. Уцелевшим от грабителей курам устроил удобные гнезда, чтобы не приходилось им нестись в лопухах; коровам сочный хебд[23] в корм подбрасывал, чтобы молоко пожирнее давали; пёсику будку вымостил и покрыл наново, чтобы кудлатого дождь не мочил. Обойдя весь дом и двор, осмотрев его, да справив всё, что надобно, отправился гном в кузницу, где Прокша трудился в одиночестве, перековывая оставшиеся после наезда разбойников слитки выплавленного железа.

Едва гном через порог кузницы перелез, как зашумело что-то на дороге, и вот уже сам Лабендзь, с двумя своими оруженосцами, остановил коня возле кузницы.

— Эй, Прокша! — крикнул рыцарь. — Вот тебе мой меч, надо перековать его. Да поспеши, брат, а то он мне скоро на турнире понадобится!

Тут оруженосец вручил Прокше меч в сафьяновых ножнах.

— А кроме того, — сказал рыцарь, еле сдерживая удилами танцующего под ним и рвущегося вперед каштанового скакуна, — надобно выковать мне четыре копы[24] хороших копий! Только гляди — я долго ждать не буду!.. За платой не постою — крикнул он, уже мчась к лесу, — дам столько, сколько следует, только поспеши с работой!

Нисколько не заботясь о том, что в кузнице нет выплавленного железа и работников, рыцарь и два его оруженосца умчались по дороге. Только комья земли, да клочья травы из-под ног коней во все стороны полетели…

Встревожился Якуб. Нет, не выполнить ему одному такой работы для Лабендзя! А это значило отдать кузницу в чужие, немецкие руки… Пред очами Прокши страшная картина возникла: вот толстый немец и два его тощих подручных хлопочут возле наковальни, а другие, целой толпой, мехами огонь на горне и в дымарках разжигают наново, на чужом добре свою выгоду правят…

«Что делать? Как мне от беды уберечься? — горько раздумывал Якуб, вертя в руках меч. — С этим-то я управлюсь, а копья? Где железа взять, как их столько выковать за короткий срок?»

Сам с собой разговаривая, на горе свое сетуя, взялся Якуб за перековку меча Лабендзева и остаток угля в горн засыпал. И не знал Якуб, что гном в самом темном углу кузницы под лавкой сидит, зорко смотрит на всё и каждое слово человеческое ловит…

До позднего вечера работал Якуб и, чуть не сомлевши совсем, бил по наковальне, да меха в горне раздувал. К заходу солнца меч был готов. Начистил его Якуб до блеска и положил в сундук, что в хате стоял. Потом лег на полати и распрямил натруженную за день спину. Недолго однако спал он — печальные мысли сон отогнали. Встал Якуб опять, чтобы пойти в кузницу. Но только за порог вышел, остановился словно вкопанный и замер от сильного удивления…

По всей вырубке и в кузнице от пылающих горнов кузнецких и веселых костров на поляне было светло как днем. Дымарки ожили: снова текла из них выплавленная багрово-бурая руда, снова меха поддерживали в печах пламя и жар. А двигали те меха крохотными ножками своими маленькие плавильщики-гномы — все одетые в кожаные фартуки, как и пристало в кузнечном ремесле. Пенился шлак поверх растопленной руды, и маленькие работники сгребали его крохотными лопатами. Возле дымарок подручные рубили на куски мягкие еще слитки железа, чтобы ковать способнее было…

Не счесть, сколько там молотов било, сколько работало маленьких человечков, одетых в коричневые колпачки и кожаные фартуки! Шум самосильный над вырубкой стоял — шум голосов работающей толпы. Словно в улье гудело всё вокруг!

Спрятался Якуб за угол хаты и стал из-за кустов глядеть на маленьких кузнецов и плавильщиков. И не мог надивиться, как складно у них работа идет, как всего им хватает — и умения, и расчета, и ловкости. Заметил, как на конце вырубки дым из ям идет, где гномы-угольщики выжигали древесный уголь, для поддержания огня в дымарках потребный. А на лесной дороге показались маленькие возы, груженые кусками уже выплавленного железа. Тащили их козы и олени, а гномы-возчики только покрикивали на них весело.

— Что делается… — шептал Якуб. — Боже, что делается!

Скрываясь меж деревьями и за кустами, обошел Прокша хату, прокрался к кузнице и через окошко в задней стене заглянул внутрь. Гудело там и звенело всё от работы — маленькими клещами вытаскивали гномы-кузнецы раскаленные куски железа из горна, на котором пылал ровный и сильный огонь. Другие, толпясь, но не мешая друг другу, ковали копья и наконечники для стрел. Много их было этих маленьких человечков — потому и управлялись они с длинными копьями и тяжелыми наконечниками: громадой всё одолеть можно! А над этим согласным и веселым трудом, словно весенний радостный ветер, словно птичий щебет, звенела старая кузнецкая песня:

В большом ящике, что стоял у порога кузницы, увидел Якуб десятки уже готовых копий — блестящих, хорошо откованных.

Радость охватила кузнеца. Хотел было подбежать к маленьким своим помощникам и от чистого сердца поблагодарить их, однако остановился сразу и присел возле хаты, вдали от места работы гномов — чтобы не мешать им. Припомнилось Якубу всё, что говорили среди кузнецкого сословия об этих маленьких человечках. Кузнец работает днем, а гном помогает ему ночью. Не любит он, если человек станет возле него и глазеет — сердится тогда, бросает инструмент, уходит и больше уже не возвращается. Никакой платы гном не принимает, ибо помогает человеку не как наемник, но только как товарищ и собрат по ремеслу.

Решил поэтому Якуб незаметно поставить на пороге кузницы жбан пива: гномы так же, как и люди кузнечного ремесла, за работой любят гасить жажду пивом. Тут же, рядом со жбаном, поставил миску, накрошил в нее хлеба свежего и сыра. Но делал всё тихо и незаметно, чтобы не всполошить занятых работой человечков.

А гномы старались вовсю — не отдыхали ни минутки до того часа, пока в курятнике Прокши не пропел в третий раз его пестренький голосистый петушок. Якуб тихонько вернулся в хату, а маленькие кузнецы неведомо каким образом спрятали под землю свои горны и дымарки, да и сами куда-то исчезли. Остались только сложенные в сарае за кузницей груды копий, которые они выковали ночью для рыцаря Лабендзя.

Дивился Якуб прекрасной работе гномов и не жалел им ни питья, ни мёда, которые налил в мисочки и жбаны, порасставив их по разным углам своего хозяйства. Лабендзь тоже был доволен отличными копьями и перекованным мечом: прислал Якубу полный кошелек серебра.

Теперь снова каждый день дымила труба в Якубовой кузнице, и голубоватая полоса дыма, поднимавшаяся над лесом, возвещала людям, что Прокша не спит до полудня, а усердно в кузнице трудится. Каждое утро находил Якуб в ящиках приготовленные ночью гномами железные слитки, а под стеной на дворе — кучу свежевыженного древесного угля, которого ему на весь день работы хватало.

Рыцарь Лабендзь и окрестные мужики всё больше привозили Якубу заказов на кузнечную работу, а платили, как кто мог — кто деньгами, а иные разным припасом домашним. Хорошо теперь стало Прокше — был у него в хате и холст на рубахи, хватало и муки на калачи и лепешки. Каждый день ел он теперь жирную кашу, досыта пил мёд и пиво. Известно: если кому-либо из кузнецов помогала громада этих маленьких, но очень трудолюбивых человечков, то всё шло у него как по маслу — что в замыслах своих, то и в работе.

Прознала о больших достатках Якубовых одна вдовушка красивая и так дело повела, что влюбился в нее кузнец и замуж хотел ту вдову взять.

— Однако, пока дело до свадьбы дойдет у нас с тобой, Якуб, — однажды сказала вдова, — приеду я к тебе с соседками своими и полный порядок в твоем холостяцком хозяйстве наведу!

— Добро, Кася, приезжай! — ответил Прокша. — Приезжай и делай, что сочтешь нужным.

На следующий день, чуть рассвело, явились к Прокше три бабы — все с большими метлами. Радушно принял их Якуб, пшеничных клёцок наварил целый горшок, а когда позавтракали все, ушел к себе в кузницу. Кася в алом платке на голове и в большом переднике быстро начала уборку.

— А ну, пошел вон отсюда, блошиная чума! — закричала она на Гацека и метлой его огрела. — Ступай в лес, дармоед, не то я тебе уши длинные пообрываю!

Устрашенный пёсик, поджав хвост, кинулся сломя голову в лопухи, а оттуда в лес умчался. В душе своей собачьей поклялся Гацек никогда в жизни на глаза страшной бабе не показываться. Услышав сердитые крики вдовы, Прокша выглянул из кузницы, но хотя и понял, что зря обидела она пёсика — не вступился за Гацека. Влюблен был в Касю и не захотел с нею ссориться.

— Бах… бах… ба-бах! — била Кася палкой по кожухам Якуба: пыль выбивала. Да так, что насмерть всполошенные куры со двора, кудахтая испуганно, во все стороны разлетелись. А тем временем обе соседки Касины сени мести начали. Выдвинули из угла бочку и, громко проклиная ее тяжесть, выкатили на двор. А Кася, вытряхнув кожухи и сермягу, схватила метлу и давай так мести, что пыль столбом пошла. Но вместе с мусором и постол старый из угла вымела. Схватив его сильной рукой, вдова швырнула постол в кусты за воротами, а соседки ее туда же закинули мисочки с кашей и мёдом.

Разбуженный всем этим шумом и грохотом, маленький человечек так сильно испугался, что выскочил из своего жилища еще до того, как постол в траву упал.

— Мышь! Мышь! — закричала Кася.

— Жаба! Жаба! — завопили соседки и кинулись за гномом: едва не затоптали его ногами.

Потеряв в бегстве свой коричневый колпак и сапожки из кожи ужика, босой и перепуганный, гном спрятался в самом темном месте леса и, припав к земле, в листья сухие зарылся. Решил нынче же ночью отыскать любимое свое жилье — старый постол — и вместе со своими товарищами перебраться в безопасное место, подальше от беды. Горько плакал маленький человечек от обиды — за всё старание и помощь кузнецу, вот как низко и подло с ним обошлись!

Тем временем три бабы весь дом перетряхнули и повыбросили всё, что им ненужным показалось.

А Прокша всё время в кузнице за работой провел и ни разу в дом не заглянул, чтобы будущей хозяйке ни в чем не мешать. Зато вечером некому уже было вызывать трудолюбивых гномов в кузницу — не запылал ни один костер, не задымил ни один горн. Бессовестно выгнали маленького человечка из дома Прокши. Прослышав об этой подлости, стали все гномы обходить стороной кузницу Якубову.

Остановилась работа. Снова никого не мог себе в помощь найти Прокша. Опустели бочки и мешки в амбаре. Не стало в доме достатка, и вдова всё дальше стала оттягивать день своей свадьбы с кузнецом. Напрасно Якуб ходил к ней и раз, и другой, чтобы о свадьбе условиться. Каждый раз соседки говорили ему, что уехала она к своим родным, далеко — под самый Вроцлав. В третий же раз ему и вовсе дверей не открыли. А в четвертый — сказали, чтобы возвращался к себе, по добру, по здорову: Кася-де кольцами с пекарем обменялась и женой его во Вроцлаве остается.

Так и жил теперь Прокша один — без друзей и без помощи. И почувствовал, что с каждым днем покидают его силы. Навестил его только дед — странствующий нищий. Да и тот с недоброй вестью:

— Ох, Якуб! — с печалью великой сказал он. — Опять на Сьлёнжей горе, в замке Лабендзевом, немцы проклятые вертятся. Уговаривают рыцаря, чтобы им кузницу и хозяйство твое продал, а тебя отправил… Беда, Якуб, беда!

Заплакал горько кузнец. А не найдя способа из беды выйти, от боли и тоски захворал тяжело. Лежал в избе на полатях, слабый и беспомощный. В кузницу и не заглядывал вовсе — даже легкой работы не мог теперь осилить.

Шли дни в забвении полном и в голоде. Но вот однажды вечером услышал Якуб царапанье у двери. Кое-как вышел в сени, открыл дверь и видит: Гацек домой вернулся. Худой и вылинявший весь, но по-прежнему хозяину своему преданный.

— Гацусь!.. Ой, Гацусь мой! — взволнованно закричал кузнец и к себе верного пса прижал.

Как же стыдно было ему, что такого верного друга позволил избить и из дома своего выгнать! И как радовался он, что вернулся Гацек!

Хоть и слаб после болезни был Прокша, однако поднял пёсика и в дом его внес. А потом поставил на место будку его, которую недобрые бабы выбросили, поправил ее и свежим сеном выстелил. И Гацек снова, по-давнему, зажил во дворе, по-давнему начал свои забавы песьи, да гоньбу по лесу устраивать. Снова на дороге между пихтами лай его веселый раздавался — то он белку на дерево загонял, то старого одинокого кабана из болотца выгонял, и тот, подняв на хребте щетину черную, в лес убегал.

Так и шло, пока далеко в лесу, в зарослях, снова отыскал Гацек старый постол, выгреб его из-под листьев и опять в сени притащил.

Заметил это гном — он как раз близко находился: спасал мотылька, который в сеть к пауку попал. Не пожелал человечек расставаться со своим жилищем, что так по душе ему пришлось, а потому и пошел следом за пёсиком. К своей радости увидел, что опять затащил Гацек старый постол в сени и положил его в темный угол, на старое место. Но боялся гном сразу поселиться там: а вдруг новое изгнание? Обошел весь дом, прислушался — нет ли бабьего визга? Не нашел никого, кроме хозяина, что лежал на полатях больной и печальный. Укрывшись в лопухах, переждал гном до вечера. Нет, злых баб не видать нигде. Маленький человечек решил, что надолго они исчезли отсюда, и поселился опять в хате Прокши, в старом постоле.

Вечером, когда в печи догорали смолистые щепки, а Прокша закончил ужин, добрый гном вышел из своего укрытия, чтобы поживиться хлебными крошками. Заметил это кузнец, и огромная радость сердце его наполнила. Да и как иначе могло быть, если возвращается к тебе друг верный!

В кладовке теперь мало чего оставалось для еды. Собрал Прокша немного хлебных крох, слил в мисочку последние капли пива из бочонка, отнес всё это в сени и поставил у порога. Гном осмелел: понял, что рад ему хозяин. Охотно съел этот скромный ужин и, никого уже не боясь, направился в кузницу — посмотреть, что там делается? Тихо тут было и пусто. На горне серел холодный пепел, а в нем лежал едва тронутый молотом железный слиток. Повсюду в углах висела паутина…

При виде такого запустения добрый гном огорчился сильно: забыл о причиненной ему обиде и взялся за работу, да на помощь своих товарищей призвал. Маленькие кузнецы решили и на этот раз помочь бедному Прокше. Едва стемнело, запылали на вырубке костры. Встали у ям угольщики, у дымарок — плавильщики, у горнов и наковален — кузнецы. Пока в курятнике третий петух пропел — наготовили гномы и угля древесного, и железа выплавили немало, и кузницу всю прибрали, и горн разожгли так, что из трубы дым столбом к небу поднялся.

Утром с горы увидел этот дым рыцарь Лабендзь. Он как раз вышел на вал замковый и осматривал бескрайние леса и поля вокруг горы Сьлёнжи.

— Ну, Прокша у наковальни! — сказал он, показывая на дым своему управителю. — Прогнать немецких мастеров!..

ШТОЛЬНЯ В СОВЬИХ ГОРАХ

Весной в Совьих Горах расцветают снежицы[25]. На крутых склонах гор — под лиственницами, брекиной[26] и буками — они белеют тогда, как изумительный светлый ковер: снежицы растут плотно друг к другу. Невысоки они, и только по одному цветку дает каждая их луковичка. А темно-зеленые листочки, узкие и блестящие, окружают цветок, как бы защищая его от дуновения холодного ветра.

Каждый лепесток снежицы украшен зелененьким пятнышком — издали цветок напоминает колокольчики, которые поспешили расцвести раньше своих летних, лиловых собратьев…

Однажды прекрасная Люкерда вила венок из снежиц. Тихим и теплым утром сидела она на обомшелом камне под зеленой лиственницей, а у ног ее струился ручей, отражая в воде красивое личико девушки и складную ее фигурку в легком платье.

Опустила Люкерда на мох свои маленькие ножки в красных сапожках, а ветерок развеял по спине ее мягкие светлые волосы, подобные самому тонкому льну. Но хотя вокруг цвели и источали аромат разные цветы и зеленела трава, хотя чижи и зяблики весело пели в ветвях лиственницы — печальна и задумчива сидела дивчина. То и дело откладывала она наполовину сплетенный венок, прислушивалась чутко и на лес поглядывала, как бы поджидая кого-то…

И вот раздвинулись кусты. Вышел из-за них юноша, одетый, как и все сельские парни, в крестьянскую куртку, холщовую рубаху, суконные штаны и постолы. На пряжке его пояса виднелся знак: два скрещенных молотка. Правый, именуемый перликом, был закруглен на манер лука, но конец древка не выступал поверх железа. Левый же молоток — наподобие клещей — был иной формы: ручка его выходила поверх металла.

Каждый, кто видел этот знак, понимал — перед ним горняк, «гварек», который добывает из земли ценную руду и железо.

— Милош! — Люкерда протянула руку юноше.

Парень подбежал к девушке и нежно пожал ее руку. Лицо его осветилось радостью.

— О, как я рад, что вижу тебя, Люкерда! Столько раз приходил сюда, но не заставал…

— Отец много работы задал, — ответила девушка. — И пряла я, и ткала, и хлеб пекла… Все эти дни никак не вырваться было. А теперь он опять уехал — за вином и тканями дорогими.

— Я рад, что снова вижу тебя! Ты еще прекраснее стала! — нежно сказал юноша. — Но что это, Люкерда? На твоем пальце перстень? Драгоценный, красивый… И камень в нем сверкает голубой. Раньше у тебя не было перстня!

— Да, Милош, да… — голос Люкерды был тихим, в нем звучала глубокая печаль.

— Кто же тебе дал его? — в тревоге прошептал юноша. — Скажи, не скрывай от меня ничего!

— Этот перстень дал мне отец! — ответила девушка. — Он и вправду красив, только не радует меня такой дар… Ох, если бы ты знал, как давит он мне палец, как тяжел он моему сердцу!.. Отец дал мне его затем, чтобы у меня было чем обручиться, когда он вернется. Должна я отдать этот перстень богатому рыцарю, который руки моей просить будет… Отец велит мне выйти замуж за богатого пана… А я выбрала тебя, Милош… И тебе, только тебе хотела бы отдать этот перстень… Люблю тебя!

— Люкерда! — воскликнул юноша. — Жестокую судьбу готовит нам твой отец… Нет! Не можешь ты выйти замуж за рыцаря!

— Не могу, Милош…

С этими словами доплела девушка красивый венок из снежно-белых пахучих цветов, одела его на головку и обернула личико к юноше, чтобы он похвалил работу ее.

— Ты сама, как лесной цветочек! — в восторге прошептал юноша. — Разве можно не отдать тебе сердца — навсегда?

— Тогда посоветуй, что делать? Как отца умолить? — в очах Люкерды блеснула надежда. — Пойдем, походим немножко. День такой светлый, солнце позолотило горы…

Тропа вскоре привела их к скалам. Посекло их дождями, повыкрошило ветрами, а морозом трещин понасекло в породе. А над лесом — высоко, еще в снежной шапке, окутанная облаками дремала вершина горы: Большая Сова.

Долго советовались Милош и Люкерда, обдумывали, как отца ее, богатого и важного купца, склонить на сторону Милоша? Как упросить его, чтобы отменил свою жестокую волю? Перстень осматривали, любовались работой мастера. Сапфир сверкал будто капля лазури, упавшая в прозрачную воду.

Когда Милош взял перстень из рук Люкерды, чтобы получше разглядеть его — перстень как-то странно выскользнул у него из пальцев и покатился вниз по каменистому склону горы. Юноша побежал следом, чтобы схватить его, но прежде, чем успел протянуть за ним руку, перстень упал в глубокую расщелину, что чернела поперек обрывистого в этом месте склона.

— Сейчас я его достану! — крикнул Люкерде юноша.

Он достал из-за пазухи завернутое в тряпицу горняцкое долото, с которым никогда не расставался. Раз и другой попытался юноша достать перстень из расщелины, но выскреб только клок лишайника и горсточку песка. Люкерде тоже не удалось: тонкая длинная ветка тут же переломилась надвое. Перстень исчез…

— Что же делать? — спросила озабоченная девушка. — Что я скажу отцу, когда он вернется и спросит про перстень?

— Подожди, Люкерда, не огорчайся! Придумаю что-нибудь! — успокоил ее Милош. — Не в новинку мне искать то, что земля в себе скрывает, — горняк я! Эту расщелину я сделаю пошире и проникну туда… Буду отбивать твердую породу кусок за куском, пока не пробью в камне проход вглубь горы. А там и пройду этой штольней внутрь скалы, пока не найду твоего перстня. Хороший способ?

— Еще бы! — обрадовалась Люкерда. — Если ты умеешь находить в земле свинец и серебро, то и перстень найдешь… Ты молодец, Милош!

На том и порешили. А время шло. Не успели Люкерда и Милош оглянуться, как и день пролетел. Пора возвращаться в город, где дом ее отца стоял — богатый, двухэтажный, на самой рыночной площади. А Милоша ждала убогая хатенка старшины их горняцкой артели, где все были равны и делили промеж себя каждый ломоть хлеба, тяжкий труд и рабочую песню…

Солнце садилось. Краем оно уже касалось Совьих Гор и багрянцем окрашивало скалы. Снег на вершине Большой Совы порозовел от вечерней зари, белые днем облака теперь обрели лиловый оттенок, а их края отделила от бледно-голубого неба золотистая кромка…

В горняцкой артели старшим был мудрый Зых Кулимага. Горняки арендовали у Вроцлавского епископа — притом за немалую плату — склоны гор и часть лугов в долине. Там они и трудились: кто в штольнях, а кто в открытых раскопах. Каждый горняк имел свою долю в работе и в доходах — «кукс», и каждый имел свой голос — «гвар» — на собрании артельном, отсюда и название им пошло: «гварек», то есть «вольный горняк».

Старательные и согласные в работе и в жизни, трудились горняки с рассвета до сумерек. Уставшие, славно поработавшие, спали они в шалашах около входа в штольню, а порой и под ее сводами, укрепленными дубовыми стойками. Разводили костры, ужинали, рассказывали про разные дела любопытные — пока городские часы полночь не прозвонят. И всегда возле костра стояли две бочки — одна с пивом, другая с водой. Житный сухарь, кусок сала жареного, да печеная репа — вот и весь ужин горняцкий.

Не слишком-то хорошо жилось артели. Земля здесь скупа была на руду, скрывала от горняков золото и серебро. С большим трудом, по грошу, приходилось собирать плату арендную, чтобы отнести ее епископу. На мясо или вино денег в артели не было, а работать приходилось всё тяжелее. Бывало и так, что Милош за целый день неба не видел, спины натруженной разогнуть не мог — до ночи в штольне работал.

Однако, как ни трудно было ему и всей артели, нашел юноша время пробить новую штольню — там, где перстень упал. Всё глубже и глубже врубался он в скалу, откалывая большие куски гранита и гнейсов. Вот уже и двадцатую стойку из крепкого дуба поставил он под свод, а всё еще не мог перстня найти…

«Подшучивает надо мной земля… — думал юноша, продолжая вгрызаться в скальную штольню. — Только ни к чему ее шалости: сюда перстень упал, здесь я его и найти должен!»

И не отдыхал хлопец в работе, силы свои удваивал, всё дальше и дальше прорубая неширокий ход…

А был в артели один хитрый и на редкость завистливый человек. Звали его Сьлядек, и имя это как нельзя лучше подходило к нему — словно бы нарочно подобрали. Любил этот Сьлядек следить за каждым из своих товарищей и даже через плечи рядом сидящих артельщиков в тарелки чужие заглядывать. Все ему знать нужно было, всегда чужие новости подслушивал и на каждом слове великие сплетни плел. А был он некрасив и даже уродлив с виду — нос длиннющий, глазки маленькие, близко посаженные, брови косматые, а усами и бородой сама судьба его обделила. На голове же у Сьлядека блестела выпуклая лысина, а на ней несколько бородавок сидело. И походка у него была какая-то кошачья, и все повадки лисьи…

Заметил этот Сьлядек, что Милош — то вечером, то утром — берет с собой кайло и долото, да уходит куда-то.

«Эге! Парень-то, видать, втихомолку разведал, где золото и серебро залегает! — с жадностью подумал Сьлядек. — Вот и ходит туда, копает, чтобы своей невесте наряды дорогие купить… Умен, что говорить! Ловко прячется, только ведь и Сьлядек не так глуп, как он думает! Пойду-ка за ним, да погляжу, сколько там золотишка лежит в руде скальной? Пусть-ка поделится Милош и со мной! Али я ему не товарищ? Пусть и мне золотишка даст!»

Стал прокрадываться Сьлядек за юношей. И вот, когда Милош пришел в свою штольню, когда начал работать — хитрец проскользнул за ним, притаился и начал следить, как Милош пробивает свою штольню. А юноша, как всегда, работал усердно, ничего не замечая — только каганцом себе присвечивал.

«Не видать еще золотишка-то… — подумал Сьлядек. — Наверно только подход к руде делает». И громко сказал юноше:

— Эй, Милош! Эй, братец! Что ты тут делаешь в одиночку? Почему ни слова артели не сказал, зачем сюда ходишь, дорогуша? Давай, помогу тебе, а? Хочешь? А ты мне дашь взамен долю из своей добычи? Ладно?

— Эх, Сьлядек! — с обидой покачал головой юноша, продолжая бить кайлом. — Какая такая добыча, какая доля? Что тебе в голову пришло? Или не видишь, что тут окромя гнейсов да гранита, ничего нету?

— А тогда зачем тебе эта штольня, с таким трудом пробитая? Ага!..

— Да вот девушка моя перстень сюда уронила, ищу его — только и дел… Расширил ту расщелину, в которую он скатился и лежит где-то здесь, глубоко.

— Врешь ты всё! Не верю! — закричал Сьлядек. — Столько труда для девки какой-то? Нет, братец, не отвертишься! Золотишко ты ищешь, а не какие-то там бабские украшения, вот что!.. Дай мне долю, я тогда и слова никому не скажу…

— Я тебе правду сказал, Сьлядек! А не веришь, так оставь меня и иди себе…

— Ага, оставить тебя? Теперь? Когда уже и золотишком можно попользоваться?.. Ну, нет, братец! Если не хочешь вместе со мной копать, то получишь только свою часть — мы горняки, у нас артель… Я тебе покажу «иди!»

И с этими словами учинил дело страшное: ударил сзади по голове Милоша тяжелым долотом!.. Упал юноша навзничь и каганец масляный из ослабевших рук выронил. Густая и страшная темнота залегла вокруг. Перепугался Сьлядек и кинулся бежать из глухой штольни. Раз и другой стукнули его сапоги по камню, потом всё стихло. Милош лежал недвижимо…

Перстень Люкерды был тяжелый и большой. А сделал его искусный мастер — золотильщик из далекой страны — на манер плоского и гладкого обручального кольца, украшенного драгоценным сапфиром; чтобы и для обручения был годен, и о богатстве купеческого дома свидетельствовать мог. Мастер-умелец настолько гладким этот перстень сделал, что, упав в расщелину, он, так нигде и не зацепившись, свободно покатился вглубь горы.

Ни Люкерда, ни Милош даже и подумать не могли, как далеко мог закатиться перстень. А он катился себе и катился до тех пор, пока не попал в небольшой грот, что образовался некогда в глубине горы от землетрясения. Известно: оно даже самую крепкую скалу раскалывает.

В этом тихом и сухом гроте жил пендзименжик — маленький, добродушный и трудолюбивый человечек. Как рачительный хозяин, перегородил он грот плетнем из молодого камыша. В одной комнате устроил себе обычное для гномов мягкое и удобное ложе, а в другой — запасы всякие на зиму держал. Еще с осени натаскал он сюда орехов, ягод насушил, а в мисочки из желудевой скорлупы насобирал мёду цветочного. Хранил он там и пряжу из заячьей и косулиной шерсти, которую старательно собирал в лесу каждое лето. Набивал в мешки, плотно сотканные из самых тоненьких конопляных волокон, пух птичий — на зимние перины и подушки.

Гном только что пробудился от послеобеденной дремы и начал сшивать паутинкой свой красный кафтанчик, разодранный накануне о терновую колючку, когда в тишине подземного грота послышался стук. Он то стихал, то снова возникал, постепенно усиливаясь и нарастая, пока с шумом не вкатился в грот… чудесный перстень! В отблесках тусклого огонька, который горел в раковинке улитки, гном заметил блестевшее золото, а сапфир таким ярким синим огнем сверкнул, что человечек даже глаза протер кулачками.

— Вот это неожиданность! — всплеснув от удивления ручками, воскликнул гном.

Он знал, что обычно перстни носят люди — для украшения. Но никак не мог понять: кто и зачем бросил эту драгоценность в его грот?

С любопытством разглядывал человечек дорогой перстень: маленькой ручкой прошелся по гладкой поверхности золота, затем прислонил перстень к стене и залюбовался великолепным камнем.

Прошло несколько дней. Не раз слышал человечек, что где-то — всё ближе и ближе — раздается сильный и равномерный стук. Однажды ему показалось, что к этому стуку прибавились еще и голоса людей. Знал он, конечно, что в Совьих Горах работают горняки, но штольни их были далеко, а сейчас голоса раздавались уже довольно близко. Это встревожило гнома. Зажег он маленький каганец собственной работы и, неся его впереди, на вытянутой руке, поспешно направился к выходу на склон. Вскоре он увидел, что узкая прежде расщелина — совсем недалеко от грота — превратилась в широкую штольню, свод которой был укреплен дубовыми стойками. Знал и про это гном: люди, которые хотят добраться до ценной руды, что залегает отвесно в глубине горы, всегда укрепляют своды.

— А-а! Это горняки!.. — успокоенно прошептал гном.

Желтоватый свет каганца падал на пол штольни. Гном осмотрелся вокруг и вдруг вскрикнул от испуга: в углу, раскинув руки, навзничь лежал юноша. На голове его зияла глубокая рана, около которой блестела лужа крови…

Огромная жалость пронизала доброе сердце человечка, когда увидел он это несчастье. Дрожа от нетерпения и страха за жизнь юноши, припустился гном обратно в свой грот, собрал в колпачок всю паутину, взял коробочки из берестяной коры, где снадобья целебные лежали, захватил даже рубаху свою мягкую из тончайшего полотна, и вернулся к юноше. Как умел, начал раны его перевязывать и хлопотать возле него, стараясь привести юношу в чувство, вернуть ему жизнь… Однако горняк по-прежнему лежал недвижно, бледный, с каплями крови, засохшей на светлых волосах.

«Что делать? Что делать? — в отчаянии думал человечек. — Не помогают никакие мои старания!.. Должно быть рана смертельна. Позову-ка я своих собратьев, да выкопаем мы этому юному горняку могилу на самой вершине… Пусть ему ветер песни поет, а ручьи музыкой услаждают… Ах! — вдруг припомнил гном, потирая лоб. — Теперь я понимаю, откуда взялся в моем гроте тот перстень! Это же его вещь! Видать, соскользнул у него с пальца, когда упал этот юноша на обломки скальные… Надобно одеть его обратно!»

Вернулся гном обратно в грот, выкатил перстень и, дотащив его до штольни, обратно на палец юноши надел. А в сапфире, когда решила Люкерда перстень этот Милошу отдать, превеликая сила любви скопилась. Едва одел его человечек на палец Милоша, юный горняк пришел в себя и глаза открыл.

— Где я? — спросил он слабым голосом.

— В доме друга! — ответил человечек и удвоил свои старания, чтобы остановить кровь и перевязать Милоша.

Отцветали уже белые снежицы в горах, лето уже кипрей на скальном склоне в розовый цвет окрасило, но тщетно Люкерда поджидала Милоша — то у входа в штольню, то у хатенки Зыха Кулимаги, то возле своего любимого камня над ручьем. Не приходил юноша и никакой вести о себе не подавал! На счастье, отец Люкерды дольше обычного в своей торговой поездке задержался, оттого и день обручения с рыцарем откладывался — к радости девушки.

Подлый и хитрый Сьлядек, когда убегал из Милошевой штольни, так ловко понакидал у входа куски дерна и камни, чтобы люди подумали, будто в темном проходе свод обвалился и Милоша под собой похоронил…

— Не жди ты больше, дивчина! — сказал Зых, застав однажды Люкерду возле скального обвала, заплаканную и печальную. — Не вернется хлопец: не отдаст земля того, кого в себе сокрыла…

И наступили для Люкерды черные дни скорби. Забросила она яркие ленты и платья расшитые, сняла с шеи ожерелье янтарное, отложила красные сапожки в угол чулана. Кого ей теперь тешить пригожестью своей и румяным личиком, если не стало больше Милоша?

Сожалели горняки о своем юном, но верном товарище, вспоминали за кружкой пива в корчме, каким милым и отзывчивым ко всем был молодой горняк.

— Эх, недоля наша, тоска… — вздыхал Зых Кулимага. — Ни песни петь, ни сказки веселые рассказывать не хочется, коль нашего хлопца не стало…

Кто из них мог подумать, что глубоко под землей, в самом сердце гор, в темном и тихом гроте пендзименжика, лечит маленький человечек юного горняка, днем и ночью от него не отходит?

А Милош долгими вечерами, при свете крохотного каганца, рассказывал гному историю своей любви к Люкерде:

— Отец ее повелел дивчине обручиться с могущественным и богатым рыцарем… — печально говорил Милош, всматриваясь в желтый огонек каганца, — для этого и перстень ей дал. А от меня отказывается: беден я.

С интересом слушал человечек всё, что говорил ему юный горняк. Хмурил снежно-белые брови, озабоченно дергал бородку. Однажды, под конец лечения, дал он Милошу такой мудрый совет:

— Пробей дальше свою штольню! Пусть она будет самой длинной в Совьих Горах. Тут, за стенами моего грота, лежит руда, а в ней есть золото. Если ты сумеешь искусно обойти мое хозяйство и грот не обрушишь, позволю тебе накопать руды железной и золота, сколько пожелаешь. А тогда отец этой девушки уже не посмеет сторониться тебя…

— Благодарю тебя от всего сердца! — ответил Милош. — Но попрошу тебя еще об одной услуге: допусти и товарищей моих, хороших горняков, к работе этой. Бедные они люди. Не откажи нам в общем труде и куске хлеба, добрый человечек!

— Не откажу!.. Приходите и начинайте работу хоть завтра. А теперь спи, Милош!

Охотно лег юноша. А когда проснулся — увидел, что солнце ярко светит, лес вокруг шумит и дрозды на пихте перекликаются. И понял хлопец, к немалому своему удивлению, что лежит он на траве около входа в штольню. Нетронутой стояла она! Свод крепко опирался на дубовые стойки. Кайло, долото и топор лежали рядом с ним.

«Видать, приснилось мне всё!» — подумал он, протирая глаза.

Но это не был сон: на пальце своем увидел Милош сверкающий сапфиром перстень. Теперь он мог вернуть его Люкерде. И он побежал к местечку, счастливый и веселый. Даже не вспомнил о подлом Сьлядеке: не ожидал увидеть его больше в артели…

А тем временем Люкерда, захватив медное ведерко, ходила по саду, поливала расцветающие барвинки да собирала в кошелку сладкие вишни. Тихо и спокойно было во всём доме. В людской прислуга хлеб месила, а кругом чудесно пахли цветы.

Вдруг стукнула калитка и заскрипел песок под чьими-то нетерпеливыми шагами.

— Милош!..

— Да я, Люкерда!

Радостная и счастливая девушка перепрыгнула через грядки и бросилась к юноше, едва веря глазам своим.

— Вот твой перстень! — сказал Милош.

— Нет, погоди… Сначала расскажи, где ты был, что ты делал, почему никто из ваших не знал, жив ли ты, Милош?..

— Долго рассказывать придется! — ответил юноша и, взяв Люкерду за руку, на крыльцо с нею взошел. — Теперь все изменится! — радостно сказал он. — Теперь и я сам, и товарищи мои будем жить иначе. Хоть и ждет нас тяжелая и долгая работа, зато будет от нее и нам достаток!

— Как это? — обрадованно воскликнула девушка.

— А вот как, послушай!.. Большая Сова таит внутри себя немалые богатства, и один доброжелательный друг показал мне, как их отыскать. Я теперь знаю, каким путем можно подобраться к медной и свинцовой рудам. А это богатое дело! Завсегда мать-земля при них золото и серебро хранит. Стало быть, начнем добывать руду, а с нею и золото. Труд нас вознаградит, и жить станет легче для меня и для тебя…

— Если так, — взволнованно сказала Люкерда, — то ждет нас теперь утешение. Отец мой не воспротивится больше против тебя, Милош! Он позволит мне взять тебя в мужья, и кончится наше горе…

— Скажу обо всём твоему отцу. Буду просить его от всего сердца. Может не откажет нам, и обручение скорое устроит!

— Как я рада, Милош! — прошептала Люкерда и даже покраснела от смущения и радости.

А юноша попросил девушку никому пока не рассказывать о том, что сделал с ним в штольне подлый Сьлядек. Не хотел он этим горьким воспоминанием о низком человеке мутить счастливые минуты своего возвращения.

— Он, поди, куда ни то в далекий свет убежал! — прощаясь с Люкердой, засмеялся хлопец. — Да и где уж ему оставаться в нашей артели после такого злодейства!

Не думал Милош, что иначе всё было.

Покинув дом купца, отправился Милош в корчму «Под молотками», где за жбаном пива обычно собирались горняки. Сьлядек сидел за столом у самого окна. Время было летнее, жаркое, в корчме народу полно, шумно, тесно, вот хозяин и пооткрывал все окна.

Сьлядек вертел своей тонкой шеей то туда, то сюда — высматривал через окно, кто улицу переходит, кто в лавку зашел, кто чего покупает, что в мешок кладет? Все ему знать надо! Даже к голосам прислушивался: оттопыренными ушами своими каждое слово вокруг себя ловил. Пес хозяйский Бурек, что лежал под крыльцом и старательно обгрызал баранье ребро, почуяв на себе взгляд Сьлядека, заворчал грозно и, поджав косматый хвост, за угол скрылся — подальше от Сьлядека противного кость свою унести!

А тем временем Сьлядек увидел на базарной площади совершенно неожиданное для себя зрелище — даже глаза вытаращил. Сначала совсем было голову из окна высунул, потом вдруг назад отскочил, побледнел. И такой страх, такая тревога его охватила, что невольно он лысую свою башку в плечи втянул. Зых Кулимага и другие горняки, занятые обедом и любопытной беседой о работе, мало внимания обращали на Сьлядека. Поэтому и не заметили, как негодяй поднялся со скамьи и тихонько выскользнул из шумной корчмы…

В толпе, что была на рынке, Сьлядек внезапно увидел Милоша. Хлопец протискивался к корчме — веселый, улыбающийся; рад был товарищей своих увидеть. Вот этого-то зрелища и устрашился негодяй Сьлядек. Сам сатана в своем ужасном обличье так не испугал бы убийцу, как этот добрый светловолосый юноша, с улыбкой взирающий на свет божий и на людей.

«Кто бы мог подумать? — шептал в душе подлец, зарываясь в густые лопухи на задворках корчмы. — Кто бы мог поверить, что жив остался парень? Таким тяжелым долотом стукнул я его по голове, а он — на тебе! — по рынку разгуливает, здоровый и веселый!.. Что я буду делать, если он про всё артели расскажет? Как кары избежать?»

Не найдя ответа на эти свои вопросы, Сьлядек на четвереньках выполз из лопухов и, скользя по земле, словно гадюка, полуживой от страха, помчался к прибрежным зарослям — прямиком через огороды корчмаря…

Не описать той радости, не пересказать того веселья, с каким встретили горняки возвращение юноши. Зых громовым голосом гудел на всю корчму:

— Наш приятель лучший опять с нами! Давайте скорее мёду! Вина ему налейте!

— Повеселимся сегодня! — крепко обнимая юношу, кричали обрадованные горняки.

— Мяса и хлеба подайте, да поживей!

— Праздник нынче в нашей артели!

Шум этот до площади рыночной долетел, и вскоре у открытых окон много любопытных собралось. А Милош сидел среди развеселившихся товарищей своих, с аппетитом ел пшенную кашу с печенкой и запивал ее пивом хмельным.

— Братья… Братья… — сказал взволнованно. — Рад я, что снова мы вместе!

До полуночи гуляли горняки в корчме «Под молотками». Обсуждали, как будут сообща добывать из-под земли богатства ее, где раскопы делать, а в каком месте стволы вглубь гнать и новые штольни пробивать в горах.

— Будем мы теперь богатые и вольные горняки, — закончил свой рассказ Милош. — Никто до сих пор не называл своей Большую Сову, никто там руды не искал. Одному князю только будем подвластны, сами с ним говорить… Первыми там будем, а потому мать-земля станет к нам добрее и щедрее…

Зых Кулимага, а с ним и вся артель, так до конца беседы и не заметили, что нет за столом Сьлядека — никто не вспомнил о нем. Не вспомнил и Милош: не надеялся он, чтобы после такого злодейства отважился подлец засесть с товарищами своими за один стол.

Не таили горняки от народа ничего, что услышали от Милоша. Да и как тут было таить?

Зых Кулимага отправился в лес, чтобы раздобыть у охотников рога оленьи — на острые кайла. Иные горняки предпочли железные кирки и пошли к кузнецам. Да и лесорубов нужно было позвать на помощь: много древесины требовалось на закладку новой штольни — подумывали в артели новый ствол пробить у подножья горы, если добыча руды в штольне не гладко пойдет.

Вот таким-то манером весть о руде, шибче ласточки быстрокрылой, по всей округе пронеслась. Немало дивились люди тому, как это Милош узнал, где богатые клады земные залегают. Но напрасно они узнать старались, какой это добрый друг указал ему потаенное место: ничего не выяснили.

Мало говорил юноша. Известно: молчание — золото. Лишь одной Люкерде, когда сидел с нею на крылечке или в саду, рассказывал Милош обо всём: как их артель работать будет, каким способом руду отыскивать и добывать. Купец уже вернулся с дальней дороги и с изумлением немалым выслушал новость о счастливой перемене в Милошевой и всей артели судьбе.

Поначалу испугался — не колдовство ли тут замешано? Недоверчиво поглядывал на юношу. Однако потом, любя достаток и зажиточность, подобрее на хлопца смотреть начал, а неделю спустя и вовсе сдался: согласился день обручения назначить.

Только и разговоров было в городе, что об этом обручении Милоша с Люкердой.

Болтали сплетницы, что дивчина платье себе новое справила, юбку гарусом вышивает и еще чего-то. Что одних лишь дудочников с десяток играть будет в этот счастливый день — гостей купцовых веселить. А что хлеба там напечено, калачей, пряников, сколько освежевали баранов, поросят и птицы всякой — не счесть того и не рассказать!

Из темной кладовки, что стояла за старым амбаром, — туда купецкие работники складывали пустые мешки и ящики, — услышал эти разговоры притаившийся там Сьлядек. Скрывался он от Милоша и горняков: дрожал перед заслуженной карой. Однако жаль ему было работы в артели, особенно теперь, когда всё по-доброму складывалось для горняков: завистлив был негодяй. Поэтому оставил он тихое укрытие и, не зная, как его примет артель, украдкой пробрался по улицам к хатенке Кулимаги. Здесь он снова спрятался в тени старой вербы, что стояла на огороде: решил дождаться прихода Милоша, когда тот возвращаться будет от Люкерды.

Светлый и теплый стоял вечер, когда на тропу, что шла от усадьбы купца к хате Кулимаги, вышел навстречу юноше дрожащий и сгорбленный Сьлядек. Не сразу узнал его Милош: предстал убийца перед ним в самом жалком виде — исхудал, согнулся, на глаза надвинута пыльная и драная шапка, лохмотья покрывали дрожащее тело — кафтан свой продал Сьлядек старьевщику, чтобы хоть краюху хлеба купить…

— Милош! — начал Сьлядек. — Сжалься над моей бедой…

Юноша отскочил на край тропы и в изумлении посмотрел на Сьлядека — не верил, что видит его снова.

— Это я, Сьлядек… — бормотал злодей. — Плохо я поступил с тобой, брат! Но смилуйся и прости меня… Злоба тогда меня ослепила, разум отняла. Потому и ударил тебя долотом. Теперь скрываюсь… Боюсь людей… С голоду помирать, видно, придется, если так еще поживу немного… А то и в темницу угожу, если ты за свою обиду ответ с меня спросишь.

— Чего же ты хочешь? — хмуро спросил Милош.

— Прости мне вину мою!

— Э-э-х, человек! Да я давно простил ее, старый разбойник, еще в тот день, когда в артель вернулся.

— Не проболтался Зыху?

— Нет. Я же думал, что ты давно удрал в дальние края!

— Благодарю тебя, брат!.. А теперь не скажешь никому?

— Нет… Чего ты еще хочешь?

— Вернуться в артель хочу. С вами вместе быть и работу делить по-прежнему… Пропаду я один — страх меня одолевает перед карой… Буду усердно работать, не стану злобствовать и завидовать, от хитрости своей откажусь. Теперь я совсем другой буду, Милош!

— Ну, что ж! Возвращайся на прежнее место. Ту штольню мы теперь наново укрепим и дальше пробивать будем. Завтра на рассвете…

Стучали топоры на склоне горы Большая Сова. Одна за другой падали березы и пихты. Лесорубы разделывали стволы на колоды, а потом кололи их на доски-обаполы, чтобы могли горняки надежно укрепить ими новую штольню.

Темный проход, уже очищенный от камней и начисто выметенный, все глубже уходил внутрь Большой Совы. Теперь уже Милош сам всей работой управлял — Кулимага уступил ему главенство в артели. В обе стороны от главной широкой штольни пробивали нынче две боковых — поменьше и поуже. Красная порода, залегавшая тут плотными слоями, словно бы сама в руки горняков давалась, и работа беспрепятственно шла. При свете масляных лампочек, подвешенных к столбам, подпиравшим свод штольни, видны были только мокрые и темные тела горняков, одетых в кожаные фартуки. Штольню вели немного наклонно — так, чтобы подпочвенная вода, буде она там окажется, могла свободно вытекать наружу и не мешать работе.

Присев на корточки или пригнувшись возле стенки темной породы, старший горняк отбивал куски руды и складывал их в деревянные корыта с двумя ручками. Когда корыта наполнялись доверху, два подручных относили их в сторону, где штольня пошире, ссыпали руду в глубокие тачки и вывозили наружу. Работавшие у входа артельщики принимали руду и укладывали ее на телеги, запряженные волами.

Возы медленно спускались вдоль горного склона по дороге, проделанной лесорубами в густой чаще леса. Руду горняки отвозили в нижний поселок, чтобы там передать кузнецам и плавильщикам, хлопотавшим возле дымарок и горнов. Возчики в ушатых шапках и суконных сермягах, изредка взмахивая кнутом, весело покрикивали на волов. Иной же от радости, что работы хватает, — на весь лес запевал песню свою любимую.

Кипела на склоне Большой Совы жизнь, наполненная радостью труда. Сколько тут стоят эти высокие и далеко растянувшиеся Совьи Горы, никогда и никто не видел такого умного и проворного в работе хлопца, как Милош.

А из тихого и укромного грота поглядывал на горняков добрый пендзименжик в красном кафтанчике, на котором, по горняцкому обычаю, был одет кожаный фартук крохотный. Рад был человечек, что так складно у людей работа вдет. Ночью, когда горняки спали в штольне на подстилках из веток, прикрытых бараньими шкурами или куском войлока, оказывал им гном немалые услуги: острил долота и кайла железные, подливал воду в кадки, чтобы им утром было чем жажду утолить.

Едва засыпали горняки, выходил человечек из штольни и звуком особой дудки, что была сделана из кости орлиной, вызывал из лесу медведя огромного и наказывал ему прогонять отсюда воров и разбойников, буде такие появятся вблизи. Сам же, неторопливо прохаживаясь то по штольне, то по склону горы, зорко сон артели горняцкой охранял.

Тем временем штольня всё глубже уходила в недра горы. Словно широкая река, вбиравшая в себя речки и ручейки, штольня ответвилась боковыми забоями и более узкими ходами, которые вели к богатым залежам медной руды.

Грот маленького человечка горняки искусно обошли во время пробивки штольни — так, как он этого сам пожелал. И вот однажды поднялся радостный гомон: это Милош, заполняя рудой корыто, вдруг заметил на дне его золотые блёстки. Некоторые из них были мелкими, как песок речной, другие с горошину, но все они радовали глаз чистым блеском, похожим на солнечный.

Очистил их Милош от руды, ополоснул заботливо и сказал сбежавшимся на его крик товарищам:

— Ну, братья, нашли мы золотоносную штольню!.. До самых богатых кладов земли добрались… Так случилось, что я первый их нашел, но работаем мы артелью и дальше так работать будем, пусть же это золото станет нашим общим добром. Пусть им вся артель распоряжается!

Сказавши это, собрал Милош золото в особый ящичек и отнес его в обитую досками нишу, где горняки орудия свои и теплую одежду хранили.

— Пусть так и будет! — согласился Зых Кулимага, идя вслед за Милошем. — А если и мне суждено будет найти золото в нашей штольне, то высыплю его в этот ящичек, чтобы наше общее добро умножить.

— И я так сделаю! И я! И я! — послышалось вокруг.

Справедливым и умным признал это решение гном. «Если они так делают, — подумал он, — если сообща живут и друг друга поддерживают, то и я прибавлю кое-что в эту их копилку… Дам им побольше золота, ибо они заслуживают награды!»

С того дня всё чаще случалось горнякам находить драгоценные зернышки и песок. Но это были не только песчинки — то и дело земля дарила горнякам самородки чистого золота. Вечерами приходил Милош с товарищами к нише, и каждый высыпал в ящик свою дневную добычу золота… Потом двери в нишу толстым дубовым засовом замыкали, чтобы никто чужой туда проникнуть не мог.

Только гном, стороживший по ночам покой горняков, проникал в нишу одному ему известным способом — через щель — и, присвечивая себе крохотным каганцом, радовался блеску золота.

Шли дни. Ящик до краев наполнился золотом, оно уже начало ссыпаться на пол. Заботливый гном, придя как-то ночью в нишу, стал осторожно собирать золотые песчинки в свой колпак и уже оглянулся, ища какой-нибудь мешок или ящичек, как вдруг заметил в штольне приближающийся свет. Он как-то странно мигал и просачивался в нишу через щели в дверях. Изумленный этим и даже немного испуганный, гном поспешно загасил свой каганец и, прижавшись к стене, спрятался за ящиком. Чьи-то сильные и нетерпеливые руки спешили отодвинуть дубовый засов. Но вот дверь открылась, и в нише-кладовой стало совсем светло от масляной горняцкой лампы.

При свете ее гном увидел сгорбленную фигуру человека, который беспокойно оглядывался назад и к чему-то прислушивался. Однако вокруг царила глухая ночная тишина: вся артель спала после тяжелого дня работы. Человек быстрыми лисьими шагами приблизился к ящику и поспешно начал выбирать золото, выискивая самородки покрупнее.

Теперь гном ясно видел его лицо. Это был горняк с длинным мясистым носом, неприятно торчавшим между близкопосаженными, бегающими глазками. Безусое и безбородое лицо его искривила жадная и довольная усмешка. Худая фигура еще больше согнулась, приникая к артельной копилке. Алчно и лихорадочно хватал вор золотые самородки и прятал их за голенища истоптанных сапог. Пальцы его дрожали, когда он касался золота…

Это был Сьлядек. Несмотря на клятвенное обещание, данное им Милошу, задумал он обогатиться за счет артели. Выбрав удобное время, чтобы незаметно пробраться в штольню, он решил выкрасть большую часть золота. Злодей торопился и кое-как засовывал в карманы своей потрепанной сермяги артельное добро. «Пока рассветет, — думал он, — я далеко буду. Ни артель меня больше не увидит, ни я ее… Теперь я богат! — задыхаясь от жадности, шептал он. — Теперь и я буду паном…»

Он было повернулся к выходу из ниши, прислушиваясь, не проснулся ли кто из его товарищей? Нет, ни одного звука не донеслось до него, только дивно затряслась под ним земля, а дубовый засов, что торчал снаружи, словно бы двинутый невидимой рукой, захлопнул дверь и лег на свое место, преградив дорогу подлому вору. В ту же минуту Сьлядек услышал голос, который, казалось, шел из-под земли:

— Положи золото обратно в ящик! Не твое оно, вор!

— Кто это? Кто это? — Сьлядека охватили одновременно и страх, и злоба.

Он посветил себе лампой и вдруг испуганно отскочил в дальний угол. Перед ним стоял маленький человечек в красном кафтане и горняцком крохотном фартуке. Спиной он упирался в ящик с золотом, как бы преграждая путь злодею. В руке человечек держал крохотный горняцкий молоток, и глаза его сверкали из-под нахмуренных бровей.

— Оставь золото, оно не твое! — гневно повторил гном, и голос его, сильный и громкий, как у рослого человека, был полон достоинства и строгости.

— Вот как, мышиный король? — язвительно захохотал Сьлядек. — Значит оставить золото? Может подарить его тебе и твоей мамке-лягушке?! Эх, ты, сморчок — тебе ли начинаться со мной?

С этими словами, хрипло смеясь, вор протянул руку, чтобы схватить гнома. В ту же минуту объял его смертельный ужас: почувствовал Сьлядек, что не может двинуться с места. Ноги его будто чугунными стали и как бы в пол вросли…

Остатком сил ухватился он за ноги, но, к еще большему ужасу, почуял, что они тверды и холодны, словно камень. Рывком содрал он кусок штанины и едва не упал в беспамятстве: вместо живого тела увидел Сьлядек… блестящее холодное золото!

А гном все еще стоял, опираясь спиной о ящик, — грозный, молчаливый, разгневанный — не спуская глаз с подлого вора. Сьлядек чувствовал, как тело его постепенно тяжелеет и становится холодным. И тогда понял, что постепенно — с ног до головы — превращается он в огромную мертвую золотую глыбу! Вот уже в груди все тише бьется сердце, и руки теряют гибкость, каменеют…

— Смилуйся надо мной!.. Прости! — едва прошептал он, с трудом склоняя тяжелеющее тело свое в молящем поклоне.

— Не меня ты обидел, — сурово и гневно ответил гном, — но сначала Милоша, славного и доброго хлопца, а теперь и всю артель! Их ты должен молить о прощении и милости. Но прежде сознайся товарищам своим в проступках и злодействе. Если сделаешь это — сниму с тебя заклятие. Если же нет — врастешь в землю глыбой золота и останешься здесь навеки!

— Сделаю… Признаюсь… — едва слышно шептал Сьлядек, чувствуя холод и смерть.

— Если так, подожду! — с большим достоинством ответил гном и скрылся за ящиком.

Сьлядек почувствовал, как к нему возвращается жизнь. Он снова мог облизнуть пересохшие от волнения губы, поправить на голове шапку. Попробовал поднять с полу сначала одну, потом другую ногу. Поднявшись и пошевелив руками, Сьлядек побросал в ящик самородки и карманы вывернул. Забыл только те, что за голенищами остались. Понял, что снял с него гном заклятие. И тогда поспешно вышел из ниши — двери сами пред ним раскрылись, а потом захлопнулись…

А тем временем на склоне у входа в штольню уже захлопотали горняки — убрали подстилки, разожгли костер, повесили над ним котел с утренней похлебкой. На раскаленных камнях, дразня аппетит горняков, жарилось сало. Зых Кулимага широким ножом кроил привезенный из города хлеб.

— Эй, Сьлядек! — увидав его, крикнул Зых. — А ну, помоги мне немного!..

Но заметив странный вид и бледность Сьлядека, замолчал и пригляделся к нему.

— Что с тобой? — зорко всматриваясь в испуганные глаза Сьлядека и посиневшие его губы, спросил Зых. — Может ты заболел?

— Нет… Здоров я… — бормотал злодей. — Сделай милость, созови поскорее артель… Я должен вам всем что-то сказать… — весь дрожа и умоляюще глядя на Кулимагу, пролепетал Сьлядек.

— Пусть так и будет, — ответил старшина горняков, — сейчас соберем всех.

Зых поднес к губам висевший на поясе рожок и протяжно затрубил. Заслышав этот зов, горняки побросали свои дела и бегом поспешили к штольне. Видать, какую-то важную новость должен объявить Кулимага — надо поторопиться!

Поспешил и Милош: он только что закончил точить долото на бруске из белого камня.

— Что случилось, Зых? — весело спросил юноша.

Но ответа не получил. Горняки столпились вокруг Зыха и Сьлядека. Ждали, что будет дальше? Кулимага подтолкнул Сьлядека вперед.

— Он скажет…

Долго водил злодей испуганным взором по лицам собравшихся горняков, наконец, заговорил пискливым, захлебывающимся голосом:

— Братья… Послушайте, что скажу… Знаете ли вы, где так долго пребывал ваш добрый товарищ Милош?

— Нет! Не знаем! Говори! — послышались голоса.

— Лечился он от смертельной раны, которую нанес я ему, когда злоба и зависть разум мой отуманили… Ударил я его долотом в голову там, в штольне… Помыслил, будто он один, тайком, к богатой руде подбирается…

— Правда ли это, Милош? Говори! Правда это? — зашумели встревоженные горняки.

Слегка побледнел Милош, но ответил спокойно:

— Правда! Но я же простил тебя, Сьлядек. Зачем ты начал говорить об этом?

— Я должен, должен признаться в этом… всей артели, — бормотал негодяй. — Я не могу сделать иначе!

— Но я простил тебя! — повторил Милош.

— Не одно это я сотворил, братья… — едва дыша от страха хрипел злодей. — Не одно это! Нынче ночью пошел я в нишу ящик с золотом открыть… Выбрал самородки, которые получше, и спрятал в карманы, чтобы унести и бежать далеко отсюда…

— Правда ли это, Сьлядек? — грозно закричали горняки. — Правда ли?

— Правда… Вот оно ваше золото… — и негодяй поспешно вытащил из-за голенища несколько самородков. — Отдаю… Возьмите!.. Нет мне места в артели, не для меня общая миска и общий хлеб. Ухожу… Только не карайте меня, братья…

— Погоди! — прервал его Зых. — Надобно разобрать твои вины. Хочу спросить тебя: как же это получается, что ты лишь сейчас говоришь нам о своих злодействах? Почему же ты раньше молчал? Почему загодя не искал облегчения совести своей и прощения нашего?

— Из страха перед карой молчал. Думал, что не откроется убийство и не узнаете вы ничего. И что Милош не вернется, не расскажет…

— А золото? — зашумели в толпе. — Ты же сам говоришь, что сегодня выкрал его? Стыдишься ли ты этого? Или жалеешь, что не вышло? Как же это так получается, что решил ты сознаться и в этой своей вине?

— Глубоко в штольне… — переведя дух и упершись спиной в дерево, чтобы не упасть от слабости и перепуга, начал Сьлядек, — находится существо дивное… Черт какой-то горный, что ли? Бес малый, совсем невидный такой, а сильный и страшный… Благосклонен он к вам, я думаю, и золото сторожит. Когда я брал его, золотишко это, закачал он землю подо мной и едва свод на голову мою не обрушил… А потом, когда я посмеялся над ним и золотишко обратно в ящик сложить не захотел — бросил он на меня заклятие страшное… Хотел превратить меня в золотую глыбу… Уже и ноги мои в землю вросли, и язык закостенел… Каменел я, стыл… Только потом он меня обратно в человека оборотил — когда поклялся я ему, что вины свои перед вами открою. Признаю их…

Глубокая тишина запала вокруг. Онемевшие стояли горняки, тесно окружив Зыха и всматриваясь в Сьлядека. Милош отвернулся от него и голову опустил: вспомнил обещание злодея!

— Убийца подлый, заугольный… Грабитель! — пали тяжкие слова горняков. — От страха ты, выходит, признался!

— Да, только из-за опаски одной, а не раскаяния ради! — крикнул кто-то. — Не пожалел нас, не признался, что зло нам учинил!

— Позор ему вечный, убийце!.. Как он может жить среди нас?

Всё сильнее шумели горняки, всё большее возмущение охватывало людей, искренне сдружившихся меж собой, побратавшихся и полных доверия один к другому. И тогда поднял Кулимага с земли несколько самородков, которые бросил подлый человек, и на раскрытой ладони протянул их Сьлядеку:

— Выходит, никогда не был ты нам ни товарищем, ни братом! — печально и сурово сказал он негодяю. — Поэтому не можем мы оставить тебя в артели. Иди же прочь! А это возьми на дорогу — всё же и твоя доля работы в том есть…

Молча взял Сьлядек золото. Ни на кого не глядя, помчался он по склону вниз и голову в плечи втянул — удара ждал. Страшно торопился, хотя и не пошел никто за ним.

А высоко на скале показалась Люкерда. Удивленно посмотрела девушка на беглеца. Венец из барвинков украшал ее головку, а в руках держала она корзинку с пшеничным хлебом, который выпекла ночью для своего Милоша и его артели. Медленно стала спускаться по тропке между скалами. И улыбкой встретила подбежавшего к ней Милоша…

Тщетно стали бы мы теперь искать эту штольню в Совьих Горах. Засыпало ее скальными обломками, зарос вход в нее густыми колючими кустами, мохом и травой его закрыло.

Не найдем мы в тех горах и золота: давным-давно исчерпались его запасы на землях Нижней Силезии. О том же, что было оно там некогда, говорят нам не только старые документы, но и названия таких городов, как Злоторыя. Гласят об этом старые предания и эта, почти забытая сказка.

Благодаря ней дошла и до нас весть о добром друге нижнесилезских горняков — малом, проворном и хозяйственном пендзименжике, который, как говорят, избрал своим жилищем грот в глубине Совьих Гор.