Штормовое предупреждение

Перемена участи

Мне же лето 1917 года подарило несколько примечательных событий и встреч. Началось всё, правда, ещё весной и весьма драматично: германские аэропланы пролетели к ближним тылам нашей армии, обогнув расположение противосамолётной артиллерийской батареи, и сбросили бомбы на квартал, где располагался ещё за два дня до того штаб. Сработала их разведка, да с некоторым опозданием. Частичным опозданием, увы: наш пункт связи, который к тому времени ещё не успел поменять диспозицию, попал под бомбардировку.

Потери наши, правда, оказались невелики – разбит один аппарат Морзе и ранено двое офицеров. Я – в их числе. И в Курском военном госпитале, куда меня направили на излечение, меня нашло письмо от Артура Фраучи, самого моего близкого приятеля по Петроградскому Петровскому политехническому институту.

Почта ещё работала исправно и после третьего письма, совпавшего со временем моей выписки на долечивание в домашних условиях, состоялась наша встреча.

Мне, честно говоря, поначалу было не совсем понятно, почему Артур променял важную для воюющей России работу проектировщика в Металлургическом бюро профессора Грум-Гржимайло на службу в Управлении по демобилизации армии и флота. Ни в его квалификации – он, золотой медалист, окончил с отличием отделение Политехнического института имени Петра Великого, – ни в патриотизме его, россиянина во втором поколении, я не сомневался. Но сам для себя нашёл объяснения.

Сначала то, что деятельная натура сына швейцарского итальянца и эстляндки требовала результатов более скорых и наглядных, чем долгие металлографические исследования.

А позже, когда мы проработали бок о бок в Управлении по демобилизации в бурлящем котле донельзя политизированного Петербурга и во время выездов в губернские комиссии, нашлось ещё и другое объяснение. То, в котором я уверен и по сей день.

Политические симпатии, которыми Артур щедро делился со мною в годы студенческой дружбы, теперь переросли в его душе в настоящие убеждения.

И вскоре перешли и ко мне.

…А во второй половине декабря я возвратился на службу в армию, – насколько это ещё можно было назвать армией. Раскол страны на несколько больших масс – я не называл их классами, как это делал шурин Артура, большевик Кедров, – накатил и на армию. За много полгода между моим ранением и возвращением в строй она совершенно преобразилась. Живописать сие не стану – без меня перьев найдётся достаточно, – тем более, что собственно мою службу, армейскую связь, прибежище технических специалистов, перемены затронули в наименьшей степени.

Перемены же во мне самом и вовсе афишировать не следовало. Хотя, по совету Артура, моего однокашника, более опытного в подпольной работе, в новые, советские документы мне вписали уже другую фамилию. Я сам её себе придумал – «Юньковский», от названия села Юньки, которое с давних, чуть ли не Елизаветинских времен, было родовым поместьем моих предков. Села, на окраине которого стояли кованые чёрные кресты над могилами матери, отца и сестрёнки и где до сих пор, наверное, зияли провалы в кровле родительского дома, в который я никогда не вернусь. Только записали мою новую фамилию неправильно, на слух – получилось «Янковский». А позже как-то потеряли букву «к», и получилось очень конспиративно – Яновский.

Оперативный отдел ВЧК в эти дни только формировался, Иностранный отдел как структура ещё не существовал, хотя уже создавалась сеть зарубежной агентуры – при самом активном участии Артура, уже называющего себя Артузовым. Несколько человек из «первого призыва», кстати, отобранные лично им, полиглотом и умником, успешно проработали три и даже четыре десятка лет.

Что касается лично меня, то решение, принятое на уровне Менжинского, звучало примерно так: пока работать здесь, в России, но с перспективой заброски на Запад.

«Только не в Германию», – в тот момент подумал я, хотя и знание немецкого языка, и мой внешний типаж как бы предполагали это направление.

Наверное, большинство из тех, кто пережил фронтовые, да и морские столкновения с тевтонами, меня понимают, а уж те, кто потерял от их рук близких своих, – так понимают наверняка.

…Мне следовало соблюдать внешний политический нейтралитет, не показывая ни армейскому начальству, вплоть до последнего моего места службы в Добровольческой армии, ни всевозможным Советам, включая преимущественно эсеровские, а то и большевистские по составу, на что направлена действительная моя работа.

В сущности, соблюдать это было несложно. Любым сколь-нибудь крупным воинским формированиям требовалась нормальная – не на уровне вестовых, – связь, особенно в условиях мобильной войны, когда не было сплошной линии фронта, разве что на отдельных участках, например под Царицыным или на Перекопе. Все командиры, начальники и атаманы понимали это. А если не понимали, то быстро и почти всегда бесславно канули в небытие вместе со своими формированиями. Так что специалисты по связи требовались всем – и многим из них, в том числе и мне, прощались уклоны от новых веяний. И уж, во всяком случае, не требовалось бурных проявлений корпоративного патриотизма.

Положение старшего, а затем и главного офицера-связиста давало мне возможность читать все донесения, работать на любом из наших, импортных и даже трофейных аппаратов и в любое время суток. Тем более, что я зарекомендовал себя специалистом по перехвату радиотелеграфных и радиосообщений, их расшифровке и интерпретации. Старшим командирам это помогало в оперативном планировании (воевать, до начала двадцатого года, приходилось не только и не столько с Красной армией), а мне – входить в доверие и успешно передавать своим всё, что хоть в малой доле, но способствовало удачным боевым действиям.

Конечно, не всё там, на фронтах (кстати, фронта как такового, со сплошными линиями окопов и заграждений, до средины двадцатого, когда загнали Вооруженные силы Юга России в Крым, почти что не бывало) и театрах военных действий, получалось так, как было запланировано здесь, и какие принимались контрмеры «там», у наших.

Помню, весной девятнадцатого, когда генералы Слащёв и Кутепов вели свои дивизии с боями по Тавриде на восток, навстречу дончакам, было решено поддержать армейские операции ударами и десантами с Азова.

О переговорах Антона Ивановича и армейской верхушки с вице-адмиралом Саблиным и плане большого десанта в Мариуполь мне удалось предупредить наших заблаговременно.

Радиоперехват сообщения от коменданта Мариуполя командованию Южного фронта о том, что в порядке защиты от возможной атаки с моря залив и гавань защищены минным заграждением, я прочёл и, естественно, ни в какие сводки не внёс. Ни десант, ни даже эффективный обстрел промышленного города, откуда соединенными силами рабочих отрядов и анархистов Махно недавно были выбиты войска Донской армии, не должен был состояться.

Но человеческий фактор сработал по-своему…