Часть вторая

Глава первая

Забегали по платформе офицеры из военной комендатуры, заметались по щелям вагонов светлячки карманных фонариков. Топоча сапогами, кинулись вдоль состава солдаты комендантского взвода, загремели дверными задвижками.

Штрафники взялись за «сидора» и вещмешки.

— Ну, братцы, прибыли!..

В вязком ночном небе бродили грузные, бомбовозные гулы авиационных моторов, неистовствовали зенитные батареи.

Подгоняемые резкими, требовательными окриками «Быстрей! Живей!», штрафники взвод за взводом торопились перебраться через разбомбленные пути на пристанционную площадь. Держа ориентир на различимый остов водонапорной башни, карабкались по бесформенным грудам опрокинутых, вздыбленных цистерн и площадок, спешили как могли. Но нервозное приказное «Быстрей! Живей!» настигало их всюду, где обозначалась малейшая заминка.

На площади впопыхах строились колоннами поротно и пропадали в лабиринтах мертвых пустых улиц, стремясь скорее выбраться за окраину, подальше от опасности.

— Подтянись! Не отставать!

Кляня непроглядную темь и распутицу, месили густую воронежскую грязь до позднего рассвета. Как ни спешили, но отдалились от станции не более чем на полтора десятка километров. С восходом солнца спустились в залесенную балку: комбат разрешил пятнадцатиминутный привал. Наскоро перекусили, пересчитали людей и снова в путь.

Шли весь день, сделав в пути всего одну непродолжительную остановку — на обед. Ночью дали пятичасовой отдых, и опять многокилометровый изнурительный марш. Несмотря на то что шли налегке, без оружия и прочего солдатского снаряжения, стали выдыхаться. Многие постирали ноги, набили спины вещмешками.

Двигались по следам недавних ожесточенных боев, среди голых, истерзанных гусеницами полей, бесконечных воронок и жутких пепелищ на месте человеческого жилья. Ни сел, ни хуторов — все разрушено, сожжено, обращено в холодные печальные руины, серевшие островками изрытвленного затвердевшего снега, державшегося еще кое-где в теневых впадинах.

За год войны в окопах Колычев попривык и притерпелся ко всему, из чего складываются фронтовые будни, многое из того, что стало обыденным, повседневным, перестал замечать и воспринимать остро. Теперь это казалось странным, но никогда прежде страшные картины разрушений не вызывали в нем столько смятенных чувств. Там, на передовой, в пылу боев, сердце у него, конечно, заходилось от жалости и сострадания при виде жертв и разрушений, но тогда, вначале, трудно, невозможно было вообразить, какие масштабы примет несчастье, помыслы преимущественно направлялись к тому, чтобы выстоять, победить, и этой великой, святой цели подчинялось все. Любая цена казалась необходимой, несомненной. Но какова она в реальных измерениях? Раздумья на этот счет отодвигались вглубь, на неопределенное время.

Но сейчас, пожалуй, впервые с такой обнаженностью представились ему неохватные размеры бедствий и разорения на всей обширной оккупированной территории. Сколько же неимоверных усилий потребуется в действительности от каждого, чтобы возродить к жизни искалеченное и порушенное. И хотя по обочинам дороги громоздилось столько разбитой вражеской техники, сколько ему видеть нигде не приходилось, Павел не мог избавиться от невеселых своих размышлений.

Угнетало и другое. От встречных раненых, добиравшихся в тыл своим ходом, стало известно, что обстановка под Харьковом угрожающе обострилась. Город вновь сдан фашистам, и они, развивая успех, настойчиво рвутся к Белгороду и Волчанску. Бои якобы ведутся уже по берегам Северского Донца. От таких известий на душе становилось муторно.

Но той же дорогой, которой двигалась колонна штрафного батальона, густым, непрерывным потоком шла к фронту мощная боевая техника: танки, артиллерия, накрытые чехлами грозные установки реактивных минометов — «катюши». Обгоняя, с натугой ползли по раскисшей, изрытой воронками дороге автомашины с пехотой и различными грузами в кузовах. Низко над головами, курсом на запад, тянулись эскадрильи штурмовиков. Над ними чертили небо быстрокрылые истребители. И у солдат, ощущавших свою причастность к этой силе, вопреки вестям с передовой крепла уверенность.

На исходе дня колонна свернула с большака на заброшенный лесной проселок. Затеплилась надежда на близкий конец пути. Даже такие физически крепкие и выносливые штрафники, как Салов и Кусков, шли на пределе сил, а остальные, кто послабее, вроде почерневшего, натужно сипящего Петренко, вымотались вконец в ожидании спасительной команды «Стой!». И когда она действительно раздалась, многие без сил повалились на землю.

— Командирам рот развести людей по землянкам и явиться с докладом в штаб! — вслед за первой передали вторую команду комбата.

Подоспевшие квартирьеры повели подразделения штрафников к жилью. Батальон достиг своеобразного перевалочного пункта. В чахлом мелколесье и кустарниках по обе стороны дороги прятались рубленые служебные бараки и добротные солдатские землянки. До недавнего времени в этом месте стояла войсковая часть, ушедшая с боями вперед. Оставшиеся после нее помещения использовались для размещения на дневки и ночевки подтягивавшихся к фронту подразделений.

Взводу Колычева досталась просторная ухоженная землянка, сухая и теплая. Предшественники в ней останавливались запасливые и хозяйственные. Сена на нары в достатке натаскано. Дрова заготовлены и порядком сложены. Даже березовая кора на растопку возле печки лежала.

— С понятием мужики были, — оглядев все это хозяйство, отметил Костя Баев и опустился на корточки перед топкой.

Едва добравшись до нар, штрафники обессиленно валились навзничь, как были, в мокрых грязных сапогах и шинелях, какое-то время приходили в себя.

Шведов, однако, и тут остался верен своей натуре. Прежде чем лечь, громко объявил с порога:

— Внимание! Передаю последние известия! Отделенный Шведов принимает горизонтальное положение и просит его без особой нужды не беспокоить. Обращаться разрешаю только в случае прибытия пшенно-супового довольствия. Рядовой Кусков! Временно принимаешь команду на себя. Обеспечить полный порядок и тишину. Повторите приказание!

— Есть обеспечить порядок и тревогу по случаю ужина.

А часа через два, отдохнув и подкрепившись горячим ужином по усиленной раскладке, повеселели, задымили махрой. Ударились в воспоминания и разговоры, которые обычно заводятся в солдатской среде в минуты покоя и сытости.

Блаженно потягиваясь, Муратов захватил в горсть пук лежалого, но душистого сена, растер на ладони. Толкнул радостно в бок Дроздова:

— Глянь-ка, колхоз напоминает — духовитое. Бывалычи, пошлет бригадир за кормами, намечешь мажару. Апосля дня три от тебя такой запах идет. С полынкой. Богато у нас ее в степу…

— Ну и че? — недовольно отозвался Дроздов.

— Богато ее, говорю, дома-то… — с тоскливиной повторил Муратов, теряясь от равнодушия друга.

— Ну и че?

Ваня Яковенко, заинтересовавшись, тоже разнотравья набрал, отделил от пожухлой массы полевой цветок, поднес к носу:

— Смотри-ка, прошлогодний, а весной пахнет!

— Вот и я говорю! — обрадованно встрепенулся Муратов.

— Эх-хо-хо-хо-хо-о!.. — заглушая всех, протяжно и сладострастно вздохнул Кусков. — Еще б хотя по одной бабе на отделение комбат расстарался, и я б здесь до победы воевать согласился.

— А кто против?

— Известно, воевать так воевать — пиши в обоз!

— А и зачем на отделение? — послышался задиристый голос цыгана. — Ты засыпай скорей. Глядишь, на полное брюхо какая-никакая и приснится. На всю ночь твоя!

— Точно, братва! — подхватил Туманов. — Тушите свет!

Все заржали, а Костя Баев, переждав, деловито посоветовал:

— Слышь-ка, взводный, пока не поздно, прикажи этим бугаям на ночь брюки-то снять. Или пусть пуговицы расстегнут от греха подальше.

— Это для чего? — подыграл Павел.

— Дак, боюсь, несчастный случай приключиться могет, — невозмутимо продолжал Костя, — коль дойдет у них дело до баб — гляди, пуговицы с ширинок срываться начнут. Хорошо, если в потолок, а не дай бог стрельнет какая Туману в лоб. Что тогда? Это ж форменная контузия произойдет. Не дотянет пацан до передовой! — под взметнувшийся хохот заключил он.

— Зато комбат ему справку под печатями спроворит, как он на защите родины пострадал!

— Ага, жди! Сказано — кровью оправдаться можно. А у него не контузия даже будет, а конфузия!..

— Прикажи, взводный, прикажи! — катаясь в приступе смеха по нарам, просил Бачунский. — Салову и Кускову!

И пошло и поехало.

Среди ночи Павел проснулся от толкнувшегося под сердце холодка, прянул глазами на то место, где Василевич с Порядниковым на ночлег устраивались. Никуда не делись, здесь они, голубчики, и Халявин, конечно, рядышком. Разделись до нательных рубах и сапоги с ботинками сушиться выставили. После гауптвахты, отбытой Тихарем и Яффой, прыти у блатняков поубавилось, даже материться и огрызаться стали меньше. Тем не менее Павла не покидала подозрительность: не в овечью ли шкуру рядятся волки? Или приближение фронта с неизбежной развязкой так примиряюще на них действует?

Сразу после утренней проверки Колычева срочно потребовали в штаб. Вызов к начальству всегда сопряжен для подчиненных больше с тревожными, нежели с приятными ожиданиями, а если к тому же знаешь за собой грех — вовсе неуютно на душе становится. Подозвал Махтурова:

— Составь строевку и выдели наряд на кухню. Меня в штаб вызывают. В общем, смотри тут…

— Ладно, сделаю… — хмуро пообещал тот.

Оба избегали смотреть в лицо друг другу, потому что связывали вызов в штаб с выпивкой в вагоне. И как Павел ни старался придать мыслям иное направление, они упорно возвращались к тому, что болело.

Около штабного барака привычно пробежался пальцами по пуговицам, одернул шинель и, приготовившись к худшему, толкнул входную дверь.

Дежурный офицер рапорта слушать не стал. Не отрываясь от каких-то бумаг, красноречиво ткнул пальцем через плечо в одну из раскрытых дверей, показывая, чтобы поторапливался. Еще из коридора увидел Павел за столом фигуру начальника особого отдела, в задумчивости перекатывавшего в пальцах карандаш. При дневном свете лицо его казалось землистым, нездоровым, но глаза смотрели из-под широкой дуги бровей приветливо, как доброму знакомому.

Жестом попросил закрыть за собой дверь и указал на стул. Неторопливо достал пачку папирос, подвинул на край стола ближе к Павлу. Характерным движением сбросил карандаш в приоткрытый ящик стола.

— Ну как, освоились с новой должностью? Какие трудности?

Спросил с теплотой и участием. От сердца отлегло. Павел почувствовал себя раскованно, свободно. Неожиданно для себя самого стал подробно рассказывать, что произошло в дороге, что продолжало смущать и настораживать. Выложил все без утайки, как на духу.

Собеседник, подымливая папиросой, слушал не перебивая и вроде бы безучастно. Но каждый раз, когда в рассказе Павла проскакивала примечательная, видимо, неизвестная ему деталь, приподнимал брови.

— Н-да! — задумчиво произнес он после некоторого молчания. — Так как по-вашему, способны Василевич или Порядников на дезертирство?

Вопрос требовал категоричного, однозначного ответа. У Павла его не было. С одной стороны, считал, что хоть и мерзкие типы Карзубый с Тихарем и Яффой, но все же не настолько, чтобы стать предателями. Хотя, с другой стороны, гарантировать этого не мог.

— Вряд ли, — поколебавшись, предположил он. — Если б думали сбежать, то лучшего случая, чем при выгрузке на станции, не найти. Не пытались ведь.

Начальник особого отдела рассеял его заблуждение. Сказал, скорее отвечая собственным мыслям, чем возражая Павлу:

— Ни один из них не пойдет в отрыв тогда, когда от них этого больше всего ждут. В этом отношении они психологи тонкие. — Помолчал, что-то выверяя, подвел черту: — Но если и попытаются, далеко отсюда не уйдут. Есть кому за ними присмотреть. Сегодня мне интересней, что вы о других сказать сможете.

— Ну, Махтуров, Шведов, Бачунский, Кусков, Баев, Сикирин — мужики крепкие, вне всяких сомнений. За них могу поручиться, как за самого себя. Туманов, Илюшин, Яковенко — ребята молодые, но тоже надежные. Что касается остальных… Рушечкин — негодяй, но до какой степени, судить пока затрудняюсь. Кабакин — слизняк, мразь. Покровский — алкоголик, за сто грамм все, что угодно, заложит…

Лицо собеседника вдруг стало чужим и холодным.

— Жестко ты, Колычев, людей судишь — жестко и примитивно. Мудрые утверждают, что друзей и недругов надо оценивать равной мерой. И чтобы быть объективным, следует соблюдать две вещи: во-первых, не спешить судить других, а во-вторых, не поддаваться эмоциям и предвзятости. Пьяница Покровский, конечно, симпатий и сочувствий не вызывает. С точки зрения чисто нравственной — личность аморальная, падшая. Но чем лучше Кусков, пользующийся у вас неограниченным доверием? Ведь Покровский хоть и алкоголик, но в прошлом неплохой солдат, был награжден медалью «За отвагу». Будучи раненным, вытащил с поля боя командира роты. А Кусков — дезертир! Кстати, уверен, что не один Покровский белье с себя продал, найдутся еще ему подобные. Так где же логика?

— Кускова в дезертиры привели не убеждения, а неразумность, безрассудство. А это, как я понимаю, не столько вина, сколько беда человека! — запальчиво возразил Павел.

— Мне бы вашу уверенность! — хмыкнул начальник особого отдела. — Но увы! Не встречал еще такого негодяя, который бы не сознавал своей подлой сути и не пытался скрыть ее. Почему вы, собственно, так уверены, что Кусков не из тех, кто ловко прикидывается и водит нас за нос? На чем основывается ваше убеждение, что, добравшись до передовой, он не побежит на ту сторону с поднятыми руками?

Считать Кускова потенциальным предателем Павлу было обидно и неприятно, но возразить он не решился, потому что все его доводы и впрямь основывались лишь на интуиции.

— Я намеренно утрирую ситуацию, — пришел ему на помощь начальник особого отдела, видимо, развивая вслух давно занимавшие его мысли, — но исключить такую возможность не имею права. В основе жестокости, утверждал Маркс, лежит трусость. Поэтому мне проще понимать и предугадывать истоки и мотивы побуждений уголовников — они, так сказать, явны. Но Кусков… Не отрицаю, может быть, вина его от собственной глупости. А если это мишура, прикрытие?

— Этого невозможно не почувствовать, когда спишь бок о бок и делишь одну закрутку, — хмуро вставил Павел.

— К сожалению, возможно. Иначе наша встреча с вами не имела бы смысла. Кстати, каково общее настроение людей, что говорят в связи с неблагоприятной переменой на нашем фронте? Болтун из маловеров и паникеров сейчас для нас страшнее врага.

— Хоть и разные у нас люди во взводе, но правильно понимают — не сорок первый сейчас, — убежденно сказал Павел.

Было заметно, что начальник особого отдела принял его заверение сдержанно. Вероятно, собственные его представления на этот счет не были столь определенны.

— Вы, я убеждаюсь, человек достаточно твердых воззрений — это неплохо для любого дела. Но все-таки советую не слишком доверяться интуиции и быть осмотрительней. Ну а в случае чего, не бойтесь… не бойтесь быть откровенным. Лучше перестраховаться, чем наоборот. А мы сумеем разобраться во всем объективно…

«Не зря человек кабинет занимает, сразу школа чувствуется», — подумалось Павлу, когда он возвращался назад.

Землянка встретила его потревоженным шумом. Оказывается, за время его отсутствия во взводе побывал почтальон — пришли долгожданные весточки из дому. Счастливо улыбавшийся, раскрасневшийся Бачунский показывал Махтурову и Шведову вложенную в письмо фотографию. Протянул и Павлу. На карточке была снята девушка лет двадцати пяти с неулыбчивым, но не строгим, а скорее грустящим лицом, в летной форме. На обратной стороне надпись, сделанная химическим карандашом: «Береги себя и для меня».

— Летчица?

— Ага! — с гордостью подтвердил Бачунский. — Аэроклуб окончила, сейчас в женском авиаполку на «У-2» летает. С характером дивчина. Я ведь после суда перестал ей писать, подумал, тюремщик, не стою. Сама, гляди, через ребят материн адрес достала, пишет, что все равно ждать будет.

Бачунский переживал нескрываемую, неподдельную радость. Видимо, хоть и перестал писать любимой, но не верил, что распадется их связь, надеялся. И теперь весь лучился от гордости за свою избранницу, за то, что не обманула она его вымученных ожиданий, оказалась верной ему.

Порадовавшись за товарища, Павел сослался на занятость и поспешил выскользнуть из землянки, чтобы избежать нежелательных расспросов или очередного приглашения Махтурова почитать письмо от жены. Как назло, тот, кого меньше всего в такую минуту видеть бы хотел, под руку подвернулся — Рушечкин. Расплылся навстречу в приторной, противной улыбке:

— Вы, командир взвода, кажется, в штабе были? Случайно не узнали, когда нас на передовую погонят?

Как резануло слух это слово «погонят». Но Павел подавил вспышку неприязни, ответил хоть и грубовато, но сдержанно:

— Гоняют, Рушечкин, скот, а мы люди. Я, например, сам на передовую бегом готов бежать. И другие того же хотят, кто человеком себя считает.

Рушечкин последнее его замечание пропустил мимо ушей. Выждав ради приличия, не скажет ли взводный что еще, вздохнул с притворной озабоченностью:

— По-разному судимость-то снимается, Павел Константинович. Может статься, что в первом же бою пуля между глаз застрянет — тоже судимости как не бывало. Ну-с, так вот. А у меня больная жена и двое детей дома остались. Им не снятая судимость нужна, а я — Рушечкин, живой и невредимый.

— Даже трус? — поддел Павел, думая отпугнуть Рушечкина и оградить себя от последующих его излияний. Но Рушечкин вроде не заметил его язвительной колкости.

— Это все лирика, Павел Константинович! А проза жизни в другом. Ну на что, посуди сам, я или, к примеру, ты мертвый, хоть и герой, своей семье нужен? Может, кусок хлеба лишний им с того света послать сможешь? Не пошлешь! А кусок им нужней, чем мое геройство…

— Как эта твоя философия называется, знаешь? — недобро поинтересовался Павел, крайне удивленный фамильярностью обращения Рушечкина, особо разительной при тех натянутых отношениях, которые между ними существовали. Он ожидал смутить, остеречь собеседника, но Рушечкин и на этот раз выказал заметную стойкость и глухоту к его предостережению.

— К чему это, Колычев? Мы же живые люди! Как ни тасуй понятия, а болит-то у всех одинаково.

— Болит-то у всех одинаково! — приходя в тихое бешенство от того, что Рушечкин хотел уличить его в двуличии, подхватил Павел. — Только совесть свою потеряли не все.

— А за что подыхать? За центнер муки и сотню банок тушенки? Жить я хочу! И не скрываю этого!.. Может быть, не столько для себя, сколько ради детей. Кому они без меня нужны?

— Может, для их спасения руки поднимешь да на ту сторону в бою перебежишь?

— Демагогия, Колычев, не провоцируй! К фрицам не побегу, не беспокойся. Советский я человек. Но подыхать за здорово живешь — не хочу!

— Советский?! — задохнулся от возмущения Павел. — Прилипала ты советская! Советская власть тебе нужна только до тех пор, пока в ней можно устраивать свое хапужное благополучие. И рисковать за нее своей шкурой ты, конечно, не хочешь.

Теперь, когда забрала были подняты, Павлу не хватало выдержки его противника. Горячась и досадуя, что неспособен собой управлять, он весь дрожал от возбуждения. Рушечкин же, напротив, оставался внешне неколебим.

— А кому охота?

Это уж было слишком, но, как ни странно, подействовало на Павла отрезвляюще.

— Однажды я предупреждал тебя, Рушечкин: держись от меня подальше. Предупреждаю в последний раз, иначе будешь отстаивать свою философию в другом месте, — не желая дальше продолжать спор, Павел круто повернулся и зашагал опять в землянку.

А вслед слышалось недоуменное:

— И чего не понравилось? Только и сказал вслух, что другие про себя думают. Сам такой же. Не правда, что ли? А в бой все равно всех погонят. Все там будем.

* * *

Ища уединения, Павел ушел в глубь леса и, выбрав укромное местечко, прилег под кустом на пригретую солнцем, приметно парящую землю. Впервые за многие дни у него было так легко и умиротворенно на душе.

Вторые сутки жили штрафники как на отдыхе: ни занятий, ни работ, и питание по полной фронтовой норме. Единственная забота — наколоть и натаскать дров в землянку. С чьей-то легкой руки поналепили из хлебного мякиша шахматные фигурки и шашечные кружочки, расчертили на кусочках фанеры черно-белые поля и, обнаружив внезапный, прямо-таки ребяческий пыл, азартно сражались за самодельными досками или с не меньшей страстью болели, следя за ходом поединков.

Вскоре выявились свои чемпионы и авторитеты. Лучшим шахматистом, несколько неожиданно для Павла, имевшего второй разряд, оказался Костя Баев. Выиграть у него никому не удалось. Уже по дебюту, после десятидвенадцати ходов Костя неизменно получал либо лучшую позицию, либо материальный перевес.

Проиграв ему в первый раз, Павел захотел немедленного реванша, посчитав в запальчивости свою неудачу случайной. Ему, как взводному, сделали исключение, дали попытку отыграться. Но и вторая партия, хоть и отличалась большим напряжением и упорством, закончилась с тем же результатом. Ущемленное самолюбие бунтовало, не хотело мириться с проигрышем. Павел заикнулся было о новой игре, но ему дружно прокричали: «На мусор, взводный! Нечестно!» — и он вынужден был покориться.

— А может, вдвоем попробуем? — великодушно предложил Махтуров, занимая его место за доской.

Но Павел его предложения не принял. Скрывая неловкость, пошутил натянуто:

— Бесполезно. С ним только уголовникам сражаться — у них что ни ход, то мат.

— Это точно, — довольно подтвердил польщенный победитель. — Но и ты, взводный, не очень прибедняйся, кумекаешь недурно. Попотеть с тобой приходится.

Штрафная биография у Баева одна из распространенных: самовольная отлучка. После второго ранения был выписан в запасный полк, а до дома — всего ничего, каких-то две с половиной сотни верст. Ну и махнул, рассчитывая заглянуть на часок и обернуться за сутки. Родня встретила, как водится в деревнях, бабьими причитаниями и самогоном. Загулял, отпустил тормоза. Несколько дней пролетели в хмельной одури, а потом пришло горькое похмелье.

— И скажи ты, какое дело! — недоумевая, кручинился Костя. — Знал ведь, что закатают на всю катушку, а удержу не было. День просрочил, а там уж все равно стало, пока не приехали и не заарестовали…

С учетом молодости и ранений получил штрафной батальон.

«Однако выиграть я у него должен! Только не надо горячиться и спешить!» — думал Павел. Он лежал на спине, закинув руки под голову, и, обозревая мысленно обе проигранные партии, все еще переживал допущенные промахи.

Забывшись, начал было разморенно подремывать, но тут до слуха донесся шум приближающихся шагов. Кто-то невидимый, продираясь напрямик через кустарник, шел прямо на него. «Несет же нелегкая! — с неудовольствием подумал Павел. — Другого места найти не мог!» Он быстро поднялся на ноги и, уклоняясь от встречи, подался в сторону. Но не прилег снова, как намеревался, под солнышком, а, пройдя несколько десятков метров, повернул назад, поддаваясь безотчетному чувству.

Выйдя бесшумно на край полянки, увидел стоявшего к нему спиной немолодого солдата, в котором тотчас признал Петренко. Собрался было его окликнуть, но тут подумал: зачем его сюда принесло, молчуна?

Не подозревая, что за ним наблюдают, Петренко отстегнул ремень, распахнул свободнее шинель и неловко, по-стариковски, опустился на колени. Нашарив что-то в грудном кармане, долго держал перед собой, рассматривал. Потом стал старательно и любовно пристраивать к стволу березки, под которой сидел. Приладив, оперся руками в колени, безвольно поник и замер, как перед иконой, в горестной неудобной позе.

Зайдя крадучись сбоку, Павел рассмотрел, что Петренко беззвучно плакал. Крупные медленные слезы, набухая в ресницах, скатывались по его худым щетинистым щекам, каплями свисали с подбородка. Он не чувствовал и не утирал их. Будто застигнутый приступом внезапной нестерпимой боли, конвульсивно сглатывал и коротко, просипленно стонал.

Перед ним — Павел теперь находился в нескольких шагах и отчетливо видел это — прилаженная к стволу стояла слегка выцветшая, видимо снятая со стены, старая семейная фотография, на которой были сняты сам Петренко, в надетой по случаю расшитой, праздничной рубахе, его жена, простоволосая и тонколикая молодайка, и трое детей — двое мальчиков и девочка. Давясь подступившими рыданиями, Петренко скорбно и безысходно раскачивался над ней, как над покойником, и оседал все ниже и ниже, пока наконец не повалился лицом вниз и не взвыл по-бабьи в голос, жутко и безумно.

— За что же так-то, господи?! Тося, родная! Слышишь ли?.. Что же я наделал-то, изверг! Нет мне прощенья… нет! Тося, как жить-то теперь? А?! Не простят ведь меня дети-то, а, Тося? Нужен им такой отец!.. В детдом их теперь отвезли… Отнял у них мать, отнял!.. Не могу! Ирод проклятый!.. Не хочу!! Не хочу больше!

Тося! Может, и мне к тебе лучше? Что же ты, Тося, не могла потерпеть? Ведь не убитый я еще был… У-уу! Ну что же ты молчишь, ответь хоть слово! Прости, слышишь! Прости ты меня заради господа! Больно-то ведь как было! Не помнил, что творил!.. Тося-а! Прими, слышишь, прими! Сам я себя порешу! Сам!..

Вскочив, Петренко подхватил валявшийся на земле ремень и, перекинув его через сук, стал неслушающимися, неверными пальцами закреплять петлю.

— Петренко, не сметь!

Набежав сбоку, Павел с разгона ткнул его руками в плечо, опрокинул наземь. Силясь привстать, Петренко, как бы борясь с наваждением, пьяно, оторопело мотал головой, таращил бессмысленные, полные смертной тоски глаза. Похоже, он был невменяем, не признавал Колычева и не осознавал до конца происходящего.

Павел с силой тряхнул его за отворот шинели:

— Ты что, Сидорыч, спятил?

Петренко, всхрапнув простреленной грудью, с неожиданной яростью и проворством вскинулся на голос, ткнул Павла кулаком в лицо. Защищаясь, Павел опять сшиб его с ног, навалился сверху.

— Уйди, гад! Все равно мне теперь!.. Слышишь?! Убил я ее, изверг!.. Всех убил… и себя убью! Пусти!.. Слышишь! — придушенно хрипел Петренко, сопротивляясь изо всех сил.

Но Павел, захватив руки, накрепко припечатал его к земле и держал до тех пор, пока он, исчерпав всю злобную страсть, не обмяк и не затих совсем.

Постепенно из обрывочных выкриков-всхлипов у Павла сложилось представление о трагедии, разыгравшейся в семье Петренко. Вернувшись из госпиталя домой, он застал у жены инвалида, ставшего ей новым мужем.

Может, и перенес бы он свое горе иначе, если бы новоявленный родитель не принуждал детей называть его отцом, наказывая за непокорность. Как услышал об этом Петренко от сынишки, чуть не тронулся рассудком. А напившись, взъярился и, не помня себя от захлестнувшей ненависти, застрелил и жену, и инвалида того. В результате сам в штрафбате, жена на кладбище, а дети в детдоме. Вот и носил в себе непомерную тяжесть, пока предел не наступил.

* * *

— Закуривайте, товарищи! — Нашарив в кармане пачку «Беломорканала», старший лейтенант Суркевич с торопливостью спохватившегося человека обнес ею каждого из присутствующих.

«Товарищи», прихватив по папиросе, украдкой многозначительно переглянулись. «Что сие значит?» — немо вопросил Павел у сидевшего напротив комвзвода-три, бывшего командира батареи Акимова. «Я же говорю — чудик! Чего с него взять», — также глазами, в которых прыгали усмешинки, ответил тот. А нервный, порывистый и нетерпимый комвзвода-четыре Глеб Курбатов, прозванный штрафниками за глаза Глебкой-капитаном, презрительно поджал сухие губы, уставился на старшего лейтенанта с нескрываемым насмешливым пренебрежением: «Ну-ну! Посмотрим, что дальше будет!»

Настраиваясь на разговор, Суркевич достал из планшетки потрепанный блокнот и, постукивая по нему кончиком карандаша, в свою очередь прошелся изучающим взглядом по лицам взводных, словно прикидывая, с кого удобнее начинать знакомство.

Ни час назад, когда Суркевич впервые предстал перед ним в качестве командира роты, ни сейчас, когда он, обойдя после построения землянки штрафников, пригласил к себе командиров взводов, чтобы познакомиться с ними поближе, Павел не мог привыкнуть к мысли, что этот маленький, по-мальчишечьи щуплый и сутулый старший лейтенант в несоразмерно длинной шинели и тонких интеллигентских очках на птичьем лице — его новый ротный. Весь его несуразный, потешный, а на фоне штрафного батальона и вовсе чужеродный облик настолько расходился со сложившимися представлениями Павла о командирах, что он был не в силах побороть в себе чувства разочарования.

Кашлянув, Суркевич наконец заговорил, настраиваясь на установление доверительных контактов:

— Представляться второй раз не вижу необходимости. Фамилию, надеюсь, запомнили — старший лейтенант Суркевич. Военная моя специальность — артиллерист. Ни взаимодействовать со штрафными подразделениями, ни тем более командовать ими мне не приходилось. Но так как это делать предстоит, то я хотел бы начать со знакомства с вами. Насколько я понимаю, вы все в прошлом офицеры?

Акимов и Колычев согласно кивнули.

— В таком случае кто, например, вы? — натолкнувшись на вызывающий, напрашивающийся взгляд Курбатова, остановил он на нем свой выбор.

Курбатов вытянулся по стойке «смирно». Стал докладывать с неприятной, коробящей резкостью:

— Исполняющий обязанности командира четвертого взвода штрафной солдат Курбатов!..

— Да вы садитесь! — запротестовал Суркевич, желая направить разговор в русло благожелательное, непринужденное.

Помешкав — не по уставу вроде, да и непривычно со старшими по должности сидя разговор вести, — Курбатов тем не менее присел. Но тона не сменил, продолжал рубить фразы, словно листок по учету кадров зачитывал.

— …Уроженец Костромской области. Год рождения — 1909-й. Социальное происхождение — из крестьян-бедняков. В РККА с 1931-го. Разжалован из капитанского звания на основании нарушения приказа НКО за номером 227…

— Достаточно! — хмуро прервал ротный, не дослушав его до конца. Неприязненный тон Курбатова дал понять ему, что беседы по душам, как задумано, с командирами взводов не получится, если не придать ей другого направления.

И он поспешил сгладить неловкость, заговорив с Акимовым, а затем с Колычевым и Бадаевым. Стал расспрашивать, что за люди во взводах, чему обучены, как с дисциплиной. Под конец приказал взять на учет бывших членов партии и комсомольцев и списки представить ему без промедления.

Вполне оценив обходительность и доброжелательность нового ротного, то есть чисто человеческие его качества, Павел в то же время не изменил своего первоначального мнения о нем и расположением не проникся, скорее наоборот. Слишком неказистым, мало подходящим для условий штрафной роты показался ему Суркевич. Охотно соглашаясь, что артиллеристом он мог быть и неплохим, Павел, однако, как ни пытался, не мог представить его в роли командира и воспитателя сотни людей с весьма непростыми характерами. На этом месте представлялся ему человек совершенно иного склада.

— Без головы они там наверху, что ли? — вслух высказал он свои сомнения, когда все четверо взводных возвращались назад. — Неужели никого более подходящего подобрать было нельзя. Батальон-то ведь штрафной…

— Таких хлюпаков только сюда и направлять! — с пол-оборота завелся желчный Курбатов, кривя сухое нервное лицо. — Двойная выгода.

— Не понял что-то я, объясни! — сдержанно переспросил Павел.

— Наивный ты человек, Колычев! — не справляясь с раздражением, заговорил Курбатов. — Да в любой другой части от такого Суркевича потребуется, чтобы он головой соображал, людей и технику берег. А в штрафном проще простого. «Вперед!» — и все тут. Ни думать, ни бояться. Даже за потери никто не спросит. Чем больше нас перебьют по его милости — тем лучше. Воздух станет чище…

— Ну, ты это брось! Говорить — говори, да не заговаривайся! Такими вещами, знаешь, попусту не бросаются.

— А это так командир пятой роты Доценко своим солдатам популярно объяснил. В назидание, так сказать…

— Ну и что с того? Мало ли чего по запальчивости да по глупости ляпнуть можно. Своя голова для чего на плечах — только продолжением шеи, что ли, служит?

— Да кому она нужна, штрафная кровь?! Кто ее, скажи, жалеет? — ожесточаясь, возразил Курбатов. — Плевать на нее хотели — бесценок!

— Брось, Глеб, горячку ведь несешь. И сам не хуже меня это знаешь. Закусил удила и городишь черт-те что. Как это, кровь — бесценок? Соображаешь, что говоришь?

— А иди ты знаешь куда?! Поучи свою бабушку, а меня не надо.

Курбатов сердито замолчал, Павел тоже. Акимов и Бадаев в спор не вмешивались, держались позади. Так и разошлись по взводам: первые двое — насупленные, непримиренные, вторые — смущенные таким непростым разговором.

* * *

Сигнал тревоги врасплох не застал. Накануне беспроволочный солдатский телеграф известил точно: в ночь батальон выступает на передовую. Устраиваясь на ночлег, заранее собрали и увязали вещмешки, порядком сложили обувь в проход, чтобы все было под рукой.

Вынырнув, как и положено взводному, первым из сутолочной бранящейся тесноты землянки, Павел торопил людей в строй. Не дождавшись вечно последнего Яффу, бросился с докладом к Суркевичу.

На огромном, поглощенном непроглядной тьмой пространстве, пришедшем в движение, слышались требовательные командирские голоса, шум тяжелой беспорядочной беготни и суматохи. Всюду, где во мраке угадывалась колыхавшаяся масса солдатского строя, запаленно сипели и откашливались люди, ярились на отставших.

В глубине слившейся с землей черноты, там, где пролегал проселок, приглушенно урчали моторы грузовиков, тускло посвечивали затемненные фары. В направлении к ним удалялись шагавшие на посадку солдаты.

Суркевич приказал выводить взвод на дорогу, к машинам. Павел слышал, как подгонял и распекал он затем Акимова, прибывшего с докладом позже остальных взводных.

Второй роте выделили под погрузку четыре «Студебеккера», по одному на взвод. Тесновато, но терпимо. В кабине первой машины поместился старший лейтенант Суркевич, во второй обосновалась ротный санинструктор старшина Малинина, в третьей и четвертой — Акимов и Курбатов. Павел предпочел ехать наверху, с товарищами.

Кузов грузовика взяли штурмом: наградой за расторопность служило место на откидных сиденьях. Проследив за погрузкой, Павел полез через борт последним. Не успел распрямиться, как со всех сторон послышалось:

— Давай до кучи, взводный! Потеснимся малость…

— Притуляйся до нас, Колычев, бронь приберегли!.. Малое дело — место в машине. — Павел мог бы своей властью освободить для себя любое, но все-таки приятно, когда люди сами, по своей охоте о тебе заботятся.

Разглядев Махтурова, протиснулся к самой кабине, вклинился между ним и Кусковым. Можно было ехать. Но приказа на отправку колонны почему-то не поступало. Судя по усилившемуся шуму голосов в хвосте колонны, посадка солдат там застопорилась.

Прислушавшись, Павел разобрал словесную перепалку, вспыхнувшую между начальником штаба батальона капитаном Соболевским и вконец издерганным командиром транспортной роты.

— Где, я вас спрашиваю, еще четыре машины? — наседал на автомобилиста Соболевский. — Вы же докладывали, что все в порядке!

— Так точно, товарищ капитан. В пути поотстали. Должно, подойдут скоро.

— Отстали? Что вы мне голову морочите, старший лейтенант? Так надо было сразу и доложить, а не молчать до последней минуты.

— Не хотел беспокоить раньше времени. Должны подойти, всяко случается…

— Мне не объяснения ваши нужны, а машины. Понимаете — машины! Что прикажете теперь делать с десятой ротой? На головах размещать?..

Конец ссоре положил властный голос комбата:

— Немедленно установите наличие солдат на каждой машине и рассредоточьте по ним роту. Через пятнадцать минут доложите о готовности к маршу. В случае неисполнения понесете строгие наказания!

Не ожидая ответа, комбат, сопровождаемый тенью следующим за ним ординарцем с автоматом на груди, удаляется в голову колонны, где стоит его «Додж». А вслед ему вдоль вытянувшихся вереницей «Студебеккеров» уже бежал дежурный по батальону, делая на ходу меловые отметки на кузовах, откуда выкрикивали цифру меньше тридцати.

Отправка задерживается, и Павел для страховки пересчитывает своих солдат дважды. Особое внимание Карзубому с дружками. Но поведение их беспокойства не вызывало. Карзубый, бесцеремонно согнавший с сиденья одного из молодых солдат, мирно подремывал, привалясь к стенке борта. Яффа пробрался к кабине и тоже неплохо устроился на полу, в затишке. Один Тихарь пока не определился: стоя у борта, все еще раздумывая, куда лучше податься, какое место занять.

Колонна продолжала стоять, и солдаты стали дружно подремывать, зарывшись носами в отвороты шинелей. Потянуло сквознячковым ветерком. Дорожную грязь прихватило морозцем. По колеям и обочинам, различимые в свете фар, побежали юркие белые змейки. Поземка, точно защищая дорогу от воздушного налета, прилежно затягивала ее, как маскировочной сетью, полосатым, извивистым узором.

Где-то далеко на юго-западе, где проходила линия фронта, полыхало зарево большого пожара. Багровые отсветы вставали над изломанной линией леса и, то опадая, то вспыхивая с новой силой, озаряли весь горизонт.

Наконец пришла долгожданная команда «Приготовиться к движению!». Громче заработали моторы, колонна тронулась. Время от времени узкие полоски света, залетая в кузов от сзади идущего «Студебеккера», подсвечивали лица нахохлившихся солдат, и Павел, успевая в эти короткие мгновения охватить всех взглядом, постепенно успокаивался.

На одном из ухабов сильно тряхнуло. Задремавший было цыган прикусил язык, взъярился и, не справляясь со злобой, набросился на сидевшего сбоку и что-то мычавшего под нос Шведова.

— А и смотри ты, еще один зануда объявился! Тенор — мать его в душу! Ему в курятнике кудахтать, и то петух заклюет. Шаляпин, как из блохи начальник!.. — кутаясь в поднятый воротник, бурчал он, пытаясь снова пристроиться поудобнее.

Кусков, давно нашедший в Туманове и Илюшине преданнейших слушателей, травил очередную байку. Яковенко и Рушечкин негромко спорили о предполагаемом направлении колонны. Большинство же солдат сонно клевали носами или покуривали украдкой в рукав.

По-прежнему было темно и сыро.

Глава вторая

Брезжил мутный, жиденький рассвет, когда колонна достигла ближних тылов передовой. Выгружались на территории бывшей машинно-тракторной мастерской, в уничтоженном, покинутом поселке. Кирпичное здание мастерской с наполовину обрушенной крышей и сорванными, валявшимися у входа железными створами ворот было, пожалуй, единственным более или менее сохранившимся строением во всей округе. Остальное лежало в развалинах.

Попрыгав на землю, солдаты, в особенности из необстрелянных, пугливо прислушивались и приглядывались к той неведомой стороне, откуда доносились отзвуки вялой, нечастой перестрелки, держались поближе к взводным. Взводные, не получив указаний от ротных, вызванных по прибытии в штаб, к комбату, не спешили строить людей, выжидали, строя догадки, какой поступит приказ — на марш или на дневку. Занятый этими мыслями, Павел проследил появление Суркевича, услышал только его голос:

— Командиры взводов — ко мне!

Оклик был недовольный. Командира роты следовало заметить пораньше. Сведя брови к переносице, Суркевич насупленно ожидал, когда будет выполнено его распоряжение. Сказал, не скрывая своего раздражения:

— Батальон располагается на дневку. Приказываю построить и провести проверку личного состава. Третьему взводу готовиться в караул, четвертому — выделить наряд на кухню. Человек двенадцать. Остальным заняться устройством и размещением. Об исполнении доложить. Вопросы ко мне будут?

— Все ясно, гражданин старший лейтенант.

— Действуйте.

При появлении ротного штрафники сами построились и теперь ждали указаний взводных. Привычно отдав команду «Равняйсь! Смирно!», Павел начал перекличку солдат, глядя в листок со списком фамилий.

— Баев!

— Я!

— Бачунский!

— Я!

— Василевич!

— Я!

«Отлично, отлично!» — машинально отметил Павел, радуясь, что Яффа отозвался, как положено, хотя до настоящего момента упрямо «нукал» и каждый раз приходилось его поправлять.

— Дроздов!

— Я!..

И так далее до Тихаря. На фамилию Порядников из строя никто не отозвался.

— Порядников! — грозно повторил Павел, думая, что тот зазевался или «фокусничает». Но отзыва опять не дождался.

Вскинув глаза, похолодел: в строю не хватало двадцать девятого бойца. Сколько ни смотри — семь по четыре, без замыкающего. Куда делся, рожа пакостная? Закипая гневом, прошелся взглядом по соседним взводам. Может, как бывало не однажды, валяет ваньку и пристроился куда-нибудь «по ошибке»? Но тщетно. Тихаря поблизости не было.

«Ну, гад, дождешься ты у меня!» — пригрозил про себя Павел, представляя, с каким наслаждением вытрясет из Тихаря душу, когда тот явится. Но тут пришла пронзительная паническая догадка: «Сбежал!» Сбившись, мысль заработала с лихорадочной быстротой, восстанавливая, когда и где видел Тихаря в последний раз. Память незамедлительно выдала на поверхность несколько моментов, в которых явственно предстала воображению сгорбленная, неподвижная фигура уголовника, жавшаяся к заднему борту. Сколько помнилось — все время он там сидел. А до каких пор помнится? Часов до двух, до трех ночи. Потом — провал. Кажется, успокоился и задремал сам. А он, значит, все точно рассчитал, выждал и ушел по-тихому. Ну конечно, недаром ему и кличка такая дана — Тихарь!

Стоп, только без паники и не усложнять! Укротив нахлынувшие подозрения, Павел попробовал вернуться к исходному пункту. Может, напрасно, может, и не девался он никуда, а отирается где-нибудь невдалеке с прихлебателями из других взводов или живот у него схватило?..

Разные, случайные мысли приходили в голову, и каждая вначале обнадеживала, представлялась спасительной, но, не успевая утвердиться, отметалась, опровергалась другой, усиливая разброд и сумятицу. Но должен же был кто-то его видеть…

— Бачунский! Был здесь Порядников, когда выгружались?

— Не помню, — пожал тот плечами.

— Василевич, Халявин! Куда этот выродок запропастился?

— А мы че, пастухи ему, что ль?

От этих вряд ли чего по-доброму добьешься. У них одна песня: видеть не видели, знать не знаем.

— Кто видел здесь Порядникова? — Строй молчал. — Та-ак! — Павел помедлил. — Туманов, Илюшин! Обегите другие взводы, если надо — обыщите все кругом. Но чтобы эта пятнистая образина немедленно была здесь! Даю вам полчаса! Ясно? Выполняйте.

— Есть!

Минут через двадцать посланцы возвратились ни с чем. Сомнений не осталось. Выражаясь языком донесения, во время марша к передовой солдат штрафного батальона по фамилии Порядников дезертировал из второго взвода второй роты. Вор-рецидивист, имевший ранее четыре судимости за кражи, совершил новое тяжкое преступление — уклонился от защиты Родины. Теперь это стало очевидным даже для тех, кто вначале усматривал в отсутствии Тихаря обычную самовольную отлучку. Один Салов держался прежнего мнения.

— А и чего стоим? Другие взводы давно распустили. Позанимают все хорошие места — на улице куковать будем! — раздался его недовольный, сварливый голос. — Давай командуй, взводный. Не псих же он, чтобы бегать! Явится. Ему не привыкать на гауптвахте сидеть…

С тяжелым сердцем отдал Павел команду. Второму взводу отвели место в одном из боковых помещений, где раньше размещался токарный или слесарный цех. Из цементного пола на месте старых фундаментов торчали вверх железные шпильки и обрывки подводящих кабелей. Как во всякой мастерской, где проводится ремонт техники, остро пахло маслами и бензином.

Туманов и Илюшин притащили откуда-то чугунную буржуйку и, приладив ее около окна, занялись поиском дымоходных труб. Шведов с Кусковым заделывали и утепляли ветошью выбитые оконные звенья. Сикирин мастерил коптюшки. Остальные таскали на подстилку охапки соломы.

Надо было идти с докладом об исчезновении Тихаря к ротному. Но Павел тянул, продляя каждый раз собою установленный срок, хотя понимал, что задержка с донесением наверняка осложнит его положение.

Не то чтобы верил, что пропавший вот-вот объявится самым благополучным образом, но все же надеялся. Надеялся, потому что не представлял себе предстоящего объяснения с начальником особого отдела. Одна мысль о том приводила его в безнадежное отчаяние.

Ведь именно о Порядникове как о потенциальном дезертире спрашивал особист. И он, Павел, по сути дела, отвел от него подозрения. Ротозей! Как теперь будет расценено его поведение, поймут ли правильно снова? Где гарантии, что не пособничал, не дал ложные показания? И поделом, если заподозрят. Предупреждали ведь дурака: «Смотри, будь бдителен!» Нет, возомнил о себе черт-те что!..

И чем дальше размышлял Павел подобным образом, тем собственная вина представлялась ему все более и более тяжкой. Медлить с донесением было больше нельзя. Оглядев с тоской занятых делом солдат, направился к выходу.

Суркевича ни в одном из взводов не оказалось. Где находится командир роты, ни Бадаев, ни Акимов, ни Курбатов сказать не могли. Поразмыслив, Павел решил искать его возле стоянки штабных машин.

С разных концов лежавшего в руинах поселка к мастерской несли и тащили волоком добытливые штрафники обломки бревен и досок, куски кровельного железа. Многие копошились в огородах, воровски шныряли по заброшенным погребам, отыскивая остатки запасов картофеля. Павел бессознательно приглядывался ко всем, кого примечал глаз, искал среди встречных знакомую фигуру, но не находил.

Не нашел и ротного. Спросил о нем у автоматчика, дежурившего у штабного фургона, — не был. Заглянул в расположение походных кухонь — тоже нет. Зашел даже в санвзвод — не видели. Обреченно вздохнув, пошел назад.

А Суркевич, оказывается, давно возвратился в расположение роты, принял рапорты командиров взводов, проверил, как устроились солдаты, и с полчаса как дожидался Колычева, нервно прохаживаясь у входа мастерской.

— Ну что у тебя, где тебя носит?

— ЧП во взводе, гражданин старший лейтенант, — откозыряв, доложил Павел. — Пропал солдат Порядников.

— Как пропал, когда? — меняясь в лице, переспросил Суркевич.

— Пока ехали, вроде в машине был, а здесь как сквозь землю провалился. Нигде нет…

— Что за человек?

— Из уголовников. Только что вернулся с гауптвахты.

— Может, болтается где, по погребам лазит? Надо послать людей на розыски.

— Уже посылал. Безрезультатно. Нет нигде, и никто не видел. Да и времени около двух часов прошло. Не мог не вернуться, если бы хотел.

— Подозреваете побег, дезертирство?

— Так точно.

— А может, плохо искали, найдется еще?

Павел безнадежно вздохнул. Знал бы ротный, что за личность Порядников, не терял бы время на расспросы. Снова корил себя за беспечность: почему не принял во внимание, что Тихарь у заднего борта пристроился. Ведь не в его характере добровольно поступаться чем-нибудь в пользу ближних. Наоборот, привык урывать все самое лучшее для себя, и здесь, по всему, должен бы был затеять драчку за место на скамейке, согнать с него слабого, как это сделал Карзубый. Так бы он непременно и поступил, если бы другое на уме не держал. Не сообразил Павел этого раньше, прошляпил. Но с другой стороны, не пристегивать же каждого к поясу. Мера ответственности известна. И надеяться, собственно говоря, не на что. Вряд ли уйдешь отсюда далеко, тем более с такой отметиной на лбу.

Неприятно в своих промахах сознаваться, но, излагая эти соображения, Павел представил виноватым прежде всего себя.

Выслушав, Суркевич насильственно улыбнулся:

— Досадно, конечно, но виноватить себя напрасно не стоит. С меня как с командира роты спрос не меньший. Сделаем вот что: я сейчас иду с донесением к комбату, а вы соберите людей в помещении и до моего возвращения никого за порог не выпускать. Передайте от моего имени тот же приказ остальным командирам взводов.

Записав в блокнот фамилию Тихаря, ротный поспешил в штаб, а Павел, удрученный, вернулся во взвод.

Пока он разыскивал Суркевича и объяснялся с ним, солдаты закончили обустройство своего пристанища. И окна заделали, и солому вдоль стен настелили, и буржуйку растопили, и даже проходы вымели. Все порядком, с особой тщательностью, будто тоже виноватились и старались притупить горечь от побега Тихаря.

Встревоженные и расстроенные случившимся, подошли Махтуров и Бачунский.

— Надо бы Муратова попытать. Он рядом с Тихарем сидел. Не мог не заметить, когда тот исчез. Не иголка с воза упала.

— Давайте его сюда. Муратов!

Отозвали в сторону испуганного Муратова. Но добиться от него вразумительных объяснений не смогли.

— Не, не я… я с краю сидел. А с ним еще трое чужих было, что не из нашей роты подсадили, — твердил он, помертвев. — Може, они видали. А я ничего не знаю…

Павел понял, что Муратов, если что и заметил, все равно теперь в том ни за что не сознается. Для него высшей инстанцией полжизни колхозный бригадир был, а тут — жутко подумать! — с особым отделом знакомство свести пришлось бы. Затаскают. Слухи-то об особисте вон какие ходят, один страшней другого. Чего доброго — вообще назад вернут. Нет, ничего не видел. Упаси боже!

* * *

Перед обедом впервые получили боевое оружие. В основном это были видавшие виды винтовки, собранные трофейными командами на полях сражений. Зато автоматы оказались совершенно новыми, в густой заводской смазке. По пять штук на взвод. Один Павел оставил себе, оставшиеся распределил Махтурову, Бачунскому, Шведову и Баеву, чем, кажется, вызвал обиду у Кускова.

Занялись чисткой.

Салову старенький карабин без штыка достался. Цыган сразу по-хозяйски расположился на шинели, принялся заботливо менять смазку. Павел, заинтересованный, украдкой наблюдал за ним. Думал, что цыган оружие плохо знает, а еще хуже ухаживать за ним станет. Очень уж неряшлив и неопрятен он был. Пуговицу пришить — и то со скандалом приходилось заставлять. Но на этот раз пришлось Павлу дивиться Данилиному усердию.

Затвор Салов без чьей-либо подсказки на новой портянке разобрал. Смазал как положено, собрал и за ствол принялся. Тоже на совесть продраил. По довоенным стандартам и то, наверно, в пирамиду разрешили бы поставить.

Основательно, не торопясь, почистил свою трехлинейку Сикирин. Из-под каждого винтика грязь убрал, а напоследок штык бережно протер и ремень по себе подогнал.

Ивану Яковенко взялся помогать Кусков. Хоть и не один час на изучение винтовки был потрачен, но не все постигли премудрость мосинского изобретения. Путаются. Не враз стебель, гребень и рукоятка друг к другу подходят и злополучная пружина на место становится. Несколько раз под руководством Кускова разобрал и собрал затвор Яковенко, пока научился без заминки выполнять всю процедуру.

Дроздов и Муратов запросили помощи у Баева и не ошиблись. Наставник им действительно толковый попался.

Не ожидал Павел такого прилежания от солдат. Даже гоп-компания в кружок собралась, коллективно чистку проводит. И инструктор у них свой объявился — Боря Рыжий. Оказывается, действительную в свое время отслужил и винтовку неплохо знает. Но ученики ему попались — можно бы хуже, да некуда. Не по нутру Карзубому и Яффе «шестерка» в роли наставника. За винтовки держатся больше для отвода глаз, чтобы взводный не придрался, а чистку и смазку оружия за них Боря проводит.

Придирчиво осмотрев каждую винтовку, Павел разрешил составить оружие в пирамиду.

К этому времени прибыли машины, груженные цинками с патронами и продовольствием. Суркевич вывел роту на разгрузку. Под занавес у «Студебеккеров» появился посыльный из взвода охраны. Объявил торжественно:

— Так что, гражданы-товарищи, кто на взводы поставленный, велено получить пистолеты. Старшина страсть как нервничает, чтобы не задерживались, значит!..

— Нам, что ли, пистолеты? — не поверил Павел, справляясь у Курбатова.

Курбатов, как всегда, передернул нервно ртом:

— Сказал, командирам взводов. Нам, значит. И переврал — так не велика важность.

— Вам, вам, кому же еще?! — подтвердил старшина-оружейник. — Благодарите комбата. Приказал всем взводным, кроме автоматов, еще и по пистолету выдать. Получайте быстрей да сматывайтесь. Тянутся, тянутся по одному, будто у меня и дел больше никаких нет…

Пистолеты и кирзовые кобуры, как и винтовки, бывали в употреблении, но получали их с волнением. Что-то вроде скромного праздничка на душе переживали. С гордостью на пояса нацепили.

Бачунский, как увидел, съязвил:

— Ну вот, теперь наш гетман, как и положено, при булаве и клейнодах. Издалека видно, что взводный. А то штрафник и штрафник — ничем от рядового не отличается.

Верно подметил. Пистолеты стали у командиров взводов вместо знаков отличия, других не было. Около часа провозился Павел, пока привел запущенный «ТТ» в порядок. А к нему Акимов как смола прикипел: махнем да махнем. Когда пистолеты выдавали, он в штабе находился, помогал ротному составлять списки и припозднился. Последнему у оружейника остался только «наган». А Акимову до смерти «ТТ» хотелось. Вот и пристал к Колычеву.

— Тебе, — говорит, — один черт какой, а я к «ТТ» привык.

«Наган» у него хороший, почти новый. Можно было бы и сменяться. Но жаль Павлу стало труда, что на чистку своего «ТТ» затратил. Отказался от обмена. Ушел Акимов глубоко обиженный, будто в чем-то большем обойденный.

— Ну, смотри, Колычев! Доведется тебе с просьбой обратиться — тем же отвечу. Учти, я злопамятный!.. — пообещал он на прощание, но Павел оставил его угрозу без внимания.

* * *

Перед отбоем во взвод заглянул с двумя автоматчиками знакомый лейтенант-танкист. Тот самый, что в эшелоне гауптвахту организовывал. Отыскал глазами Яффу, подмигнул как старому знакомому.

— Везет тебе, Василевич! Вторично за твоей персоной почетный эскорт высылают. Честное слово, не многим у нас такая честь оказывается. Обычно одного раза хватает, чтобы надолго запомнить.

Потускнел Яффа, заозирался вокруг загнанно. Карцеров и гауптвахт он давно перестал бояться, привычное они для него дело. Но особый отдел — не то место, куда без опаски ходить можно. Там шутки шутить не расположены, следующий порог — трибунальский. Обеспамятел даже, шарил дрожащими руками в соломе, мешок свой отыскать не мог, а он напротив, у стенки стоял.

Сообразив, что по делу Порядникова его на допрос вызывают, оборвали говор штрафники. Кого еще потянут? А галантный лейтенант рассыпался в любезностях перед Халявиным. Совместную прогулку с дружком предложил.

Карзубый, правда, марку выдержал. Вида, что струхнул, не подал. Шинель внакидку на плечи небрежно набросил и засвистел сквозь зубы демонстративно. Мне, мол, бояться нечего, нет на мне вины, а чужую не пришьете. Первым на выход пошел, а Яффа следом, как побитый, поплелся.

То ли от того, что в помещении угарно пахло бензино-керосиновой смесью, то ли от переживаний виски у Павла заломило, обложило тупой болью. Чтобы развеяться, подался наружу на свежий воздух. Присел с подветренной стороны за стеной, закурил. Неподалеку, устроившись на маховике локомобиля, также покуривая, вели неторопливый разговор «односельцы» Дроздов с Муратовым и прибившийся к ним незнакомый штрафник.

— Ты вот, Василий, тракторист, а я, к примеру, простой колхозник, — убеждал голос Муратова, — а о земле мы все едино болеем. А тут поглянь, что деется! Через неделю, видать, сеять можно зачинать, а работников нет. Пустая земля-то останется… что баба бездетная. Люди сказывали, в Ленинграде-то страсть народу померло с голодухи, пожевать нечего. А тут — пустая стоять будет. А жирная земля-то, поглянь-кось! Сколь уродить может!..

Дроздов как захандрил беспричинно дня два назад, так по любому поводу изливает желчь, оспаривает товарища. Хоть и не прав, но возразит.

— В Ленинграде — с голоду. А у нас что — досыта? — потягивая самокрутку, бурчит он. — Я что, в радиатор от хорошей жизни сунул? В ночь хотел подкрепиться чуток. И подкрепился… Ты смотри, нам теперича на тех полях робить, где огоньком пашут, а пулями боронят. Нам хлеба хватит. А вот кто дома анчуткам нашим кусок припасет? На одной мякине да на лебеде — долго ли протянешь?.. — И, не закончив разговора, Дроздов резко поднимается со станины, зло отшвыривает окурок. — Э-э, да что переливать из пустого в порожнее. Бедному Ванюшке везде камушки.

— У нас на Оренбуржье не слаще, — с тоской отозвался незнакомец. — Вот письмо получил. Месяц, почитай, шло. Пишут, на хуторе пять стариков осталось. И тягла нет. Дохнет скот от бескормицы. Поди, тоже много насеют…

— Во-во…

Собеседники вдруг всполошились, дружно поднялись. Оказалось, из-за угла вывернулась фигура ротного. Павел тоже вскочил.

— Вот ты где. О чем задумался-то? — бросил Суркевич, подходя. — Сиди, сиди. Мы с тобой и сидя прекрасно можем поговорить. Есть о чем.

Говоря так, Суркевич озабоченно осматривался, подыскивая, на что присесть, чтобы не запачкать шинель. Выбрал полешко, стукнул им оземь, чтобы облетела грязь. И эти его приготовления, показавшиеся Павлу неуместными, неприятно задели и озлили его. Весь день у него на душе скребли кошки, весь день он мучился сомнениями и тревогами, ожидая поминутно вызова к комбату или начальнику особого отдела. Не знал, к чему себя готовить. А ротный, вернувшись из штаба, наверняка осведомленный о том, какая участь уготована в верхах его взводному, не спешит прояснить ситуацию, ободрить, посочувствовать, хотя догадывается, конечно, о его состоянии. И сейчас, сопоставив недавнюю замкнутость, отчужденность Суркевича и теперешнее его неестественно выглядевшее дружеское расположение, Павел почему-то усмотрел в этом плохое предзнаменование. Заподозрил ротного в желании подсластить приготовленную напоследок горькую пилюлю.

— Не ровесники мы с тобой случайно? Тебе сколько?

— Двадцать пять.

— Ну вот, год разницы всего. Да и во всем остальном, я чувствую, ты мне ближе других. Давай откровенно, Колычев: я тебе верю и сочувствую. Ты в прошлом кадровый командир, я — учитель. Вообще, воспитатели. Признаюсь честно — нелегко мне сейчас ориентироваться. Я вроде бы сам по себе, как сбоку припека. Что за люди, кому можно довериться, на кого положиться — понятия не имею. Сколько еще порядниковых среди них таится, а может, и похуже есть. Объясни.

Павел отстраненно молчал. Слишком коротким было их знакомство с Суркевичем и не настолько близко зашли отношения, чтобы доверяться до конца. И хотя убеждался, что не с камнем за пазухой пришел к нему ротный, и понимал его положение, раскрыться все же не захотел. Прикрылся иронией:

— Плохого советчика себе выбрал, ротный. Неважный из меня знаток душ человеческих. Порядникова тоже не считал способным на предательство. Так что могу отвечать только за себя.

— Ну это ты напрасно. Положим, в Порядникове не разобрался, ошибся — случается. Но Порядников не правило — обидное, неприятное, но исключение. Погоду-то не он определяет, — заволновавшись, возразил Суркевич. — И как быть мне, если даже ты, находясь среди них, ни о ком с уверенностью судить не берешься? Несерьезно, Колычев.

Павел и сам чувствовал шаткость и неубедительность своего довода, но упрямство пересиливало. Возможно, момент был ротным выбран для этого не совсем подходящий или другое что подспудно мешало, но не хотел он после случившегося навязывать ему своего мнения. Пусть сам к людям присматривается и самостоятельно решает, кто есть кто. Снова хоть и не прямо, но уклонился от сути разговора: разные, мол, люди в роте, в душу каждому не заглянешь.

Суркевич сник, угадав подоплеку его неподатливости.

— Не хочешь, значит, откровенно…

— Если откровенно, то как в зоопарке у нас. Всякой всячины полно: и волки и овцы есть, и лисы и шакалы, скрытые и явные — какие угодно. На то он и штрафной батальон.

Сравнение это пришло экспромтом и самого Павла удивило такой образностью. Суркевича оно тоже поразило. Почти разочаровавшись в Павле, он вновь взглянул на него с возрастающим интересом и любопытством.

— Ну, а самого себя ты, Колычев, к какому виду животных причисляешь?

Павел не нашелся что ответить. И не потому, что не хотел, а потому, что вопрос ротного на этот раз поставил его в тупик. А в самом деле, интересно, кем он тому же Суркевичу представляется или ему подобным? С прошлым более-менее благополучно: кадровый командир, или офицер, как сейчас именовать стали. А в настоящем и будущем? Преступник, убереженный от тюрьмы счастливым жребием? Командование батальона ему доверие оказало, а он и его не оправдал. Может, потому и ушел Тихарь из-под носа, что комвзвода у него был лопух?! Имеет право ротный так о нем думать? Вполне. И сам бы он на месте Суркевича засомневался: а пойдут ли за таким растяпой в атаку штрафники или поднять их за собой ему тоже не по силам окажется?

Суркевич, кажется, понял причину его колебаний. Сделал вид, что и не надеялся получить ответ, вроде и необязателен он совсем, поскольку спрошено в шутку. Поспешил воспользоваться возникшей паузой как предлогом, чтобы прекратить тяготивший обоих разговор. Поднявшись, сухо приказал:

— Пошлите кого-нибудь за другими командирами взводов. Разговор у меня ко всем есть.

* * *

Командиры взводов явились по вызову одновременно. Избегая быть подслушанным, Суркевич предложил пройти на улицу. Расположились на краю садового участка под безлистой, чудом уцелевшей яблоней. Усадив взводных на землю, Суркевич некоторое время сосредоточенно прохаживался взад-вперед, заложив руки за спину.

Быстро темнело. Плотные текучие сумерки на глазах скрадывали округу. Ротный откашлялся.

— С минуты на минуту может поступить боевой приказ, и батальон выступит на передовую. Хочу, чтобы между нами не осталось неясностей. Боевая задача должна быть выполнена любой ценой. Другого исхода для штрафников не существует. Вам это известно. Соответственно определяется и мера ответственности. Отвечать за последствия в первую голову нам — мне и вам. Трудно допустить поэтому, что наши желания и стремления не совпадают. Не сомневаюсь, что знаете это не хуже меня. И говорю так не потому, что питаю страсть к нравоучениям или подозреваю вас в недооценке серьезности положения. Нет. Но в роте налицо тревожные признаки. Командование батальона обеспокоено случаем дезертирства во втором взводе. Мне предписано принять все меры, исключающие подобные проявления, обеспечить высокую готовность штрафников к выполнению боевого приказа.

Павел покосился влево, на Акимова и Курбатова, потом вправо, на Бадаева. Все трое внимательно следили за речью командира роты, но принимали ее по-разному. Горячий, экспансивный Курбатов, оскорбленный определением «штрафники», кривил рот. Акимов, вольно привалясь спиной к яблоне, по привычке потирал пальцем застарелый рубец на щеке, имел вид скорее отсутствующий. Коренастый Бадаев, опершись на правую руку, левой в задумчивости постукивал по носку сапога свернутой в трубочку и ставшей ненужной в темноте тетрадью. После перенесенной контузии он, не доверяя своей памяти, старательно заносил в нее все приказы и распоряжения ротного.

А мальчишески ломающийся голос Суркевича обретал суровость.

— Я требую ужесточить дисциплину. Никакого попустительства вредным настроениям, расхлябанности и нарушению порядка. Пресекать их в корне. В случае крайней необходимости не останавливаться перед применением личного оружия.

— Как оружие? Против своих? — вскинулся Бадаев.

— Что значит против своих? — сурово воззрился на него Суркевич. — Речь идет о тех, кто в боевой обстановке откажется выполнять распоряжения, проявит трусость или попытается бежать. Считать таких дезертирами и предателями, расстреливать на месте. Без жалости…

— Это приказ командования? — опережая Павла, сухо уточнил Курбатов.

— Пока неофициальный. Он вступит в действие с того момента, как батальон получит боевой приказ и станет считаться находящимся в боевой обстановке. Применение оружия включается в понятие «любой ценой». Лично я буду пользоваться этим правом, невзирая на личности.

Заключительные слова прозвучали предупреждением.

— А ведь это он в наш огород камушек запустил, насчет личностей-то, — призадумался Бадаев, когда четверо взводных возвращались в подразделения. — Птенец птенцом, а коготки кажет: смотрите, дескать, в случае чего не пожалею и вас.

Высказывание Бадаева не было откровением для остальных. Последняя реплика Суркевича нанесла чувствительный укол каждому.

— А ты думал, если взводный, то — цаца? — вспылил Курбатов. — Еще как шлепнет, за милую душу.

— Да бросьте вы, ребята! Чепуха все это, — возразил Акимов. — Нагнал на него комбат страху за Колычева, он и не соображает с перепугу, что мелет… Без толку нас на испуг брать. Все четверо крещеные-перекрещеные, знаем, под чем ходим. И остальные что к чему понимают. А если и драпанула какая сволочь — туда и дорога. Сам себе приговор подписал. Стоит из-за одного подонка переполох поднимать!..

— Так-то оно так, — согласился Бадаев. — Только не завидую я тому, кто ему под горячую руку попадется. Чует мое сердце — птенец с характером. Видал я таких в бою, знаю. Хлипкий, хлипкий, а упрется — пиши пропало. Не дрогнет рука, если понадобится «освободить» кое-кого от судимости в связи со смертью при защите Родины…

— Вот именно. Допишут после боя в общую кучу потерь, и вся недолга, — желчно подтвердил Курбатов.

* * *

Следующий день выдался дождливым. С утра так развезло, что даже в наряд на полевую кухню, куда за благо попасть почитали, добровольцев не нашлось. Пришлось выделять приказным порядком.

После поверки собрал всех вокруг печи. Сначала ознакомить с очередной сводкой Совинформбюро. Читать поручил Рушечкину. Что ни говори, а голос у него внушительный, величавый, под Левитана работает. Потом, отложив газету, приступил к главному:

— Вчера у нас с ротным состоялся неприятный разговор. Скоро в бой, а у командования батальона возникли серьезные сомнения насчет нашего взвода. Может, и еще кто, как Тихарь, о дезертирстве подумывает?..

Пока говорил, исподволь наблюдал за выражением лиц штрафников, подмечал, кто и как реагирует. А когда упомянул, что за неисполнение приказа в боевой обстановке командирам рот и взводов предоставляется право применять оружие, кто-то пораженно присвистнул.

Обстановку разрядил Кусков.

— Понятненько! — с удовлетворением заключил он. — Это, значится, как у нас в десантных. Если запасной не открывается, то отрывай… Больше не пригодятся. Я за себя так скажу, взводный. Мне моя судимость — как кость в горле. И если я в бою вдруг спутаю ориентир и побегу не в ту сторону — пусть первый патрон из твоего «ТТ» мой будет!

У Кости Баева дыхание перехватило:

— Я два раза раненный. Со смертью в прятки не игрался. Не боюсь подыхать. Но только не от своих. Как трус не желаю принимать. Так что, взводный, не сумлевайся: жив буду — не подведу. Спины моей немец не увидит. Ты тоже. Слово…

Скептический, заносчивый Шведов, чуждый всякой, как он выражался, слюнявости, и тот, ломая гордыню, признал:

— Я не обижаюсь, что в штрафной попал, — поделом. Что искал, то и нашел. Но что касается воинской доблести, то ты, Колычев, не думай, что мне она безразлична.

Штрафники согласно кивали головами, поддерживали товарищей одобрительным гулом. Но выступать больше никто не стал. А хотелось Павлу услышать, к примеру, Кабакина или Рушечкина. Но не разглядел их за чужими спинами.

Разойдясь по местам, переваривали услышанное. Собравшись побриться, Павел раздобыл прибор, намылил щеки. Подошел цыган. Как всегда, достал пачку «Звездочки», повертел в руках: предлагать вроде неудобно, занят человек. Задымил сам, сосредоточенно посапывая и поглядывая на Павла сбоку. То ли дожидался, когда он бриться закончит, то ли с мыслями трудно собирался. Наконец он решился:

— А и что говорить, я, взводный, того — цыган. Темнота. Не учился, как некоторые. Зады лизать тоже не привыкший. А паря ты правильный. Держи пять и знай: Данила никогда не побежит. Может, я в лагерях-то не одну косую встречал. Она там за мной, может, с колуном гонялась. А я от нее когти не рвал. Честно скажу — сама отваливала. И здесь не побегу. Рядом буду. Увидишь. У цыгана слово верное, не как у Кускова. Он треп любит, ему какая вера?

Руку его протянутую Павел взял, да и покаялся: с такой радостью ее Салов тиснул, что пальцы сплющились и одеревенели. Ему бы подковы в цирке гнуть да кочерги узлом завязывать.

— Осторожней, ты!.. — отдернув руку, поморщился от боли Павел.

Цыган, светясь довольством, смотрел на него с выражением превосходства, совсем как мальчишка, одержавший верх.

— Это я так, шутя. А если хрустну по-настоящему — ни один лепило не склеит, хоть профессором будет! — похвастался он и, сдвинув угрожающе брови и снизив до предела голос, неожиданно предложил: — Любого придавлю, только укажи…

Поздним вечером появились во взводе Карзубый и Яффа. Прямых улик против них не было: сами дезертировать не пытались и дезертирству не помогали. Обоих поэтому отпустили. Можно бы было посчитать, что отделались легким испугом, если бы не разительная перемена, происшедшая в отношениях бывших дружков. Будто черная кошка пробежала между ними, пока находились в особом отделе.

Карзубый от порога решительно прошел на свое место, а Яффа, войдя следом, подозрительно замешкался, задержался около буржуйки, вроде перекурить. Боря Рыжий, который раньше от приближения Яффы в дугу сгибался, раньше всех понял, что к чему. Оглядев выжидательно того и другого, вдруг проявил неслыханную дерзость:

— Слышь, Яффа, ты что здесь устроил такой мандраж — потолок может рухнуть…

Ни за что не посмел бы Боря Рыжий поднять голос на своего покровителя, да разорвал бы его на куски за такую выходку Яффа, если бы не особые обстоятельства, пока неведомые окружающим, но хорошо понятные блатнякам. Яффа лишь огрызнулся:

— Лощ ты, а не босяк Урка из тебя липовый, рога на лбу цветные носишь. Не дотумкал, что я любой припадок замастырю, ни один лепило не разберет.

И хотя Яффа отвечал Боре Рыжему, все понимают, что это уловка. Не пристало вору в законе распинаться перед «шестеркой», не тот ранг. Оправдывается он таким образом, конечно, перед Карзубым, чей авторитет в блатном мире не менее значим, чем его собственный.

— Мастырник ты, хля! — с ненавистью и презрением отзывается Карзубый, устраиваясь на соломе. — Намастырничал в особняке, сразу раскололся. Заткнись лучше, порча, а то вкатаю в лоб — враз клоуном станешь…

Карзубый дотягивается до мешка Яффы и вышвыривает его в проход. Карзубый неглуп и отлично сознает, что, не порви он немедленно с Яффой, его влиянию на других будет нанесен урон. К этому обязывает и воровской этикет. И он порывает с бывшим сообщником, делая это демонстративно, у всех на виду.

Глава третья

Ночью по тревоге снова погрузились на «Студебеккеры» и тронулись в путь. Поначалу двигались прифронтовым проселком, вдоль которого тянулись стоянки тыловых частей, санбатов, ремонтных подразделений и иных «хозяйств». Показалось, что машины идут в обратном направлении, туда, откуда прибыли двое суток назад. Но громыхание фронта, удалившееся было вправо, вскоре стало приближаться. Впереди обозначилась линия переднего края. Вдоль нее совсем близко дрожали зарницы, а в вышине с невнятным шелестом распускались холодные гроздья осветительных ракет.

Вправо, километрах в трех, шел ожесточенный ночной бой. С обеих сторон в нем участвовали пушки и минометы. Они лупили с такой яростью, что разрывы мин и снарядов слились в сплошной грохот. Просекая ночную высь, небосвод обшаривал луч прожектора, к канонадному гулу примешивалось тяжелое уханье бомбовых разрывов. Земля гудела и вздрагивала, встряхивая грузовики.

Миновав позиции тяжелой артиллерии, «Студебеккеры» ныряли в овраг и, подстраиваясь один к другому, глушили моторы. Солдаты спрыгивали на землю.

— Первая рота, шагом марш!

— Пятая! В походную колонну!

— Вторая рота! По четыре — становись! — раздавались во тьме приглушенные команды.

Командование торопит. И командиры рот, наспех проведя проверку людей, уводят штрафников по дну оврага к передовой.

— Прекратить курение!

— Отставить разговоры! — передаются по цепи распоряжения Суркевича.

Но солдаты и без предупреждения насторожены обстановкой, движутся молча, стараясь не звякнуть, не загреметь металлом, придерживают оружие и котелки. Иногда, правда, порхнет под оступь чей-то сдавленный матерок, но и только.

Яростная пальба на правом фланге постепенно слабела, шла на убыль. Но беспокойство сохранялось по всему участку. Фашисты беспрерывно подсвечивали окрестности, всюду возникали короткие злые перестрелки. То вдруг взъярится наш «максим» и зайдется в ответном лае немецкий «МГ», то наоборот.

Двигавшаяся впереди колонна пятой роты неожиданно резко останавливается, и, налетая друг на друга, останавливаются шагавшие вплотную за ней солдаты второй роты. Одновременно над вражескими позициями повисают сразу несколько осветительных ракет. Слух улавливает нарастающий, свистящий лет мины.

«Ш-ш-ш-ш» — и ощутимый толчок встряхивает землю под ногами. За первым взрывом следуют два других, почти слившихся, а за ними, с небольшим интервалом, — еще три. Разрывы ухают далеко за спиной, но ночь искажает представление о расстоянии, и кажется, что гитлеровцы обстреливают участок, на котором тенями застыли ряды штрафников. Сердце невольно обмирает при зловещем, нарастающем звуке летящей мины, и кое-кто из новичков не выдерживает, приседает на корточки, закрываясь руками.

— Не трусь, ребята! Это не наши! — подтрунивая над сжавшимся молодняком, подает голос Кусков.

В темноте человек чувствует себя менее уязвимым. Ночной покров, скрывая его, вызывает ощущение защищенности. Вот почему, пока темно, солдат, застигнутый обстрелом на ровном месте, испытает не больше страха, чем обычно, скажем, в окопе или укрытии. Иное дело, если в этот момент зависнет над головой ракета и сорвет, как колпак, оградительный ночной покров. Высвеченный, как на ладони, не защищенный со всех сторон, солдат сознает себя открытой пойманной мишенью. Не только зловещий посвист мин и снарядов, но любой другой подозрительный звук, направленный в его сторону, кажется смертельно опасным, нацеленным в него. И тогда трудно сохранить самообладание, не броситься в страхе на землю.

Павел давно, еще до войны, подметил это различие в реакции организма на один и тот же раздражитель в зависимости от освещенности. Помнится, как был поражен, впервые открыв это явление. Случилось так, что дважды за день ему повстречался на пути слепой, передвигавшийся с помощью палочки по неровной, выщербленной мостовой. Первый раз это произошло утром, а второй раз — непроглядной полночью. Утром Павел прошел мимо, посочувствовал инвалиду не больше обычного. А вот ночью, когда он сам шел с трудом, поминутно оступаясь и спотыкаясь, постукивание палочки слепца, бредущего впотьмах навстречу, пронзило его острой жалостью. Если нелегко зрячему, то каково слепцу?

И он был ошеломлен, осознав, что, в сущности, слепому передвигаться ночью нисколько не труднее, чем днем, потому что смена времен суток мало что для него меняет, и, значит, разница собственных ощущений Павла — следствие разного воздействия света и тьмы.

Одинаковыми должны бы быть и ощущения солдат, находящихся под обстрелом на открытом месте, но свет и темь разительно их изменяют. Была действительно между всем этим какая-то связь…

Ракеты гаснут.

— Вперед! Не растягиваться! За мной — марш! — подгоняет оклик ротного, и взвод прибавляет шаг.

Кто-то спотыкается, вскрикивает. На него тотчас обрушиваются упреки. Все вместе шумят больше виновного. Позади остаются три или четыре поворота, и там, где овражек переходит в пологую лощину, штрафников поджидают связные сменяемой части. При очередной вспышке ракет над вражескими позициями впереди удается различить обрушенные постройки и колодезный журавель с протоптанной к нему широкой тропой.

— Пятая?! Где пятая? Топай сюда!

— Шостая? Шостая?..

— Вторая? Где вторая? — волнуясь, перекликаются голоса связных, разыскивающих нужные им роты.

— Здорово, штрафнички!

— Привет, гвардия!

К старшему лейтенанту Суркевичу приближается невысокий солдат с поблескивающим на груди автоматом, уточняет:

— Вторая, товарищ командир? Извините, что не разгляжу ваше звание.

— Вторая.

— Приказано вашу роту на наше место проводить. Разрешите выполнять? — И, не дожидаясь ответа Суркевича, связной направляется к узкому ходу сообщения, начинающемуся отсюда, из ложбины.

Бросив на ходу командиру первого взвода Бадаеву: «Следовать за мной!» — ротный тоже исчезает в темной щели.

Пока пробираются по траншеям к передней линии окопов, Павел удовлетворенно отмечает, что оборонительные сооружения настроены по всем правилам инженерной науки. Пулеметные гнезда соединены с основными ходами сообщения и окопами, отрытыми в полный рост переходами, а из ячеек наблюдателей просматривались впереди остатки проволочного заграждения и спиралей Бруно. Судя по всему, оборонительный рубеж возводился нашими, а затем перестраивался и укреплялся фашистами.

Противник по-прежнему вел себя неспокойно, вешал над головами осветители и постреливал.

— Старая, значится, тактика. Сидит немчура в окопе и со страху в воздух лупит. Показывает, что не спит, — со снисходительным пренебрежением пояснял на ходу Туманову и Илюшину Кусков. — Ракету повесит, а за ней очередь. Хоть часы по нему сверяй. Вот считайте: девять секунд ракета горит, а на десятой он обязательно очередью врежет.

И точно, только отгорела ракета, как раздалась очередь из немецкого «шмайсера».

— Ну, что я говорил? — удовлетворенно хмыкнул Кусков.

Взводу Колычева достались два добротно укрепленных, закопавшихся глубоко в землю просторных блиндажа.

Недолги солдатские сборы. Получили приказ, подхватили тощие вещмешки, разобрали оружие, накинули шинели и готовы в путь-дорогу.

Так и здесь. Жили солдаты в блиндажах, может, неделю или две, а снялись и ушли за считаные минуты. И печь не потухла, и обмотки кто-то второпях забыл, и плащ-палатку снять с двери времени не хватило. Даже тяжелый застоявшийся дух, образовавшийся в тесном непроветриваемом помещении от смеси въедливого самосада, кислой портяночной вони и оружейного масла, и тот не развеялся.

Буднично потрескивал, плавая в консервной банке, подслеповато мерцавший фитилек, едва освещавший переворошенную, истертую в труху солому на нарах и груду окурков в углу.

Еще толчились в проходе, распределялись по местам, а Кусков успел заглянуть в соседний блиндаж, где оставались со своими аппаратами связисты сменяемой части.

— Значится, пощипали гвардию основательно. Сильные бои были, — рассказывал, вернувшись. — Толкуют, в полку у них и двух сотен не наберется, а с позиций не снимают. Подвинули только чуток на фланг. А остальное место нам.

— А ты, Кусков, поменьше всяких слушай. Этому, что ль, тебя в десантных-то обучали? Может, и там бабий брех за правду принимал? — недружелюбно оборвал его Махтуров. Но Кусков не обиделся, пояснил миролюбиво:

— То, Махтурыч, не бабы, а связисты. Они всегда знают…

Суркевич, обходивший взводы с проверкой, сообщил, что подвинутый на фланг стрелковый полк оставил на местах пулеметный взвод и боевые охранения, и Павлу оставалось выставить всего два поста в траншее и наблюдателей.

На первое дежурство занарядил самых надежных — Баева и Кускова, а на смену — отделенного Шведова и Сикирина. И сразу перед взводным возникла неразрешимая проблема: как определять время. Часов во взводе ни у кого не было. Сегодня постов только два, но завтра их станет пять или шесть. Что делать тогда?

Выручил Шведов.

— Связисты же рядом. Разреши, взводный, доскочить до них. Может, выручат чем.

Вернулся довольный. Потряс в воздухе одолженными на срок часами.

— Держи, взводный. До утра тебе свой будильник их сержант дает. Хоть и немецкая штамповка, но все не по звездам гадать будешь.

Блиндажи оказались тесноватыми. Мест в них от силы человек на двадцать. С трудом разместились. Укладывались спать на боку, впритирку один к другому, ворчали. Но как бы там ни было, а позднее время давало о себе знать — стали засыпать.

Не шел сон только к Яффе. Впервые остался он один, без дружков. Причем они отринули его сами. Карзубый с Борей Рыжим устроились в другом блиндаже, с Яффой у них было кончено. Оказавшись чужим среди своих и не став своим для чужих, он мучительно размышлял, как быть дальше.

* * *

Поднявшись в шесть часов, Павел выбрался в траншею, дошел до Шведова. Фашисты, видимо, не догадывались о переменах, происшедших у них под носом. Было тихо. Лишь на участке соседней роты вяло постреливали. Такие ленивые перестрелки почему-то всегда по утрам завязываются. Будто прощупывают друг друга очередями: «Не спишь?» — «Нет». — «И я тоже не сплю». — «Ну и добро!»

Погода тоже благоприятствовала штрафникам. Туман такой плотный выстелился, что в пяти шагах человека не разглядеть. Перекурили втихомолку, и Павел направился к соседям-связистам вернуть часы. У них узнал о причинах ночной заварухи на фланге. Оказывается, стрелки проводили разведку боем, чтобы уточнить расположение вражеских огневых точек и тем самым облегчить штрафникам задачу в предстоящем бою. Рассчитывали взять «языка», но не смогли.

Вернулся в блиндаж, а там Кусков, едва прикорнув после дежурства, зубы скалит, Рушечкина допекает:

— Ну что, каптенармус, гляжу, оживел ты? А я за тебя извелся вчера-то. Как бы, думаю, в овраге тебя кондрашка не хватил. Хе-хе-хе!..

Бывший интендант и впрямь заметно приободрился. На передовой, которой он панически боялся, наслышавшись о ней всяких ужасов, к вящему удивлению, не только с ним, но и вообще ни с кем из солдат ничего не случилось, и он воспрянул духом. Даже ответил на подначку Кускова:

— Говорили — передовая, передовая! Жили до нас здесь люди, и что? Пока шли, я ведь примечал: всего два снаряда около траншеи разорвались, а остальные мимо прошли. В тылу и то, как налетят, обязательно кого-нибудь накроют. А тут нет. Разговоров больше…

— Ну, дает интендант! Уморил так уморил! Настоящая передовая, Рушечкин, для нас начнется, когда немчура пронюхает, что мы сюда пришли. Вот тогда, будь уверен, угостят так угостят — из всех видов!.. Так всыплют, что закукарекаешь!..

— Слышь, Бачунский! Много у тебя еще таких героистых в отделении-то?

Тут, приоткрыв полог, проскользнул в помещение Туманов, успевший с утра пораньше побывать у пулеметчиков. Сообщил удрученно:

— Не повезло. Ни одного фашиста не увидел. Ни черта в такой туманюке не разглядишь. Старший сержант там у ребят злющий и здоровый, как битюг. Мотай, говорит, отсюда, штрафничок, а то беды с тобой, чего доброго, не оберешься. А так ничего ребята. Табачком угостили, не жалеют…

Почти следом за Тумановым в блиндаж протиснулся ротный. Придирчиво осмотрелся, но замечаний не сделал: порядок кругом. Оружие в пирамиде, мусора нет, и дневальный у печи сидит, за топкой следит. Вызвал Колычева наружу.

— Ну как у тебя, все нормально?

— Пока без происшествий.

— Гляди в оба. Из блиндажей никого не выпускать. Фашисты не должны почувствовать, что замена частей произведена и что штрафной батальон сюда прибыл. Чтобы ни одной блудной души в окопах не болталось! Это приказ комбата. По нужде и то разрешаю только по одному человеку отпускать. Понятно?

Павел склонил голову в знак согласия и одобрения.

— Дело. Сам об этом подумывал.

— Тем лучше. И вот еще что: на кухню сегодня выдели самых надежных. На завтрак выдадут наркомовские. Проследи, чтобы без глупостей обошлось. Я сейчас загляну к Курбатову, потом вернусь к себе. Если что — сразу ко мне.

— Ясно. Будет исполнено.

— Действуй.

Обойдя блиндажи, объявил приказ ротного, строго-настрого запретил всякое бесцельное хождение наверх. Следить за этим, помимо дневальных, обязал отделенных Шведова и Махтурова. А на батальонные кухни, замаскировавшиеся в овражке, неподалеку от передовой, отправил троих солдат во главе с отделенным Бачунским, наказав строго-настрого, чтобы без глупости обошлось.

Сам выбрался в траншею. Надо и связь с соседними взводами установить, и секторы обстрела уточнить, и общее представление о позиции для себя составить, чтобы в случае тревоги знать, кого по каким местам расставить. Да и к пулеметчикам желательно самому заглянуть, удостовериться, что к чему.

* * *

Туман расползался, отрывался от земли, мало-помалу обнажая холодное сумеречное пространство. Забравшись в ячейку наблюдателя, Павел терпеливо вглядывался в смутно проступившие впереди хуторские постройки, где проходила передняя линия немецкой обороны, пытался представить картину боевых действий, прошедших на участке, и положение каждой из сторон.

Чуть правее окопа, шагах в двадцати, стыл дюжий фашист. В шинели, но без каски. Длинные светлые волосы, намокнув, свесились набок. Видно, недавно фашисты в атаку ходили. Да и по всему полю, поросшему гривками жидкого кустарничка, виднелись серые бугорки убитых. Добро, что конец марта, прохладно еще, иначе от трупного запаха не знали бы куда деваться.

Показалось что-то дежурному пулеметчику или на самом деле фашисты подозрительно завозились, но воздух расколола раскатистая, тревожная очередь. В ответ серия мин вздыбила землю у пулеметного гнезда, разметала штабель ящиков из-под снарядов. Присев на дно окопа, Павел переждал стрельбу и выбрался в траншею. Подступы к вражеским позициям почти совсем открытые, ровные, и он думал о том, что преодолевать их придется броском, под кинжальным встречным огнем. Это наверняка приведет ко многим потерям.

Вернулся в блиндаж как раз вовремя: Бачунский с солдатами завтрак доставил, дымящуюся гороховую похлебку со свининой. Давно такой не ели.

— Ну и нюх у тебя! — подивился он. — Захочешь скрыть — не скроешь.

— Какой же я солдат, если к котелку опоздаю?

— Ну а наше дело — поперед взводного не суйсь, но и не отставай! — обрадованно, будто только того и ждал, подхватил Кусков, суетливо пробираясь к термосам с котелком наготове. — Туманыч, двигай за мной! Учти, это первая заповедь солдата!..

— А для Туманова в особенности, — подпустил шпильку Баев. — Худой, как смерть в мешке, а жрать ему за троих подавай. Не покормишь — может взводного вместе с пистолетом за один мах проглотить…

«Сто грамм» наркомовских и вовсе настроение подняли. Покровский успел-таки под шумок выменять на хлеб у непьющего Илюшина его порцию, выпил двести и, просветлев, умиленно посматривал по сторонам. Заметил, что Сикирин к своей норме не притронулся, сказав, что лучше перед сном выпьет, подсел к нему на нары.

— Слышь, Дмитрич, отдай мне свою «сотку». А завтра — я тебе свою. Как принесут на завтрак, так сразу и отдам. Двести — это еще туда-сюда. А что «сотка»? Ни уму ни сердцу… Идет?

Сикирин, оторвавшись от котелка, сложил пальцы в заскорузлую, внушительную фигу и вывернул ее к носу Покровского.

— А вот этого не хочешь? Кому, может, и отдал бы, только не тебе, пьянчуге.

Покровский сконфуженно попятился.

— У Тихаря набрался, — хмыкнул ему вслед Бачунский. — Тот все твердил: умри ты сегодня, а я завтра.

Подавленный, растерянный вернулся в блиндаж Муратов, отпрашивавшийся по нужде. Молча пробрался на свое место и прилег, отвернувшись к стенке. О чем-то пошептавшись с ним, запросился «до ветру» и Дроздов. Пришел тоже сам не свой, будто подменили человека.

— Во, вояки! — ехидно поддел Бачунский. — Не успели боевой приказ получить, а уж сортир понадобился.

Вскоре, однако, открылась и подлинная причина странного поведения солдат. Отхожее место, как и положено, находилось в конце тупиковой траншеи, мимо нескольких блиндажей до него пройти надо было. Муратов на обратном пути блиндажи попутал и по ошибке не в свой заглянул. А в нем трупы пятерых стрелков лежали, похорон дожидались. Прошлой ночью из-за смены частей до них руки не дошли. У троих лица шинелью прикрыты. Этих, видно, сразу вместе положили. Двое других — ненакрытые. У одного ступни босые, синие. Сапоги, наверно, порезали, когда с пробитых ног стаскивали. А другой, совсем молоденький парнишка, в дугу согнулся. Живот миной разворочен. Маялся, видать, бедняга, страшно перед смертью. Так и застыл с выражением нестерпимой муки на лице. Этих, по всей видимости, позже принесли, по одному. Привычное вообще-то дело на передовой. Но новичкам и в оторопь, и в жуткое любопытство. С души воротит, а неотвратимо тянет посмотреть. То один, то другой по нужде отпрашивается, а по пути с содроганием, но обязательно украдкой под плащ-палатку в мертвецкую заглянет.

Павел не возражал: пусть привыкают. Как всегда, на сытый желудок дружно «дымнули» цигарками. А тут и ротный санинструктор старшина Малинина во взводе объявилась. В самую точку, что называется, угодила. И хотя пришла она с определенной целью — проверить наличие индивидуальных пакетов, — приход ее грозил для некоторых обернуться неприятностью, потому что кое-кто эти самые пакеты использовал на чистку оружия, все обрадовались поводу побалагурить.

К общему довольству, Калинина не выказала особого раздражения, обнаружив пропажу части бинтов. Поворчала для порядка, а недостачу из своих запасов восполнила, Бачунский ее в самом начале тонкой лестью ублажил. Знаете, говорит, что из всех старшинских должностей ваша самая почетная.

— Это почему же?

Бачунский указал взглядом на эмблемы в петлицах санинструктора:

— Эти знаки — символ милосердия и человечности. В старой армии это были горящие свечи, они означали: «Светя другим, сгораю». Эмблемы с тех пор изменились, но суть-то одна. Верно?

Комплимент Малинина приняла с благодарностью, но на хитрость не поддалась.

— Такие знаки не только старшины, но и все остальные медики носят.

— Да, но не все их оправдывают! — не смутился Бачунский. — А наш санинструктор человек добрый для других. Это каждый подтвердит.

Недоверчиво усмехаясь, Малинина покачала головой.

— А ты с подходцем-то парень, а? Ну ладно, так и быть. Если выбирать придется, тебя первого перевяжу и вытащу.

Она, конечно, всерьез не приняла ни одного слова Бачунского, потому что они были проявлением привычной для нее липучей мужской назойливости, с которой она свыклась и на которую поэтому отвечала столь же безучастно и механически, будто, например, кипятила шприц или протирала смоченной в спирте ваткой место укола.

— Ты, отделенный, особливо на ту перевязку не рассчитывай, — со степенной лукавостью посоветовал Сикирин, после того как Малинина, закончив проверку, удалилась в соседний блиндаж, — еще, чай, не один сыщется на это дело…

* * *

Целая история приключилась с получением и раздачей медальонов на случай смерти, или «смертных», как проще и чаще называли их сами солдаты. Представляли они собой небольшие пластмассовые коробочки, закрывавшиеся наглухо, и предназначались для хранения кусочков бумаги с фамилией и домашним адресом владельца. Их выдавали на передовой каждому бойцу, и при известных обстоятельствах они служили для опознания погибшего.

Если размыслить здраво — целесообразность медальонов неоспорима. Но не любили их солдаты. Возьмешь в руки, и такое чувство прохватит, будто себя на смерть обрекаешь. Поэтому, распорядившись получить и выдать медальоны штрафникам, Суркевич приказал взводным лично проследить за тем, чтобы все без исключения оформили их как положено.

Процедура эта хоть и продвигалась совместными усилиями, все же затянулась надолго. И не столько потому, что не один Туманов среди штрафников грамотой не отличался, сколько из-за поднявшегося жуткого шума и гама.

Салов, например, потешался и ржал жеребцом:

— Не Туман ты, выходит, а баран! Дурья башка! Я, цыган, и то в грамоте больше разбираю…

— Тише ты, грамотей без лаптей! — урезонивал его Бачунский. — Смотри, какой апостол конокрадских наук выискался!

— А мне зачем без толку писать? — сомневался Ваня Яковенко. — Убьют меня, так все равно похоронку некуда посылать. Родные-то в оккупации.

— Ты пиши, пиши, раз велено. Не век им в оккупации быть.

Муратов вообще медальон брать отказался. С ужасом на него уставился, будто ненароком с нечистой повстречался, лицом помертвел. Суеверный, оказывается. Пришлось насильно заставлять его взять медальон.

Загвоздка вышла и с указанием номера части. Ведь если убьют в бою, значит, судимость будет снята и в похоронке укажут, что погиб за Родину честно. Для чего тогда штрафной указывать? Заспорили, загалдели. Наконец рассудили — и Павел согласился — обратиться за разъяснениями к ротному, а пока вместо номера оставить прочерк.

Пока судили и рядили, сходил в соседний блиндаж, к Махтурову, узнать, как у него дела подвигаются. С порога натолкнулся на Карзубого. Как будто специально тот его дожидался. Рот до ушей растянулся.

— О, взводный! В самый раз! На погляди, а то, может, напутал чего. Или нет, давай лучше я сам прочитаю, а то еще не разберешь. В писарях-то мне кантоваться не приходилось, да и в школе особо не задержался.

— Ну, давай читай, — разрешил Павел, думая, что неспроста тот чтение вслух затевает.

— Халявин, Александр Васильевич. Год рождения — 1913-й, домашний адрес и постоянное место жительства — вологодская тюрьма.

Дочитав до этого места, Карзубый, предвкушая торжество, выжидательно осклабился:

— Пойдет, что ли?

— Ну вот, у тебя и имя, оказывается, есть, да еще и звучное, как у Суворова. А ты кличку какую-то паршивую на себя нацепил и отзываешься на нее по-собачьему…

Улыбка медленно сползла с лица Карзубого. Затея оборачивалась против него.

— Что касается твоего постоянного места жительства, — невозмутимо продолжал Павел, — то не ахти, конечно, адресок, но указан правильно. К сожалению, правильно. У нас в стране каждый волен выбирать себе место в жизни. Ты выбрал тюрьмы. Но при желании прописку можно сменить. Возможность есть. Было бы только стремление.

Карзубый уже не скрывал своей злости.

— Ладно, взводный, хорош. Срисуй клоуна с кого другого — с меня не надо! — отрезал он и, сунув злосчастный медальон в карман, отошел.

Вечером они столкнулись вновь. Зайдя перед самым отбоем в блиндаж, Павел увидел, что Карзубый, пристроившись около дневального, точил нож. Насторожился.

— Для какой надобности, Халявин, тебе эта штуковина понадобилась, на кого остришь? Или по особому отделу соскучился?

Карзубый открыто посмотрел ему в глаза, ответил прямо, не таясь:

— Я с ножом, как себя помню, никогда не расставался. И сейчас при случае мне им сподручнее будет фрицев курочить. А ты сразу — «особый»!

Почему-то Павел поверил ему.

* * *

Поздно вечером в штаб батальона поступил боевой приказ. А в полночь командиры взводов были вызваны к командиру роты.

Протиснувшись по узкому крутому спуску в землянку ротного, Павел вслед за Акимовым нырнул под жесткий полог палатки, прикрывающий вход. В глаза ударил яркий, слепящий свет карбидного фонаря, горевшего в полную силу под самым накатником. Из-за спины распрямившегося Акимова не сразу разглядел Суркевича.

Стоя под фонарем, вполоборота к вошедшим, ротный сдержанно отозвался на доклад о прибытии, показав взглядом, что следует проходить и располагаться вокруг железной печурки, возле которой, опустившись на одно колено, хлопотал ординарец, немолодой и под стать своему командиру низенький и невзрачный штрафник по фамилии Черноок.

Суркевич, выждав, когда изготовится писать в своей помятой тетради Бадаев, поднял голову, обвел присутствующих беглым взглядом.

— Товарищи! Получен боевой приказ. Пришло время на деле доказать Родине и командованию, что и в штрафном батальоне служат советские люди. Хоть и с пятном, но советские. И любой приказ Родины для них свят… — начал он чуть приподнято и торжественно заготовленную, видимо, заранее речь, но тут же осекся, натолкнувшись на страдальческую гримасу Курбатова. Готовясь поставить перед командирами взводов боевую задачу, Суркевич прежде хотел сказать что-то высокое и значительное, отвечающее значению момента. Но при этом он боялся показаться смешным, наивным или в чем-то несостоятельным. Мина Курбатова, перед которым, как перед самым опытным, он больше всего боялся обнаружить свои промахи, смутила его, и он, изменив первоначальному намерению, перешел сразу к сути дела:

— Немец на нашем участке непуганый. Стрелки в атаку не ходили, довольствовались обороной. Смена частей тоже прошла, по всей вероятности, для противника незамеченной. С живой силой у него также негусто: во-первых, выдохлись, а во-вторых, по сведениям разведки, сняли фашисты отсюда один полк. В настоящее время против нас находится не более двух потрепанных батальонов пехоты без танков.

— Какого же рожна нас бросают на этот участок, если фашисты не заботятся о его обороне и даже ослабляют? — недоуменно вопросил Акимов.

— Командование намечает удар на этом участке не случайно. Собственно, поэтому и не предпринимались здесь попытки наступления, чтобы усыпить бдительность фашистов и ударить наверняка. Дело в том, что в нескольких километрах за вражеской обороной пролегает рокадная дорога, по которой гитлеровцы снабжаются боеприпасами, продовольствием, вывозят раненых. В пристанционном поселке располагается крупная дивизионная база снабжения, различные склады, мастерские по ремонту броневиков и автомашин. В связи с этим первая задача, которая возлагается на наш батальон, — это прорыв вражеской обороны на занимаемом участке и удержание коридора, чтобы затем сконцентрировать удар и освободить саму станцию. Если наступление будет развиваться успешно, командование введет в прорыв свежие силы, а батальон останется оборонять пристанционный поселок.

— Танков нет, а огневые возможности противника? Они изучены? — снова спросил Акимов.

— Система огня фашистов выявлена достаточно, огневые точки нашей артиллерией пристреляны. Артподготовка поэтому будет короткой, всего пятнадцать минут. Этого достаточно, чтобы подавить вражеские батареи и загнать солдат в укрытия. Сигнал атаки — серия красных ракет на рассвете.

— Подозрительно что-то, — гнул свое сомневающийся взводный-три. — Не нарваться бы на «приятную» неожиданность. Если я правильно понимаю, подвижных средств поддержки нам тоже не выделяется?

— Нет. Минные поля у фашистов отсутствуют, так что весь расчет строится на быстроте и внезапности натиска, что мы с вами и призваны обеспечить. Фашисты уверены, что нашим на этом участке не до наступления.

— Проще говоря — лоб в лоб, у кого крепче, — подытожил Бадаев.

— В первом эшелоне идут наша четвертая, пятая и шестая роты — полтысячи штыков. Для закрепления выделены третья, седьмая, восьмая и девятая роты. Первая и десятая остаются в резерве у комбата. Словом, первым принимать крещение выпадает нам. Это для нас одновременно и высокая честь, и особая ответственность…

Курбатов, пряча лицо, мучительно морщился и нетерпеливо ерзал на месте. Никчемные вопросы Акимова, потому что замысел и картина предстоящего боя просматривались отчетливо и без сделанных им уточнений, и манера Суркевича, который, ставя боевую задачу, излагал ее не в том порядке, какой предписывался боевым уставом пехоты и как привык это делать сам Курбатов, выводили его из себя, и он, внутренне накаляясь, с трудом дожидался конца.

Суркевич, искоса поглядывая на Курбатова, тоже терзался неловкостью. Обговаривая детали боя, он вынужден был по некоторым соображениям замалчивать то, что тем не менее не составляло секрета по крайней мере для Курбатова и Колычева: рота находилась в центре боевого порядка и при наступлении должна была неизбежно понести самые большие потери. И ему казалось, что строптивый взводный, изобличая его едкой усмешкой, думает о нем скверно.

Закончив говорить, он окинул присутствующих суровым напутственным взглядом.

— Все ясно, товарищи?

— Ясно.

— Понятно.

— В таком случае — по местам! Желаю удачи! Ко мне направить по одному связному. Можете быть свободными!

Поднявшись с шумным вздохом облегчения, Курбатов первым направился к выходу.

Глава четвертая

Впереди грохотало и беспорядочно рвалось. Тяжелые снаряды с гулом проходили над головами и мощно, осадисто ухали в немецких окопах, взметывая высоко вверх рваные пласты мерзлой земли вперемешку с обломками бревен и досок. По линии обстрела поднималась сплошная дымно-пылевая завеса. Оттуда тянулись в сторону штрафников косматые, расплывающиеся хвосты.

В траншею выскочили с первым залпом артподготовки. Тесно в ней стало от серых шинелей и защитных гимнастерок. Предвидя рукопашную, многие солдаты сбросили шинели и оставили их в землянках, рассудив, что налегке управляться с оружием будет сподручнее. Припав грудью к холодной, вздрагивающей земле, с затаенной опаской смотрели через траншейный бруствер на канонадный шквал, терзавший вражескую передовую.

Там, у этой вздыбленной, содрогавшейся в огненных просверках черты, куда через несколько минут предстояло им устремиться, ожидала каждого роковая неизбежность, которая теперь своевольно и наверняка отсчитывала кому-то последние мгновения. И все, кто находился в траншее, томились мучительно-тягостным ожиданием неизвестности, глушили в себе перехватывающий спазм дурного предчувствия.

Как всегда перед тем, как махнуть на бруствер, мелко-мелко забилась на груди неуправляемая жилка. Павел стиснул зубы, напряг мускулы до судорог — не помогало, жилка продолжала биться.

Поймав на себе быстрый тревожный взгляд Бачунского, огляделся по сторонам. Кусков и Баев, присев на корточки, торопливо и сосредоточенно докуривали цигарки. Махтуров, придерживая автомат левой рукой, машинально, заученно проверял пальцами правой руки пружину диска. Неподалеку, оставшись без своего близкого дружка Илюшина, которого Павел отрядил связным к Суркевичу, по-заячьи озирался Туманов.

«Эх, не врезали бы прицельно по окопам! — мелькнула у Павла опасливая мысль. — Будет крошево». И, точно подслушав его мысли, заговорила немецкая артиллерия. Но вражеские снаряды летели через окопы и рвались далеко позади. Вероятно, не предполагая о готовящейся атаке штрафников, фашисты стремились подавить или ослабить губительный огонь советских батарей.

Наконец в воздухе зависли рассыпающиеся грозди сигнальных ракет. Атака! Судорожно сжав автомат и напружинившись, Павел рванулся на бруствер:

— Вперед! За Родину!

Но не услышал своего то ли сорвавшегося, то ли перекрытого гулом артиллерийской стрельбы голоса. На мгновение обмер, напрягая слух и пытаясь определить, поднялись ли за спиной солдаты.

— Аа-а-а-а! — отозвалась сзади траншея.

— Ыы-а-а! ый! …от! — откликнулось справа и слева и, набирая силу, взметнулось ввысь и вширь, мощно покатилось вперед, заглушая даже пальбу.

Боль, надежда, страх и отчаяние, теснившиеся в груди и не находившие до того выхода, теперь, раскрепощаясь, рванулись из сотен опаленных глоток, зашедшихся звериным воем и таким яростным матом, какого не слышал, наверно, свет с самого дня своего сотворения. Слившись воедино и грозно окрепнув, этот торжествующий рев лавиной покатился на немецкие окопы.

Вспомнив предупреждение ротного о том, что взводные в атаке должны держаться чуть сзади своих солдат, чтобы всех видеть и управлять, Павел переждал, когда волна перекатится через него, оглянулся назад. По краю опустевшей траншеи, отчаянно крича и матерясь, метался отделенный Бачунский.

— Рушечкин! «Чего изволите?», сволочь! Где Рушечкин?! — сквозь орудийный грохот донесся до Павла его растерянный, взвивающийся от негодования голос.

Спрыгнув в отчаянии назад, в траншею, Бачунский побежал в дальний тупиковый конец, где, вероятно, затаился улизнувший Рушечкин.

Павел выругался, поклявшись устроить после боя Рушечкину нещадную выволочку, и бросился вдогонку за своими солдатами.

Схватывая мельком спины бегущих штрафников, сверкание примкнутых к стволам штыков, он ждал и готовился к тому, как полоснет по ним безжалостный встречный огонь. Сейчас фашисты, это чувствовал кожей, разбегаются из укрытий по окопам и вот-вот ударят. Впереди, вырисовываясь из крутых волн дыма, проступали очертания горящих обрушенных построек, изломанная линия передовой немецкой траншеи.

Обернувшись на бегу в последний раз, Павел увидел Бачунского, который выволакивал за шиворот из нужника упиравшегося Рушечкина и награждал того пинками, заставляя бежать в атаку вслед за товарищами.

Краем глаза выхватил Махтурова с открытым, перекошенным ртом, но что он кричал, слышно не было. Слева, приотстав на несколько шагов, мчался в распахнутой, хлопающей шинели Шведов, а впереди, обогнав всех, несся саженными скачками цыган Салов.

Утро серое, холодное. Сверху сыпалась снежная крупа, а солдаты на бегу рвали ворота гимнастерок, задыхались. Наши батареи перенесли огонь вглубь, на вторую линию вражеской обороны, а в рядах штрафников заплясали минные разрывы, появились первые раненые и убитые.

Когда до немецкой передовой осталось метров сто пятьдесят, траншея ожила, встречая цепь атакующих хлещущим ружейно-пулеметным огнем. Сверкающие трассы и веера очередей, перекрещиваясь, носились по всему задымленному пространству, но ни треска выстрелов, ни посвиста пуль по-прежнему слышно не было. В непрекращающемся реве полутысячи солдатских глоток — бесконечное протяжное «Ыыыыы-ы-аа-а!» и мать-перемать.

Прямо перед Павлом мелькали развевающиеся полы шинели Таныгина. Скользя подошвами по осклизлой земле, он вдруг словно споткнулся, подвернувшись, как-то замедленно стал заваливаться на бок. Павел едва успел перескочить через его распластанное тело. В следующий момент выронил винтовку и осел, схватившись за живот, долговязый Петренко.

На миг из-за спин бегущих показались склоненные над треногой лица двух вражеских пулеметчиков и искрящийся язычок пламени на кончике ствола. Пулемет возник неожиданно, видимо, фашисты переместили его с фланга. До окопов оставалось не более полусотни метров, но преодолеть их на прицеле в упор было невозможно, увернуться — тоже. Сознание это определило мгновенно, и ноги сразу сделались ватными. Бросить гранату? Вряд ли успеешь — срежут. Да и впереди свои — Салов и еще кто-то неопознанный. Упасть, вжаться, втиснуться в землю? Но поле ровное — ни бугорка, ни впадинки.

Мозг еще перебирал варианты, но он уже чувствовал: спасения нет, и, оглушенный саднящими ударами сердца, продолжал приговоренно бежать на пулемет, физически ощущая, как сейчас или секундой позже грудь вспорет тяжелая свинцовая очередь.

Но очереди все не было. И до него не сразу дошло — почему. Точно всплывая из небытия, отстраненно фиксировал он, как второй номер расчета, очкастый гитлеровец в наплюснутой пилотке, внезапно приподнялся на руках и, подхватившись, бросился наутек. А на голову другого в тот самый момент, когда он приподнимался на ноги, безуспешно, но до последнего провозившись с заевшим затвором, обрушил страшный удар приклада цыган Салов. Обмякнув, гитлеровец ткнулся ничком на пулемет. Набежавший следом штрафник с маху всадил ему в спину штык для верности и, уперевшись ногой, рывком вытащил винтовку.

Уже взлетев на изрытый, усеянный гильзами бруствер и нависнув над провалом траншеи, успел заметить, как сбоку, метнувшись круто вправо, накрыл гранатой ячейку наблюдателя, в которой мелькнула фашистская каска, Махтуров и как прямо на выставленный штык прыгал Кабакин.

Спрыгнув вниз, прижался спиной к стенке, загнанно дыша и выставив перед собой ствол автомата, готовый в любой миг полоснуть очередью вправо и влево. Унимая дыхание, вслушивался в шум боя, стремясь определить, что происходит вокруг и что делать самому. Немецкая траншея зигзагообразная, кто скрывается за поворотом — свои или чужие, понять непросто. Отовсюду слышались разрывы ручных гранат, частая трескотня выстрелов. Судя по всему, штрафники, ворвавшись в окопы, уничтожали вражеских солдат, выкуривая их из щелей и укрытий.

На размышления ушли мгновения. Сориентировавшись, Павел наметил было рвануться по траншее влево, как сверху, выбросив ошметья грязи, свалился в окоп Туманов. Вероятно, сзади ему мнился преследователь, потому что он, совершенно ошалев и не разглядев в трех шагах Колычева, суматошно подхватился и, не раздумывая, кинулся к ближнему траншейному излому, откуда в это время вывернулся матерый немецкий ефрейтор.

Столкнувшись с фашистом грудь в грудь, Туманов отлетел назад, но не упал, а срикошетил по стенке окопа и застрял в середине прохода. Гитлеровец вскинул автомат. Но еще прежде выстрелов Витька, объятый погибельным страхом, жутко, по-предсмертному взвизгнул и рухнул на колени, инстинктивно выбрасывая вверх винтовку и прикрываясь ею, как щитом. Автоматная очередь, пущенная почти в упор, прошла вскользь по плечу, разодрав гимнастерку.

Второй раз повезло ему тем, что из-за поворота, откуда выскочил фашист, появился Шведов, скосивший ефрейтора сзади.

— Наша берет, взводный! Драпают фрицы! — торжествовал Шведов, торопливо и разгоряченно меняя опустевший диск.

Вместе они выбрались из траншеи и, припав за пригорочек, стали хлестать по удиравшим гитлеровцам так, что накалившиеся стволы автоматов задымились. Опомнились, когда увидели штрафников, устремившихся вдогонку за вражескими солдатами. Поднялись сами. Но в это время средь общего шума и треска слух выделил позади какие-то несуразные, выпадающие из тональности боя разгульные крики. За спиной происходило что-то непонятное.

Оглянувшись, Павел увидел неподалеку группу штрафников, бежавших по ходу сообщения. Достигнув немецкого блиндажа, солдаты проворно юркнули внутрь и вскоре выскочили из него, торопливо распихивая что-то по карманам.

— Табак, босяки! Турецкий! — умильно голосил чернявый штрафник, бежавший последним, и потрясал в воздухе пачками прессованного трофейного табака.

— Братва! Житуха! — завопил другой, появляясь из-под разорванной плащ-палатки, прикрывавшей вход в соседний блиндаж, и призывно замахал над головой бутылками, которые он держал за горлышки, как гранаты.

В другом месте из дверного проема в траншею летели офицерские чемоданы. Их на лету подхватывали нетерпеливые руки и тут же вспарывали ножами и штыками. Добыча моментально исчезала за пазухами, поясами и голенищами сапог. Один из штрафников поспешно натягивал на себя офицерскую меховку.

Внутри у Павла похолодело. Произошло непредвиденное. В то время как основная масса солдат, развивая удачное начало атаки, преследовала бегущих гитлеровцев, стремясь на их плечах ворваться во вторую оборонительную линию, иные осели в отбитых окопах и, растворившись по немецким блиндажам, набросились на трофеи.

Ужаснувшись последствиям, которые нетрудно было представить, Павел вне себя от бешенства рванулся к траншее.

— Прекратить бардак! А ну, вперед, мерзавцы! Вперед, в атаку!

Спрыгнув на дно, он указал Шведову, без слов понявшему его намерение, в один конец, сам побежал в противоположный, на ходу выхватывая из кобуры пистолет. За вторым или третьим поворотом налетел на троих штрафников, склонившихся над добротным кожаным чемоданом. В длинноруком, что, сидя к нему спиной, орудовал ножом и был без шапки, но с туго набитым вещмешком за плечами, узнал Яффу. Теряя остатки самообладания, крикнул в ярости:

— Василевич! А ну, вперед, шкура! Прибью на месте!..

Но Яффа и не подумал подняться, лишь злобно ощерился, повернув к нему искаженное гримасой лицо. И тогда Павел, не раздумывая, саданул его ручкой «ТТ» прямо по шее. Яффа ткнулся головой в землю.

— Вперед, гад, сказал! Пристрелю! — упирая ствол пистолета ему в бок, зловеще приказал Павел.

И Яффа понял, что не стоит больше искушать судьбу и терпение взводного. Прихватив винтовку, сиганул за бруствер.

Спасаясь от Колычева, другой уголовник нырнул в отростковый ход и влетел в прилепившийся на отшибе и потому не замеченный другими блиндаж. Влетел и тотчас вывалился из него задом, получив прикладом по темени. Только низкий накат, не позволивший фашисту размахнуться как следует, уберег его от верной смерти.

— Братцы, немцы тута! Живые! Дерутся, гады! — точно жалобясь, возопил пострадавший, отбегая и машинально смахивая с лица наплывавшую из-под шапки кровь.

Павел сорвал с пояса пару гранат и зашвырнул их в блиндаж. Мощный взрыв вздыбил бревна накатника, разметал земляную насыпь. Когда дым и пыль слегка рассеялись, из-под обломков выполз орущий дымящийся немец, которого Павел прикончил из пистолета.

На взрыв вывернулся из-за выступа Бачунский, которого Колычев не видел с момента начала атаки.

— Труба, взводный! — прокричал он. — Сейчас немчура очухается и попрет назад, если не будет нашим подмоги. Стреляй сволочей!..

— Помогай!

Вдвоем они набросились на десяток штрафников, выгоняя их из окопа, но безуспешно. Те кинулись врассыпную по ходам сообщения и пропали. Точно так же, надрывая голосовые связки, метались по траншее другие взводные, потрясали пистолетами, угрожали, пытаясь выгнать солдат, но угрозы не помогали. Получив пинка или тычок, штрафники отбегали на несколько шагов и растворялись в блиндажах и щелях.

А время уходило. Было ясно, что, оторвавшись от преследования, фашисты успеют укрепиться во второй линии обороны и выбить их оттуда будет гораздо труднее, чем если бы ворваться в нее на плечах отступавших. Во всяком случае, лишней крови прольется немало. Возможно, что и атака сорвется, захлебнувшись на подступах. На карту ставилось многое.

«Следующего пристрелю!» — пронеслось в распаленном мозгу. Махнув пистолетом Бачунскому, чтобы следовал за ним, Павел кинулся по боковому ходу сообщения к основной траншее, где послышался топот множества бегущих ног и отчаянно матерящийся голос Курбатова:

— Куда! А ну, вперед, мерзавцы! Крохоборы, кусочники поганые. Последний раз говорю, кретины, — вперед! Или сейчас наглотаетесь у меня свинца!..

Возникнув на гребне бруствера с пистолетом в руке, неиствовавший взводный в запале, не целясь, послал несколько пуль вдогон удиравшим штрафникам и, обнаружив Колычева, не разобравшись, что к чему, обрушился на ТОГО:

— Колычев, разве… Чего рот разинул?! Бей скотов, иначе загубим всех к чертовой матери!

Выпустив еще пару пуль в воздух, Курбатов, брызжа слюной, вновь припустил в погоню за беглецами.

И штрафники, знавшие крутой нрав взводного-четыре, почуяли, что бешеный Глебка-капитан дошел до точки, не остановится перед расправой. Кидались через бруствер и наддавали ходу вслед за атакующими. Усилиями других взводных наконец удалось очистить траншею.

Решив поначалу объясниться с Курбатовым, Павел затем, перегорев, отказался от своего намерения, выбрался наверх, чтобы выяснить обстановку.

Похоже было, что штрафникам не удалось ворваться во вторую линию обороны и передовая цепь атакующих залегла, прижатая к земле плотным, секущим огнем противника. Стрельба усиливалась, разрасталась по всему фронту. В дыму кое-где еще мелькали бегущие согнувшиеся фигурки приотставших солдат, но продвижения вперед не было. Напротив, назревала немецкая контратака. Время было преступно упущено.

— Сейчас еще жарче станет, дадут нам фрицы огоньку на раскурку! Идиоты! — почти в самое ухо прокричал, подползая к нему на четвереньках, Бачунский, и Павел в душе с ним согласился. Перелом уже определился, изменить что-либо было невозможно, и он почувствовал, как охватывает его стылое безразличие.

Сзади, в оставленных окопах, хлюпнули минометные разрывы, поднялись пыльные фонтаны. Фашисты начали обстрел потерянных позиций. Глянув через плечо, Павел увидел, как, вспугнутые близкими взрывами, выскакивали из траншеи последние прятавшиеся в ней штрафники, как, уходя из-под обстрела, изо всех сил припускали они вдогонку за остальными. И подгонять не надо.

В поле зрения попал Карзубый. За шиной — выпирающий горбом трофейный ранец, винтовку, как дубинку, прикладом по земле волочит, но бежит ходко, не особенно кланяясь пулям и не ища укрытий.

Подождав еще некоторое время, но так и не выявив в грохоте боя ничего для штрафников обнадеживающего, потому что захлебывались в основном вражеские пулеметы и «шмайсеры», Павел приподнялся и побежал наугад вперед, увлекая за собой Бачунского.

Они благополучно преодолели около двухсот метров, когда слева и почти в спину хлестнула злая, раскатистая очередь немецкого пулемета. Стригущая трасса, цыкнув мимо уха, легла впереди наискось, взбив землю и брызнув мерзлой крошкой. Павел с маху распластался на животе. Придержав дыхание, прислушался, осторожно поднял голову. По всей вероятности, в спешке не заметили огневых точек фашистов, которые уцелели и теперь давали о себе знать.

Кто-то из штрафников, находившихся ближе всех к ожившему пулемету, швырнул в него одну за другой пару гранат, и он замолчал. Но как только бойцы поднялись, по ним ударило несколько «шмайсеров», а под ноги полетела длиннохвостая немецкая граната. Однако кто-то, видно, из опытных солдат уже карабкался к траншее, во фланг засевшим фашистам, и, достигнув ее, мешком перевалился на дно. Вскоре там бабахнули ручные гранаты, и все было кончено.

Выждав, Павел рванулся к примеченной впереди воронке. Встречный огонь становился все злее. Местность была открытая, и стригущие очереди густо носились над полем, пронзая его во всех направлениях. Они с Бачунским сделали несколько удачных перебежек, прежде чем свалились в какую-то яму, где уже обосновались двое штрафников. Отсюда до вражеских позиций было не больше ста метров.

Осторожно высунувшись, Павел огляделся по сторонам. Впереди, раскинувшись в неестественных позах, лежало несколько срезанных очередями солдат. Человек пять пряталось за бортом подбитого немецкого бронетранспортера. И еще в разных местах за пригорками, кочками, в воронках шевелились серые бугорки, но нечего было и думать, чтобы они поднялись под огнем.

Пристрелявшись, немецкий пулеметчик бил по шевелившимся целям на выбор, подбираясь к намеченной жертве стегающими шажками. На глазах у Павла, не выдержав ожидания своей очереди, пятеро штрафников, вскочив из-за взгорка, бросились бежать, но успели сделать лишь по нескольку шагов. Пулеметные очереди вспороли им спины.

Наткнувшись глазом на вмятую в землю станину противотанковой пушки, Павел бросился к ней, призывая за собой Бачунского и бойцов. Плюхнувшись на живот, изготовился для стрельбы из автомата. Отсюда хорошо просматривалась немецкая траншея, было видно, как бежала к ней цепь автоматчиков — очевидно, подмога — и как двое гитлеровцев под руки, волоком, оттаскивали к грейдеру, из-за которого появились, своего сраженного офицера.

— Бей по целям, прижимай фашистов огоньком! — прокричал Павел бойцам, припадая к прорези прицела.

Бачунский, перекинув флажок автомата на одиночную стрельбу, стал бить прицельно. Павел же полоснул несколькими жаркими очередями, но не был уверен, что именно от его выстрелов поредела цепь немецких пехотинцев.

Видя, как запрыгивают в окопы подоспевшие на выручку автоматчики, как, растекаясь ручьями по ходам сообщения, устанавливают они пулеметы и подтаскивают следом минометы, большая группа штрафников срывается со своих мест и в животном страхе бросается под огнем наутек.

— Куда?! Ложись! — мертвея от мысли, что стадный порыв может захватить и увлечь за собой остальных, закричал Павел, но тут по искромсанной осколками станине стеганула длинная, стремительная крупнокалиберная очередь, высекла искры. Инстинктивно отпрянув, Павел со злой тоской подумал опять, что, не задержись они в первой линии, атака бы не захлебнулась.

* * *

Об этом же, но значительно раньше подумал и майор Балтус, следивший в бинокль за действиями штрафных рот со своего наблюдательного пункта. И когда Павел, укрываясь за орудийной станиной, прикидывал, попытаются или нет контратаковать фашисты, что означало для распластавшихся под огнем штрафников быть неминуемо смятыми, сзади уже накатывалась новая волна наступающих: поднятые по приказу комбата, в атаку пошли роты второго эшелона.

Обернувшись на мощное перекатное «Ыы-ы-а-а!», Павел узнал в бежавшем впереди офицере командира седьмой роты капитана Губанова.

Несмотря на яростный встречный огонь, густой вал атакующих, подхватив прижатых к земле солдат второй роты, докатился до немецких позиций. Фашисты, дрогнув почему-то раньше, чем следовало ожидать, стали поспешно отходить за грейдер, отстреливаясь и унося раненых.

Скоротечная схватка в траншее, и — броском вперед, к полотну дороги. Взлетев на грейдер, Павел увидел в низине разбитый, горевший пристанционный поселок На южной его окраине, где находилась нефтебаза, бушевало пламя и распускалось клубившееся чадное облако. Раздуваемое ветром, оно расползалось окрест, ограничивая видимость. В самом поселке, похоже, шел бой, но как и какие подразделения могли его атаковать, было непонятно. В северном направлении уходила растянувшаяся колонна крытых брезентом тяжелых грузовиков. Параллельно, по железнодорожной ветке, набирая скорость, вытягивался товарный состав.

Позже станет известно, что пятой роте удалось прорваться к поселку с фланга и завязать бой на подступах. Вот почему, опасаясь окружения, немцы бросили окопы на передовой и откатились назад, хотя и не успели выбраться со станции находившиеся там тыловые и ремонтные подразделения.

Ворвавшись в поселок, штрафники ввязались в уличную перестрелку с засевшими в домах и постройках вражескими солдатами и проморгали немецкую контратаку.

Предприняв обходной маневр, около батальона автоматчиков, поддерживаемых четырьмя бронетранспортерами, ударили штрафникам во фланг, намереваясь расчленить их надвое и одних оттеснить правым крылом к оставленным окопам, а других, с левого края, отрезать, окружить и уничтожить в поселке.

Хлынув в разрыв, образовавшийся между цепями наступающих, гитлеровцы вначале отсекли и сковали боем их второй эшелон, а затем, начав его понемногу отжимать, отрядили часть сил на уничтожение тех, кто, не подозревая о возникшей за спиной опасности, брал приступом станцию, находясь в уверенности, что враг разбит и останется лишь подавить разрозненные очаги сопротивления.

Распаленный горячкой боя, Павел зло и настойчиво пробивался к центру поселка. Он давно потерял из виду бойцов своего взвода и дрался в одиночку, впрочем, мало тяготясь этим обстоятельством, потому что рядом бежали и действовали, применяясь, как и он, к обстановке, другие штрафники, и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя уверенно.

Однажды его едва не подсекла автоматная очередь из низенького заднего оконца, в виду которого он неосторожно пересекал чье-то подворье. Увернувшись, Павел броском перекинул тело за угол приземистого амбарчика и, припав за бревенчатый сруб, яростно надавил на спусковой крючок. Автомат дернулся и смолк: кончились патроны. И в тот промежуток времени, пока менял диск, внятно расслышал возбужденные, переполошенные крики:

— Немцы, братва! Отходи!

— Окружают!..

Сначала озлился. Какие еще, к черту, немцы, откуда? Наткнулись, наверно, на десяток недобитков и вопят, паникеры. Но суматошные крики, перебиваясь, возникли и справа и слева и стали подозрительно смещаться в одном направлении — обратном.

Забеспокоившись, Павел ползком добрался до зарослей садовых кустарников и, сильно пригибаясь, побежал к окраине. Выскочив проулком в нижнюю улицу, в смятении замедлил бег: по широкому пологому склону, с которого ворвались в поселок они, теперь катилась изломанная цепь немецких автоматчиков.

Горячечное возбуждение, владевшее Павлом, враз схлынуло, в голове поразительно прояснело. Не занимая ум вопросом, что произошло в тылу, он решал, как действовать. И понимал, что есть всего две возможности: либо без промедления занимать круговую оборону, либо готовиться к прорыву, но не в одиночку, не мелкими группами, а возможно большим числом людей — скопом. От первого варианта пришлось отказаться: при ограниченном запасе патронов обороны надолго бы не хватило. Оставалось второе. Кинув быстрый взгляд по сторонам, постарался определить, есть ли кто поблизости, кого можно было бы организовать на прорыв.

— Взводный?! Колычев?! — донесся до него негромкий, но вместе с тем обрадованный оклик.

Сбоку, за поваленным плетнем, зашевелился, приподнимаясь, солдат в сползшей на самый нос ушанке и с заляпанным грязью лицом.

— Сикирин? Ты?! — вглядевшись попристальней, поразился Павел. Почему-то его он здесь встретить никак не ожидал.

— Я, взводный, — устало утираясь рукавом и поправляя шапку, отозвался, приближаясь к нему, Сикирин. — Сюда вот на своих двоих добрался, а отсюдова, гляди, вынесут…

— Ничего! Авось не пропадем! — ободрил Павел. Он сказал это со злой решимостью, и Сикирину передалась его уверенность. Он почувствовал во взводном человека, который знает и может что-то особое, чего не знает и не может он, но что принесет всем спасение.

Неподалеку курился свеженьким дымком бревенчатый сарай, около которого скопилось десятка три штрафников.

— Держись за мной, Дмитрич! Прорвемся!

— Эх, помирать, так с музыкой. Давай командуй, взводный! — поспешно согласился Сикирин, и они вдвоем побежали к укрывавшимся за сараем солдатам.

Промедление могло стоить жизни, и Павел, определив еще на бегу, что из командиров рот и взводов в группе штрафников никого нет, властно и непреклонно закричал издали:

— Слушай мою команду! К прорыву готовьсь!..

Решительность командира, сохраняющего в критическом положении выдержку и хладнокровие, способность расчетливо действовать, мгновенно соизмеряясь с обстоятельствами, всегда отрезвляет солдат, чьих душ коснулось отчаяние. Если командир в лихую минуту тверд и неустрашим, вера бойцов в него безгранична. Они, не колеблясь, исполнят любой приказ, даже умрут, но не усомнятся в необходимости этого шага, потому что в их глазах он уже не только командир, а спаситель.

— У кого есть гранаты — все ко мне! Сикирин и еще трое… — Павел наугад ткнул пальцем в попавшихся под руку солдат. — Ты, ты и ты! Заворачивать сюда всех, кто есть поблизости. Только скрытно. Живо давайте!..

Сикирин и названные бойцы, разделившись по двое, шмыгнули в противоположные стороны. А Павел, выделив из общей массы десяток бойцов, показавшихся ему более надежными, вооружил их собранными гранатами и выдвинул вперед, рассредоточив по фронту приблизительно на одинаковом удалении друг от друга. План был прост: подпустить фашистов как можно ближе, дружно забросать гранатами и прорываться.

Строго предупредив каждого гранатометчика в отдельности, чтобы ни в коем случае не бросали раньше его команды, укрылся за углом сарая и стал наблюдать.

Фашисты набегали на них кучно. Это было на руку: легче забросать разом. Павел молил про себя, чтобы перед самой окраиной они не рассыпались в цепь. Справа и слева трещали вразнобой винтовочные выстрелы. И это тоже было кстати. Взвод автоматчиков хоть и с опаской, но все же держал прицел на сарай, за которым затаились, готовясь к броску, около полусотни штрафников.

Когда гитлеровцы приблизились метров на тридцать, Павел, стараясь пересилить треск автоматных очередей, выкрикнул, напрягая горло:

— По фашистским гадам — огонь!

Почти одновременно бабахнули гранатные разрывы. И, еще ничего не различая перед собой, Павел рванулся вперед.

— За мной! Ура-а!!

Дальнейшее помнилось отрывочно. Слыша за собой устрашающий мат, он бежал, судорожно хватая ртом воздух, падал, уворачиваясь от выстрелов, вскакивал и снова бежал, успевая нажать на спусковой крючок на мгновение раньше того, кто попадался на его пути. И всюду в круговерти рукопашной, схватываясь, надсадно хрипели, рвали и душили друг друга катавшиеся по земле, по-звериному рычавшие люди. Ругань, хрип, предсмертные стоны, треск раздираемой одежды, выстрелы — все смешалось в жутком хаосе.

В какой-то момент увидел Салова. Вывернувшись из-за копешки сена, цыган столкнулся с немецким автоматчиком. Растерялись оба. Немец про автомат забыл, а Салов выронил карабин. Но в следующий момент, подчиняясь инстинкту самосохранения, Данила ухватисто сцапал гитлеровца за горло и даванул со страшной силой. Голова фашиста, оказавшегося плюгавым, закачалась поверх лапищ цыгана, как мыльный пузырь, и, подергавшись судорожно, обникла.

Отшвырнув обмякшее тело, Салов, забыв про карабин, бросился дальше безоружный.

Сикирин тоже один на один с фашистом сошелся. Немец вскинул автомат, намереваясь всадить в него очередь, а патроны в рожке кончились. Гитлеровец сунулся было к раструбу сапога за запасными, но достать не успел. Штык ему в грудь Сикирин с такой силой вогнал, что сталь не выдержала и обломилась.

Дрались с нечеловеческим ожесточением. Стреляли в упор, колотили штыками, били прикладами и ножами. Немало своих товарищей на поле оставили, но прорвались.

Кровавый туман полоскался в глазах, когда Павел, задохнувшийся, опустошенный, тяжело свалился в одну из траншей за грейдером, откуда они совсем недавно вышибли немцев. Здесь спешно закреплялись все, кому посчастливилось вырваться из рукопашной костоломки.

Стрелять с тыльной стороны траншеи неудобно: блиндажи не там врыты и пулеметные гнезда не туда смотрят. Орудуя лопатками, а то и штыками, наспех приспосабливали ее для ведения огня, отстреливались от наседавших гитлеровцев.

Немцы подтянули из резерва и ввели в дело полк охранной дивизии и роту саперов, и еще около часа бой грохотал вовсю, потом напряжение его стало ослабевать. Штрафники удержались на занятом рубеже.

Откатившись к поселку, фашисты закидали окопы минами. Одной из них изрешетило Сикирина.

Павел, успевший к тому времени собрать остатки своего взвода, находился рядом. Только отдал приказ, чтобы все, кроме наблюдателей, укрылись в блиндаже, как послышался вой мины и впереди, на бруствере, рвануло. Взрывная волна больно толкнулась в уши, сверху осыпало комьями земли.

Когда подбежал к осевшему на дно поперек траншеи Сикирину, тот был еще в памяти, но быстро слабел и терял голос. Заглянув в его полные смертной тоски глаза, понял: отходит.

— Паш, сынок! — одними губами позвал Сикирин. — Отвоевался я, видать…

Задохнулся так, что из-под ресниц выкатились слезинки и побежали по опавшим щекам. С трудом перевел дыхание и, тускнея, выдавил едва разборчиво:

— Не почти… отпиши домой…завод. Честь по чести я…

Горлом хлынула кровь. Еще одно слово, кажется, «сыну», прошептать успел и сник, обронив набрякшие мастеровитые руки.

Сглотнув подкативший к горлу комок, Павел подозвал двух штрафников и приказал отнести тело в блиндаж. Пока укладывали на плащ-палатку, отдавая последние почести погибшему, стоял с обнаженной головой.

Нескольких минут не прошло, как в укрытие спустился, — снаружи крик:

— Бачунского ранило!

Выскочил в траншею, а Бачунского навстречу на плащ-палатке несут.

— Ранен? Куда?

— Ерунда. Осколками руку и ногу пробило, — объясняет, точно извиняется, а в глазах радость несдержанная плещется. — Если не добавят мне фашисты сегодня, то месяца через полтора вновь зачислят на довольствие в БАО старшину Бачунского…

Сопроводив штрафников с Бачунским до временного медпункта, под который самый крепкий офицерский блиндаж в пять накатов выделил, Павел спустился внутрь проверить раненых. Следом, несмотря на запрет, явились Салов с Тумановым, а чуть позже — непривычно сдержанный, непохожий на себя Карзубый. Трофейную пачку табаку принес. Протянул Бачунскому.

— Возьми, пригодится.

Бачунский глазами у Павла спросил, что делать: подношение-то из тех трижды неладных трофеев, из-за которых в первой линии заминка произошла и лишняя кровь пролита была. Павел отвернулся: поступай, как знаешь.

Жалко было расставаться с Бачунским. Вроде бы и дружбы особой между ними не водилось, но за последнее время очень сблизились, потянулись друг к другу. Жалко и чуть-чуть завидно: чистый теперь человек.

Уходить собрались, а Бачунский, приподнявшись на здоровой руке, вдруг попросил, смущаясь:

— Сними с меня пояс, Паш. Возьми на память.

Понял Павел, что обидит отказом, принял дар. А на душе еще муторней стало.

— Ты тоже здесь оставайся! — жестко бросил Туманову, которому, уступая его просьбам, до этого разрешил оставаться в строю.

— Но у меня же царапины…

— Никаких «но». Ранен — значит, все. Туго придется — позовем!

Немцы усилили обстрел позиций, подключив к минометам тяжелую артиллерию, и Павел, обеспокоившись, выбрался в окопы, где за наблюдателей были оставлены Махтуров и Шведов. Боеприпасы у штрафников на исходе. Подвезут или нет — неизвестно. Ротного с самого начала атаки из вида потерял, и до сих пор с ним связь не установлена. Может, и в живых его нет. Попросил товарищей поделиться соображениями: как быть?

— Я видел, где подносчики утром цинки складывали. С километр отсюда, не больше, — припомнил Шведов. — Давай пару человек — сползаем. Может, повезет…

— Действуй! Если что — соберите все автоматы и патроны с убитых фашистов. На худой конец и они сгодятся…

Салов и без подсказки сообразил, что к чему. Как потерял у копешки свой карабин, немецкий «шмайсер» поднял. Да и у других они появились.

Пока ожидал возвращения Шведова, уточнил окончательно потери. Выходило, что убитых восемь, а раненых одиннадцать. Рушечкина миной накрыло, еще когда первую линию брали. Чувствовал бывший техник-интендант, что первый и последний это для него бой. Неизвестно, что стало с Кусковым. Видели, как он тащил на себе раненого командира четвертой роты. Во взвод пока не вернулся.

Вскоре возвратился с бойцами Шведов. Притащили несколько цинков с патронами. На душе полегчало.

Немцы пока активных действий не предпринимали. Не любят ходить в атаки без поддержки брони.

* * *

— Взводный? Колычев? Где взводный?! — забился на входе в блиндаж вздрагивающий, задыхающийся голос связного Илюшина.

— Здесь я!

— К командиру роты! Срочно!

— Жив Суркевич! Где он?!

— Фу-ты, еле вас разыскал. Думал, уж не осталось никого… — отходя от собственных переживаний, с облегчением частил Илюшин. — А ротный на своем наблюдательном ждет. Он в атаку с первым взводом ходил. Взводного Бадаева сразу ранило, а комвзвода-три Акимова тут же, погодя, убило. Ротный оба взвода объединил, и они вперед вырвались. Оторвались от своих, а потом никак. Из других рот вокруг себя старший лейтенант солдат собрал, а сюда уж последними пробились…

С горечью вспомнил Павел о том, что не сменялся пистолетом с Акимовым. Вроде бы как виноватым остался.

Немцы лупили по окопам без продыху. Откашливаясь от пыльной взвеси и тротиловой вони, где ползком, где перебежками благополучно добрались с Илюшиным до наблюдательного пункта командира роты. Суркевич размещался в большой воронке. Павел застал его сидящим на пустом ящике от немецких снарядов, застывшим в напряжении над телефонным аппаратом. Старший лейтенант ждал связи со штабом батальона, но отзыв не шел. Очевидно, на линии был обрыв.

Кинув в раздражении молчавшую трубку, Суркевич поднял серое от грязи и копоти лицо, и Павел поразился отражавшемуся на нем выражению бесконечной измученности. Едва приметный прежде светлый пушок над верхней губой потемнел от пыли, точно усы за несколько часов боя отросли, прибавив к его облику сразу с десяток лет. Пересилив себя, старший лейтенант попытался улыбнуться, но улыбка вышла блеклой.

— Потери во взводе большие?

— Восемь убитых и одиннадцать раненых. Судьба одного пока неизвестна. Пропал куда-то.

Суркевич горестно кивнул. Потянувшись к распоротой осколком полевой сумке, достал свой измятый блокнот и, раскрыв на коленях, приготовился записывать.

— Давай диктуй!

Заглянув в блокнот через плечо ротного, Павел разглядел на листке список убитых. Последняя фамилия в нем значилась под двадцать вторым номером. Стал перечислять своих: Василевич, Кабакин, Петренко, Покровский, Рушечкин, Сикирин, Таныгин, Фалин.

После каждой фамилии Суркевич напрягал память, стараясь припомнить, что из себя представлял тот или иной штрафник, но тщетно. Слишком мало времени на знакомство с солдатами ему было отпущено. Однако Сикирина без труда припомнил. Прищурившись, посожалел:

— Жаль, хороший мужик был. — Помолчав отстраненно, тяжко вздохнул. — В других взводах потери еще больше. Тридцать похоронок писать уже надо, да еще неизвестно, сколько у Курбатова. Ты его, кстати, не видел? Цел он, что ли?

— Цел был, на левом фланге у меня окапывался.

— Вот, думал в ученических табелях расписываться, а приходится в похоронках, — без всякой связи заметил Суркевич и, устыдившись невольно вырвавшегося признания, нахмурился. — Приказано нам, Колычев, во что бы то ни стало удержаться на занятых рубежах до темноты. По возвращении выделишь наряд на кухни, людей покормить надо. Легкораненых тоже попридержи, на случай если полезут фашисты. Возьми на учет патроны и гранаты, подели поровну…

— Сделал уже.

— Подбросить еще должны… А неплохие у нас все-таки солдаты, а, Колычев? Я сомневался, думал — штрафники, пистолетом поднимать в бой придется, а они ничего, дерутся отчаянно.

Павел отмолчался. Не стал рассказывать ни о Рушечкине, ни о том, что произошло при взятии первой линии фашистской обороны, как непростительно промедлили, набросившись на трофеи, и как кое-кто драпал под огнем. Это досадные эпизоды. А в основном люди бились достойно. Если кто и смалодушничал — что ж, понять можно. Для многих это вообще первый бой, да еще и непростой. Цигарку о носок сапога притушил, намереваясь наверх выбраться.

В это время в воронку Курбатов свалился. Конец разговора услыхал, передернулся от возмущения.

— Вы меня извините, гражданин старший лейтенант, но называть мерзавцев хорошими солдатами недопустимо. Так вину не искупают. Добежали до первой траншеи и мышиную возню из-за тряпок затеяли. Все на свете забыли из-за немецких объедков. Стреляй негодяев — все равно вперед не идут. Потом кровью расплачивались, крохоборы проклятые. У меня в строю всего одиннадцать человек осталось. Сколько людей понапрасну положили и за что, спрашивается? За сигареты паршивые и наклейки серебристые на бутылках. Если расстреляет кого теперь комбат — не жалко, твари поганые…

Суркевич, выслушав не прерывая, ответил спокойно:

— Люди не ангелы. В обычных частях и то дерьмо попадается, а у нас тем более. Сразу от этого не избавишься. Вы почему-то другого не видите, Курбатов. А ведь основная масса штрафников, и вы сами в том числе, на пулеметы грудью шла. Восемь километров до станции немцев гнали. Это как, по-вашему? В семье, конечно, не без урода, но в большинстве своем, как я убедился, штрафники солдаты хорошие…

Наверху раздался шум, и затем в воронку свалились двое солдат, тащивших третьего — раненого. Раненым был молоденький связист, посланный незадолго до прихода Колычева на линию устранить обрыв. Вероятно, его накрыло осколками разорвавшейся мины.

Вызванный по распоряжению Суркевича немолодой санинструктор, осмотрев раны, покачал головой и отошел в сторону, не стал перевязывать.

— Не жилец! — буркнул, оправдываясь, в усы. — Полчаса еще промучается, не больше. А у меня бинтов всего шесть штук осталось, для тех, кто еще жить должен. Полета их у меня там лежит, а я один… — Сумку за спину забросил и, вскарабкавшись наверх, пополз к полузаваленной траншее.

Пожилой связист, находившийся у аппарата, тоскливо огляделся вокруг, подул в трубку, точно ожидая чуда, но чуда не произошло.

— Так что, товарищ старший лейтенант, нет связи, и связистов боле никого не осталось — один я. Как прикажете, мне идти или кого еще пошлете?

Ответа ротного Павел дожидаться не стал, не его дело.

Буркнув: «Ну, я пошел!» — заспешил во взвод. Пробирался перебежками, чутьем угадывая, где шмякнется следующая мина. В блиндаж не вошел, а ввалился и только тогда дух перевел.

Привыкнув к полутьме помещения, разглядел в глубине серевшие лица своих солдат, кружком рассевшихся вокруг Карзубого, который выкладывал на расстеленную шинель из немецкого ранца мясные гороховые консервы, галеты, колбасу и сливочное масло, расфасованное в коробочки.

Карзубый как раз банку консервов ножом вспорол. Увидев взводного, замешкался, суетливо подвинулся, освобождая председательское место.

— Ну что, командир, о Карзубом скажешь? Думал, я с одного Рыжего шкуру драть только умею? Да я сегодня, вон отделенный соврать не даст, — кивок в сторону Махтурова, — двух гитлеров на чистяк заделал. Да еще одного законно пометил, наверно, уж копыта отбросил. А мне жизнь не дорогая! Меня смертью не запугаешь. Жизнь у меня отроду пропащая, несчастливый Карзубый на свет уродился. Мне никто в жизни хорошего не уготовил. Шесть лет через решетку на белый свет смотрел.

Павел, неприятно пораженный, оглядел напряженно понурившихся штрафников. К еде никто не притрагивался, хотя с утра маковой росинки ни у кого во рту не было. Его решения дожидались. Первым побуждением было наброситься на Карзубого, пристыдить товарищей, виновато прятавших глаза, резкими, обидными словами, но в последний момент пересилил себя. Понял, что не этого от него ждут. К тому ж люди измучены, если посылать кого-то на кухню и потом ожидать возвращения — сколько времени понадобится.

Может, и не так поступать следовало, но подсел с краю, потянулся за кусочком колбасы. Подобрели все лицами. Мог ли он их обидеть, после того как в таком пекле вместе побывали? Девять человек всего осталось: Махтуров, Шведов, Кусков (вернулся-таки!), Баев, Яковенко, Илюшин, Салов, Халявин и Сидорчук. В полном составе второй взвод, и ждать больше некого. Острой болью отозвалось в сердце воспоминание о Сикирине, да и о других погибших, кого не особенно жаловал, по-другому подумалось.

Перекусили. Баев забеспокоился, предложение внес:

— Бачунскому с Тумановым, да и другим ребятам, пожевать бы что-нибудь отнести в дорогу, а?!

Халявин, приняв это на свой счет, суетливо потянулся за ранцем, с готовностью вытряхнул его содержимое в круг.

— Да я разве что… против или как? Да по мне другу хоть все отдать. Еще возьмем. Я, Карзубый, такой, за дружбу ничего не пожалею. Берите что хотите…

Отобрали с десяток пачек сигарет, пару банок консервов, галеты и несколько коробочек с маслом.

Хотелось Павлу пойти самому, попрощаться напоследок. В санбат ребят отправят — наверняка больше ни с кем не увидишься. Но не решился, ротный вслед строго предупредил: «Из взвода ни шагу!»

Спустя полчаса Баев вернулся огорченный — опоздал. Раненых успели отправить. Продукты назад принес, вернул их владельцу…

Ночью штрафники сдали позиции прибывшей с переформировки стрелковой дивизии, а сами были отведены в тыл и размещены в тех же блиндажах, которые занимали перед атакой.

В темноте разошлись по своим землянкам, хотя могли свободно поместиться в одной, и, не сговариваясь, улеглись каждый там, где спал раньше.

Глава пятая

Пусто и непривычно тихо в землянке. Умылись, почистили оружие, привели в порядок обмундирование, но все как-то вяло, безучастно, сторонясь общения с ближними. Той особой приподнятости, которую обычно ощущает солдат, отойдя от боя, почему-то не было. Напротив, томило растущее чувство неприкаянности. Переговаривались редко и вполголоса, точно боялись громкого слова. Все вокруг напоминало о тех, кто не вернулся.

Прямо напротив, у стенки, сиротливо притулился вещевой мешок Сикирина, аккуратно перетянутый красной тесемкой. Витьки Туманова шинель, как всегда, неряшливо брошена, до полу свисает. Другой мешок, соломой набитый, в головах у Рушечкина. А на том месте, где Петренко спал, в изголовье, прилаженное на гвоздочке, висит домашнее полотенце, петухами расшитое. Припомнилось, как он с этим рушником умываться ходил, а потом на стенку вешал.

Ничего не тронуто. Никто из оставшихся в живых к чужим вещам не притронулся. Будто ушли товарищи в боевое охранение или в наряд на кухню и вот-вот вернутся.

Но не вернутся.

И без того на душе пасмурно, а тут еще почтальон, как назло, заявился, газеты с письмами принес. Сложил их горкой на тумановскую шинель и дальше пошел. Проглядел Павел стопку писем, а сверху треугольник Григорию Дмитриевичу Сикирину. Дня три, как он его дожидался, только о нем и говорил. Рушечкину в настоящем конверте. И Фалину треугольник.

Вчера утром они письмами были, которых с нетерпением ждали, а сегодня никому не нужные листки бумаги. Что с ними делать, куда деть? Выбросить? Рука не поднимается. Отослать обратно? Тоже не выход. Перетасовал машинально, перечитывая знакомые фамилии, и со вздохом отложил. Пусть ротный решает, как с ними дальше быть.

Одно с собой забрал и к соседям направился. Что-то долго не показывается Махтуров, не приболел ли, случаем? Сутки всего минули, а округа разительно преобразилась. Вчера еще передовая была, а теперь — тыл. Пусть ближний, но тыл. Не свистят пули, не рвутся мины. Ходят солдаты без опаски в рост и не кланяются каждому шороху или посвисту. В открытую дымят печи, и никто не озабочен, чтобы дым в землю отводить. Полевые кухни к самым блиндажам подкатили. Неподалеку замаскировалась на огневых позициях тяжелая артиллерия.

Из землянки связистов взрывы хохота раздаются. У обозочных тоже гармошка запиликала. «Катюшу» кто-то неумело подбирает. А около штабного автобуса, откуда писаря, как школьники на перемену, высыпали на солнышко погреться, Карзубый, щедро скупив их внимание трофейным табаком, о своих подвигах во вчерашнем бою рассказывает, пистолетом немецким хвалится.

— Чей, думаете? — вопрошал горделиво и сам же отвечал: — Лейтенанта фашистского. Как мы их прихомутали во второй линии, он отбежал за разбитый бронетранспортер и залег. Дальше не бежит, собака, и по нашим, гад, шмаляет. А сам на солдат своих орет, чтоб не драпали, значит. Молодой, гад, а настырный. Ну, думаю, сейчас я тебе замастрячу перышко в бок, оторешься ты, гад. И ползком к нему, по ложбинке. И чухнуть у меня, собака, не успел, как я ему финяк по самую рукоятку в спину заделал. Во, два патрона у него еще осталось. — Победно оглядывая слушателей, Карзубый демонстрировал почти пустую обойму. — Пистолет и бочата я с него сблочил.

Насчет немецкого лейтенанта Карзубый нисколько не привирал. Махтуров, бывший очевидцем, подтвердил сдержанно, что в бою Халявин действительно уничтожил гитлеровского офицера и вообще после того, как запрятал трофейный ранец где-то во второй траншее, действовал дерзко и умело, с завидным хладнокровием. Карзубый знал отзыв отделенного и потому похвалялся историей с фашистским лейтенантом все утро, благо желающих его слушать за щедро отваливаемый табачок было достаточно.

Некоторые бойцы оказывались в числе слушателей во второй раз, и можно было не сомневаться, что они будут слушать еще, пока не иссякнет у рассказчика дефицитный трофей.

День был предоставлен штрафникам для отдыха, и только солдаты резервной первой роты всем составом копали большую братскую могилу.

Перед вечером куцые ротные шеренги были выстроены перед свежеотрытой ямой. К этому времени похоронная команда свезла к ней тела убитых штрафников, уложив их двумя длинными рядами. Состоялась церемония погребения.

Несколько штрафников, спустившись в яму, принимали и укладывали окровавленные, истерзанные тела убитых, застывшие подчас в скрюченных, неудобных позах, накрывали их шинелями. Уложив один ряд, клали поверх другой. Как ни вглядывался Павел, узнать никого из своих бойцов не смог.

К строю вышел майор Балтус. Тяжело снял с головы фуражку с зеленым верхом, в скорбной задумчивости обвел медленным взглядом ротные шеренги, всматриваясь в солдат.

Вмиг послетали солдатские ушанки, все замерли по стойке «смирно». Лишь легкий парок поднимался над стрижеными макушками.

Комбат говорил глухо, с продолжительными паузами. В траурной нависшей тишине слышно было даже, как он глубоко выдыхал в промежутках между раздельно произнесенными фразами. Но слова его не всегда доходили до сознания Павла. На душе было так сумрачнотоскливо и пусто, как бывает только на похоронах бесконечно близкого и дорогого человека, с потерей которого утрачивалась частица очень личного, невозвратимого в себе самом. И слушал он поэтому рассеянно, притупленно, вроде сказанное совсем не касалось его.

В памяти удержались отрывочные фразы о том, что погибшие честно исполнили свой воинский долг перед Родиной, что народ навсегда забудет совершенные ими в прошлом ошибки, а правительство снимает судимости. Остальное, что говорится в подобных случаях, быстро улетучилось.

Потом, проходя строем по краю могилы, бросали вниз горстки мороженой земли. Солдаты похоронной команды докончили начатое, подровняли холм и установили на нем дощатую пирамиду с красной звездой.

Вернувшись, спустились в блиндаж к Махтурову. Николай, ни слова не говоря, взялся за вещмешок, достал бутылку водки.

— Помянем по русскому обычаю тех, кого с нами не стало, — хмурясь, сурово проговорил он, словно предупреждая тоном возможное возражение. — Любой из нас сейчас в той могиле мог бы лежать. Знать, счастливее мы. — Откупорив бутылку, жестом показал, чтобы подставляли кружки. — Ну, а вы что сидите, особого приглашения дожидаетесь? — подстегнул окриком Карзубого и Борю Рыжего, оставшихся в нерешительности на своих местах. — Чай, не обсевки в поле. Давай, Сидорчук, жми к соседям, зови всех сюда. Один мы взвод, одна семья.

Халявин радости, что к общему кругу пригласили, скрывать не стал. Суетливо с нар соскочил, к Махтурову дернулся. Вспомнив о чем-то, назад вернулся. Перетряхнул тряпье в изголовье, выхватил бутылку с цветной наклейкой и, торопясь, кинулся с ней, намереваясь приобщить к выставленной поллитровке отделенного.

Махтуров, сдвинув непреклонно кустистые брови, осадил его уничтожающим взглядом.

— Убери! Этой гадостью товарищей не поминают… — Осекшись, Карзубый попятился, недоуменно смаргивая и растерянно оправдываясь:

— Дык я ж как лучше хотел!.. У меня и водяра в заначке имеется. Ты б сказал, Коль… Я счас!.. — Вновь заспешив, он метнулся на нары, к изголовью, быстро поменял злополучную трофейную бутылку на отечественную. — Вот!..

«Коля!» — про себя отметил Павел. Впервые слышал он от Карзубого, чтобы тот кого-нибудь человеческим именем назвал. Прежде для него все «фреями» да «дешевками» были.

Пришли приглашенные Шведов с Кусковым, Баев с Илюшиным и Салов. Вся десятка собралась.

Махтуров, прицелясь глазом, разлил водку примерно равными долями по кружкам и приспособленным под них сорокапятимиллиметровым гильзам. Попросил всех встать и почтить память товарищей минутой молчания. Едва закусить успели — в дверях посыльный от Суркевича появился.

— Командира взвода — к ротному.

Павел поперхнулся. Уже на бегу, натягивая шинель, распорядился:

— Смотри, ребята, чтоб тихо без меня! Старший Махтуров!

— Не боись, взводный! Порядок будет!

* * *

Суркевич встретил его хмуро, неприветливо. Вторая рота понесла самые большие потери, и он остро переживал, хотя личной вины его в том не было. Сухо, без интереса, точно тяготясь тем, что надо это узнавать, расспросил, чем заняты, как настроение, и тут же отпустил, приказав выставить в окопах три поста и ночью самому проверить, как штрафники несут службу.

Возвращаясь обратным путем мимо походных кухонь, Павел вдруг увидел впереди фигуру комбата, нервно прохаживающегося взад-вперед по тропинке. По всем признакам майор кого-то поджидал, и ожидание это затягивалось.

Штрафники побаивались своего командира батальона и, хотя без дела он никого не наказывал, по возможности старались встреч с ним избегать.

Та же привычка сработала и у Павла. Завидев комбата, он юркнул вбок, в кустарник, решив переждать, когда тот удалится. Тем более что с противоположной стороны к нему уж виновато трусил помощник по хозяйственной части майор Чередников. От внимания Павла не ускользнуло, что Чередников хоть и равный по званию, но, подбежав, вытянулся перед Балтусом, как перед самым высоким начальством.

Выслушав, насупясь, его сбивчивые оправдательные объяснения, Балтус холодно произнес:

— Я вас вызвал затем, чтобы вы организовали и назавтра отправили в санбат раненым по две банки консервов, по буханке хлеба и по паре пачек махорки на брата. Отправку проконтролируете лично и о времени исполнения доложите мне.

Чередников, кажется, опешил. Попробовал было неуверенно возразить:

— Но как же, товарищ майор?.. Они же с сегодняшнего дня с довольствия сняты. Согласно положению…

Балтус, отвергнув доводы подчиненного резким, нетерпимым вскидом головы, заговорил требовательно и недовольно, досадуя, что приходится пояснять вещи, которые понятны и без того:

— Двести одиннадцать человек, товарищ майор, смерть у нас с довольствия сняла, а остальных вы списать поторопились. Донесение на них я еще не подписывал и подпишу только завтра. А что касается положений, то я не хуже вас их знаю.

— Но… — заикнулся было опять Чередников, но Балтус вновь не дал ему договорить:

— Выделите то, что я сказал, из трофейных сборов и исполняйте. Все! — и зашагал по направлению к штабу.

Глядя ему вслед с недоумением, Чередников машинально сдвинул фуражку на затылок, озадаченно потер лоб.

В еще большей степени распоряжением Балтуса был поражен Павел. Не всякий комбат на подобный шаг отважится. Да и что они ему, раненые штрафники? Другой и не вспомнил бы.

* * *

Как отвели батальон в тыл, так и не тревожили. Ходившие между солдат слухи уверяли, что можно отдыхать спокойно: на передовую пошлют не раньше, чем поступит пополнение. Попробовал Павел на эту тему с ротным потолковать, но безуспешно. Суркевич намеки без внимания оставил. Понять, конечно, понял, но ответить определенно то ли не захотел, то ли не имел права.

Вольготное, беззаботное время для штрафбатников настало. Людей в ротах мало. Выставят утром наблюдателей, наряд на кухню, восемь дневальных да тех, кто с ночных постов пришел, в блиндажах оставят — вот тебе половина состава. Остальные, чуть что, — в поле. Заладили одно и то же занятие проводить. «Сон и его охранение» называется. Залягут в ложбинке и подремывают, выставив одного-двух наблюдателей, чтобы ротный или комбат врасплох не застали.

От безделья начали шкодничать. Сначала у старшины санроты спиртовые запасы ополовинили, потом у соседей-связистов кухню обчистили. Наконец, у офицеров-артиллеристов чемоданы уперли. Без последствий такое, понятно, остаться не могло.

Лопнуло терпение у комбата. Построили батальон по тревоге. Балтус, выйдя к строю налегке, при двух орденах Красной Звезды на необмявшейся габардиновой гимнастерке, долго, выразительно молчал, по обыкновению едко, со значением усмехаясь. Так долго и выразительно, что даже тем из штрафников, у кого не было особых причин для беспокойства, и то не по себе стало.

— Ну что ж, граждане солдаты! — с нарочитым усилием выговорил наконец он, точно сожалел, обманувшись в своих лучших ожиданиях. — Я думал, что, посмотрев смерти в глаза, человек сделает правильные выводы и не станет размениваться на мелочи. К сожалению, я ошибся. Мразь остается мразью. Мало ее среди вас, но есть. Троих негодяев я сегодня отдал под трибунал. Восьмая рота честно боевой приказ выполнила, и мы не позволим пятнать ее честь… Не намерены нянькаться и с остальными! Предупреждаю: тот, кто с этой минуты попадется на воровстве, будет расстрелян немедленно! Перед строем!

Прекратились после того построения ЧП в батальоне, не стало жалоб на штрафников и от соседей.

В один из дней с утра заравнивали и засыпали на дороге ухабы и промоины, а после обеда отправились в поле. Ротный получил у комбата разрешение провести с солдатами занятия по ознакомлению с трофейным оружием. Намеревались провести стрельбы из немецких автоматов и пулеметов. Набрали с собой «шмайсеров» и «МГ-34». Вышли всей ротой, за исключением дневальных.

День под настроение выдался совсем безоблачным, теплым. Шли строем, твердо печатая шаг. Задорно горланили сочиненную кем-то из штрафников и полюбившуюся всем песню. На всю округу раздавался припев, сопровождаемый лихим пересвистом Станислава Шведова:

Как от Волги-реки, обгоняя полки,

Батальон наш идет вперед.

Батальон боевой, батальон наш штрафной,

Нас недаром зовут штрафники.

Сзади и чуть сбоку шел в своей длиннополой шинели Суркевич и довольно улыбался. И тут роту настиг запыхавшийся связной от комбата. Выслушав его, Суркевич повернул роту назад:

— Ро-та-а! Правое плечо — вперед! Шире шаг!

Почти два километра месили распаренную, раскисшую пашню, пересекая наискось поле, чтобы сократить путь к плацу. Взмокли от пота, будто под дождем побывали. А на плацу небывалое творилось. Не только штрафников выстраивали, но и все другие батальонные службы: медиков, поваров, связистов, шоферов.

Построением командовал командир пятой роты старший лейтенант Доценко, кадровый офицер средних лет и располагающей наружности. Но не любили его штрафники. Все они были для него на одно лицо — преступники, дезертиры, скоты и бандиты. Различия не делал. Куда ни шло, если бы ротный был только груб и высокомерен, но он и в бой с ними не ходил, старшим вместо себя одного из взводных назначал.

— Немецкой пули не побоюсь, не трус. Но получить очередь в спину от этих подонков — увольте, не желаю! — объяснял он свои действия в кругу командиров рот.

Солдатское радио те слова по батальону разнесло. Возможно, не совсем так выразился Доценко, но смысл точный. После этого стали штрафники ненавидеть его в открытую.

На плацу командир пятой смотрелся. Командовал и держался — залюбуешься. Прежде чем второй роте занять свое место, приказал сдать трофейное оружие, что и было сделано.

Спустя несколько минут появились майор Балтус и незнакомый подполковник, шедший от него по правую руку. Эмблем на погонах подполковника не было видно, но вольная, несобранная поступь и портфель в руке выдавали в нем нестроевого командира — врача, юриста, интенданта.

Немного приотстав, за ними шел сутуловатый капитан в больших роговых очках. В таком порядке они и встали перед ротными шеренгами. Сзади выстроились большой группой командиры и начальники различных служб батальона.

Солдаты взвода охраны притащили из штаба небольшой квадратный столик, установили его в центре построения, накрыли красным сукном.

К столику выдвинулся с папкой в руках один из старших сержантов с офицерской портупеей через плечо и в фуражке с зеленым верхом, как у комбата. Балтус все это время с отсутствующим видом смотрел себе под ноги.

Судя по приготовлениям, Павел предположил, что в батальон прибыло высокое начальство и что будут либо итоги боевых действий подводить, либо что-нибудь наподобие состоится.

Но в действительности произошло то, чего вряд ли кто ожидал вообще.

К строю, показавшись из-за штабелей снарядных ящиков, приближался конвой. Трое солдат с автоматами вели четвертого — в распоясанной, обвисшей шинели и без оружия. И чем ближе подвигалась процессия, тем меньше оставалось у Павла сомнений: вели Тихаря. Он шел сгорбясь, пошатываясь и нетвердо ступая, точно был слаб или нетрезв.

По команде послушно остановился там, где указали, и стоял, тупо, отрешенно уставясь перед собой. Ни разу не поднял головы, не посмотрел в сторону бывшего своего взвода. Похоже, он вообще никого не узнавал, замкнувшись от цепенящего страха.

Теперь стало понятным назначение неширокой ямы, отрытой в сторонке.

По знаку подполковника старший сержант открыл папку и стал внятно и протяжно зачитывать: «Именем Союза Советских Социалистических Республик! Военный трибунал…»

Пока сержант зачитывал приговор, Павел, не отрываясь, следил за выражением на лице Тихаря. Оно не менялось, оставаясь безучастным. И даже когда прозвучали заключительные строки: «…приговорил солдата штрафного батальона Порядникова Анатолия Ивановича к высшей мере социальной защиты — расстрелу», — и по рядам штрафников прокатился негромкий шумок, в нем ничего не дрогнуло. Казалось, что смысл происходящего до приговоренного не доходит, что он совершенно невменяем.

Но нет. Послушный команде «Иди!», Тихарь сделал последние полтора десятка шагов, отделявшие его от ямы. Сам повернулся лицом к строю и только тогда, вдруг вскинувшись, рухнул на колени и забился в истерике, исступленно и дико воя:

— Не стреля-ай! Отсижу-у!

Разлетелась до пояса разорванная трясущимися руками гимнастерка, обнажая синюю от татуировки грудь. На прыгающих губах запузырилась пена. Захлебываясь судорожными, бессвязными выкриками, Тихарь, в безотчетном порыве отвратить страшный миг, вскочил на ноги, выбросил вперед кулаки, как бы отталкиваясь от надвигающейся смерти:

— Не хочу!.. Не надо! Жи-ить!!

Треск трех автоматов заглушил его голос, и тело дезертира, подломившись в поклоне, полетело в яму…

Дальнейшие занятия в штрафном батальоне в тот день отменились. Роты развели по блиндажам, и никаких приказов впоследствии не поступало.

Расстрел Тихаря оставил у солдат взвода Колычева тяжелый осадок. Расходились с ощущением без вины виноватых: как-никак, а служили-то вместе. Отлеживаясь на нарах, долго отчужденно молчали. И только Халявина с Сидорчуком смерть бывшего дружка, вопреки логике вещей, казалось, ничуть не огорчила. Карзубый будто даже злорадствовал:

— Плохо ему обыск делали. Анашу не отобрали… Он ее всегда в поясе носил. И перед расстрелом курнул. Знал, куда ведут. Он трус был несусветный. Ножа и того боялся. В драку никогда не лез. Везде хитрил…

Сообщение не произвело должного действия, и Карзубого это задело. Он, видно, рассчитывал, что его осведомленность будет воспринята и оценена иначе.

— А ведь это Тихарь тогда с Гайером был. Дело прошлое, а я знал. В ту ночь он от смерти увернулся. Хвастал, что фартовым уродился, мол, счастье ему везде в жизни валилось. Валилось, да провалилось. На полную катушку схлопотал, дальше некуда… Все на чужом горбу норовил, гад, проехаться. На дело со всеми вместе ходил, а чуть пахло жареным — сразу в кусты. Не одного кореша под монастырь подвел, шакал…

Но и новое откровение Карзубого не нашло отклика. Оно тоже повисло в воздухе.

— Ладно, заткнись! Надоело! — вяло оборвал его Павел, и больше к этой теме не возвращались.

* * *

Рано утром Павла растолкал Шведов.

— Глянь, что на улице творится, — криво усмехаясь, сообщил он, пренебрежительно кивая на дверь и предлагая выглянуть наружу.

— А что там может быть? — недовольно спросил Павел. Часа два назад он обходил с проверкой посты, ничего примечательного в округе не обнаружил и теперь досадовал, что Шведов бесцеремонно нарушил его сон.

— Ну ты выйди, выйди! — бесстрастно, но настойчиво убеждал Станислав, и Павел, начиная заинтересовываться, поднялся: не такой человек Шведов, чтобы волновать по пустякам.

Вокруг блиндажей были расставлены красные флажки, за чертой которых расхаживали солдаты взвода охраны при полной боевой выкладке, в касках и с автоматами на изготовку. Ясней ясного, что караульную службу несут. И объект охраны понятный.

— За черту не выходить! — предупредил ближайший часовой.

— Вот это да! — с изумлением присвистнул Павел.

— Ага!.. — отозвался Шведов.

Вскоре, всколыхнутые необыкновенной вестью, высыпали из блиндажа и остальные штрафники. Стали ждать, что дальше будет. Карзубый попытался было «не заметить» оцепления и пройти, как обычно, в соседний взвод, но был остановлен окриком:

— Куда прешь! А ну, назад! К флажкам не подходить! Стрелять буду!

Карзубый притворился простачком.

— Да ты что? Я только бритву свою у корешей заберу, побриться хочу, — но, увидев направленный в грудь ствол автомата и враждебно вспыхнувшие глаза охранника, ретировался, уязвленно ворча и злобясь.

— Как волков обложили, легавые…

— Давно ль ты в зайцы переписался? — хмуро поддел Махтуров.

— Смотри, как бы сам не взвыл…

Командование взялось жесткой рукой наводить порядок и дисциплину. Днем непосредственно у блиндажей охрана больше не выставлялась, но свобода передвижения ограничивалась подразделением. Уход за пределы батальона приравнивался к дезертирству, а в соседнюю роту — к самовольной отлучке, за которую полагалась гауптвахта.

Кусков раздобыл кусок фанеры, прибил над входом в блиндаж, написав на нем корявыми печатными буквами: «Улица Суркевича, дом 2, квартира Колычева. Без стука не входить!» Вскоре и на других блиндажах подобные указатели появились.

* * *

Вскоре в батальон поступило первое пополнение. Маленькая маршевая рота в шестьдесят два человека. Во взвод Колычева влилось двое новичков: Федор Панькин и Базар Джабаев. Первый — кругленький, пухленький, вместо глаз узенькие щелочки, по земле шариком катится. Словоохотлив. С порога свою историю выложил. Действительную перед войной отслужил на ДВК, на фронте с 42-го года. Был ранен на Кавказе, лежал в госпитале в Куйбышеве. В день выписки подрался на вечеринке из-за одной медсестры с солдатами из аэродромного охранения. Того, что первым его по скуле съездил, ударил попавшимся под руку ножом.

Джабаев — колхозник из-под Ташкента, сухой, мускулистый. Все свои двадцать пять лет прожил безвыездно в родных местах. По-русски понимает плохо, говорит еще хуже. Павел его личное дело смотрел — коротенькая биография и приговор. Послали его на станцию за зерном, а он на обратном пути мешок с ячменем знакомым продал. Его Павел на попечение к цыгану сначала определил.

Салов по-татарски и по-узбекски немного изъяснялся. На этом основании приказал ему Павел с Джабаевым винтовку изучать, специально для этого затвор у ротного достал. Но то ли цыган в учителя не годился, то ли ученик ему неспособный попался, только и трех дней Салов не выдержал, взвыл в отчаянии: «Возьми, взводный, его к такой матери. А и что я — из железа кованный?! Легче блоху кузнецом сделать, чем с ним ишачить. Кишки он у меня все проел».

Старший лейтенант от души смеялся, узнав об эксперименте с Саловым. Ты б, говорит, еще высшую математику его заставил преподавать, нашел профессора.

Смех смехом, но Джабаева перевел в третий взвод, где было двое уроженцев Средней Азии. Панькин же во взводе прижился.

В середине апреля полная маршевая рота прибыла, как раз под обед угодила. Штрафники над котелками трудились, когда в блиндаж партию новичков из семи человек привели. Как вошли, так у порога скучились, заозирались. И только один, самый замурзанный и хлипкий, фертом по проходу двинулся, окурок под ноги швырнул и сплюнул вдобавок. На дневального Илюшина с бранью набросился за то, что тот ему замечание сделал. Морду, кричит, рогатик, тебе сверну. Павел было тишком с шинели приподнялся, думая поставить замурзанного на место, но Карзубый его опередил. Соскочив с нар, так тому по шее врезал, что тот кувырком покатился. Карзубый плечи развернул, зубы оскалил.

— Ты меня, гнида, знаешь? — спрашивает зловещим шепотом с придыханием. — Слыхал, кто такой Карзубый? Счас я из тебя такую черепаху замастырю, что очи на лоб повыскакивают! А ну, гад, брысь под юрц и сиди, дешевка, не вякай!.. — Новичок сразу скис.

Сидорчук его за шиворот приподнял и носом в угол направил:

— Сиди, идол, и не вертухайся, а то еще добавки выпросишь.

Впервые, пожалуй, воровская субординация на пользу общему делу пошла. Усмехнувшись, Павел предупредил потерявшего форс уголовника:

— Смотри, керя, или как там тебя. Если еще грозить кому вздумаешь или пакостить — не поздоровится. Считай, что хорошо пока отделался.

Карзубый, довольный тем, что только одно его имя повергло в страх новичка, подсел к Павлу:

— Баклан это, взводный, — не урка. Я из таких в момент юшку выпущу Ты скажи, если что. Быстро в чувство приведу! Любому глотку заткну.

Павел ответил ему грубовато, но не оскорбительно, стремясь не задевать самолюбия:

— Я, Халявин, командир взвода, и власть мне достаточная предоставлена. Могу и без кулаков заставить дисциплине подчиняться. А за желание помочь спасибо. Желаю и тебе со старой жизнью прощаться. Не слепой ведь ты, да и мозгами, вижу, не обижен, соображаешь.

— Ладно, только без этого… Не люблю, когда учат, — насупился Карзубый. — Сам как-нибудь разберусь…

Халявин отошел, сохраняя независимый вид, а Павел достал листок со списком взвода и приступил к знакомству с новичками.

Все шестеро оказались рабочими-уральцами. Указники. Осуждены за прогулы и опоздания на заводы. Начал беседу с самого представительного, выделявшегося из всех богатырским ростом и статью. Коричневая кожа на лице позволяла предположить — сталевар. Долго надо у мартенов простоять, чтобы она так продубела. Догадка подтвердилась. Зовут Федор Пермяков.

Яков Густельский и Алексей Ерохин, наоборот, ничем не примечательны, бесцветны. С такими встретишься на улице, а покажи через пять минут — долго думать будешь, видел ли когда.

Ефим Садчиков — крепкий чернявый мужик с усами под Чапаева. В годах. Сообщив свои данные, первым делом поинтересовался номером полевой части. Записал на листочек для памяти и за письмо уселся. Писал долго и трудно, так что всякому понятно — непривычное это для него занятие. Павлу почему-то подумалось, что на Урале у Садчикова осталась любимая и обязательно большая семья.

Шукшин Федот. Молодой с нагловатым взглядом, дерганый. Не понравился сразу. Решил, что из приблатненных, вроде Сидорчука. Немало таких в войну появилось в тюрьмах. Обыкновенный мужик, а попадет в тюремную камеру и начинает из кожи лезть, под уголовников подделываться.

Спросил Шукшина о военной подготовке. Федот головой с достоинством тряхнул, дескать, обо мне беспокоиться не надо. «Я, взводный, сам кого хочешь обучить могу. Зачеты по военному делу на Халхин-Голе сдавал. Потом еще три года в Монголии оттрубачил. Что к чему, разбираю».

Вишняков Иван. Нескладный, сутулый, одно плечо выше другого. На вопросы отвечал сбивчиво, робко. В отчестве своем и то запутался. Павел на него в сердцах прикрикнул:

— Да ты что, в самом деле, имя отца, что ль, забыл?!

Вишняков и вовсе потерялся. Шукшин за него вступился:

— Ты, взводный, на него здорово не напирай. Он так мужик ничего, сойдет, токо запуганный…

Павел с укоризной себя одернул. Недавно солдат из тюрьмы, наверно, шок у него еще не прошел. Сам ведь тоже нелегко в себя приходил после камеры. Наконец очередь и до блатного дошла. Совсем другой человек перед взводным предстал: ни грубости, ни спеси. Зарапортовал, как тюремному надзирателю:

— Николаев, Василий Игнатьевич, уроженец Вольского района Саратовской области.

Чуть статью и срок по лагерной привычке не назвал. Перебил его Павел:

— А ты оружие, Николаев, знаешь?

На лице Николаева отразилось замешательство.

— А как же?! — с неподдельным изумлением воззрился он на Павла, будто и подозревать его в обратном грешно было. — Знаю, гражданин начальник. Финкой редко когда промахнусь, ну а если ломиком по черепу…

Вот и поговори с таким типом.

Разместились на нарах с трудом. Павел с докладом к ротному пошел: тесно. Но старший лейтенант второй блиндаж занять не разрешил. Таков приказ комбата. Балтус считал, что солдатам так легче будет притереться, обжиться, а взводным лучше присмотреться к новичкам. Кроме того, ожидалась новая крупная партия пополнения.

Стали поговаривать об отправке на передовую. К середине апреля немецкое наступление на воронежском направлении полностью выдохлось. Бои приняли позиционный характер. Но на отдельных участках, где фашисты продолжали отчаянно атаковать, очаги напряжения все еще сохранялись, и схватки там в иных случаях носили исключительно упорный и кровопролитный характер. Гитлеровцы не считались с потерями, но советские войска, пополняясь резервами, стойко защищались, чувствуя, что враг на издыхе и скоро должен наступить перелом.

Вскоре штрафной батальон был выдвинут на особо опасное направление, образовавшееся в результате прорыва нашей обороны. Поставленная ему боевая задача обязывала любой ценой остановить рвущегося вперед противника, ликвидировать брешь.

Глава шестая

С поля доносился запах влажной весенней земли. Лежа за грудой разметанного накатника на краю оползшей воронки, Павел рассматривал в бинокль постройки животноводческой фермы, где закрепились фашисты, вытеснив оттуда вконец измотанные затяжными боями подразделения наших стрелков.

До фермы, примыкавшей левым боком к перелеску с излучиной неширокой мелкодонной речушки, было метров восемьсот. В окуляры отчетливо просматривались поврежденные обстрелами дома, приземистые кирпичные строения скотных базов, рухнувшая силосная башня, остатки городьбы и вороха снарядных ящиков, громоздившихся в беспорядке по всей территории.

Справа, на затравеневшем лугу, раскинувшемся от фермы до сухого буерака, обозначенного кустарниковой порослью по склонам, чернели коробки трех мертвых танков: двух немецких — с развороченными бортами и одного нашего — взорванного.

Фашисты наверняка получили подкрепление. Ночью в их расположении слышался шум моторов и ощущалось движение. Но ни в глубине позиций, ни в первой линии не было заметно явных признаков, подтверждавших это предположение. Наоборот, вражеские окопы, прикрытые местами маскировочной сетью, казались безлюдными, пустующими.

— Ну что там? — нетерпеливо заерзав под боком, спросил Шведов. Ему хотелось взглянуть в бинокль самому, и он начинал тяготиться ожиданием очереди.

— Тишина, — неопределенно ответил Павел, сползая пониже и передавая ему бинокль. — По всей вероятности, готовность номер один.

Шведов молча занял его место, припал к окулярам, а Павел, приспустившись, распахнул для свободы шинель, закурил, поджидая.

Вторая рота снова находилась в центре боевого порядка, но теперь это было выгодно, потому что самые большие беды и неприятности для обороняющихся возникают обычно на флангах и стыках, в направлении которых по ходу действий фашисты зачастую наращивают атакующую мощь. В лучшем положении, пожалуй, были роты второго эшелона, которые закреплялись в полукилометре позади. Но зато им пришлось всю ночь окапываться, отрывать себе окопы, в то время как передовые подразделения заняли готовые позиции, потеснив стрелков.

По траншее распространялся легкий дымок. Утром у повозочных убило двух лошадей, и штрафники, нарубив конины, варили ее в котелках и касках, разводя огонь прямо в окопах. По ходам сообщения шныряли солдаты, собирающие древесные обломки для костров. Фашисты вроде не обращали внимания, но как только двое штрафников рискнули выбраться за дровами по ту сторону бруствера — резанула пулеметная очередь.

— А знаешь, как мы их однажды весной 42-го околпачили? — сползая к нему задом, вдруг возбужденно опросил Шведов. — Прямо удивительно!

Павел стал слушать.

— Я войну начинал в Прибалтике, в танковой дивизии Черняховского. Тогда он еще полковником был. Отходил с ним от самой Риги до Новгорода. А там, скажу тебе, гиблый край для танкистов — леса и болота. Да и пехоте тоже несладко, в землю никак не зарыться: копни на штык и — вода. Через просеку тоже не побежишь, каждый сантиметр у них, у собак, пристрелян. Как патроны подтаскивать или баланду, так беда. А тут как раз в апреле немцы день рождения Гитлера готовились отмечать, портретов его уйму навезли. Как они к нам попали — не знаю, но чья-то умная голова сразу им применение нашла. Выставили мы их ночью на палках лицом к фашистам. Плотно так один к одному поставили, на самых опасных местах. И что ты думаешь? Сразу стрельбу прекратили. Мы чуть ли не в рост ходим, а они молчат. Попробуй-ка пальни по фюреру! Кишка тонка. Здорово придумали, а? — косит он на Павла глаза. Но есть в них и какая-то настороженность.

Павел отнесся к рассказу Шведова с нескрываемым недоверием, приняв его за один из тех распространенных солдатских трепов, которые во множестве ходили по фронту.

— За кого ты меня вообще-то принимаешь?

— Как за кого? За Колычева!..

— Слушай, Шведов! Давно хочу тебе сказать: не всегда я твои подтексты улавливаю. Не понимаю, когда ты серьезно говоришь, а когда треплешься. Что у тебя за натура такая? Накатывает, что ли, время от времени?

— А ты здорово по этому поводу не расстраивайся. Я сам себе и то не каждый день нравлюсь. — Он опять говорил в своей снисходительно-ироничной манере. — И потом, знаешь: жизнь ведь долгая школа. В ней учатся до скончания дней своих. Так что есть у нас у всех шанс со временем постигнуть непостижимое.

Мысль о школе жизни, правда, несколько переиначенная Шведовым, принадлежала майору Балтусу. Комбат высказал ее в своем обращении к тем из штрафников, кому предстояло испытывать судьбу во второй раз. Он еще сказал, что надо быть готовым к тому, что и второй экзамен может оказаться не последним на пути к желанной цели. Чем напутственные слова Балтуса не устраивали Шведова, который явно иронизировал над ними, Павел понять не мог.

— Вас бы с Курбатовым в один взвод свести. Тот постоянно желчью исходит, все ему не так и не эдак, и у тебя заходы бывают. То вроде бы ничего, то совсем ни к черту — и близко не подходи. Весь ядом пропитан…

Спустились в траншею. Шведов впереди, Павел сзади.

— Ты в предчувствия и знамения веришь?

— Еще чего…

— А я верю. Тошно мне что-то с самого утра. Шлепнут, наверно, сегодня.

— Ну вот, придумал!

— Точно. Меня предчувствия не обманывают. С детства подметил. Однажды три года подряд в семье пятого августа несчастья случались: сначала дед умер, потом сам на велосипеде расшибся, полноги снес, потом на отца похоронка пришла — погиб в Испании пятого августа. С тех пор опасаюсь этого дня и числа. С патрулями, кстати, тоже подрался пятого, правда, ноября.

— Брось, не ерунди! Чепуха все это. Сроду бы не подумал, что ты такой ереси веришь.

— Нет, правда. Меня ведь прошлый год почти в это самое время на тот свет чуть не спровадили, неделькой позже только. Тоже вот так с утра-то маялся…

— Ну и что с того?

— А то, что обязательно со мной что-нибудь плохое должно случиться. Вот посмотришь!

— Выбрось из головы! Видал я таких, знаю. Заблажит, заблажит и в бой уж заранее мертвяком бежит, пули ждет, страхом весь скован. А если б не блажил да не раскисал — точно жив бы остался. Перебарывать себя надо.

— Блажь блажью, а если предчувствия оправдываются?

— Мистика. Несколько раз случайно совпало — и ты запомнил. Потому что больно. А то, что до и после того тысячу раз не оправдалось, во внимание не принимается. Потому что не задевает. Проверь. Сразу излечишься.

— Русский словам не верит. Подождем до вечера.

— Давай! Только помни, что я сказал…

Баев, как только они вернулись в блиндаж, торжественно поднес каждому по куску дымящейся конины: «Вкуснятина!» Но поесть не успели. Только присели, как послышался нарастающий вой немецких самолетов. Все замерли. Бомбардировщики зашли на цель, построились кругом. Спустя время земля тяжело, глубинно ухнула, словно выдохнула долго удерживаемый вздох.

Близкий разрыв покорежил накатник. Воздушная волна сорвала прибитый к дверным косякам брезент, затушила коптюшку. Вихрь песка и пыли больно хлестанул по лицам. Кто-то истошно закричал, но тут же осекся.

Гром разрывов с каждой секундой нарастал и вскоре превратился в сплошной грохот. Помимо бомб, на окопы обрушился огонь вражеских дальнобойных орудий.

Серия бомб вновь сильно встряхивает блиндаж, смахивает на пол котелки с кониной, густо присыпает землей сквозь щели наката.

Солдаты отплевываются от пыли, протирают глаза. Шведов знаками показывает наружу: «Началось!» Павел соглашается. Совмещение бомбежки с артналетом — это увертюра перед атакой.

Минут десять он напряженно вслушивается в канонаду наверху, стремясь по вою и свисту определить, когда кончится бомбежка. Наконец «Юнкерсы» уходят. Но артогонь продолжает свирепствовать с неослабевающей силой.

Беспокойство Павла растет, заставляет выбраться в траншею. Разглядеть что-либо впереди трудно. Окопы заволокло непроглядной дымно-пылевой наволочью, сквозь которую прорывались огненные всплески частых разрывов. В горле першило от скапливающегося внизу тротилового смрада. Сила обстрела убеждала в основательности намерений фашистов.

Свалившись назад в блиндаж, прокричал, стараясь пересилить канонадный гул:

— Приготовиться к отражению атаки! Гранаты к бою!

Двадцать минут гулял по окопам огненный смерч. Обрушивал и заваливал траншеи и ходы сообщений, поднимал в воздух блиндажи, рвал телефонные провода. Шальным осколком, залетевшим в дверной проем, ранило Вишнякова. Зазубренный кусочек металла пробил ему коленную чашечку и, впившись в ложе винтовки, расщепил его.

Вишняков дико вскрикнул, заваливаясь на спину. Сидевший рядом с ним Густельский, ошалев, бросился к выходу. Но Салов успел схватить его за гимнастерку и сдернуть на пол. Цыган что-то свирепо кричал и размахивал руками над распростертым бойцом, но что именно — Павел разобрать не мог. Видел только, как под воздействием его слов глаза Густельского обретали осмысленное выражение.

Кусков, сбросив автомат, подбежал к раненому и, разорвав индпакет, стал быстро и профессионально накладывать повязку, знаками прося у Баева еще один бинт. Забившись в дальний угол, Садчиков наблюдал за ним остановившимся, помертвевшим взглядом. Губы его непроизвольно подергивались.

Проходит еще несколько минут в напряженном ожидании, прежде чем немецкая артиллерия переносит огонь в глубь обороны. Толкаясь и матерясь, штрафники вываливаются в окопы.

* * *

Сизые пороховые облачка еще висели над воронками, но поднятая разрывами сплошная пыльная завеса, которую стаскивало с траншеи ветром, быстро редела и таяла. В прояснявшейся дали виднелись надвигающиеся на окопы серые коробки немецких танков.

Орудийный гул перекрывал железный лязг и рев их моторов, зато хорошо различимы были снопы искр, вылетавшие из выхлопных труб. За танками шла пехота, но не цепью, как обычно, а разрозненными группами, укрывавшимися за броней. Как только танкисты делали остановку, чтобы обстрелять позиции штрафников с места, залегали и пехотинцы, строча из автоматов.

Танки, похоже, вели дуэль с батареей ПТО, огневой рубеж которой находился позади участка, занимаемого второй ротой.

— А не очень-то лезут! Ученые! — кричит Махтуров, указывая на немецких пехотинев, жмущихся к броне.

— Дрейфят! — подтверждает Павел, стрельнув по сторонам быстрым, коротким взглядом, успевая привычно оглядеть всех своих солдат.

Илюшин, перебежав в свежую воронку, устраивается за наползью вывернутого взрывом грунта, раскладывает подле себя гранаты. Слившись худеньким телом с землей, неотрывно следит за приближающимся танком.

В ближнем окопе, присев на корточки, Кусков и Яковенко набивали автоматные диски. По левую руку, поставив свой автомат к стенке траншеи, стрелял из чужой винтовки Шведов. Бил не торопясь, на выбор.

Баев, Карзубый и Сидорчук залегли в просторном окопе наблюдателя. Все трое обстреливали вражеских пехотинцев из автоматов, а пристроившийся в ногах Панькин сноровисто перезаряжал им опустевшие диски.

За этих беспокоиться не следовало, дело свое знают. А вот новичкам из необстрелянных явно не по себе. Пермяков, Густельский и Садчиков потерянно жмутся к бывалому Шукшину, уповая на его руководство и помощь. Против воли пригибаются и кланяются каждому близкому разрыву. Бесприютный Николаев забился в угол траншеи и даже не пытался выглянуть за бруствер.

Подозвав к себе знаками Махтурова и Шведова, Павел указал на уральцев.

— Накроет всех к чертовой матери одним снарядом! Разберите по себе! Николаева за гранатами отправьте. Пусть еще поднесет.

Махтуров и Шведов живо порядок навели. Шукшина с Густельским в конец окопа отправили, а остальных по траншее между собой расставили.

Немецкие танки между тем преодолели половину расстояния до окопов. Вот головная машина делает очередную короткую остановку, и ее башня с длинным стволом, как собачий нос, нащупывающий след, медленно сворачивается набок, отыскивая цель.

Каждая клеточка тела непроизвольно сжимается, когда танковая пушка замирает, оказавшись на одной линии с тобой. Кажется, что немецкий танкист высмотрел именно тебя и в следующий момент накроет снарядом. Хоть и не впервые приходится отражать Павлу танковые атаки, но избавиться от этого неприятного ощущения все-таки нелегко.

Снаряды ложатся кучно, с небольшим перелетом. «Третий, четвертый, пятый!» — машинально отсчитывает разрывы Павел, ткнувшись лицом в ладони. Над головой с характерным шелестом проходит стая «эресов», подсвечивающих огненными хвостами. На месте их разрывов поднимается копотная стена дыма.

Уходя из-под нового залпа реактивных минометов, немецкие танки с пехотой устремляются вперед. Почти одновременно с их рывком, сразу после запева «катюш», открывают огонь полковые минометчики. Десятки кустистых куполов распускаются в гуще вражеской пехоты, и видно, как падают на землю подкошенные, опрокинутые взрывами фигурки солдат.

Вырвавшийся вперед средний танк «Т-3» круто разворачивается на месте, оставляя позади ребристую ленту перебитой гусеницы. Грозная боевая машина сразу становится неподвижной мишенью, которую без труда расстреляют наши артиллеристы.

— А и чего же ты рожу-то отвернула, красавица?! — торжествует в окопе Салов. — Или не по шерсти гриву причесали?!

Приникнув к прорези прицела, цыган берет на мушку башню фашистского танка, ждет, когда откроются люки и танкисты начнут выпрыгивать.

В это время снаряд ПТО останавливает другую «тройку», и она окутывается клубами дыма. Не выдержав плотного встречного огня, поворачивают вспять два других уцелевших танка. За ними перебежками под непрекращающимся обстрелом минометных батарей отходят и автоматчики.

Постреляв им вслед больше для нервной разрядки, потому что попасть на таком расстоянии трудно, штрафники возбужденно сгрудились вокруг Колычева, поглядывая в поле, где неподвижными бугорками серели трупы гитлеровских солдат.

— Человек тридцать, не меньше! — довольно определил Шведов. — Транзитом на тот свет отправились.

Но радость штрафников была недолгой. В ослабевшей ружейно-пулеметной трескотне вдруг ясно обозначились всплески гранат, рев дизельных моторов и перестук пулеметных очередей на левом фланге. По всем признакам бой там разгорался с предельным ожесточением и складывался для обороняющихся не столь успешно, как на центральном участке.

— Кажись, прижимают фрицы наших-то, а? — недоумевая, как это может происходить, предположил Кусков, будто советуясь с окружающими.

— Ага. Должно, до горячего дошло, — утвердительно отозвался Баев. — Слышь, как припекает?

Вскоре, снявшись с позиций, на левый фланг уходит батарея ПТО, за артиллеристами движутся разведчики и комендантский взвод стрелков. Стелясь над самой землей, к горячей точке скользнула пятерка штурмовиков. Минуту спустя ветер донес оттуда серию бомбовых взрывов.

— Вот и ответные посыпались! — осклабился цыган. — Сбоку смотреть — ничего, терпимо. А самому попадать неохота. Так, что ли? — снисходительно ухмыляясь, смотрит он на Густельского.

— Да уж… — сконфуженно мнется тот. — Поначалу-то чуток не того было. После оклемался малость…

Отходя от пережитого волнения, уральцы закуривают, подтрунивают над собой.

Откатившись на исходные позиции, фашисты по обыкновению вымещают злость, обрушив на окопы удар тяжелой артиллерии, и Павел отправляет солдат в укрытие.

Потерь во взводе, кроме раненого Вишнякова, нет, но тревожит неизвестность. От ротного опять ни слуху ни духу. А на левом фланге обстановка обостряется.

Стрельба, отодвигаясь вглубь, уже в тылу слышится. Любому солдату понятно, что теснят фашисты соседей, туго им приходится.

Отсиживаться в блиндаже, теряясь в догадках, нестерпимо. Решил наведаться в четвертый взвод, к Курбатову. Посоветоваться, согласовать свои действия на всякий случай. Махтуров намерение одобрил.

— Дойди. Может, ему что известно. Как бы не влипли мы тут в историю. Всерьез, видать, прижимают…

Курбатов знал не больше, но, действуя на свой страх и риск, послал к месту событий на разведку двоих солдат и с минуты на минуту ожидал их возвращения, терзаясь нетерпением и тревогой. Кипел злостью на Суркевича.

— Черт знает что за ротный! Как бой — так в первый или третий взвод, с концами. Где, чего, как? Тычься тут, как слепой, на ощупь!..

— Зря ты так. Твой опыт с его не сравнить. Ты еще подсказать ему сможешь, а он тебе — вряд ли.

— А пошел он. И ты тоже. Чего прибежал?

— Думаю, вдвоем нам кашу придется расхлебывать, связь держать надо. Сообщай, если что…

— Ладно, сообщу. Ты тоже не молчи.

Заманчиво, конечно, было дождаться курбатовских разведчиков, узнать от них, что и как, но долгое его отсутствие могло вызвать беспокойство у товарищей, и Павел поспешил во взвод. В любой момент мог поступить приказ и от ротного.

* * *

— Немцы, взводный! — не своим голосом вскрикивает Костя Баев, случайно обернувшись назад.

Переждав обстрел, взвод только что высыпал в окопы.

Несколько секунд Павел с тревогой и надеждой всматривается в набегающих солдат, появившихся из неглубокого овражка за позицией взвода Курбатова. Он еще сопротивляется мысли, что это фашисты, ожидая распознать в цепи своих, штрафников или стрелков. Но обознаться невозможно: на солдатах черные каски и мышиные кителя.

К тому же, опережая цепь, из кустарника продралась тупая морда немецкого бронетранспортера. Осматриваясь, повела стволом. Сейчас очередью врежет.

— Ложись!

Но было поздно. Долгая, раскатистая очередь стеганула на мгновение раньше, чем прозвучала команда Павла. Он успел инстинктивно пригнуться, ощущая, как тяжелая, крупнокалиберная трасса впилась в стенку окопа над головой, прошлась выше по бровке, вспоров насыпь бруствера. Кто-то навалился на него сзади и обвис, не шевелясь. Павел вздернул плечами, показывая, что ему неудобно и пора обоим подниматься, но тотчас понял, что придавивший его солдат мертв, тело было безжизненно.

Выбравшись из-под убитого, Павел с острой жалостью признал в нем Яковенко. Пулеметная очередь снесла ему затылок, разбрызгав по спине и плечам крупинки мозга. В десятке шагов впереди, слепо шаря руками по стенке траншеи в тщетной попытке за что-нибудь уцепиться, оседал на дно с простреленной грудью богатырь Пермяков.

Сознавая, что раненого надо перевязать и оттащить в укрытие, Павел пошарил глазами по траншее, прикидывая, кому из бойцов поручить это дело. Желательно, чтобы были покрепче. Заметив поблизости Садчикова и Ерохина, подозвал их к бескровно-побелевшему Пермякову.

— В блиндаж! Живо! Перевязку сделайте!

И, не оглядываясь, побежал по траншее к ответвлению, где, как ему показалось, скрылся Махтуров.

Высунувшись из окопа, Николай пытался остановить окриком трех штрафников соседнего взвода, которые, попав под хлесткий секущий огонь второго бронетранспортера, ворвавшегося на фланг курбатовской траншеи, удирали со всех ног.

— В окопы! В окопы… вашу мать! Занимай оборону!

Добежав до первого поперечного отростка траншеи, беглецы с ходу попрыгали на дно, принужденные к этому не столько криком Махтурова, сколько густо зароившимися вокруг пулями. А бронетранспортеры ходко накатывались на позиции четвертого и второго взводов. Правый, урча мотором, как рассерженный пес, переваливался через курбатовские окопы. Левый приближался к участку, занятому бойцами Колычева. Его можно было остановить гранатой, выдвинувшись навстречу по поперечному траншейному ответвлению. И Павел уже знал, что сейчас так и сделает, что пропустит бронетранспортер над собой и потом накроет его сзади точным, выверенным броском. Махтуров отсечет пехоту. Все это уже было ему знакомо, и он, переполняясь ознобом возбуждения, представлял каждое свое последующее движение, фиксируя напоследок в памяти точку, в которой они должны будут сойтись с бронированной коробкой. Еще ему вдруг почудилось, что над бровкой мелькнули чьи-то головы, раздумывать особо было некогда.

— Николай, прижми пехоту! — беря в левую руку автомат и напружиниваясь, прокричал он Махтурову.

— Ты куда?

— Прикрой огоньком!

Махтуров кивнул, показывая, что понял, сделает. Добежав, пригнувшись, до нужного ответвления, Павел услыхал за поворотом автоматную трескотню и перекрывавшую ее знакомую, круто замешенную матерщину. Привалившись спиной к стенке траншеи и упираясь ногами в противоположную сторону, Салов в азартном, безрассудном упоении, не скрываясь, поливал фашистов длинными размашистыми очередями.

— Отходи, взводный! Отходи!.. Я их, б… Ага, с… Давай, давай! Я вас по-цыгански разделаю! Чище лошади будете! — горячечно сверкая выкатившимися из орбит белками, кричал он.

Припав рядом за брустверную насыпь, Павел, лихорадясь, выглянул за кромку, ища бронетранспортер, который, по его расчетам, должен был накатываться на них несколько левее, и тотчас нырнул назад, прижавшись грудью к вздрогнувшей от гранатных разрывов земле. Его опередили.

Еще не успели опасть взгорбившиеся перед носом машины черные бугры, как кто-то там, в дальнем конце траншеи, вновь приподнялся и на мгновение мелькнул над бровкой в замахе рук. Снова бабахнуло два взрыва и чуть погодя — еще два.

Одна из гранат разорвалась на корпусе машины, повредив пулемет, и бронетранспортер, сорвав накатистый бег, споткнулся, прокатился несколько метров по инерции и замер. Залегли и сметенные взрывами автоматчики.

— Кусок со Шведом работают! — догадавшись по выражению лица, о чем он хочет спросить, прокричал Салов, приникая к автомату. — Подмогай, взводный! Сыпь фрицам уголька в мотню!

«Молодцы ребята!» — в приливе благодарного чувства подумал о Шведове и Кускове Павел, отмечая, что обезвреженный бронетранспортер начинает сдавать назад. Немецкий офицер пытается поднять залегших солдат: до окопов один ведь бросок, но валится наземь, сраженный очередью в спину. Кто-то в тылу гитлеровцев поднимается из брошенной траншеи и, перебежав за поваленное дерево, бешено обстреливает автоматчиков сзади. Это Курбатов. Оказывается, он не отошел, а пропустил волну наступавших через себя и теперь здорово помогает взводу Колычева.

Попав под двойной огонь, фашисты стали расползаться, ища укрытия в воронках и промоинах.

— A-а! Не нравится штрафная закуска, сволочи! На, получи еще! Глотай, глотай! Мы не жадные! — распаляясь все больше и больше, ревел Салов, не замечая, что выбрался на край траншеи и стреляет с колен.

Но в это время из овражка нестройной толпой вываливаются еще до полусотни гитлеровцев и с устрашающим криком «Хо-о-о!» устремляются к позициям штрафников.

— Курбатов! Сзади! Отходи к нам! Прикроем! — поднимаясь на руках и напрягая голосовые связки, закричал Павел, сознавая, что двумя-тремя минутами позже тому несдобровать.

Но в ответ Курбатов пренебрежительно отмахивается.

— На-ка, выкуси! Курбатов свое в 42-м отбегал. Пусть теперь немцы от него бегают! — доносится сквозь пальбу его желчный ярящийся голос.

— Глеб, не дури! Отходи!..

— Пошел ты… У себя смотри не пропусти! А за меня не беспокойся!..

«Ну и черт с тобой!» — плюнув с досады, подумал Павел.

Отказавшись от попытки убедить Курбатова, он огляделся по сторонам, примечая, кто из бойцов взвода где находится. В запасе было несколько минут, которые он собирался использовать на то, чтобы собрать и расположить людей под рукой на случай рукопашной драки в окопах. Рядом с товарищами и командиром солдат действует решительней, обороняется стойче.

Сзади оглушительно рвануло, раз и другой, с визгом пронеслись над головой осколки, и они с Саловым свалились на дно траншеи вместе с накрывшим их пластом земли, отвалившимся от стенки. Но тотчас вскочили, отряхиваясь и отплевываясь от пыли.

— Салов! Отсюда ни шагу! Передай Шведову и Кускову — обороняться здесь будем! Я сейчас вернусь!

— Понял! — Подхватив автомат, цыган побежал в дальний конец отростка, где были Кусков и Шведов, а Павел выскочил в основную траншею, повернул туда, где оставался Махтуров.

Но тот и сам уже бежал навстречу, увлекая за собой маленького Панькина.

— Там еще кто-нибудь есть?

Махтуров оглянулся на Панькина, тот отрицательно покачал головой.

— Давай за мной! — развернувшись в обратную сторону, приказал Павел.

Втроем они пробежали несколько десятков метров до узкой траншее, прихватили с собой Густельского с Шукшиным и, не встретив больше никого, вернулись назад.

Теперь, считая Салова, Кускова и Шведова, их было восемь человек — немало. Отослав Панькина, Шукшина и Густельского в центр, Павел и Махтуров залегли у самого поворота. Стали ждать, как повернутся события дальше.

Немцы, распахнув ворота кителей, набегали, дико крича и беспрерывно строча из автоматов. Очереди свистели над головой, густо сыпали по брустверу. Но уже проявлялось в их беге что-то нерешительное. Оказалось, к штрафникам с тыла пришла подмога.

Павел не видел, когда за спиной появился расчет сорокапятимиллиметрового орудия. Обернулся, лишь услышав близкий орудийный хлопок. Выкатив пушку на прямую наводку, артиллеристы били по отползавшему бронетранспортеру. Оттуда же, из глубины обороны, к ним на выручку спешила большая группа солдат, скученно, неровно выбежавших из редколесья. Бойцы с разбегу махали в траншею, растекались по окопам.

На Павла и Махтурова сверху свалился рослый сержант с гвардейским знаком на гимнастерке, а за ним еще с десяток бойцов, притащивших с собой станковый пулемет.

— Держись, штрафнички! Сейчас мы им врежем!..

Сержант быстро, сноровисто установил «станкач» в развороченном миной гнезде, ловким движением пальцев перевел на нужную отметку рычажок на прицельной рамке, предварительно сдув с нее пыль, и припал к прорези, надавив на спуск. Выпустив коротенькую прицельную очередь, сержант подправил прицел и ударил по распавшейся и наполовину залегшей фашистской цепи, не скупясь, длинно и раскатисто.

Артиллеристы между тем разбили бронетранспортер, и он, осев набок, занялся огнем. А в далеком тылу у фашистов возникли силуэты двух стремительно приближавшихся «тридцатьчетверок». Их появление определило переломный момент.

Отстреливаясь, немецкие автоматчики стали отходить назад, к овражку. В самый раз было их преследовать. Павел полез наверх, намереваясь скомандовать «Вперед! За мной!», но перед глазами вздыбилась земля. Жарко пахнувшая в лицо волна сбросила его вниз, в висок ударил жесткий мерзлый ком земли, и он, кажется, провалился в короткое беспамятство.

Мина шмякнулась около пулеметного гнезда, вывернув с корнем «станкач» и расшвыряв расчет — ладного сержанта-гвардейца и его напарника, второго номера. Кто-то из них корчился и стонал неподалеку в проходе. Приподнявшись с некоторым усилием, Павел встряхнулся, превозмогая слабость и одновременно удостоверяясь, что не ранен.

Все, кто был в траншее, выскочили из нее и вразброс бежали к овражку, в котором растворялись немецкие солдаты. Хватнув с облегчением побольше воздуха, Павел рванулся следом.

Части штрафников, видимо соседней роты, удалось просочиться к овражку раньше, и фашистам приходилось пробиваться через их заслон. По склонам в кустарниках всюду слышались заполошные крики, мат и рваные автоматные очереди.

Приметив на бегу, как несколько фашистов, выскочив из кустов, проворно шастнули под близкий уже край оврага, Павел взял правее, наперерез. И здесь, у самой кромки, неожиданно наткнулся на своего ротного. Суркевич лежал в неглубокой воронке за ручным пулеметом. Серое, как приклад старого «ДТ», который он сжимал в руках, лицо его еще жило напряжением боя, хотя огня он уже не вел.

Распластываясь рядом, Павел заметил неподалеку бездыханное тело ординарца Черноока. Каким образом они оказались в этом месте, было непонятно. Хотел было спросить, но в это время прямо на них вывернулись из кустов четверо ошалевших от бега немцев. Секундное замешательство, и фашисты, пригибаясь, бросились наутек.

Суркевич, припав к пулемету, запустил вслед длинную очередь. Забился на пламегасителе желтенький язычок вспышки, полетели в сторону золотистые брызги стреляных гильз. Сменив неторопливо диск, ротный снова припал к прицелу. Не поворачивая головы, недовольно процедил сквозь зубы:

— Что надо? Собирай взвод! Курбатов ранен, бери под команду его людей! Назад ни шагу, здесь у нас последний рубеж. Приказ комбата — держаться! Четвертую, кажется, смяли…

* * *

Сумятица боя шла на убыль.

Привалившись плечом к прогревшемуся излому траншеи, Павел расслабленно перекуривал, вполуха вслушиваясь в затихающую стрельбу на левом фланге. На отдельных участках пальба там порой усиливалась, взмывала до отчаянной ноты, прорываясь гранатными всплесками и злым перестуком пулеметов, но беспокойства уже не вызывала. Резервные шестая и восьмая роты, поддержанные танками, вышибли фашистов из захваченных у четвертой роты окопов и теперь разделывались с теми, кто, отходя под нажимом, яро сопротивлялся, упорно цепляясь за каждый колок, за каждый взгорок.

А в центре, вернувшись в окопы, штрафники подправляли поврежденные обстрелом блиндажи, подравнивали обрушенные минами и снарядами стенки траншей, раскидывали завалы.

Пользуясь относительным затишьем, подбирали своих раненых и убитых. По распоряжению Павла Баев, Садчиков, Илюшин и Густельский сносили их на плащ-палатке к блиндажу, где находились Вишняков и Пермяков. Раненых перевязывали и заносили внутрь, а убитых — их было пока двое, Яковенко и Ерохин — заворачивали в одеяла и клали в воронку неподалеку.

Сначала со склонов овражка принесли обсыпанного землей, не подававшего признаков жизни Шукшина. Тяжелая контузия и ранение. Сильно истек кровью. Потом Сидорчука, угодившего под автоматную очередь, доставили. Этому повезло исключительно. Четыре пули пробили мякоть бедра, и ни одна кость не задета.

Сидорчук как узнал, что не больше полутора месяцев в госпитале проваляется и с ногой останется, в санроту заторопился. Его в блиндаж, а он ни в какую. Тащите в тыл, кричит, и все тут.

Кликнули Колычева.

— Ты чего дурью маешься? Какая еще тебе, к черту, санрота сейчас привиделась? Потемну раненых приказано эвакуировать. Не знаешь, что ли?

— Отправь, взводный! До ночи тут еще сто раз накрыть может! Не только копыт — башки ни за хрен лишишься! Человек ты или кто? Отправь, говорю! Век помнить буду!

— Как я тебя отправлю? Людей под пули подставлю?

— Скажи Карзубому и Ханыге, они не побоятся! — Ханыга — кличка Василия Николаева.

— Да ты что в самом деле?! — теряя терпение, вскипел Павел. — А в окопах кто останется?! Кто это меня за такие вещи по головке погладит?..

— Плевать мне на твои окопы! Не штрафник я больше, конец судимости! Понял? Давай отправляй, падла, пока добром прошу! Чистый я теперя!..

Такова психология многих штрафников: пока не ранен, жизнью своей мало дорожит. И не только из бравады. Что о ней особо думать — пропащая! Но как только зацепит в бою — все. Штрафник больше не штрафник и жизнь сразу по-другому оценивать начинает. Руками и зубами за нее цепляется. Точно до этого момента она у него отнята была, а теперь ее нежданно-негаданно возвращали.

Последним притащили Салова. По тому, как не донесли до блиндажа и тяжело опустили провисшую до самой земли плащ-палатку на край воронки, в которой лежали убитые, стало ясно: принесли мертвого.

Павел внутренне сжался. Мысленно он приготовился к плохому, иначе цыган давно вернулся бы во взвод, но упрямо отвергал самое худшее. В нем почему-то крепко сидело убеждение, что с Саловым этого произойти не может.

— Ну? — нетерпеливо спросил он, подходя и требуя взглядом ответа у Баева.

— Кажись, отошел, — снимая шапку и ею же отирая устало со лба испарину, понуро отозвался Баев. — Тяжеленный, однако…

Салов был весь изодран в клочья и залит кровью. Сердце под гимнастеркой не прослушивалось.

— Видать, гранатой в него сблизи шарахнули, — сочувственно заметил Баев, — всего осколками посекло…

Павел поднялся с колен, молча скорбно распрямился над неподвижным телом цыгана. Подошли другие, обступили кружком, сдернув ушанки.

— Непростой ты мужик был, Данила Салов, но солдат исправный. Если и сцеплялись мы с тобой когда — что ж, я худого не помню. Вечная тебе память!

Тут шелохнулся Кусков:

— Извини и меня, если зазря наскакивал…

И все остальные выразили молчаливое согласие с его словами, попрощавшись с товарищем. Да поторопились.

Очнулся цыган. Дрогнули спекшиеся губы, пить чуть слышно попросил. Карзубый, опередив всех, с фляжкой к нему метнулся.

— Давай бинты сюда, ребята! Собирай в кучу! — заволновался Кусков.

Пока бинтовали, натревожили раны. Салов вновь в беспамятство впал. Шестнадцать ран на теле насчитал у него Кусков. На вопрос, будет ли жить, с большим сомнением пожал плечами:

— Почем мне знать, что я, доктор?

Салов разговор услышал. Собрав последние силы, упрямо выдохнул:

— Всех переживу! Хоронители!..

— А что? И выживет. Мы бы — нет, а он — выживет! — забегая сбоку поперек пути Кускову и Шведову, сыпал скороговоркой Панькин, когда штрафники по распоряжению Павла расходились по окопам.

Отправив солдат по местам, Павел задержался у блиндажа, поджидая спустившуюся туда с Саловым четверку носильщиков и раздумывая, не послать ли Илюшина за Малининой. Мимолетно скользнув взглядом по сторонам, оторопел, увидев майора Балтуса, энергично шагающего в сопровождении двух автоматчиков вдоль окопов его взвода. Комбат шел, не сгибаясь, в полный рост, придерживая рукой висевший на груди новенький автомат. И что совсем привело Павла в полное замешательство — так это потрепанный вид майора, свидетельствующий, что он недавно вышел из боя.

Участвовать в боях в порядках штрафников командиру штрафного батальона положением запрещалось, и, подбегая к нему с докладом, Павел недоумевал, в силу каких чрезвычайных причин мог тот оказаться на передовой во время действий.

— Где Суркевич? Когда вы его последний раз видели? — требовательно спросил майор, выслушав доклад.

— Там, на склонах, — указал Павел на овражек, — когда фашистов погнали. После боя не видел.

Прикинув что-то в уме, Балтус посуровел.

— Усильте наблюдение. Не успокоятся фашисты сегодня. Держаться здесь до последнего человека. Сзади позиций для вас нет. Ясен приказ?

— Так точно, гражданин майор!

Поколебавшись, Балтус неожиданно понизил голос, сказал, скупясь на теплоту:

— Это хорошо, что у тебя еще одиннадцать человек в строю. У других меньше. Берегите людей…

Пожав со значением на прощание руку, комбат зашагал дальше, в соседний взвод.

А через несколько минут оттуда пришел назначенный им вместо выбывшего Курбатова штрафник Богаевский — невысокий, крепко сбитый солдат, подвижный и разбитной. Мельком его Павел знал, у Курбатова он был отделенным. Слышал, что бывший кавалерист, родом с Кубани и на гармошке неплохо играет. И еще одна особенность: обращаясь к собеседнику, обычно задается риторическим вопросом, при этом машинально почесывает пятерней за ухом. «Ну как, — говорит, — брат взводный, Сталинград держать будем? У меня всего девять гренадер осталось, а комбат приказывает кровь из носу, а стоять. У тебя-то сколько в наличии?»

— У тебя, Богаевский, девять и у меня одиннадцать. Вот так и будем стоять, как под Сталинградом…

Закурили. Павел о Курбатове спросил. В грудь и в ногу его, оказывается, ранило. Ничего страшного, отлежится. Богаевский о нем с признательностью отозвался, и Павел тоже с участием подумал.

Гримаса судьбы. За трусость Курбатов был осужден в штрафной батальон, а трусом от природы никогда не был.

* * *

До вечера фашисты еще дважды поднимались в атаку на позиции штрафников, и оба раза их отбили на подступах, не подпустив к окопам, и почти бескровно для взвода Колычева. За это время ранило одного Густельского, да и то пустячно: осколком кусочек мышцы на бедре вырвало.

Ужин по утренней строевке получили, хотя повара никто обманывать не собирался и Павел его лично предупредил, что во взводе десять человек осталось.

— А наше дело телячье, — отмахнулся тот. — Написано восемнадцать. Начальство приказало по утренней раскладке выдать. Ему виднее…

На полный списочный состав взвода отпустили водку и табак. И Павел, что не без ведома комбата это сделано, понял.

За котелками и разговор памятный вспыхнул.

— И все-таки как ни крути, а невезучие мы ребята, — с непритворной горечью выдохнул Шведов. — Вон Пермяков. День всего на передке побыл. Немца живого и того как следует рассмотреть не успел, а получил свои девять граммов по ребрам и наше вам ручкой, благополучно отбыл в госпиталь. Месяца два на белых простынях отваляется и уйдет как ни в чем не бывало чистеньким. Или Витек Туманов? Покорябали чуть-чуть плечо, и тоже уже товарищем стал. Легким испугом за вину свою расплатился. А мы? Сегодня с Андрюхой думали, крышка нам под тем транспортером! В каких только передрягах не были, фашистов кучу на тот свет отправили, а все — граждане!

— А Сикирин, Яковенко чем хуже тебя? — насторожился Павел. — Самую дорогую цену за реабилитацию заплатили. О них ты подумал? Ты, может, завтра свое по ребрам схлопочешь да за Пермяковым отправишься, а они уж все…

Примолк Шведов. Не отповеди — сочувствия, видно, от товарищей ждал. Голову обиженно к котелку пригнул, но с Павлом, чувствовалось, все равно не согласился. Да и Павла самого порой обида подмывала: почему это не его, а Пермякова или, скажем, Бачунского ранило. Но тотчас он уличал себя в недостойной, мелкой человеческой зависти и, стыдясь и негодуя, что может быть ей подвержен, решительно подавлял подобные настроения. Смешно и нелепо в таком деле считаться заслугами, а роптать и обижаться — вообще грешно: живые, здоровые как-никак.

Кусков подлил масла в огонь.

— А мне, значится, если хотите знать, — эта бумажка о снятии судимости без особой надобности. Перед своей совестью я чистый, и ладно. А на остальное наплевать. Воевать все равно где, что у нас в ШБ, что в гвардии. Если уж суждено, одинаково пулю там и здесь схлопочешь…

— Мне бы твои заботы! — насмешливо сощурился Махтуров. — Это семьи у тебя нет, за одного себя отвечаешь, потому и без особой надобности. А мне лично даже очень нужно, чтобы моя дочь незапятнанного отца имела! И за ту, как ты сказал, бумажку я жизни не пожалею.

— Ну ты даешь, Кусков! Точно не в ту степь ударился! — поддакнул и Панькин. — Это сейчас тебе все равно, в какой части воевать, и пуля дура — тоже известно. Только потом как быть? Все с орденами, медалями вернутся, а у тебя — шиш! Стыдно на глаза людям показаться. Спросят, что ж ты, Андрей, хуже всех? Что отвечать будешь? Мол, воевал, как все, но в штрафном не награждают. Да? Опять же насчет совести. Думаешь, там без бумажки поверят, что она у тебя была и есть? Как же, держи карман шире! А удостоверьте, скажут, товарищ Кусков, сей факт соответствующим документом, чтоб с печатями и подписями. А честное слово к делу не подошьешь…

— Дошлый ты, однако, мужик! — заступаясь за товарища, вскинулся Шведов. — Все наперед знаешь. И дырки под ордена, наверно, на гимнастерке проделал? Только когда Кусков под транспортер лез, тебя почему-то рядом не было…

Спорили азартно, зло, но, как говорится, к общему мнению не пришли. Даже Карзубого спор привлек — головой вертел и что-то усиленно соображал. А Баев потом признался:

— Я что молчал? Вас слушаю — вы правы. Шведова с Андрюхой — они. Каждый по-своему вроде бы верно рассуждает. Повезло Туманову с Бачунским, чего уж там!

В сумерках в блиндаж заглянул пожилой, давно не бритый сержант, помощник командира взвода саперов.

— Ребята, мы сейчас мины по переднему краю ставить начнем — пособите огоньком, если что. Ночь — она и есть ночь. Мы хоть и привычные, но всяко может получиться.

Сообщение сапера вызвало довольное оживление. Прикрыться минами было очень кстати. Предстоящая ночь пугала Павла возможностью беспрепятственных вылазок со стороны фашистов, и он вздохнул с облегчением, освобождаясь от давившей тревоги.

— Давай, отец, ставь побольше! Не беспокойся! Прикроем с полным удовольствием! — наперебой загалдели обрадованные штрафники.

Но ночь прошла спокойно, помощь саперам не потребовалась. Под утро проверил посты и, успокоенный, прикорнул. Вздремнуть, однако, не дали. Богаевский разбудил. Хотел было Павел послать его подальше, но сдержался. Необычно возбужденным выглядел Богаевский. Должно быть, серьезное что-то случилось.

— Чего тянешь? Говори!

— Суркевича, старшего лейтенанта, нашли! — выпалил тот. — С самого вечера искали. Комбат приказал: живой или мертвый, а чтобы к утру был. А я в чем виноватый? Взвод, суток нет, как принял, да и в третьем взводе он был. А искать мне. Всю округу излазили, двух раненых притащили, а его нет. Я уж подумал, может, немцы его утащили. Сам решил счастья попытать, а он у самых окопов в воронке лежит без сознания. Сто раз мимо ползали, а туда заглянуть и не подумали. В овраге все искали…

— От меня-то что требуется? — раздраженный его словоохотливостью, перебил Павел.

— Дай людей, в санвзвод его отнести. Мои глаз не смыкали, с ног валятся. Сочтемся после.

Павел возражать не стал. Суркевич штрафников не обижал и в бою за их спины не прятался, наравне со всеми в пекло лез. Если б можно было из взвода отлучаться, сам бы его понес. Растолкал Махтурова. Ему, как самому надежному, решил ротного вверить. Николай согласился с готовностью: «Сделаю!»

Прихватив Баева, Садчикова и Илюшина, направились в расположение четвертого взвода.

Суркевич в сознание не приходил. Лежал недвижимый, накрытый до подбородка плащ-палаткой. Маленький и беспомощный, как ребенок. Молча попрощался с ним Павел.

Как ни привыкаешь к потерям товарищей на фронте, но никто из них, с кем был более или менее близок, не исчезает из памяти бесследно. Каждый в душе борозду оставляет. Жаль было расставаться и с Суркевичем. Хоть и не сделал ротный лично для него ничего особенного, но и то, что прошлым не попрекал, не унижал достоинства, тоже немало.

На обратном пути думал о жестокости войны. Еще один бой, как вчера, и к вечеру строевку не на кого подавать будет, может, и самого в расход спишут. Обратил внимание, что в окопах десятая рота появилась и «пэтээровцы» с длинноствольными ружьями на участке замелькали.

День, однако, прошел по фронтовым понятиям спокойно. Артналеты и перестрелки в порядке вещей, а до настоящего боя дело не дошло. В последующие тоже.

…В одну из темных, дождливых ночей, будто специально предназначенных для смены частей, штрафной батальон сняли с передовой и отвели в глубокий тыл на доукомплектование.

Загрузка...