Штурман с «Альбатроса»

ПОЭТ

Когда я прочитал его первое стихотворение, я понял, что имею дело с настоящим поэтом. Поэту, правда, было десять лет… Звали его Коля.

Стихи были о кораблях, осьминогах, зюйдвестках, перевернутых старых лодках, скучающих на берегу, жестоких штормах и подводных сокровищах…

А жил Коля от моря далеко, в степном поселке, и корабли видел только на картинке. И все Колины стихи, как я понимал, были его светлыми детскими грезами о чем-то недосягаемом, прекрасном, грозном, таинственном.

Его мечтой о море…

И надо сказать, стихи были хорошие.

Не так уж много ребят в Колином возрасте пишут хорошие стихи. Чаще — плохие. И если в стихах есть какие-нибудь чувства и мысли, так рифма отсутствует. Если с рифмой все в порядке, мыслей и чувств недостает.

Коля же был, прямо скажем, юным дарованием.

Вот как он писал в свои десять лет. Искренне и складно. И была еще в Колиных стихах какая-то недетская грусть и, я бы сказал, человеческая беспомощность. А какая — не понять…

Кое-что из его стихов мы напечатали в «Морской газете», так что в конце года было решено отметить Колины стихи подарком и напечатать его фотографию.

Я написал Коле: «Пришли, пожалуйста, свой фотопортрет».

«Не могу», — отвечает Коля.

«Как не можешь? Нам нужна твоя фотография. Любая. Мы ее в журнале напечатаем…»

Коля в ответ: «Как я вам вышлю свое фото, если я очень некрасивый! Я очень толстый…»

Вот тебе и раз! Ну и что же, что толстый? Человек-то ведь ценен не только тем, что он стройный и красивый, высокий или хорошо сложен… Кое-какие и другие качества ценим мы еще в людях.

Пушкин, к примеру, был совсем маленького роста. Поэт Байрон был хром. А дедушка Крылов такой был толстый, что ему делали кресло по заказу… Но зато какие это были поэты!

Так я Коле и написал. Через некоторое время Коля прислал свою фотографию. Но такую, что я ахнул… С фотографии на меня смотрел, простите за выражение, настоящий поросенок. Щеки толщины невероятной, посреди них утопал нос-пятачок, крохотные глазки терялись на круглой физиономии, как бусинки на блюде. Н-да…

Написав письмо Колиным родителям, я узнал, что Коля (ему шел одиннадцатый год) весил — ни много ни мало — сто восемьдесят килограммов! То есть это был попросту больной ребенок… Ребенок, которого нужно было срочно лечить…

Все думают, что детский журнал — это просто журнал, который печатает рассказы, повести, стихи да сказки. Нет, у детского журнала подчас бывают и совсем другие, не журнальные дела.

Где-то обидели ребенка — и журнал срочно посылает человека, чтобы разобраться. Где-то у маленького читателя жизнь не так складывается, а помочь некому — журналу и тут есть дело и забота…

Так было и в случае с Колей: редакция решила помочь юному поэту.

Лечить Колю можно было только в Ленинграде, в медицинском институте, у знаменитого профессора. А Коля жил за тысячи километров от Ленинграда. Значит, первое — нужно было мальчика привезти. А потом лечить. Родители на это дали свое согласие. И как не дать, если даже кормить Колю было нелегко: он съедал за раз чугунок щей, горшок каши и буханку хлеба с салом. А через час спрашивал: «Нет ли чего поесть?» А кроме Коли, у родителей было еще шестеро детей. Правда, остальные были обычные, здоровые дети.

О лечении у профессора редакция тоже договорилась. И я пошел на вокзал встречать Колю.

Поезд остановился у перрона, из вагонов повысыпали пассажиры, и самым последним боком вылез Коля…

Может быть, вам будет смешно читать эти строки, но Коля не смог втиснуться в такси — «Волгу», как я ни помогал ему в этом. Нам пришлось искать машину с широкой задней дверцей.

Так, полулежа, и прибыл Коля в институт на лечение. Но несмотря на все это, он мне показался мальчиком добродушным и веселым. По дороге он даже рассказывал мне разные забавные истории про толстяков. Например, про то, что где-то в Америке живет человек. Весит человек четверть тонны. Ездит на работу на специально сделанном для него мотоцикле…

Другая проблема была — Колю одеть. Костюм-то на него в магазине не купишь. Даже больничной пижамы в институте подходящего размера не нашлось… Пришлось срочно шить на заказ. На нее ушло десять метров материи… Прямо одежда для Гаргантюа… То же было с обувью.

А когда Колю начали лечить, понадобилась для него особая диета, фрукты, виноград посреди зимы. И редакция этот виноград для Коли покупала.

А еще нужно было договориться со школой, чтобы к Коле ходили учителя и он мог бы учиться и не очень запускал учебу. Лечение было рассчитано на долгий срок.

У меня сохранилось несколько фотографий Коли — по мере того, как он худел. Вот фотография, где Коля весит сто пятьдесят килограммов. Вот — уже сто тридцать. Сто…

Через два года Коля весил восемьдесят пять. Это, конечно, еще было многовато, но все-таки… Тем более, что сам Коля был высокого роста и шел ему, как вы сами можете подсчитать, тринадцатый год.

А как же стихи, спросите вы. Стихи Коля продолжал сочинять. И стихи были по-прежнему хорошие и очень всех радовали. Вот какое он написал стихотворение про маяк.

На четырнадцатом году жизни решено было устроить Колю в школу-интернат. Он был совсем здоров, но профессор считал, что еще год-другой Коля должен побыть под наблюдением врача.

Интернат был на берегу Финского залива, и Коля впервые в жизни увидел настоящее море и настоящие корабли. Когда я приезжал к нему в гости, мы уходили вдвоем побродить около воды и поговорить о том о сем…

Я понимал, что в Коле что-то меняется. Что он вырос. Превратился из мальчика в юношу.

Все еще в нем было неопределенно. Он не знал, чем займется в жизни, хотя самое время было подумать об этом. Мне он сказал, что к родителям возвращаться пока не будет. Предполагает после интерната устроиться куда-нибудь на работу. Куда — еще не знает… «Там будет видно…» Город Коле нравился, но смутно его тянуло куда-нибудь на простор. То ли в тайгу, которой он никогда не видал, то ли в море, которое любил.

Однажды я должен был надолго уехать в командировку. А когда вернулся и навестил Колю, преподаватели интерната пожаловались мне, что у Коли, по их мнению, портится характер. Что появилось в нем какое-то непонятное упрямство. Что он не терпит ничьих советов. Грубит. Стал лениться делать уроки. Курит. С кем-то даже пробовал выпивать… Дрался, избил одноклассника. Словом, в последнее время парня как будто подменили… «Не знаем, как дотянуть его до окончания восьмого класса. Поговорите с ним, если можете. И зря вы печатали его стихи. Зазнался, наверное, мальчишка…»

А стихи-то, к сожалению, как раз в то время Коля бросил писать совершенно.

Помню, я довольно жестко поговорил с ним. Коля взвился. Нагрубить он мне не нагрубил, но дал понять, что он уже человек самостоятельный и нравоучения ему ни к чему…

— Ну что ж, — сказал я. — Ты, конечно, парень почти взрослый. И скоро тебе идти в настоящую жизнь. Можешь ты и драться с кем хочешь, и стихи можешь не писать совсем. Твое дело. Самостоятельность так самостоятельность. И мне не так страшно, что из тебя не получится хорошего поэта. Жаль, если не получится человека… Но об одном прошу тебя: брось курить и даже приближаться к вину. Подумай-ка: врачи сделали все, чтобы поставить тебя на ноги. Будь хоть им благодарен за это. Прощай. Была в тебе искра таланта…

Так мы с Колей и расстались. Я ведь тоже человек с характером. Если ко мне повернуться не той стороной, могу и я от такого человека отвернуться… Когда делаешь человеку добро, а он возьмет да на все это и начихает…

Через два года, однако, получаю от Коли письмо:

«Простите меня за последний разговор!

Какая-то дурь на меня нашла тогда. А подрался я из-за девчонки. И был я во всем кругом не прав.

После интерната пытался поступить в мореходку. Не вышло. Уехал в Приморский край. Здесь окончил курсы мотористов и теперь хожу в море на рыбачьем сейнере. Ух ты! До чего же широк и интересен мир! Стихи снова пишу. И печатаюсь — в районной газете. Вот Вам одно из моих новых стихотворений на добрую память.

Ваш старый знакомый — Коля».

И я, надо вам сказать, был очень рад и стихам и Колиному письму.