Шумим, братцы, шумим...

Шумим, братцы, шумим[1]

Город Козлобородск бурлил, как борщ, забытый на раскаленной конфорке. Бесконечный митинг пузырился на Думитрашкинской площади.

— Все, баста! Есть предел терпению народному! — надсаживался студент-двоечник Петя Плюхин, балансируя на цоколе памятника зарубежному коммунисту Думитрашку. Одной рукой Петя держался за бронзовое колено памятника, другой — молотил воздух, выкрикивая в толпу огневые, духоподъемные слова:

— Каждый козлобородец, в котором еще бьется сердце патриота города, не допустит продажи Черри!

— Ни-в-жисть! Ни-в-жисть! Ни-в-жисть! — дружно скандировала в ответ распаленная толпа.

Но пора сообщить, из-за чего разгулялись страсти.

Месяц назад два матроса в штатском пожаловали в местный зоопарк и предложили директору тов. Н. Н. Тюфтелину купить у них за четвертной тигродога — собакоподобное млекопитающее с тигровой генетической поведенческой программой. По словам матросов, они отловили редкое животное в бразильской сельве и с риском для жизни доставили в родной город, не богатый раритетами. Пока матросы рассказывали, зверь пребывал в завязанном бечевкой брезентовом мешке. Мешок жутко рычал и подскакивал на паркете директорского кабинета. Сделка состоялась — директор выплатил двадцать пять рублей наличными. С превеликими предосторожностями экзотический экспонат был выпущен в вольер. Зверя легко было принять за вульгарного белого двор-терьера, если бы не сатанинская злоба, пышущая из его пасти, ноздрей и выпученных глаз, да невиданные у простых псов коричневые полосы, обручами опоясывавшие белое гладкошерстное туловище.

Для начала заокеанский хищник отхватил палец у кормача, чем наглядно подтвердил свою репутацию грозы бразильской сельвы. По ночам Черри выл так, что слоны дрожали крупной дрожью, а волки, поджав хвосты, забивались в угол клетки.

Посещаемость зоопарка поднялась, однако всего ничего — хвост у билетной кассы был немногим длиннее хвоста Черри — именно так окрестила администрация зоопарка свое ценное приобретение.

И вдруг из газеты "Столичные новости", невесть как залетевшей в Козлобородск, горожане узнали, что западный немец Эдмонд фон Кильштейн, хозяин дюссельдорфского зоопарка имени Гагенбека, изъявил желание приобрести за 50 тысяч дойче марок козлобородского тигродога, на что Н. Н. Тюфтелин дал полное свое согласие, и сделка на мази.

Тут-то все и началось. Козлобородск заколобродил. Местная газета "Козлобородское знамя" дала гневную отповедь беспринципным коммерсантам из ФРГ, наивно полагающим, что за свой грязный чистоган они могут купить гордость древнего града. Досталось и московским внешнеторговым организациям, открывшим зеленую улицу закордонным гешефтмахерам.

Из толщи городских патриотов быстро вылупился "Народный Союз борьбы за тигродога". Возглавил его упомянутой Петя Плюхин. Честно говоря, на тигродога студенту-двоечнику было наплевать с самой высокой реставрированной колокольни города. Но, осознав, что за одну ночь перед экзаменом прогрызть учебник сопромата — дело дохлое, Петя решил прикрыть академическую свою несостоятельность бурной общественной деятельностью. И с начертанным на куске ватмана лозунгом "Руки прочь от тигродога!" полез на цоколь памятника Думитрашку.

Пенсионеры, вышедшие подышать, потянулись к памятнику — послушать. Примкнули мамы с колясками. Загустили толпу лица неопределенных профессий с ненормированным рабочим днем, а также бомжи. И, наконец, к манифестантам примкнули очереданты. На Думитрашкинскую площадь смотрели два магазина — продовольственный и винный. Первой переломилась очередь за сахаром. Хвост отделился от головы и побежал к памятнику, предварительно намарав на ладонях шариковыми ручками номера. Водочная очередь в первый день не дрогнула, считая, что все на свете, окромя бутылки, — демагогия. Однако же на второй день митингов часть водочников тоже влилась в митингующий котел. Неверно, что джинны вылетают из бутылки — порою они вырываются на свободу как раз из-за отсутствия бутылки.

Люди с радостным изумлением обнаруживали в себе клокочущие гейзеры общественного темперамента. Слова, когда-то застывшие на морозе безгласности, теперь громко полились, словно из оттаявшего почтового рожка Мюнхгаузена.

Самовозгоранию толпы немало споспешествовала многодетная мать-одиночка Алевтина Шпулькина. Бледнолицая женщина оседлала колено зарубежного марксиста и возбужденно витийствовала из-под его простертой руки. Петя на время ее речей почтительно замолкал.

Последний муж Алевтины, распутный и безответственный стрекозел, бежал в Москву с певичкой из заезжей рок-группы "Парфяне". Серебряные брючки, обтягивавшие певичкины ягодички, околдовали сердце скромного инженера козлобородского горгаза, и он с головой ринулся в омут красивой любви.

Всю боль уязвленной женской души вложила Алевтина Шпулькина в свои пламенные речи на Думитрашкинской площади. (Между прочим, все предшествующие годы Шпулькина звалась Аллой, но в эти великие, судьбоносные дни не могла не вернуться к исконному своему прозванию — Алевтина.)

— Долой централизованный диктат Москвы, попирающей нашу городскую гордость! — разорялась Алла-Алевтина. — Не отдадим меньшого нашего брата Черри! Не видать фээргэшникам нашего мужественного, любимого, красивого, темпераментного, нежного, неутомимого тигродога. Святынями не торгуем!

Лишь тонкий психоаналитик фрейдистского толка, посвященный к тому же в семейную драму Алевтины, смекнул бы, какие тайные страсти питают ее неприязнь к Москве и какие подавленные влечения кроются за ее восхищением отменными самцовскими статями Черри. Но психоаналитика в толпе не было, и народ принимал Алевтинины филиппики за святой гражданский гнев.

На третий день с утра площадь снова заполнили толпы членов неформального "Народного Союза борьбы за тигродога". Трамваи и троллейбусы увязли в плотных слоях манифестантов. Лояльные трезвомыслящие трудящиеся не смогли попасть вовремя к рабочим местам. В городе работали только кооператоры-лоточники. Они шныряли в толпе, предлагая митингующим подкрепиться бубликами по шестьдесят копеек за штуку (шесть коп. — за тесто, пятьдесят четыре — за дырку).

На цоколь памятника вскарабкался тучник с рачьими глазами и гуцульскими усами. Его подсаживали под зад два бородатых телохранителя в синих майках с изображением желтого барабана на груди.

Скрещенные под барабаном палочки подозрительно смахивали на берцовые кости.

— Соотчичи! — хрипло возопил тучник. — Никакой этот немец не Эдмонд фон Кильштейн! И не немец он вовсе, а Моня Финкельштейн. Масоны хотят выкупить тигродога и выпускать по ночам на улицу, чтоб он кусал православных. Операция запланирована три тысячи лет назад царем Соломоном и является частью международного заговора.

Бородатые синемаечники похлопали в ладоши и помогли своему фюреру спуститься на землю.

Подражая телодвижениями ящерице, Алевтина Шпулькина проворно поползла вверх по мрамору и бронзе к своему привычному месту — на думитрашкину коленку. Пока она взбиралась, из водочной очереди прибежал гонец.

— Пахомыч! — закричал он в толпу. — Твой номер подходит!

Но Пахомыч уже захмелел иной, возвышенною брагой.

— Хрен с ей! — отмахнулся Пахомыч и, воздев кулак над головой, забасил истово: — Руки прочь от родимого тигродога!

Рядом с Пахомычем стоял некто Ф. X. Кислицер — худосочный, с желтоватым лицом человечек. Утром он отправился из дома в ОВИР подавать документы на отъезд в город Ерушалаим. Брел Кислицер, согнувшись, как запятая, жестоко страдая от язвенной грызи в правом подреберье, а также от мировой скорби, лекарства от которой нет еще ни на каких широтах и долготах. Шум на площади привлек Ф. X. Кислицера, и он свернул со скорбного своего пути. Теперь, находясь близ могучего красноносого Пахомыча, Ф. X. Кислицер дребезжащим дискантом тоже стал скандировать: "Ру-ки-прочь-от-ти-гро-дога!", словно оттеняя малым подголоском грозное гудение вечевого колокола. Но самое поразительное, что у Кислицера прошло нытье в животе. Абсолютно! Отпустило, как не бывало! Упругая волна народного энтузиазма подхватила его, подняла к вершинам духа и… исцелила! "Все! Остаюсь! — сказал он себе. — Только пошляк может бросить родину в ее минуты роковые. К черту Ерушалаим!"

Наконец встреченная овацией Алевтина — она уже стала душой народного протеста — умостилась на бронзовом колене и пошла-поехала: — Сограждане! Это что ж такое деется?! Мало того, что столица жрет половниками наш сахар, а мы тут с талона на талон перебиваемся, так они еще восхотели лишить наш старинный град его исконного тигродога! Ну, нет, номер не пройдет!

Последний раз на Руси только Марфа Посадница с такой яростью обличала гегемонизм белокаменной. От упоминания сахара толпа сдетонировала, взорвалась ревом и возжаждала безотлагательно линчевать директора зоопарка черрипродавца Н. Н. Тюфтелина. Батальон внутренних войск изготовился к остужению горячих голов ручным способом.

Неизвестно, уцелел бы директор зоосада Н. Н. Тюфтелин, если бы обстановка внезапно не разрядилась. Но не штатные райкомовские идеологи и не златоусты из общества "Знание" потушили страсти. Сделала это бабушка Лукерья. Она тоже решила полюбоваться чудо-зверем и отправилась в зоопарк. Изумление бабушки Лукерьи при виде тигродога было равносильно радости тигродога, увидевшего свою хозяйку.

— Господи, — охнула Лукерья. — Шарик ты мой бедный! Да кто ж тебе бока-то раскрасил и в клетку засунул?!

Тигродог жалобно заскулил, завилял хвостом и бросился на железную сетку, норовя просунуть язык сквозь ячею, чтобы оказать хозяйке искреннюю свою нежность.

Примчавшимся в зоосад милицейским следователям бабушка Лукерья сообщила следующее:

— Два шаромыжника у меня свели Шарика. Нёделю отирались у забора, все к теплице моей гладиолусной приглядывались, разграбить, видать, целились. Гладиолусы-то нынче в цене. А Шарик им мешал. Он к чужим злой, как аспид. Уж как они его стреножили и охомутали, ума не приложу, сонную отраву небось подбросили. А теплицу обворовать им все равно не удалось — я заместо Шарика ночами караулила.

Были сняты показания и с Н. Н. Тюфтелина.

— С чего вы взяли, что продавцы тигродога были матросами в штатском?

— Потому что они были в штатском.

— Но почему вы решили, что они матросы?

— А по походке. Они качались.

Давая показания, Тюфтелин был совершенно спокоен. Типичный непотопляемый номенклатурный резервист (брошенный на зверей с банно-прачечного треста, а до того — директор филармонии), он твердо знал, что в самом худшем случае его пересадят на компьютерный центр. Ну и что? Выдюжим! Слово "компьютер" он уже выговаривал почти без запинки, а это для руководителя главное.

Сенсационное разоблачение тигродога Черри было трижды оглашено на всю площадь Думитрашку через репродуктор машины ГАИ. Толпа недовольно забурчала, но все же стала расползаться по переулкам и улицам. Ожили, задвигались освобожденные трамваи и троллейбусы.

Согнувшись запятой, кривя от боли землисто-желтое лицо, поплелся в ОВИР Ф.Х.Кислицер — сдавать документы на выезд в Ерушалаим.

— Что значит не стоял, мать вашу?! — грохотал Пахомыч, пропихиваясь к прилавку винного. — Я за правду стоял! На митинге за этого сукиного сына глотку драл и очередь свою вам, падлам, дарить не собираюсь!

— Лукерью масоны купили с потрохами. Ясно как день, — раздраженно бубнил доморощенный фюрер, шагая промеж двух своих синемаечников. — И тигродога Шариком подменили тоже они. Для усыпления бдительности патриотов.

Студент Петя Илюхин помог Алевтине Шпулькиной спуститься с бронзы на асфальт. Жизни их разом померкли. Перед Петей замаячил, как призрак гильотины, экзамен по сопромату. Алевтину ждала дома четверка сопливых, занехаянных детей, кухонная плита, корыто, а в цехе — стрекот сотни швейных машинок. Да, одно дело взмывать утром с постели, как на крыльях, зная, что идешь на битву за Великие Принципы, и совсем другое — натягивать штопаные колготки, когда впереди — обрыдлые будни…

Петя провожал Алевтину до дома. Борьба за правое дело сблизила их.

— Ты где живешь-то? — спросил он.

— Да вот в этом самом переулке, по которому идем.

— Как он называется?

— Кухлянский, — устало ответила женщина.

— Это в честь чего же такое странное название?

— А я почем знаю… Может, тут эскимосы бегали в кухлянках. Шубы у них такие меховые.

— Чушь! Откуда в Козлобородске взяться эскимосам? Кухля, Кюх-ля… Кюхля! Вот оно что! Так Пушкин называл Кюхельбекера! Значит, в этом переулке останавливался Кюхельбекер! Ежу понятно. Ой, смотри, Алевтина, — дом ломают! Не тот ли самый, а?

Меж невзрачных домов громоздились раздолбанные шар-бабой останки оштукатуренного бревенчатого строения. Над руинами торчала решетчатая шея стенобитного орудия на гусеничном ходу. Шар-баба на вялом тросе отдыхала до утра на земле.

Нога Вильгельма Кюхельбекера никогда не ступала на ухабистые мостовые Козлобородска. Но если ужасно хочется митинговать и бороться, такие мелочи роли не играют. Из Пети уже забили фонтаном завтрашние лозунги.

— Кощунство! — взревел Петя тоном, более подходящим для "Караул! Грабят!". — Корни культуры своей выкорчевываем! Все, как один, на защиту дома Кюхельбекера!

Алевтина прижалась к соратнику. Он обнял сподвижницу за плечо. Их сердца бились в унисон.

— Пойдем ко мне, — прошептала Алевтина, — и будем до утра…

— Писать манифест "К гражданам Козлобородска!" — согласился Петя.

И, взявшись за руки, они пошли навстречу лучезарному завтра. Шумим, братцы, шумим…