Шумим, братцы, шумим...

Времена меняются, а вместе с ними меняются и люди, — тонко подметили древние. Хорошо, если люди меняются в лучшую сторону — добреют, мудреют. А то ведь некоторые только надевают маски нового; модного сегодня фасона и цвета, а в душе по-прежнему остаются приспособленцами и лицемерами. Другие же с течением времени раскрывают свои ранее потаенные и отнюдь не самые светлые грани души. Поэтому очень интересно сопоставить, что они говорили прежде, с тем, что они же глаголят сегодня.

Метаморфозы Терпсихоры

Всем лучшим, что мне удалось создать на балетной сцене, я обязана моему дорогому учителю, выдающемуся хореографу современности Г. И. Фигуровичу. Он помог мне раскрыть поэтический образ Жизели и передать в танце жгучий темперамент Кармен. Любимый педагог твердил мне: "Душой, Наташа, танцуй, душой, и ноги сами найдут правильную позицию". И когда в "Лебедином" я делаю тридцать два фуэте, я меньше всего думаю о технике, я творю души исполненный полет, я лечу, как пух от уст Эола, и сам собою складывается образ юной феи, впервые познавшей таинственный зов пробуждающейся весны… О божественные чары искусства, о романтика хореографии, о поэзия танца и волшебство музыки! О, Гелиотроп Иванович Фигурович! Вы, только вы приобщили меня, раскрыли меня, ввели меня, выпестовали, вылепили! О, Родина-мать, твои истоки и корни напитали меня, навсегда, неразрывно и неразъемно! О, если б навеки! И т. д.

Фигурович убил во мне балерину, и я вынуждена была бежать от его мертвящей опеки в Поццо-дель-Мадейра. Здесь наконец я смогла реализоваться как балерина и раскрыть свой творческий потенциал, поскольку за партию Жизели я получаю пять тысяч крузейро в вечер, за Одиллию — шесть, за Одетту — восемь и за Кармен — одиннадцать тысяч крузейро (1 доллар равен 4,76 крузейро). Кроме того, учитывая, что я сильно потею, исполняя фуэте, фирма "Ла пуэнта", с которой у меня контракт на три года, оплачивает мне дезодорант для ног и отдельно для подмышек в размере соответственно трех и четырех тысяч франков в год (1 франк равен 2,13 динара). В России я для сохранения фигуры была вынуждена голодать. На Западе все поставлено умнее и практичнее. Ешь в три горла, но принимай слабительное, что я и делаю. Оно тоже (семь фунтов стерлингов за упаковку или 10,5 канадск. долл.) приобретается для меня за счет фирмы, как и туалетная бумага (пять рулонов в месяц по 1,30 финской марки за рулон).

Что касается моих планов возвращения в Россию, то таких планов в настоящее время нет, поскольку мои выступления расписаны до 1997 года, но в сердце я, конечно, остаюсь русской. Надеюсь, что к моему возвращению окончательно победит рыночная экономика и наконец-то из театра будет убран Фигурович, жалкий прихвостень партократии, могильщик русского балета.

Один день из жизни П. П. Мазилова

Накануне выставки молодых художников ко мне домой приехал сам товарищ И.И.Веснухин из Идеологического отдела ЦК. Заботливо и вдумчиво он помог мне отобрать произведения для выставки. Особого одобрения Ивана Ивановича удостоилась картина "Уборка репы на колхозном поле". На небольшом по размеру полотне я постарался выразить всю свою любовь к малой родине, родным моему сердцу людям и полям Серпуховщины.

И вот настал день открытия вернисажа.

К моему стенду приближается сам Никандр Лаврентьевич Брущев. Среди сопровождавших его лиц я увидел тов. И. И. Веснухина, который доброжелательно мне улыбнулся.

— Репа— это хорошо, — сказал Никандр Лаврентьевич. — С детства люблю этот корнеплод. — И он обаятельно, с детской открытостью улыбнулся. Казалось, в зале стало светлее от отеческой улыбки руководителя партии и правительства.

— А почему картина невелика по размеру? — осведомился товарищ Брущев. — Полотна на такие темы надо рисовать масштабно, во всю стену.

Я объяснил, что работаю в маленькой комнате, где не развернешься.

Никандр Лаврентьевич тут же дал указание тов. И. И. Веснухину предоставить мне студию. Указание вождя было выполнено буквально на следующий день. Я даже во сне не мог мечтать, что, получу такой двухэтажный дворец, где три стены кирпичные, а через третью стену, сплошь стеклянную, льются потоки света.

Клянусь, что не пожалею сил и умения и на заботу о молодых художниках отвечу партии, правительству и лично дорогому и любимому Никандру Лаврентьевичу новыми шедеврами, прославляющими трудовые подвиги народа.

Накануне выставки молодых ко мне домой заявился Веснухин, известный идеологический цербер времен застоя. Перед его приходом я едва успел снять с подрамника и спрятать в чулане полотно — "Ночь в ГУЛАГе", над которым я тайно работал уже много лет.

— Что будете выставлять? — рявкнул Веснухин и пригрозил — Учтите, что разные модернистские фигли-мигли не пройдут.

И тут меня осенило: я показал ему написанную мною по заказу соседнего овощного магазина халтуру "Уборка репы". Профан-аппаратчик пришел в неописуемый восторг: "Это то, что надо!" Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

И вот настал день открытия вернисажа.

Презрительно скривив рот, ко мне подошел Брущев. Его сопровождала толпа подобострастных аппаратчиков. Веснухин свирепо посматривал на меня из-за спины самого.

При виде моей картины Брущев хищно ощерился. Мне стало страшно. Я боялся, что он откусит мне нос.

— Это что они выкапывают? — сурово спросил он. Я ответил, что репу.

— Почему такая маленькая? — прорычал он.

Я не понял, что он имел в виду — картину или репу, и на всякий случай ответил, что пишу картины в маленькой комнате, где большие полотна не помещаются.

— Дать ему! — скомандовал он одному из сопровождавших его холуев.

Я решил, что мне дадут лет десять Колымы. Но действительность оказалась еще страшнее. Мне дали так называемую "студию" — каменный мешок с одной стеклянной стеной, через которую круглый год нещадно палит солнце. А ведь Брущев не мог не знать из досье КГБ, что я гипертоник, страдаю ишемической болезнью и астмой и жара для меня—.смерть. Я убежден, что мне дали этот двухэтажный аквариум умышленно, чтобы уничтожить в моем лице частицу культурного генофонда страны.

Только чудом я выжил и теперь с ужасом вспоминаю мрачные времена застоя.

К черту лак, даешь чернуху!

Несколько лет назад один писатель принес одну повесть в один журнал.

— Ну-с, снимем пробу, как говорится, — сказал редактор, благодушно улыбаясь.

Он наугад раскрыл рукопись и забормотал, читая страницу 148-ю.

"Мягкие хлопья снега тихо падали с серого неба… Агриппина Митрофановна готовила ужин… Хлопнула дверь, ворвались сыновья — пэтэушник Сережка привел из детского сада братишку Витюшку.

— Мать! Лопать давай! — крикнул Сережка и замасленной пятерней с чернотой под ногтями цапнул горбушку со стола.

— Помой руки сначала! И траур из-под ногтей вычисти, — крикнула мать.

— А где папа? — поинтересовался маленький Витюшка.

— Папа пошел в магазин переводные картинки тебе покупать — за хорошее поведение.

— Ура! — закричал Витюшка".

Редактор кончил бормотать и сказал:

— Увы, не пойдет. Не то, голубь мой, типичное не то.

— Да вы же не… — запузырился было автор.

— Понимаю: прочитал только полстраницы, вы хотите сказать. Но еще древние говорили: "Чтобы промочить ноги, необязательно входить в реку по пояс". Один этот эпизод свидетельствует со всей полнотой, что вы очернитель. Да-да, и не смотрите на меня глазами бешеного волка. Серое небо! Да разве это типично для наших мест? Вы что, зяблик мой, в депрессию, что ли, хотите вогнать нашего читателя? Не позволим! Небо надо дать синим, васильковым, с розовыми перьями редких облаков, подсвеченных заходящим за кремовые громады новостроек румяным и ласковым солнцем. Я не навязываю, конечно, а просто задаю вам нужную, мажорную тональность. А грязные руки с траурными ногтями? Да как у вас перо только повернулось?! Пишете о молодой смене нашего рабочего класса, словно это жертва потогонной системы где-нибудь у "Даймлер-Бенца"! Да он еще и "лопать" просит! Будто в училище они* не получают калорийную пищу. И выраженьице какое-то люмпеновское подцепили — "лопать"! Не дадим засорять наш язык вульгаризмами, не дадим. Сын должен обнять мать сильными, чистыми руками и сразу же предложить ей свою помощь. К примеру: "Хочешь, родная, к сейчас побелю потолки или отциклюю пол в гостиной?" И, наконец, отец. За переводными картинками он, видите ли, пошел. Курам на смех! Где размах, где ширь души, где благосостояние, наконец) Отец должен купить младшенькому электрическую железную дорогу, гоночный велосипед и полное собрание сочинений братьев Гримм: Как минимум. Можно Сергея Михалкова вместо братьев Гримм, я не сковываю вашу творческую фантазию. Но тональность вам понятна? Вот идите и работайте.

— Вы это все серьезно?.. — прошептал автор.

— Абсолютно! Наш журнал очернением действительности заниматься не намерен.

Гнев и слезы сверкнули в глазах автора. Он завязал тесемки папки, сунул рукопись под мышку и ушел, согбенный.

Прошло несколько лет. Тот же автор принес тот же журнал ту же рукопись. Не изменив запятой. В кресле сидел тот же редактор.

— Здрасьте, — сказал несколько полысевший автор. — Вот принес вам опять ту самую повестушку. Надеюсь, теперь-то вы мне ярлык "очернителя" не привесите. Припоминаете?..

— Вас помню, а повесть, извините, запамятовал, — ответил несколько поседевший редактор. — Сами понимаете, какой бумажный конвейер через голову пропускаю. Позвольте попробовать на зуб, так сказать.

Редактор листанул рукопись и — надо же! — опять оказался на той же злополучной сто сорок восьмой.

— А-а… — протянул он, — теперь узнаю. Мягкие хлопья снега, серое небо, "дай лопать, мать!", детсадовец Витюшенька, папа, переводные картинки. Слушайте, а вам самому-то не стыдно? Это же детский лепет, манная каша какая-то со сливовым джемом. Все от первого до последнего слова — беспардонная, сусальная лакировка действительности!

— Лакировка?! — ахнул автор. — А как надо?

— Ну, я не писатель, я всего лишь редактор. Но приблизительную тональность и колорит могу задать. Так сказать, щелкнуть по камертону. Пейзаж за окном — мрачные черные тучи тяжело нависли над городом, словно желая вдавить его в осеннюю жижу. Злобно каркают мокрые вороны. Входит сын Сергей — мутные глаза, зеленоватые прыщавые щеки, одет в отрепья. "Опять под балдой? — спрашивает Агриппина. — Кололся или нанюхался?" "Не твое дело, карга!" Грязно выругавшись, сын падает на продавленную тахту. Бледная рука, вся словно засиженная мухами — в точках от уколов, свесилась до грязного, давно не метенного пола. "Витюшка где?" — спрашивает мать. "Не гнусавь! В полной сохранности твой пащенок". Сергей нашаривает под тахтой флакон из-под лосьона. "Опять без меня все высосала?" Запускает флакон в голову матери. Попадает в висок. В это время входит участковый Сушкин — можно Ложкин, Чашкин, я вашу творческую фантазию не насилую, — и ведет за руку зареванного Витюшку. Сушкин сообщает, что ребенок был засунут старшим братом в клетушку автоматической камеры хранения на вокзале. Пришлось резать дверцу автогеном. Милиционер приказывает Сергею следовать за ним. Агриппина голосит: "Прости его, батюшка! Я — мать, зла не держу на кровиночку свою. Первенький он ведь у меня, Сереженька, дитятко мое!" Ну, и в таком ключе дальше, — завершил довольный собою редактор.

— А папа? Ну который несет Витюшеньке переводные картинки? — заикаясь, спросил потрясенный автор.

— Папашки уже нет. Этот алкоголик-деградант убил топором сторожа винно-водочного склада и получил вышку. Вам понятно?

— Нет! — выпрямился автор. — Мне категорически непонятно, почему я должен писать о редкостных подонках, патологических личностях и деградантах? Пусть ими занимаются милиция и наркологи. Я не намерен марать читательские души и умы этой гнусью. Беллетристика, к вашему сведению, — это бель летр, изящная словесность. Она призвана облагораживать, возвышать человека…

— Не кипятитесь, жаворонок вы мой. Поймите и нас — мы не желаем, чтобы наш журнал прослыл консервативным, старомодным и трусливым изданием. Мы тоже хотим прорваться в ранее не исследованные пласты жизни.

— Чирей тоже хочет прорваться, — грубо съязвил автор, отступив от дорогих его сердцу принципов бель летр.

И схватив папку в охапку, писатель вышел. Гнев и слезы сверкали в глазах его