Шутки кончились. Стихотворения

Предположим, тебе шесть лет.

Вокруг закипает лето.

На тебе голубое платьице и белые сандалеты.

Дома ждут котлеты, кисель и повтор балета.

Это здорово. Но занимает тебя не это:

ты стоишь на крыше,

туча вот-вот тебя краем тронет...

Платье всё в гудроне.

Сандалики все в гудроне.

А внизу мальчишки присвистывают с уважением,

примеряются к крепким новеньким выражениям:

проиграли малявке.

Малявка взлетела вверх, проворная, как коза.

Ты стоишь и стараешься не реветь,

а ведь нужно ещё слезать.

Ты не помнишь, куда ставить ногу,

где держаться руками,

и не знаешь, как показаться маме.

Предположим, тебе двадцать три.

У тебя проекты, дедлайны,

безразмерная майка,

шампунь

с ароматом киви и лайма.

Лето плавит асфальт, чтобы это сносить

нужно сделаться далай-ламой

или, может быть,

саламандрой, виверной, ламией.

Ты стараешься выглядеть глупо,

нелепо и неопрятно.

Бесполезно.

Они раскусили тебя: ты не помнишь путей обратно,

не умеешь рассчитывать силы,

никогда не отводишь взгляда

и полезешь куда угодно ради пустой бравады.

Брось. Подумаешь, жарко...

Говорят, к обеду станет ненастно.

Может быть, повезёт, и удастся прожить подольше —

вот так же, на спор.

Однажды тебе перепадает фамильная брошь,

а ты недостаточно для неё хорош.

Не стар, не лощён. Звенишь и блестишь, как грош.

Залечиваешь за месяц любую брешь,

С большим вдохновением врёшь,

с аппетитом ешь.

Ты слишком беспечен, резок и бестолков

для гладких камней, серебряных завитков,

отглаженных лацканов, пышных воротников —

таких, что от зависти в трещинах шкаф, —

из кружева и шелков.

Что за толк в шелках?

Носить эту роскошь такому, как ты, негоже,

поэтому ты пристёгиваешь её прямо к коже,

чтобы чувствовать боль и становиться ещё моложе,

безумнее, веселее... Дурак со стажем

при музах в цветочной ложе,

при мёртвых в их экипаже.

Никто ничего не скажет:

кривляйся, реви, дуркуй.

Вечно нагой малыш

с дырочкой в правом боку.

Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта:

ты, говорят, не девочка, а мечта,

коса у тебя густа,

зелены глаза и нежны уста,

приходи, говорят, поболтать.

У нас, говорят, красота,

не то, что у вас там.

А то и вовсе оставайся у нас,

здесь уют, тишина,

земляника, ландыши, белена.

Оставайся, ты нравишься нам.

Я говорю, куда мне... и так полный воз вас тут.

И к тому же, мне рано — малолеток нигде не любят.

Они говорят, у нас нет ограничений по возрасту,

глянь на Оленьку: восемь лет — а уже в клубе.

Я смотрю на Оленьку,

та улыбается мне сквозь ретушь.

Я говорю: «Нет уж!»

И бегу, отбиваясь

от назойливых рук листвы,

к живым.

Бывает, просыпаешься поутру:

пафосный, хмурый, смотришь с тоской в окно.

Что бы сказал сейчас твой ушедший друг?

Не всё ли равно?

Ты заметил? Они давно сжимают кольцо.

Скоро, должно быть, уйдёшь к ним сам.

У меня в плеере полно мертвецов:

их музыка, их голоса.

Это не страшно, выдохни, оглянись.

Даже забавно, эдакая игра:

мёртвые говорят из книжных страниц,

из старых телепрограмм.

Мёртвые в каждом доме, в любой толпе,

На улицах, в пожелтевших газетах.

Я, например, не знаю, где я теперь,

Когда ты читаешь это.

Много курю опять, это в сентябре-то,

внутренне сжавшись, пью свои двести грамм.

Врач прописал мне водку.

И сигареты.

И задушевные разговоры по вечерам.

То есть, врачей было много.

Собрали кворум,

спорили,

слушали что-то в моей груди...

Мне непонятно, где добыть разговоры,

даже один.

В тишине, в полусне

я пишу про снег,

блики луны на дне,

немоту камней,

про объятья корней,

пять лихих коней,

пляс луговых огней,

рокот горных недр,

прелесть дурных манер,

усмирённый гнев,

оголённый нерв.

Я пишу о весне,

о большой войне,

о лесах в огне...

Только бы не

о том,

как ты дорог мне.

А знаешь, здесь мило: весна, цветочки.

Асфальт шершав и устойчив.

Девицы жужжат в ожидании лета.

Пичужки, сверчки, стрекозки.

Бежим к горизонту, к условной точке,

с упорством и прытью гончих

и втайне надеемся, что планета

окажется всё же плоской.

Здесь очень неплохо: чаёк, малина,

и звёзды ясней и ближе.

Мы копим на пони (внесли задаток):

с ним проще бежать от снега.

Ты там, где забвение дышит в спину.

Там, где не успел — не выжил.

Дыхание сбивчиво. Отдых краток.

И бег — содержание бега.

Здесь солнце играет столбиком ртутным,

искрит, трещит, как шутиха.

Не смейся: тут, правда, ужасно... мило.

Ну, знаешь — стрекозки, лето.

Бежим. И каждый своим маршрутом.

Ты смерть обгоняешь лихо.

А я где-то здесь. Меня не хватило

перехватить эстафету.

Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость,

Ты резво отчалишь в свой светлый небесный город,

А я вдруг проснусь с осознанием: всё закончилось.

Не верится, что так скоро.

Я буду на радостях пить и плясать шесть дней,

Работать, как кроткий и очень способный пони.

Ты, в общем, порядком достал приходить во сне

И врать, что простил и понял.

Когда ты уйдёшь, я в момент задушу всех выдуманных

Чудовищ, сменяющихся с частотой в два герца,

И липкая благодать переполнит выбоины

И полости в сердце.

Я буду слюнявый дебил, брат напольных ваз,

Нелепейший и счастливейший Бобби Браун,

Довольненький, как молоденькая вдова,

Степенный и мудрый, как лиса с виноградом.

Осталось ещё отучиться с тобой беседовать,

Когда никого нет рядом.

Давай, ты придумаешь лекарство от всех болезней,

А я буду придумывать новые болезни,

Которые не лечатся этим лекарством.

Давай ты изведёшь всё-всё оружие,

А я буду тайно делать новое.

Tы отменишь все землетрясения

и наводнения,

А я буду метать в Землю кометы.

Ты найди и расстреляй всех террористов,

А я воспитаю им замену.

Ты прекрати все войны,

И я пойду на кого-нибудь войной.

Давай, ты попробуешь накормить всех досыта,

А я буду выжигать твои посевы.

Давай?

Людям нужно что-нибудь эдакое.

Когда в дощатую крышку входит последний гвоздь,

Внутри, вопреки ожиданиям, не смещается ось,

В гриве не добавляется серебристых волос,

Просто думаешь: «Всё, началось».

Тебе достался отличный социальный пакет:

Волшебнейший Неверленд, опаснейший Нантакет.

Видишь высокую даму там, вдалеке,

С лезвием на древке?

Она окружит тебя вихрем ласк своих и забот,

Считай её нянькой, участливой фрёкен Бок.

Пока тебя не поманят за море труба и гобой,

Она будет присматривать за тобой.

Поблажек не жди, надеждой себя не тешь.

Она не даст тебе медлить и заниматься не тем,

Ты будешь крепко пришит десятком её нитей

К немоте, к темноте.

Смотри, она уже становится за плечом

И начинает отсчёт.

считалочка

Пятнадцать. Шестнадцать.

How do you?

Возраст такой — всё, как со всеми.

Просто белые опять бунтуют.

Но это не страшно,

Это на время.

Просто белые взрывают небо.

И душит жар,

И сон так манит,

И ноют суставы.

Семнадцать.

Мне бы

Небесной манной —

Немного money.

И мы собираем какие-то деньги,

Беспомощно меряя площадь плаца.

Тебе идёт этот шарф,

Надень-ка!

И что, что белый?

Восемнадцать.

А счёт идёт. Надо что-то делать.

Уже на минуты.

Девятнадцать.

Когда красные побьют белых,

Всё станет, как было.

Не смей сдаваться.

Сколько циферок

Разномастных.

Двадцать.

И тело пошло

Вразнос.

Когда белые

Бьют красных,

Это не империя —

Это лейкоз.

Пора на крыло. Из скучного тела

В цветное небо

Воздушным змеем.

Мы твой двадцать первый отметим белым.

А может быть, красным —

Оно вкуснее.

Задача криков в эфире —

слегка оживить народ,

а то ведь ползут,

как заспанные улитки.

«Вдохни огонь нашей ночи!»

«Узнай, что значит полёт!»

«Взгляни

на наши в натуре взрывные скидки!»

Ну что же, эфир кричит.

Вверху, в густой темноте,

тревожные СМС сбиваются в стаи.

А ночью город не спит,

считает своих детей,

никак не может понять,

кого не хватает.

Почитаешь с утра про бомбёжки и про налёты,

Мыслишь: нет, чёрт возьми,

я не ведусь на это,

Я сижу, починяю примус,

решаю ребус

И мечтаю купить когда-нибудь

новый глобус.

Всю вторую войну нас спасали Туве Марика

И её хвостатые крохотные зверюшки,

Но она устала от нас,

перешла реку,

растворилась.

И теперь нам, возможно, крышка.

Мне плевать,

я пью чай,

ковыряю свои идеи,

Я читаю статьи про детей, дожди и удои

В регионе,

удалённом от места действий.

Например, на Луне.

Или в Северной Каролине.

У меня здесь фонарики, эльфы и кока-кола,

У меня здесь сонеты, лимерики и скеллы,

Орхидеевые сады,

ледяные скалы,

Изумрудные травы

Шира и Муми-дола.

Крепко сжатые зубы крошатся.

Сводит скулы.

Куплю тебе бусы из слёз исполинских сосен,

Духи из страны, где ветер лих и несносен,

Безумный оранжевый плащ, сапоги на осень,

Лазурный шарфик из запредельных высей.

Куплю тебе платьев, какие тогда носили,

Смешных, невесомых, расцветок невыносимых.

И стану тебя наряжать в невозможный синий

В кровавых маках и звёздах японских лилий.

Тебе не идёт этот жуткий крахмальный белый,

Все эти покровы и ленты...

Тут что ни делай —

Сегодня тебе не подходит твоё же тело.

Ты как? Всё прошло нормально?

На поезд села?

И как там у вас относятся к новосёлам?

Самое время бросить работу и уехать на дачу.

Мазать на раны деревьев садовый вар

и молча бродить в какой-нибудь хвойной чаще.

Здесь — задыхаются двигатели.

Своды метро плачут.

Всюду срезают траву,

срезанная трава

пахнет травой, но гораздо ярче и слаще.

Гул поездов приобретает тональность стона.

Автомобили, дома, небо, ветер, птицы

становятся прозрачней стекла.

Твоя чёртова непрерывность в одну сторону,

возможно, никогда не родится.

А в другую — уже пресеклась.

Был бы слесарь, токарь —

было бы больше толка

в том, над чем просиживал днями,

чему так много отдал.

Ты болтаешься, выкушенный из кровотока,

шевеля обрубленными корнями,

подбирая оголённые провода.

Самое время пасть на колени, слушать звон колоколен —

Для соблюдения правил,

законов жанра,

И чтобы звон вымывал из памяти лица.

Но ты торопливо вбиваешь строку за строкою,

Подгоняемый невидимым голодным пожаром.

И никак не можешь

остановиться.

Ты думаешь: когда увидишь его,

кровь твоя превратится в сидр,

воздух станет густ и невыносим,

голос — жалок, скрипуч, плаксив.

Ты позорно расплачешься

и упадёшь без сил.

А потом вы встречаетесь, и ничего:

никаких тебе сцен из книг.

Ни монологов, ни слёз, ни иной возни.

Просто садишься в песок рядом с ним,

а оно шумит

и омывает твои ступни.

Когда-нибудь, после воплей, соплей и паники,

После юности, зрелости... что там ещё за ней?

Я привыкну, усохну, осяду и стану паинькой,

Я пойму всё на свете и поеду в гости ко мне.

Я скажу мне с издёвкой, что все мои откровения

С высоты моих лет — просто плюнуть и растереть,

Впрочем, тут же добавлю я, это в рамках моего понимания:

Мне бы моего нынешнего необъятного уникального многогранного опыта хотя бы треть...

А я буду думать, что если будущее такое, то значит и нет его,

Но в то же время возьму себя в руки, скажу мне: «Смотри, смотри:

Это даже хуже, чем забыть меня семилетнего,

Это как сделать аборт носящей меня матери».

Я тем временем буду учить, говорить, изливаться патокой,

Смотреть снисходительно, разрешительно, гордо.

А потом я повалю меня, постаревшего, на лопатки

И с молодецким задором начищу мне морду.

...В каждой такой примерочной — дивные зеркала,

в них ты всегда чуть краше и чуть стройней.

Правильный цвет парчи и расстановка ламп:

фокус простой, но ты изумлён и нем...

Ты примеряешь преданность — сорок шестой размер —

преданность как-то не очень тебе идёт.

Энтузиазм пестрит.

Снобизм безвкусен и сер.

Радость уместна разве что под дождём.

Искренность дорого стоит.

Глупость ещё вчера

всю разобрали — модный сейчас фасон.

Ты остаёшься в белье (беспомощность)

и в башмаках (хандра).

Отодвигаешь шторку, выходишь вон.

Смотришь с улыбкой, как расступаются

гости и персонал,

молча идёшь мимо касс,

манекенов,

мимо полок с тряпьём

к выходу. А снаружи на плечи

вдруг ложится весна.

Смотришь на новый наряд и думаешь:

«О! Наконец, моё».