Шутки кончились. Стихотворения

Она заходит,

обрушивается на сиденье:

грузная, неопрятная, пахнущая табаком и

почему-то лесными ягодами.

Целый день я

трясся в этом автобусе — уже практически в коме,

и тут она: лузгает семечки, напевает,

разглядывает

облупившийся лак на ногтях.

Чудовищно человечная, слишком живая.

Я нервно пялюсь в окно,

в окне мимо нас летят

деревни, солнечные поля, еловые чащи:

по правде сказать, довольно плохое кино.

Мне становится мутно и тошно, хватаю вещи,

сигналю водиле и выхожу.

Она выходит за мной.

Я спускаюсь с насыпи к полю.

Она спускается тоже.

С минуту смотрит, как над травой мотыльки снуют.

сбрасывает одежду, вещи, кажется, даже кожу,

как высохший кокон, ненужную чешую.

Оборачивается, подмигивает, мол, взгляни-ка,

идёт грациозная, плавная, как литая,

расправляет крылья, пахнущие земляникой,

и взлетает.

Я стою, моргаю — треснувший глупый голем,

выброшенный на берег кит.

Она парит и в бреющем полёте над полем

срывает ромашки и васильки.

Свет мягок, и дверь заперта.

Здесь каждый — с каким-то изъяном.

Вот малый, плюющий в стаканы.

Разделавший тётушку в ванной.

Пустивший каймана в фонтан.

Маньяки,

льстецы,

клептоманы:

коктейль для особых гурманов,

любителей слухов и тайн.

Скрестивший блоху и кота.

Учивший младенцев летать

ночами у края карьера.

Мошенники и браконьеры.

Воронам и крысам под стать,

внебрачные отпрыски ночи,

отребье с самого дна,

неплохо живущие на

доходы с продажи почек.

Я тоже порою... а впрочем,

вам лучше об этом не знать.

Мы все не в своём уме.

Здесь каждый юрист и бармен

владеет тайным амбаром

с довольно редким товаром —

от саламандр до комет.

В моём сундуке кентавр,

в мешке голова горгоны,

в жестянке спрут; гнев и гонор

в груди,

на ладонях тальк.

Здесь каждый — брехун и плут,

мы лжём с душой, вдохновенно

о вечном, о снах, о бренном —

вы верите этим бредням,

на том и стоит наш клуб.

Тем, которые производят шум

сотнями тысяч тонн,

этим, не могущим в тишине даже предаться еде,

c вросшими телефонными трубками,

с неумолкающим ртом...

Что, им всем так уж нужно

говорить каждый день?

Этим, которые двигают мебель в соседней квартире,

включают динамик на полквартала,

стучат по клавишам всем отделом,

палят в меня децибелами,

выбивают во мне дыры...

Господи,

ты не мог бы

что-нибудь с ними сделать?

Много не нужно,

я знаю прайс наизусть

и помню, кто здесь начальник.

Пусть себе дышат, пусть ходят, моргают пусть.

Я просто хочу, чтобы они замолчали.

Хочу обернуть их ватой,

в поролон спеленать,

услышать, как сходит на нет

их мышиный писк,

их машинный лязг.

Хочу узнать, как звенит натянутая тишина,

тронуть её рукой, извлечь безупречное «ля».

Я понимаю, нас миллиарды, и все — как малые дети.

Я подожду, сколько надо, я, в общем-то, очень стойкий.

Но ты, похоже, давно оглох.

Иначе бы ты заметил,

как страшно шипит трасса и верещат стройки,

как причитают старухи,

жужжат мухи,

как в трубах журчит вода

и дрель за стеной стонет.

Как я стою здесь со спицей в ухе

и молотком наготове.

Он идёт по бульвару: прохожие на него оборачиваются,

дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...»

У него шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица,

на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит.

Он идёт,

кружась,

пританцовывая,

притопывая,

каждый шаг его — па, он течёт, как шёлк, как река.

Мне его не жаль.

Он страшит всех, словно потоп и яд,

он уродлив, как Пан, но в его голове —

му

зы

ка.

Вверх из тёплых недр выплывают густые ларго, ветреные аллегро.

Как горяч и хорош дуэт: злая скрипка, сонная виолончель!

Через пару дней сердобольная местная

Алевтинвалерьна

позвонит куда следует — и за ним приедет усталый наряд врачей.

Так ему и надо. Те, что летают, всегда на прицеле у стрелка.

В тот четверг я из рогатки стрелял в голубей.

И к тому же, я думаю, если стоит чего-то

му

зы

ка

в голове,

то уж точно не в его,

а в моей.

Я иду по бульвару: прохожие на меня оборачиваются,

дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...»

У меня шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица,

на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит...

Один мой друг не покидает квартиры

Последние, кажется, полтора года

Только затем, чтобы его не схватили

За то, что он представитель древнего рода.

Последний вменяемый живой наследник

Людей, умевших говорить с цветами,

Отличавших зимние стихи от летних,

Игравших фламенко на рожке и тамтаме,

Умевших шить из любых материй,

Властителей чудесного застенного мира,

Друзей людоедов, драконов и пери,

Любителей мёда, коньяка и кефира.

Из-за такого родства мой друг всегда неустроен,

Он не помнит данного слова и не умеет работать,

У него какая-то, вроде бы, пятая группа крови,

Потому за ним постоянно идёт охота.

Он не даёт сделать радио громче и на пол-тона.

К балконной двери — ползком, как какой-то киллер,

Он точно знает: у них повсюду шпионы.

Обычные люди не бывают такими.

Порой мне кажется, он просто лентяй и пройдоха,

Но после поездок в метро или походов в больницу

Ругаю себя за то, что думал о нём плохо,

Еду к нему среди ночи, покупаю паштет и пиццу,

Жарю ему оладьи, чищу окна, мою посуду,

Даю ему денег в долг, прекрасно зная, что кинет.

Мой друг абсолютно прав, шпионы — они повсюду.

Обычные люди не могут, не должны быть такими.

Один мой друг, тощий, с постоянными болями

В голове, седой заика с трясущимися руками,

Сделал себе квартиру, торгуя автомобилями,

Заправлялся пивом и бандитскими боевиками,

Пока однажды не нашёл прямо у себя под диваном

Автономное государство человекообразных змей.

Его повязали дома с крупной партией героина,

Понимаешь, — объясняет он мне, — он у них как соя и нефть,

Они делают из него конфеты и электричество,

У нас это смерть, а у них — мармелад, шампунь и бензин!

Отдать им его — это выгодно и для них, и для человечества.

Я киваю, действительно выгодно, нечего возразить.

Отсидел положенный срок, вернулся, полез под диван,

Там дымящиеся руины, трупы, с братом воюет брат:

Без присмотра у них случился постмодерн и армагеддон.

Друг мой взвыл и прыгнул в окно, но сломал только два ребра.

Я не верю ему, конечно, всякий может вот так трепаться,

К тому же он медленно думает и не запоминает лица.

Видимо, он просто врёт, что этаж был шестнадцатый,

Нельзя же упасть с такой высоты

и не разбиться.

Один мой друг подбирает бездомных кошек,

Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит.

Они у него в квартире пускают корни:

Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик,

Конечно, уже оккупирован, не осталось

Такого угла, где не жили бы эти черти.

Мой друг говорит — они спасают от смерти.

Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.

Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам,

И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден.

Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям.

Мне тоже всучил какого-то хромоножку

С ободранным ухом и золотыми глазами,

Тогда ещё умещавшегося на ладони...

Я, кстати, заботливый сын и почётный донор,

Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы.

Но все эти ценные качества бесполезны,

Они не идут в зачёт, ничего не стоят,

Когда по ночам за окнами кто-то стонет,

И в пении проводов слышен посвист лезвий,

Когда потолок опускается, тьмы бездонней,

И смерть затекает в стоки, сочится в щели,

Когда она садится на край постели

И гладит меня по щеке ледяной ладонью.

Всё тело сводит, к нёбу язык припаян,

Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.

Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом.

Она отступает.

Один мой друг утверждает, что он андроид,

Похожий на Терминатора, но построен

Гораздо раньше. Он в бегах, вам не стоит

Его сердить, он неплохо собран и сварен,

И если злится, может ворочать сваи,

Взрываться и, не надрываясь, покончить с вами.

Он был построен японцами в сорок пятом,

Он должен был стать универсальным солдатом,

Оружием против Соединённых Штатов,

Но был героически свистнут нашей разведкой,

А позже забыт. И теперь вот — штаны с заплаткой,

Война с соседкой, зарплатка, заправка водкой.

Но он мне признался между второй и третьей,

Что хочет тоже когда-нибудь старость встретить,

Любить, здоровье растратить, и чтобы дети.

Сказал, что решил вытаскивать постепенно

Железные части из тела и на замену

Вшивать живые. Сказал и вскрыл себе вены.

Они оказались вены — не сплав титана.

Сидим в травмпункте. Оба в домашних тапках.

Уже в пятый раз — нам скоро дадут здесь ставку...

Я знаю, что он не в себе, даже видел справку

От психиатра. Но оцените, как ловко

Придумали эти японцы: ведь не поймёшь же,

Что там железки — под этим мясом. И кожей.

Один мой друг, воевавший в прошлом в Чечне,

Видевший там такое, чего, вроде бы и нет,

Что-то растит старательно на окне:

То ли траву емшан, серебристую при луне,

То ли росток баобаба — убийцу мелких планет,

То ли драконьи зубы, опасней которых нет,

Особенно если сеять, не удаляя нерв.

В общем, этот мой друг — тот ещё экспонат.

Про дал квартиру и дачу, чтобы купить семена,

Переселился в барак, весь день сидит у окна,

Следит за своей рассадой, хорошо ли освещена,

Достаточно ли тепла, не поникла ли, не больна,

Шепчет ей что-то, странно, что не поёт серенад...

И, конечно, этот садовник напрочь забыл про нас.

Я говорю, оставь свою зелень, у меня есть вино,

Он только машет рукой, дескать, спасибо, но

Я нужен моим росткам, нужен им день и ночь.

Они зацветут через десять лет, это предрешено.

Он говорит, представь, годами хранить одно.

Это почти как идти во тьме по вешкам звёзд или нот,

Это почти как ехать домой или искать руно.

Я говорю, сиди, сколько хочешь, толку с этого нет.

Я говорю, растеньица эти просто насмешка над

Глупым тобой...

И думаю, не украсть ли одно.

Один мой друг зимним вечером дёрнул куда-то спьяну,

Ушёл на трассу в метель,

попал под машину.

Пока родные сутками сидели в больнице,

Дежурили посменно у дверей реанимации,

Лезли ко всем приходящим обниматься,

Плакать,

пересказывать случившееся,

виниться,

Он нашёл канцелярию, обегав все этажи,

Долго мялся, робел, и в итоге вошёл без стука.

Ему предложили на выбор смерть или скуку.

И он выбрал скуку,

поскольку хотелось жить.

Британские учёные вычислили, верьте или не верьте,

Что девять из десяти склоняются в сторону смерти.

Потом его откачали, хотя уже и не чаяли,

Говорили, родился заново, говорили, чудо.

В словах его появились страсть, мастерство и удаль,

Он очень умело, почти виртуозно скучает.

Бывало, сидит, утопая в ажурных оборках блузы,

И делает вид,

что читает письмо от музы.

Какая муза, вы что! У музы артроз и дети.

Она оплыла, располнела, готовит, стирает брюки.

Такой отточенный слог бывает только от скуки.

Поэтому здесь мне, увы, ничего не светит.

Мне светят другие вещи:

погони, пальба, золотые глыбы

И сотни заиндевевших лестниц в пустое небо.

Один мой друг завёл себе ангела,

настоящего,

с белыми крыльями и тревожным светом в груди.

Ему предлагали рыбок, кота, гигантского ящера —

не брал: рыбок целое море, а ангел — всего один.

Нормальный попался ангел:

красивый, послушный, ласковый.

Слегка мелковат, но зато освещает комнату в темноте

и балует всех под вечер такими сказками,

каких человек не сложил бы,

да и не захотел.

Мой друг недавно устроился

на вторую работу.

Ангел в доме — не мышка, в содержании дорог.

Он же видеть не хочет супов, котлет и компота,

ему подавай нектар,

креветки,

пармезан в помидорах.

Он пьёт только чистый виски,

спит исключительно сидя,

но чтобы кто-нибудь рядом всё время стоял с опахалом.

Друг мой стоит.

Сдувает пылинки.

Всё в наилучшем виде.

Недавно они завели грифона, будто забот не хватало.

Я временами ворчу, говорю: зачем тебе это?

Пользы-то от него никакой, зато по горло возни.

Друг молча смотрит.

В усталых глазах — острые блики света.

И что-то такое...

Такое...

Не могу объяснить.

Фёдор живёт на свете четыре года.

Фёдор умеет читать, писать своё имя,

Греть себе суп, разводить от изжоги соду...

Фёдор берёт табуретку, включает воду.

Фёдор умеет мыть за собой посуду —

Он точно знает, что будет, если не вымыть.

Мама уходит вечером на работу,

Красит ресницы возле трюмо в прихожей.

Фёдор привык не плакать. Молчит, как в вату,

Даже когда она уходит в субботу,

Даже когда она приходит избитой.

Фёдор боится только ножей и ложек.

Их нужно драить, чистить и прятать сразу,

Нужно связать все ручки, закрыть все двери.

Главное, не оставить где-нибудь лаза:

Если забыть — оживают и в щели лезут;

Мама смотрела фёдоровы порезы,

Он ей рассказывал всё, но она не верит.

В детском саду дивятся: «Какой парнишка!

Умненький, аккуратненький, честный, кроткий».

Ах, поглядите, Федя убрал игрушки!

Ах, полюбуйтесь, Федечка чистит чешки!

Фёдор, сжав челюсти, моет чужую чашку:

Чашки не нападают меньше, чем ротой.

Он сдаёт свой сценарий в срок и идёт домой напиваться.

Фильм заявлен к апрелю, а пока можно съездить в Ниццу,

Взять жену и детей, искупаться, преобразиться.

Текст хорош, он уже предвкушает премии, интервью, овации,

Сиквел, приторно улыбающиеся лица.

А пока — надраться,

Просто взять и надраться.

В полночь в спальню начнут стекаться

Им придуманные уродцы.

Он твердит: «Это всё мне снится».

Он четвёртый год глотает пилюли и порошки.

Врач ему говорит: «Поезжай в деревню пить кефир, полоть сорняки».

Врач ему говорит: «Всё пройдёт, просто ты устал и раскис».

Врач не видит, как лезут в щели ковыляющие полки:

Говорящие куклы, букашки, сросшиеся зверьки,

Мертвецы, бытовая техника, склянки и пузырьки,

Сумасшедшие бабки, бритвенные станки...

Он глядит, размышляет: «С меня хватит!»

Шепчет: «Радуйся, гад, ты за них в ответе.

Ведь тебе как раз за такое платят.

За саднящую эту твою подкожность,

За гнетущую холодность и кромешность,

За твою интрижность и персонажность,

Многослойность, многоэтажность,

За твою чертовскую сложность —

Платят

За вот эту потную влажность».

Ночью

Каждый час его подбрасывает с кровати.

Он бормочет как мантру: «Этот вой за окном — ветер».

И идёт в соседнюю комнату

Проверить,

Дышат ли дети.

Курит в кухне «честер» жены,

Пьёт из носика мутный чай.

Возвращается.

Засыпает.

Ещё на час.

Ян снимает тесный пиджак — жара. Ян завязывает шнурок и идёт, торжественный, как жираф: властелин окрестных дворов, ободряющий встречных: «Выше нос!», прядь откидывающий со лба, похититель коктейльных вишенок, дрессировщик бездомных собак, ужас кошек, любимец тётушек, продающих холодный квас, обладатель рекордно больших ушей и немыслимо синих глаз.

Ян шагает мимо цветущих лип, белых статуй, клумб и колонн к старой иве с косами до земли и бугристым больным стволом. Под корнями ивы закопан клад в старой банке из-под конфет: череп крысы, бусина из стекла, костяной пожелтевший ферзь, ключ с резной бородкой, перо совы или, может быть, пустельги, деревянный рыцарь без головы и десяток помятых гильз. Ферзь — большая ценность, сосед вчера за него предлагал свечу. Бусину с восторгом возьмёт сестра, может, станет добрей чуть-чуть. За перо и череп дают пинцет и пластмассовый автомат. Но сегодня у Яна другая цель — только ключ он кладёт в карман.

Дверь ждала давно. Тридцать лет во сне, в тишине, в духоте, в пыли. Дверь пока молчит. Через пару дней запоют две её петли.

Нас учили страшиться чужих людей, злых микробов и вещих снов. Мы чертовски бдительны на воде, на пожаре и в казино. Мы седлаем ветер, изводим крыс, но забыли, как быть с дверьми... В полумрак чердачный, на гребни крыш, в небольшой человечий мир дверь глядит из савана паутин, взгляд её холоднее льда. Синеглазый мальчик уже в пути. Будет весело, как всегда.

Петрик боится ложиться:

Пятую ночь

Петрику снятся злые шаги за спиной,

Резкий щелчок металла, хриплый окрик: «Эй, ты!»

Кончики пальцев за такт успевают остыть.

В горле комок, кастаньеты в ушах стучат.

Лямка футляра

рывком

слетает с плеча.

Гулкий негромкий стук.

Медный вкус во рту.

Всё, доигрался, парень.

Они уже тут.

Первый удар будет в спину, он знает,

ведь он здесь был.

Петрик послушно падает на бок,

мычит, как бык.

Слышит невыносимый,

страшный, как нож к ребру,

Хруст ломаемой деки, стоны рвущихся струн...

Он просыпается с воплем,

руками неверными воздух месит,

Шарит вокруг.

Находит.

На месте.

Она на месте!

Всё хорошо, жива, ни царапинки, ни пылинки нет...

Слуги молчат: слепой хозяин скрипку баюкает,

Гладит тугие струны, шепчет ей: «Не покинь...»

И узловатыми пальцами

Перебирает колки.

За сгоревшим бором, плешивым камнем,

Под изрезанным звёздами брюхом ночи

Он ревёт, как боров, поёт с волками,

Прорастает, струится, преграды точит —

Мой двойник, несбывшийся лучший образ,

Невесомый, умеющий видеть кожей,

Пьющий лунный свет, быстрый, словно кобра,

Идеальный контур, избранник божий,

Ждущий утро у солнечного причала,

В высоту взмывающий пёстрой птицей.

Иногда он грезится мне ночами,

И наутро хочется удавиться.

Я — охапка слов, он — изящней хокку.

Он властитель времени — я не в силах

Обуздать даже мимику и походку.

Хоть бы там, на небе, перекосило

Тех, кто сортирует и делит чары,

Тех кто пел его и меня чеканил!

Иногда я грежусь ему ночами.

Утром он пыхтит над черновиками:

Сгорблен, сер, испуган, сосредоточен,

Будто вдруг нащупал в себе прореху.

И когда он не может сложить двух строчек,

Я давлюсь злорадным, натужным смехом.