Схватка с Оборотнем

— Все? — настойчиво допытывался сотрудник.

— Ну, которые состоят, которые — нет, — сказала дворничиха, не глядя на сотрудника. — Нешто мы сдаем! Родственники сдают. Им попробуй докажи! Они сдадут кому угодно — и довольны. Плата за квартиру идет, чего ж лучше!

— Скажите, а вы не знаете, домоуправление принимало какие-либо меры, чтобы непрописанных жильцов в квартиры не пускали? Родственники квартировладельцев должны их временно прописать, так?

— Так-то так… Вы извините, у меня там на кухне вода пущена. Сейчас я приду.

Сотрудник видел, что дворничиха уклоняется от ответа, и поэтому, когда она вернулась, спросил:

— В этом крыле здания сколько квартир пустует?

— Пять.

— Сколько из них сдано временным жильцам?

— Все сданы.

— Все прописаны?

Дворничиха опустила глаза.

— Вы не ответили на вопрос.

— Двое не прописаны, — сказала она, — неугомонные! Где ж их поймаешь… А с родичами хозяев начнешь говорить, они божатся: скажу, скажу… А вот не говорят.

— Дайте мне фамилии временно проживающих в этих квартирах.

Скоро в блокноте было записано две фамилии квартирантов и две фамилии с адресами родственников северян, сдавших квартиры неизвестным лицам. Теперь предстояло начать проверку.

Следующий день принес свои новости. Миронов, очень заинтересованный сообщением сотрудника о временных жильцах в квартирах северян в том доме, куда вел его Длинный на встречу с резидентом, узнал, что в двух квартирах без прописки проживают некий приезжий инженер и человек неизвестной профессии, которому сестра квартировладельца сдала квартиру десять месяцев назад. После тщательной проверки Миронов пришел к выводу, что постоянные жильцы дома едва ли могли иметь отношение к резиденту. А непрописанные жильцы его очень заинтересовали. Поэтому он дал инструкции сотруднику, проверявшему дом, и тот опять направился по этому адресу.

У Луганова новости поступали одна за другой. Первой новостью, которую ему сообщил сотрудник, проверявший Варюхина, было известие о прибытии их подопечного. В девять часов Варюхин уже сидел за своим столом и громогласно рассказывал о своей поездке.

— Батя у нас хитрец, — повествовал, похохатывая, Варюхин. — Восемьдесят три старику, а дипломат, что твой Черчилль! И ведь сколько раз я покупался на такие штуки и вот все же опять попался! Лежит, стонет, просит священника позвать — он у нас религиозный, — все вокруг бегают: дедушка Фома концы отдает… Начинаются сборы, родственники съезжаются сострадают умирающему… А он доволен: внимание! Я-то его здоровецкую породу по себе знаю, на такие вещи не покупался. Но на этот раз чувствую: век его кончается. Поехал. Действительно, был на грани. Еле дышал. Ну, мы врачей собрали — не помогают. Тогда я ему водочки потихоньку поднес — встал! Глазам своим не верю — стоит батя! На ладан дышит, а стоит. Короче говоря, опять выжил Варюхин-старший…

У начальства разговор был жестче.

— Целую неделю не были, товарищ Варюхин. В чем дело? Отчитайтесь.

— Я же вам показывал телеграмму, товарищ начальник, отец при смерти был.

— Телеграмма была заверена врачом?

— Да вы же сами смотрели, Александр Прокофьевич!

— Была или нет?

— Да я уж сейчас и не знаю. Вы ж смотрели. Сами отпустили.

— Вы, кажется, говорили, что мать в Бийске умирает?

— Какая мать? Отец в Горно-Алтайске!

Начальнику пришлось сбавить тон: как-никак, а тут был и его недосмотр — отпустил-то Варюхина он, правда, ограничив его отсутствие четырьмя днями. После выговора как ни в чем не бывало Варюхин вернулся в отдел и опять начал рассказывать о своем бате.

Луганов, усмехаясь, слушал доклад сотрудника. По его запросу товарищи на Алтае проверили семью Варюхиных. Отец был еще крепок, в последнее время ничем не болел, поэтому все, что рассказывал Варюхин на работе, было с первого до последнего слова чистейшей выдумкой. Теперь оставалось проверить, с какой целью распространяется эта ложь, и узнать, куда и зачем уезжал Варюхин. Это было труднее. Часа в два дня пришло еще более насторожившее майора сообщение. Оно поступило из милиции.

В семнадцати километрах от города на берегу реки была найдена одежда. Владельца ее не было поблизости. Обнаружил пиджак, сорочку и брюки пенсионер, приехавший порыбачить на это обычно безлюдное место. После того как владелец одежды так и не появился в течение многочасового ожидания, пенсионер съездил в райцентр за милиционерами и вместе с ними явился к месту происшествия. При осмотре одежды были обнаружены паспорт и служебное удостоверение на имя Михаила Александровича Дорохова, сотрудника плановой комиссии при облисполкоме. Кроме документов в карманах найдены часы «Полет», недокуренная пачка сигарет и семь с мелочью рублей денег.

Луганов немедленно пошел с этим сообщением к Скворецкому.

Полковник, услышав новость, приказал узнать у жены Дорохова, куда ее муж направлялся перед исчезновением. Посоветовал связаться с милицией, чтобы они также постарались это выяснить. Кроме того, попросил Луганова проверить личность жены Дорохова. Раньше это дело было поручено Мехошину. Теперь Луганов решил сам этим заняться. Луганов вспомнил, что его заинтересовал рассказ сотрудника, который пришел к Софье Васильевне несколько дней назад узнать о ее муже. Эта женщина вела себя так, словно что-то знала, но никому и ничего не собиралась говорить. Сотрудник сказал тогда, что исчезновение Дорохова не вызвало у нее никакой тревоги.

Прежде чем отправиться на встречу с Дороховой, Луганов зашел к Миронову. Тот сидел за столом перед пачками документов.

— Чем занят? — спросил Луганов.

— Занят вот чем, — сказал Миронов, пожимая ему руку. — Самая главная нить, ведущая к резиденту, у нас вырвана. Длинный в память не приходит и показаний дать не может. У нас не было возможности установить его имя и профессию. Я разослал по отделам милиции его фотографии. Роздал его карточки сотрудникам, еще раз напомнил им, чтобы показывали ее только в числе прочих. Но сведений о Длинном пока не поступает. А от этого очень многое зависит. Что у тебя, Василий Николаевич?

— Еду в школу, где работает жена одного из тех, кто подозревается в убийстве Рогачева. Хочу сам это дело проверить.

— Правильно. У меня тоже такая привычка: если чувствую, началось что-то интересное, никому не поручаю, сам еду… Ты на футбол завтра идешь?

— А кто играет?

— Эх ты, а еще крайчанин! Ваше «Динамо» против московского «Торпедо».

— А когда?

— Завтра в восемнадцать тридцать.

— Билеты достанешь?

— Конечно.

— Иду.

— Вот и отлично.

— А про сегодняшний вечер помнишь?

— Еще бы!.. Я все думаю над его поступком. Пожалуй, в той ситуации он поступил не только мужественно, но и верно.

— Мехошин?

— Да, — сказал Миронов. — Мы, конечно, многое предусмотрели. Но, как всегда, случайность оказалась неожиданной, и Мехошин правильно сделал, что выпрыгнул за Длинным. Там леса. Если упустить — значит, надолго. А Длинный — единственная ниточка к резиденту… — И неожиданно спросил: — Василий Николаевич, что ты думаешь насчет внезапного исчезновения резидента? Ведь Длинный вышел на меня. А теперь мы знаем, что Длинный — агент. И прыжок его с поезда, и то, как он пытался отправить на тот свет лейтенанта, теперь уже не дают нам права сомневаться. Впрочем, уже после того как он сказал пароль, это было понятно. Но тогда еще можно было думать, что резидент воспользовался случайным, лишь слегка связанным с ним человеком, чтобы не подставлять себя наблюдению, если оно есть. Теперь же ясно, что Длинный — птица не простая… Так с чего же он сбежал, резидент?

— Я-то думаю, какая-то случайность тебя провалила…

— И в самый последний момент!

— Видимо, так, Андрей Иванович.

Они помолчали. Луганову понятно было, что Миронов непрерывно думает о своей неудаче с резидентом, казнит себя за промах, но какой?… Однако он ничем не мог утешить товарища.

— Значит, сегодня к Мехошину, — напомнил он и вышел из кабинета.

Теперь ему предстояло ехать в школу на окраине города, где работала Дорохова. Через сорок минут он уже разговаривал с директором и парторгом школы.

— Софья Васильевна — женщина своеобразная, — говорил директор, — она у нас в школе лет десять. У нее ни подруг, ни близких знакомых. По работе могу сказать одно: работает очень старательно. С ребятами редко устанавливает близкий контакт, но пользуется у них уважением. Математику в ее классах знают хорошо. Общественные нагрузки берет на себя неохотно, но тоже всегда выполняет.

— Она в партии? — спросил Луганов.

— Нет, — сказала женщина-парторг, — но все наши поручения всегда выполняет. И вообще, — она помедлила, потом подняла на майора глаза, — она суховатая такая, ни с кем не сходится, а в коллективе к ней хорошо относятся. И ребята ее все же любят. Она справедливая, понимаете? Ребята сразу видят, кто каков.

— А ее мужа вы знаете?

— Нет. Как-то она заболела, он звонил. Речь интеллигентная.

— Я раз их встретила около дома… Он такой поджарый, быстрый… Вообще-то она все-таки вещь в себе, наша Софья Васильевна, — засмеялась парторг, — ничего о ней не знаем…

— И даже того, что муж ее уже неделю назад пропал?

— Как? — изумился директор.

— Не может быть! — ахнула парторг. — Она нам ни слова…

— Ну и ну… — покачал головою директор. — Я не знаю, Роза Владиславовна, может, мы ей чем-нибудь по профсоюзной линии поможем?

— Нет, товарищи, — сказал Луганов, — раз Софья Васильевна никого из вас не посвятила, значит, были на то причины. Прошу вас держать наш разговор в тайне.

Что же это за человек, который может настолько замыкаться в себе? Теперь Софья Васильевна Дорохова интересовала Луганова как личность. Он знал, что в Крайске у нее живет сестра. Муж сестры работает на оборонном заводе конструктором, дочь учится в седьмом классе. Во Дворце пионеров в шахматном кружке девочка подружилась с Валеркой Бутенко. И Валерка, встреченный раз майором после кружка, восторженно рассказывал, какая замечательная Таня, и до чего много знает всяких дебютов, даже ребята в кружке пасуют перед ней, когда Таня садится за шахматный столик.

Луганов решил поговорить с сестрой Софьи Васильевны. Сначала он собрал о ней сведения. Это была пожилая женщина, спокойная по характеру, честная, занятая всецело семьей. Он решил не волновать ее вызовом в управление, а поехать к ней. В этом был риск. Если Дорохова связана с резидентом, а сестра сообщит ей о их разговоре, то резидент узнает, что охота за ним продолжается, но, с другой стороны, он и не мог думать иначе.

Луганов приехал к Семичевым — это была фамилия мужа Марии Васильевны — в одиннадцать утра. Муж был на работе, а дочь — в школе, и можно было поговорить наедине.

Ему открыла дверь высокая, начинающая седеть женщина в фартуке, с утомленным милым лицом, которое сразу внушило ему доверие.

Он представился и попросил разрешения поговорить с ней по важному делу.

Мария Васильевна сняла фартук, пригласила его в столовую, и тут, усевшись в низкие кресла, они разговорились.

— Соня с детства такая, — рассказывала Мария Васильевна, — у нее тяжело сложились отношения с матерью. Мать наша — актриса, вышла замуж после революции за инженера; отец был человек, занятый своим делом, мать скучала, у нее в скитаниях в Гражданскую войну совершенно испортились нервы. Соня — старшая, она и приняла на себя всю силу первоначальной материнской любви, а потом и раздражения, даже истерики. Мать перед войной попала в сумасшедший дом, там и умерла. Соня в войну тоже натерпелась. Она училась в Крайске, когда пришли немцы…

— Она не эвакуировалась? — не удержался от вопроса Луганов.

— Нет, не эвакуировалась. — Мария Васильевна посмотрела на него с каким-то новым выражением. — В анкетах это написано.

Он опустил голову. «Вот идиот! — выругал он себя. — Не надо было задавать этого вопроса».

— Я тоже была здесь при немцах, — сказала Мария Васильевна, — мы с сестрой жили вместе. Трудно приходилось. Собирали на брошенных огородах картошку, торговали мамиными вещами. Отец умер на наших глазах. В сорок третьем году удалось связаться с подпольщиками. У нас иногда прятались люди из леса. Соня делала для них все, что могла. Раза два относила в лес какие-то важные донесения. Люди, которые об этом знают, еще живы. Можете спросить у Валюшенко — он работает в облисполкоме в плановой комиссии…

— Там, где работал муж Софьи Васильевны?

— Да. Это через Валюшенко он туда и устроился. А что?

— Да нет, ничего. А вам Софья Васильевна сказала об исчезновении мужа?

— Да.

— Была очень расстроена?

— Да. Очень. Я чувствую, ваши вопросы имеют какую-то цель, но не понимаю какую. Может, лучше спросить прямо?

Луганов смутился. Бывают же такие характеры: с ними можно говорить только без обиняков, от остального их коробит.

— Мария Васильевна, — сказал он, — ни при каких обстоятельствах не говорите Софье Васильевне о нашем разговоре.

— Я и не скажу, Соню это расстроит. А ей сейчас нельзя нервничать.

— Тогда вот что. Расскажите о ее муже.

Мария Васильевна снова оценивающе посмотрела на Луганова.

— Видите ли, — сказала она задумчиво, — я о нем ничего не знаю. Не знаю даже, как она с ним познакомилась. Соня ни с кем не делится. Со мной она тоже за последнее время редко была откровенна. Что я могу о нем сказать?… — Она умолкла и внимательно посмотрела на Луганова. — Человек неплохой, к Соне относился неплохо. Жили они, насколько я понимаю, дружно… Вот и все. У нас они бывали раз в два года, не чаще. Характер у него трудноватый… А в общем, обыкновенный человек, каких тысячи.

В том, что Мария Васильевна говорила правду, Луганов не сомневался. Однако после разговора с ней он все-таки связался с председателем плановой комиссии при облисполкоме, старым партизаном Валюшенко, и выяснил, что Софья Васильевна действительно укрывала вместе с сестрой партизан и выполняла несколько раз опасные поручения.

Софью Васильевну вызвали в милицию. Капитан милиции попросил ее сесть.

— Софья Васильевна, — начал он, дождавшись, пока она сядет, — я вас вызвал вот зачем. Почти неделя прошла, как вашего мужа нет на работе. Никаких тревожных мыслей вам на этот счет не приходило?

Софья Васильевна подняла голову. Было что-то птичье, резкое и стремительное в ее лице: тонкий нос с горбинкой, покатый лоб, чуть выдвинутый вперед подбородок.

— Он ушел в прошлую среду и ничего мне не сказал, — ответила она резко, — с тех пор я о нем ничего не знаю.

— Почему вы не предприняли никаких мер по его разысканию, не заявили в милицию?

— Муж — серьезный человек. Раз куда-то уехал, значит, по делу.

— Но к вам же приходили с работы, спрашивали о нем…

— Муж часто отлучается… Я даже не пойму, что, собственно, вас тревожит?

— Софья Васильевна, будьте с нами откровенны, — попросил капитан, — расскажите все, что знаете о том, как вел себя муж перед исчезновением.

— Вел как всегда!

— Вы, кажется, не хотите помочь нам в розысках?

— Я не знаю для чего его разыскивать? Он не преступник.

— Но странно: исчез человек неделю назад, на работе беспокоятся, и только жена совершенно спокойна. Это наводит на мысль, что вам известим причины его исчезновения.

— Ничего, — каменно застыв, ответила Дорохова.

— Хорошо. — Капитан встал и выдвинул на середину комнаты стул со свертком. — Гражданка Дорохова, прошу вас осмотреть вещи вашего мужа и по освидетельствовании расписаться в протоколе.

Дорохова вскочила. Капитан готов был поклясться, что она потрясена. Даже жест — кулачок, вздернутый к губам и словно удерживающий крик, был неподделен.

Она быстро прошла к стулу со свертком, вскинула к свету брюки, положила, потом взяла пиджак. Он выпал у нее из рук.

— Его одежда? — спросил капитан.

— Как это произошло? — тихо спросила женщина.

— Два дня назад старик пенсионер поехал на рыбалку. Это в семнадцати километрах по Краинке, на излуке… Одежда была аккуратно свернута, лежала у самых кустов, рядом лежала шляпа. Он всегда в шляпе ходил? Даже в жару?

— Всегда!

— Старик съездил в райцентр, сообщил о находке, организовали поиск тела. Искали и ищут второй день. Тела пока нет. Ни выше, ни ниже на реке труп не обнаружен.

Дорохова была бледна, сидела молча.

— Как это могло произойти, Софья Васильевна? — спросил капитан. — Он хорошо плавал?

— Плавал? — спросила она словно в забытьи. — Ничего… Плавал, как все.

— Еще один вопрос, — тихо сказал капитан. — Я вот о чем хотел спросить: не было ли у вашего мужа поводов для самоубийства?

Дорохова не отвечала, смотрела на него широко открытыми глазами, потом, взяв себя в руки, заговорила:

— Не знаю. Он очень сложный человек. Он ни с кем не делится своими мыслями. В последнее время он ходил мрачный. У него военная травма. На нервной почве. Он иногда вспоминает лагерь, и тогда я не смею с ним заговаривать. Не знаю…

— Были ли у него раньше мысли о самоубийстве?

Дорохова быстро взглянула на капитана и опустила глаза.

— Не знаю… — ответила она торопливо, — раз он действительно пробовал повеситься в ванной. Я тогда случайно вошла и не дала ему этого сделать… — Она покраснела, взглянула на капитана и опустила глаза. — Ничего больше не могу сказать.

— Хорошо, я не настаиваю. Сейчас напишу протокол, вы подпишете.

Пока в комнате скрипело перо, Дорохова сидела совершенно безмолвно. Потом, подписав протокол, спросила:

— Я могу взять вещи?

— Нет, — сказал капитан. — Следствие еще не кончено.

— Вы мне скажете, когда оно кончится?

— Разумеется.

Дорохова пошла к двери.

В шесть часов Луганов и Миронов встретились у машины; через минуту подошел Скворецкий, ведя за руку мальчика.

— С кем незнаком, Валерий? — спросил он у мальчика. — Это Василий Николаевич, ты его знаешь. А вот это майор Миронов, Андрей Иванович.

Валерку посадили на почетное место рядом с водителем, и тот сразу нашел общий язык с мальчиком. Всю дорогу они разговаривали о марках автомобилей.

Машина с трудом пробиралась в вечернем автомобильном потоке. Скворецкий вполголоса говорил товарищам:

— Хочу кое-что проверить. Давно это не дает мне покоя. Когда будем возвращаться, напомните, пожалуйста.

— К мальчику имеет отношение? — спросил Миронов.

— Самое прямое.

Наконец они вырвались на шоссе. Бетонная лента дороги все быстрее летела под колесами. Полковник рассказывал о боях, которые шли в этих местах.

— А тот городок, где сейчас лежит Мехошин, был как раз в центре партизанских действий. Здесь немцы никого не жалели. Все население было партизанами.

— А полицаев разве не было? — спросил Миронов. — Помните, Кирилл Петрович, как я в разведку ходил и был полицаями взят? Если бы не женщина, жена одного из них, они бы меня в живых не оставили…

— Да, зверье… — сказал Скворецкий. — Вот они-то сейчас там, на Западе, основной резерв агентуры иностранных разведок. Однако срок их годности кончается. Уже большинству невозвращенцев лет под пятьдесят. Скоро иностранной разведке станет сложновато работать: Россия — страна особая, американцу, англичанину, немцу прикинуться русским нелегко. Недаром они всегда предпочитают засылать к нам бывших соотечественников.

— Интересно, кто по национальности этот резидент?

— Поймаем — узнаем, — ответил полковник.

Так за разговорами не заметили, как въехали в небольшой зеленый городок.

В больнице их уже ждали. Главврач, невысокий, молодой, поздоровался со всеми, назвал себя и сразу же предложил провести в палату, где лежит Мехошин.

— Одну минуту… — попросил полковник. — Как он?

— Жить будет, — сказал главврач. — Операция сложная, но организм здоровый, молодой, кое-что восстановит. Думаю, будет жить и работать.

Они шли тихими коридорами. Больные уже спали, только дежурные сестры бесшумными белыми тенями входили и выходили из палат.

— А как тот? — спросил Скворецкий.

— Второй? — Врач приостановился. — У того дела очень неопределенные. Пока ничего не знаем. С памятью, конечно, процесс затянется. Но этого мало. Сейчас мы даже не можем знать, выживет ли он.

— Надо, чтобы выжил.

— Видите ли, его надо в специальную лечебницу.

— Завтра его перевезут, — сказал полковник. — Но за Мехошина вы ручаетесь?

— За Мехошина ручаюсь.

Когда они вошли в небольшой бокс, Мехошин приподнялся на кровати. На бледном узком лице появилась улыбка, глаза оживились. Сестра подсунула ему под спину подушку, чтобы ему было удобнее разговаривать с товарищами.

— Как самочувствие, герой? — спросил полковник после того, как врач и сестра ушли, предупредив, что разговор не должен продолжаться больше пятнадцати минут.

— Ничего, товарищ полковник, — ответил Мехошин, — скучно только.

— Боли бывают? — спросил Луганов.

— Редко. Вы уж извините, товарищ майор, что так все вышло…

— Все правильно вышло, — сказал Луганов, — ты не имел права его упускать, ты и не упустил.

— Понимаете, в чем дело, товарищи, — заговорил Мехошин, торопясь выложить то, что так долго в нем кипело, — когда он в вагоне был, я старался ему на глаза не попадаться. Но, конечно, учитывал, что глаз у него зоркий и что он меня, как и всех вокруг, на заметку взял. Но когда он выпрыгнул, тут я немного дал маху… В лесу я все рассчитал как будто правильно. И направление, куда он пойдет, и скорость. Но вот не успел принять точного решения: сразу буду брать или дойду с ним до первого населенного пункта. Словом, сплоховал… Это и подвело. Он меня услышал раньше, чем я его. Он и решение раньше принял. Когда я услышал шорох и оглянулся, он был уже близко. Он спросил: «Тебе дать закурить?» Мне бы сразу: «Руки вверх!» — и обыскать его. А я взял сигарету, он и воспользовался…

Тут мне объяснили, что подняться, бежать за ним и ударить его я мог только сгоряча. Но я не то чтоб очень был зол, нет, только чувствовал, что не выполню приказ, если уйдет, я и кинулся за ним… — Он улыбнулся бледным ртом. — Догнал все-таки.

— В основном все было правильно, — сказал полковник. — Молодец, лейтенант.

Бледные щеки Мехошина покраснели.

— Спасибо, товарищ полковник. Я тут лежу, мучаюсь, думаю, как там в управлении решат.

— В управлении решили, что лейтенант Мехошин в трудных условиях выполнил свой долг.

— Пора, товарищи, — сказала медсестра, появляясь в дверях.

Все пожали руку Мехошину, полковник положил в тумбочку привезенные для него сладости — товарищи сказали, что Мехошин любит конфеты, — и прошли в ординаторскую, где их ждали главврач и Валерка.

Полковник отвел главврача в сторону, о чем-то поговорил с ним, и через минуту тот, взяв за руку Валерку, ушел.

Ждать их возвращения пришлось недолго. Минут через десять главврач и Валерка вошли в ординаторскую.

Скворецкий отвел мальчика в сторону и о чем-то спросил его. Валерка отрицательно покачал головой и что-то сказал. Ответ его огорчил полковника, он нахмурился, но тут же улыбнулся мальчику, пожал руку главврачу, и скоро все они сидели в машине, уносящей их в сторону Крайска.

Когда Валерка и шофер занялись разговором, полковник негромко сказал:

— Все время мучила меня мысль. Я вам ее высказывал… Нет ли прямой связи между убийствами Рогачева, Димы Голубева и резидентом. То есть не является ли полковник Соколов резидентом. Сегодня специально для этого захватил мальчика. Попросил главврача показать ему Длинного. Тот лежит в боксе и пока не приходит в сознание. Валерка был введен в бокс, долго приглядывался, но в Длинном никого из знакомых не узнал. Я ему, конечно, не говорил, кого именно он должен узнать. Так что по-прежнему мы перед двумя задачами: надо обнаружить и взять обоих — власовца и резидента.

Майора Луганова беспокоил Варюхин. Всю неделю до пятницы Варюхин развивал многообразную деятельность: ездил по друзьям, играл в преферанс в нескольких компаниях, уезжал за город будто бы по служебным делам, которые при выяснении оказывались совсем не служебными, и чаще всего это происходило в рабочее время. Часам к девяти Варюхин возвращался домой. Круг его знакомств был чрезвычайно велик. Чем больше собиралось сведений о Варюхине, тем больше интересовала Луганова одна особенность этого человека: он был разговорчив, любил приложиться к бутылке, общительность его не знала предела, и тем не менее, как выяснилось, почти никто из его знакомых не мог припомнить никаких подробностей из его биографии. Видимо, Варюхин был из тех, кто следовал правилу, что язык нам дан не для того, чтоб раскрывать свои мысли, а для того, чтобы скрывать их. Никаких компрометирующих сведений о Варюхине у майора не было. Из Центра новых подробностей о пребывании Варюхина в плену в Югославии не пришло. В темные дела Варюхин, кажется, замешан не был. Однако, несмотря на семью, несмотря на не слишком большую зарплату, деньги Варюхин имел. Может быть, деньги давал преферанс, но там играли по маленькой, а у Варюхина водились суммы покрупнее. Это настораживало и заставляло Луганова выискивать источники этих сумм.

С Дороховым дела тоже шли не блестяще. Труп в реке найден не был. Однако выдвинутая капитаном милиции версия о том, что Дорохов был человеком психически неуравновешенным на почве перенесенных на войне и в плену страданий, нашла подтверждение у психиатра облполиклиники, где несколько раз за последнее время появлялся Дорохов. Записи врача говорили о глубокой меланхолии этого человека, о том, что он не может забыть военные годы. Дорохову снились страшные сны, часто он просыпался от сердцебиения.

Тем временем Миронов, закончив с помощью своих сотрудников проверку жильцов дома, который его интересовал, обратил особое внимание на квартиры северян, сданные жильцам. Обо всех этих людях уже были собраны сведения кроме одного. Известно было, что он — инженер и в снимаемой квартире порой не появляется неделями и даже месяцами. Через Магаданское управление владельцы квартиры — Демьяновы — были запрошены о том, каким образом и кому была сдана квартира. Из ответов выяснилось, что с человеком, которому сдавали квартиру, хозяева познакомились на даче, он снимал неподалеку комнату. Фамилия его Григорьев, он инженер, ушел от жены и жил между небом и землей, не зная, где будет ночевать на следующий день. Хозяева согласились сдать ему квартиру, с тем чтобы тридцать рублей он ежемесячно уплачивал их сестре. Сестра Демьяновых регулярно получала от Григорьева деньги. Случалось, он сам заносил их, но последнее время он пересылал деньги по почте. Проверили обратный адрес переводов. Это был адрес квартиры, которую Григорьев временно снимал.

По рассказу дворничихи и соседей, Григорьев был невысокий, плотный человек среднего возраста, с темной бородкой, он ни с кем не общался, при встрече с соседями раскланивался молча и спешил войти в квартиру. Дома он вел себя тихо. Изредка включал радиолу. Посетители у него бывали крайне редко. Однажды видели, что вечером к нему заходила женщина лет тридцати, блондинка. Несколько раз заходил какой-то человек. Его наружность не запомнили. Вот все, что было известно об инженере Григорьеве. В последнее время его не было видно. Но это случалось часто, поэтому жильцов отсутствие Григорьева не удивляло. Миронов попробовал было найти Григорьева через адресное бюро, но Григорьевых было тысячи, и сотни из них были инженерами, и многие были разведены с женами. Миронов предполагал, что у инженера, снявшего квартиру у Демьяновых, была иная фамилия. Однако предположение требовало доказательств, и Миронов день за днем обдумывал все новые и новые варианты того, как вел бы себя резидент в сложившейся обстановке.

Однажды по поручению Миронова сотрудник показал дворничихе несколько фотографий. И вот тут в первый раз забрезжила удача. Перебирая снимок за снимком, дворничиха вдруг наткнулась на фотографию Длинного. Он был снят сбоку, когда подходил с Мироновым к дому. У службы наблюдения было несколько снимков Длинного.

— А этого я видала, — сказала дворничиха, вглядываясь в равнодушное, тяжелое лицо с надвинутой на лоб кепкой. — Ей-богу, знаю! Это он к нашему жильцу ходил.

— К какому жильцу? — поинтересовался сотрудник.

— Да к этому… Вот что у Демьяновых-то снимает.

Итак, замкнутый круг был разорван. Теперь можно было просить у прокурора санкций на обыск квартиры. Связь Длинного с таинственным инженером Григорьевым больше не вызывала сомнений. В тот же день Миронов с двумя сотрудниками произвели обыск в квартире Демьяновых.

Комнаты были запущенные. По углам серебрилась паутина, на кухне в беспорядке стояла немытая посуда. В коврах и дорожках давно уже скопилась пыль. Миронов обошел все три комнаты, попросил одного из сотрудников внимательно просмотреть библиотеку, другого — обратить внимание на вещи. Сестра Демьяновых, пожилая женщина, испуганно спрашивала у майора, что случилось.

Миронов объяснил ей, что жилец их был человек подозрительный и поэтому они вынуждены проверить, не оставил ли он на этой квартире чего-либо важного для следствия.

Узнав, что ее брат и его семья здесь ни при чем, женщина успокоилась и рассказала Миронову все, что знала о жильце. Он был немногословный, голос тонкий, глаза серо-зеленые. Черная бородка. Очень вежлив. Однажды она зашла посмотреть, как он живет. Он открыл ей дверь, пригласил войти. А потом попросил ее больше таких визитов не делать. Он аккуратно платит деньги за квартиру и не хочет, чтобы его беспокоили. Если к нему будет какое-либо дело, он просит предупредить его заранее письмом. Иначе он съедет с квартиры. После этого выговора он опять стал любезен, предложил чаю, и сестра Демьянова ушла успокоенная. С тех пор она уже не проверяла, как живет жилец в квартире ее родственников.

На кухне сидели женщины-понятые и разговаривали. Оба сотрудника находились у шкафов: один — у книжных в гостиной, другой — у шифоньеров в спальне. Сестра Демьянова пошла в спальню объяснить, что из вещей принадлежит Демьяновым, что их жильцу.

Миронов внимательно оглядывал квартиру, думая о том, что и как мог бы здесь держать Григорьев, если бы он был резидентом. Приспособления для тайнописи? Рацию? Но рацию ему должен был передать Климов. Та, что была, видно, вышла из строя. Да и была ли она? Какой-то канал связи у резидента безусловно имелся. Иначе его шефы на Западе не знали бы, что́ нужно их резиденту. Но канал, видимо, не удовлетворял резидента. Скорее всего, это была обычная почтовая связь. Кому-то он писал внешне ничем не примечательные письма. Кто-то писал ему в ответ такие же, ничем не приметные ответы. Миронов взглянул на штору на окне гостиной. Она была собрана в жгут посреди окна. Он вспомнил взгляд Длинного на окна дома и его внезапное паническое состояние. Может быть, это был сигнал? Миронов подошел и выглянул в окно. Да, из него прекрасно видно людей на той улице, по которой они проходили с Длинным. Значит, что-то в его виде напугало резидента? Неужели Климов что-то наврал? Центр после перепроверки считает, что причины в ином, но кто знает…

— Товарищ майор… — прервал его раздумья голос сотрудника.

Он обернулся.

— Смотрите, что я нашел в книге. — Сотрудник протянул ему раскрытый том Диккенса, в котором лежали серые книжечки.

Он взял книгу, приподнял тонкие книжечки. Это были бланки паспортов. Пролистал их. Они были не заполнены.

— Может быть, и печати найдем? — сказал Миронов.

Глубоким вечером в специальном приспособлении, приваренном внутри газовой плиты, они нашли добротно сделанные печати с вырезанными в резине данными шестого отделения милиции города Крайска.

С утра Луганов и Миронов были у полковника. Сообщение Миронова о найденных на квартире мнимого Григорьева бланках для паспортов, а также о том, что Длинный ходил именно в эту квартиру, было большой удачей. Теперь они кое-что знали и о самом резиденте. Его рост, внешность — хотя и очень приблизительно описанную — и некоторые другие детали. Миронов считал, что по хаосу в квартире можно судить о том, насколько внезапно для резидента было какое-то известие или наблюдение, заставившее его скрыться.

Полковник улыбнулся этому заявлению.

— Все пока шло правильно, Андрей Иванович, — сказал он, — но тут торопишься. Очень многие холостяки, а тем более разведенные мужчины не умеют следить за квартирой. Вполне возможно, хаос в квартире существовал давно. Кроме того, он не так уж часто, судя по всему, в ней появлялся. Но вот что интересно: у нас прибавилось данных о резиденте и все-таки нельзя сказать, что мы продвинулись вперед. Ясно одно: теперь резидент где-то затаился, и самое важное для нас — выйти на его убежище. Плохо, что он уже знает о наших поисках. Собственно, и сбежал он в тот момент, когда понял, что мы вышли на след. Так что, несмотря на ряд удач, дело у нас фактически не сдвинулось…

— Что у вас, Василий Николаевич?

Луганов вынужден был сообщить, что и он в своих поисках полковника Соколова пока не достиг существенных результатов.

Событие было бы будничным и не внушало бы никаких подозрений, если бы не странное поведение Варюхина.

В шесть часов он вышел из здания облисполкома, забежал в ближайший гастроном, раздраженно вертя головой, выстоял большую очередь, купил две коробки конфет, сыру, водки, колбасы и отправился домой.

Луганов был уверен, что припасы предназначались не для дома. Действительно, через час Варюхин выскочил из подъезда своего дома.

Сотрудник, следовавший за Варюхиным, сообщал, что Варюхин часто смотрит в витрины, пересаживается с троллейбуса на троллейбус. По всему видно было, что он или знал про слежку, или предполагал о ней.

Вошел Скворецкий:

— Что там, Василий Николаевич?

— Вот Варюхин… Куда-то двинулся и очень уж осторожен. Боится хвоста.

— Что ты решил?

— Попробуем проследить, куда направляется.

— Во всяком случае, брать рано.

Сотрудник сообщал, что Варюхин держит путь на Беркутово.

По вечернему шоссе, освещенному сплошной цепью фонарей, мчались легковые и грузовые машины. Большинство людей в пятницу после работы спешили за город. В сущности, в поездке Варюхина не было ничего особенного.

— Тринадцатый, тринадцатый, ноль семнадцатый на улице Кошевого, — сообщал сотрудник Луганову. — Все время настороже. Два раза оглядывался… — Голос прервался.

Скоро пришло сообщение, что Варюхин вошел в дом номер 26 по улице Кошевого. Из дома слышна музыка, виден свет.

Луганов приказал сотруднику продолжать наблюдение, выслал еще двух работников проверить у местного участкового, кто живет в доме номер 26. Кроме того, еще один сотрудник должен был выяснить, чем в этот момент занимается семья Варюхина и что они знают о месте пребывания отца семейства.

Вскоре сотрудники из Беркутова сообщили: дача, где сейчас находится Варюхин, принадлежит Куравцеву. Он работает в НИИ Нефтехимии. Три месяца назад инженер выбыл в длительную командировку в Сибирь. В доме находится его жена. До замужества она работала в местной филармонии, женщина видная, решительная и лихая. После замужества, то есть около пяти лет, нигде не работает. Соседи неоднократно жаловались на нее милиции — их беспокоит радиола, которая у Куравцевой играет с утра до вечера. Человека, похожего на Варюхина, участковый уже видел. По его мнению, он около недели жил на даче инженера.

Сотрудник, навестивший семью Варюхина, сообщил, что там считают, будто Варюхин уехал на рыбалку. Но жена, судя по ее тону, не очень-то верит этому, подозревая какую-то иную цель поездки.

— Ну, Василий Николаевич, — сказал, выслушав все, Скворецкий, — похоже, с Варюхиным надо кончать.

— Как? — удивился Луганов. — У нас же данных нет…

— В этом все и дело, — сказал полковник, — данных против него нет и, кажется, не будет. Его возвращение на работу уже весьма подозрительно. Едва ли полковник Соколов, почувствовав, что им интересуются органы, вернулся бы домой.

— А откуда он мог знать, что органы им интересуются? Мало ли как мог погибнуть мальчик.

— Убийца слышал крик Валерки, он знал, что остался живой свидетель. Во всяком случае, я считаю так: за Варюхиным мы пока ведем наблюдение, но основное внимание Дорохову. Что мы имеем о Дорохове? Самоубийство его крайне подозрительно. Подозрительно и поведение жены. Однако конкретных фактов, свидетельствующих о том, что Дорохов — это Соколов, пока нет. Возьмем за исходное предположение, что Дорохов — это Соколов. Что он должен был сделать после убийства Рогачева? Прежде всего замести следы. Письмо с подделанным почерком Рогачева было первым шагом, убийство Димки — вынужденным вторым шагом. Следов становилось больше. Таким явным следом был, например, убийца Димки. Но разыскать его не удалось. Валера Бутенко увидел убийцу около облисполкома, значит, кто-то из двух заинтересовавших там Димку людей вызвал его к зданию, откуда должен был выйти мальчик. По рассказу Валерки, убийца вошел в здание и вскоре вышел. Вероятно, имел свидание с тем, кто приказал ему убить Димку. Но фактов, уличающих именно Дорохова, нет. Варюхин под наблюдением, Дорохов же исчез, значит, раскопать все материалы о Дорохове, выяснить его связи и знакомства — единственный путь, который у нас есть. И надо поторопить львовских товарищей с материалами по спецлагерю и по делу Рогачева, тогда работать будет легче.

Утром в кабинете полковника все трое еще раз обсудили, как именно действовать в ближайшее время. Миронов должен был продолжать выяснение личности жильца кооперативной квартиры, Луганов — заниматься Варюхиным и в особенности Дороховым. Полковник — координировать работу обоих и тесно поддерживать контакт с Львовским управлением, поскольку именно там должны быть материалы о полковнике Соколове.

— Пока у нас все не очень определенно, Софью Васильевну Дорохову беспокоить не будем, — сказал полковник, — однако вы, Василий Николаевич, будьте настороже. Судя по ее поведению, эта женщина что-то знает об исчезновении мужа. Пока нам трудно предъявить ей какие-либо факты, но они, конечно, рано или поздно будут у нас в руках, тогда и поговорим с ней. Я имею в виду факты о его смерти, если таковая в самом деле произошла. Но тело не найдено. И само отсутствие каких-либо доказательств смерти Дорохова — это уже кое-что. Ясно, что он хотел кому-то доказать, что покончил с этим светом. Это, конечно, я говорю о том варианте, если и в дальнейшем его смерть не подтвердится. Если подтвердится, тогда нам от Дорохова ничего не будет нужно. Если же в дальнейшем факт смерти будет вызывать сомнение, то в поисках будем исходить из предположения, что он жив. Версия о том, что он полковник Соколов, теперь напрашивается сама. Но, — полковник посмотрел на Луганова, — наша задача не только предполагать, а главным образом — знать. К этому я вас и призываю, товарищи. Максимум фактов, минимум предположений. Вопросы есть?

— Нет, товарищ полковник, — сказали оба майора.

— Приступайте, товарищи!

Сотрудник Львовского управления КГБ Орлов, которому было поручено дело Соколова, любил Львов. Он любил бродить по старому городу, любил эти узкие улочки, где дорога идет внизу, а тротуары порой подняты на человеческий рост, любил неправильности улиц, их неожиданную запутанность, каменные лестницы, ведущие вверх к домам.

Архивы Львова несли в себе множество важных и интересных фактов. Львовщина была многострадальным краем. Это был центр левого рабочего движения в Польской Галиции и центр украинского национализма, база бандеровщины и немецкого владычества на оккупированной Украине. И здесь же, во Львове, сплачивались силы польского шовинизма. Многое-многое переплелось в древнем городе, и архивы, конечно, отражали лишь часть того, что в нем происходило.

О лагере, где действовал полковник Соколов, удалось выяснить немного. Узников, оставшихся в живых, было мало, и разбросала их судьба по всему огромному Союзу. Те же, кто был рядом, ничего не знали о деятельности полковника, потому что большинству из них удалось бежать из лагеря до сорок четвертого года, то есть до появления в нем полковника РОА.

Очень нужны были показания гитлеровских пособников, вахманов и обервахманов лагеря. Они в большинстве своем набирались из украинских националистов и безусловно во многом могли бы помочь. Но следов их пока не было найдено.

— Это просто объясняется, — размышлял Орлов. — Вся эта накипь ушла при приближении нашей армии в отряды Бандеры. А с этими отрядами нам пришлось повозиться. В сорок третьем году националисты сильно не поладили с немцами. Они надеялись на немецкую поддержку, чтобы потом стать хозяевами на Украине, а немцы использовали их как лакеев. Начались вооруженные столкновения. Националисты затеяли резню и с поляками. Причем обе стороны вовлекали крестьян, которые ничего не понимали в том, что происходит. Украинские националисты дрались против наших партизан, поляков, без разделения их по политическому направлению, против немцев и против наших войск. Наши партизаны пытались навести порядок и разъяснить крестьянам, кто им враг, кто друг. Положение страшное. Количество жертв огромное. Вот вахманы и обервахманы лагеря и разделились. Националисты ушли к Бандере. Часть из них немцы перехватили и поставили к стенке. Другая часть — без всяких идеологических лакировок — осталась при немцах и при первых слухах о наступлении нашей армии бежала в Германию. Их сейчас, кроме как в Мюнхене, а то и Парагвае, не обнаружишь… Остаются те, что, сменив имена, вышли из леса после разгрома бандеровского движения. Эти отсидели разные сроки и прячутся в Сибири или в других местах, где нет свидетелей их «подвигов». Возможно, среди них есть и те, кто нам нужен. Но пока все это выяснится, много времени пройдет.

Орлов понимал, что найти нужных ему людей нелегко. Полковник Соколов умел прятать концы в воду. Людей, с которыми он работал, можно разделить на две категории. Одни — те, которые не поддавались его обещаниям, — отправлялись в карьер на расстрел. Другие — завербованные в агенты — молчали, потому что род их деятельности этого требовал, а главное, потому, что большинство агентов было выловлено или убито.

Среди первых — не поддавшихся Соколову — был Рогачев. По его следам и отправился Орлов.

В квартиру Ковалей он постучал вечером. Старики и их внуки были дома. Орлов поздоровался, представился и попросил Ковалей рассказать о Рогачеве.

— А что же, — сказал старик, — можно рассказать, почему же нет. Добрый был человек, редкий, мало на земле таких… Пришел он к нам на рассвете. Я-то по ночам как спал? Прикорнешь — и уже вставать; поезда хоть и не шли у нас по ветке — партизаны пути разорили, — а мне положено было свой участок досматривать. Вот ночью встал, оделся, толкнул дверь. Слышу, стонет кто-то. Вышел. Лежит он, болезный, у куста белый весь, роба полосатая, лагерная, вся в крови. Я затащил его в сторожку, тут уж Ганна за него взялась.

— Насквозь он был простреленный, — вступила в разговор седоголовая быстрая старушка, — живого места на нем не было. Нога пробита в трех местах, плечо… Но за кости не задело. Ходили мы тут за ним как могли. Раны промывали, кормили, поили… Вот начал он поправляться и сразу говорит: я уйду. Я ему: «Куда же уйдешь-то? Партизан немцы из наших мест отогнали… Ты уж лежи». А он настойчивый такой: «Нет, говорит, уйду. Нагрянут немцы, не то что меня, и вас всех расстреляют!» Все время рвался. Его Васыль чуть силой не держал…

— Мы его на чердак ховали, я чердак запирал, — сказал старик. — Чую, душевная людына: не об себе, за других все заботится.

— И вот раз, как на грех, немцы! — продолжала старушка. — Мы перепугались. Хоть немцы-то эти знакомые были: начальник участка и с ним шуцман один… Пока они сидели, старик мой весь поседел аж… Ну, посидели, выпили самогона, последнюю курицу забрали и ушли. Старик — на чердак…

— Лезу это… шо це таке? — опять вмешался старик. — Замок-то я и забудь повесить. Влезаю на чердак — там никого. Я туда-сюда, звал, искал — не откликается. Пошли искать со старухой. Так вин, последни силы собрав, та и вылез… Найшлы мы его метрах у трехстах, под кустом. Лежит. Сил-то нету. Я ему кажу: «Шо ж ты, Семеныч, такий спектакель устроил… Аль нам не доверяешь?» А он поглядел мне у саму душу, — старик приложил руку к сердцу, — и кажет: «Васыль, я за тебя и твою жинку голову бы сложил, тольки не так, шоб моя голова за собой ваши потянула…»

— Сил-то не хватило, он и ждал там в степи смерти. Лишь бы не в доме, чтоб нас не погубить, — пояснила старушка. — Ай какой добрый человек был… Неужто вмер?

— Умер, — сказал Орлов. — Жаль человека.

— Редкий был человек… — вздохнула старушка.

— Вин до нас заихав у сорок пьятом роки, — вспоминал дед. — Як ридный был… Привез нам подарунков, продуктов. Тогда голодно было. Я кажу: «Костя, откуда у тоби капитал?» А он смеется: «Весь паек, всю зарплату — все на вас спустив». Як ридный — одно слово.

Вторым интересным делом для Орлова оказался архив немецкого гестапо Львовщины. Сохранился он не полностью. Однако среди документов нашлось крайне любопытное сообщение. В числе работников немецкой комендатуры города Львова упоминался Ефим Ярцев, шофер легковой машины комендатуры. У него было воинское звание ефрейтора. Значит, Ярцев был не вольнонаемный, а служитель врага.

Попалась и еще одна бумага. Рапорт заместителя начальника гестапо по концлагерям о работе полковника Русской освободительной армии Соколова.

Резолюция, наложенная на этом рапорте, гласила:

Резолюция скреплялась подписью начальника гестапо Западной Украины.

«Однако немалая фигура этот Соколов, — подумал Орлов, — если немцы так его опекали».

И он еще азартнее зарывался в бумаги, еще усерднее изучал лабиринты архивов.

Случилось это в Омской области, в большом колхозном селе. Уполномоченный райконторы «Заготзерно» зашел в сельскую кузницу заказать засовы для амбаров. Кузнец, громадный, с бугристо выступающими под промасленной рубахой лопатками, ворочал на наковальне болванку. Рослый молодой парень-молотобоец мерно бил по ней молотом. Звон и лязг стояли в кузне. Пыхтел горн.

— Эй, кузнец! — позвал уполномоченный. — Поговорить надо.

Кузнец даже не оглянулся, а парень продолжал вызванивать молотом по раскаленному докрасна железу.

Уполномоченный обиделся. Это был маленький человек с лицом, обезображенным шрамом. Он нервно переступил с ноги на ногу.

— Не слышишь, что ли? — спросил он, подходя к самой наковальне. — Мне с тобой поговорить надо.

— Не мешай, — пробормотал кузнец и продолжал ловко повертывать на наковальне полыхающую жаром болванку. У него были мощные длинные руки, густо поросшие волосами, на одной из них проступал странный шрам, похожий на скобу.

Увидев эту «скобу» на руке, уполномоченный взглянул в лицо кузнеца, заросшее щетиной, и окаменел. Потом, тихо ступая, направился к двери, оглянулся раз и вышел.

Через полчаса ковка кончилась.

— Ну, дядя Гриша, мастак вы! — произнес с удовольствием молотобоец.

— Ты тоже, Павло, гарно стучав, — сказал кузнец, закуривая. — А дэ ж тот мужчина, що заходив?

— А он подождал, подождал да и ушел.

— Ну, бог ему в пидмогу. Работы — до потолка, сам ушев, нихто його не гнав. Усе по порядку.

Они перекурили, и парень взялся раздувать горн, а кузнец уже тащил из угла недокованные шкворни.

Уполномоченный же, выйдя из кузницы, побежал по пыльной дороге к сельсовету, проголосовал там первой же машине и спустя час сидел в райотделе милиции, в узкой комнатке, перед человеком в штатском.

— Товарищ райуполномоченный, — рассказывал он, — я после войны служил на Тернопольщине, в войсках НКВД. Была у нас операция. Командир взвода был молоденький, только что из училища. Повел нас на пасеку в одну деревню. Рота-то вся была в селе. А пасека там километрах в трех, как бы не соврать… Окружили мы пасеку. Враз со всех концов взошли. А там никого. И деда-пасечника — тоже. Ну, покрутились-покрутились мы, а где ее, эту бандеру, найдешь, раз она вся разбежалась! Пошли мы в избу к пасечнику. И вдруг — трах! Я когда в себя пришел, нас из взвода семеро… Остальные все в избе погибли. Кто отбивался, того перестреляли, раненых сожгли, а нас, кто жив был, бандеры в лес угнали. Вовек не забуду, что они с нами делали: били, уродовали… Вот, память у меня осталась, — рассказчик повернулся к слушателю щекой, — это мне один ножом рванул. Потом поставили нас у болота и полосанули… Да плохо у них вышло, потому что в это время наша рота их атаковала. Ну, они в разные стороны, а мы, трое раненых, — в болото, своих там дождались. А покороче так. Был я сейчас в селе Шилино, по службе, и в кузнице своими глазами видел того злодея.

— Кого именно?

— Того, что ножом щеку мне пробил и над прочими изгилялся!

— Вы не путаете? — спросил уполномоченный.

— У меня память крепкая, товарищ сотрудник. А такое забыть трудно.

— Все-таки времени немало прошло, — сказал уполномоченный, роясь в выдвинутых ящиках стола.

— Товарищ сотрудник, я этого гада на том свете не забуду, не то что здесь… Да и примета есть!

Уполномоченный насторожился.

— Как начал он нас пытать, один наш солдат — Колька Анисимов, он связанным был, — вцепился ему в руку и прокусил до мяса. Накрепко. Кольку они убили, а шрамик этот у гада есть. Да и сама морда страховидная такая… Нет, не путаю я. Да и свидетели есть. Это два моих товарища, с которыми я в болоте укрылся. Один после демобилизации в Туле живет, другой не знаю где. Но вы разыщите.

— Хорошо, — согласился районный уполномоченный, — пишите заявление.

Сам он поднял трубку и вызвал Шилино.

— Здравствуйте, — сказал он секретарю сельсовета, — это Гнедых… Как фамилия вашего кузнеца?… Мандрыка? А откуда он переселился?… С Тернопольщины? В каком году?… Пятьдесят первом. Ладно. Хороший кузнец? Нет-нет, ничего. Просто к вам в гости собираюсь. Завтра буду.

Потом он позвонил в Омск. Это было не просто, и с час пришлось ждать. Уполномоченный «Заготзерна» уже написал заявление и сидел в углу, следя, как приходится работать уполномоченному другой организации. Наконец дали Омск.

— Товарищ майор, — сказал Гнедых, — тут у меня заявление есть. Прошу вас связаться с Украиной и проверить сведения о Мандрыке Григории Тарасовиче с Тернопольщины. В нашу область переселился он в пятьдесят первом году. Район, кажется, Збаражский. Да, большого заезда оттуда не было, думаю, выяснить не трудно будет. Жду.

Гнедых повесил трубку.

— Все, — обратился он к уполномоченному «Заготзерна», — можете идти. Оставьте ваш служебный и домашний адрес, в ближайшие дни сообщим результат.

На следующий день вечером трое в штатских костюмах вошли в шилинскую кузницу.

— Вы гражданин Мандрыка? — спросил один из них кузнеца.

Тот медленно повернулся к нему. В руках у него был молот.

— Я, а шо таке?

— Пройдемте со мной, — предложил говоривший.

Кузнец переложил молот из левой руки в правую.

— Хто такие будете?

Первый из вошедших показал удостоверение.

— Ну, ладно, — сказал кузнец и бросил молот. — Ты, Вовка, — обернулся он к подручному, — тут гляди, за старшего остаешься…

— А вас куда, дядя Гриша?

— Там побачимо. — Кузнец вытер руки ветошью. — Ну, пошли.

Его везли в «газике» пыльными степными дорогами. Вокруг шла уборочная. Проносились грузовики, полные зерном. С двух сторон от него сидели сотрудники КГБ. Мандрыка смотрел в окно. Тяжелое лицо его с выдвинутой челюстью, сильно выступающими надбровными дугами и маленькими злыми глазками было равнодушным.

На первом допросе он не сказал ничего.

— Шо вы мене пугаете? — спросил он, когда следователь упомянул о его бандеровском прошлом и о том, какая кара грозит ему за преступления. — Ви докажить, шо я — бандюк, тогда и поговорим.

Ему зачитали показания уполномоченного «Заготзерна», он выслушал их без всякого интереса.

— Городит, абы шо. Це я и на вас могу добру бумагу написать. Треба доказательства.

Тернопольское управление уже собирало эти доказательства.

Через несколько дней его вновь вызвали на допрос.

— Так какая ваша настоящая фамилия? — спросил следователь.

— Мандрыка, — ответил арестованный, — а кличут Григорием Тарасовичем.

— Что-то вы путаете, гражданин Кущенко, — сказал ему следователь.

В лице арестованного не дрогнул ни один мускул:

— Таких не знаю.

— Знаете, — настаивал следователь. — Кущенко Назар Григорьевич, командир куреня оуновской или, как вы ее тогда называли, Украинской повстанческой армии. Так?

— Нема таких знакомых у мене, — сказал арестованный, — ничего такого я не знаю.

Очная ставка с уполномоченным «Заготзерна» тоже не произвела впечатления на кузнеца.

— Та шо вин плете? — выслушав взволнованный рассказ свидетеля, пробурчал кузнец. — Брешет як собака.

— А это что? — подскакивая к нему вплотную, закричал уполномоченный; он пальцем указал на обнаженное волосатое запястье, где выделялся рваный шрам.

Мандрыка вскочил, маленькие его глазки налились кровью, он схватил уполномоченного, но следователь крикнул: «Сесть!» — и кузнец успокоился.

— То у мене сызмальства, — пояснил он следователю, закатывая рукав.

— Подлец! — крикнул уполномоченный «Заготзерна». — Это не сызмальства у тебя, а с сорок седьмого года, когда дружка моего Кольку Анисимова пытал… Ну, теперь за все ответишь, гадина!

Кузнец, не шевелясь, смотрел перед собой.

— Отказываетесь что-либо сообщить, Кущенко? — спросил его следователь.

— Я — Мандрыка.

— Признаете верным сообщение этого товарища?

— Брехня.

— Тогда еще посидите, подумайте.

Он сидел в камере и вспоминал. В конце сорок четвертого года он ушел из Львова и в небольшой деревеньке был встречен полковым атаманом Бакланом.

«Прийшов? — спросил тот. — Добре. Будешь у нас куренным. Як дела у городу?»

«Червонные наводят порядки».

«Ось мы им тут поднаведем порядки!»

В тот день они напали на польское село. Поляки были вооружены и защищались. Он, взяв с собой канистру с бензином, прополз в темноте под пулями до крайней хаты, плеснул бензин и поджег. Хаты загорались одна за другой. Отпор поляков сразу ослабел. Ворвавшиеся в село бандеровцы расстреливали мечущихся у горящих домов людей. К утру добили последних.

На следующую ночь подстерегли обоз с ранеными красноармейцами, и всех до одного перекололи штыками, а офицерам на груди вырезали звезды…

Так начиналась его лесная жизнь. О ней он мог еще многое вспомнить, но не хотел. Он знал, что в Сибири, на Кубани, на Севере живут его бывшие товарищи. Почему попался он один? За что их милует бог? И ярость ударила ему в голову. Всю ночь она бушевала в нем и не давала уснуть. А утром на допросе он допустил первую ошибку.

— Меня узяли-то гарно. Трепать языком я не буду, только дюже обидно мене, шо я тут гнить буду, в цей каменной коробке, а другие на свободе.

— Кто, например? — спросил следователь.

— А ось Петро Коцура, — сказал он, — вин под Иркутском в селе счетоводом. А який вин счетовод, колы по чину вин мени равный.

Счетовода колхоза «Путь к коммунизму» Алексея Семеновича Борисенко взяли утром у правления колхоза.

— Петр Коцура? — спросили его.

Он вздрогнул, потом пришел в себя, махнул рукой:

— Так даже лучше. Пятнадцать лет вас ждал.

Он сразу дал полные и обстоятельные показания. Думали, что и Кущенко начнет говорить после того, как выдал Коцуру, но, вопреки логике, кузнец опять замолчал, и допросы не давали результатов. Между тем Коцура сообщил все:

— Вы обо мне можете думать что хотите, гражданин следователь, но я сейчас первый раз за все последние годы успокоился. Я ж даже не женился пятнадцать лет. А кандидатки были. И сам я человек с чувствами. Но знал, что ваши за мной придут, не решался. Знаете, гражданин следователь, вот работал я в колхозе. Работал хорошо, председатель у меня совета спрашивал, и не такие, видно, плохие я их давал, потому что колхоз наш уже миллионером стал и заработок был у людей хороший. А вот по ночам лежу я в своем доме и думаю: зачем это было? Зачем я оказался в лесу, как только ваши пришли в Галитчину, зачем потом, когда немцы вступили во Львов, я вместе с другими примчался их приветствовать, затем работал в концлагере…

— В каком?

— Да я об этом все расскажу, гражданин следователь, все как есть. Только дайте высказаться.

— Продолжайте.

— Я так думаю: ведь все время шел против вас! А что знал? Ничего! Начитался брошюрок разных о Советах, наслушался всяких сплетен, немецких да бандеровских и бульбашских… А вот если бы поработал в колхозе перед этим хоть пару годков, то понял бы, что жить при Советах можно неплохо. Тогда бы и не натворил такого. Преступления за мной есть. Ваших людей я убил немало… И потому знал, что расплата будет. И когда Советы пришли в Галицию, я уже был в отряде юнаков. Была у нас такая молодежная украинская организация…

— Националистическая?

— Национальная. Мы тогда как считали? Наша Галитчина маленькая, у нее со всех сторон враги. Были немцы-австрияки, потом поляки, потом Советы. Немцы поначалу были нашими союзниками, потому что против Советов. Наш вождь Степан Бандера говорил, что немцы организуют независимую Украину. Мы и ждали. А немцы только пользовались нами. В конце концов мы выступили и против немцев, да внутри у нас тоже разлад сильный начался. Все атаманы передрались между собой, а у холопов чубы трещали…

Следователь записывал.

Он был уверен, что обвиняемый скажет если не все, то очень многое.

— В тридцать девятом, когда вы пришли, у нас была инструкция выжидать и организовывать диверсии. Сам я принимал участие во многих. Обстреляли вашу автоколонну, взорвали две машины. Но скоро нам пришлось перейти к мелким операциям, вроде уничтожения армейской связи и убийства ваших активистов в селах. В это время уже начались крупные облавы. Мы были дважды загнаны в болота, пришлось попрятаться по деревням. В сорок первом пришли немцы. Когда мы входили в город, нас приветствовали как героев. Потом немцы прикрутили гайки, послали советников в наши отряды. По приказу штаба я пошел вахманом в лагерь военнопленных. Это был спецлагерь. Туда собирали самых упорных. У нас была инструкция, тайная даже для эсэсовцев, отбирать в кадры тех пленных, кто изъявит желание служить независимой Украине. При этом строго проверять происхождение, выяснять, украинцы ли эти люди… Украинцы ведь жили везде — и в Сибири, и на Кубани, и в Средней России. Вот их мы и должны были вербовать. Два года я был в лагере. Там я перестал быть человеком… В лагере все зверели. Одни оттого, что их все боятся, другие — что всем они ненавистны, а чаще всего мы, вахманы, — оттого, что нас и боялись и ненавидели. Зверели от власти. Есть резиновая дубинка и пистолет. Можешь делать что хочешь. Хочешь — убей, никто не предъявит претензий, потому что пленный для немцев дешевле скота и издеваться и запугивать его входит в программу перевоспитания.

— Вы лично принимали участие в издевательствах и убийствах?

Коцура опустил голову.

— Принимал участие в расстрелах. А так лично, — он приложил руку к груди, — хотите верьте, хотите нет, по своей охоте, никого не убил. Бить — бил. А убивать — нет. Я верующий… В сорок третьем году наметились расхождения среди нашего командования. Кое-кто уже не желал помогать немцам. При первом известии об этом я ушел. Многие еще оставались. Был у нас там страшный человек — Ткачук: палач, по натуре садист, тот оставался в лагере почти до вашего наступления. Принимал участие в расстрелах последних военнопленных, потом пришел к нам. Его курень был самый страшный.

— О его судьбе что-нибудь знаете?

— Однажды был я в Иркутске в командировке и бродил по рынку. Там и встретились. Хотел было скрыться, да не вышло. Выпили, поговорили. Выпытывал у меня обо всем, а о себе — ни звука. Ну и я стал врать, что и как. А ночью черт его знает отчего проснулся, гляжу — Ткачук сидит за столом и читает что-то. Я слежу за ним; он встал, подошел к моему пиджаку и сунул в карман мой паспорт. Все обо мне узнал, сволочь! А я о нем ничего. Так и расстались.

— Значит, он жив?

— Жив. Да и многие живы. То есть немногие как раз. Большинство погибло. Некоторые уже отбыли ссылку, вернулись на Львовщину и Тернопольщину, кто осел в Сибири… Но есть, конечно, и скрывшиеся, как я. Мало, но есть.

— Вы кого-нибудь знаете?

— Никого, кроме Ткачука.

— Продолжайте.

— Я стал сотенным командиром в курене Пивня. Атаман наш советскую власть ненавидел. Ребята у него были отборные. Мы начали операции в тылах ваших наступающих армий. Но нам сильно мешали ваши партизаны. И нам пришлось уйти в болота. Затаиться…

После войны опять началась коллективизация. Крепкий мужик побежал к нам. Мы убивали по селам всех, кто за Советы, нападали на отдельные воинские части, взрывали поезда с мобилизованными солдатами. Нам тоже крупно доставалось, потери были большие, но драться было можно. Потом часть наших отрядов пошла через Польшу и Чехословакию на прорыв в Западную Германию. Большая часть их погибла, но кое-кто дошел. Степан Бандера устраивал их потом в мюнхенские пивные. Остальные продолжали драться. Но скоро поняли, что борьба безнадежна. Из местных комсомольцев создавались истребительные отряды. В них служили местные — и это было самое страшное. Они знали леса и болота не хуже нас, знали настроение населения. Наши стали сдаваться в плен. Была объявлена амнистия всем, кто добровольно сдастся. Я, конечно, не мог пойти на это. За мной стоял спецлагерь. Но у меня имелись чистые документы, и осенью я выбрался из леса. У знакомого лесника побрился, отмылся и сел на первый идущий на восток поезд. Так и попал я в Сибирь.

— Значит, теперь вы раскаиваетесь в своих преступлениях против советской власти? — Следователь внимательно следил за реакцией арестованного.

Тот поднял голову, посмотрел на следователя, снова опустил ее.

— Да что толку, что раскаиваюсь, — сказал он, — поздно мне каяться. Конечно, если б тогда знать, что при Советах такая же жизнь, как и при любой другой власти, что люди как люди, что работа как работа… Но родись вы на Галитчине в мое время, гражданин следователь, попади вы в мой круг, я еще не знаю, не случилось бы с вами того, что со мной случилось…

— Значит, обстоятельства виноваты? Личную вину отрицаете? Разве не было времени одуматься и кое-что понять, хотя бы в спецлагере?

Арестант молчал.

— На сегодня кончим, — сказал следователь. — Прошу помнить: ваша откровенность может вам очень помочь.

— Теперь уж чего скрывать? Я запираться не собираюсь.

Луганов едва успел обнять вернувшегося из больницы лейтенанта Мехошина, как позвонил Скворецкий:

— Зайди, Василий Николаевич.

Когда полковник обращался на «ты», все знали: дело особой срочности. Через минуту Луганов уже был в кабинете полковника.

— Дела такие, — без предисловия приступил к изложению новостей полковник. — В Омской области обнаружены кое-какие следы войны. Попался один из бандеровцев, давно и накрепко замаскировавшийся, сменивший фамилию, устроившийся в Сибири и уже не вызывавший подозрений. Человек этот был связан с Львовским спецлагерем. Пока это только цветочки, ягодки он нам еще не выложил. Мы тут поговорили по прямому проводу с генералом Васильевым. Он считает, что к омским товарищам пора подключать тебя. С львовскими документами ты ознакомился, о Соколове знаешь достаточно, так что в омском оркестре можешь сыграть свою партию. Они берут широко, их этот тип интересует в связи со всей его деятельностью, тебе же надо выяснить у Коцуры все о спецлагере и о том, что делал в нем Соколов. Как вы считаете, Василий Николаевич, — перешел полковник на «вы», — нужно вам лететь в Москву или не стоит отрываться от Крайска?

— Тут у нас пока все в области предположений, — сказал Луганов. — Думаю, лететь мне необходимо. Доводы «за»: я многое знаю о Соколове и, следовательно, даже по намеку смогу кое-что понять и угадать, а местным товарищам надо еще входить в курс этого дела; второе «за»: вернулся Мехошин, и тут он меня вполне заменит.

— Но Мехошин уже пошел по делу резидента. Он же теперь у Миронова?

— У Миронова теперь группа иная. Мехошин отстал, ему все равно, в какую включаться, а по Дорохову и другим он ведь начал работу, и это он дорасследовал дело Рогачева.

Полковник позвонил к Миронову, выяснил, что он не будет возражать, если Мехошин останется в распоряжении Луганова, и разрешил ему использовать лейтенанта по своему усмотрению. Прощаясь, полковник сказал:

— Желаю тебе успеха, Василий Николаевич. Генералу Васильеву доложишь о том, что знаешь.

…В шестнадцать часов Луганов приземлился в Быково и через час был принят генералом Васильевым.

— Товарищ майор, — после приветствия сказал генерал, — перед тем как вы ознакомитесь с делом этого Мандрыки-Ткачука, должен вас предупредить: полковник нам не менее важен, чем резидент. Резонанс от его процесса может быть не меньшим, чем от процесса в Краснодаре. Вы сами знаете, с каким опытным врагом имеете дело, поэтому будьте крайне внимательны к деталям. Мандрыка-Ткачук… или как там на самом деле, его фамилия… тоже матерый зверь. Несмотря на тупость, он обладает определенной выдержкой. Знает очень многое… Теперь кое-что из этого материала, который вы от нас ждете. Данные о Варюхине и Дорохове во время войны собраны и сейчас систематизируются. В ближайшие дни установят, насколько помнят их былые сослуживцы, результаты сообщим вам. Вот пока все… Как там Миронов?

— Работает, товарищ генерал. Думаю, скоро что-нибудь от него услышите, вы же знаете, какой он работник.

— Работник отличный. Только, кажется, немного азартный.

— В самый раз, товарищ генерал; как говорят игроки, без перебора.

— Без перебора! — рассмеялся генерал. — Ну, ладно, дело покажет. Какие вы вынесли впечатления от чтения львовских материалов?

— Впечатления следующие. Рогачев, по всей видимости, наш человек. Родину не предавал, на подлости не шел. В сочетании материалов из Львова и факта убийства, на мой взгляд, таится полная разгадка этого дела.

— Несколько категорично, но факты за вас.

— Второе, что меня заинтересовало, — это появление около Соколова одной фигуры — Ярцева. Его шофера. Попрошу вас, товарищ генерал, помочь мне. О Ярцеве из Крайска я послал запрос в Центр. Сведения о нем могут очень пригодиться.

— Раз послали запрос, товарищи сделают. Еще что у вас?

— Все, товарищ генерал, — сказал Луганов. — Разрешите идти?

— Идите, Василий Николаевич, там, в Омске, поинтересуйтесь для начала Коцурой. Этот говорит охотно и топит своего бывшего сослуживца Ткачука с головой. Интересно, что Ткачук сам выдал Коцуру, а теперь молчит. Ситуация нелепая. Наши омские товарищи решили, что тут какая-то хитрость. Но скоро убедились, что Ткачук мстителен и туп и сам помог заманить себя в капкан. Впрочем, все это еще следует проверить… Ну, всего хорошего вам, Василий Николаевич!

…В гостинице Луганову сообщили, что билет на Омск заказан, вылет в пять сорок пять. Он поблагодарил и прошел в свой номер.

Утром его разбудила дежурная:

— До вашего самолета час двадцать.

Он стал собираться…

На первом же допросе в Омске Луганов понял, что Коцура раскрывает все, что знает.

— С какой целью был создан на Львовщине спецлагерь? — спросил Луганов.

— Да и сказать трудно — с какой, — говорил Коцура. — Собирали туда только беглецов из других лагерей. Так что работа наша была трудная. Почти все охранники были украинские националисты. Мы числились по штатам эсэсовской украинской дивизии «СС-Галитчина». И должны были выбить из пленных дух непокорности. Командование требовало, чтобы мы проводили в лагере вербовку в наши ряды. Однако с этим слабо продвигалось, пленные организовывали побеги. Конечно, в большинстве случаев их ловили и расстреливали. Пока ловили бежавших, весь лагерь должен был ждать на ногах. Некоторые не выдерживали: стояли по десяти-двенадцати часов, раз даже двое суток. Тех, кто падал, убивали.

— Кроме вас какие-нибудь нацистские службы вербовали людей в лагере?

— Гестапо. Но мы о его работе ничего не знали.

— А власовцы?

— Был там какой-то власовец… Но мы с ним редко встречались. Он, по-моему, нас, украинцев, ненавидел.

— Узнали бы его по фотографии?

— Едва ли. Я очень редко его встречал. Он, правда, нашими людьми пользовался для пыток, но мы, вахманы, с ним редко встречались.

— Назовите людей, которые работали вместе с этим власовцем.

— Да вот, — с возбуждением заговорил Коцура, — вот тот Ткачук с ним и работал! Он в лагере под другой фамилией был. Не помню какой…

— Кущенко?

— Верно, Кущенко. Но эту фамилию он взял для конспирации. У нас так повелось: чтоб каждый имел другую фамилию. Этот Ткачук был страшный человек. Его не только пленные, мы боялись. Он был силен чудовищно. И пытал страшно. Особенно москалей. Люди после его пыток редко выживали. Мы все недоумевали, как Ткачук служил власовцу — хоть и союзнику, да москалю. А у него чуть не дружба была с этим власовцем.

— Это тот Ткачук, что встретил вас в Иркутске?

— Он самый. Я так и подозревал, что он меня выдал. Послал небось анонимку.

— Вот фотографии, — сказал Луганов. — Посмотрите, нет ли знакомых.

Коцура разложил веером фотографии и стал их рассматривать. Луганов почувствовал, что его охватывает волнение. Коцура откладывал в сторону фотографии Аверкина, Варюхина, Дорохова, жены Дорохова.

— Нет, — сказал Коцура, — не знаю никого. Может, даже и встречал, но не помню.

— Допрос окончен, — сказал Луганов, — идите.

Он очень устал. Опять надежды не сбылись. Сведений о Соколове не прибавилось.

Вошел следователь из Омского управления.

— Идут дела? — спросил он.

Луганов молча покачал головой.

— Ничего, — ободрил его омич, — тут есть еще один тип. Никак его не раскушу. То как будто хитер и даже умен, то кажется тупицей. Его случайно обнаружили. Он по тем же делам, что и Коцура. Бандеровец. Убийца. Сам выдал Коцуру, а о своих делах молчит. Я думаю завтра им устроить очную ставку. Вы приходите к одиннадцати, может, будет что и по вашему делу.

Утром Луганов вместе со следователем сидел в кабинете и ждал заключенных. Первым привели Мандрыку.

— Ну, Мандрыка, он же Кущенко, — обратился к нему следователь, — еще не надумали говорить?

Луганов вздрогнул, когда услышал: «Кущенко». Так это он, палач!

Ввели Коцуру. Едва заметив Мандрыку, он вытянул руку и сказал:

— Он. Ткачук. Свидетельствую, граждане. Самый большой злодей из всех, кого я на свете видел.

Огромный, наголо обритый кузнец шевельнул бровями, коротко взглянул на Коцуру и отвернулся.

— Гражданин Ткачук, — сказал следователь, — вам молчать бесполезно. О вас уже почти все известно. И то, как вы работали в спецлагере…

Ткачук дернул головой и уставился в стену.

— …И то, как вы были куренным в бандеровских бандах. Так что давайте говорить начистоту. Ваш сотоварищ нам все рассказал, у него и надежда есть на лучший исход.

Ткачук снова посмотрел на Коцуру и вдруг плюнул ему под ноги.

— Ладно, ладно, — сказал следователь, — эти штучки вы для других приберегите. Тут у вас сочувствующих нет, так что нет смысла и сцены разыгрывать… И вообще не пойму я, зачем вы выдали Коцуру, если не хотели говорить?

Ткачук посмотрел на следователя каким-то затравленным взглядом и отвернулся.

— Отвести, — приказал следователь. — И того и другого.

Бандеровцев увели.

— Вот чертовщина! — сказал следователь. — Этот громила сам ведь выдал Коцуру и мог быть уверен, что этот в отместку все о нем скажет… И молчит.

— Ничего, — ответил Луганов, — теперь он заговорит. Точно знаю, что заговорит.

Луганов поднялся и возбужденно заходил по кабинету.

— Он так нам важен, что должен заговорить!

Последние ночи Ткачук не спал. Он вспоминал лучшие дни своей жизни. Сорок первый, лето. Как вступали во Львов немцы, как за мотоциклами их, танками, пушками и колоннами пехоты вступал в город батальон «Нахтигаль», а за ним шли отряды лесовиков, и в одном из них он, Ткачук, молодой, рослый, здоровый, радостно кричащий приветствия немцам.

Потом осенью сорок первого он, Ткачук, на машине комендатуры разъезжает по улицам в эсэсовской форме. Листья с шуршанием падают под колеса, разбегаются с дороги люди, а он сидит с автоматом рядом с шофером в черном мундире и высматривает среди прохожих еврея или москаля…

Ткачук скрипит зубами, ворочается; пятнадцать лет он жил в Сибири, работал и разговаривал с этими людьми, но ничего им не забыл. И если бы времена переменились и ему было дано право опять шагать по лагерю, поигрывая нагайкой, он опять бы сек ею, да так, чтоб ни одного не оставить в живых. Он засыпал к утру, часа на два, но и во сне видел все то же: лагерь, своих и немецких эсэсовцев, коменданта и нагайку, с которой он был властелином…

Ненависть, скопленная за целую жизнь, вздымалась в нем. На допросах он не слушал, о чем его спрашивали, молча отворачивался от следователя.

…Луганов и следователь уже изнемогали. Этот убийца не поддавался на обычную человеческую логику. Допрос за допросом не давал результатов.

Дела между тем не прояснялись. Позвонили из Москвы, сообщили, что югославы нашли людей, подтвердивших храбрость Варюхина в партизанских рядах. С Дороховым картина была более сложной. Шесть человек из его батальона, увидев его фотографию, разделились во мнениях. Трое утверждали, что это не Дорохов, трое подтверждали: да, Дорохов. Прошло двадцать лет как-никак…

Луганов внимательно следил за тем, как реагирует Ткачук на вопросы. Последнее время некоторые вопросы он хотя бы выслушивал, тогда как раньше они для него, казалось, просто не доходили.

— Вот вы упираетесь, Ткачук, а зря, — сказал ему однажды следователь, — многие ваши сотоварищи уже сейчас работают, как все люди, а вы еще в прошлом живете. Бессмысленно это. Вовк, Маленький, Смачный во всем признались, отбыли срок, теперь живут не тужат…

— А шо бы им тужить? — спросил вдруг Ткачук. — Воны вам половины про себя не казали, а вы вже довольны… Чого бы им тужить?…

— Почему же! Мы данные их перепроверили, — возразил следователь.

Луганов с интересом следил за допросом.

— А шо воны казалы? — угрюмо быча голову, спросил Ткачук. — Як воны ваш госпиталь застукали на шляху на Станислав, казалы? А там Вовк распоряжався!

Следователь пожал плечами:

— В большинстве своих преступлений они покаялись.

— «Покаялись»! — пробурчал Ткачук. — Воны головы вам заморочили, та и все… Маленький — це ж главный разведчик на Тернопольщине був. Вин казал, шо дитэй вашего секретаря порубили в разрушенном доме?

— Не могу понять, отчего вы о себе не расскажете? Раз у вас чуть не каждый был таким душегубом, то вам совсем не страшно в этом ряду предстать.

Ткачук сразу замолчал, и допрос пришлось закончить.

— Он завистлив, — сказал Луганов следователю, — завистлив и никого не любит… Вот на что его надо брать.

— Самое удивительное, — произнес следователь, — что он и Коцуру вот так же выдал. Я сначала даже не понял, зачем он это сделал. Думаю: завоевывает право на жизнь. Нет. Это он из зависти. Я, мол, арестован, почему же другие, такие же, как я, на свободе ходят… А в селе о нем хорошего мнения и даже послали к районным властям узнать, нельзя ли освободить Мандрыку, отличного кузнеца и хорошего человека.

— Когда надо, прятаться умеет, — сказал Луганов. — Вы не будете возражать, если я проведу следующий допрос?

— Пожалуйста. Я и сам хотел вам предложить.

На следующем допросе Луганов встретил Ткачука внезапным вопросом:

— А вы знаете, Ткачук, что в селе о вас хорошо вспоминают?

Ткачу к покрутил головой.

— У яком сели?

— В Шилино. Говорят, был хороший кузнец и человек, мол, порядочный.

— А вы шо?

— Пока молчим. Сказать «убийца», «палач», как-то неудобно.

— Скажете, — пробурчал кузнец. — А шо кузнец, так и есть кузнец. Кабы Советы не пришли в Галитчину, я бы у себе кузнечил. У меня кузня была на шесть наймитов. Усе отобрали…

— Поэтому и начали против нас бороться?

— А шо? Ты бы не начав, кабы тебя разули, раздели?…

Луганов пристально посмотрел на Ткачука, потом вынул и разложил перед ним фотографии: Дорохова, Ярцева и нескольких бывших бандеровцев.

— Вот, Ткачук, — сказал он, — все эти люди тоже имели грехи против советской власти. Однако некоторые из них заработали прощение. Признались в своих поступках. И теперь уже освобождены. Разве вы не могли быть среди них?

Луганов, не отрываясь, наблюдал за тем, как Ткачук рассматривает предложенные ему фотографии.

Он отодвинул карточки бандеровцев, чему-то ухмыляясь, зато фотография Ярцева в эсэсовской форме привела его в волнение. Из-под нависших бровей глаза его взглянули на Луганова с изумлением. Но, встретив его напряженный взгляд, Ткачук сразу овладел собой. Взяв фотографию Ярцева, он захохотал:

— А цего тоже освободили?…

Ткачук почесал переносицу и хмыкнул.

— Ось я, як вы казалы, для вас душегубец. Того гляди, меня к вышке приговорят, а цей хлопец на свободе гуляет! Слушай сюды… То був кат такий, шо йому равного не було! Я душегубец? Та я перед ним овечка, ось шоб меня бог сокрушил! — Он перекрестился. — Но погоди, я их усих на чистую выведу! Скольких ваших зарезав… Скольки вин руками задушив… А пытав як?…

— А ты не пытал, Ткачук? — сорвалось у Луганова.

Ткачук замолк, долго смотрел в окно тоскливым и злым взглядом, потом повернулся к майору:

— Так я ж ваших пытав. Я ж за идею! Ему все равно кого резать було! А це кто? — Он резко толкнул к Луганову фотографию Дорохова.

— А это полковник Соколов, — сказал Луганов, стараясь быть как можно равнодушнее, — большая птица…

Ткачук зажмурился, стиснул кулаки, прижав их один к другому, и с минуту сидел молча. Потом встал.

— Голова болит. Хай мене отведут в камеру.

Луганов приказал конвоирам увести его. И долго еще сидел за столом, размышляя о том, чего добился. Похоже было, что Ткачук чем-то встревожен. Чем?

Ткачук, войдя в камеру, кинулся на койку и зарылся лицом в подушку. Никогда еще не охватывала его такая паника. Полковник Соколов! Он не мог даже разобраться, какие чувства в нем сейчас говорят. Страх? Но ведь не Соколов его выдал, а Коцура!

…Ткачук, как и все оуновцы, не выносил полковника Соколова. И все-таки в течение нескольких месяцев он делал все, что приказывал полковник. Больше того, к полковнику у него появилось чувство безраздельной холопской преданности. Он не знал, когда оно возникло. Может, с того момента, когда Ткачук, явившись по приказу лагерной канцелярии в кабинет Соколова, попал под прицел небольших зеленых глаз, которые сделали его совершенно беспомощным. Может быть, это пришло в тот момент, когда, стоя у барака, он увидел, как вслед за полковником крадется лагерник с ножом в руке, и полковник, не оглядываясь, метнулся в сторону в тот самый миг, когда с силой пущенный нож уже летел ему в спину.

Ринувшись на помощь, Ткачук двумя ударами убил пленного. Но полковник не выразил благодарности. Он наклонился и пощупал у пленного пульс; тот был мертв. Соколов удалился.

С тех пор Ткачук многое делал по приказу полковника. Прикажи ему то же самое его командир-оуновец, он еще бы подумал, выполнять ли такое поручение, а от одного взгляда Соколова мчался как пришпоренный выполнять приказ. У Ткачука всегда было ощущение, что Соколов видит его насквозь. И он смотрел на Соколова почти с суеверным чувством ужаса. Это не человек, а дьявол! Он все может.

Хорошо помнил Ткачук и последнюю встречу с Соколовым. Летом, когда большевики взломали фронт и двинулись ко Львову, руководство ОУН приказало своим людям уйти в лес. С точки зрения немецкого командования, это было дезертирством. Поэтому Ткачук, направляясь на одну из конспиративных квартир на окраине Львова, старался не выходить на центральные улицы, забитые машинами отступающих частей вермахта. Он шел в мешковатом крестьянском пиджаке, в холщовых штанах, вправленных в грязные сапоги, у него на голове сидел украинский капелюх, и он казался самому себе неузнаваемым. При повороте в узкий переулок стоял серый «оппель» и неподалеку от него офицер в русской гимнастерке с надписью «РОА» на рукаве.

«Иди-ка сюда, Ткачук», — сказал ему Соколов.

И, ужаснувшись, он покорно побрел на оклик.

«Уходишь?» — спросил Соколов.

«Приказ був», — пробормотал Ткачук.

«Приказ»! — усмехнулся Соколов. — «Так ты, значит, вот кому служил… Своим кретинам из ОУН…» — Минуту он молчал, разглядывая Ткачука зелеными холодными глазами. — «А, черт с тобой! Иди хоть к самому сатане. Великая Германия скоро ляжет сплошным навозом, и туда ей дорога. Но ты помни: то, что знаю я о тебе, никто не знает. И учти: сколько бы вы там ни копошились в своих лесах, красные вас все равно истребят. У них в этом деле большой опыт. Да и силенок вам не хватит. Война кончится, и скоро. После нее, если останешься жив и устроишься где-нибудь, согласен работать на меня?»

Ткачук изумленно таращился на этого человека, столь спокойно предсказывавшего судьбу войны.

«Языка лишился? — резко спросил Соколов. — Я тебя еще раз спрашиваю: согласен работать на меня после войны?»

«Так вы же москаль», — пробормотал Ткачук. Он совершенно не знал, что отвечать.

«Дубина! — Соколов презрительно оглядел его с ног до головы. — Кто бы ты ни был: англосакс или папуас… если ты знаешь, что большевики — твои враги, ты должен работать против них. Ясно?»

«Ясно», — пробормотал Ткачук. Теперь он думал только об одном: скорее уйти от этого человека, а там… там видно будет.

«Вот что я тебе приказываю, — сказал Соколов; он сунул руку в карман и вынул какие-то бумаги. — Когда сбежишь от своих и окажешься у красных, предъяви эти документы».

Ткачук растерянно листал документы. Это был паспорт сорокового года на фамилию Харченко, выданный обывателю одного из сел на Полтавщине, и еще несколько справок.

«К чему це?» — спросил он.

«К тому, — сказал Соколов, — что на Полтавщине уже давно оставлены документы, что этот Харченко был в партизанах и потому неблагонадежен в отношении немецких властей. Таким образом, если наведут справки, ты их человек до мозга костей. А справок в селе они не наведут. Село уничтожено. Одни трубы. Так что с этими документами, да в таком виде, как сейчас, ты можешь ждать красных хоть на лежанке. Легенду, как оказался на Львовщине, сам придумаешь. Мало ли мы партизанских отрядов уничтожили, мало ли народу из них хоронятся по всей Украине! Так что помни: этот документ поможет тебе в любую погоду. Берешь?»

Ткачук молчал.

«Минуту даю, — произнес Соколов, закуривая. — И, кроме того, помни, что ты в моих руках… Но это на всякий случай… Для острастки. Подумал? Согласен?»

Ткачук поднял голову.

«Ни. Хлопцы найдут — пристрелят. Та и к коммунистам счет у меня великий».

«Ну, если так, — сказал Соколов, — тогда ступай. Но помни!»

Соколов сел в машину, и через секунду «оппель», подняв тучу пыли, скрылся в переулке. А Ткачук шел на явочную квартиру и думал: кто же этот Соколов? Уж не красный ли? Но тогда зачем ему, чтоб Ткачук присылал свой адрес на вымышленную фамилию? Потом разве красный стал бы творить со своими такое… Ведь ничего не было хуже для пленных, чем попасть к полковнику Соколову. От него уходили или в могилу, или в армейскую школу немецкой разведки… Нет, не красный Соколов, но кто же тогда?…

Ткачука охватил страх. Он лежал на тюремной койке, съежившись, обмякнув всем своим огромным телом, и думал: «Полковник всемогущ. Провел, видно, большевиков и на свободе. А на него, Ткачука, конечно, зол. Ведь он после разгрома армии Бандеры скрылся, переменил фамилию, а открытки на Московский главпочтамт не послал…»

Луганов ждал, что на следующем допросе Ткачу к скажет все. И действительно, Ткачук заговорил. В общих чертах он подтвердил то, что рассказывали о его деятельности другие. Но все попытки заставить его дать более подробные сведения о полковнике Соколове ни к чему не приводили.

— Еще немного о Соколове, — сказал Луганов. — Что вы тут туман пускаете, Ткачук? По его приказу вы казнили людей?

Ткачук облизнул губы. Луганов посмотрел в его помертвевшее серое лицо.

— Воды? — спросил он и подал Ткачуку стакан с водой.

Ткачук жадно выпил.

— Вернемся к Соколову. Он в лагере работал от кого? От РОА или от гестапо?

Ткачук пошевелил губами.

— Мабудь от гестапо, — пробормотал он, — а може, и ни. Хтось його знае — от кого? Може, и от вас! Хиба його разобрать! Це сам Сатана, ось шо кажу.

Видя волнение Ткачука, Луганов стал кое-что понимать.

— Да вы не бойтесь, Ткачук. Тут вам Соколов не страшен. Что конкретно делал Соколов в лагере?

Но Ткачук опять умолк, пришлось его увести в камеру.

И опять ночью, лежа на жестком тюфяке, Ткачук вспоминал последние свои дни в рядах националистов. В сорок восьмом стало уж очень плохо. Со всех сторон войска МВД и истребительные отряды из местных комсомольцев теснили и дробили силы «повстанческой армии». Жестокий бой следовал за боем, поражение за поражением; авиация выслеживала дым костров в глухих чащобах, местные коммунисты проводили сквозь непроходимые болота группы чекистов, крестьяне начинали отказывать в продовольствии. В сорок девятом наступил разгром. Связь между разными частями националистов была прекращена, курени их были изолированы один от другого, тогда-то и началось бегство даже самых стойких. К тому же советское правительство заявило, что предоставит амнистию всем добровольно сложившим оружие. Ткачук знал, что у сотенного Яценко есть чистые документы. Ночью поговорил с ним о том о сем, а к утру твердо было решено: бежать. Беглецам пришлось таиться от собственных караулов, шли всю ночь по болоту и лесу; утром были у лесной деревеньки. Долго приглядывались: нет ли солдат. Ночью поползли к хатам. Но выдала собака, и началась стрельба. Ткачук нырнул в кусты и там затаился. На рассвете по стонам обнаружил Яценко. Тот был ранен в ногу. С километр волок его на себе Ткачук, обходя деревню. Тогда-то и пришла мысль: за что он должен страдать, таская на себе Яценко? Чем заслужил эту долю Яценко, убийца и пьяница? Разве ж Бог будет против него, Ткачука, если он отправит на небо одного из своих бывших дружков? И Ткачук взялся за нож… Потом он вынул из карманов Яценко бумаги. Теперь у Ткачука был советский паспорт, знал он и место, где можно затаиться на время. Недалеко жила его старая знакомка, вдова мельника. К ней и направился Ткачук. У вдовы он прожил два месяца. Из дома выходил только ночью. И ночью же, чисто выбритый, в костюме, оставшемся от мельника, ушел на ближнюю станцию, пообещав вдове выписать ее к себе, как только где-нибудь устроится. Но когда устроился, о ней забыл и вспомнил только теперь, почти через полтора десятка лет.

На следующем допросе Ткачук был задумчив, не реагировал на вопросы, и Луганов, перебирая фотографии, обдумывал, каким образом заставить его заговорить.

— Так и не знаете его? — спросил он, поворачивая к Ткачуку фотографию Дорохова. — Так уж он вам совсем и не известен?

Взглянув, Ткачук дернулся и перекрестился.

— Свят-свят, спаси и помилуй! Да уберите вы, гражданин следователь, цего Сатану!

— Чем он вас так пугает? — удивился Луганов.

— Та шо мене, — пробормотал Ткачук, вытирая рукавом с лица пот, — вин и вас спугае. Тильки побачьте…

— Нас-то он уже не испугает, — сказал Луганов, чувствуя нахлынувшую радость. — Вы, значит, и в этом обличье его узнали?

— Я його — и з рогами и з копытами будь — зараз отличу! — сказал Ткачук. — Спрячь тую хвото, гражданин следователь.

— А сильно изменился Соколов, — спросил Луганов, — или почти тот же, что в лагере?

— Тильки шо поседел, — отворачиваясь, сказал Ткачук. — Та шо вы мене пытаете, гражданин следователь? Мене до нього ниякого дила не мае, и прошу меня його хвото под нос не тикать.

— Ладно, Ткачук, иди. Сегодня ты хорошо нам помог.

— Кому вам? — нахмурился, вставая, Ткачук.

— Следствию, — сказал Луганов.

В Крайске в это время дела тоже не стояли на месте. В тот самый день, когда Луганов добился наконец от Ткачука ответа на один из самых важных вопросов следствия, Миронов в своем кабинете в Крайском управлении также получил серьезное сообщение.

— По данным райотдела Центрального района, — говорил в трубку голос одного из сотрудников, — Длинный проходил у них по делу о драке семь лет тому назад. Фамилия его Ярцев Ефим Кузьмич, девятнадцатого года рождения. Я, товарищ майор, сразу же навел справки. Оказалось, что Ярцев снимал квартиру у одной старушки на улице Кона. Я предъявил ей ряд фотографий. Она Длинного узнала. Квартиру я осмотрел. Ничего особенного в ней нет. Слесарный инструмент, несколько пустых бутылок. По сообщению хозяйки и по сведениям милиции, последнее время, около трех лет, Ярцев не работал на постоянной работе. Устраивался временно то грузчиком, то шофером, уходил после двух-трех месяцев. Известно, что раньше он довольно крепко выпивал. В последнее время пил редко. Думаю, товарищ майор, с биографией Ярцева надо лучше ознакомиться.

Миронов уже занялся этим. Он распорядился размножить фотографии Длинного и предъявить их в райотделах милиции, в домоуправлениях и на производстве. Это была нелегкая работа — найти в миллионном городе человека по фотографии. И однако кое-что удалось обнаружить. С полученными материалами Миронов поспешил к полковнику. Но тот заговорил первым:

— Андрей Иванович, сведения из Центра. Луганов только что вскрыл прямую связь между Дороховым и Соколовым.

— Подручный?

— Кто?

— Дорохов у Соколова?

— Дорохов и Соколов — одно и то же лицо, — сказал полковник. — Это сообщение чрезвычайно важно. Завтра жду сюда Луганова. Что у тебя?

— У меня тоже большая находка, Кирилл Петрович. Длинный оказался Ярцевым. Известна его личность, значит, найдем и следы, ведущие к резиденту.

— Хорошо. Подработай пока подробности. Завтра с утра соберемся втроем и все обсудим.

Утром следующего дня Луганов забежал в кабинет к Миронову. Они обнялись и, не успев переговорить, были вызваны к полковнику.

— Теперь все мы в сборе, — сказал полковник Скворецкий, — и с хорошими новостями. Товарищи, похоже, первый этап поисков окончен, нам сегодня предстоит обдумать дальнейшие меры по обезвреживанию резидента. Ваше слово, Василий Николаевич.

Луганов встал.

— Мне пришлось иметь дело с Ткачуком. Это бывший украинский националист, человек решительный, но неумный. С помощью омских товарищей удалось выяснить важное обстоятельство. Оказалось, что Ткачук был надзирателем в спецлагере, где работал полковник Соколов. Удалось объединить материалы двух бывших вахманов спецлагеря Коцуры и Ткачука. В результате полковник Соколов вырисовывается, как фигура чрезвычайно опасная. Это человек незаурядный, сумевший среди стойких людей, которые в основном были собраны в спецлагере, отыскать нескольких послабее, которые стали его помощниками и немецкими агентами. Главное, что дал допрос Ткачука, — это открытие, что Дорохов и Соколов — одно лицо. Теперь объект поисков установлен. Недоказанный факт смерти Дорохова можно отбросить. Соколов сбежал, потому что по его следам шли, и он это чувствовал.

— Твоя очередь, Андрей Иванович. Доложи о своих материалах.

— Особенно больших успехов нет, — сказал Миронов, проводя рукой по пышным темным волосам, — но в самое последнее время мы выяснили одно любопытное обстоятельство: человек, который проходил у нас по кличке Длинный и доставил нам столько неприятностей, имеет имя, фамилию и биографию.

— Что и следовало ожидать, — произнес полковник.

— Естественно, — согласился Миронов, — но пока он был для нас Длинным, это лишало поиски конкретного адреса. Теперь такой адрес у нас есть. Настоящая его фамилия Ярцев. Ефим Кузьмич Ярцев. В сороковом году, отбыв срок заключения за кражу, он вышел из тюрьмы и оказался во Львове. Там он попал в руки оккупационных властей. Работал на немцев, отсидел за это после войны и потом стал, по всей видимости, доверенным лицом резидента.

— Товарищи, — неожиданно громко обратился Луганов, — но ведь Ярцев, по документам, высланным из Львова, и по показаниям вахманов, не кто иной, как бывший шофер Соколова!

Все трое напряженно глядели на фотографии, которые рассыпал по столу Луганов.

— Мы действительно поработали неплохо, — сказал полковник. — Наши предположения становятся почти фактами. Мы уже можем всерьез говорить о версии, что полковник Соколов и резидент — одно лицо!

— В этом, видимо, не стоит сомневаться, товарищ полковник. Меня на встречу с резидентом вел Длинный. Связь прямая.

— Тем не менее Соколов мог быть помощником резидента, мог работать рука об руку с ним. Поэтому точки мы тут ставить не будем. Пока все по-прежнему. Соколов — это Соколов, резидент — это резидент. Работаем двумя группами, но контакт должен стать теснее. Любая новость, идущая по каналам группы Луганова, должна немедленно становиться известной группе Миронова, и наоборот. Каждый день, как и раньше, будем собираться в моем кабинете в начале и конце рабочего дня. В ближайшее время Миронову необходимо выявить у всех общавшихся с резидентом людей, как они будут реагировать на фотографию Дорохова. Луганову следует еще раз допросить Софью Дорохову. И когда будете это делать, Василий Николаевич, уведомите меня. Я хочу присутствовать при допросе.

Офицеры поднялись и, простившись с полковником, вышли из кабинета.

Сотрудник из группы Миронова, тот самый, что нашел квартиру инженера Григорьева, опять появился в доме, где бывал уже не раз.

— Прасковья Тимофеевна, — обратился он к дворничихе, открывшей дверь, — можно к вам на несколько минут?

Вместе с ним вошел молодой парень.

— У меня к вам несколько вопросов относительно того вашего жильца, о котором мы столько с вами говорили. Помните? — спросил сотрудник.

— Григорьева-то! Как же не помнить, — откликнулась дворничиха. — Так ведь он, милок, с тех пор так и не появляется.

— Ничего, дело не в этом, — сказал сотрудник, наблюдая, как товарищ его достает квадратик твердой бумаги, кисти и краски. — Я хочу узнать, как он выглядел.

— Как? Ну, бородка… — наморщила лоб дворничиха.

— Большая?

— Как большая? Не веником, конечно. Веником теперь не носят.

— А какую Григорьев носил?

— Темная бородка у него была, — рассказывала дворничиха, — такая небольшая, на конце заостренная.

— Клинышком?

— Да не сказать чтоб клинышком, а так, навроде округлая вокруг подбородка, а на кончике вытянутая.

— А цвет, вы говорите, темный? — спросил сотрудник, оглядываясь на товарища: тот что-то рисовал.

— Темная. Такая не то чтоб черная, а, как бы сказать, вроде коричневая…

— А волосы? — спросил сотрудник. — Такие же?

Дворничиха задумалась.

— Не знаю, милок, не помню.

— Как же, бороду помните, а цвет волос нет? — допытывался сотрудник. — Может, он лысый был?

— Какой лысый! Нет. А, вспомнила. Он же вечно при берете ходил. Синий такой берет, широкий. Всегда он в нем, никогда и не снимал.

— Как он его носил? Прямо? Низко над бровями?

— Наискось так, набекрень.

— Как молодой?

— Так он и не старый.

— Без морщин?

— На лбу, может? — вспоминала дворничиха. — Ну да, лоб морщинистый, а сам он еще хоть куда.

— Ну как, Коля, готово? — спросил сотрудник товарища.

Тот кивнул головой и передал небольшую фотографию.

Сотрудник вынул из кармана несколько других, перемешал их и передал дворничихе.

— Посмотрите, Прасковья Тимофеевна, нет ли здесь вашего жильца.

Дворничиха долго рассматривала фотографии, потом положила перед собой фотографию бородатого мужчины в берете с жестким и запавшим взглядом глубоких глаз.

— Никак, он! — сказала дворничиха, надевая очки. — Ей-богу, он! Только бородка немного густая, у него пореже…

Когда они вышли, сотрудник пожал товарищу руку:

— Благодарю, Николай, очень нам помог.

Художник-ретушер одной из городских фотографий улыбнулся:

— Да тут работы-то было раз плюнуть.

Лейтенант Мехошин в штатском костюме прошел по длинному коридору к двери с табличкой «Областная плановая комиссия». За машинкой сидела светловолосая девушка лет двадцати пяти. Машинка под ее рукой издавала барабанную дробь.

— Бойченко занят, — сказала она, не отрывая глаз от текста.

— И Бойченко занят, и секретарь его занят… Одни неудачи. — Мехошин присел напротив девушки. — А его заместитель может принять?

— Заместителя пока нет, — продолжая печатать, ответила девушка.

— Куда ж он делся?

— Товарищ, не отрывайте меня от работы!

Мехошин покачал головой, удивляясь такой невероятной деловитости, и уселся поплотнее в кресло.

— Подождем.

— Вы по какому делу? — спросила секретарша.

— По разным. И попрошу вас, если это возможно, отложить на время ваши дела.

— В чем дело? — Она подняла голову и узнала Мехошина. — А, вы из КГБ?

— Да. И хотел бы поговорить…

— Я сейчас доложу Виктору Васильевичу.

— Нет, я хотел бы поговорить с вами!

Секретарша отложила текст, отодвинула машинку, взбила прическу и всем своим видом показала, что она готова.

— Вы Михаила Александровича Дорохова хорошо знали?

— Как сказать… — заулыбалась секретарша, — он, знаете, такой строгий был, такой официальный… Но вот как праздник, а особенно к Восьмому марта, всегда приходит такой сияющий, вежливый и обязательно с подарком. Джентльмен. Иногда даже дорогие духи дарил…

— Значит, очень обходительный?

— Очень!

— А на работе он в вас нуждался?

— Нуждался, конечно. Но не очень. Машину ему там вызвать, если куда едет…

— С кем он ездил?

— С Виктором Васильевичем, начальником нашим. А так больше ни с кем, он по натуре замкнутый. Но в работе очень деловой. Вызовет меня диктовать, ходит, через плечо смотрит…

— Вне работы он с кем-нибудь дружил, не знаете?

— Не знаю. Он на банкетах все больше с женой бывал.

— Вы говорите, машину он через вас заказывал? Когда были персональные машины, какой шофер был за ним закреплен?

— Мишка Савостин, кажется. Да, точно. Мишка Савостин.

— Он сейчас здесь работает?

— Да. Вы спуститесь в гараж, они там вечно сидят, ждут вызова.

— Большое спасибо.

— Да за что! Если что надо, приходите.

С Михаилом Савостиным Мехошин решил говорить откровенно. В гараже он довольно быстро отыскал коренастого, светловолосого крепыша в промасленном комбинезоне.

— Савостин? — Мехошин показал ему удостоверение.

— А, — произнес Савостин, — даже интересно.

— Михаил Анисимович…

— Зовите просто — Михаил.

— Вы возили Дорохова?

— Михаила Александровича?

— Да.

— Возил. Два года.

Мехошин пригляделся к парню, глаза у того были зоркие, спокойные.

— Какое он оставил впечатление?

— Да разные были впечатления.

— Вы возили его по делу или были и другие поездки?

— А как же, обязательно были.

— Куда же возили его? К друзьям?

— Друзей-то я, по правде сказать, у него не заметил. Не такой Михаил Александрович был человек.

— Это как понимать?

Савостин присел на подножку машины.

— Сказать по правде, — пояснил он, — у меня такое мнение было, что он дружить с людьми не умеет. Вот взять меня. Я все же личный его шофер был. Он старался со мной ладить вообще-то, но нет-нет да и вылезет в нем такой барин! Попробуй только откажись вечером его куда подвезти…

— Это внеслужебных часов?

— Конечно.

— А вы что, не могли возразить?

— Знаете, против начальства идти, что против ветра дуть.

— Ну и куда же он ездил во внеслужебное время?

— Да редко это… Но я к тому, что не любил он, когда перечат ему. Сразу прижать умел.

— Так куда же вы ездили во внеслужебное время?

— К женщине возил. Приезжала к нему одна.

Лейтенант насторожился.

— Фамилию знаете?

— Нет, не знаю. А звали не то Катя… не то… Не помню. Давно уже было.

— Как давно?

— Год назад.

— Как она выглядела?

— Полная, светловолосая. Ничего, довольно красивая… И характер, видно, неплохой.

— Откуда это видно?

— Разговорчивая. Мне рассказывала о Крайске. Даже стыдно стало. Она приезжая, а мне о Крайске рассказывает, как будто это я нездешний.

— Часто вы ее возили?

— Да нет, раза два. В гостиницу «Крайск». Там она останавливалась. А потом на вокзал.

— А куда она уезжала?

— Один раз на юг, другой раз в Москву.

— Она москвичка?

— Не помню.

— А еще не припомните, куда возили Дорохова?

— Да больше по хозяйственным делам. Жену его — по магазинам.

— Михаил, у меня к вам просьба. Вот мой телефон. — Лейтенант написал номер на листке и передал Савостину. — Если что-нибудь касающееся Дорохова всплывет в памяти, позвоните мне по этому телефону, попросите лейтенанта Мехошина.

— Если вспомню, позвоню, — пообещал Савостин.

Миронов позвонил Луганову:

— Василий Николаевич, меня все время тревожит: не спугнули ли мы резидента по другой линии?

— По какой другой?

— Нам надо проследить: не могли ли мы, идя по следам убийцы Рогачева, испугать резидента преждевременно?

— Сейчас в облисполкоме лейтенант Мехошин действует. Я ему позвоню, и вы с ним переговорите.

— Отлично!

К вечеру лейтенант Мехошин постучал к Миронову.

— Товарищ майор, звали?

— Садитесь, лейтенант… Вот какое дело. Вы проводили следствие по Рогачеву?

— Да.

— Вы сразу вышли на след Дорохова?

— Товарищ майор, я пошел по той же дорожке, что и Дима Голубев. Сразу узнал, кто в последний раз был командирован в совхоз, и начал их проверять.

— Так-так, — сказал, заметно волнуясь, Миронов. — А могли бы вы установить, не дошел ли до Дорохова слух о вас, вернее, о том, что вы что-то выясняете?

Мехошин взглянул на часы. Было около пяти.

— Разрешите позвонить, товарищ майор.

— Звоните.

Лейтенант набрал номер.

— Галя, это говорит тот товарищ, что с вами утром беседовал о Дорохове. Вы бы не могли задержаться минут на десять? Вот спасибо. Я еду…

Вернулся Мехошин минут через двадцать пять.

— Товарищ майор, — обратился он, — в начале следствия я проверял Варюхина, Кузькина и Дорохова, беседовал с их руководством. Секретарша начальника областной плановой комиссии Бойченко сообщила мне сейчас, что, когда я был у Бойченко, в приемную пришел Дорохов. А когда она сказала, что Бойченко занят, полюбопытствовал: кто у него? Она сказала: товарищ из КГБ. Именно с того часа никто из работников плановой комиссии больше не видел Дорохова.

— Спасибо, лейтенант, — поблагодарил его Миронов, широко улыбаясь, — все, что нужно, у нас есть.

Совещание у Скворецкого началось с сообщения полковника.

— Товарищи, генерал Васильев пришел к тому же выводу, что и мы. Он тоже считает вероятным совпадение личностей резидента и Соколова. У нас остается недоказанным одно звено: резидент ли Дорохов или один из агентов резидента. Мы до сих пор не знаем, кто был инженер Григорьев — или тот же Дорохов-связной, или сам резидент.

— Товарищ полковник, — подал голос Миронов, — мы пока этого и не узнаем, но один факт стал нам известен.

— Прошу вас, майор.

— Лейтенант Мехошин сейчас установил, что Дорохова спугнул он. И это было в тот именно день, когда я шел на встречу с резидентом. В одиннадцать часов, продолжая следствие по делу Рогачева, лейтенант разговаривал с начальником областной плановой комиссии товарищем Бойченко о Дорохове. В этот момент к Бойченко пришел Дорохов. Секретарша сказала, что у начальника товарищ из КГБ. Тогда-то Дорохов и исчез.

— Ясно, — сказал полковник. — Пока все данные за то, что Дорохов-Григорьев-Соколов (сколько там еще у него псевдонимов?) и резидент — одно и то же лицо. Но спешить с окончательным выводом не будем. Сейчас Центр работает над материалами по нашему запросу. Выясняются личности людей, которых Соколов завербовал в спецлагере. Данные эти нам будут посылать по мере выяснения. Генерал Васильев советует объединить обе поисковые группы — Миронова и Луганова — под общим руководством Миронова. Луганов становится заместителем Миронова. Обе группы начинают работать над поиском Соколова. Условное название операции: «Охота на О б о р о т н я». Под этой кличкой будет у нас идти Соколов. Вопросы есть, товарищи?

— Товарищ полковник, не пришла ли пора допросить супругу Дорохова? — спросил Луганов.

— Пока попробуем подождать, — сказал полковник, — и вот почему. По всем данным, человек этот знает что-то и не хочет нам помочь. Соберем побольше сведений и тогда уже будем говорить с ней, как с соучастником деятельности Соколова, если она этого заслуживает. Не заслуживает, допросим как свидетеля. Продолжайте за ней наблюдать, Василий Николаевич.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— У меня все, товарищи.

Утром следующего дня работа шла как обычно, но и Луганов, и Миронов чувствовали, что теперь в их поисках больше определенности и направленности.

При выявлении знакомых семьи Дорохова было установлено, что почти нет людей, с которыми бы они проводили свободное время. Эта полная замкнутость семьи в шумном многолюдном городе привлекла внимание работников.

— Посмотрите, как законспирировались, — говорил Мехошин, просматривая фотографии Дорохова и его жены. — Словно жили, готовясь к тому, что когда то их будут проверять, выяснять их знакомства и родственные связи.

— Выкладывайте-ка ваши версии, друзья, — сказал вошедший Луганов, — что вы думаете о Дороховой?

— Думаю, что она связана со своим мужем и участвовала в его шпионской деятельности, — ответил молодой сотрудник Мухин. — Иначе бы она и в милиции вела себя по-другому.

— А вы, Мехошин, как относитесь к такому выводу? — спросил Луганов.

— Вывод категоричен, потому весьма сомнителен. Во-первых, если бы она действительно работала с ним, он не оставил бы ее после своего бегства.

— Он думал, что самоубийство ее прикроет.

— Не такой он глупец, этот Соколов, — сказал Мехошин. — Посмотрите его прежнюю деятельность: он ходы свои крепко продумывает. Да и здесь работал несколько лет, а следов почти не оставил… Нет, думаю, Дороховой он просто воспользовался.

— Ладно, — произнес майор, — предполагать, конечно, неплохо, но лучше знать, как говорит наш полковник. А знаем мы, друзья, еще маловато. Вам, Мехошин, необходимо проверить все, что знает о Дорохове и Дороховой семья ее сестры. Наши товарищи там работали, но теперь сведения нужны более полные.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— А вы, Мухин, направляйтесь на квартиру к Ярцеву и выясните поподробнее о его образе жизни, связях и делах.

— Есть, товарищ майор.

Миронов вошел, когда Луганов, задумавшись, сидел над какими-то бумагами.

— Андрей, мне кажется, мы совершенно напрасно медлим с Дороховой.

— Почему? — спросил Миронов.

— Упускаем время. Если она виновна, нас этот разговор ни к чему не обяжет. Оборотень отлично знает, что мы теперь взялись за него. Если же она до сих пор не подозревает, кто ее муж, она наверняка нам поможет.

— А если она до сих пор считает, что он утонул?

— Надо все это выяснить.

Миронов подумал и взял трубку телефона. Набрав номер, он сказал:

— Товарищ полковник, мы с Лугановым пришли к выводу, что Дорохову необходимо допросить, и как можно скорее.

Он выслушал ответ полковника и пояснил:

— Допрос в милиции — это одно, у нас — другое. Она это тоже отлично понимает. Кроме того, у нас есть некоторые факты.

Из трубки послышался голос полковника.

— Хорошо, товарищ полковник, — ответил ему Миронов.

Он повесил трубку, повернулся к Луганову:

— Сегодня в четыре часа. На допросе будет и полковник. Надо нам с тобой подработать детали.

Когда Софья Васильевна Дорохова вошла в кабинет полковника, навстречу ей поднялись трое.

— Полковник Скворецкий, начальник Крайского управления госбезопасности, — представился полковник, — это майор Миронов, это майор Луганов.

Дорохова кивнула, на узких ее скулах выступили багровые пятна.

— Садитесь, Софья Васильевна, у нас к вам дело.

Дорохова настороженно оглядела собравшихся и опустилась на стул.

— Софья Васильевна, — сказал полковник, — дело, из-за которого мы вас потревожили, касается вашего мужа.

— Товарищ полковник, — Софья Васильевна вскинула голову, глаза ее засверкали гневом, — когда это наконец кончится!

— Что именно, Софья Васильевна?

— Когда меня оставят в покое, когда наконец прекратят эти бесконечные вызовы?

— Но вы у нас в первый раз, Софья Васильевна!

— У вас — да! А милиция? А прокуратура? У человека погиб муж, а вместо того, чтобы отвлечь ее, ей непрерывно об этом напоминают.