Сиасет-намэ. Книга о правлении вазира XI столетия Низам ал-Мулька

|1| Во имя бога, милосердого и всепрощающего! Хвала богу преславному и всемогущему, творцу земли и неба, познающему явное и тайное, прощающему грехи. Слава Мухаммеду, превосходнейшему из пророков, избраннику бога мира, принесшему священное писание, предстателю за народы, сподвижникам его и всему его семейству![1]

Причина составления сочинения. Говорит переписчик книг хранилища:[2] причина составления этого сочинения такова: счастливый султан Абу-л-Фатх Малик-шах сын Мухаммеда, доверенный повелителя правоверных, — да озарит бог его могилу![3] — приказал в четыреста восемьдесят четвертом году[4] некоторым лицам из вельмож, старцев и мудрецов; „Пусть каждый поразмыслит о нашем государстве; посмотрите, что есть в наш век такого, что нехорошо, и что, тем не менее, выполняется при нашем дворе, в диване, на государевых приемах и собраниях. Напишите все, что от нас скрыто, какие обязанности и как выполняли государи до нас, а мы не совершаем, также все, что было в обычае и правилах прежних царей, все, что может иметь касательство к державе и царству сельджуков, и представьте на благоусмотрение, дабы мы поразмыслили и приказали, чтобы впредь духовные и светские дела совершались по своим |2| правилам, чтобы исполнялась каждая обязанность и удалилось бы все, что нехорошо. Бог, преславный и всемогущий, удостоил нас владеть этим миром, обратив на нас полноту благодеяний, покорив врагов. Не надлежит, чтобы что-либо имело недостаток в нашем государстве, недостойно выполнялись обязанности или что-либо было скрыто от нас“. Это указание он сделал Низам ал-мульку, Шараф ал-мульку,[5] Тадж ал-мульку,[6] Маджд ал-мульку[7] и другим лицам подобного сана. Они написали, что каждому довелось относительно этого и представили на высочайшее благоусмотрение. Ни одно писание не было так одобрено как Низам ал-мулька. Он сказал: „Эти все главы написаны так, как хотело мое сердце; к этому нечего добавить. Я делаю эту книгу своим руководством, буду по ней действовать“. Эту книгу я переписал для хранилища и преподнес, — даст бог, станет одобренной! Любому государю, любому властителю неизбежно следует иметь и знать эту тетрадь, особенно в наше время. Чем более ее будут читать, тем более проявится бдительности в мирских делах, шире откроется путь правильных мероприятий, станут яснее порядок и правила двора, государева приема, дивана, собрания, ристалища, дел и поступков старшин войска и народа. Ничто, даст бог, не останется скрытым в государстве, ни малое, ни большое, ни далекое, ни близкое. Эта книга составлена в пятидесяти главах, в таком порядке.

|3| Список глав.[8] Глава первая: об обстоятельствах, круговращении времен, восхваление владыки мира, да укрепит бог его царство! Глава вторая: о благодарности государей за благодеяния всевышнего Глава третья: о разборе государем обид, правосудности и упражнении в добром житии. Глава четвертая: об амилях, постоянном разузнавании о делах вазира, гулямов и других. Глава пятая: о мукта, о разузнавании, как они обращаются с народом, об их положении. Глава шестая: о казнях, хатибах, мухтасибах, об обстоятельствах успешности их дела и об обидах от них. Глава седьмая: о разузнавании о делах амиля, казия, шихнэ, раиса, об условии начальствования. Глава восьмая: об исследовании и разведывании дел веры, шариата и подобного этому. Глава девятая; о мушрифах державы и соответственности их, без обиды. Глава десятая: о сахиб-хабарах, фискалах и о соблюдении ими государственных предначертаний. Глава одиннадцатая: о почтении к высочайшим фирманам и приказам, которые пишут со двора. Глава двенадцатая: о посылке гулямов со двора по важным обстоятельствам и большим делам. Глава тринадцатая: о посылке лазутчиков и мероприятиях ко благу государства и народа. Глава четырнадцатая: о постоянной посылке курьеров и летунов. Глава пятнадцатая: об осторожности при отдаче приказов в состоянии опьянения и трезвости. Глава шестнадцатая: о придворном вакиле и успешности его дела. Глава семнадцатая: о надимах и ближних у справедливого государя. Глава восемнадцатая: о совещаниях государя в делах с учеными и мудрецами. Глава девятнадцатая: о муфридах, их снаряжении, порядке их дел и обстоятельств. Глава двадцатая: о распорядке в отношении оружия, украшенного драгоценными камнями, о государевом приеме. Глава двадцать первая: об обстоятельствах, касающихся послов, и о том, как следует устраивать их дело. Глава двадцать вторая: |4| о приготовлении на остановках. Глава двадцать третья: о ясности во всем имущественном состоянии войска. Глава двадцать четвертая: о содержании войска разного рода. Глава двадцать пятая: о вызове заложников и пребывании их при дворе. Глава двадцать шестая: о содержании на службе туркменов на том же основании, как содержатся гулямы, тюрки и другие. Глава двадцать седьмая; о неутруждении рабов во время службы и распорядке их дня. Глава двадцать восьмая: относительно государевых приемов для приближенных и для всех. Глава двадцать девятая: о распорядке собраний для винопития и правилах их устройства. Глава тридцатая: о порядке стояния рабов и низших во время службы. Глава тридцать первая; о приготовлении убранства, оружия и снаряжения во время войны и похода. Глава тридцать вторая: о нуждах и требованиях войска, слуг и свиты. Глава тридцать третья; о выговорах лицам, поставленным на высокие должности, в случае их ошибок и проступков, Глава тридцать четвертая: о стражах, часовых и привратниках. Глава тридцать пятая: об убранстве доброго стола и распорядке его у государя. Глава тридцать шестая: о вознаграждении достойных слуг и рабов. Глава тридцать седьмая: о мерах предосторожности по отношению к владельцам икта. Глава тридцать восьмая: о неторопливости государя в делах. Глава тридцать девятая: об амир-и-харас, чубдарах и об орудиях наказания. Глава сороковая: о милосердии государя к людям и о следовании во всяком деле и обычае правилам. Глава сорок первая: о том, чтобы не приказывать двух должностей одному человеку, не имеющим же дела поручать должность, а не оставлять их без должности, и должность поручать людям чистой веры, достойным, а не поручать должности плоховерам, еретикам. Глава сорок вторая: о носящих покрывало, о соблюдении порядка чинов командиров войска. Глава сорок третья; об обнаружении дел еретиков этого царства, они же враги ислама. Глава сорок четвертая: о появлении Маздака, его учении и как погубил его Нуширван. Глава сорок пятая: о восстании Сумбада Габра и появлении хуррамдинцев. Глава сорок шестая: |5| о выступлениях карматов и батинитов в Кухистане, Ираке, Сирии, Хорасане, Хузистане, Бахрейне, Ляхсе, Магрибе; о разрухе и убийствах, которые они учинили. Глава сорок восьмая: о восстаниях хуррамдинцев в областях Исфахана и Азербайджана. Глава сорок восьмая: о владении казнохранилищем и о соблюдении правил по распорядку. Глава сорок девятая; о даче ответов, проведении дел челобитчиков, и о совершении правосудия. Глава пятидесятая: о наблюдении за расчетом и налогами, о порядке этого.

Сначала Низам ал-мульк разом выразил тридцать девять глав в кратком виде, после того поразмыслил и по причине горя, которое было на его сердце из-за супротивников державы, прибавил еще одиннадцать глав.[9] К каждой главе он добавил то, что было подобающим для той главы и во время своей поездки дал мне. Когда затем с ним этакое случилось в пути,[10] я не осмелился объявить об этой книге до настоящего времени, пока справедливость и ислам не упрочили пребывание владыки мира. Да продлит всевышний эту державу до дня восстания из мертвых в своей благости и великодушии!

Глава первая. О делах людей и времен; хвала владыке мира Гиас ад-дуниа ва-д-дин,[11] да святится тайна его![12]

Всевышний в каждую эпоху избирает одного из людей, прославляет и украшает его достоинствами государя. Он связывает с ним благо вселенной и спокойствие рабов; от него же зависят разруха, смуты, мятежи. Страх и трепет перед ним распространяет он пред сердцами и очами тварей, дабы люди проводили дни в его правосудности, были бы спокойны и жаждали бы продления его державы. Если же среди рабов проявится мятежность, небрежение к шариату или преступление в отношении повиновения всевышнему и он захочет послать им наказание, дать им вкусить возмездие за их деяния, — да не даст бог, преславный и всемогущий, нам такого удела, да удалит от нас этакое несчастие! — то таким людям всевышний пошлет невзгоды всякого рода: злосчастие мятежа, гнев, |6| оставление без помощи; они лишатся доброго государя, друг на друга обнажатся мечи, польется кровь; тот, у кого сильнее длань, будет действовать, как захочет, так что грешные люди погибнут в этих несчастиях и кровопролитиях, подобно тому, как огонь, падая в заросль тростника, сжигает начисто не только то, что сухо, но и то из сырого, что соседствует с сухим. Затем при божественной помощи одному из рабов достанется счастье и удача, всевышний бог ему пожалует по его достоинству преуспевание, Даст разум и знание,[13] дабы он в силу этого разума и знания содержал каждого из своих подручных сообразно их достоинствам, каждому положил по его силе чин и место, избрал бы среди людей слуг и челядинцев, дал бы каждому из них положение и степень, доверяясь им в отношении духовных и мирских важных дел. Народ же, который идет по пути повиновения и занят своим делом, он освобождает от невзгод и да проводит он свои дни в спокойствии под сенью его правосудия. И опять-таки когда обнаружится со стороны кого-либо из слуг и чинов недостойность и своевольство, а они через наставление, совет и порицание исправятся, очнутся от сна невежества, — то пусть такового возьмет на то же дело; если же не очнется, — пусть не оставляет, а заменит его кем-либо, кто достойнее. Тех же из людей, кто, не ценя милости, не разумеет благ безопасности и спокойствия, в душе замышляет измену, проявляет непослушание и дерзает, следует наказать сообразно их прегрешениям, спросить с них по размеру их преступления, затем простить. Еще к нему имеет отношение все, что связано с благоустройством мира: проведение каризов, откапывание каналов,[14] построение мостов над великими токами вод, устроение селений, пашен, построение крепостей, новых городов. И пусть он устраивает возвышенные строения, прекрасные местопребывания и приказывает строить рибаты на больших дорогах, от таких трудов имя его останется навсегда, он получит достойное вознаграждение за это на том свете, за него будут постоянно добрые молитвы. Так как предопределение всевышнего восхотело, чтобы в это время |7| возобновилась история прошедших времен и пошла бы согласно образу деяний прежних царей, а людям было бы пожаловано счастье, о котором до того и не помышляли, то он произвел владыку мира, величайшего султана[15] от двух великих корней, так что царственность и предводительство в их семействе от отца к сыну до великого Афрасиаба. Он украсил его чудодейственностью, величественностью, которых недоставало владыкам мира, он пожаловал ему все, что подобает царям; красивую наружность, добрый нрав, справедливость, мужество и храбрость, мастерство верховой езды, знание, умение владеть всякого рода оружием, понимание искусств, благоволение и милосердие к народу, верность в исполнении обетов и обещаний, правильную веру, любовь к доброму образу мыслей, послушание богу, исполнительность по части ночных молитв и продолжительности постов, почтение к людям возвышенного знания, уважение к подвижникам, благочестивым и мудрым людям, постоянную благотворительность, хорошее отношение к нищим, добронравие и обходительность с подручными и слугами, уменье оберегать народ от угнетателей. Поэтому всевышний в меру достоинств и правой веры подчинил ему державу и власть одновременно над двумя мирами, державность и благоговейный трепет перед ним он распространил на все климаты, дабы миряне, являясь плательщиками хараджа, пользовались бы спокойствием под сенью его меча, благодаря этому жертвоприношению. И во времена некоторых халифов происходило также расширение и увеличение царства, и также никогда не обходилось без тревог, не было свободно от беспокойств и выступлений отступников. Ныне слава богу, в это благословенное время нет никого во всем мире, кто замышлял бы смуту или чья бы голова высовывалась из ошейника послушания. Да хранит постоянно всевышний эту державу до дня восстания из мертвых! Да удалится от этого государства „дурной глаз“ и „аин-ал-кимал“![16] Да живет народ в справедливости и правлении владыки мира, воссылая добрые молитвы. А когда обстоятельства державы таковы, как только что было указано, то и мера знания и понимание добрых обычаев соответственны державе. Знание его подобно светочу, от которого зажжется много света, а люди благодаря этому свету найдут дорогу и выйдут из тьмы. И нет ему нужды ни в каком советнике, |8| ни в проводнике. Однако у государя бывают мысли, которых рабы не понимают, так как не постигают меры обстоятельств, разума его и знаний. И вот он приказал сему рабу: „опиши добрые качества, без которых невозможно быть государям, все то, что применяли прежние государи и теперь не исполняется, как похвальное, так и не похвальное“, сему рабу пришло на память то, что он слыхал, знал, читал, он и написал согласно высочайшей воле в кратком виде эти несколько глав, приведя в каждой из них в ясных выражениях то, что приличествует каждой главе,[17] с помощью бога, преславного и всемогущего.

Глава вторая. О благодарности государей за благодеяния всевышнего.

Государям надлежит блюсти божье благоволение, да возвеличится его достоинство, а благоволение господа, да восславится его имя, в милостях, оказываемых людям, и достаточной справедливости, распростираемой среди них. Когда молитвы народа — во благо государя, когда государство — крепко, со дня на день увеличивается, тому царю благоприятствует счастье и судьба, он приобретает в сем мире доброе имя, а в том—спасение. И спрос с него легче. Ведь сказано: царство существует и при неверии, но не существует при насилии; значение этого таково;(арабское выражение, переведено затем по-персидски) царство держится при неверии и не держится при притеснении и насилии.

Рассказ относительно этого; в преданиях приведено, что Иосиф — мир над ним! — завещал, уходя из мира: „Похороните меня вблизи деда моего Ибрахима, мир над ним!“ Когда принесли гроб Иосифа к ограде, появился Гавриил — мир над ним! — и сказал: „Это — не его место, ибо в день страшного суда, ему придется держать ответ за свое царствование“. Так было поступлено с Иосифом, посмотри, каково будет с другими!

|9| Предание. В предании от посланника — мир над ним! — приведено: на страшном суде у тех, кто имел власть над народом, руки будут связаны на шее; если был справедлив, правосудие развяжет его руки и он отправится в рай; если был несправедлив — со связанными руками бросят в ад.

Предание. Также сказано в предании: в день страшного суда спросится со всякого, кто имел власть или над народом, или над живущими во дворце, или над подручными. Также спросят ответ с пастуха за овец, которые он пас.

Предание. Говорят, что Абдаллах сын Омара ал-Хаттаба — да будет над ними обоими божье благословение! — спросил у своего отца, уходившего из этого мира: „Когда я увижу тебя, отец?“ Сказал: „На том свете“. Сказал: „Хочу скорее“. Сказал: „В первую, во вторую или в третью ночь увидишь меня во сне“. Прошло двенадцать лет, и он его не видел во сне. Через двенадцать лет он увидел его во сне и сказал: „О, отец! Не говорил ли ты, что я увижу тебя через три ночи“. Сказал: „Я был занят. В окрестностях Багдада[18] разрушился мост; мои смотрители не обратили внимания на это; у одного барана нога провалилась в дыру и сломалась — до сего времени я держал за это ответ“.[19]

По истине владыка мира — да увековечит бог его царство! — должен знать, что в тот великий день от него потребуют ответа за всех тварей, бывших под его приказом; если он будет слагать вину на другого, — не послушают. А если так это, то царь не должен препоручать сего важного дела другому, пусть не будет беспечен к своему делу и народу, чтобы он мог в тайне и въяве расследовать их обстоятельства, укорачивать длинные руки и обуздывать насилия насильников, — тогда, с помощью единого бога будут благословенны его время и держава.

|10| Глава третья. О разборе государем обид, правосудности и упражнении в добром житии.

Неизбежно государю раза два в неделю разбирать жалобы на несправедливости, наказывать обидчиков, лелеять беспристрастие и, творя правосудие, выслушивать народ самолично, без посредника; заявления, которые поважнее, пусть доложат, а он на каждое даст приказ. Когда распространится по государству этакий слух, что владыка мира созывает к себе челобитчиков и жалобщиков два раза в неделю и выслушивает их речи, все обидчики устрашатся, прекратят насилия, и никто не осмелится из-за страха наказания совершать обиды и своеволия.

Рассказ: прочитал я в книгах предшественников, что по большей части цари Аджама[20] устраивали высокий помост, въезжали на него верхом на коне, дабы видать всех челобитчиков, собиравшихся вокруг поля, и каждому творили суд. Причина этого обычая такова: когда государь сядет в таком месте, как дворец, где преграды, сени, завеса, то корыстные люди и притеснители задерживают того человека, не подпускают к государю.

Рассказ. Я слыхал, что один из царей был туговат на ухо. А он подозревал, что те лица, что пересказывают, не передают ему правильно речей челобитчиков, потому он, не понимая сути, приказывает несоответственное делам. Вот он и распорядился, чтобы челобитчики надевали красные одежды, никто же другой, чтоб их не надевал, — дабы мне узнавать их!“ Этот царь садился на слона и останавливался в поле: увидав одетых в красное, он приказывал, чтобы их собирали вокруг, затем он садился в уединенном месте, подзывал их по одному, чтобы они рассказывали о своем деле громким голосом, и творил им беспристрастный суд. |11| Все эти предосторожности совершались из страха ответственности на том свете, дабы ничего не было скрыто![21]

Рассказ. Был один из саманидов справедливый эмир; звали его Исмаил сын Ахмеда. Он был чрезвычайно справедлив и наделен многими добродетелями: обладал чистой верой в бога, преславного и всемогущего, был благодетелем бедняков, что показано в его жизнеописании. Этот Исмаил был тем эмиром, что сидел в Бухаре, а его предки владели Хорасаном, Ираком, Мавераннахром.[22] Якуб сын Лейса выступил из Систана, захватил весь Систан. Его соблазнили миссионеры; он стал поступать по закону исмаилитов. Замыслив плохое против багдадского халифа, он вознамерился пойти на Багдад, чтобы погубить халифа, истребить дом Аббаса. Халиф получив известие, что Якуб собрался на Багдад, отправил посла: „у тебя в Багдаде нет никакого дела. Лучше держи и блюди Кухистан, Ирак, Хорасан, дабы не возникло беспокойство. Возвращайся!“ Якуб не подчинился. Он отвечал: „У меня такое желание, — непременно прибыть к твоему двору, чтобы установить условия моей службы и возобновить присягу. Пока это не исполню, обратно не вернусь“. Сколько ни посылал халиф послов, Якуб давал тот же самый ответ, затем он собрал войско и направился на Багдад. Халиф обеспокоился, созвал знать столицы и сказал: „Вижу, что Якуб сын Лейса вышел из повиновения; он идет сюда с предательскими намерениями; ведь мы его не звали, я ему приказываю — возвращайся! — не возвращается. По всему видно, что кроет измену в сердце. Полагаю, что он присягнул батинитам. Но это он не откроет, пока не прибудет сюда. Не следует нам быть беспечными по отношению к нему. Как надо поступить в этом деле?“ Положили на том: халифу не находиться в городе, а выйти в поле и там расположить стан и лагерь; всем же приближенным и знатным Багдада быть с халифом. Когда Якуб появится и увидит халифа в поле с войском, замысел его окажется ошибочным, а его мятежность станет повелителю правоверных очевидной. Люди же в лагерях будут сноситься одни с другими; если он питает враждебные замыслы, то ведь не все эмиры Ирака и Хорасана единомышленны и согласны с ним в том, что он замышляет. „Когда Якуб проявит мятежность, мы сможем хитростью смутить его войско, а в случае если попадем в трудное положение — перед нами открытая дорога, мы не окажемся в положении пленных, запертых в четырех стенах, и сможем уйти в другое место“. Повелитель правоверных одобрил этот план. Так и сделали. Халифом |12| тогда был ал-Мутамид алиллахи Ахмед. Когда Якуб сын Лейса прибыл, он расположился против халифатского лагеря и оба войска перемешались. Якуб сын Лейса обнаружил свою мятежность, послав к халифу сказать: „Покинь Багдад, а сам ступай, куда хочешь“. Халиф потребовал отсрочки на два месяца; Якуб не дал отсрочки. Ночью халиф отправил тайно одно лицо к войсковым начальникам Якуба. „Он открыто проявил мятежность, стоит заодно с еретиками, — да проклянет их бог! — пришел лишь затем, чтобы искоренить нашу семью, посадить врагов на наше место. Будете вы ему помогать или нет?“ Одни отвечали: „Мы от него получаем хлеб, это благосостояние получили на его службе, что он сделал— мы сделали“. Но большинство отвечало: „Нам ничего не было известно об этом деле, полагаем, что Якуб, никогда не будет враждовать с повелителем правоверных; если открыто обнаружится вражда, мы на то не согласимся; в день встречи будем с тобою и во время битвы перейдем на твою сторону, тебе поможем“ Так отвечавшие были эмиры Хорасана. Когда халиф убедился, что войсковые начальники Якуба таковы, он обрадовался; на другой день, укрепившись сердцем, он послал сказать Якубу: „Ты проявил неблагодарность за благодеяния. Меч между мной и тобой. Я не страшусь, хотя мое войско мало, а твое — велико“. Он приказал войску взять оружие, бить в барабаны войны, трубить в горны мщения и выстроиться в поле. Когда Якуб сын Лейса это увидел, он произнес: „Я достиг своей цели“. Он также приказал бить в барабаны; его войско село на коней и в боевом порядке двинулось в поле, установив ряды против войска халифа. Прибыл халиф, встал в центре на одной стороне, на другой—Якуб сын Лейса. Затем халиф приказал одному человеку, обладавшему зычным голосом, выйти между двух рядов и громко прокричать: „О воинство мусульман! Знайте, что Якуб стал бунтовщиком. Он прибыл затем, чтобы искоренить дом Аббаса, привести врага из Махдиэ,[23] посадить его на место халифа, отменить сунну,[24] открыто провоз- |13| гласить ересь. Всякий, кто пойдет против наместника посланника божьего, будет подобен тому, кто вышел из послушания всевышнему и удалился из общины мусульман. Ведь всевышний неоспоримо приказывает в своей книге: „Повинуйтесь богу, повинуйтесь посланнику сему и тем из вас, которые имеют власть“.[25] Итак, кто из вас отдает предпочтение раю перед адом, пусть окажет помощь праву, пусть отвратит лицо от лжи, пусть будет с нами, а не против нас“. Когда войско Якуба услышало эти слова, эмиры Хорасана сразу отступили и перешли на сторону халифа, заявляя: „Мы полагали, что он идет согласно приказа, повиновения и службы“ Теперь, когда он выявил свою враждебность и мятежность, мы — с тобою, пока живы. Обнажим мечи за тебя“. Как только халиф получил подкрепление, он приказал войску произвести общее нападение. Якуб сын Лейса был разбит при первом нападении и бежал в Хузистан;[26] было захвачено целиком его казнохранилище, и войско обогатилось от имущества. Достигнув Хузистана, Якуб разослал повсюду людей, привел войска, принялся созывать служилых людей, распорядился, чтобы привезли динары и дирхемы из казнохранилищ Ирака и Хорасана. Когда халиф узнал, что Якуб остановился в Хузистане, он немедленно послал ему послание с гонцом. „Нам известно, что ты человек простодушный, обманулся словами врагов и не предвидел последствий поступков. Теперь ты видел, как проявил всевышний себя в отношении тебя; он поразил тебя твоим же войском. Это была оплошность с твоей стороны. Я знаю, что ты сейчас очнулся и раскаиваешься. Никого нет достойнее тебя на эмирство в Ираке и Хорасане, у тебя перед нами много прав на милость. Эту одну ошибку мы простили тебе за те заслуги, положили содеянное считать за несодеянное“. „Надо, чтобы он[27] позабыл о происшедшем, как мы позабыли об этом ужасе. Пусть скорее идет в Ирак и Хорасан блюсти владения“. Прочитав послание халифа, Якуб нисколько не смягчился сердцем, не раскаялся в совершенном. Он приказал принести ему деревянное блюдо, положить на него зелень, рыбу, несколько луковиц, затем |14| распорядился ввести посла халифа, усадил его и, обратившись к нему, сказал: „Пойди и скажи халифу, что я сын медника, от отца обучился делу медника; моей пищей были ячменный хлеб, рыба, зелень и лук. Эту власть государя, оружие, сокровища, добро я добыл удальским путем, львиным мужеством, — не от отца унаследовал, не от тебя получил.[28] Не успокоюсь, пока не отправлю твою голову в Махдию, пока не разрушу твой дом. Как сказал, так и сделаю, а не то вернусь к ячменному хлебу, рыбе и зелени. Я растворил двери сокровищниц, созвал войска и с таким намерением пришел“. Он отпустил посланца халифа, и как халиф ни ласкал его посланиями и гонцами, как ни ублажал дарами, все же он не отправился обратно, а, собирая войска, питал намерение пойти на Багдад. У него была болезнь колик в животе. Эта болезнь его охватила; дошло до того, что он понял — не освободиться ему от этой болезни; он сделал наследником своего брата, Амра сына Лейса, отписал на его имя все сокровища и умер.[29] Амр сын Лейса двинулся обратно. Он пошел в Кухистан, немного пробыл там, затем пошел в Хорасан. Он был государем и имел послушание. Войско и народ любили Амра более, чем Якуба, так как этот Амр был большого нравственного величия, щедрый, бдительный, правивший умело; его великодушие и щедрость были таковы, что одну кухню везли четыреста верблюдов,[30] — о другом можно заключить по этому. Однако у халифа все-таки существовало сомнение, не пойдет ли Амр также по пути брата, не предпримет ли завтра то же самое, что и брат. Хотя Амр не питал этих намерений, все же халиф подумывал об этом, постоянно тайно посылал в Бухару к Исмаилу сыну Ахмеда. „Восстань на Амра сына Лейса, двинь войска, отними у него царство. Ты имеешь больше прав на эмирство в Ираке и Хорасане, так как это царство принадлежало твоим предкам, а он владеет, как захватчик. За тобою — право, это — одно, другое — у тебя похвальные качества, и третье — с тобою мои молитвы. Не сомневаюсь, что в силу этих трех данных всевышний окажет тебе поддержку против Амра. Не смотри, что у тебя немного войска, а прислушайся к тому, что говорит всевышний: „Сколько раз небольшие ополчения побеждали многочисленные ополчения, по изволению божию. Бог с терпеливым“.[31] Вот слова халифа подействовали на его сердце; он решил сразиться с Амром сыном Лейса, собрал имевшиеся войска, перешел через Джейхун на эту сторону, пересчитал кончиком кнута, оказалось, что у него две тысячи всадников, причем из двоих лишь один имел щит, из двадцати один — кольчугу, из пятидесяти один — пику и был человек, который из-за отсутствия вьючного животного прикрутил кольчугу к седельным ремням.[32] Двинувшись от Аму,[33] он подошел к Мерву. Когда Амру сыну Лейса сообщили, что Исмаил сын Ахмеда, перейдя через Джейхун, подошел к Мерву, а начальник Мерва бежал, и что Исмаил ищет власти, он засмеялся. Амр был в Нишапуре; он произвел смотр семидесяти тысячам всадников — у всех кони в панцырях, оружие и снаряжение в полной готовности — и двинулся на Балх. Когда оба войска сошлись и сразились, случилось так, что Амр сын Лейса был разбит у ворот Балха, а семьдесят тысяч его всадников обратились в бегство, причем ни один из них не был ранен, ни один не взят в плен, кроме самого Амра сына Лейса. Его привели к Исмаилу, и тот приказал поручить его охрану сторожам гепардов.[34] И вот одно из удивительнейших происшествий в мире. Когда совершили дневной намаз, по лагерю бродил один из бывших у Амра сына Лейса фаррашей. Он увидал Амра сына Лейса, весьма пожалел его. Амр подошел к нему и сказал: „Побудь сегодня вечером со мною, я остался совершенно один, — и прибавил, — пока я в живых, не обойтись без пищи. Приготовь мне что-нибудь поесть“. Фарраш достал ман мяса, попросил взаймы у воинов железный котелок, походил вокруг, собрал[35] немного сухого навозу, сложил вместе два-три булыжника, чтобы изготовить жаркое, положил мясо в котелок и отлучился попросить соли. День подходил к концу. Пришел пес, сунул морду в котелок, схватил кость, которая обожгла ему пасть, пес отдернул морду, дужка котелка[36] упала на его шею; от ожога пес бросился бежать и уволок кастрюлю. Увидав это Амр сын Лейса обернулся к войску и сторожам и сказал: „Вот вам пример: я — тот человек, кухню |16| которого утром везли четыреста верблюдов, а вечером уволок один пес“. Еще он сказал: „Утро провел я эмиром, а вечер окончил асиром“, что значит (в переводе с арабского): „утром я был эмиром, а вечером стал пленником“. Это происшествие одно из поразительных в мире! Но еще удивительнее, чем эти два случая, касающиеся эмира Исмаила и Амра сына Лейса было следующее: когда Амр был пленен, эмир Исмаил сказал, обращаясь к вельможам и своим войсковым начальникам: „Эту победу мне даровал всемогущий бог, я никому не обязан этой милостью, кроме господа, да будет возвеличено его имя“. И еще сказал; „Знайте, что этот Амр сын Лейса был человеком большого великодушия и щедрости, владел оружием и большим войском, рассуждением, правильностью и неусыпностью в делах, он был хлебосолен и справедлив. Мое желание таково: постараюсь, чтобы он не претерпел никакого бедствия, провел остаток своей жизни в благополучии“.[37] Когда Амр сын Лейса услыхал это, он сказал; „Я знаю, что мне никогда не освободиться от ига. Пришли же ко мне, о Исмаил! доверенное лицо, мне надо кое-что сказать. Пусть это лицо передаст тебе то, что услышит от меня“. Человек пошел и передал. Исмаил тотчас прислал к нему своего доверенного. Амр сын Лейса сказал присланному: „Передай Исмаилу: меня разбил не ты, но твои благочестие, праведность, добродетельная жизнь, а также недовольство повелителя, правоверных. Бог, преславный и всемогущий, отнял у меня это государство и вручил тебе. Ты удостоился этого блага, более заслуживаешь этой милости, я согласился с волей бога, преславного и всемогущего, и ничего тебе не желаю, кроме добра. Ты захватил теперь новое царство, а подмоги не имеешь; у меня же и брата моего имеются многие казнохранилища, сокровища, клады. Список всего этого находится со мною. Дарю все это тебе, да будет тебе это подмогой, чтобы ты стал сильным, собрал бы оружие, множество войска и наполнил свое казнохранилище“. Затем он достал список сокровищ[38] и вручил через того доверенного эмиру Исмаилу. Когда доверенный пришел, пересказал то, что слышал и положил перед Исмаилом список, он сказал, обратившись к вельможам: „Этот Амр сын Лейеа по присущей ему догадливости желает выскользнуть из рук догадливых, а догадливых привести в тенета, предать их вечным мукам“, |17| и, взяв список сокровищ, он бросил его доверенному, говоря: „Возврати ему этот список и скажи: ты хочешь многим своим хитроумием от всего отделаться. Откуда пришли эти сокровища к тебе и твоему брату? Ведь ваш отец был медником и вас обучил ремеслу медника. По небесному соизволению вы захватили царство, ваше дело удалось благодаря отваге. А эти богатства твои в динарах в дирхемах, они ведь те самые, что ты силою отнимал у людей, они те, что произошли от цены пряжи старух, от припасов чужеземцев и путешественников, от имущества слабых и сирот. Ответ, который завтра вам придется держать перед богом, преславным и всемогущим, ты хочешь ловко переложить на мою шею; завтра вы скажете на страшном суде, когда вас схватят враги и потребуют вернуть то, что вы захватили неправдой, „все, что взяли от вас, мы препоручили Исмаилу, от него требуйте“. Вы передаете все это мне, а у меня, нет сил ответствовать перед врагами, гневом и вопросами бога, преславного и всемогущего“. Из-за страха перед богом, преславным и всемогущим, и по благочестию, ему присущему, он отказался принять список сокровищ, отослал обратно, не поддался мирскому обману. Походит ли это на эмиров нашего времени, которые ради одного незаконного динара десять незаконностей превращают в законность и отменяют, не думая о последствиях?

Рассказ. У того же Исмаила сына Ахмеда был такой обычай; в дни, когда холод был особенно сильный, а снегу много, он в одиночестве садился верхом на коня, выезжал на площадь и, сидя верхом на коне, был там до полуденного намаза. Он говорил: „Может, кто из челобитчиков идет ко двору, имея нужду, а у него нет ни пропитания, ни места, где остановиться; по причине снега и ветра он не сможет нас увидать, затруднительным покажется ему добраться до нас, а когда узнает, что мы находимся здесь, подойдет, представит свое дело и уйдет с миром“.[39] Многое рассказывают подобного этому о тех предосторожностях, что предпринимали |18| ради того света.

Глава четвертая. Об амилях, о постоянном разузнавании дел вазиров и гулямов.[40]

Амилям, которым дают должность, следует внушать, чтобы они хорошо обращались с людьми бога, преславного и всемогущего, не брали бы сверх законного налога, предъявляли бы свои требования учтиво, в хорошем виде, и пока у них рука не достигнет до урожая, пусть ничего у них не требуют; так как если потребуют прежде времени, создадут народу невзгоды и если придут во время сбора урожая,[41] то по необходимости они будут продавать за полдирхема, из-за этого станут лишенными всего, бродягами. Если кто из народа окажется в затруднении, будет нуждаться в воде или семенах, надо ему дать в долг, облегчить его бремя, чтобы он остался на месте, не ушел бы из своего дома в скитания.[42]

Рассказ по этому поводу. Я слыхал такое: во времена Кубада, царя, был в мире в течение семи лет голод, прекратилось изобилие,[43] ниспосылаемое небесами. Кубад приказал амилям, чтобы они продавали имеющийся в наличии хлеб и зерно, частью же раздавали бы в виде милостыни, помогали бы беднякам через бейт ал-мал и казнохранилища. Таким образом во всем его государстве за эти семь лет не умерло ни одного человека от голода.[44] А все потому, что он налагал взыскания на чиновников.

Надо постоянно разузнавать о делах амилей.[45] Если у них все идет так, как мы упоминали, пусть должность будет сохранена за ними, если нет, следует замещать их достойными лицами. Если он возьмет у людей что-либо лишнее, следует это у него отнять и возвратить обратно людям, а если у него есть что-либо из имущества, пусть возьмут для примера другим, дабы не чинили своеволия. Другой раздел:[46] следует также разузнавать о делах вазиров, ведут ли они дела подобающим образом или нет, так как благо и злополучие государя и его государства связано с вазиром. Вазир |19| хорошего поведения и рассудительности — государство благополучно, войско и народ довольны, спокойны, зажиточны, а сам государь — со спокойным сердцем; а когда плохого поведения, в государстве порождается такая разруха, что нельзя сказать; государь всегда в смятении, встревожен, владения — в смуте.

Рассказ. Рассказывают этакое: был у Бахрам Гура вазир, звали его Раст Равиш. Бахрам Гур препоручил ему все государство, ему доверился, и чтобы о нем ни говорили — никого не слушал, а сам занимался день и ночь увеселениями, охотой и вином. Этот Раст Равиш сказал человеку, который был наместником[47] Бахрам Гураг „Народ от великой нашей справедливости стал невежа, обнаглел. Если их не наказывать, боюсь, не проявилась бы разруха, а государь занят вином, не осведомлен о делах людей и народа. Ты примени к ним суровое обращение, прежде чем проявится разруха! знай, что наказания должны быть двух родов: злых уменьшать в числе, у добрых же хватать достояние; всякого на кого я скажу „забирай“, ты бери“. Итак, у всякого, кого наместник хватал и сажал, Раст Равиш брал взятку, а затем приказывал наместнику: „освободи его!“ Хватали всюду и всякого, у кого было имущество, лошадь, гулям, красивая рабыня, поместье или хорошая деревня. Народ обнищал, разбрелись все именитые, ничего не собиралось в казнохранилище. А когда таким образом прошло некоторое время, у Бахрам Гура объявился враг. Бахрам Гур хотел было одарить свое войско, снарядить и послать на врага, — пришел в казнохранилище, ничего не увидал. Спросил об именитых людях, начальниках города. Сказали: „Уж столько-то лет, как такие-то и такие-то разорились, ушли в такую-то страну“. Сказал: „Почему?“ Отвечали: „Не знаем“. Никто страха ради не мог вымолвить слова о вазире. Бахрам Гур раздумывал весь тот день и всю ту ночь, не уяснялось ему, откуда это разорение. Огорченный, он сел ранней зарей на другой день на коня и отправился один в пустыню. Так он ехал, задумавшись, пока солнце не поднялось высоко. Проехал семь фарсангов и не заметил. Было знойно, он почувствовал жажду, захотел напиться |20| воды, поглядел в поле, увидел, что идет дымок. Сказал: „Наверное там люди“, и направился к тому дымку. Приблизившись, он увидал стадо отдыхающих овец, раскинутую палатку и повешенную собаку. Удивился, подъехал к палатке. Вышел человек, приветствовал его, помог сойти с лошади, принес ему кое-что поесть, а не догадался, что перед ним Бахрам. Бахрам сказал: „Ну-ка, сперва поведай нам, что произошло с собакой. Пусть мы узнаем об этом прежде, чем вкусим хлеб“. Молодец сказал; „Этот пес пользовался моим полным доверием в отношении овец. Я ценил его качества: он мог схватиться с десятью волками. Боясь этого пса, волки не ходили вокруг овец. Неоднократно мне приходилось по делам уходить в город, возвращаться на другой день, пес водил овец на пастбища и благополучно приводил обратно. Так было некоторое время. Однажды, пересчитывая овец, я заметил недостачу; так в течение нескольких дней я замечал, что число овец убывало. Воров здесь никогда не было. Никак не могу сообразить, отчего овец становится меньше? Стадо мое стало таким малочисленным, что когда пришел амил, что собирает садакэ[48] и потребовал у меня по прежнему обычаю садакэ, я был вынужден отдать на уплату садакэ всех оставшихся в моем стаде овец. Теперь я пастушествую для того амиля. А пес-то слюбился с волчицей, стал ее дружком, а я и не предполагал такое дело? Однажды мне случилось пойти в поле за топливом. На возвратном пути поднялся на возвышенность, вижу: пасется овечье стадо, по направлению к нему трусит волк. Я присел за кустом и, притаившись, наблюдал. Пес увидел волчицу, подбежал, замахал хвостом; волчица спокойно остановилась, пес забежал сзади, слюбился, затем отошел в сторону и заснул; волчица же, вскочив в середину стада, схватила одну овцу, разорвала ее, сожрала, — а пес и голоса не подал. Когда я понял, что все мое разоренье произошло от собачьего беспутства, я схватил пса и повесил |21| его за вероломство, которое от него обнаружилось“. Это происшествие поразило Бахрам Гура. Возвращаясь, он всю дорогу думал об этом случае, пока не запало ему в мысль: „народ — наше стадо, вазир — наше доверенное лицо; вижу, дела государства и народа в сильном разорении и расстройстве, — у кого ни спрашиваю, никто не говорит правды, скрывают. Самое правильное — это разузнать об обстоятельствах народа и вазира“. Вернувшись в свое место пребывания, Бахрам Гур потребовал тюремные списки; стало очевидным мерзкое от начала до конца; он ясно увидел и понял, что Раст Равиш неправильно обращался с народом, творил несправедливость. Бахрам Гур сказал: „Это не правильное поведение, а ложь и кривда; верно утверждают мудрецы—вспомнил он притчу,— всякий кто соблазнится славой, будет испытывать нужду в хлебе, а кто изменит ради хлеба, будет нуждаться в одежде. Я сделал этого вазира всесильным, дабы все видели его в великолепии и пышности, и вот никто не осмеливается из-за страха вымолвить правдивого слова. Я должен поступить так: завтра, когда он придет ко двору, я лишу его перед людьми почета, заключу в темницу, прикажу, чтобы надели на его ноги тяжелые оковы, тогда позову к себе узников и расспрошу о делах. Также прикажу, чтобы провозгласили всенародно, что мы сместили Раст Равиша с должности вазира, заключили в тюрьму и больше не будем поручать ему дел. Пусть придет всякий, кто претерпел обиду и имеет жалобу, пусть каждый самолично изложит свое дело, ознакомит нас. Если окажется, что он обращался с народом хорошо, не отбирал несправедливо имущества, если о нем будут говорить с благодарностью, мы его обласкаем, возвратим к исполнению обязанностей; если же он действовал не так, как полагается, прикажем наказать“. На другой день царь Бахрам Гур устроил прием; пришли вельможи, вошел вазир и сел на свое место. Бахрам Гур сказал, обратившись к нему: „Что это за расстройство произошло в нашем государстве из-за тебя? почему ты оставил войска без средств к существованию, разорил наш народ? Мы тебе приказывали, чтобы ты своевременно доставлял людям пропитание, чтобы ты не уклонялся от забот по процветанию владений, чтобы не брал у народа ничего, кроме законного хараджа, чтобы наполнял казнохранилище запасами. Сейчас ни в казнохранилищах ничего не вижу, ни войско не имеет |22| средств к существованию, и народ не сидит на своем месте. Ты полагаешь, что я, занявшись охотой и вином, небрежен к делу государства и делам народа?“ Он приказал, чтобы его ссадили без всякого почтения с места, отвели в особое помещение, наложили ему на ноги тяжелые оковы, а у дворцовых ворот объявили: „Царь сместил Раст Равиша с должности вазира, разгневался на него, больше не будет поручать ему дел. Пусть каждый, кто претерпел от него обиду и имеет жалобу, явится ко двору без страха и трепета, пусть изложит обстоятельства своего дела, чтобы царь оказал вам правосудие“. Одновременно Бахрам Гур приказал открыть двери темницы и привести к нему узников. Он расспросил каждого в отдельности: „за какую провинность тебя посадили в темницу?“ Один сказал: „у меня был брат богатый, имел много имущества и добра. Раст Равиш его схватил и, отобрав у него все имущество, погубил пытками. Я спросил: „почему ты убил моего брата?“ Он сказал: „он переписывается с врагами царя“, и послал меня в темницу, чтобы я не принес жалобу царю и это дело осталось бы в тайне“. Другой сказал; „У меня был прекрасный благоустроенный сад, достался он мне в наследство от отца. У Раст Равиша было владение поблизости от моего сада. Однажды он посетил меня, сад пришелся ему по сердцу, он захотел его приобрести. Я не продал. Тогда он меня схватил, посадил в темницу, заявляя: „ты любишь дочь такого-то, тебе это вменяется в вину. Откажись от этого сада, напиши расписку, что мне, дескать, надоел этот сад,[49] не имею никаких претензий, он является законной собственностью Раст Равиша“. Я не пошел на это и теперь уже пять лет, как нахожусь в темнице“. Еще один сказал: „Я — торговый гость.[50] Мое дело таково. Скитаюсь по суше и морю,[51] имею немного капитала, куплю в одном городе редкие вещи, привезу в другой, продам, довольствуясь небольшой прибылью. Вот приехал в этот город, а у меня было жемчужное ожерелье, я назначил цену за него. Об этом стало известно вазиру царя. Он прислал ко мне кого-то, позвал меня, взял у меня то жемчужное ожерелье, не заплатил и отослал в свое казнохранилище. Несколько дней я ходил |23| кланяться ему, но он и не уплачивал мне стоимость жемчужного ожерелья, и не отдавал его обратно. А у меня терпения не стало, так как я собирался в дорогу. Однажды пришел я к нему и сказал: „Если тебе подходит это ожерелье, прикажи, чтобы уплатили, если не подходит, пусть его мне вернут, так как я собираюсь в дорогу“. Он даже не ответил мне. Когда же я возвратился в свою палатку, увидел сарханга с четырьмя пехотинцами. Они вошли в мою палатку и сказали: „Встань, вазир тебя зовет“. Обрадовавшись, я сказал: „Он собирается заплатить стоимость жемчуга“. Я встал и отправился с этими сбирами.[52] Они привели меня к дверям темницы и сказали тюремщику: „Приказ таков: посади этого человека в темницу и надень на него тяжелые оковы“. Вот уже полтора года теперь как я в темнице, в оковах“. Еще один сказал: „Я — раис[53] такой-то округи. Мой дом был всегда открыт для гостей, странников, ученых и образованных. Я уважал людей, помогал несчастным, постоянно творил милостыню и благотворительность заслуживающим того по своим достоинствам; этому я научился у предков. Все, что досталось мне в наследство из владений и поместий, я расходовал на добрые дела и гостеприимство. Вазир царя схватил меня „ты, мол, нашел клад“, подвергнул допросу, пыткам, бросил в темницу. Я был вынужден продать за полцены все владения и поместья, что были у меня, отдал ему. Теперь вот четыре года, как нахожусь в темнице в оковах и не имею более ни одного дирхема“. Еще один сказал: „Я — сын такого-то заима.[54] Вазир царя все конфисковал у моего отца, его самого убил батогами, а меня бросил в темницу. Вот уже семь лет, как я претерпеваю мучения в темнице“. Еще один сказал: „Я — воин. Много лет я служил отцу царя, вместе с ним бывал в походах, много лет, как служу царю; от дивана я имею небольшое содержание. В прошлом году я ничего не получил, в этом году я обратился к вазиру и сказал: „У меня семья, в прошлом году содержание не дошло до меня. Отпусти в этом году, часть я отдам тебе, другую часть потрачу на необходимые расходы“. Сказал: „Царю не предстоит ничего важного, чтобы ему нуждаться в войске. Все одно, будут ли состоять на службе или не будут такие, как ты и тебе подобные; если тебе нужен хлеб, займись „глиняным делом“.[55] Я сказал: „Мне, у которого |24| столько заслуг перед этой державой, не надлежит заниматься „глиняным делом“. А тебе следует понять в качестве кадхуда государя, что в битвах я жертвую жизнью за государя, послушен его приказу, а ты жалеешь для нас прокормления, не исполняешь приказа государя. Разве не понимаешь, что мое и твое услужение одинаковы перед государем? тебе он поручил этакое дело, а мне этакое; мы отличаемся с тобой только в одном: я подчиняюсь приказу, а ты — нет. Если такой, как я, не нужен государю, то и ты также не нужен. Если ты имеешь указ о том, что государь вычеркнул мое имя из дивана, — покажи, а не то доставь нам то, что государь нам пожаловал“. Сказал: „Уходи, я охраняю и вас и государя, не будь меня, уже давно ястреба сожрали бы ваши мозги“. Прошло два дня, и он послал меня в тюрьму. Теперь вот уже четыре месяца, как я нахожусь в темнице“. Из более чем семисот узников оказалось менее двадцати кровников, воров и преступников; все остальные были из числа тех, кого утеснил вазир по своему корыстолюбию и бросил в темницу. Когда люди города и округи услыхали публичное объявление, которое приказал государь, на другой день ко двору пришло столько челобитчиков, что им не было предела и числа. Когда Бахрам Гур узнал таким путем о делах людей, о беззаконии и несправедливостях, чинимых вазиром, он сказал самому себе: „Я вижу, что разруха в государстве от этого человека более, чем можно то выразить словами. Наглость, которую он проявил по отношению к богу, божьему люду и ко мне более того, что можно помыслить. Надо вникнуть глубже в это дело“. Он приказал, чтобы отправились во дворец Раст Равиша, принесли бы его свитки бумаг, опечатали все двери помещения. Доверенные отправились, все сделали согласно указанному, принесли свитки; их просмотрели, среди них нашли один с дружескими письмами к Раст Равишу от того государя, который восстал и намеревался напасть[56] на царство Бахрам Гура; |25| нашли письмо Расг Равиша, где он писал „Чего вы медлите? Мудрецы говорят, что беспечность может погубить удачу. В благожелании и стремлении услужить я сделал все, что возможно: я совратил несколько войсковых начальников, привел их к присяге, оставил большую часть войска без средств к существованию и без снаряжения, полностью послал все то, что приобрел во все время, сделал народ немощным, слабым, разоренным, собрал для тебя такое казнохранилище, которого нет сейчас ни у одного царя, приготовил тебе корону, пояс и маджлис,[57] украшенный драгоценными камнями, подобных которым никто не видел. Я спокоен относительно этого человека и поприще — свободно, противник беспечен; спешите, как можно скорее, прежде чем этот человек проснется от сна беспечности“. Увидав эти писания, Бахрам Гур сказал: „Славно! он направил на меня врага; тот идет в своей гордыне. У меня нет никакого сомнения в его гнусности и измене“. Он приказал, чтобы доставили в казнохранилище все, что у него было, раздобыли его рабов и животных, все, что он получал от людей в качестве взятки и насилием. Бахрам распорядился, чтобы продали его имения и поместья, роздали бы людям, сравняли бы с землей его дворец и все его обзаведение. Затем он приказал воздвигнуть у дверей дворца высокую виселицу, перед которой поставить тридцать других дерев; первым повесили Раст Равиша, подобно тому, как ту собаку, затем его сообщников и тех, кто подчинился ему, всех их также повесили. Также Бахрам Гур приказал, чтобы объявляли в течение семи дней: „Такое наказание постигнет всякого, кто злоумышляет против царя, входит в соглашение с его врагами, измену предпочитает верности, притесняет людей, оказывает непослушание богу и своему господину“.[58] Когда Бахрам Гур совершил это наказание, устрашились все смутьяны перед царем. Бахрам Гур сместил всех, кого Раст Равиш приставил к делу; он заменил всех дабиров и всех мутасаррифов.[59] Когда об этом узнал тот государь, что намеревался напасть на государство Бахрам Гура, он возвратился, устыдился содеянного, послал много имущества, редкостных |26| вещей, попросил прощения, заявил о покорности, сказал: „Никогда я не буду замышлять мятеж против царя, вазир толкнул меня на этот путь многими своими письмами и посланиями, мое же раздумье мне подсказывало, что он преступник и ищет спасения“. Царь Бахрам принял его извинение, простил его. Затем он вручил должность вазира одному мужу доброго поведения, богобоязненному; дела войска и народа пришли в порядок, мир обратился к преуспеянию; людей он освободил от насилий и притеснений. А тому человеку, что повесил собаку, царь Бахрам Гур, когда выходил из его палатки, собираясь возвращаться, бросил стрелу, вытащив из колчана, и сказал: „Я ел твой хлеб-соль, а мне стало известно о твоих невзгодах и убытках, что тебя постигли, и я обязан тебе воздать должным. Знай, что я хаджиб хаджибов[60] царя Бахрам Гура, со мною дружат, хорошо меня знают все вельможи и хаджибы его двора. Надлежит тебе собраться и отправиться с этой стрелой ко двору царя Бахрама, всякий, кто увидит тебя с ней, приведет тебя ко мне, дабы я мог воздать тебе должное за кое-какие твои убытки“. Он уехал. Несколько дней спустя жена сказала тому человеку: „Собирайся и ступай в город, возьми с собой стрелу, так как тот разукрашенный всадник несомненно должен быть могущественным и влиятельным человеком. Если даже он окажет тебе небольшую милость, для нас сейчас и этого будет много. Не ленись, — слова такого человека не могут быть пустыми“. Человек собрался и отправился в город. Ночь он переспал, а на другой день отправился ко двору царя Бахрама. А Бахрам Гур предупредил хаджибов и людей двора: „если придет такой-то человек и вы увидите в его руках мою стрелу, скорее приведите его ко мне“. Когда хаджибы увидали того со стрелою, они его позвали: „О благородный человек?[61] где ты был? Вот уже несколько дней как мы поджидаем тебя? Присядь, пока мы тебя не отведем к владельцу стрелы“. Прошло некоторое время. Вышел Бахрам Гур, сел на трон, открыл прием. Хаджибы взяли этого человека за руки, ввели в приемный зал. Как только этот человек поглядел на Бахрама, узнал и сказал: „Ох, тот всадник был царем Бахрамом! Я же не услужил ему, как подобает и непочтительно разговаривал с ним. Да не придет в его сердце |27| отвращение ко мне!“. Когда хаджибы подвели его перед трон, он распростерся перед царем. Бахрам Гур сказал, обратившись к вельможам: „Этот человек — причина пробуждения моего внимания к делам государства“. Он рассказал вельможам случай с собакой: „Я этого человека счел знамением“. Затем он приказал, чтобы его одели в богатый халат, подарил ему семьсот овец из стад, согласно его выбору,[62] приказал, пока жив Бахрам Гур, с него не требовать садакэ.[63]

А причина победы Александра над Дарием не та ли, что вазир Дария втайне объединился с Александром. Когда Дарий был убит, Александр сказал: „Небрежение эмира и вероломство вазира погубили царство“.

Никогда не следует государю быть небрежным к делам своих чиновников; всегда следует разузнавать об их поведении и жизни. Как только проявилась какая-нибудь неправильность и вероломство с их стороны, не должно так оставлять, следует смещать таких, наказав, сообразно с проступком, чтобы это послужило примером для других, и никто из-за страха наказания не осмелился бы умыслить против государя. К каждому, кому вручается большая должность, следует тайно приставить мушрифа,[64] чтобы тот об этом не знал, он будет постоянно сообщать об его делах и обстоятельствах.

Аристотель так говорил царю Александру: „Если ты обидел кого-либо из людей, чье перо влиятельно в твоем государстве, не поручай больше ему должности, — не то объединится он с твоими врагами, будет стремиться к твоей гибели“. Царь пусть так приказывает вазиру: благо царства требует не отпускать вины четырем разрядам людей; во-первых, тем, кто умышляет на государство, во-вторых, тем, кто умышляет на гарем, в-третьих, тем, кто на словах с царем, а втайне подготавливает мероприятия с врагами царя.[65] Поступки человека дают тебе возможность уяснить его тайну. Когда царь неусыпен в делах, то при помощи всевышнего ничто от него не будет скрыто.

|28| Глава пятая. О мукта, о разузнавании, как они обращаются с народом.

Мукта, у которых икта,[66] пусть знают, что по отношению к народу им не приказано ничего, кроме как собирать добрым образом законную подать, что им препоручена; когда они это собрали, пусть будут у народа безопасны тело, имущество, жены и дети, пусть будут безопасны их вещи и владения, пусть не будет мукта к ним никакого пути. Если кто из народа захочет отправиться ко двору, чтобы открыть свои обстоятельства, пусть к тому не чинят помехи; любому, кто сделает иначе, пусть укоротят руки, пусть от него отберут икта, и накажут, чтобы показать пример другим. Им следует знать, что царство и народ принадлежат султану. Мукта над ним, как и правители вроде шихнэ,[67] они с народом, как государь с другими, чтобы народ был доволен и чтобы избавиться от мучений и пыток в загробной жизни.

Рассказ о справедливом царе. Рассказывают, что когда Кубад, царь, умер, на его место сел Нуширван Справедливый, его сын; ему было восемнадцать лет, когда он начал царствовать. Он был человеком, природе которого постоянно и с младенческих лет была присуща справедливость. Он считал зло за зло и доброе за добро. Он постоянно говорил: „Отец мой—со слабым разумом, простодушный, быстро поддающийся обману. Он доверяет владения служилым людям, а те, что хотят, то и делают; владения разрушаются, казнохранилище пустеет, серебро[68] расхищают. Вот прошла о нем дурная слава, осталась на нем ответственность за несправедливости, разом был он обманут коварством Маздака, еще речами такого-то правителя, такого-то амиля, а тот разрушал владения несправедливыми поборами, народ делал нищим. По своему сребролюбию он удовлетворялся мешками динаров, что ему приносили, не рассуждая |29| откуда они, не разузнавая о них. „Ты, мол, правитель и эмир такого-то владения. Я тебе препоручил это владение, чтобы тебе было жалованье и достаток, содержание тебе и войску. Знаю, тот излишек, что принес мне, ты взял от них, знаю, что не от отца получил в наследство, а все неправдою взял у народа“. Также следовало бы сказать амилю: „Налоги, владения таковы, вот ты часть истратил, часть сдал в казнохранилище, откуда эти излишки, что я вижу у тебя. Не добыл ли ты их несправедливо?“ Он не разузнавал так, дабы заставить других поступать добропорядочно. Прошло таким образом три-четыре года; мукта и чиновники продолжали своевольничать. Когда они собрались, Нуширван воссел на трон и, воздав сначала хвалу богу, преславному и всемогущему, сказал „Я эту власть получил от бога, преславного и всемогущего во-вторых, она досталась мне в наследство от отца; на меня восстал мой дядя,[69] я с ним сразился и победил его, следовательно, в-третьих, я сам добыл себе мечом царство. Как бог, преславный и всемогущий, удостоил меня, я также вас удостаиваю, — каждому из вас я дал владение, я не оставил своей милостью ни одного из тех, кому при этой державе я был чем-либо обязан. Вельможам, получившим свое величие и властвование от моего отца, я оставил их место и степени, я не уменьшил ни их сан, ни их содержание. Вот я настойчиво говорю вам: обращайтесь хорошо с народом, не берите с него ничего, кроме законного налога. Я вас почитаю, а вы меня нет. Вы не слушаетесь моих слов, бога не боитесь, народа не стыдитесь. Я же боюсь возмездия Иездана.[70] Ваши нечестности и несправедливости не должны повлиять на судьбу моей державы. Мир очищен от врагов, а вы обладаете достатком и спокойствием. Возблагодарите всевышнего за те блага, которыми он удостоил вас и нас; это — пристойнее, чем беззаконие и неблагодарности, приносящие государству несчастие и уносящие благополучие. Надо, чтобы вы впредь обращались хорошо с людьми бога |30|, преславного и всемогущего: облегчайте бремя народа! не обижайте слабых! уважайте мудрых! беседуйте с добрыми! удаляйтесь от худых! добродетельных не трогайте! Я клянусь вам именем бога и ангелов; если кто пойдет по иному пути, я не оставлю этого“. Сказали: „Будем действовать так, повинуемся!“ Прошло несколько дней. Они вернулись к своим делам, снова принялись за свое, взялись за беззакония и своевольства, считая царя Нуширвана малолетним. Каждый спесивец полагал, что это именно он посадил его на трон, захочет — оставит государем, а если не захочет — не оставит. Нуширван не подал виду о своем неудовольствии, все время был с ними милостив. Так прошло пять лет. Случилось, что некий сипах-салар, которому не было равного по могуществу, и по богатству и которого Нуширван Справедливый назначил правителем Азербайджана, и не было во всем государстве большего, чем он, эмира, и не было ни у кого такого оружия, отрядов и всяческого великолепного снаряжения, как у него, и вот, тот сипах-салар возымел желание построить в окрестностях города, где он пребывал, дворец и сад. А в том месте оказался у одной старухи кусок земли, такого размера, что ежегодный доход с нее хватал на уплату государственной доли[71] и земледелец[72] получал свою часть: столько оставалось у старухи, что из года в год, каждый день, у нее были четыре хлеба: один она отдавала за приправу к хлебу, другой за масло для светильника, два остальных она ела, один за завтраком, другой за ужином, а одежду ей давали из жалости. Она никогда не выходила из дому, проводя жизнь в бедности и уединении. Сипах-салар нашел удобным взять этот кусок земли под сад и дворец. Он послал к старухе одно лицо; „Продай кусок земли, он мне нужен“. Старуха сказала: „Не продам, он мне самой нужнее, у меня во всем свете только и есть, что эта земля. Она — мое пропитание, никто не продает свое пропитание“. Сказал; „Я заплачу или дам другую землю взамен этой, с которой будет столько же |31| доходу“. Старуха сказала; „Земля — мое законное достояние, я обладаю ею по наследству от матери и отца; и питьевая вода — рядом, и соседи — подходящие, относятся ко мне с уважением. На той же земле, что ты мне предоставишь, всего этого не будет. Убери руки от моей земли“. Сипах-салар не послушал старухи, захватил землю несправедливостью, силой, устроил на ней стену сада. Старуха очутилась в тяжком положении, впала в нужду; уж она теперь соглашалась, чтобы он заплатил или обменял. Обратилась к нему, сказала; „Или заплати, или обменяй“. Наместник не поглядел даже на нее, не обратил на нее внимания. Старуха ушла от него в отчаянии, в его дворце ее также не оставили. И вот когда сипах-салар выезжал верхом, отправляясь на увеселения или охоту, она садилась на дороге, при его приближении поднимала крик, требуя уплаты за землю. Сипах-салар не отвечал, объезжал ее стороной. Принималась она разговаривать с приближенными, надимами, хаджибами, те отвечали: „хорошо, скажем“, но ни один из них не говорил с ним. Так прошло два года. Положение старухи оставалось таким, не нашла она ни малейшей справедливости и перестала надеяться, промолвив: „До каких же пор мне долбить холодное железо, ведь над каждой дланью всевышний сотворил другую длань! как ни силен сипах-салар — все же он слуга и раб Нуширвана Справедливого. Во что бы то ни стало надо мне взять на себя труд и отсюда добраться до Мадаина, обратиться к Нуширвану, изложить ему мое дело, авось, получу от него правосудие!“ Не сказавши никому ни слова, она неожиданно собралась и сколько ни было трудностей и мучений, добралась из Азербайгана до Мадаина. Увидев ворота и двор Нуширвана, сказала сама себе: „Разве меня пустят войти туда? Ведь меня не допускали во дворец правителя Азербайгана, он же только слуга этого государя, а здесь сам владыка мира. Как проникнуть во дворец? Как увидать его? Остается мне одно — устроиться поблизости от дворца, узнаю, когда он поедет на увеселение, тогда может в поле удастся обратиться к нему, представить ему свое заявление“. И случилось, что тот самый сипах-салар, который отнял у нее землю, прибыл ко двору, а царь Нуширван решил устроить охоту. Старуха узнала, в каком охотничьем загоне будет царь на охоте; в тот самый день старуха с трудом, еле-еле, |32| расспрашивая, добралась до того охотничьего загона, поместилась за кучей валежника и ночь проспала. На другой день прибыл Муширван; его войско рассыпалось по сторонам, занятое охотой, так что Нуширван оказался едущим одиноко по охотничьему загону в сопровождении лишь оруженосца. Увидев царя в одиночестве, старуха вышла из-за куска, подошла к царю, вынула заявление и сказала. „О, царь! если ты владыка мира, окажи справедливость этой несчастной, прочти ее заявление, ознакомься с ее делом“.

Увидав старуху и услышав ее слова, Нуширван понял, если бы у нее не было крайней необходимости, она не пришла бы в охотничий загон. Он тронул к ней своего коня, взял ее заявление, прочел, затем выслушал рассказ старухи. Слезы навернулись на его глазах, и он сказал старухе: „Не печалься! До сегодня это дело касалось только тебя, теперь, когда мы узнали его, оно касается нас. Я исполню твое желание. Теперь же мы посылаем тебя в город, побудь там несколько деньков, ведь ты пришла с дальней дороги“. Оглянувшись, он увидел одного своего фарраша, сидевшего на муле; когда тот подъехал, он сказал: „Сойди и посади на мула эту женщину, пойди с ней в такое-то селение, поручи ее деревенскому старшине, а сам возвращайся. Когда мы вернемся с охоты, ты приведи ее из деревни в город к себе в дом и до того времени, пока мы ее не потребуем, бери из казнохранилища на ее долю каждый день два мана хлеба, один ман мяса и ежемесячно пять динар“. Фарраш так и сделал. Возвратившись с охоты, царь Нуширван раздумывал весь день, как проверить правильность заявления старухи, чтобы об этом не узнал ни один из вельмож. После полудня, когда все отдыхали и дворец опустел, он приказал одному слуге: „Сходи в такую-то палатку, приведи такого-то гуляма“. Слуга пошел, привел того гуляма. Царь сказал: „О, гулям! ты знаешь, что у меня много достойных гулямов, но изо всех я выбрал тебя и решил доверить тебе одно дело. Надлежит тебе взять из |33| казнохранилища необходимые средства и отправиться в Азербайган. Доезжай до такого-то города и места, остановись там дней на двадцать, представившись тамошним людям: „я, дескать, прибыл в поиски за бежавшим гулямом“, завяжи сношения с людьми всякого рода, выспроси и среди пьяного и среди трезвого разговору, была ли в этом месте старуха, такая-то по имени, куда делась, что о ней ничего не слышно? что она сделала с тем куском земли? Запомни хорошенько, что будут говорить тебе и передай мне в точности. Именно за этим я тебя и посылаю. А завтра я тебя вызову во время приема перед вельможами и скажу громким голосом, чтобы всем было слышно; „Ступай, возьми из казнохранилища необходимые средства, поезжай в Азербайган, посмотри в каждом городе и каждой округе, где будешь, каково положение в этом году с зерном и плодами, постигло ли какое-нибудь место небесное бедствие или нет? Также узнай, каково положение с пастбищами и местами для охоты? Итак, как только ты узнаешь, сейчас же возвращайся и меня уведоми, и чтобы никто не узнал, зачем я тебя посылаю“. Гулям сказал: „Повинуюсь“. На другой день Нуширван так и сделал. Гулям отправился, остановился в том городе, пробыл двадцать дней. И у каждого, с кем сходился, выспрашивал о делах; все говорили то же самое, что и сказала старуха. „Старуха была скромной женщиной, благородного происхождения. Мы ее знавали, когда у нее были муж и дети; когда умерли муж и дети, окончилось ее благополучие, она осталась одна и кусок наследственной земли дала земледельцу, чтобы он обрабатывал; то, что она получала от той земли, было таково, что она могла отдать и государеву часть и долю земледельца, причем у нее самой еще оставалась такая доля, что до нового урожая у нее было ежедневно четыре хлеба на пропитание, один она отдавала за приправу к хлебу, другой — за масло для светильника, один ела за завтраком, другой — за ужином. Да вот наместнику захотелось выстроить терем, беседку и сад; он силой захватил ее землишку, включил ее в состав сада, ни денег не дал за это, ни замены. Целый год ходила старуха к воротам его двора, вопила, требовала денег. Никто ее не послушал. Теперь вот уже давно, как никто не видит ее в городе. Не знаем, ушла ли куда, мертва ли, жива ли“. Гулям вернулся и прибыл ко двору, |34| Нуширван Справедливый в то время давал прием. Гулям вышел вперед, поклонился. Нуширван спросил: „Ну, говори, как все нашел?“ Сказал: „В державе владыки на этот год повсюду хорошее зерно, нет никаких бедствий, пастбища — благодатные, места для охоты — изобильные“. Сказал: „Слава богу, ты привез хорошие вести“. Когда же люди разошлись и дворец очистился от посторонних, гулям пересказал все, что слышал по делу старухи. В тот день и в ту ночь Нуширван не мог заснуть от раздумий. На другой день утром он позвал великого хаджиба и приказал: „когда вельможи начнут собираться и появится имя рек, усадите его в преддверии; далее скажу, как следует поступить“. Когда в зале для приема появились все вельможи и мубады, хаджиб сделал так, как приказал Нуширван. Нуширван вышел, открыл прием; некоторое время спустя он обернулся к вельможам и мубадам и сказал: „Я хочу кое-что спросить у вас, отвечайте мне рассудительно и правдиво“.[73] Сказали: „Повинуемся“. Спросил: „У того имя рек, кто является эмиром Азербайгана, каково состояние его богатства в наличном золоте?“ Сказали: „Быть может два раза тысяча-тысяч динар, в которых у него нет нужды“. Спросил: „В вазах и вещах?“ Сказали: „Он обладает пятьюстами тысяч динар в золотых и серебряных изделиях“. Спросил: „В драгоценных камнях?“ Сказали: „Шестьсот тысяч динар“. Спросил; „А в имениях,[74] производящих хлеб, владениях и недвижимостях?“ Сказали: „Нет ни одной округи, нет ни одного города, в Хорасане, Ираке, Парсе, Азербайгане, где бы у него не было дворцов, караван-сараев, доходных статей и житниц“. Спросил: „Лошадей и мулов?“ Сказали: „Тридцать тысяч“. Спросил: „Рабов, пленных и купленных?“[75] Сказали: „Он имеет одну тысячу семьсот гулямов, тюрков, румийцев, абисинцев, четыреста невольниц“.[76] Спросил: „Итак, человек обладает таким благополучием, вкушает ежедневно двадцать сортов снеди, барашков, сладостей, жирных и сладких блюд. Чего он заслуживает, если он у подобного ему человеческого существа, раба и поклонника бога, немощного, без близких, несчастного, у которого только и есть, |35| что два сухих хлебца во всем мире, отнимает это последнее?“ Все сказали: „Этот человек должен быть подвергнут всяческим пыткам; нет того самого ужасного, чего бы он ни заслужил“. Нуширван сказал; „Итак, приказываю: отделите кожу от его тела, бросьте мясо собакам, набейте кожу соломой и повесьте над воротами дворца и объявляйте всенародно в течение семи дней: если впредь, кто учинит тиранство или отнимет несправедливо хотя бы торбу соломы, курицу, или горсть зелени, то при появлении во дворце челобитчика; с таким человеком поступят так, как с этим, произойдет то же, что произошло“. Так и сделали. Потом он приказал фаррашу; „Приведи эту старуху“. Сказал вельможам: „Она — потерпевшая от тиранства, а притеснитель тот, кто получил возмездие. Зачем я посылал того гуляма в Азербайган“?[77] Гулям сказал: „Затем, чтобы я узнал о деле этой старухи, о несправедливости по отношению к ней, точно и правдиво уведомил царя“. Затем он сказал вельможам: „Так знайте, что я не преувеличил расправу. В дальнейшем я не буду разговаривать с притеснителями иначе, как мечом. Я буду охранять от волков овец и ягнят. Я укорочу загребистые руки и сотру с лица земли зачинщиков разрухи, благоустрою мир правдой, справедливостью и спокойствием, ибо призван для этой задачи. Если бы было надлежащим, чтобы люди делали все, что хотели, бог, преславный и всемогущий, не сотворил бы государя, не поставил бы его над их головами. Отныне старайтесь так действовать, чтобы не совершать дела, из-за которого с вами могло бы произойти то же самое, что произошло с этим“. Всех, кто был в собрании, охватил такой страх перед проявлением державности Нуширвана, что разрывался желчный пузырь. Он сказал старухе: „Он учинил над тобой тиранство, а я воздал ему карой. Я дарю тебе тот дворец и сад, внутри которого находится твоя земля. Я пожаловал тебе тот скот и средства, чтобы ты могла благополучно возвратиться с моей грамотой в свой город, на свою родину. Поминай нас добрыми молитвами!“[78] Затем он сказал: „Почему ворота дворца должны быть открыты перед притеснителями и закрыты перед потерпевшими притеснение? Ведь войско и народ, оба — наши подручные и работники; народ дает, воины берут. Среди неправильностей, что происходят, среди несправедливостей, что делаются, так же как среди приказов существует такой, по которому не допускают челобитчика, идущего ко двору, чтобы он перед мною изложил мне свое дело. Если бы старуха нашла сюда доступ, ей не было бы нужды отправляться в охотничий загон“. Вот он и приказал устроить цепь, привесив к ней колокольцы таким образом, чтобы до цепи могла достать рука семилетнего ребенка и чтобы каждый челобитчик, направляющийся ко двору, не нуждался бы в хаджибе, — дернет за цепь, раздастся звон колокольцев, Нуширваи услышит и рассудит дело. Так и сделали. Когда все возвратились в свои дворцы, то созвали своих подручных, полномочных лиц и сказали им: „Посмотрите, не взяли ли что в течение этих двух лет неправильно у кого-нибудь, не пролили ли чью-либо кровь? Не оскорбили ли вы кого, в опьянении или в трезвом состоянии? надо все исправить, удовлетворить всех противников прежде, чем те направятся ко двору и пожалуются на нас“. Все так и сделали; созывали всех врагов добрым образом, ходили к воротам их домов, каждого удовлетворяли, принеся извинение или давая имущество; у каждого взяли подписку, что такой-то доволен таким-то и не имеет к нему никаких притязаний. Таким образом, одной этой надлежащей расправой, которую учинил царь Нуширван Справедливый, установилась правда во всем его государстве, превратились своевольства. Народ успокоился повсюду до такой степени, что прошло семь лет, и никто не пришел с жалобой ко двору.

Рассказ. Через семь с половиной лет однажды, когда дворец был пуст, люди разошлись, а все дежурные заснули, раздался звон колокольцев. Нуширван услышал, сейчас же послал двух слуг, сказав им: „Посмотрите, кто это пришел жаловаться?“ Подойдя к воротам дворца, они увидели старого тощего осла, изъеденного чесоткой, который стоял у ворот и чесался спиной и шеей о ту цепь, отчего и происходил звон. Оба слуги возвратились и сказали: „Нет никого из жалобщиков, там только осел, изъеденный чесоткой, трется о цепь“. Нуширван сказал: „Не так это, как вы полагаете. Вникните получше! этот осел также пришел с жалобой. Прошу вас обоих отправиться, отвести этого осла на базар, порасспросить |37| и уведомить меня“. Слуги отправились, повели осла по городу, выспрашивая у людей, не может ли кто что-нибудь рассказать об осле. Все говорили. „Ей богу, мало найдется в городе, кто не знал бы этого осла“. Спросили: „Что знаете?“ Сказали: „Этот осел принадлежит такому-то прачечнику. Уже двадцать лет, как мы видим у него этого осла; ежедневно, погрузив на осла одежду людей, он отвозил ее в прачечную, а вечером привозил обратно. Пока осел был молод и мог справляться со своей работой, прачечник давал ему сено, теперь же, когда осел одряхлел, он отпустил его, выгнал из дому. Вот уже полтора года как он скитается, кто даст ему в виде милостыни сена, а теперь должно быть двое суток, как он ничего не получал“. Услышавши об этом, слуги вернулись и доложили царю. Нуширван сказал: „Не говорил ли я вам, что этот осел тоже пришел за правосудием? На этот вечер приютите осла, а завтра приведите ко мне прачечника и четырех старост из его квартала[79], чтобы я мог приказать то, что надлежит. Слуги так и сделали на другой день. Нуширван сказал прачечнику: „Пока этот осел был молод и мог справляться с работой, ты ему давал сена, заботился о нем. Теперь, когда он состарился, не может работать, ты его лишил пропитания. Так вот, он, прачечник, обязан давать пропитание, пока ослик жив. Если же прачечник нарушит наше распоряжение, пусть его проучат“.[80] Так знай, что государи обязаны иметь попечение о немощных и принимать меры предосторожности относительно действий чиновников ради доброй славы на этом свете и спасения в будущей жизни.[81]

Следует каждые два-три года сменять амилей и мукта, чтобы они не могли укрепиться, создать себе прочность и доставить беспокойство, чтобы они хорошо обращались с народом, и да процветают владения.

|38| Глава шестая. О казиях, хатибах, мухтасибе и успешности их дел.

Следует знать дела казиев государства каждого в отдельности. Надо беречь при деле каждого из них, кто учен, воздержан, наиболее честен, кто же не таков, следует смещать и сажать более достойного. Каждого из них пусть обеспечат в достаточной степени ежемесячным вознаграждением, дабы не было причины для него совершать вероломство. Это дело — важное и тонкое, ибо они властвуют над кровью и имуществом мусульман. Если кто вынесет приговор и даст решение по невежеству, алчности или лицеприятию, другим судьям не следует тот плохой приговор подписывать, а уведомить о сем государя; то лицо следует сместить и наказать. Чиновникам же следует заботиться о силе казия, поддерживать его авторитет. Если кто, будь он самым могущественным, покажет высокомерие, не явится на суд, его следует заставить присутствовать силой и неволей. Сподвижники пророка, да будет над ними благословение и мир божий! отправляли правосудие в свое время лично, никому другому не поручали, чтобы проистекло из этого одна правда, никто не мог бы уклониться от правосудия. Во все времена, от времени Адама и до наших дней, у всякого народа, во всяком царстве существовало правосудие, действовала справедливость, пеклись о правильности дел, чтобы сохранить государство.

Рассказ относительно этого. Передают, что был такой обычай у царей Аджама; в дни Михрджана и Науруза[82] государь делал общий прием, никому не было запрещения. За несколько дней он приказывал всенародно провозглашать: „приготовьтесь к такому-то дню“; каждый успел устроить свои дела.[83] Когда приходил назначенный день царский глашатай вставал за воротами базара и кричал: „Если кто помешает в этот день нуждающемуся, царь не станет печься о крови того человека“. Затем царь брал заявления от людей, |39| складывал их около себя, проглядывая по одному. Если случалось, что было заявление, в котором заключалась жалоба на самого царя, царь вставал, сходил с трона и, требуя правосудия, опускался на колени перед главным мубадом,[84] что значит на их языке судья судей, и говорил: „Прежде всех решений разреши дело этого человека со мною, не проявляя ни лицеприятия, ни предпочтения“. Тогда объявлялось: „У кого существует тяжба к царю, все садитесь на одну сторону, ибо ваши дела будут первыми“. Потом царь говорил мубаду: „Нет большего греха перед всевышним, чем прегрешения государей; за благодеяния, оказанные им всевышним, они обязаны оберегать народ, творить справедливость, укрощать притеснителей. Если шах несправедлив, то и все войско будет несправедливо; люди забудут бога, окажутся неблагодарными за благодеяния; их постигнут забвение и гнев божий; не пройдет много дней, как мир разрушится, а они за злосчастие своих преступлений все будут убиты, переведутся цари в том доме. О, мубад, знающий бога! берегись пристрастия ко мне, чего бы всевышний не потребовал с меня, с тебя спрошу, это — на твоей ответственности“. После мубад судил; если в споре между царем и истцом, последний оказывался правым, он давал ему удовлетворение; если кто предъявлял ложные притязания к царю и не имел доказательств, то мубад приказывал подвергнуть его суровым наказаниям, каким должен подвергаться всякий, кто выискивает пороки в царе и государстве, проявляя свою дерзость. Когда царь оканчивал с тяжбой, он снова возвращался на трон, возлагал на голову корону и обращался к благородным и приближенным; „Я начал с самого себя, дабы у вас прекратилась страсть к притеснению кого-либо. Итак, удовлетворите теперь всякого, кто обижен вами“. В этот день тот, кто был ближе к царю, становился дальше; кто был сильнее, становился слабее. Так было от времени Ардашира до дней Иездеджерда.[85] Иездеджерд изменил обычаи предков, ввел правило чинить |40| в мире несправедливость, положил плохие законы. Люди впали в нечестие, распространились ненависть и проклятие. Вот в его ставку вбежал неожиданно неоседланный конь; конь был таких статей, что находившиеся там благородные признали его превосходным; все старались схватить его, но никто не мог схватить, пока конь не подошел к Иездеджерду и не встал тихо у дверей ставки. Иездеджерд сказал: „Встаньте поодаль! Это — подарок, который посылает мне всевышний“. Затем он поднялся, тихонько подошел к коню, схватил его за гриву, погладил рукой по морде, а потом точно так же ниже, по спине. Конь не двигался, был совершенно спокоен. Иездеджерд, потребовав седло и узду, взнуздал его, положил седло, туго затянул подпругу и только что собирался перекинуть подхвостник, как конь вдруг лягнулся, ударил его в сердце, убил на месте и умчался вон. Никто не мог его схватить, никто не знал откуда он пришел и куда делся. Люди сошлись на том, что это был посланный всевышним ангел, чтобы освободить их от притеснений.[86]

Рассказ в том же смысле. Рассказывали, что Умара сын Хамзы сидел в собрании халифа Васика в день разбора жалоб на обиды. Один человек поднялся и сказал, что он потерпел притеснения от Умара, пожаловался на него: „Он захватил мой земельный участок насилием“. Повелитель правоверных приказал Умара: „Встань против истца и предъяви свои доказательства“. Умара ответил; „Я — не противник ему. Если его земельный участок находится у меня, я отдаю ему. Я не встану с того места, которым удостоил меня халиф, посадив на него, и не могу нанести урона своему сану и чину из-за какого-то земельного участка“. Все вельможи одобрили его высокое великодушие.[87]

Да будет известно государю, что следует творить суд лично, выслушивая обе стороны. Когда государем является тюрок, тазик, или лицо, которое не знает арабского, не читает постановлений шариата, волей-неволей является нужда в заместительстве, дабы вести дела вместо него; потому все казии являются заместителями |41| государя. Надо, чтобы государь создавал казиям авторитет, надо, чтобы у них было в совершенстве содержание и сан, потому что они заместители, от него имеют знаки достоинства, они — чины государя, вершат его дело. То же самое относительно хатибов, которые совершают молитву в соборных мечетях. Следует выбирать людей богобоязненных, знающих наизусть коран, так как молитва — дело важное. Молитва мусульман зависит от молитвы предстоятеля; когда порочен намаз имама, порочен намаз тех людей. Также следует назначать в каждый город мухтасиба,[88] чтобы он проверял точность весов и установленные цены, наблюдал за торговлей, чтобы все было правильно. Пусть мухтасиб надзирает за всем, откуда бы что ни привозили и ни продавали на базарах, чтобы не происходило подделки, чтобы были точны гири; пусть мухтасиб применит разрешение на дозволенное и запрещение на недозволенное. Государь и государевы чины должны содействовать тому, чтобы он пользовался значением, это является одним из правил господства, показателем благоразумия, а если бедняки впадут в несчастие, люди базаров будут покупать и продавать, как хотят, одолеет роскошество, станет явным разврат, потеряют значений предписания шариата. Это дело всегда приказывали исполнять одному из приближенных, то ли государеву слуге, то ли старому тюрку;[89] он не делал снисхождения и его боялись равно как знать, так и простой народ. Все дела шли согласно справедливости, законы ислама были крепки, как вот приведено в этом рассказе.

Рассказ относительно этого. Рассказывают: султан Махмуд всю ночь пил вино с приближенными и надимами, опохмелялся. Али Нуштегин и Мухаммед Араби,[90] которые были сипах-саларами[91] Махмуда, присутствовали на этом собрании, пили вино всю ночь, бодрствовали.[92] Когда день уже подошел ко времени завтрака, Али Нуштегин захмелел, бодрствование и излишество в вине произвели на него свое действие. Он попросил разрешения у Махмуда отправиться к себе домой. Махмуд сказал: „Неудобно ехать тебе при ясном дне в таком виде. Отдохни здесь до дневного намаза, потом протрезвеешь и отправишься. А не то мухтасиб увидит тебя в таком состоянии и накажет, твое достоинство потерпит поношение, я буду печалиться, а сказать ничего не смогу“. Али Нуштегин был сипах-саларом над пятьюдесятью тысячами человек; он был отважен, герой своего времени, его оценивали как тысячу человек, он и не допускал, что мухтасиб может подумать о чем-нибудь таком. Он сделал гордый вид[93] и сказал: „А я все-таки поеду“. |42| Махмуд сказал: „Тебе виднее; пустите, чтобы он ушел“. Али Нуштегин сел верхом, отправился в свой дом в сопровождении великого поезда из конницы гулямов и слуг. Мухтасиб его увидал. Он был с сотней всадников и пехотинцев.[94] Увидав Али Нуште-гина этаким пьяным, он приказал, чтобы его сняли с лошади, спешился сам и побил его собственной рукой без всякого снисхождения, так что тот землю кусал. Свита и войско смотрели на это и никто не осмелился даже двинуть языком. Этот мухтасиб был из государевых слуг, старый тюрок, имевший большие заслуги. Когда он удалился, Али Нуштегина отнесли домой; он твердил всю дорогу: „Со всяким, кто ослушается султана, будет то же самое, что со мной“. На другой день Али Нуштегин, обнажив спину, показал ее Махмуду, — она была вся в ссадинах. Махмуд засмеялся и сказал: „Сделай зарок, никогда не выходить из дому пьяным“. Когда порядок царства и законы управления заложены крепко, дело правосудия идет таким образом, как было упомянуто.

Рассказ. Я слыхал, что в Газнине хлебопеки позакрывали двери лавок и не стало хлеба. Пришельцы и бедняки попали в тяжелое положение, пришли с челобитной ко двору и пожаловались султану Ибрахиму. Тот приказал позвать всех, сказал: „Почему вы задерживаете хлеб?“ Сказали: „Всякий раз как в этот город привозят пшеницу и муку, их покупают твои хлебники и кладут в амбар. Говорят, таков приказ“. Они не допускают, чтобы мы купили хоть один ман муки“. Султан приказал привести придворного хлебопека и бросить его под ноги слона; когда он умер, его прикрепили к клыкам слона и пронесли по городу, всенародно провозглашая: „Сделаем так со всяким из хлебников, кто не откроет двери у лавки“; затем пустили в оборот его склад. К вечернему намазу в каждой лавке оставалось еще пятьдесят ман хлеба, а никто не покупал.[95]

Глава седьмая. |43| О разузнавании о делах амиля, казия, шихнэ, раиса и условиях управления.[96]

Пусть посмотрят в каждом городе, нет ли там кого усердного в вере, богобоязненного, не корыстолюбивого, пусть скажут ему: „Благополучие этого города и округи возложили на твою ответственность. То, что всевышний спросит с нас, мы с тебя спросим. Надо, чтобы ты знал дела амиля, казия, мухтасиба и народа, малого и великого, чтобы расспрашивал, доводил до нашего сведения, указывал бы тайно и явно, дабы мы приказали, что будет необходимо. Так мы приказываем''. Если лица, соответствующие своими качествами, откажутся, не примут этого доверия, необходимо их вынудить, приказать неволей.

Рассказ. Говорят, что эмир Абдаллах сын Тахира[97] был справедливым эмиром. Его могила в Нишапуре — место поклонения; всякий, кто что-нибудь попросит у его могилы, получит. Он всегда поручал выполнение должностей людям набожным, подвижникам, не занимался своекорыстием, а только заботился, чтобы были собраны законные налоги и народ не претерпел бы мучений.[98]

Рассказ. Однажды Абу-Али ад-Даккак вошел к эмиру Абу-Али Илиасу, который был сипах-саларом и наместником Хорасана.[99] Этот Абу-Али Даккак опустился перед ним на колени. Абу-Али Илиас попросил: „Дай мне совет“. Сказал: „О, эмир! я спрошу у тебя кое-что, ответишь ли без притворства?“ Сказал: „Отвечу“. Спросил: „Скажи мне, что ты более любишь, золото или врага?“ Ответил: „Золото“. Сказал: „В таком случае, почему ты оставляешь здесь то, что больше любишь, а врага, которого не любишь, захватываешь с собою на тот свет“. Абу-Али Илиас прослезился; он сказал: „Добрый совет ты мне дал! вся мудрость и польза двух миров получилась для меня в этой речи. Ты пробудил меня от сна беспечности“.

|44| Рассказ в том же смысле. Говорят, что у султана Махмуда Гази было некрасивое лицо; оно было желтое.[100] Когда опочил его отец Себуктегин, он начал царствовать и ему подчинился Хиндустан; однажды ранним утром он сидел в отдельных покоях на молитвенном коврике и совершал намаз, — а перед ним были положены зеркало, гребень и стояли два придворных гуляма, а в покои вошел его вазир Шамс ал-Куфат, Ахмед сын Хасана, приветствовал его в дверях покоя. Махмуд сделал знак головой, чтобы тот присел. Освободившись от чтения молитв,[101] Махмуд облачился в каба, надел на голову кулах, взглянул в зеркало, поглядел на свое лицо, улыбнулся и спросил Ахмеда сына Хасана: „Знаешь, о чем я сейчас думаю?“ Ответил: „Владыка лучше знает“. Сказал: „Опасаюсь, что люди не любят меня из-за того, что мое лицо некрасиво. Обычно народ более любит государя с красивым лицом“. Ахмед сын Хасана сказал; „О владыка! соверши одно дело и тогда тебя полюбят более, чем жену и ребенка, более, чем свою душу и по твоему приказу пойдут в огонь и в воду“. Спросил: „Что надо сделать?“ Сказал: „Сочти золото за врага и тотчас народ сочтет тебя за друга“. Махмуду понравилось, и он сказал; „В этих словах тысяча смыслов и полезностей“. Потом он отверз свои руки для даров и благодеяний, миряне полюбили, стали превозносить его, он совершил великие деяния, одержал большие победы; он пошел в Сумнат, захватил его, двинулся на Самарканд, пришел в Ирак. Однажды он сказал Ахмеду сыну Хасана: „С тех пор, как я отнял руки от золота и тот и этот мир достались мне в руки“. До него не было наименования султан. Махмуд был первым лицом, который во времена ислама назвал себя султаном,[102] а уж после него это стало обычаем. Он был справедливым государем, любил науку, был щедрым, неусыпным, с чистой верой, воителем. Время — прекрасно, когда существует правосудный государь.

Предание. В предании говорится, что пророк — да будет над ним божье благословение! — сказал: „правосудность — слава мира и сила султана, в ней — благоденствие простого народа и знати, войска и народа; она — мерило всех добрых дел. Поистине, сам бог |45| ниспослал это списание и в нем равновесие“.[103] Наиболее достойным является тот, чье сердце — вместилище справедливости и чье жилище — место успокоения верующих, разумных, опытных, искренних и мусульман“.

Рассказ. Фузейл сын Иаза[104] сказал: „Если бы мои молитвы были угодны, ни о чем не молил бы как за справедливого султана, ибо его благо — благо рабов и процветание мира“.

Предание. В предании имеется от посланника — да будет над ним божье благословение и мир! — „справедливые на этом свете во имя бога, преславного и всемогущего, в день страшного суда будут на жемчужных кафедрах.[105]

Государи всегда назначали на такие должности, ради справедливости и благополучия народа, людей воздержанных, богобоязненных, не корыстолюбивых, чтобы всегда они представляли дела в истинном свете, как вот сделал в Багдаде повелитель правоверных Мутасим.

Рассказ относительно этого. Это было так. Ни у кого из халифов, потомков Аббаса, не было такого правления, грозной мощи, столько снаряжения и припасов, как у Мутасима.[106] Он имел столько рабов-тюрок, сколько никто не имел. Говорят, что он имел семьдесят тысяч рабов-тюрок. Многих из своих гулямов он возвысил, возвел в чины эмиров. Он постоянно говорил: „Нет лучшего слуги, чем тюрок“. И вот случилось: один эмир позвал своего управляющего и сказал: „Не знаешь ли в Багдаде кого из людей города или базара, кто бы мог одолжить мне динаров пятьсот для одного важного дела. А после сбора урожая я возвращу обратно“. Управляющий пораздумал, вспомнил об одном своем знакомце, который вел на базаре мелкую торговлю и обладал шестьюстами халифатских динаров, приобретенными им в течение долгого времени. Сказал:

„У меня есть один знакомый человек, он держит лавку на таком-то базаре и располагает такими деньгами. Быть может, пошлешь к нему кого-нибудь, позови его, посади на хорошее, почетное место, обласкай, а затем поговори о деле, возможно, он и не откажет“. Эмир так и сделал. Он послал к нему: „Потрудись на короткое время, имею к тебе некое неотложное дело“. Этот человек собрался и отправился во дворец эмира, а у него с ним не было знакомства. |46| Когда он к нему пришел и приветствовал, эмир ответил на привет и, обернувшись к своим, спросил: „Это — такой-то имя рек?“ Ответили: „Да“. Эмир встал, усадил его на лучшее место, затем сказал: „Я много слышал от людей о твоей доблести, добродетелях, честности и религиозности. Заглазно я очаровался тобою. Говорят, что на базарах Багдада нет честнее и добропорядочнее тебя. Надо, чтобы ты с нами чувствовал себя теперь непринужденно, вступил с нами в деловые отношения, считал наш дом своим домом, вошел бы с нами в дружбу и братство“. Эмир говорил, тот человек все кланялся, а управляющий приговаривал: „Точно так“. Затем через некоторое время принесли стол. Эмир усадил торговца вблизи себя, беспрестанно предлагал ему что-нибудь от себя, оказывал всякие любезности. Унесли стол, вымыли руки, народ разошелся, эмир сказал, обратившись к тому человеку: „Знаешь ты, зачем я тебя потревожил?“ Ответил: „Эмир лучше знает“. Сказал; „Имей в виду, у меня в городе множество друзей, они не преминут выполнить любое указание, какое я ни дам им. Попрошу пятьдесят тысяч динар, — дадут, не пожалеют ни в каком случае; а все потому, что у них со мной было много всяческих дел и никогда никто не потерпел урона от общения со мною. Теперь же мне припало такое желание, чтобы между мною и тобой была дружба и братство, были бы установлены непринужденные отношения. И хотя у меня много готовых оказать кредит, следует, чтобы именно ты совершил со мною сделку динаров этак на тысячу на срок в четыре или пять месяцев. После урожая я все возвращу тебе и подарю еще набор одеяний. Мне известно, у тебя имеется столько и даже вдвое больше этого, ты не пожалеешь ради меня“. Человек по присущей ему стеснительности и добронравию сказал: „Эмиру — приказывать. Однако я не из тех лавочников, чтобы у меня случалось залеживаться тысяче—двум тысячам динаров, но так как высокопоставленным следует говорить только правду, то вот: весь мой капитал — шестьсот динаров, с которыми я оборачиваюсь на базаре, торгую, да и это сколотил с трудностями, за долгое время“. Эмир сказал: „У меня в казнохранилище много полноценного золота, но все это не соответствует делу, что я имею в виду; я преследую этой сделкой цель дружбы. И к чему столько торговаться! Дай мне эти |47| шестьсот динар, получи расписку на семьсот динар со справедливым свидетельством, что после урожая я доставлю их тебе вместе с хорошим почетным платьем“. Управляющий сказал: „Ты еще не знаешь эмира, никого нет добропорядочнее среди столпов державы“. Человек ответил: „Повинуюсь, не жалею того, что имеется“. Взяли у человека золото. Когда пришел срок, указанный в обязательстве, дней десять спустя, этот человек пришел приветствовать эмира, но ничего не потребовал, а побыл с час и ушел. Так от срока прошло уже два месяца; более десяти раз он виделся с эмиром, но тот и вида не показал, что, дескать, он пришел ко мне просить или что мне следовало бы сделать что-нибудь. Когда этот человек убедился, что эмир уклоняется, он написал заявление и вручил в руки эмира: „Я нуждаюсь в том ничтожном золоте, от срока же прошло два месяца; если заблагорассудит, пусть укажет управляющему, чтобы тот вручил деньги сему слуге“. Эмир сказал: „Ты полагаешь, что я небрежен к твоему делу. Не беспокойся, потерпи несколько деньков, так как я думаю о твоем золоте; запечатаю и пришлю тебе через своих доверенных“. Этот человек подождал еще два месяца, но не увидел снова никакого признака золота. Опять пошел во дворец эмира, подал заявление и снова никакой пользы. А от срока прошло уже восемь месяцев. Человек попал в беду, стал просить о ходатайстве людей города; не осталось ни одного вельможи, ни одного знатного, который бы не говорил с эмиром, не ходатайствовал; пятьдесят человек он привел от казия, но не мог доставить эмира к правосудию, тот и по ходатайству не дал ни одного дирхема. Так от срока прошло полтора года. Человек обессилел, уже соглашался отказаться от пользы, получить на сто динаров меньше причитающейся ему суммы. Ничто не помогало. Отчаявшись в высокопоставленных, пресытившись беготней, он обратился сердцем к всевышнему и отправился в мечеть. Совершив там несколько рикатов намаза, он пожаловался всевышнему, принялся плакать и умолять, говоря: „Отче, помоги, удовлетвори меня правдой“. В этой же мечети находился один дервиш; он услыхал его плач и рыдания, сжалился над ним. Когда тот перестал молиться, дервиш спросил: „О, шейх? что случилось с тобою. Что ты так плачешь? Скажи мне“. Ответил: |48| „Какая польза говорить с людьми о том, что произошло со мной? Разве один бог, преславный и всемогущий, мне помощник“. Попросил: „Скажи же, так как ведь существуют средства“.[107] Сказал „О, дервиш? остался один лишь халиф, с которым я еще не говорил; я обращался ко всем эмирам, господам, казиям, — ничего не вышло; говорить с тобой совсем бесполезно“. Дервиш сказал: „Если не будет пользы, то и вреда тоже не будет. Не слышал ты, что мудрецы советовали: „тому, кто болен, надлежит говорить со всяким; может случиться, что он получит лекарство от самого ничтожного человека“. Расскажи мне свое дело, может случиться, что придет успокоение“. Человек сказал: „Правильно говоришь, пожалуй, будет хорошо, если я скажу тебе“. Затем он поведал ему все, что с ним случилось. Выслушав, дервиш сказал; „О, благородный человек?[108] Вот и нашлось облегчение твоему горю! а если не найдется — брани меня, что зря говорил со мной. Успокойся! Если поступишь так, как я скажу, получишь сегодня же свои деньги, — сказал, — отправляйся сейчас же в такой-то квартал, к мечети, что с минаретом, сбоку мечети имеется дверь, а за той дверью лавка, в той лавке сидит старик-портной, одетый в заплатанное, и портняжничает; перед ним сидят два мальчика и тоже кое-что шьют.[109] Ты подойди к старику, приветствуй его и расскажи свое дело; а когда добьешься своего, помяни меня в своей молитве. А в том, что я тебе сказал, ничуть не мешкай“. Человек вышел из мечети, раздумался сам с собой: „Удивительно! Вот я просил о ходатайстве эмиров и вельмож, чтоб они поговорили с моим врагом, и не вышло никакой пользы, несмотря на всю их настойчивость, а теперь он мне указал дорогу к старому беспомощному портному и говорит, что через него я достигну своей цели. Мне представляется все это чепухой,[110] однако, что делать? как бы то ни было, пойду, если выйдет хотя бы что-либо, не будет хуже того, что сейчас“. Вот он отправился, пришел к двери мечети, в ту лавку, поклонился старику, присел перед ним, немного подождал.

Старик что-то шил, отложил работу, спросил у человека: „По какому делу ты пришел?“ Человек рассказал ему свое дело с начала до конца. Когда портной узнал его дело, он сказал: „Всевышний нашими руками устраивает дела рабов своих. Мы поговорим о тебе с твоим супротивником. Надеемся, что всевышний все устроит, |49| и ты достигнешь своей цели. Прислонись к этой стене, посиди немного“. Затем он сказал одному из учеников: „Отложи иглу, встань и отправляйся во дворец этого эмира; когда придешь во дворец, присядь у дверей отдельных покоев, скажи любому, кто туда пойдет или кто выйдет оттуда, пусть передадут эмиру: „Здесь находится ученик такого-то портного, у него к тебе поручение“. Когда тебя позовут внутрь, поклонись и скажи: „Мой мастер приветствует тебя и просит сказать, что такой-то человек приходил к тебе жаловаться; он имеет на руках твое обязательство на сумму в семьсот динаров, от срока уплаты прошло уже полтора года. Хочу, чтобы ты возвратил этому человеку его золото целиком и полностью, удовлетворил его без всякого упущения. Быстро принеси мне ответ“. Мальчуган сейчас же поднялся и отправился во дворец эмира, а я остался в изумлении; ни один владыка не дает поручения своему рабу таким образом, как он послал эмиру через посредство слов мальчугана. Некоторое время спустя мальчуган возвратился и сказал мастеру; „Все сделал, исполнил поручение. Эмир поднялся с своего места и произнес: „передай мой поклон и привет хаджэ, скажи, что благодарю и сделаю так, как ты приказываешь: приду с поклоном, принесу с собой золото, попрошу извинения за поступок и при тебе передам золото тому человеку“. Не прошло и часа, как прибывает эмир в сопровождении одного стремянного и двух слуг; вот он сошел с лошади, сказал приветствие, поцеловал руку у старика-портного, сел против него, взял от одного из слуг мешок с деньгами, передал мне и промолвил: „Вот твои деньги! Не подумай, что я хотел присвоить твое золото. Упущение произошло не по моей воле, а из-за управляющих“. Он усиленно просил прощения, затем приказал слуге: „Пойди и приведи с базара пробирщика с весами“. Тот отправился, привел пробирщика; тот проверил золото, взвесил его, оказалось пятьсот халифатских динар. Эмир сказал: „Завтра как только вернусь со двора, позову его, вручу остальные двести динаров, извинюсь |50| за происшедшее и удовлетворю; все так устрою, что завтра еще до полуденного намаза придет к тебе с благодарностью“. Старик сказал: „Эти пятьсот динар передай ему, сделай так, чтобы от своих слов не отказываться, завтра же доставь ему остальные“. Сказал: „Сделаю“, отдал золото, вторично поцеловал руку у портного и уехал. Я от удивления и радости не знал, что делать, протянул руку, схватил весы, отвесил сто динар, положил перед стариком и сказал: „Я ведь согласился получить от причитающейся мне суммы на сто динар менее; теперь по твоей милости получаю все целиком; я дарю тебе эти сто динар от чистого сердца“. Портной помрачнел лицом, нахмурился, вспыхнул от негодования и сказал: „Когда кто-либо из мусульман обретает спокойствие благодаря моим словам, освобождается от горя, я тоже чувствую себя удовлетворенным. Если бы я дозволил себе взять хоть одну крупицу из этого золота, я бы действовал по отношению к тебе еще более несправедливо, чем этот тюрок. Вставай и с полученными деньгами иди с миром. Если завтра не получишь двухсот динар, сообщи мне. А впредь, прежде чем вступать с кем-либо в деловые сношения, сначала узнай своего соучастника“. Я очень настаивал, но он так ничего и не взял. Я поднялся и, радостный, направился к себе домой. Ночь проспал со спокойным сердцем. На другой день, когда я сидел дома около полудня, за мною пришел один человек от эмира и сказал: „Эмир просит, чтобы ты побеспокоил себя на один часок“. Я встал и отправился. Увидев меня, эмир приподнялся, принял с почетом, усадил на лучшее место; затем, сильно побранил своего управляющего за проступок и приказал казначею: „Принеси мешок с деньгами и весы“; отвесив двести динар, он передал их мне. Я взял их, поклонился и встал, чтобы уйти. Он сказал мне: „Посиди немного“. Принесли стол. Когда мы поели, эмир сказал что-то на ухо одному из слуг, тот ушел, скоро вернулся и облачил меня в драгоценную одежду из диба, возложил на голову чалму из тканого золотом касаба.[111] Эмир спросил: „Ублаготворен ли ты полностью?“ Я сказал: „Да!“ Сказал: Тогда возврати мне расписку, затем отправься к тому старику и сообщи: „я добился своего права, ублаготворен и его оправдал“. Я сказал; „Так и сделаю, ведь он сам мне сказал: „повидай меня завтра“. Я встал, вышел от него, пошел к портному и рассказал ему о случившемся. „Прими ты от меня теперь двести динар“, — но, сколько я ни уговаривал, он не согласился. Я встал и отправился в лавку. На другой день я изжарил ягненочка, несколько курочек и понес старику портному вместе с блюдом сладостей и сдобным хлебцем: „О, шейх, — сказал я, — если ты не хочешь взять золото, то прими в благодарность хоть эту еду, как приобретенную мною законным образом и тем порадуй меня“. Он ответил: „Согласен“, отверз руки, поел из моих кушаний, похвалил и дал ученикам. Затем я сказал старику: „У меня есть к тебе одно дело; если соблаговолишь ответить, я изложил бы“. Сказал: „Говори“. Я сказал; „Все вельможи и эмиры говорили с этим эмиром и ничего не добились. Как же случилось, что он послушался твоего слова и уступил, сейчас же сделал все, что ты сказал? Откуда к тебе такое почтение?“ Он сказал: „Тебе неизвестно, что произошло между мною и повелителем правоверных“. Ответил: „Нет“. Сказал; „Так слушай, я расскажу“.

Рассказ. Сказал: „Вот уже тридцать лет, как я совершаю призыв правоверных к молитве с минарета этой мечети и занимаюсь ремеслом портного. Никогда я не пил вина, не занимался ни блудом, ни содомией. На этой улице есть дворец одного эмира. Однажды, совершив второй намаз, я вышел из мечети, направляясь в эту лавку и увидал: идет пьяный эмир и тащит силком молодую женщину, ухватив за чадру. Женщина кричала: „Помогите, мусульмане, я не какая-нибудь, я — дочь такого-то, жена такого-то. Все знают мою стыдливость и порядочность. Этот тюрок тащит меня силой, чтобы пораспутничать. Мой муж поклялся разводом, если я буду отсутствовать,[112] то я его лишусь“. Она рыдала, а никто не спешил ей на помощь, ибо этот тюрок был очень силен, Я закричал, но это было бесполезно, тюрок уволок женщину в свой дом. Под влиянием этого оскорбительного насилия я загорелся ревностью к вере и, потеряв терпение, пошел, собрал стариков квартала;[113] мы отправились к воротам дворца эмира, дабы совершить благое дело,[114] закричали: „Нет более мусульманства, если в городе Багдаде, рядом с халифом, берут прямо с дороги силком любую-женщину, тащат ее в свой дом, чтобы обесчестить. Выпускайте эту женщину, а не то мы сейчас пойдем ко двору Мутасима и пожалуемся“. Услыхав наши возгласы, тюрок выскочил из ворот „своего дворца в сопровождении гулямов; те крепко нас побили, поломали нам руки и ноги. Увидав такое, мы побежали и рассеялись. Было время вечернего намаза. Совершили намаз. Наступила пора облачиться в ночные одежды. Сон не приходит ко мне от горести и негодования. Уже прошла половина ночи, а я все размышляю: „если должно произойти обесчещение, то оно уже произошло и помочь невозможно; хуже всего, что муж женщины поклялся развестись с ней, если она не будет находиться дома. Я же слыхал о пьяницах, что когда они пьянеют, то засыпают, а протрезвившись, не знают, сколько времени прошло от ночи. Мне следует так сделать: пойти на минарет и закричать: тюрок услышит, подумает, что уже день, оставит ту женщину, выпустит ее наружу; она же непременно должна пройти мимо двери мечети; я как прокричу намаз, скорей опущусь вниз, встану около двери мечети; когда она подойдет, я провожу ее до дома мужа, чтобы по крайней мере она не лишилась супруга“. Так я и сделал; взошел на минарет, прокричал. А Мутасим в это время еще бодрствовал. Услыхав не вовремя возглас, призывающий к намазу, он сильно разгневался и сказал: „Всякий, кто не вовремя призывает к намазу — смутьян; ведь, кто услышит, подумает, что уже наступил день, а как выйдет из дому, его схватит ночной дозор и он попадет в беду“. Затем он приказал слуге: „Пойди и скажи хаджибу ворот[115] от меня следующее; немедленно отправляйся и приведи ко мне этого муэдзина“. Я стоял у ворот мечети, поджидая женщину, и вижу — хаджиб ворот идет с факелом. Заметив меня, стоявшего у ворот мечети, он спросил; „Это ты кричал, призывая к намазу?“ Сказал: „Да“. Спросил: „А зачем ты кричишь, призывая не вовремя на намаз; вот повелитель правоверных пришел в сильное недовольство, он разгневался на тебя и послал меня за тобою, чтобы проучить“. Я сказал: „Приказ его обязателен для всех людей на свете, причиной же моего несвоевременного призыва на намаз был один наглец“. Спросил: „Кто этот наглец?“ Я ответил: „А это такое дело, о котором я не могу говорить ни с кем, кроме как с повелителем правоверных. Если окажется, что я кричал зря, призывая к намазу, то я готов претерпеть всякое наказание, какое наложит на меня халиф“. Сказал: „Ну, отправимся к воротам дворца халифа“. Дошли до ворот дворца; там нас ждал слуга. Что я сказал хаджибу ворот, то сказал слуге. Тот отправился и передал халифу. Мутасим приказал ему: „Пойди и приведи его ко мне“. Меня привели к Мутасиму. Он спросил: „Почему ты призывал не вовремя к намазу?“ Я рассказал происшествие. Выслушав, он сказав слуге: „Скажи хаджибу ворот, пусть он пойдет в сопровождении ста человек ко дворцу эмира имя-рек, приведет его ко мне, выпустит женщину и отправит ее в свой дом“.[116] Позови к воротам ее мужа и скажи: „Мутасим шлет тебе привет и предстательствует за эту женщину“. Быстро привести ко мне этого эмира“. Мне он сказал: „А ты побудь здесь некоторое время“. Через час эмира привели к Мутасиму. Только взглянув на него, он произнес: „Ax, ты такой-то и такой-то, разве ты видел с моей стороны какое-либо небрежение к мусульманской вере? Какой изъян проявился в мусульманстве в мое время правления? Я ли не тот, кто из-за мусульман попал пленником в Рум, снова выступил из Багдада, разбил румское войско, обратил в бегство кесаря, шесть лет разорял Рум, пока не разрушил и не сжег Константинополя; я до тех пор не вернулся, пока не основал мечети и не вывел тысячу людей из плена. Теперь благодаря моему правосудию, страху передо мной, волк и овца могут пить воду в одном месте. А у тебя хватает смелости силою схватить женщину, обесчестить ее, а когда люди пытаются совершать доброе дело, ты их избиваешь“. Он приказал: „Принесите мешок“. Эмира посадили в мешок, крепко увязали. Затем Мутасим распорядился, чтобы принесли палки для разбивания гяча и били бы ими, пока не измолотили его. Сказали: „О, повелитель правоверных! измолочены все его кости“. Он приказал бродить мешок в Тигр. Затем сказал мне: „О, шейх! знай, всякому, кто не боится бога, как не совершить дела, из-за коего он потерпит на том и на этом свете? Этот получил наказание, потому что совершил негодное. Тебе же отныне я приказываю: когда узнаешь о ком-либо, кто совершил притеснение, поступил несправедливо или оказал пренебрежение к шариату, следует таким же образом не во-время призвать к намазу; я услышу, |54| позову тебя, расспрошу и поступлю с тем таким же образом, как б этой собакой, будь то мой сын или брат“. Затем он меня наградил и отпустил. Об этом случае знают все вельможи и придворные. Этот эмир отдал твои деньги не из уважения ко мне, а из-за страха перед палками и Тигром; если бы он опять совершил неправильность, я сделал бы призыв на намаз и с ним случилось бы то же самое, что с тем тюрком“.[117]

Множество рассказов, подобных этому! Я вспомнил это количество затем, чтобы владыка мира знал, каковы всегда были государи, как они охраняли овец от волков, как оберегались от смутьянов, какую мощь они предоставляли вере, как дорожили ею и уважали ее.

Глава восьмая. О разузнавании и осведомлении о делах веры шариата и тому подобном.

Государю следует изучать дела веры, исполнять обычаи веры, сунну и повеления всевышнего, применять их на деле, чтить вероучителей, доставлять им их прожиток из бейт ал-мал, уважать и ценить отшельников и подвижников. Государю также подобает один или два раза в неделю допускать к себе вероучителей, выслушивать от них то, что относится к выполнению божьей воли, слушать толкования к Корану, предания о посланнике, да будет над ним божье благословение и мир! — рассказы о правосудных государях. Пусть будет сердце свободным от мирского дела, пусть прикажет, чтобы, образовав две стороны, они вступали бы в прения, пусть переспросит все, что ему неведомо, а когда узнал, пусть сохранит в сердце. Если так будет в течение некоторого времени, то войдет в обычай; не пройдет много времени, как государь будет знать большинство законов шариата, толкований к Корану и преданий о посланнике, мир над ним! Они сохранятся у него в памяти. Откроется путь религиозных и мирских |55| дел. Он будет знать, что предпринимать и как отвечать, не собьет его с пути ни плоховер, ни еретик; он укрепится мнением и будет приказывать по правосудию и справедливости; пороки, прихоти и ересь исчезнут из его государства, его дланью будут выполнены великие деяния; в его время пресечется основа зла, порок и смуты, укрепится положение правильных людей, не останется смутьянов; в этом мире государь получит добрую славу, а в том и спасение, высокую степень и неисчислимое вознаграждение. И люди во время его правления будут больше стремиться к знанию.

Предание. Ибн Омар — да будет доволен им господь! — говорит, что пророк — да будет мир над ним! — сказал: „У справедливых будут в раю дворцы из света. Они будут там со своими людьми и с теми, кто был под их рукой“.

Наилучшее, что может совершить государь, это — хранить истинную веру, так как государство, власть государя и вера подобны двум братьям; всякий раз, как в государстве происходят смуты, происходит также и порча веры, появляются еретики, смутьяны; а когда терпит ущерб дело веры, то колеблется и государство, смутьяны забирают силу, у государей теряется авторитет, появляется ересь, отступники приобретают силу.

Суфиан Саури[118] говорит: „Наилучший из султанов тот, кто часто общается с людьми знания и наихудший из людей знания тот, кто общается часто с султаном“.[119]

Мудрец Лукман сказал: „Нет лучшего друга в мире для человека, чем возвышенное знание. Возвышенное знание лучше сокровищ, ибо сокровища следует беречь, а знание само тебя бережет.

Хасан Басри[120] — да будет над ним милость божия! — говорит: „Не тот мудрый, кто больше знает по-арабски и владеет большим числом изящных выражений и слов арабского языка; мудрец тот, кто сведущ в каждом знании“.

Для сего годится всякий язык, который знаком. Если кто-либо будет знать все предписания шариата и толкование к Корану на языке тюркском, персидском или румийском,[121] а арабского не знает, все равно он является человеком возвышенного знания. Конечно, лучше, если он знает арабский! Всевышний ниспослал Коран на арабском, и Мухаммед Мустафа — будь над ним благословение |56| и мир божий! — был арабоязычен. А если у государя будет блеск небесного величия, державность и вместе с тем возвышенные знания, то он приобретает счастье двух миров, ибо он не совершит ни одного поступка без знания, ни в чем не уступит неведению. Взгляни на государей, бывших мудрыми, как возвеличено их имя в свете, какие великие деяния они совершили! Их имена будут поминать добром до дня страшного суда! Таковы Афаридун, Александр, Ардашир, Нуширван Справедливый, повелитель правоверных Омар, — да будет доволен им господь! — Омар сын Абд ал-Азиза, — да озарит бог его могилу! — Харун, Мамун, Мугасим, Исмаил сын Ахмеда Саманид, султан Махмуд, — да будет милостив господь над ними! Дела и подвиги каждого из них очевидны; о них пишут и читают истории, книги, молятся за них, славят их.

Предание. Рассказывают, что во время правления Омара сына Абд ал-Азиза,[122] — да будет над ним милость божия! — случился голод, народ впал в несчастье. К нему пришло одно из арабских племен. Они жаловались и говорили: „О, повелитель правоверных! во время этой голодовки мы съели свою плоть и кровь, отощали от отсутствия еды, цвет нашей коки пожелтел. То же, что нам необходимо, находится в твоем бейт ал-мал. Находящееся там имущество принадлежит тебе, богу, преславному и всемогущему, или рабам его? Если оно рабов божьих, то оно — наше, если оно богово, то бог в нем не нуждается, если же оно — твое, отдай нам в виде милостыни, ибо господь вознаграждает дающих милостыню; освободи нас от этого несчастья, что иссушило кожу на наших телах!“ Омар сын Абд ал-Азиза пожалел их, заплакал и сказал: „Сделаю так, как вы сказали“. Он сейчас же приказал, чтобы устроили их дело и удовлетворили их желание. Когда они собрались встать, чтобы уйти, Омар сын Абд ал-Азиза, — милость божия над ним! сказал: „О, люди! Куда вы идете? Ведь вы говорили со мною как рабы божьи, скажите же теперь обо мне всевышнему, то есть помолитесь обо мне“. Обратив лицо к небу, арабы произнесли: „О господи! во имя твоего величия соверши по отношению к Омару сыну Абд ал-Азиза то же самое, что он совершил по отношению к твоим рабам“. Когда они окончили молитву, сейчас же показалось темное облако и пошел сильный дождь; одна из градин упала на жженный кирпич дворца Омара, |57| разбила его и оттуда выпала бумага. Прочли; на ней было написано по-арабски: „Это — указ от великого бога Омару сыну Абд ал-Азиза во спасение от огня“, по-персидски же так: „Это — искупление от великого бога Омару сыну Абд ал-Азиза от адова огня“.[123] Много существует таких рассказов, но довольно и того, что приведено.

Глава девятая. О мушрифах и достатке их.[124]

Пусть уполномачивают на ишраф[125] того, на кого можно вполне положиться, так как это лицо знает о происходящем при дворе и сообщает, когда захочет и когда случится нужда. Он же должен от себя направить в каждый город, в каждую округу, своих заместителей, благоразумных и добросовестных, дабы им было известно все, что происходит из незначительного и значительного. Не следует, однако, чтобы на народ падала тяжесть по их ежемесячному содержанию и оплате, чтобы это становилось новым бременем. Пусть то, что им следует за труды, выдают из бейт ал-мал, чтобы они не чувствовали необходимости в вероломстве и взяточничестве. Польза, которая произойдет от их верности в десять, в сто раз окупит то имущество, которое им дадут в свое время.

Глава десятая. О сахиб-хабарах и о совершении мероприятий по делу царства.[126]

Государю необходимо ведать все о народе и о войске, вдали и вблизи от себя, узнавать о малом и великом, обо всем, что происходит. А если он не будет так поступать, произойдет вред; все будет отнесено на счет небрежения и насилия. Скажут: „Знает или не знает государь о разрухе и своевольстве, происходящих |58| в государстве? Если знает и не ставит тому никаких препятствий, значит он сам подобно им несправедливец, потворствует несправедливостям; а если не знает, то, значит, он — беспечен и несведущ, нехорошо и то, и другое“. Волей-неволей появляется необходимость в сахиб-бариде. Все государи и до ислама, и при исламе получали свежие новости через сахиб-баридов, через их посредство они были осведомлены о хорошем и плохом; так, например, если кто, хоть на пятьсот фарсангов отсюда, отнял несправедливо у кого-либо торбу сена или курицу, государь все равно узнавал и на то лицо накладывал взыскание, дабы знали все остальные, что государь— неусыпен, что он всюду назначил лиц, осведомляющих его. Тогда обидчики остерегутся делать несправедливость, люди под сенью справедливости будут в спокойствии заниматься работою для поддержания своего существования и благоустройства. Но это дело — тонкое, подверженное тайной ненависти, а потому следует, чтобы оно выполнялось руками, языком и пером тех, о которых никто не помыслит плохого, которые не были бы заняты своими личными корыстными побуждениями, ведь от них зависит благоустройство и разруха государства; и они должны назначаться только от государя, а не от кого другого. Следует уготовлять им плату и ежемесячное содержание из казнохранилища, чтобы они действовали в душевном спокойствии и государь узнавал бы о всяком событии, как только оно случилось, тогда он предпримет необходимое, а то или другое лицо постигнет неожиданно возмездие, взыскание или ласка. Если государь будет действовать именно так, люди будут ревностны к послушанию, будут бояться государева наставления, ни у кого не появится желания возмутиться против власти государя или помыслить плохое. Назначение сахиб-хабаров и фискалов свидетельствует о правосудности, неусыпности и попечении государя в отношении благополучия государства.

Рассказ. Когда султан Махмуд захватил страну Ирак,[127] случилось, что одна женщина находилась с караваном в рибате Дейр-Гячин[128] и воры похитили ее пожитки. Эти воры были из куджей и белуджей, а страна находится в соседстве с Кирманом. Женщина направилась к султану Махмуду и пожаловалась: „Грабители похитили мои пожитки в Дейр-Гячине, возврати их мне или возмести |59| убыток“. Султан Махмуд спросил: „Где находится Дейр-Гячин?“ Женщина сказала; „А ты захватывай столько владений, чтобы смог их знать, ими управлять и охранять их“. Сказал; „Правильно говоришь, но ты-то сама знаешь, какого рода были грабители и откуда пришли?“ Сказала: „Они из куджей и белуджей, неподалеку от Кирмана“. Сказал: „Эта местность далекая, она вне моего владения. Я ничего не могу с ними поделать“. Женщина сказала: „Какой же ты хозяин мира, если не можешь управлять в своем хозяйстве; какой же ты пастух, если не можешь уберечь овцу от волка. Значит одинаковы — что я в своей слабости и одиночестве, что ты — с таким могуществом и войском“. Махмуд прослезился и сказал: „Верно говоришь. Сделаю так, чтобы вернуть твои пожитки, все предприму, что в моих силах“. Затем он распорядился, чтобы женщине дали золота из казнохранилища, и написал письмо Бу-Али Илиасу эмиру Кирмана: „Целью моего прихода в Ирак был не сам Ирак, ведь я все время был занят войной за веру в Индии, причиной похода были многочисленные письма, приходившие ко мне одно за другим о том, что дейлемцы открыто проявили в Ираке смуту, насилия и ересь; они устраивают „сабат“[129] на проезжих дорогах, насильно затаскивают в свои дома жен и детей мусульман, чтобы развратничать с ними, поступают с ними как хотят, освобождая по своему желанию. Они называют вернейшую Айшу — да будет доволен ею господь! — блудницей, ругают сподвижников пророка, — да будет мир над ним! — их мукта требуют и получают от народа харадж по два, по три раза и совершают насилием все, что хотят. Их государь, зовут его Маджд ад-даулэ, соглашается, чтобы его именовали „шахиншаха“; он имеет девять жен в законном браке. Народ открыто исповедует по городам и округам веру зиндиков и батинитов, говорит неподобающее о боге и пророке, они открыто отрицают создателя, отказываются от намаза, хаджжа и зякята. Мукта им не ставят помехи в этом и нет такого мукта, кто бы мог сказать: „Почему вы говорите несправедливое о сподвижниках пророка, да будет мир над ним! почему совершаете насилие и непотребство?“ Оба разряда людей действуют согласно друг с другом. Когда эти дела мне стали как |60| следует известны, я предпочел сие важное дело священной войне в Индии и направился в Ирак, послал против дейлемцев, зиндиков и батинитов тюркское войско, являющееся мусульманским с чистою верою, и ханифитским, чтобы оно вырвало семя их с корнем. Многие из них были порублены мечом, многие посажены в темницы, закованы в оковы, многие рассеялись по свету. Выполнение государственных обязанностей я поручил хадже из Хорасана, чистым верою, ханифитам или шафиитам, а эти оба толка — враги отступникам и батинитам. Я не потерпел, чтобы хоть один иракский дабир мог положить перо на бумагу, ведь знал, что большинство иракских дабиров с ними заодно и что они тюркам все дело испортят. Я с помощью бога в короткое время очистил землю Ирака от еретиков. Ведь всевышний для того меня создал и назначил над народом, чтобы я стирал смутьянов с лица земли, оберегал бы правильных людей, правосудием и щедростью содействовал бы процветанию мира. Ныне мне стало известным, что племена из смутьянов куджей и белуджей напали здесь на рибат Дейр-Гячин, унесли пожитки. Теперь я требую, чтобы ты их схватил, то имущество возвратил, их повесил или же со связанными руками вместе с тем имуществом, которое они унесли, прислал бы в город Рей,[130] чтобы у них не появлялось намерения приходить из Кирмана в мои владения и разбойничать. Если же ты так не сделаешь, то Кирман не дальше чем Сумнат, я поведу войска на Кирман и сотру их с лица кирманского края“. Гонец доставил султанское послание Бу-Али, тот сильно устрашился, обласкал гонца, послал в качестве подношения разные богатые украшения, редкости моря, мешок золота и серебра, сказав: „Я — раб и повинуюсь приказу. Однако султану неведомы обстоятельства, в которых находится сей раб и страна Кирман. Сей раб не потакает ни одному смутьяну, народ же в Кирмане сунниты, добромыслящие, с чистой верой. А горы куджей и белуджей отрезаны от Кирмана потоками, недоступными горами, дороги тяжелы. Я сам доведен ими до крайности, так как большая часть их грабители и смутьяны. На расстоянии двухсот фарсангов пути от них нет спокойствия. Они приходят |61| для грабежей. Народ — многочисленный. Я не могу им противиться. Султан мира более могущественен, во всем мире только султан может с ними управиться, сей раб же готов на все, что султан прикажет“. Получив ответное послание и подношение Бу-Али, Махмуд признал правильным то, что тот утверждал. Он пожаловал его посланцу почетную одежду и, отпуская, сказал: „Передай Бу-Али: надо, чтобы ты собрал кирманское войско, обойди кирманскую страну и к началу такого-то месяца подойди к границе Кирмана, на ту сторону, где куджи и белудяш. Там остановись. Когда прибудет наш гонец с таким-то указанием, тотчас тронься в поход, пойди в их страну, убивай всякого молодого, которого найдешь, не давая пощады, а у стариков и женщин отними их имущество, пришли сюда, чтобы я мог разделить его между потерпевшими, которые были ограблены. Затем учини с ними договор и соглашение и возвращайся обратно“. Когда гонец отправился, он приказал объявить публично: „Купцы, намеревающиеся отправиться в Иезд[131] и Кирман, должны устроить свои дела, уложить грузы. Я дам в сопровождение конвой, и обещаюсь выдать из казны возмещение всякому, у кого грабители куджи и белуджи отберут имущество“. Как только распространилось это извещение, в городе Рее собралось столько купцов, что не сосчитать: Махмуд в определенное время отправил купцов, дав им в качестве конвоя эмира со ста пятьюдесятью всадниками, сказав: „Вы не беспокойтесь, вслед за вами я посылаю войско“, это для того, чтобы они не падали духом. Когда же конвой готов был к отправлению, он позвал к себе того эмира — начальника отряда, дал ему стеклянный сосуд со смертельным ядом и сказал: „Когда дойдешь до Исфахана, остановись там на десять дней, чтобы тамошние купцы устроили свои дела и присоединились к тебе. Ты же за это время купи десять харваров исфаханских яблок, погрузи их на десять верблюдов и, когда будете отправляться, расположи этих верблюдов между верблюдами торговцев и поезжай. Доехав до остановки, откуда день езды до грабителей, сделай так, чтобы в ту ночь тюки с яблоками принесли в палатку, высыпь их, каждое яблоко уколи мешечной иглой, выстругай палочку острее иглы, обмакни в сосуд с ядом и воткни в сделанное в яблоке отверстие, пока таким образом не напитаешь ядом все яблоки. Затем точно так же уложи их среди хлопка в ящики, расставь так же как раньше верблюдов с грузом яблок среди других верблюдов и поезжай. Когда грабители появятся и нападут на караван, ты не принимай сражения, ведь их много, а вы — малочисленны, отступи на полфарсанга от каравана вместе со всеми, у кого есть оружие, подожди с добрый час, а затем двигайся на грабителей. Не сомневаюсь, что большинство должно погибнуть от вкушения яблок, а ты действуй мечом и убивай, сколько можешь. Освободившись от них, отправь десять всадников о двуконь к Бу-Али с моим перстнем и дай ему знать, что сделали с грабителями, скажи: — „а теперь поспеши в этот край, так как он лишился молодых людей, удальцов и зачинщиков“. Итак, сделай то, что тебе приказываю; ты доведешь благополучно до пределов Кирмана караван и тебе будет удобно соединиться с Бу-Али“. Эмир ответил: „Так поступлю! сердце чувствует, что это дело ко счастью царя удастся и пути станут открыты для мусульман до дня восстания из мертвых“. Расставшись с Махмудом, он взял караван, повел на Исфахан, нагрузил яблоками десять верблюдов и отправился на Кирман. Грабители, пославшие лазутчиков в Исфахан, узнали, что идет караван из нескольких тысяч четвероногих со столькими богатствами и пожитками, что один всевышний может знать их количество, за тысячу лет такого каравана никто не видывал, конвой же его состоит из ста пятидесяти тюркских всадников. Они обрадовались, объявили об этом повсюду среди куджей и белуджей, где находился хоть один человек, способный к войне, удалец или обладавший оружием, всех позвали; на дорогу вышло четыре тысячи людей в полном вооружении и засели в ожидании каравана. Когда эмир добрался с караваном до одного привала, жители, бывшие там, поведали ему: „Несколько тысяч грабителей перехватили вашу дорогу. Уже несколько дней как ждут вас“. Эмир отряда спросил: „Отсюда до того места, где они, сколько фарсангов?“ Ответили: „Пять фарсангов“. Когда караванщики услыхали об этом, они очень расстроились и спешились в этом месте. Во время дневного намаза эмир позвал всех бар-саларов и караван-саларов,[132] ободрил их и спросил. „Отвечайте |63| мне, что дороже, жизнь или имущество?“. Ответили: „Чего стоит имущество? Жизнь — лучше“. Эмир сказал: „У вас имущество, а мы за вас будем жертвовать жизнью и не огорчаемся. Почему же вы так огорчаетесь из-за пожитков, которые будут возмещены вам? В конце концов ведь Махмуд мне доверил все это дело, а он ни на вас не имеет гнева, ни на меня, чтобы погубить вас и меня. Он намерен получить с грабителей пожитки, которых лишилась та женщина в Дейр-Гячине, а вы полагаете, что отдадите им свое имущество. Успокойтесь! Махмуд не забыл о вас, он со мной кое о чем переговорил. Завтра, как поднимется солнце, к нам присоединится кое-кто и, даст бог, мы добьемся своего. Вам же всем надлежит делать то, что я скажу, в этом ваше благо. Выслушав, они обрадовались, окрепли духом и сказали: „Все, что прикажешь, исполним“. Сказал: „Кто из вас владеет оружием и может сражаться, подойдите ко мне“. Подошли к нему. Он пересчитал, оказалось вместе с его отрядом триста семьдесят человек, всадников и пехотинцев. Он сказал: „Когда тронемся сегодня вечером, всадники пусть будут со мной впереди каравана, пехотинцы позади каравана; у этих грабителей в обычае захватывать имущество, а не убивать кого-нибудь, кроме тех, кто им сопротивляется и погибает в бою. Мы завтра, как взойдет солнце, дойдем до них; когда они нападут на караван, я обращусь в бегство; вы же, когда увидите, что я отступил, также бегите назад; я же с ними поведу игру, то отступая, то наступая, пока вы не уйдете от них на полфарсанга. Затем я поспешу соединиться с вами, на часок остановимся, а там сразу вернемся, ударим на них, и вы увидите чудеса. Таково было дано мне распоряжение, я знаю кое-что, чего вы не знаете и что увидите воочию только завтра. Уверен, всем станет очевидной забота Махмуда“. Все отвечали: „Сделаем так“ и возвратились. Пришла ночь, эмир вскрыл тюки с яблоками, все яблоки напитал ядом, |64| обратно положил в ящики, назначил десять человек к десяти верблюжьим вьюкам яблок и сказал: „Когда я поскачу назад, а грабители нападут на караван и начнут потрошить вьюки, вы разорвите ремни, связывающие яблоки, оторвите верхушки ящиков, опрокиньте их, потом спасайтесь“. Когда ночь миновала на половину, эмир приказал выступать. Шли в том же порядке, пока не наступил день, и не поднялось высоко солнце. Грабители показались с трех сторон, бросились на караван с обнаженными мечами. Эмир два-три раза ходил в наступление, выпустил несколько стрел, затем обратился в бегство. Пехотинцы, как увидели грабителей, побежали назад. Эмир охранял пехотинцев на несколько полу-фарсанговых переходов, всех сохранил. Грабители, увидав, что конвой малочисленен и отступил, а караванщики, ища спасения, побежали, возликовали, спокойно распороли вьюки и занялись товарами. Как только добрались до харваров яблок, набросились, все разобрали, алчно и охотно тащили, жрали, делясь с теми, кому не досталось. Мало осталось, кто не попробовал яблок. Через некоторое время начали падать и умирать. Часа через два эмир поднялся на возвышенность, окинул взглядом караван: всюду на поле он увидал упавших людей. „Спят“, произнес он, спустился вниз и сказал: „Эй, люди! счастливое известие. Пришла подмога султана, убила всех воров, немного[133] осталось в живых. Подымайтесь, эй, храбрецы! поспешите, перебьем остальных“. Вместе со своим отрядом он поскакал к каравану, пехотинцы же поспешили бегом за ним вслед. Достигнув каравана, они увидали на поле мертвых людей, бросивших свои мечи, щиты, стрелы, луки, дротики. Те, кто был жив, пустились бежать. Эмир и отряд караванщиков погнались за ними, всех перебили. Возвратились. Никто не остался в живых, чтобы оповестить о случившемся в своем краю. Эмир приказал собрать оружие, снялся с этого места и привел караванщиков к привалу; никто не потерпел ни малейшего урона; все от радости не вмещались в коже. До того места, где находился |65| Бу-Али Илиас, было десять фарсангов. Эмир поспешно отрядил к нему десять гулямов с перстнем султана и сообщил о том, что произошло. Получив перстень, он устремился со свежим и вооруженным войском в страну куджей и белуджей. Эмир также с ним соединился. Они убили свыше десяти тысяч людей, взяли у них несколько тысяч динар и захватили столько пожитков, богатства, оружия и четвероногих, что не перечислить. Все это Бу-Али отослал султану в сопровождении того эмира. Махмуд велел объявить: „Пусть придут ко мне все те, у кого грабители куджи и белуджи унесли что-нибудь до моего прибытия в Ирак, они получат от меня возмещение“. Все потерпевшие приходили и удовлетворенные возвращались. В течение пятидесяти лет куджам в голову не приходило о какой-либо дерзости. Затем Махмуд назначил повсюду сахиб-хабаров и фискалов, если кто незаконно захватил курицу или в стране кто кого побил кулаком, он узнавал и приказывал дать возмездие.[134]

Со старины государи сохраняли этот обычай до династии сельджуков, они же к этому не прилежали и мало приказывали.

Рассказ. Однажды Абу-л-Фазл Сагзи[135] спросил погибшего за веру султана Алп-Арслана:[136] „Почему ты не имеешь сахиб-хабара“. Тот сказал: „Ты хочешь пустить мое царство на ветер,[137] отвратить от меня моих приверженцев“. Спросил: „Каким образом?“ Ответил: „Если я назначу сахиб-хабара, для того, кто со мной искренен и дружен это не будет иметь значения, он не даст ему взятки, а тот, кто мне противник и враг, будет дружить с ним, дарить имущество. Волей-неволей сахиб-хабар будет сообщать мне плохие сведения о моих друзьях и хорошие — о врагах. Хорошее и плохое слово, как стрелы, выпустишь несколько стрел, в конце концов одна попадет в цель: с каждым днем мое сердце будет озлобляться на друзей, становиться лучше к врагам. Через короткое время друзья удалятся, а враги приблизятся: пока не займут места друзей. Нельзя представить то, что породится от такой сумятицы!

Однако все-таки предпочтительнее, чтобы существовал сахиб-хабар Существование должности сахиб-хабара — одна из основ царства. Если будет соответствующая уверенность, как мы говорили, то беспокойства не будет.

|66| Глава одиннадцатая. О почтении к приказам его величества — да возвеличит его бог! — и указам, что пишут со двора.

Послания, которые пишут с государева двора — многочисленны, а все, что становится многочисленным, теряет свое значение. Надо, чтобы не писали ничего от высокого собрания, пока не наступит какое-нибудь важное обстоятельство. А если написали, то уже надо, чтобы содержание послания было таково, чтобы ни у кого не поселялось намерения что-нибудь не выполнить из приказа. Если окажется, что кто-либо поглядит пренебрежительно на приказ или замедлит в ревности к слушанию и повиновению, пусть назначат суровое наказание, даже будь он из близких. В этом состоит разница между писанием государя и других лиц.

Рассказ. Рассказывают, что одна женщина из Нишапура отправилась в Газнин с жалобой на несправедливость. Она пожаловалась Махмуду, говоря: „Амил Нишапура отобрал у меня земельное владение, завладел им“. Дали послание: „Верни этой женщине ее земельное владение“. У этого же амиля имелось очевидное доказательство на то земельное владение. Он сказал: „Это не ее земельное владение. Я это докажу двору“. Женщина пошла второй раз жаловаться. Послали гуляма, амиля привели из Нишапура в Газнин. Когда он явился ко двору султана, тот приказал, чтобы ему дали тысячу палочных ударов у ворот дворца. Амил и предъявлял доказательство, и приводил пятьсот ходатаев и покупал эту тысячу палочных ударов за тысячу нишапурских динар, все было бесполезно: он принял тысячу палочных ударов. Сказали: „Если это земельное владение принадлежит тебе правильно, почему ты не действовал согласно приказу, а после сообщил бы об обстоятельствах дела, дабы затем приказали, что следовало“.

Так поступили затем, что когда другие услышат об этом деле, ни у кого не будет охоты к высокомерию, непослушанию и нарушению в отношении приказа. Все, что имеет отношение к государю, ему и подобает совершать или приказывать, как-то: накладывать наказание, рубить головы, отрезать руки и ноги, делать евнухом и подобно этому, если кто-либо учинит такое без приказа государя со своим слугой или рабом, — не надо соглашаться, а надо наказать |67| его самого, дабы другие знали свое место, взяли бы то за пример.

Рассказ. Этакое рассказывают: царь Рума Парвиз[138] по началу весьма уважал вазира[139] Бахрама Чубина, так что и одного часу не бывал без него, не разлучался с ним ни на охоте, ни во время питья вина, ни в уединении. Этот Бахрам Чубин был бесподобный всадник и несравненный герой. Однажды амили Герата и Серахса привели царю Парвизу триста красношерстных верблюдов, на каждом из которых был груз в харвар из необходимых и ценных вещей. Он распорядился отвести все это во дворец Бахрама Чубина, чтобы было обильное продовольствие на кухне. На другой день Парвизу донесли, что вчера Бахрам разложил своего гуляма, дал ему двадцать палочных ударов. Парвиз разгневался и приказал позвать Бахрама. Когда Бахрам пришел, он распорядился принести из оружейной пятьсот клинков, затем сказал: „Отдели, Бахрам, лучшие из этих клинков“. Бахрам выбрал сто пятьдесят. Затем он сказал: „Из этих выбранных, отбери десяток тех, что поотменнее“. Бахрам отобрал десять клинков. Сказал: „Выбери из этого десятка два клинка“. Бахрам отобрал два клинка. Сказал: „Теперь прикажи, чтобы эти два клинка вложили в одни ножны“. Бахрам сказал. „0 царь! два клинка не войдут хорошо в одни ножны“. „А подходят ли для одного города два дающих приказы?“ Услышав эти слова, Бахрам распростерся ниц, признался, что сделал ошибку. Парвиз сказал: „Если бы у тебя не было передо мной права заслуг, а вознесенного мною не хочу сбрасывать вниз, я не простил бы твоего преступления. Оставь за нами это дело, так как бог сделал нас судьей на земле, а не тебя. Нам надлежит иметь дело со всяким, у кого имеется нужда в правосудии, приказывать надлежащее согласно истине. Если впредь произойдет какой-либо проступок со стороны подручного или раба, надлежит сначала уведомить нас, чтобы мы приказали необходимое наказание и чтобы никого не постигло что-либо не по заслугам. На этот раз я тебя простил“. Бахрам Чубин был сипах-саларом, а ему был сделан такой выговор.[140]

Глава двенадцатая. О посылке гулямов со двора по важным делам.

Много гулямов отъезжают с государева двора, иные с приказом, другие без приказа; а для людей от этого беспокойство, так как они отбирают имущество. Имеются тяжбы, стоимость которых двести динар, а отправится гулям и потребуется пятьсот динар вознаграждения;[141] люди беднеют и нищают. Не следует посылать гулямов иначе, как по важным делам, а если уж послали, то только с высочайшим приказом. Гуляму же пусть накажут: „Эта тяжба на столько-то, больше этого вознаграждения не бери. Чтобы сделано было надлежащим образом“.

Глава тринадцатая. О посылке лазутчиков и о мероприятиях ко благу государства и народа.

Надо отправлять лазутчиков постоянно во все места под видом купцов, странников, суфиев, продавцов целительных средств, нищих; пусть они сообщают обо всем, что услышат, чтобы ничто из дел никоим образом не оставалось скрытым, а если произойдет какое событие, будет что нового, чтобы своевременно принять соответствующие меры. Часто бывало, что наместники, мукта, чиновники и эмиры питали непокорство, враждебность, злоумышляли против государя, а прибыл лазутчик, вовремя сообщил государю, вот государь сел на коня, пошел в поход, врасплох обрушился на них, захватил,[142] сделал все их намерения тщетными. Или если какой-нибудь государь с иноземным войском движется походом на страну, государь успеет подготовиться, отразит его. Равным образом, |69| вот сообщили они о положении народа, о благом и несчастном, государи и отнеслись с заботой. Так в свое время делал Азуд ад-даулэ.

Рассказ. Не было из государей Дейлема и других государей ни одного более неусыпного, проницательного, предусмотрительного, чем Азуд ад-даулэ; у него была любовь к строительству, великодушие, он был образован, искусен в правлении. Однажды один фискал написал ему: „Когда я вышел из ворот города по тому делу, за которым ты послал своего раба, и прошел двести шагов, как увидал юношу, стоявшего на обочине дороги, лицо его было бледное, на голове и шее были следы ударов. Увидев меня, он поклонился. Я ответил и спросил: „Зачем ты стоишь?“ Ответил: „Дожидаюсь попутчика, чтобы отправиться в город, где был бы правосудный царь и справедливый судья“. Я сказал: „Понимаешь ли ты, что говоришь? Ты мечтаешь о государе правосуднее Азуд ад-даулэ и судье более сведущем, чем городской казий“. Он сказал: „Если бы у государя была правосудность, он был бы бдителен в делах, а судья был бы правилен. Если же судья неправилен, то, как может быть государь справедлив? — скорее он нерадив“. Я спросил: „Что ты видел из нерадивости государя и глухоты[143] казия?“ Он сказал: „Рассказ мой длинен, но он стал коротким, как только я вышел из этого города“. Я сказал: „Надо обязательно рассказать его мне“. Он ответил: „Пойдем и сократим путь рассказом“. Когда мы вышли на дорогу, он начал: „Узнай, что я сын такого-то человека, купца, дом моего отца в этом городе, в таком-то квартале. Все знают моего отца, что он был за человек, и каким он обладал имуществом. Когда мой отец скончался, я в течение нескольких лет предавался влечениям сердца, удовольствиям и винопитию, затем на меня напал сильный недуг, так что я потерял надежду на жизнь. Во время этой болезни я дал обет богу, если спасусь от этого недуга, совершу хаджж и направлюсь на священную войну. Бог мне дал исцеление, я выздоровел и приступил к осуществлению намерения сначала совершить хаджж, а потом отправиться на священную войну. Я освободил всех бывших у меня невольниц и гулямов, роздал им золото, земельные владения, дома, переженил их, распродал домашние вещи и торговые помещения, получил пятьдесят тысяч динар наличными деньгами. Тогда мне и пришло на ум, что оба предпринимаемые мною путешествия полны опасностей, нецелесообразно вести с собой столько золота. Итак, я решил взять с собой тридцать тысяч динар, а остаток сохранить. |70| Пришел я и купил два медных афтабэ,[144] положил в каждый из них по десяти тысяч динар и сказал: „Теперь надо кому-нибудь их отдать“. Из всего города более всего мое сердце прилежало к главному казию. Он — судья и ученый, — рассуждал я, — царь ему вручил кровь и имущество мусульман. Доверюсь я ему, он ни в коем случае не совершит вероломства“. Я отправился и тихонько переговорил с ним. Он согласился. Я обрадовался, встал на рассвете, отнес к нему в дом, вручил, и отправился в путь. Совершил я хаджж ислама, пошел из Мекки в Медину, а оттуда направился в пределы Рума, присоединился к газиям, несколько лет был на священной войне, в одном сражении был окружен неверными и, раненый во многих местах тела и лица, попал в руки румийцев. Четыре года я провел в неволе и темнице. Вот заболел кесарь Рума, отпустили на свободу всех пленных, и я освободился. Опять я пришел к корабельщикам,[145] служил им для приобретения средств к жизни. Но я крепко уповал, что положил двадцать тысяч динар у казия Багдада. В надежде на них я собрался в путь. После десяти лет, с пустыми руками, в изношенном платье, с отощавшим от невзгод и недостатков телом я пришел к судье, поклонился, присел и сейчас же встал. Два дня я ходил к нему таким образом, он ничего мне не говорил, на третий день я пришел, сел перед ним, и, улучив удобный случай, приблизился к нему, и сказал тихо: „Я — такой-то, сын такого-то, совершил хаджж, был на священной войне, много перенес невзгод, все, что захватил с собой, ушло из рук, я очутился в этаком состоянии, не располагаю ни одной крупицей золота и нуждаюсь в том, что доверил тебе“. Казий не дал мне никакого ответа, не попытался узнать, дескать, „со чем ты говоришь?“, встал направился в покои, а я ушел со стесненным сердцем. Из-за своего плохого вида и наготы я стыдился отправиться в свой дом или в дом своих близких и друзей. Ночь я спал в мечети, а днем прятался по углам. Что долго рассказывать, два-три раза я говорил ему относительно этого дела, он не давал никакого ответа. На седьмой день я стал настойчивее. Он ответил мне: „Ты страдаешь умопомешательством, твой мозг пересох от |71| дорожной пыли и невзгод. Ты говоришь много пустого. Я не знаю тебя и не имею представления, о чем ты говоришь. Ведь тот, имя которого ты упоминаешь, был красавцем, состоятельным, одетым“. Я отвечал: „О, казий! Я — тот самый; я отощал от невзгод и ранений, лицо мое стало безобразным“. „Вставай, — сказал он, — не причиняй мне головной боли. Уходи подобру поздорову“. Я ответил: „Постой, побойся бога, ведь после этого мира придет другой мир, за всякий поступок следует награда и возмездие. Пусть будут твоими пять тысяч из этих двадцати тысяч динар“. Он ничего не ответил. „Пусть будет, — воскликнул я, — из этих двух афтабэ один твоим, законно и правильно, один же возврати мне, ибо я нахожусь в очень затруднительном положении; я закреплю это своей подписью на расписке, в свидетельство и в отказ от каких-либо требований с моей стороны“. Он ответил: „Тебя мучит безумие, ты, очевидно, добиваешься, чтобы я вынес решение о твоем безумии и приказал запереть тебя в больницу, наложить оковы, от которых ты не освободишься, пока жив“. Я испугался, понял, что он решил ничего мне не возвращать; а ведь какое бы он ни сделал приказание, люди так и поступят; тихонько-тихонько поднялся и вышел от него, рассудив сам с собой: „Когда мясо портится, его посыпают солью, но что делать, когда портится сама соль? Все судебные дела подлежат судье, а когда судья совершает несправедливость, кто на него подаст жалобу? Если бы Азуд ад-даулэ был правосуден, мои двадцать тысяч динар не остались бы в руках судьи и я, голодный и лишенный средств к существованию, не отчаивался бы в своем имуществе, царе, городе и родине“. И вот я ушел“. Когда фискал выслушал все, что произошло, сердце его воспылало и он сказал: „О, благородный человек! всегда надежды следуют за безнадежностью. Прилепись душой к богу, который устрояет дела своих рабов“, затем фискал добавил: „у меня в этой деревне есть один друг, благородный человек, гостеприимец. Я направляюсь к нему в гости. Ты мне весьма понравился. Сделай милость, проведем день и ночь в доме этого друга, а завтра видно будет“. И он его повел к дому этого друга. Им принесли то, что имелось, они поели и направились в комнаты. Фискал же описал все это дело на бумаге и передал одному поселянину:[146] „Отправляйся к воротам дворца Азуд ад-даулэ, позови такого-то слугу, отдай ему письмо, чтобы оно сейчас же дошло до Азуд ад-даулэ“. Когда Азуд ад-даулэ прочел, он поразился и сейчас же послал кого-то сказать фискалу: „Приведи ко мне в этот же вечер того человека“. Узнав об этом, фискал сказал: „Собирайся, пойдем в город. Азуд ад-даулэ призывает меня и тебя. Он прислал гонца“. Тот человек спросил: „Это к добру?“ „Ничего не должно быть, — отвечал фискал, — кроме хорошего. Возможно, что до его слуха довели то, что ты мне рассказывал дорогой. Питаю надежду, что ты добьешься своей цели и освободишься от этого горя“. Он встал и отвел его к Азуд ад-даулэ. Азуд ад-даулэ приказал, чтобы все ушли из собрания, расспросил у того человека о его деле. Тот снова рассказал все, как было, с начала и до конца. Азуд ад-даулэ почувствовал к нему жалость и сказал: „Будь спокоен. Это дело со мной случилось, а не с тобой. Он мною поставлен и мне надлежит принять меры по этому делу. Всевышний сотворил меня для того, чтобы я заботился о людях, не допускал, чтобы кого-либо постигло несчастье, хотя бы и от судьи, ведь это я его поставил над имуществом и состоянием мусульман; я ему даю содержание и ежемесячную плату, чтобы он устраивал дела мусульман по правде, не делал бы пристрастия и лицеприятия, не брал бы взяток. Если же в моей столице происходит этакое от человека старого и ученого, какое же должно происходить вероломство от опрометчивых молодых судей. Поначалу этот судья был человеком бедным, семейным, тот размер ежемесячной платы, что я ему положил, должен быть только достаточен ему. Теперь же у него в Багдаде и по округам столько земельных владений, пальмовых рощ,[147] садов, огородов, домов, торговых помещений, предметов роскоши и ценных вещей, что всему этому нет границ. Он не мог все это добыть от своей ежемесячной платы. Следовательно, он все это добыл от имущества мусульман“. Затем он обратился к тому человеку и сказал: „Не буду, как следует спать и есть, пока не удовлетворю тебя в твоем праве. Возьми от меня необходимые издержки, уезжай из этого города в Исфахан, побудь у такого-то человека, а мы напишем ему, чтобы он хорошенько тебя содержал до тех пор, |73| пока мы не потребуем тебя от него“. Итак, он вручил ему двести золотых динар, пять одеяний и отправил его тою же ночью в Исфахан. Всю ночь до наступления дня раздумывал Азуд ад-даулэ, что сделать, чтобы это имущество вытащить из рук судьи. „Если я схвачу казия, — раздумывал он сам с собой, — силою и султанской властью, буду пытать, он, конечно, не сознается, не откроет своего вероломства. Это имущество погибнет, а люди будут упрекать меня, дескать, Азуд ад-даулэ мучит человека старого, ученого из жадности и корыстолюбия; они повсюду разнесут обо мне дурную славу. Мне надо подстроить так, чтобы казий сам отдал имущество тому человеку“. Таким образом прошел один два месяца. Не видя более никакого следа хозяина денег, казий так рассуждал сам с собою: „Двадцать тысяч динар — мои, однако, потерплю год, может услышу от кого-нибудь известие о его смерти; ведь в таком виде, как я его видал, он скоро умрет“. Так прошло два месяца. Однажды, во время, предназначенное для полуденного сна, Азуд ад-даулэ послал позвать судью, уединился с ним и спросил: „О, судья! знаешь ли ты, ради чего я потревожил тебя?“ Судья ответил: „Царь лучше знает“. „Задумался я о будущем, — сказал Азуд ад-даулэ, — и от этих мыслей сон убежал у меня; нет определенности в этом мире и государстве, нет уверенности в длительности существования. Одно из двух, или поднимется из какого-нибудь уголка соперник, вырвет из наших рук царство, так же как мы отобрали его из рук других, — глянь, сколько было невзгод, прежде чем я смог открыто сесть на престол, или же придёт божий приказ и, хотя бы мы и не желали, разъединит нас с этим государством; ведь ни у кого нет средств против смерти. Итак, в оставшееся для жизни время, будем добрыми, будем делать добро божьим рабам, чтобы были довольны мир и люди, — тогда нас хорошо вспомянут, в день восстания из мертвых мы удостоимся спасения, войдем в рай, а если же будем плохими, плохо обращаться с народом, тогда до дня восстания из мертвых будут поносить наше имя, всякий, кто вспомнит о нас, будет проклинать нас и в день восстания из мертвых с нас будет взыскано, а нашим местопребыванием будет ад. Надо стремиться, насколько возможно, делать добро, творить справедливость народу, совершать благодеяния. |74| А цель моего разговора с тобой следующая: в моем дворце находится некоторое количество женщин и детей; дело мальчиков легче; они как перелетные птицы могут двигаться из одной страны в другую; дело женщин хуже — они слабые и беспомощные. Хочу теперь позаботиться о них, не откладывая до завтра, а не то вдруг застигнет смерть или переменится счастье, хочу им сделать добро. Полагаю я, что во всем государстве нет никого набожнее, богобоязненнее, бескорыстнее, честнее и надежнее тебя, и желаю, положить у тебя на сохранение два раза тысячу тысяч золотых динар, в наличности и в сокровищах, но чтобы знали об этом только ты, я и всевышний; если завтра случится что-либо со мной и положение их станет таким, что они будут нуждаться в дневном пропитании созови их тайно, чтобы никто не знал, раздели между ними это имущество, выдай каждую из них замуж, чтобы не случилось им бесчестия и чтобы они не стали нахлебницами людей. И вот как надо поступить в этом деле: в своем дворце выбери внутренние покои и там под землей сделай крепкую стройку из обожженных кирпичей, когда будет окончено, дай мне знать, я прикажу тогда привести ночью из тюрьмы двадцать кровников, долженствующих быть казненными, это имущество положат на их спины, они отнесут во дворец, сложат в том подвале, замуруют двери погреба, а потом их приведут обратно, я прикажу, чтобы их всех казнили, таким образом, все это дело останется скрытым“. Судья ответил: „Повинуюсь приказу, сделаю все, что возможно для исполнения этого поручения“. Затем царь сказал тихонько слуге: „Встань и пойди незаметно в казначейство, принеси двести магрибских динар и положи в мешок“. Слуга отправился, принес деньги. Азуд ад-даулэ взял их, положил перед судьей и сказал: „Эти двести динар истратишь на тот подвал. Если не хватит, еще прикажу“. Судья отвечал: „Ей-богу, ей-богу, это поручение я исполню на свои деньги“. Азуд ад-даулэ сказал: „Я тебе запрещаю тратить свои деньги ради моих насущных дел; твои деньги законные, на это дело не годятся, их не следует тратить на это дело. Постарайся, |75| чтобы исполнить то, что тебе доверено, и совершить все порученное“. Судья отвечал: „Царю — приказ“. Он положил двести динар в рукав и вышел радостный, рассуждая сам с собой: „На старости лет со мной сдружились удача и счастье; наш дом будет заполнен золотом. Если с царем что приключится, ведь ни у кого не будет расписки на меня или доказательства; все достанется мне и моим детям. Владелец того золота и двух афтабэ — жив, и то не может ничего взять у меня, а если царь умрет, кто у меня возьмет?“ Он направился домой и принялся за устройство погреба. Построив в течение одного месяца очень крепкий погреб, он собрался и пошел к Азуд ад-даулэ во время ночного намаза. Азуд ад-даулэ остался с ним с глазу на глаз и спросил: „По какому делу ты пришел в это время?“ Ответил: „Хочу довести до сведения царя, что погреб, о котором он распорядился, готов“. „Очень хорошо, — сказал Азуд ад-даулэ, — я знал, что ты старателен в делах. Слава богу, что я не ошибся в тебе. Ты освободил мое сердце от этой важной заботы. Как я тебе уже говорил, я приготовил тысячу тысяч и пятьсот тысяч динар в золоте и в сокровищах. Следует к этому добавить еще пятьсот, да еще много одежд, алоэ, мускуса, камфары. Я полагаю, через некоторое время придут продавцы и продадут;[148] все будет кончено на этой неделе; тогда сразу все доставят туда, а я завтра вечером приду в твой дом, дабы убедиться своими глазами, как все устроено. Я не хочу, чтобы ты как-нибудь тратился, ведь я тотчас же возвращусь“. Отпустив казия, он сейчас же послал в Исфахан гонца за хозяином того золота. На другой день вечером он отправился во дворец судьи, осмотрел тот погреб, одобрил и сказал судье: „Тебе следует притти во вторник, посмотреть, что приготовлено“. Тот ответил: „Повинуюсь“. Возвратившись из дворца судьи, он приказал казначею поставить в казнохранилище сто сорок афтабэ с золотом, три куррабэ с жемчугом, золотую чашу, наполненную алыми яхонтами, чашу с лалами, чашу с бирюзой, все это положить перед афтабэ.

Когда казначей исполнил все это и наступил вторник, Азуд ад-даулэ позвал судью и, взяв его за руку, отвел в то помещение, |76| где находилось имущество. Судья удивился этому имуществу и сокровищам. Азуд ад-даулэ сказал: „На этой неделе как-нибудь в полночь жди моего извещения относительно переноски имущества“. Они вышли из того помещения. Судья пошел обратно домой; радость заставляла его сердце трепетать в груди. А на другой день случилось, что прибыл владелец афтабэ. Азуд ад-даулэ сказал ему: „Пойди сейчас же к судье и скажи: „Уже долго, как я терпел и сохранял уважение к тебе, больше не будут переносить; весь город знает, какое было имущество у меня и моего отца, удостоверит мои слова; если отдашь мои деньги, — ладно, а не то я сейчас же отправлюсь к Азуд ад-даулэ, пожалуюсь на тебя, навлеку позор на твою голову, так что мирянам будет пример“. Посмотри, какой ответ даст тебе судья. Если он возвратит твои деньги, — значит все хорошо устроилось, а иначе извести меня о том, что произойдет“. Человек отправился к судье, подсел к нему и таким образом с ним поговорил. Судья пораздумал: „Если этот человек устроит мне неприятность, отправится к Азуд ад-даулэ, а у того закрадется сомнение относительно меня, то он не пошлет имущества в мой дом; целесообразнее отдать человеку его имущество, в конце концов сто пятьдесят афтабэ с золотом и столько сокровищ лучше, нежели два афтаба“. Он сказал человеку: „Немного погоди, ведь я всюду навожу справки о тебе“. Он встал, пошел в покои, позвал его туда, обнял и сказал: „Ты — мой друг, ты для меня вместо сына. Ведь это все я делал ради предосторожности. С того дня я навожу о тебе справки. Слава богу, что снова увидал тебя и освободился от этой ответственности. Твое золото — в сохранности“. Он встал, принес два афтабэ человеку и сказал: „Эти деньги — твои, возьми их теперь и иди куда хочешь“. Человек вышел, привел в дом судьи двух носильщиков, положил оба афтабэ на их шеи, таким образом тащил их до дворца Азуд ад-даулэ.

Когда тот увидал афтабэ с золотом, засмеялся и сказал: „Слава богу, ты добился справедливости. Вероломство судьи очевидно. Если бы ты знал, как я добился того, что ты получил свои деньги“. Вельможи начали расспрашивать, как было дело. Азуд ад-даулэ рассказал все как было. Все удивились. Затем он приказал великому |77| хаджибу: „Отправляйся, обнажи судье голову и ноги, повяжи чалму вокруг шеи и приведи ко мне“. Хаджиб отправился и привел судью в том виде, как было приказано. Судью ввели, он поглядел, увидал, тот человек стоит и держит два афтабэ, сказал: „Я сгорел“, так как понял, что все, о чем с ним говорил, все, что Азуд ад-даулэ ему показывал, было ради этих двух афтабэ. Затем Азуд ад-даулэ на него закричал: „Ты старый человек, ученый и судья, уже на краю могилы, а совершаешь вероломство, нарушаешь доверие. Чего можно ожидать от других? Ясно, все, что есть у тебя, это — из имущества мусульман, за счет взяток. На этом свете я дам тебе наказание, на том — ты сам получишь возмездие. Так как ты человек старый и ученый, я дарю тебе жизнь, но все твое имущество и собственность принадлежат казнохранилищу“. От него отобрали все имущество и собственность, которыми он владел, после того никогда ему не приказывали должность. А два афтабэ возвратили тому благородному человеку.[149]

Рассказ. Подобное этому случилось с султаном Махмудом сыном Себуктегина: пришел один человек, дал султану прошение и сказал: „Две тысячи динар я вручил на хранение городскому судье в хорошо закрытом кошеле, а сам отправился путешествовать. То, что взял с собою, у меня отняли грабители по дороге в Индию, то, что вручил судье, получил обратно. Но когда я принес домой и раскрыл кошель, нашел там медные дирхемы. Пошел обратно к судье. „Я тебе отдал кошель с золотом, а теперь получаю наполненным медью, как это случилось?“ Он ответил: „Ты не показывал мне, что передавал. Разве ты не принес мне закрытый кошель с наложенной на него печатью? Таким же я тебе его и отдал. Я спросил у тебя: „Этот кошель твой?“ Ты ответил; „Мой“. А теперь хочешь обмануть меня“. „Боже, боже, — воскликнул я, — о господин наш! приди на помощь твоему рабу! я не имею средств на один хлебец“. Султан опечалился и сказал: „Будь спокоен. Мне следует принять меры относительно твоего золота. Принеси ко мне тот кошель“. Человек отправился, принес кошель. Махмуд осмотрел кругом кошель, не нашел и следа отверстия, сказал: „Оставь кошель у меня, получай ежедневно три мана хлеба, один ман мяса и ежемесячно один динар от моего управляющего, пока |78| я не приму меры относительно твоего золота“. В полдень, во время, назначенное для полуденного отдыха, Махмуд положил перед собой тот кошель и принялся раздумывать, как могло все это случиться.

Наконец, он решил, что, возможно, было так: этот кошель распороли, золото вытащили, и снова заштопали. У него было золототканое покрывало,[150] очень красивое, брошенное на тюфяк. Он поднялся в полночь, вытащил нож, разрезал приблизительно один гяз этого покрывала и возвратился на свое место. На другой день утром он отправился на охоту, пробыл три дня. Приближенный фарраш, который прислуживал, пришел утром, чтобы почистить тюфяк, увидал изрезанное покрывало, опечалился, испугался, заплакал. А в фаррашханэ был старик-фарраш. Он увидал того фарраша и спросил: „Что случилось с тобой?“ Тот ответил: „Не осмеливаюсь сказать“. „Не тревожься, — сказал, — сообщи мне“. „Кто то, питая ко мне вражду, — рассказал фарраш, — вошел в летнюю опочивальню[151] и разрезал покрывало султана приблизительно на один гяз; если султан увидит, он убьет меня“. Тот спросил: „Видел, кроме тебя, кто-нибудь еще?“ Ответил: „Нет“.

Сказал: „Итак, будь спокоен, я знаю как помочь, научу тебя: султан уехал на охоту, а в городе имеется один штопальщик, пожилого возраста, у него в таком-то месте лавка, имя его Ахмед, большой мастер в штопальном деле, все штопальщики в этом городе его ученики. Отнеси к нему покрывало, заплати ему столько, сколько он потребует. Самый лучший мастер не найдет места, которое он заштопал“. Фарраш взял сейчас же покрывало, отнес в лавку Ахмеда-штопальщика и сказал: „Мастер, сколько ты хочешь за то, чтобы заштопать это, но заштопать так, чтобы никто не заметил?“ Тот сказал: „Половину динара“. Сказал: „Возьми целый динар, но примени все умение, что у тебя есть“. Тот сказал: „Благодарю, будь спокоен“. Фарраш дал ему один динар и сказал: „Сделай только скоро“. Сказал: „Приходи завтра во время дневного намаза и забирай“. Тот пришел днем в назначенное время. Мастер разложил перед фаррашем покрывало и тот не мог отыскать места, где заштопано. Фарраш обрадовался, отнес домой, |79| расстелил так, как оно было на тюфяке. Султан Махмуд возвратился с охоты, пошел в полдень в летнюю опочивальню, чтобы предаться полуденному отдыху, посмотрел, увидел исправное покрывало, сказал: „Позовите фарраша“. Когда фарраш пришел, он сказал: „Это покрывало было разрезано, кто исправил?“ Сказал: „О господин! оно никогда не было разорвано, лгут“. Сказал: „Эй, дурак, не бойся! Разрезал его я. У меня был кое-какой умысел. Скажи же, какой штопальщик исправил это покрывало, кто так прекрасно работает?“ Сказал: „О, господин, такой-то штопальщик; твой раб чуть заметил, испугался; такой-то фарраш мне посоветовал“. Султан Махмуд сказал: „Приведи его сейчас же ко мне, скажи: тебя султан зовет. Когда придет, доставь его сюда“. Фарраш отправился, привел штопальщика. Увидев один на один султана, штопальщик сильно испугался. Султан спросил его: „Эй, мастер, не бойся, подойди, это покрывало ты заштопал?“ Сказал: „Да“. Сказал: „Очень умело ты сделал“. Сказал: „Хорошо устроилось благодаря счастью владыки“. Спросил: „В этом городе нет другого мастера, кроме тебя?“ Ответил: „Нет“. Сказал: „Мы у тебя кое-что спросим, отвечай по правде“. Ответил: „Чего лучше того, чтобы говорить государю правду“. Спросил: „В течение этого года не штопал ли ты в доме кого-либо знатного кошель из зеленой дибы“. Ответил: „Штопал“. Спросил: „У кого?“ Ответил: „В доме городского судьи. Он дал мне два динара платы“. Спросил: „Если этот кошель увидишь, узнаешь?“ Ответил: „Узнаю“. Махмуд сунул руку под тюфяк, вытащил кошель, дал штопальщику и спросил: „Этот кошель?“ Ответил: „Да“. Спросил: „В каком месте ты заштопал?“ Тот показал пальцем и ответил: „Здесь штопал“. Махмуд поразился добротности штопки и спросил: „Если понадобится, можешь ли дать показание перед судьей?“ Ответил: „Почему не дать?“. Махмуд сейчас же велел кому-то позвать судью и послал за хозяином кошеля. Судья явился, поздоровался и по обычаю присел. Махмуд обратился к нему и сказал: „Ты — человек старый, ученый, я дал тебе судейство, вручил тебе имущество и кровь мусульман, оказал тебе доверие, а ведь в этом городе и стране имеется две тысячи людей более ученых, чем ты, и все они пропадают втуне. Допустимо ли, чтобы ты совершал вероломство, нарушал оказанное доверие, захватывал достояние мусульман, обездоливал |80| их. Судья сказал: „О, господин! Что это за слова. Кто говорит, что я так сделал?“ Сказал: „Это ты сделал, лицемерный пес“. Затем он показал ему кошель и сказал: „Вот то, что тебе было доверено, а ты распорол, вынул золото, положил медь вместо золота, кошель же отдал заштопать и передал хозяину денег закрытым и запечатанным. Таковы твое поведение и честность!“ Судья сказал: „Никакого кошеля я никогда не видал, ни о деле этом ничего не знаю“. Махмуд приказал: „Приведите этих обоих людей“. Один из слуг отправился, привел хозяина кошеля и штопальщика. Махмуд сказал: „Эй, лгун, вот хозяин золота, а вот — штопальщик. Он этот кошель заштопал вот здесь“. Судья смутился, так задрожал от страха, что не мог вымолвить ни слова. Махмуд сказал: „Возьмите этого пса и смотрите за ним, пусть он отдаст сейчас же деньги этому человеку, а не то порублю ему шею“. Полумертвого судью увели от султана, поместили в караульне, потребовали денег. Судья сказал: „Позовите моего управляющего“. Управляющий пришел. Судья дал ему указания; тот принес две тысячи полновесных золотых нишапурских динар. Их передали хозяину золота. На другой день Махмуд во время разбора жалоб всенародно огласил вероломство судьи. Потом приказал привести судью и повесить вверх ногами на зубце дворцовой стены. Вельможи заступились, человек, дескать, старый, ученый. Судья предложил выкупить себя за пятьдесят тысяч динар. Это имущество с него взяли и сместили с должности.[152]

Подобно этому много рассказов. Это количество приведено для того, чтобы владыка мира знал, каким образом старались государи о правосудии и справедливости, какие меры они принимали, чтобы удалить злодеев с лица земли. Сильный разум для государя лучше сильного войска. Слава богу, у господина есть и то и другое. Эта глава относительно лазутчиков и доверенных: надо, чтобы люди, выполняющие это дело, были этакими и надо их посылать повсюду.

Глава четырнадцатая. О постоянном рассылании скороходов и птиц.[153] |81|

Следует устанавливать скороходов на нескольких известных путях; им следует определять ежемесячную плату и жалование. Когда все будет устроено, то в одни сутки дойдет известие о происшествии, что произойдет за пятьдесят фарсангов пути. По прежнему обычаю у них должны быть накибы, которые должны заботиться, чтобы не уклонялись от работы.[154]

Глава пятнадцатая. О проявлении внимания к приказам в опьянении и в трезвом состоянии.

Приказы идут в диван и казнохранилище. Они касаются важных дел правления, икта и даров. По некоторым из этих указов требуется иногда немедленное решение. Это дело тонкое. В этом деле надо проявлять всю внимательность. Бывает так, что скажут, а в том случится противоречие или не будет должным образом расслышано. Следует, чтобы эти поручения совершались кем-нибудь одним, и это лицо говорило бы само, а не через заместителя. Необходимое условие таково: всякий раз как доставят указ, пусть он не идет к подписи, пока о нем в другой раз из дивана не доложат до высочайшего сведения, и тогда уже исполняют, если захочет всевышний.

Глава шестнадцатая. О приближенном вакиле и успешности его дела.

В наше время должность вакиля[155] сильно упала. Всегда на этом деле был человек доверенный и известный. Тому лицу, до которого касаются дела кухни, винного погреба, конюшни, дворцов государя и его детей, а также лиц, принадлежавших ко двору, следует |82| ежемесячно, а то, пожалуй, и ежедневно бывать в высоком собрании государя, говорить с ним, являться во всякое время, сообщать о делах, осведомляться о мнении, о том, что случается, извещать и доводить до высокого сведения, что отдает и что получает. Ему должно оказывать полное уважение и почет, чтобы он мог выполнять свою обязанность и дела его преуспевали.

Глава семнадцатая. О надимах, о приближенных и о порядке их дел.

Государю нельзя обойтись без того, чтобы иметь достойных надимов и с ними откровенно и непринужденно обходиться, так как частые сидения с вельможами, эмирами и сипах-саларами войска наносят ущерб величию и достоинству государя, они делаются слишком смелыми. И вообще кому приказали государственную службу, тому не следует приказывать должность надима, тому же, кому приказали быть надимом, не следует приказывать должность, ввиду близости к государю он может проявить своевольство, причинить несчастие людям. Амил должен быть всегда боящимся государя, а надим должен быть непринужденным в обращении с государем, чтобы государь от него получал удовольствие, и природа государя была открыта перед надимом. Их время — определенное; когда государь дал прием и все вельможи разошлись, наступает их очередь службы. От надима несколько польз: одна та, что он бывает близким другом государя, другая та, что, находясь с государем день и ночь, он бывает вместо телохранителя и в случае необходимости еще та польза, — удали ее господь! — если предстоит какая-нибудь опасность, он жертвует своим телом, заменяет своим телом щит против той опасности, четвертая та, что тысячу родов слов можно сказать с надимом, ибо они суть владельцы должностей и работники государя,[156] пятая та, что они сообщают ему о делах царей, как и лазутчики, шестая та, что они ведут всякого рода |83| разговоры без принуждения о добром и плохом, в пьяном и в трезвом виде, в чем много полезного и целесообразного. Надо, чтобы надим был от природы даровит, добродетелен, пригож, чист верой, хранитель тайн, благонравен, он должен быть рассказчиком, чтецом веселого и серьезного, помнить много преданий, всегда быть добрословом, сообщителем приятных новостей, игроком в нард и шахматы, если он может играть на каком-либо музыкальном инструменте и владеть оружием — еще лучше. Надим должен быть согласным с государем. На все, что произойдет или скажет государь, он должен отвечать: „Отлично, прекрасно“; он не должен поучать государя: „Сделай это, не делай того; почему поступил так?“; он не должен так говорить, а то государю станет тягостно и произойдет отвращение.

Надимам приличествует устраивать все, что имеет отношение к вину, развлечениям, зрелищам, дружеским собраниям, охоте, игре в човган и тому подобному, так как они для того и нужны. Все же, что имеет касательство до царства, сражения, нападения, начальствования, запасов, даров, походов, остановок, войска, народа и тому подобного, предпочтительно устраивать с вазиром, вельможами и видавшими виды старцами, чтобы дела шли надлежащим образом.

Многие из государей делали своими надимами врачей и астрологов, чтобы знать, каково мнение каждого из них, что следует государю что надо делать, они берегли природу и здоровье государя. Астрологи же наблюдают за временем и часом; во всяком деле, которое будет предпринято, они дают уведомление и выбирают благоприятный час. Многие из государей отказываются от этих обоих, заявляя: „Врач запрещает нам прекрасные кушанья и любимые удовольствия, когда мы не больны, он дает нам беспричинно лекарства, стесняет нас. Астролог также ставит препятствия к совершению всякого дела, отвращает нас от важных дел, докучает. Целесообразнее призывать этих обоих во время надобности“. Надим тем ценнее, чем он более опытен житейски, чем более он побывал всюду, чем более услуживал вельможам. Когда люди хотят узнать о характере и нраве государя, они судят по его надиму. Если надимы государя с хорошим характером, приятные, даровитые, скромные и терпеливые, можно заключить то же самое и о государе, становится известным, что государь не славится ни плохим характером, ни злонравием, ни неучтивостью, ни скупостью. Еще следует, чтобы у каждого из |84| надимов были свои сан и чин; одним уместно сидеть, другим уместно стоять; таков обычай был с древности в собраниях царей и у халифов; этот обычай остался и до наших дней в старинном роде халифов. Всегда у халифа столько надимов, сколько было у его предков. У газнинского султана постоянно было двадцать надимов, десять сидели, а десять стояли; этот обычай и устройство они, газнинские султаны, переняли у саманидов. Следует, чтобы надимам государя был предоставлен достаток и полное уважение среди всей свиты; они должны быть благоразумными, искренними, любящими государя.

Глава восемнадцатая. О совещаниях государя о делах с учеными и мудрецами[157]

Устройство совещаний доказывает рассудительность, полноту разума и предусмотрительность. У всякого ведь имеется какое-либо знание; всякий что-то знает, один больше, другой меньше, один знает, но никогда не применял и не испытывал на деле, а другой обладает теми же знаниями, а вместе с тем и применял их на деле и испытывал.

Притча. Это вот на что похоже: один прочитал в лекарских книгах о течении болезни, о ее причинах, выучил на память названия лекарств и все, а другой знает те же самые лекарства, лечит, имеет большой опыт, — никогда один не сойдется с другим. Или вот так: один путешествовал, повидал большую часть света, вкусил горячего и холодного, опытен в делах, — такого нельзя сравнить с тем, кто никогда не выходил из дома. В этом смысле ведь сказано, что все мероприятия нужно совершать совместно с мудрыми, старейшими, опытными в мирских делах. Также еще: у одного мысль — острее, он способен быстро разбираться в делах, другой — медлительнее в понимании, поздно входит в существо дела. Мудрые сказали: „Рассуждение одного, как сила одного человека, рассуждение десяти, как сила десяти“. Все миряне согласны в том, что не было |85| среди людей никого сильнее разумом, чем пророки, — мир над ними!

По мудрости, бывшей у повелителя, он разумел как в прошлом, так и в будущем. У него были в обозрении небеса и земля, рай и ад, скрижаль и перо, трон и весь небесный свод,[158] все, что в них.

Гавриил — мир над ним! — приходил ежечасно, вещал ему, приносил благость, извещал о бывшем и долженствующем быть. Несмотря на такую мудрость и чудодейственность, присущие ему, всевышний приказал ему: „Советуйся с ними о делах, о, Мухаммед“.[159] „Когда предстоит тебе какое-либо дело, совершай мероприятие совместно с твоими друзьями“(Толкование по-персидски к предыдущему выражению). Ему было предписано совещаться! Он не был избавлен от необходимости моления и совещания! А кто в этом нуждался менее, чем он. Поэтому, когда государь соберется на какое-либо дело, или что-нибудь ему предстоит, надлежит ему совещаться со старейшими и близкими, пусть каждый выскажет то, что считает настоятельным и нужным. Государь сравнит свое мнение со словами каждого; каждый услышит и взвесит слова и мнения другого; таким образом образуется решение и благоусмотрение в деле. Решение, устроение и благоусмотрение бывают тогда, когда умы всех соглашаются в одном. Отказ от совещания в делах — признак нерассудительности, такое лицо называют своевольным. Как нельзя совершить ни один поступок без желания государя, точно так же не будет хорошо ни одно дело без совещания. Слава богу, когда и владыка мира благоразумен, и его люди обладают опытом и рассуждением. Этак-то согласно условий книги упомянуто.

Глава девятнадцатая. О муфридах, об их содержании, снаряжении, порядке дел и обстоятельствах.

Всегда при дворе должны быть двести человек, которых называют муфридами,[160] — людей отборных как по приятной внешности, хорошему росту, так и по мужеству и полной храбрости. Сотня из них — хорасанцы, а сотня — дейлемцы. Они должны неотлучно находиться |86| как в пути, так и во время пребывания на одном месте: жить им при дворе; одеяния их должны быть красивыми, оружие — хорошо прилаженным, его дают им во время надобности, а потом отбирают. Из этого оружия двадцать перевязей и щитов — золотые, сто восемьдесят перевязей и щитов — серебряные, а пики — хаттийские.[161] У них должно быть постоянное пропитание и содержание. У каждых пятидесяти человек должен быть накиб, который знает их обстоятельства и приказывает им службу. Они должны быть все всадниками и в полном снаряжении, чтобы они не оказались в затрудненьи, когда наступит время какого-либо важного дела, до них относящегося. Равным образом должны быть четыре тысячи людей от каждого разряда — пехотинцев, имена их находятся в диване; тысяча отборных человек пусть составят особое войско государя; три тысячи людей пусть служат до нужного времени в отрядах эмиров и сипах-саларов.

Глава двадцатая. О распорядке в отношении оружия, украшенного драгоценными камнями, во время государева приема.

Надлежит, чтобы постоянно имелось двадцать наборов особого оружия, целиком изукрашенного драгоценными камнями, и иного. Оно должно быть положено в казнохранилище; когда прибывают из окружных стран послы, двадцать гулямов в хороших одеяниях возьмут то оружие и встанут вокруг трона. Хотя господин наш достиг, слава богу, до такого положения, что может пренебрегать этими условностями, однако величию царя должны соответствовать красота державы и царский распорядок. А ныне во всем свете нет государя более величественного, чем владыка мира, да увековечит господь его царство! Ни у кого нет царства большего, чем его царство. Необходимо, чтобы так было: если какие-либо государи обладают одним, владыка владел бы десятью, если они имеют десять, владыка должен иметь сто, а снаряжение, готовность, великодушие, величие державности, рассудительность и все, что нужно, — налицо.

Глава двадцать первая. Относительно послов и их дела. |87|

О послах, прибывающих из окружных стран, пока они не достигнут государева двора, пусть не будет ни у кого известия; в отношении прихода и ухода никто о них не заботится и не извещает — это отнести к невниманию и плохому содержанию дел.[162] Надлежит сказать пограничным чиновникам: как только кто-либо доберется до них, чтобы тотчас посылали всадников и сообщали, кто это, откуда идет, сколько всадников и пехотинцев, каково снаряжение и убранство, по какому делу: пусть назначат какое-либо доверенное лицо, чтобы их доставить в определенный город, там их препоручить, а оттуда пусть прикажут доверенному лицу, чтобы шел с ними до другого города или округа, до какого дойдут, и таким образом до двора. На каждой остановке пусть им доставят угощение, хорошо примут и отпустят в довольстве.[163] При возвращении делают таким же образом. Все, что ни сделают с ними из хорошего и плохого, является таким же, как будто это делают по отношению к государю; государи же всегда питали один к другому большое уважение, дорожили послами, так как таким образом увеличивался их сан и почет. Когда между государями бывала вражда и послы приехали согласно времени,[164] и посольство, как им приказано, выполнили, все равно их никогда не обижали, ни в чем не уменьшали обычного хорошего обращения, ибо этакое — неодобрительно; как сказано в Коране: „На посланнике же только одна обязанность — верная передача“.[165]

Другой раздел.[166] Следует знать, что государи, отправляя послов друг другу преследуют цели, не только заключающиеся в послании и извещении, которые делают открыто; но они имеют в виду тайно |88| сотни мелочей и целей; так они хотят знать, каково положение дорог, проходов, рек, рвов, питьевых вод, может ли пройти войско, или нет, где имеется фураж, где его нет, кто из чинов в том или другом месте, каково войско того царя, и какого количества, снаряжения и численности, каковы его угощения и собрания, каковы распорядок чина, сидения и вставания, игры човгая,[167] охоты, каков нрав, жизнь его, благотворительность, очи и уши, повадка и поступок, пожалования, неправосудие и правосудие. Стар ли он или молод? учен или невежественен? Разрушаются или процветают его владения? Его войско довольно или нет? Народ его богатый или бедный? Бдителен он в делах или беспечен? Вазир у него достойный или нет? религиозен ли? добродетельного ли жития? Его сипах-салары являются опытными и искушенными в делах или нет? Его надимы учены, даровиты или нет? Что они ненавидят и что любят? Во время пития вина царь общителен и весел или нет? Соучастлив он или безучастен? Склоняется более к серьезному или веселому? Предпочитает находиться среди гулямов или женщин? Если они захотят завладеть, затеять против него враждебные действия или охулить, то, будучи осведомлены о его обстоятельствах, умыслят мероприятия относительно его дел, узнают о хорошем и плохом и предпримут то, что необходимо. Вот что случилось с сим рабом в правление счастливого султана Алп-Арслана, да святится дух его!

Во всем мире существуют два толка, которые хороши, один толк Бу-Ханифэ, другой толк Шафии. Счастливый султан — милость божия над ним! — был так крепок и тверд в своем толке, что много раз срывалось с его языка: „О, какая жалость! если бы мой вазир не был шафиитом!“ Он был тверд в правлении, внушал трепет, и я постоянно из-за того, что он был ревностен к своей вере и шафиитское вероисповедание считал за недостаток, всегда его опасался, не покорялся иначе, как страшась.[168] Случилось, что умерший за веру султан решил двинуться на Мавераннахр,[169] где Шамс ал-мульк не оказывал повиновения и не покорялся. Он созвал войска и направил посла к Шамс ал-мульку Насру сыну Ибрахима,[170] а я от себя послал вместе с султанским послом ученого[171] Аштара, чтобы он уведомил меня о происходящем. Посол султана прибыл, передал письмо и устное сообщение, а хан отправил |89| вместе с послом султана сюда нам своего посла. По существующему обычаю послы по всякому поводу идут к вазирам и им высказывают свои желания и просьбы, чтобы вазир передал их султану. Они сохраняют этот обычай до времени своего отбытия в обратный путь. Однажды случилось так, что сей раб находился в своей палатке с несколькими собеседниками и играл в шахматы; кто-то выиграл,[172] я взял в виде залога его перстень и, так как он был велик для пальца левой руки, я надел его на палец правой руки. Доложили, что посол хана Самарканда находится у дверей. Я сказал: „Введите его“, и приказал убрать шахматы. Он вошел, сел и в то время как он говорил, что ему надо, я вертел тот перстень вокруг пальца. Посол поглядел на перстень и, освободившись от беседы, ушел. Затем султан приказал отпустить посла хана и назначить другого посла, чтобы отвезти ответ. И опять я отправил вместе с послом ученого Аштара, который был человеком ловким. Когда послы прибыли в Самарканд, пришли к Шамс ал-мульку, он между прочим спросил своего посла: „Как ты нашел султана в отношении мнений, мероприятий, внешнего вида? сколько у него войск? Каково их оружие и снаряжение? каковы распорядок чина? службы дивана? правила их государства?“ Посол сказал: „О, владыка! Султану ничего большего не требуется в отношении внешнего вида, выражения, мужественности, правосудности, трепета, приказательности. Бог лишь знает численность его войск. Их сила, снаряжение и убранство—несравненны. Хороши распорядки дивана, приемов, собрания двора. В их государстве нет нужды ни в чем. Вот только у них есть один недостаток, не будь у них этого недостатка, никакой бунтовщик не имел бы успеха“. Шамс ал-мульк спросил: „Что за недостаток?“ Ответил: „Вазир султана — рафизит“. Спросил: „Откуда знаешь?“ Ответил: „Вот однажды, совершив полуденный намаз, я подошел к двери его шатра, чтобы поговорить с ним, и увидал, что у него на правой руке надет перстень; пока он говорил со мной, он все время его вертел“. Ученый Аштар сейчас же мне отписал: „Здесь, у Шамс ал-мулька в отношении тебя говорилось такое-то, да будет тебе известно“. Я очень опечалился из-за страха перед султаном. Говорил: „Он и к шафиитскому толку питает отвращение, всякий раз меня попрекает. Если же услышит каким-нибудь образом, что чикили[173] отметили меня, как рафизита, что этак говорили у хана в Самарканде, то он не пощадит моей жизни“. Я истратил тридцать тысяч золотых динар, не говоря уже о просьбах и мольбах и широкой раздаче даров и пособий, чтобы этот разговор не дошел до слуха султана.

Это я вспомнил к тому, что послы по большей части стремятся найти недостаток; они обращают внимание на все, что имеется в государе и его государства по части недостатков или достоинств, чтобы затем охулить государя. Вот почему проницательные и заботливые государи старались о чистоте своего нрава, вели прекрасную жизнь и сохраняли на должностях людей достойных, правильных, вменив себе в закон, чтобы никто их не хулил. Для посольства годится тот человек, который находился бы в услужении государей, был бы смел в беседе, но не многоречив, который совершал бы много путешествий, знал что-либо во всякой науке, был бы человеком памятливым, предусмотрительным, обладал бы достоинством и хорошим внешним видом. Если же к тому он — учен и почтенного возраста, тем лучше. Если послать надима, то в этом деле будет больше доверия. Если послать человека смелого, мужественного, который бы хорошо знал всадническое искусство и был бы боец, — это очень целесообразно, так как будет показано, что все наши люди таковы, как этот. Если посол из потомков пророка — тоже хорошо, по своей чести и происхождению он будет пользоваться большим уважением.[174] Государи часто посылают посла с подарками, многими редкостями, оружием и добром. Они представляли себя слабыми, мягкими и вслед за лестью собирали войска, производили нападения с боевыми людьми и разбивали врага. Посол является показателем поведения и разума государя.

Глава двадцать вторая. О заготовлении фуража на остановках.

Если высочайший поезд изволит трогаться и на каждой остановке, где он совершает привал, не подготовлен фураж и продовольствие и каждодневный фураж следует добывать тщанием и старанием, или брать частями у народа, то это нужно взимать на всех путях, где будет проезд, и во всякой деревне, являющейся местом остановки, и в окрестностях ее, будет ли она в икта или в особой государевой собственности, а также там, где нет ни рибата, ни селения, но по близости той дороги будет селение, опять нужно взимать; с тех пор как полностью соберут урожай,[175] и если в том выпадет нужда, пусть истратят, а если в том нужды не будет, то пусть продадут зерно, а деньги принесут в казнохранилище, подобно другим денежным налогам, дабы подданные освободились от забот и не было бы недостачи в отношении фуража и в том важном деле, на которое намерился государь, — он не задержался.[176]

Глава двадцать третья. О ясности в имущественном состоянии всего войска.

Следует точно выяснить состояние войска; что касается людей икта, надо чтобы икта находились в их руках безусловным и определенным образом; что касается гулямов, не владеющих икта, их имущественное состояние должно определить. Когда выяснится количество войска, следует приготовить деньги и своевременно им выдать, а не так, чтобы выдавать перевод на казну или брать оттуда, не повидав государя, предпочтительно, чтобы государь своей рукой клал в руки и полы их, благодаря этому в их сердцах будет |92| расположение и любовь, во время службы и сражений они будут более преданы и проявят стойкость. У древних царей был такой порядок: они не давали икта, а каждому соответственно выдавали из казнохранилища наличными его плату четыре раза в год. И те всегда были в довольстве и благоденствии. Амили собирали налоги и сносили в казнохранилище; из казнохранилища же выдавали таким способом каждые три месяца один раз; называли это бистгани.[177] Этот обычай и распорядок еще остается до настоящего времени в роде Махмуда. Пусть скажут держателям икта, чтобы незамедлительно объявляли и не скрывали о всяком, кто будет отсутствовать из отряда по причине ли смерти или по другой какой причине. Пусть скажут начальникам отрядов: когда они получили свои деньги, пусть будут готовы в полном составе на всякое важное дело, которое представится. Если кто предъявит уважительную причину, чтобы сейчас же сказали, дабы была проявлена забота о приказе относительно этого. Если же кто сделает иначе, его наказать и штрафовать.

Глава двадцать четвертая. О содержании войска всякого рода.

Когда все войско одного рода, возникает от этого опасность, не бывает большого старания, происходят беспорядки. Надо, чтобы войско было составлено из разных племен; так, при дворе должны пребывать две тысячи человек дейлемцев и хорасанцев; пусть сохранят тех, кто в наличии, а остальных добавят. Если будет некоторое число гурджи или шабанкарэ из Парса — неплохо, ибо это — все люди добрые.

Рассказ. У султана Махмуда был обычай составлять войска из нескольких племен, как-то: тюрок, хорасанцев, арабов, индусов, дейлемитов, гуридов. В походе каждую ночь определяли, чтобы несколько человек из каждого племени отправлялись на стражу; место же стоянки каждого племени было определенное; ни одно племя до наступления дня не осмеливалось двигаться из-за страха перед другим; а когда наступал день битвы — все племена сражались, |93| ревнуя к своему имени и доброй славе, чтобы никто не сказал: „Такое-то племя проявило слабость в битве.“ Все стремились превзойти один другого.

Когда таков обычай среди военных людей, то все они будут весьма ревностны, будут искать славы. И, конечно, когда уже возьмутся за оружие, не отступятся, пока не разобьют войско противника. А когда войско стало победоносным, один-два раза добилось победы над врагом, после этого сотня его всадников не ставит ни во что тысячу всадников противника, никто не сможет оказать этому победоносному войску сопротивления, все войска окрестных стран будут бояться войска этого государя, окажут повиновение.

Глава двадцать пятая. О пребывании заложников и содержании войска разных племен при дворе.

Следует сказать эмирам арабов, курдов, дейлемцев, румийцев, а также всем, которые находятся в повиновении, пусть пребывает от каждого из них при дворе то ли сын, то ли брат, чтобы никогда не было менее пятисот человек. Когда прошел год, пусть пришлют замену им, а эти пусть отправляются обратно к себе; но пока замена их не прибудет, они пусть не возвращаются; тогда, благодаря заложникам, никто не сможет восстать против государя. Дейлемцы, кухистанцы, люди Табаристана, шабанкаре и подобные им владеют икта и содержанием, точно так же пятьсот человек из них пусть находятся при дворе, чтобы в то время, когда что понадобилось, двор не был бы лишен боевых людей.

Глава двадцать шестая. О необходимости иметь на службе туркмен на положении гулямов, тюрок и тому подобных.

Хотя от туркмен и получилась докука и велика их численность, но за ними при этой державе установилось право, так как в начале державы они оказали много услуг, претерпели невзгоды; они — из родственников. Следует занести в списки поименно с тысячу лиц из их сыновей и иметь их в качестве гулямов дворца. Когда достаточно они будут находиться в услужения, то научатся искусству оружия и службе, обживутся среди людей, станут подданными и будут служить как гулямы, а та дикость, которая создалась в их природе, устранится. Как только окажется необходимым, сядут на коней пять или десять тысяч для службы, которая им будет назначена, в таком строю и с такими оружием и снаряжением, как гулямы. Да не будут они обездолены этой державой, царю получится слава, а они будут довольны.

Глава двадцать седьмая. О неутруждении рабов во время службы и распорядке их дел.[178]

Пусть не утруждают рабов, которые стоят на службе,[179] пока не явится к тому надобность. Да не будет метания стрел во всякое время. Как одновременно разбегутся, так одновременно и возвращаются. Когда дается окончательный приказ, пусть вторично им скажут, как следует им быть, чтобы они соответственно этому и поступали. Нет необходимости в таком излишестве, чтобы по приказу являлись каждый день из гулямов все кравчий, оруженосцы, виночерпии, хранители одежд и подобные им, как и те из гулямов, |95| кто с эмиром хаджибом и великим эмиром. Пусть прикажут, чтобы каждый день от каждой палатки являлись на службу в таком-то числе, также от приближенных вельмож, чтобы не было затруднения. Ведь в старое время у гулямов существовал распорядок в отношении воспитания и чинов, начиная с того дня, когда они были куплены, кончая тем днем, когда они старились. Порядок был добрый, в наши же дни те обычаи и правила исчезли. Кое-что припомнилось согласно задачам нашей книги.

Распорядок дворцовых гулямов.[180] Еще во времена Саманидов выполнялось такое правило: гулямам увеличивали чин постепенно, по размеру службы, заслуг, достоинств; вот покупали гуляма, приказывали ему один год службу пехотинца и он ходил в свите, одетый в каба из зинданиджи.[181] Этим гулямам не было разрешения втайне или въяве садиться на лошадь в течение этого года. Если узнавали, наказывали. Когда они прослужили так один год, висак-баши говорил с хаджибом; хаджиб предписывал, чтобы дали тюркскую лошадь с уздой[182] и простой ремень. Когда он прослужил один год с лошадью и арапником, на другой год ему давали караджур,[183] дабы он им подпоясывался. На пятый год[184] ему давали лучшее седло, узду со звездами, каба из дараи[185] и булаву, которую он вешал на кольцо. На шестой год он получал одежду анван,[186] на седьмой[187] — палатку с одной верхушкой и шестнадцатью клиньями, в свой отряд он получал трех гулямов, его именовали висак-баши, он надевал черный войлочный головной убор, расшитый серебром, и гянджийскую каба.[188] С каждым годом увеличивали почтение, украшение, отряд, чины, пока он не становился хейль-баши, затем — хаджибом; хотя становились всюду известны его достоинства и заслуги, хотя он совершил большие дела, был обходителен с людьми и любил господина, все же пока он не достиг тридцати семи лет — эмирства ему не давали и владения не назначали. Алптегин, раб и воспитанник Саманидов, в тридцати пять лет получил сипах-саларство в Хорасане. Он был весьма исполнительным, верным, мужественным, благоразумным, обязательным, любящим отряд, великодушным, большим хлебосолом, богобоязненным, обладал всеми свойствами Саманидов. Он был многие годы наместником |96| Хорасана, обладал двумя тысячами семьюстами гулямов, рабов и тюрков.[189] Однажды он купил тридцать тюркских гулямов, среди которых был Себуктегин,[190] отец Махмуда. Три дня спустя, как его купили, он стоял перед Алптегином среди гулямов. Подошел хаджиб и сказал Алптегину: „Такой-то гулям, бывший висак-баши, умер. Какого гуляма ты удостоишь, чтобы он обладал той палаткой, имуществом, отрядом и его наследством?“ Взгляд Алптегина упал на Себуктегина, и он произнес: „Я жалую этому гуляму“. Хаджиб сказал: „О, господин, нет еще трех дней, как ты купил этого гулямчёнка. Он еще не прошел одногодичной службы, а должен пройти семилетнюю службу,[191] чтобы достичь до такого чина. Как можно это ему отдавать“. Алптегин ответил: „Я сказал“, а гулямчёнок услыхал и распростерся ниц, — „Того, что подарил, я обратно не беру“. Итак, ему дали имущество того висак-баши. Затем Алптегин раздумывал сам с собой: „Как могло случиться, что чин, даваемый за семилетнюю службу, отдан молодому гуляму, только что купленному. Возможно, что он благородного происхождения по своим предкам в Туркестане[192] или он будет счастливцем, дело его возвысится“. Вот он и принялся его испытывать. Он ему давал всяческие поручения, затем спрашивал: „Что я сказал? повтори“. Он все повторял безошибочно. Затем Алптегин приказывал: „Иди и принеси ответ“. Тот приносил ответ вовремя и в более существенном виде, чем ему было поручено. Так как Алптегин находил его с каждым днем испытания все лучше, его сердце проявило к нему расположение, и он ему поручил должность услужающего водою, приказал служить при себе, поставил в его отряд десять гулямов, возвышал его с каждым днем. Когда Себуктегину стало восемнадцать лет, он уже имел в своем отряде двести мужественных гулямов. Он усвоил все качества Алптегина. Однажды Алптегин приказал двумстам гулямам отправиться к халаджам[193] и туркменам, чтобы получить с них налоги, которые с них надо было получить. Себуктегин был в числе этих гулямов. Когда они пришли туда, холаджи и туркмены не отдали налога целиком. Гулямы разгневались, схватились за оружие, хотели вступить в бой, чтобы получить налоги силою. Себуктегин сказал: „Я во всяком случае |97| биться не буду и вам не буду сотоварищем“. Сотоварищи спросили: „Почему?“ Ответил: „Господин нас не посылал воевать, а только сказал: „идите и привезите налоги“. Если вступим в сражение и нас разобьют, это будет признаком слабости и великим позором, потерпит ущерб блеск славы нашего господина. Кроме того, господин спросит, зачем начали сражение без приказа? Мы не освободимся от этого позора до самой смерти; у нас не достанет терпения на упреки“. Когда Себуктегин сказал этак, большинство воскликнуло: „Правильнее то, что он говорит“. Между гулямами проявилась рознь. В конце концов они отказались от сражения, возвратились обратно и пришли к Алптегину, сказав: „Те проявили мятежность и не дали налогов“. Алптегин спросил: „Почему не взялись за оружие и не взяли боем у них налоги?“ Ответили: „Мы были готовы к бою, Себуктегин воспротивился; так как мы разделились на две части, то и возвратились обратно“. Алптегин спросил у Себуктегина: „Почему ты не бился и не позволил биться гулямам?“ Себуктегин сказал: „Потому что так не приказывал наш господин. Если бы мы вступили в бой без приказа, каждый из нас был бы господином, а не рабом. Признак рабства состоит в том, чтобы делать то, что прикажет господин. Если бы случилось, что мы были разбиты, непременно господин сказал бы: кто вам приказывал сражаться?“ Мы не смогли бы снести упрека господина. Если прикажет сражение — отправимся, будем сражаться, получим налоги, или отдадим свою жизнь“. Алптегину это понравилось и он сказал: „Ты говоришь правильно“. Потом он так его возвышал, что он достиг чина, когда в его отряде было уже триста гулямов. Эмир Хорасана Нух сын Насра умер,[194] когда Алптегин был в Нишапуре. Приближенные эмира писали Алптегину из стольного города Бухары: „Случилось так: эмир Хорасана умер, после него остался брат тридцати лет и сын шестнадцати. Из этих двух мы поставим на государево место того, кого ты найдешь достойнее, ведь ты — средоточие государства“. Алптегин быстро отпустил гонца, написав: „Оба они достойны престола и царства, оба — дети наших владык, но брат — зрелый муж, искушенный в делах, он всех знает хорошо, ведает мощь и место каждого из нас, соблюдает уважение. Сын же — ребенок, неопытен. Боюсь, что он не сумеет обходиться с людьми,[195] |98| не сможет давать приказов надлежащим образом. Соизвольте посадить на трон брата“. Он послал и другое послание по этому поводу еще с одним человеком, а через пять дней прибыл гонец и известил, что на власть государя посадили сына царя. Он весьма смутился из-за отправления этих двух посланий и сказал: „Когда благородные собирались делать по-своему, зачем они советовались со мной? Для меня эти два царевича, как свет двух глаз. Теперь же у меня забота, ведь я указывал на брата. Когда мое послание придет туда, оно не понравится сыну царя. Он подумает, что я более склонен к брату, рассердится на меня, в его сердце падет ненависть, лукавые люди будут говорить непотребное, возбудят в нем злобу против меня“. Он сейчас же отправил пять быстроходных верблюдов, приказав: „Перехватите тех двух гонцов, прежде чем они перейдут через Джейхун, верните их обратно“. Погонщики верблюдов поторопились, нашли из тех двух гонцов одного в пустыне Амуйэ,[196] другой успел уже переправиться через Джейхун. Когда послание Алптегина прибыло в Бухару, оно не понравилось приверженцам царя. „Он не хорошо сделал, — сказали они, — что указал на брата“. Они говорили: „Наследство переходит к сыну, а не к брату“. Они столько говорили по этому поводу, что с каждым днем сердце сына ожесточалось против Алптегина.[197] Алптегин просил извинения, присылал подношения, никак тот осадок не покидал сердца царского сына. Корыстные люди подбавляли, с каждым днем царевич становился хуже; его злоба и ненависть увеличивались. Алптегин был куплен Ахмедом сыном Исмаила под конец жизни. Потом[198] он служил много лет Насру сыну Ахмеда, а сипах-саларство над Хорасаном он получил в дни Нуха.[199] Когда Нух умер, на царствование посадили этого Мансура сына Нуха. Протекло шесть лет из его царствования. Алптегин щедро одаривал, всячески старался, но не сумел отвлечь сердце Мансура сына Нуха от смутьянства корыстных людзй. А все, что происходило в столице Бухаре, ему отписывал уполномоченный им человек. В конце концов Мансуру сказали: „Пока ты не покончишь с Алптегином, не станешь государем. Твой приказ недействителен. Вот уже пятьдесят |99| лет, как он в Хорасане пользуется властью государя. Войско повинуется ему. Если ты его схватишь, твои казнохранилища наполнятся его имуществом, а твое сердце успокоится. Сделай так: призови его ко двору в таких выражениях: „С тех пор, кол, как мы сели на царский престол, ты не приходил ко двору, не возобновлял клятвы; мы желаем тебя видеть, ибо ты нам вместо деда; хотя устои царства и державы нашей украшены тобой и ты — средоточие государства, все же о тебе кое-что говорят, а это проистекает от того, что ты ко мне не идешь. Как можно скорее прибывай ко двору, приведи в устройство все, что пришло в беспорядок, в нашем дворе и дворцовом приеме, чтобы увеличилось наше доверие, укоротились и пресеклись языки противников“. Когда он прибудет сюда, ты позови его в уединенный покой и прикажи снести голову“. Эмир Мансур так и сделал, он вызвал его ко двору. Осведомители написали Алптегину: „Вот они зачем тебя зовут“. Алптегин распространил слух: „Собирайтесь, отправляемся в Бухару“ и, выступив из Нишапура, прибыл в Сарахс; с ним было приблизительно тридцать тысяч всадников, все эмиры Хорасана были с ним. Через три дня пребывания он позвал эмиров войска и сказал им: „Я имею кое-что сообщить вам. Когда сообщу, отвечайте мне так, как заблагорассудите, чтобы знать, в чем наше и ваше благо“. Ответили; „Повинуемся“. Спросил: „Знаете ли вы, для чего призывает меня эмир Мансур?“ Ответили: „Чтобы увидеться с тобой, заново принять нашу присягу.[200] Ты ведь для него и для предков его вместо отца“. Сказал: „Нет, не так, как вы полагаете. Этот царь меня призывает, чтобы отделить голову от тела. Он — ребенок, он не знает цены людям. Но вы знаете, что уже шестьдесят лет как я охраняю царство Саманидов. Я разбил ханов Туркестана, которые пошли на них; также я победил повсюду мятежников и никогда ни на одно мгновение я не проявлял непокорности. Я охранял царство при его деде и отце. А вот в конце концов мое вознаграждение! он желает снять с меня голову! Он не разумеет того, что его царство — тело, а я — голова того тела. Как только голова свалится, разве тело останется? Итак, что вы |100| считаете за благо? Каково средство к защите от этой несправедливости?“. Эмиры сказали: „Средство — меч. Когда против тебя замышляют этакое, чего же нам от него ждать? Если бы на твоем месте был кто-нибудь другой, уже пятьдесят лет тому назад как он вырвал бы царство из их рук. Мы все тебя знаем. Все имеют от тебя содержание, сан, почет, блага, владения и должность. Нет никого достойнее тебя. Мы все под твоим приказом. Хорезм, Хорасан, Нимруз преданы тебе. Оставь Мансура сына Нуха, садись сам на царствование. Хочешь, пожалуй ему Бухару и Самарканд, а не хочешь, захвати также и их“. Когда эмиры высказались этак, в полном расположении, Алптегин сказал: „Да простит меня бог за то, что я хотел вас испытать. Знаю, все что вы говорили — говорили искренне и убежденно. Это самое от вас и жду, да вознаградит вас господь, преславный и всемогущий, за это добро. Теперь разойдитесь. Посмотрим, что обнаружится завтра“. В это время с Алптегином было тридцать тысяч боевых всадников, если бы он захотел, он мог бы посадить на коней сто тысяч всадников. На другой день все эмиры пришли на прием. Алптегин вышел наружу, воссел, обернулся к эмирам и сказал: „Я хотел вас испытать тем разговором, чтобы узнать, единодушны ли вы со мной или нет, если случится какое-либо дело, будете ли вы со мной за одно или нет. Теперь я от всех вас услыхал, что вы верны своему слову и мне благодарны. Я вами доволен. Однако, знайте, будьте уведомлены, что я отныне не буду отстранять от себя зло этого мальчика иначе, как мечом. Он — ребенок, не знает цены человеку. Он слушает нескольких злодеев и негодяев. Он не различает правильного от гибельного; он хочет освободиться от меня, человека, поддерживающего их династию, а не может избавиться от кучки негодяев, желающих ему зла, сеющих разруху, что происходит в царстве, даже в малейшем месте его государства,[201] считает их за друзей и покушается на мою жизнь. Я могу взять у него царство, посадить на его место его дядю или сам захватить его власть.[202] |101| Однако я боюсь того, что миряне скажут, вот Алптегин шестьдесят лет охранял династию Саманидов, бывших его господами, а под конец, когда жизнь его подошла к восьмидесяти, пошел против сыновей своих господ, отнял у них царство, сел на место своего владыки, проявил неблагодарность. Я всю жизнь прожил с добрым именем и благими намерениями. Не надлежит, чтобы меня хулили теперь, когда я стою у края могилы. Хотя известно, что вина с его стороны, однако все люди не поймут, одни скажут: „виноват эмир“, а другие скажут: „погрешил Алптегин“. Хотя я не жажду их царства и не желаю их ненависти, все же пока я останусь в Хорасане, эти разговоры не убавятся, с каждым днем эмир все более будет настраиваться против меня. Если же оставлю Хорасан, покину его царство, у корыстных людей не останется никаких поводов к разговорам. Кроме того, если мне впредь придется обнажить меч, чтобы добыть кусок хлеба и прожить остаток жизни, то по крайней мере обнажу меч на неверных, чтобы снискать вознаграждение на том свете. Итак, о, войско! — знайте, что Хорасан, Хорезм, Нимруз, Мавераннахар принадлежат эмиру Мансуру. Все вы должны повиноваться ему. Я охранял все это для него. Встаньте, отправляйтесь к его двору, повидайте царя, возобновите грамоты, оставайтесь на службе. Я отправляюсь в Индию, займусь священной войной. Если буду убит, стану мучеником за веру, если бог мне окажет помощь, обитель неверия превращу в обитель ислама, в надежде на рай от бога и посланника. Если же буду благополучен и амир Хорасана успокоится относительно меня, разговоры прекратятся, то тогда он лучше поймет что делать“.

Так он сказал войску и народу Хорасана, поднялся, приказал эмирам; „Подойдите по одному ко мне, чтобы мне попрощаться с вами“. Все, что эмиры ни отвечали, было бесполезно: они начали плакать и, плача, подходили к нему, прощались с ним и возвращались.

Алптегин ушел в палатку. И все-таки никто не поверил, что он оставит Хорасан и уйдет в Индию, потому что у него в Хорасане и Мавераннахре было имение с пятьсот деревень и не было города, |102| где бы он не владел дворцом, садом, караван-сараем, баней, он имел многочисленные склады зерна, в царстве Саманидов владел тысячью тысяч баранов и овец, ста тысячью лошадей, верблюдов и мулов. Но однажды они услыхали, как поднялся треск боевых барабанов; то Алптегин выступил в сопровождении своих гулямов, свиты, оставив все. Эмиры Хорасана отправились в Бухару. Прибыв в Балх, Алптегин вознамерился остановиться там на один-два месяца, чтобы могли собраться все, кто желал отправиться на священную войну из Мавераннахра, Хутталяна и пределов Балха.[203] Злословы, противники говорили Мансуру: „Алптегин — старый волк, ты не будешь от него в безопасности, пока не погубишь его. Надо послать вслед ему войско, чтобы его схватили и привели к тебе.

Вот он послал одного эмира с шестнадцатью тысяч человек[204] из Бухары в Балх, чтобы его схватить. Когда войско прибыло в Термез и перешло через Джейхун, Алптегин отошел, ушел в сторону Хульма. Между Хульмом и Балхом имеется узкое ущелье, протяжением в четыре фарсанга. Это ущелье называют хульмским.[205]

Алптегин расположился в ущелье; с ним было двести всадников гулямов-рабов, все — люди добрые, присоединилось для похода на священную войну еще восемьсот человек. Войско эмира Хорасана подошло, расположилось в поле, но не могло войти благодаря узости того прохода. Два месяца они пробыли таким образом. В конце этих двух месяцев пришла очередь дозору Себуктегина.

Подойдя к проходу теснины, он увидел все поле под лагерем и расставленные дозоры. Он сказал: „О, господин! свой достаток и состояние ты отдал эмиру Хорасана, сам направился на священную войну, а они посягают на твою жизнь. Мой господин из-за соблюдения верности проявляет к ним уважение, боюсь, что он погубит себя и нас. Это дело не разрешить иначе, как мечом. Если мы будем безответны, они не отстанут от нас. Всевышний — друг угнетенных“. Затем, обернувшись к гулямам, бывшим в его отряде, он сказал: „Это дело, которое выпало нам. Если они возьмут верх над нами, пусть из нас никто не останется в живых. Сегодня же я нападу на них, что бы ни произошло, согласен ли в том |103| со мною наш господин или не согласен. Будь, что будет“. Так сказал, бросился со своими трехстами гулямов на дозор, разбил его, напал на их лагерь и, прежде чем они могли взять оружие и сесть на лошадей, сокрушил свыше тысячи людей. Когда они подвели силу, он быстро отступил и возвратился к началу теснины. Алптегина известили, что Себуктегин совершил такое дело, убил много их людей. Алптегин позвал его и спросил: „Зачем ты поспешил? надо было потерпеть“. Ответил: „О, господин! я столько терпел, что наше терпение истощилось. Нам надо заботиться о своей жизни. Это дело не разрешится терпением, а лишь мечом. Пока мы живы, мы будем биться за господина, а там, что выйдет“.

Алптегин сказал: „Теперь, когда ты их потревожил, самое лучшее поступить так: скажи, чтобы убрали палатки, сложили грузы и во время намаза перед сном двинулись в поход. Тогда пусть заберут грузы и обоз выведут из теснины. Надо, чтобы Туган тайком отправился с тысячью людей в такую-то лощину по правую руку, ты отправляйся с тысячью гулямов в такую-то лощину по левую руку. Я же выйду из теснины с обозом в сопровождении тысячи всадников и остановлюсь в поле. Завтра они подойдут к началу теснины, никого не увидят и скажут „Алптегин убежал“. Сразу сядут на коней, поскачут за нами, войдут в ущелье; когда больше половины из них выйдет из теснины и заметит меня, стоящим в поле, вы выходите из засады справа и слева и действуйте мечами. Поднимутся крики войска, что вышло из теснины на меня, многие поспешат назад, что, мол, случилось; те же, что остались в теснине, также побегут назад; многие будут убиты вашими мечами, а я пойду в лобовую атаку. Тогда и вы выбирайтесь из теснины. Тех, кто останется в теснине, мы запрем и будем избивать сопротивляющихся. Когда наступит ночь, откроем им дорогу к отступлению, пусть убегают, а сами пройдем через теснину, нападем на их лагерь и захватим добычу“. Так и поступили, вышли из ущелья. На заре другого дня войско эмира Хорасана вооружилось, построилось для сражения и подошло к началу теснины. Никого не увидав, они предположили бегство. Войску сказали: „Быстро вперед! Двинемся вслед! Когда пройдем через теснину, мы их нагоним |104| в поле, не пройдет часа, как схватим Алптегина“. Они поспешно повели войско, отборные мужи находились впереди; вышли из теснины, увидали стоящим в поле Алптегина с тысячью всадников и немногими пехотинцами. Когда половина войска прошла через теснину, Туган вышел из ущелья с левой стороны, напал в теснине с тысячью всадников, пустил в ход мечи, оттеснил назад подходившее войско, произвел смятение, обратил в бегство, убил значительное число. Себуктегин, напав справа, действовал мечом. Туган также к нему присоединился. Оба вышли из теснины, преследуя войско. Алптегин напал спереди. В короткое время сокрушили множество народа, ударили копьем в живот эмира войска так, что наконечник вышел со спины; тот упал, а войско обратилось в бегство. Разом побежали по любой тропинке, которую могли найти; затем гулямы Алптегина вышли из теснины, напали на лагерь, захватили все, что нашли там: лошадей, мулов, верблюдов, серебряные и золотые вещи, динары; гулямов, палатки, ковры и тому подобное оставили, и возвратились. В течение одного месяца поселяне Балха таскали вещи из этого лагеря. Пересчитали тех, кого убили, оказалось четыре тысячи семьсот пятьдесят человек, кроме раненых. Потом Алптегнн двинулся и прибыл в Бамиан. Эмир Бамиана сразился с ними, был захвачен в плен. Алптегин его простил, даровал жизнь, почетнее платье, назвал своим сыном; этого эмира Бамиана звали Шир[206] Барик. Затем Алптегнн пошел оттуда в Кабул, разбил эмира Кабула, захватил в плен его сына, также обласкал и отправил к отцу. Сын эмира Кабула был зять Лавика.[207]

Затем он направился в Газнин. Эмир Газнина убежал, ушел в Серахс. Когда Алптегин прибыл к Газнину, Лавик вышел, дал бой. Сын амира Кабула был захвачен в плен во второй раз. Эмир Газнина обратился в бегство. Город был осажден; люди Завулистана страшились Алптегина. Он приказал объявить: „Никто не смеет ни у кого брать иначе, как покупая на золото. Если что узнаю, |105| с тем расправлюсь“. Однажды взгляд Алптегина упал на одного гуляма-тюрка, привязавшего к седельным ремням торбу соломы и одну птицу. Он сказал: „Приведите ко мне того гуляма“. Привели к нему. Он спросил: „Эту птицу ты откуда достал?“ Ответил: „Взял у одного поселянина“. Спросил: „Разве ты не получаешь от меня ежемесячной платы?“ Ответил: „Получаю“. Спросил: „Так почему не покупаешь на золото? почему взял насилием?“ Он сейчас же распорядился, чтобы того гуляма разрубили надвое, здесь же на дороге повесили с той торбой сена. Три дня оповещали: „Со всяким, кто отнимет имущество у мусульманина, поступлю так же, как сделал со своим гулямом“. Войско его очень устрашилось.[208] Народ стал в безопасности; каждый день поселяне округи приносили столько подарков, что невозможно перечислить. Однако он не позволял, чтобы хоть одно яблоко они отнесли в город. Когда люди города увидели эту безопасность и правосудность, они сказали: „Нам нужен государь, который был бы правосуден, через него будут в безопасности наши жизнь, жены и дети, будет в безопасности наш достаток; будь он хоть тюрок, хоть тазик“.

Затем они раскрыли ворота города и пошли к Алптегину. Когда Лавик это увидал, он бежал, отправился в крепость; через двадцать дней он спустился к Алшегину. Алптегин ему пожаловал содержание. Алптегин никого не обидел и сделал Газнин своим домом. Оттуда он совершил нападение на Индию и привез добычу. От Газнина до неверных был двенадцатидневный путь. В Хорасане, Мавераннахре, Нимрузе[209] распространились известия, что Алптегин захватил горный проход в Индию, добыл многие округи, золото, серебро, животных и рабов, взял богатую добычу. Люди сходились к нему со всех сторон, так что около него собралось шесть тысяч всадников. Он захватил много областей, достиг до самого Бикамура,[210] закрепил страну за собой. Индийский царь выступил со ста пятьюдесятью тысячами всадников и пехотинцев, с пятьюстами слонов, чтобы изгнать Алптегина из пределов Индии или убить его вместе с войском, а с другой стороны эмир Хорасана, гневаясь, что Алптегин разбил и перебил его войско при Балхе и Хульме, послал сражаться с ним Бу-Джафара[211] с двадцатью пятью тысячами |106| всадников. Алптегин допустил, чтобы Бу-Джафар подошел на расстояние одного фарсанга к Газнину. Тогда он устремился из Газнина с шестью тысячами всадников, напал на его войско, в короткое время разбил двадцати тысяч всадников в тысячу раз сильнее, чем разбил при Балхе. Бу-Джафар обратился в бегство и произошло так, что его признали поселяне, захватили, отняли его лошадь, сняли одежду. Пешком, переодевшись, он добрался до Балха. Эмир Хорасана не осмелился устроить еще поход против Алптегина. Удаление Алптегина вызвало большую слабость в династии и царстве Саманидов. Ханы Туркестана пошли в поход на них, захватили многие владения. Когда Алптегин покончил с Бу-Джафаром, он обратился к индийскому царю. Он написал в Хорасан и во все округи послание, попросил помощи. Пришло столько в жажде добычи, что им не было счета. Когда он произвел смотр войску, оказалось пятнадцать тысяч всадников и пять тысяч пехотинцев, все — молодые, в полном вооружении. Он направился на индийского царя, неожиданно напал на передовые дозоры, убил много людей, но не увлекся добычей, а отступил обратно. Войско шаха последовало за ним, но не нашло его. Была высокая гора; среди двух гор была долина; путь индийского царя шел через долину. Алптегин занял устье долины. Когда индийский царь туда пришел, он не мог пройти, остановился, так пробыл два месяца. Каждый раз как Алптегин нападал, он убивал множество индийцев. В этих сражениях очень отличился Себуктегин. Им было совершено несколько славных дел. Индийский царь испытывал затруднение в своем деле: ни вперед не мог продвинуться и отступить было невозможно, так как это значило вернуться в безнадежность и беспокойство. В конце концов он решился заявить: „Вы пришли из Хорасана сюда за содержанием, я дам вам содержание, вручу вам крепости, вы будете моим войском, будете кормиться, проводить время по своему желанию“. Они согласились на это, а индийский царь сказал тайно начальникам крепостей: „Когда я отступлю, не сдавайте им крепости“. Когда он ушел, Алптегип подступил к воротам крепостей, их ему не сдавали. Он сказал: „Ныне они разорвали договор со мной“. Он опять повел наступление, начал завоевывать города, эти же крепости осадил. Среди этих дел он умер,[212] а его войско и гулямы пришли в смятение. Вокруг них |107| было войско неверных. Тогда они сели и рассудили: „У Алптегина нет сына, которого можно было бы посадить вместо него“, сказали: в Индии мы — в чести и славе, так как внушили индийцам страх, сколь ни есть великий. Если займемся тем, что один скажет „я — самый почтенный“, другой скажет: „я — самый старший“, наша честь потерпит урон. Враги нас одолеют. Когда между нами проявится рознь, то мечи, которые мы обрушиваем на неверных, должны будем обратить друг против друга; то владение, которое мы заполучили, уйдет из наших рук. Самое лучшее выбрать среди нас кого-либо одного, который был бы достоин, сделаем его командующим над собой. Будем согласны во всем, что он ни прикажет, словно как будто он Алптегин“. Все согласились. Начали перечислять имена гулямов, которые были старшими, и у каждого или находили какой-нибудь недостаток или что-либо нежелательное, пока не дошли до имени Себуктегина. Когда произнесли его имя, все замолкли. Затем один спросил: „Есть ли другой гулям, кроме Себуктегина, которого купили бы раньше и который был бы более заслужен?“ Другой сказал: „Себуктегин превосходит всех по разуму, геройству, великодушию, щедрости, прекраснодушию, богобоязненности, верности своей службы, доброй жизни с друзьями. Его воспитал наш господин; его дела похвальны; он обладает всеми качествами и привычками Алптегина, прекрасно знает силу и место каждого из нас. Я сказал то, что сказал, а вы лучше знаете“. Некоторое время прикидывали, в конце концов согласились на том, чтобы сделать над собой эмиром Себуктегина. Себуктегин уклонялся, пока его не принудили, тогда он сказал: „Если выхода нет, возьмусь за эту обязанность, но с тем, что бы я ни сделал или ни приказал, пусть не будет мне ни в чем возражения. Если кто станет мне противиться, взбунтуется против меня или же проявит нерадение в исполнении моего приказа, все должны проявить единодушие, убить его“. Вес на том поклялись, совершили договор и присягу.[213] Его отвели, посадили на подушку Алптегина, приветствовали, |108| как подобает эмиру; роздали золото и дирхемы. Себуктегин все, что ни делал, выходило на благо. Он взял в жены дочь раиса Завулистана;[214] по этой причине Махмуда называют Завули; когда он подрос, вместе с отцом бывал в походах, много путешествовал. После того как он совершил великие деяния, разбил огромные военные силы в пределах Индии, багдадский халиф удостоил его титулом Насир ад-дина. Когда Себуктегин умер, Махмуд воссел на его место.[215] Он хорошо изучил все искусство царствования, всегда слушал предания о царях, стремился к правдивости и похвальному поведению. Он отправился и завоевал страну Нимруз, захватил Хорасан и так далеко прошел в Индию, что взял Сумнат, привез идола Манат, убил индийского царя. Он довел дело до того, что стал султаном мира.

Цель этого рассказа такова: пусть будет известно господину мира — да увековечит господь его царство! — каков бывает добрый раб.[216] Не следует обижать сердце того раба, который совершает похвально службу, в ком никогда не видно ни измены, ни неверности, которым укрепляется царство и благоденствует держава; не следует ни от кого выслушивать слова клеветы на него, пусть с каждым днем увеличивается доверие к нему. Династия, царства и города держатся на людях, подобных Алптегину, который был рабом, а им было крепко царство Саманидов. Не уразумели его значения, поход сделали против него. А когда он удалился из Хорасана, ушло и счастье из династии Саманидов. Нужна целая жизнь и благоприятный рок, чтобы заполучить достойного и испытанного раба. Мудрые говорят: „Достойный слуга и раб лучше сына“. Не следует упускать из рук хороших рабов и слуг. Поэт говорит:

|109| Глава двадцать восьмая. Относительно государевых приемов для приближенных и для всех.[218]

При устройстве государева приема необходим распорядок: пусть войдут сначала родственники, затем именитые и свита, затем других родов люди. Когда все соберутся в одно место, надлежит быть разнице между низкими и благородными. Признак государева приема то, что снимают завесу, признак того, что приема не будет, кроме как для того, кого позовут, является опущенная завеса; пусть вельможи и войсковые начальники кого-либо пошлют ко двору, по этому признаку они будут знать, состоится сегодня прием или нет; если им следует явиться в услужение, пусть приходят, если нет — пусть не приходят. Ведь для вельмож ничего не может быть тяжелее, как отправиться ко двору и вернуться оттуда, не увидав государя. Когда они ходят много раз и не видят государя, становятся подозрительными, начинают злоумышлять. Из-за редкости приемов государя ухудшаются дела людей, смутьяны — наглеют, остаются скрытыми дела знати и простого люда, войско печалится, впадает в тревогу. Нет лучшего порядка для государя, как частые приемы. Если он не дает приема, пусть являются для приветствий окружные правители,[219] эмиры, сеиды, имамы. Условия приветствования со стороны лиц, не принадлежащих к личному окружению государя, таковы: повидав государя, все вельможи удаляются, уходят лица, их сопровождавшие, остаются только люди дворца. Надо обязательно, чтобы присутствовали гулямы, несущие службу кравчего, отведывателя явств,[220] оруженосца и тому подобные“ Когда этак несколько раз будет приказано, войдет в обычай, исчезнет затруднительность, отпадет необходимость в опускании завесы и запирании дверей. Если будут делать иначе, не будет ладно.

|110| Глава двадцать девятая. О распорядке собрания для винопития и правилах его.

В ту неделю, на которую падут непринужденные удовольствия, следует один два дня устраивать общий прием. Пусть придут те, кому привычно приходить, пусть никому не препятствуют; пусть объявят, что это день их прихода. Пусть также знают, что дни, посвященные знати, приближенным — не время для них и сами не приходят, не будет тогда необходимости одних пропускать, другим отказывать. Надо, чтобы те, кому следует бывать на придворном собрании, не обижались, так как кто суть они (?) И условие таково: каждый приходит не иначе, как только с одним гулямом. А чтобы каждый приносил свою бутыль и приводил виночерпия — неприлично, никогда такого обычая не было. Очень неодобрительно, чтобы повседневно еду, закуску и вино носили из дворца царей в свой дом, или из своих домов на царские собрания, ибо султан — хозяин мира, все миряне — его семья и слуги. Не надлежит, чтобы нахлебники уносили еду и вино из дома того, к чьей семье принадлежат. Если кто принесет свое вино по той причине, что придворный виночерпий, мол, ему не дает, следует наказать виночерпия, ведь ему поручают хорошие и плохие вина, — почему же он дает плохие? Пусть будет устранен и этот повод. А государю без достойных надимов не обойтись. Если он чаще проводит время с рабами, его достоинство терпит изъян, уважение к нему нарушается, получается недостойное, так как рабы этой службы недостойны. Если он чаще проводит время с вельможами, сипах-саларами, амидами, терпит ущерб величие государя, они производят в его приказах послабления, становятся заносчивыми, растаскивают серебро. А с вазиром следует разговаривать относительно важных дел управления, войска, налоговых поступлений, строительства, мероприятий, направленных против врагов государства и подобно |111| этому. Все эти дела таковы, что от них умножается докука и забота, дух от них бывает в мучении, да и сама сущность дел не позволяет для благополучия царства вести себя непринужденно и шутить с этим разрядом людей. Природа государя не раскроется так ни с кем, как с надимом. Если государь пожелает жить пошире, примешать шутку и острое слово, рассказать рассказы всякого рода и легкомысленные, и серьезные, и возбуждающие смех, и удивительные, то надимы не наносят ущерба достоинству и державности государя, так как их для этого дела и держат, мы раньше относительно этого упомянули в одной главе.

Глава тридцатая. О порядке стояния рабов во время службы.

Следует, чтобы они были на виду: у каждого должно быть определено место, ибо перед царем стоять или сидеть и то и другое равно: в стоянии надо поддерживать тот же порядок. Те из придворных, кто наиболее известен, стоят близко трона, как-то: оруженосцы, кравчие и им подобные. Если кто-нибудь захотел встать среди них, его удалит хаджиб двора; точно так же, если среди всякого разряда он увидит какого-нибудь несоответствующего человека, он закричит и не позволит, чтобы он там стоял.

Глава тридцать первая. О нуждах и требованиях войска, о службе свиты.[221]

Какая бы ни была нужда у войска, следует, чтобы она была передана языком начальников отрядов или предводителей; если что-нибудь доброе будет приказано, совершалось бы также через них, благодаря этому к ним создастся уважение. Если же войско станет высказывать само свои желания и в посредничестве не будет необходимости, то будет упущено уважение к начальникам |112| отряда.[222] Если кто из отряда надерзит своему предводителю, не сохранит уважения к нему или перейдет через свой предел, его следует наказать, чтобы старший был отличен от младшего.

Глава тридцать вторая. Об устройстве убранства, оружия и снаряжения, боевого и походного.

Именитым людям, которые располагают значительным содержанием, надо сказать, чтобы они хорошо заботились об убранстве оружия и военного снаряжения, чтобы они покупали гулямов. Ибо их красота, добрые качества, почет состоят в этом, а не в роскоши обстановки и блеске их жилища. Те из них, кто больше успеет в этом отношении, будут наиболее приятны государю; они будут наиболее устроены, почтены со стороны соратников и войска.

Глава тридцать третья. О выговорах высокопоставленным в случае ошибок и проступков.

Тем, кого удостаивают высоких мест, кого возвеличивают, приходится переносить много невзгод в наше время. Если выговаривать открыто, когда у них случится когда-либо ошибка, — получится им бесчестие, и это не может быть возмещено многими ласками и благоволениями. Предпочтительнее, чтобы было так: когда кто-либо совершит ошибку, то, сперва, как будто не обратив внимания, пусть его позовут и скажут: „Ты сделал так-то. Мы возвышенного нами не унизим и своего ставленника не бросим. Простили тебе это. Но в будущем остерегись, не совершай еще ошибки, не |113| то лишишься степени и почета. Тогда уж от тебя зависит, не от нас“.

Рассказ. Спросили повелителя правоверных Али,[223] — мир над ним? „Кто наиболее добродетелен из людей?“ Он сказал: „Тот, кто во время гнева может соблюдать себя, не сделает ничего, в чем бы он устыдился, когда перестанет гневаться и когда уже будет поздно“. Человек с совершенным рассудком должен быть таковым, чтобы его не охватывал гнев, а если охватит, его разум должен взять верх над гневом, а не гнев над разумом. У всякого, у кого страсть души берет верх над разумом, когда он возмутится, гнев закроет глаза разуму, он совершат все то, что гнев ему прикажет, так что станет, как безумный. Тот же, у кого разум преобладает над страстью, во время гнева его разум захочет покорить чувства и он совершит и прикажет все то, что одобряется мудрыми, хотя бы люди и знали, что он находится в гневе.

Рассказ. Хусейн сын Али[224] — да будет им доволен господь! — сидел за трапезой с некоторыми из сподвижников пророка и уважаемыми людьми. Они вкушали пищу. Хусеин был одет в драгоценные одежды, на голове у него была повязана самая прекрасная чалма. Один из гулямов, стоявший для услужения ему, хотел поставить перед ним чашу с кушаньем. Случилось, что чаша выпала из рук гуляма, упала на голову и лицо Хусейна; запачкались и чалма, и одежда его от кушанья. В Хусейне проявилась человеческая сущность, он вспыхнул от огорчения и смущения, поднял голову и посмотрел на гуляма. Увидав, гулям испугался, что его накажут, и сказал: „Укрощающие ярость, прощающие людям! бог любит совершающих благое“.[225] Лицо Хусейна расцвело и он сказал: „О, гулям! даю тебе свободу, раз навсегда будь в безопасности от гнева и наказания“.

Рассказ. Рассказывают, что Муавиа[226] был человеком очень кротким. Во время приема, когда перед ним сидели вельможи, к нему подошел один молодой человек в изношенной одежде. Приветствуя его, он без стеснения сел перед ним и сказал: „О, повелитель правоверных! сейчас я прихожу к тебе по одному важному делу. Если исполнишь, скажу“. Муавиа сказал: „Все, что возможно, исполню“. Сказал: „Узнай, что я человек чужестранный и не имею |114| жены. Твоя мать не имеет мужа. Отдай мне ее в жены, дабы я был с женой, а она с мужем, а тебе будет вознаграждение“. Муавиа сказал; „Ты человек молодой, она же настолько старая женщина, что во рту ее нет ни одного зуба. Почему ты желаешь ее?“ Сказал: „Потому что я слыхал, что она обладает большим задом, я же люблю большой зад“. Муавиа сказал: „О, господи! мой отец также взял ее в жены за это качество; другой заслуги она не имела; от этой страсти он и умер. Однако, я передам этот разговор матери; если она пожелает, никто не будет препятствовать ей в этом сватовстве“. Он так сказал, и в нем не обнаружилось ни малейшего раздражения, он не вышел из себя. Все люди признали, что в мире нет человека более сдержанного.[227]

Мудрые утверждают: снисходительность — хороша, но она предпочтительнее во время благоденствия, благожелательность — хороша, но при благодарности лучше; послушание — хорошо, но при знании и страхе божьем оно лучше“.

Глава тридцать четвертая. Относительно дела стражей, часовых и привратников.

Следует принимать все предосторожности в отношении дела придворных ночных стражей, привратников и часовых. Кто имеет за ними надзор, должны знать их всех, быть осведомленными тайно и явно обо всех их делах. Пусть следят каждодневно, так как они по большей части жадны, слабы характером, могут стать соблазненными золотом. Если увидят среди них чужого, пусть справятся о его обстоятельствах. Каждый вечер, когда отправляются на стражу, пусть всех их осмотрят. Нельзя быть нерадивым к этому делу ни ночью, ни днем, ибо это дело тонкое, чреватое опасностями.

|115| Глава тридцать пятая. О добром устройстве стола и распорядке его у государя.

Государи обязаны всегда с раннего утра заботиться о добром столе.[228] Те лица, которые являются на службу, покушают там чего-нибудь. Если у придворных нет желания угощаться, они не будут бояться съесть в свое время то, что им полагается.[229] Итак нельзя иначе, как приготовлять угощение с раннего утра.

Султан Тогрул[230] устраивал угощение с раннего утра, он заботился о разнообразии и хорошем приготовлении кушаний; как можно лучше приказывал, так что, когда садился на коня, отправляясь на увеселение или охоту, приготавливали еду и подавали в поле; столько ее было, что дивились эмиры, тюрки, придворные и народ.

У ханов Туркестана таков распорядок в царстве, чтобы иметь обильную еду на кухне для слуг, дабы благословляли державу. В то время когда мы отправились в Самарканд и Юзкенд,[231] слыхали, как сплетники передавали, что чикили[232] и мавараннахрцы постоянно говорили: „Мы, в то время как султан приехал и уехал, не съели куска хлеба с их стола“.[233]

Каждый должен быть великодушным и щедрым по силе и размеру своего хозяйства. Султан является хозяином мира. Цари времени находятся под его рукой. Необходимо так поступать, чтобы были соответственны его хозяйству великодушие, щедрость угощения, дары; он должен быть могущественнее и лучше всех предшествовавших государей. И в предании указывается, что широкая раздача хлеба божьему люду увеличивает жизнь, царство и благоденствие.

Предание. В рассказах о пророках — мир над ними! — встречается такое: бог, великий и преславный, послал к фараону Моисея — мир над ним! — со столькими чудесами, благостями и достоинством. Ежедневно состав угощения фараона был: четыре тысячи баранов, четыреста коров, двести верблюдов и в соответствии с тем многие блюда, жаркое, сладости и всякое другое. Весь народ Египта и воины вкушали от его стола. В течение четырехсот лет фараон притязал на божественное достоинство и устраивал свое угощение таким образом. Моисей, — мир над ним? — помолившись, сказал: „О, господи! погуби фараона“. Всевышний внял молитвам Моисея и сказал: „Я потоплю его в воде, а достаток его, жен, войско, отдам тебе и твоим народам“. Прошло несколько лет после этого обещания, а фараон продолжал существовать в заблуждении и вместе с тем во славе. Моисею — мир над ним! — не терпелось, чтобы всевышний как можно скорее погубил фараона, ему надоело ждать. Он совершил сорокадневный пост, отправился на гору Синай и в молитвах к всевышнему сказал: „О, господи! ты обещал, что погубишь фараона, который не отказывается ни от своего неверия, ни от притязаний. Когда ты его погубишь?“ Раздался голос всевышнего: „О, Моисей! ты хочешь, чтобы я погубил фараона как можно скорее. А я должен его беречь, ибо ежедневно тысяча рабов питается его благотворительностью, находит спокойствие в его правлении. Свидетельствую своей славой, пока он широко распространяет среди народа хлеб и благодеяния, я не погублю его“. Моисей сказал: „Когда же исполнится твое обещание?“ Был ответ: „Когда уменьшит раздачу пищи, тогда наступит срок его“. Однажды случилось так, что фараон сказал Хаману: „Моисей собрал около себя племя Израиля, доставляет нам беспокойство, не знаю, до чего дойдет впоследствии дело его с нами. Надо иметь казнохранилище полным, дабы никогда не быть без поддержки. Надо уменьшить ему из пая половину и складывать в виде запаса“. Так и сделали, каждые два дня уменьшали пай. Моисей, — мир над ним! — понял, что срок приближается, так как бережливость часто бывает признаком упадка и несчастий. Так говорят передатчики преданий: в тот день, когда фараон утонул, на его кухне были заколоты две овцы.

Всевышний хвалил Ибрахима — мир над ним! — за раздачу пищи и гостеприимство; всевышний запретил бросить в адский огонь тело Хатима Таи[234] за великодушие и гостеприимство его, о великодушии же его будут рассказывать, пока существует мир. А повелитель |117| правоверных Али, — да возвеличит его господь! — который отдал во время намаза просящему перстень, питал и ублаготворял многих голодных, о его отважности и великодушии будут передавать до дня восстания из мертвых.

Нет ни одного дела лучше великодушия, добродеяния и кормления. Раздача пищи — основа всякой человечности и всякого великодушия.

Если кто из богатых пожелает, чтобы его уважила грамота государя, чтобы люди были к нему почтительны, называли „староста“ и „хозяин“, раскидывай ежедневно скатерть для хлеба. Все, кто пользуется славой в мире, по большей части получили ее, раздавая хлеб. Человека-скупца, скрягу попрекают и на том и на этом свете. И в преданиях приведено: „Скупой не войдет в рай“. Во все времена, при неверии и при исламе, не было и нет лучшей добродетели, чем раздача пищи. Да вознаградит всевышний всех великодушных по своей благости и щедрости!

Глава тридцать шестая. О вознаграждении достойных слуг и рабов.

Всякого из слуг, кто совершает свою службу достойным образом, следует вовремя обласкать и вознаградить. Всякого, кто совершил проступок без необходимости на то, или по ошибке следует |118| наказать по размеру его проступка, чтобы увеличить охоту рабов к службе; страх преступников усилится и все дела пойдут надлежащим образом.

Рассказ. Один мальчик-хашимит[235] нанес обиду какому-то собранию людей; те пошли к отцу и пожаловались на него. Отец захотел его наказать. Мальчик сказал: „О, отец мой! я совершил проступок, но ведь у меня не было рассудка. Ты меня не наказывай, рассудок у тебя“. Отцу это понравилось, и он простил его.[236]

Рассказ. Хордадбех[237] рассказывает: царь Парвиз разгневался на одного из своих приближенных, заключил под стражу. Никто не осмеливался приходить к нему за исключением музыканта Базида[238] (Базейда?). Тот каждый день носил ему пищу и питье. Парвизу сообщили. Он сказал Базиду: „Как ты смеешь заботиться о лице, которое находится у нас под стражей? Разве не знаешь, когда мы на кого-нибудь гневаемся и заключаем под стражу, тому не следует иметь средства к существованию“. Сказал: „О, шах! то, что ты оставил ему, больше того, что я делаю для него“. Спросил: „Что я ему оставил?“ Ответил: „Жизнь, а она лучше того, что я посылаю ему“. Царь сказал; „Славно! Прощаю его ради тебя“.[239]

Рассказ. Таков был обычай в роде Саманндов:[240] когда кто-либо говорил перед ними речь или показывал талант, который им нравился и у них вырывалось восклицание: „Славно!“, немедленно казначей давал тому лицу тысячу дирхемов, а цари — хосрои превосходили других государей в правосудности, благородстве и великодушии, особенно Нуширван Справедливый.

Рассказ. Передают: однажды Нуширван Справедливый сел на коня и отправился с приближенными на охоту. Проезжая по окраине одной деревни, он увидал девяностолетнего старика, который сажал в землю дерево — грецкий орех. Нуширван удивился, ибо только становясь двадцатилетним грецкий орех приносит плоды. Сказал: „Эй, старик! ты сажаешь грецкий орех?“ Ответил „Да, владыка“. Спросил: „Сколько же ты думаешь прожить, чтобы поесть плодов?“ Старик ответил“ „Они посадили, а мы съели, мы сажаем, а они съедят“. Нуширвану понравилось, он воскликнул: „Славно!“ и немедленно приказал казначею дать старику тысячу дирхемов. Старик сказал: „О, господин! никто быстрее меня не поел плодов этого грецкого ореха“. Спросил: „Как это?“ Старик сказал: „Если бы я не сажал ореха, а владыка не проезжал бы здесь, то сему рабу не досталось бы того, что досталось; если бы сей раб не дал того ответа, откуда бы я достал эту тысячу дирхемов“. Нуширван сказал: „Славно! Славно!“ Казначей немедленно выдал две тысячи дирхемов, потому что Нуширван дважды произнес „славно“.[241]

Рассказ. Мамун однажды занимался разбором жалоб, ему подали заявление по какой-то нужде. Мамун[242] отдал это заявление Фазлю сыну Сахля[243] и сказал: „Удовлетвори требование этого, ибо сей небесный круг затем вращается, чтобы горесть не оставалась в одном положении и сей мир скоро пресыщается потому, что ни один друг не бывает постоянен. Сегодня мы можем делать добро, а завтра придет такой день, что и захотим кому-нибудь сделать добро, не сможем из-за бессилия“.

Глава тридцать седьмая. О мерах предосторожности по отношению к икта у мукта и делах народа.

Если укажут на разруху и рассеяние населения в какой-либо округе и если можно думать, что сообщающие — злонамеренные люди, немедленно надо уполномочить одного из придворных таким образом, чтобы никому не приходило в голову, за каким делом его отправляют. Под каким-нибудь предлогом пусть он пробудет с месяц в той округе, посмотрит на дела города и деревни, процветание и разрушения, пусть выслушает всякого, — что говорят о мукта и амиле? и доставит правильные сведения. Ведь чиновные люди будут приводить всяческие изменения и отговорки: „У нас, мол, враги“. Не следует их слушать! а не то они обнаглеют, будут делать все, что хотят; те же, что сообщают о положении дел, и доверенные лица перестанут давать советы из-за опасения, как бы не показалось государю и мукта, что они корыстны. Таким образом, в мире будет разруха, народ станет бедным, разбредется и налоги будут браться не по праву.

|120| Глава тридцать восьмая. О неторопливости государя в делах государства[244]

Не следует спешить. Когда государь услышит какое-либо известие или ему что-либо покажется, надо проявить относительно того спокойствие, пока он не узнает истинного положения и не распознает ложь от правды. Когда приходят два соперника и говорят один на другого, надо, чтобы им не было известно, на какую сторону склоняется государь, так как тот, за кем правота, может испугаться, не сумеет держать речь, тот же, на чьей стороне неправда, обнаглеет. И приказ всевышнего таков: „кто бы что не сказал до того времени, пока вы не распознаете истины, не отвечайте“. Сказал всевышний: „Верующий! если кто-либо неправдой принесет вам какое-либо известие: вы постарайтесь узнать достоверность того“.[245] Торопиться — значит потом раскаиваться, а уже будет бесполезно.

Рассказ. В городе Герате был почтенный мудрец, тот самый старец, что привел к господину мира Бакрака.[246] Случилось, что султан, погибший за веру, — милость божия над ним! — прибыл в Герат на некоторое время; Абд ар-рахман, его дядя по материнской линии, остановился в доме того ученого старца. Однажды во время пития вина он сказал султану: „Этот старец имеет помещение, уходит туда на ночь, всю ночь совершает намаз. Сегодня я открыл дверь того помещения, — добавил он, — увидел кувшин вина и бронзового идола; он всю ночь пьет вино и поклоняется идолу“. Этот Абд ар-рахман принес с собою кувшин с вином и бронзового идола, так как знал, что когда он этак скажет, султан сейчас же распорядится казнить того старца. Вот султан послал одного гуляма за старцем, а другого гуляма ко мне. „Пошли, мол, кого-нибудь, позови старца“. Я не понял, ради чего он зовет, но сейчас же пришел кто-то и сказал: „Не зови его“. На другой день я спросил у султана: „Для чего вчера то звали, то не звали того |121| ученого старца?“ Он сказал: „Из-за наглости Абд ар-рахмана, дяди“; затем он передал мне этот рассказ, а потом сказал Абд ар-рахману: „Ты вот мне это рассказал, принес кувшин вина и бронзового идола, а я не хочу ничего приказывать относительно старца, не узнав истины и правды. Итак, дай мне свою руку и поклянись моей жизнью, что все, что ты говоришь — правда, а не ложь?“ Абд ар-рахман ответил: „Я сказал ложь“. Султан спросил: „О, недостойный, почему ты оболгал этого ученого старца? почему покушался на его кровь?“ Ответил: „Потому, что он обладает прекрасным домом, а я в нем остановился; когда бы ты его убил, ты подарил бы мне его дом“.

И великие веры сказали: „Поспешность от шайтана, а неторопливость от милосердного“. Бузурджмихр[247] говорит: „Поспешность от легкомысленности; всякий, кто торопится и не обладает спокойствием, будет постоянно смущенным и печальным, ибо та поспешность губит благополучие. Кто торопится, всегда сам себя попрекнет, всегда будет каяться, просить прощенья, терпеть муку“. Повелитель правоверных — да будет доволен им господь! — говорит: „Спокойствие заслуживает почтения во всех делах“.

Глава тридцать девятая. Об эмир-u-xapac, ликторах и об орудиях наказания.

Должность эмир-и-харас[248] во все времена была одной из важнейших должностей, так что если не считать эмира — великого хаджиба, при дворе не было никого больше эмир-и-харас, по той причине, что его должность имеет касательство к расправе. Все страшатся гнева и наказания государя. Когда государь на кого-либо разгневается, он приказывает отрубить голову, отсечь руки и ноги, вздернуть на виселицу, бить палками, отвести в темницу, бросить в яму. Люди не боятся пожертвовать имущество и блага |122| за свою жизнь! У эмир-и-харас всегда бывают барабан, знамя, наубат.[249] Люди даже боялись его больше, чем государя. В наше время эта должность понизилась, отменили блеск этой службы. Надо, по крайней мере, чтобы постоянно было при дворе не менее пятидесяти человек ликторов:[250] двадцать — с золотыми палицами, двадцать — с серебряными, десять — с большими палицами. Надо, чтобы у эмир-и-харас было все необходимое к проживанию и содержание, что ни на есть лучшее, чтобы он пользовался наибольшим уважением. Если этого нельзя устроить, тогда пусть его заменят другим лицом.

Рассказ. Халиф Мамун однажды говорил со своими надимами: „Я имею двух эмир-и-харас. Оба они с раннего утра до ночи только и рубят шеи, отсекают руки и ноги, бьют палицами, бросают в темницу. Люди постоянно одного из них хвалят и величают, другого же порицают; когда услышат его имя, проклинают, постоянно жалуются на него. Не знаю, что за причина этому? Кто-нибудь должен бы меня уведомить, ведь оба они одинаковы, почему же люди одного хвалят, а на другого жалуются?“ Один надим сказал: „Если дашь мне три дня свободы действий, это дело я выясню для господина“. Сказал: „Даю“. Надим отправился домой и сказал достойному слуге: „Тебе придется сделать одно дело для меня. Сейчас в городе Багдаде находятся два эмир-и-харас, один — старик, другой — пожилой. Тебе следует встать завтра на заре, отправиться в дом старика и, когда этот человек выйдет из покоев своего дома, посмотри, как он сядет, что сделает, что произойдет, — все это посмотри, запомни, приди и доложи. Послезавтра таким же образом отправишься в дом пожилого, все, что произойдет из его разговоров и поведения, заметь от начала до конца и сообщи мне“. На другой день слуга поднялся рано утром, отправился в дом старика эмир-и-хараса. Побыл некоторое время. Пришел фарраш, поставил свечу на возвышение, разослал коврик для молитвы, положил на краю коврика несколько частей из Корана и молитвы. Вышел старик, сделал несколько рикатов намаза, пришли люди, |123| он совершил общую молитву; когда он закончил чтение Корана, пришли еще люди, приветствовали. Взошло солнце. Тогда он спросил: „Не привели ни одного преступника?“ Ответили; „Привели юношу, который кого-то убил“. Спросил: „Кто-либо свидетельствует о том?“ Сказали: „Нет, сам признает“. Сказал; „Нет силы и нет могущества, кроме как у бога, высокого и великого. Приведите его, чтобы я посмотрел“. Юношу привели. Увидел его старик, спросил: „Этот?“ Ответили: „Да“. Сказал: „По внешнему виду он не походит на преступника, в нем виден свет мусульманства! невероятно, чтобы из его рук произошел грех! Полагаю, что говорят ложь, не хочу слушать ничьих слов против него. Никогда не может этот юноша быть виновным в этом деле, ибо весь его вид свидетельствует, что он — невиновен“. Юноша все это услыхал. Кто-то сказал: „Он сам сознается в своем преступлении“. Эмир-и-харас на того прикрикнул и сказал: „Напрасно ты стремишься к пролитию крови мусульманина. Этот юноша слишком разумен, чтобы произнести что-либо, могущее привести к его гибели“. Он говорил с той целью, чтобы юноша начал отпираться. Он обернулся к юноше и спросил: „Что ты скажешь?“ Юноша сказал: „По соизволению всевышнего это греховное дело пало на мои руки. За этим миром следует другой мир, в том мире я не хочу терпеть наказания всевышнего. Соверши надо мною божий приговор“. Этот эмир-и-харас притворился глухим, обернулся к людям и спросил: „Я не слышу, что он говорит. Сознается или нет?“ Ответили: „Да, сознается“. Спросил: „Эй, сынок, ты не имеешь внешности преступника. Может, кто из врагов надавил тебя на то, чтобы ты говорил этак, желая твоей гибели? Подумай хорошенько“. Ответил: „О, эмир! никто не наставлял меня. Я — преступник. Исполни надо мною приговор всевышнего“. Когда эмир-и-харас понял, что он не отступится от своего слова, что его увещевания — бесполезны, потому что тот обрек себя на убиение, спросил у юноши: „Значит так, как ты говоришь?“ „Так“. Сказал: „Я совершу над тобой приговор“. Затем, обернувшись к людям, он сказал: „Видели ли вы молодого человека столь богобоязненного, как этот? Я, по крайней мере, не видал. От него исходит свет благости, мусульманства, честности. Он приносит сознание из-за страха перед богом, преславным и всемогущим. Зная, что должен умереть, он предпочитает |124| предстать перед богом, преславным и всемогущим, чистым, умершим в вере. Между ним, гуриями и райскими жилищами — один шаг“. Затем, он сказал юноше: „Пойди, чисто омой тело, соверши два риката намаза, покайся, тогда я совершу приговор“. Юноша так и сделал. Эмир-и-харас сказал: „Вижу, что этот молодой человек пойдет в рай в этот же час“. Этакими словами он сделал смерть в сердце юноши настолько сладкой, что молодой человек принялся торопиться, чтобы его убили как можно скорее. Эмир-и-харас приказал затем, чтобы его осторожно раздели, завязали ему глаза, а сам продолжал разговаривать с ним таким образом. Пришел палач с мечем, блестящим как капля воды, встал над головой молодого человека так, что тот не заметил. Эмир-и-харас сделал глазами знак. Палач быстро взмахнул мечом и отрубил голову юноше с одного взмаха. Затем он отправил в темницу несколько человек схваченных за всякого рода проступки, чтобы впоследствии правильно поступить с ними, встал и удалился в покои. Слуга пришел к надиму и пересказал все, что видал. На другой день он встал и направился в дом другого эмир-и-хараса. Пришли люди и сбиры. Дом наполнился. Когда взошло солнце, эмир-и-харас вышел из дома, открыл прием, нахмурился. Перед ним встали сбиры. Через некоторое время он спросил: „Привели ли кого?“ Ответил: „Привели двух-трех пьяных молодых людей“. Приказал: „Введите“. Привели. Поглядел на них, сказал: „Уже давно я разыскиваю этого проклятого смутьяна, равного которому нет во всем Багдаде. Ему следует отрубить голову, так как он не знает другого дела, как сбивать с пути детей. Не проходит ни одного дня, чтобы ко мне не пришло жаловаться на него с десяток человек. Вот уже давно я разыскиваю его“. И столько он наговорил, что этот молодой человек захотел, чтобы ему порубили шею, дабы освободиться от его оскорблений. Затем эмир-и-харас приказал принести арапник, сказав: „Разложите, сядьте на его голову и ноги, всыпьте сорок арапников“. Наказав его, они хотели отвести его в темницу. Пришли |125| свыше пятидесяти почтенных хозяев, свидетельствовали о добропорядочности и воздержанности того молодого человека, ходатайствовали, чтобы он освободил его, предлагали также подношения. Эмир-и-харас не согласился и отправил молодого человека в темницу. Хозяева удалились с опечаленным сердцем, проклиная его. Он же встал и ушел в свои покои. Слуга возвратился и рассказал надиму все, что произошло. На третий день надим отправился к Мамуну и передал ему, что слышал о свойствах и образе действий обоих эмир-и-харас. Повелитель правоверных Мамун изумился, призвал милость божью на старика, послал проклятия на ту собаку и сказал: „Да будет он проклят! если он так безрассудно поступил с благородным человеком, что же он сделает, если ему попадется кровник?“. Он распорядился отставить его от должности эмир-и-харас, вывести из темницы того молодого человека, а за стариком сохранил его службу и пожаловал ему почетную одежду.[251]

Глава сороковая. О милостях государя к божьему люду и о следовании правилам во всяком деле и обычае.

Во всякое время проявляются небесные бедствия, на государство падает плохой глаз, держава переменяется, переходит из одного дома в другой, становится смутной по причине мятежей, вражеского меча, насилий. В эти дни мятежа знатные притесняются, смутьяны входят в мощь, становятся сильными, делают, что хотят. Дело праведных ослабевает, становится худым. Нижайшее лицо бывает эмиром, а благородно рожденные испытывают лишения. Любой низкий человек не боится возложить на себя титул вазира и государя, тюрки возлагают на себя титул хаджэ, а хаджэ присваивают себе титулы, соответствующие тюркам, дают приказы от имени государя. |126| Дело шариата ослабевает; народ становится непослушным, воины своевольными; теряется способность распознавать между добрым и злым; никто не исправляет дел; если тюрок хозяйничает над десятью тазиками — допустимо; если тазик хозяйничает над десятью тюрками — допустимо; дела государства вершатся без правила. Из-за многих походов и войн у государя не бывает досуга покончить с этим, поразмыслить относительно этого. Затем, когда пройдет нехорошее время и наступают дни спокойствия, всевышний ниспосылает государя правосудного, разумного; он дает ему знание, чтобы тот распознал все вещи, расспросил у каждого, каковы были установления государей во все времена, дает ему удачу победить всех врагов, прочитать свитки, устроить весь распорядок и обычай царства, выявить способность каждого лица, каждого посадить на свое место, искоренить неверных, любить веру, уничтожить ересь по соизволению бога, преславного и всемогущего. И если мы в этом смысле вспомним, чтоб многое охватить взором, то окажется ясным, что отпало от порядка, дабы владыка мира дал относительно всего распоряжение и указ. Из дел, которые оберегали государи, одно таково: они заботились о старинных родах и царских детях, почитали их, во время своего правления давали им долю в меру жизненных потребностей, дабы существовал их дом. И еще: лица заслуженные, ученые, алиды, хранители границ и люди корана не должны быть лишены воспомоществования из казны, чтобы от них произошли молитвы во благо, благодарность и хвала.

Рассказ относительно этого. Рассказывают, что некое собрание заслуженных лиц написало прошение Харун ар-Рашиду: „Мы, рабы бога, дети вельмож, некоторые из нас люди корана, ученые, иные принадлежат к потомкам пророка, другие же из тех, отцы которых имеют заслуги при этой державе, — все мы мусульмане, с чистою верою, наша доля в казне. Ты ежедневно тратишь имущество на свои страсти, а у нас нет хлеба. Или ты выделишь нашу долю, или же мы прибегнем к богу, великому и преславному, восплачем перед ним, чтобы он взял у тебя казну и вручил бы кому другому, кто был бы сострадателен к мусульманам“.[252] Когда Харун ар-Рашид прочел это заявление, он смутился, пошел в дворцовые покои, терзался. Увидав его не в духе, Зубейда спросила: „Что случилось?“ Он рассказал Зубейде. Зубейда сказала: „Погляди, как поступали до тебя халифы и вельможи с рабами бога, и ты поступай так же. Нет никакого сомнения в том, что казна принадлежит мусульманам, а ты оттуда тратишь очень много. Позволяй себе вольности с имуществом мусульман лишь настолько, насколько они это делают с твоим имуществом. Если они на тебя жалуются, то им простительно“. И случилось, что они оба увидели во сне день восстания из мертвых; люди пришли в место подсчета грехов, их подводили по одному, Мустафа — благословение божие над ним! — предстательствовал за них, и они шли в райскую сторону. Ангел взял руку их. Они спросили: „Куда ведешь?“ Ответил: „Меня послал Мустафа, — мир над ним! — приказав мне: „пока я нахожусь здесь, не позволяй, чтобы их привели ко мне; мне будет стыдно, ведь я ничего не смогу сказать относительно них, так как они сочли имущество мусульман своим, обездолили заслуживающих право на помощь, а между тем восседали на моем месте“. Оба проснулись, и когда пришли в себя, Харун спросил Зубейду: „С тобой что было?“ Она сказала: „Я видала во сне то-то и то-то и устрашилась“. Харун сказал: „Я видел то же самое“. Затем они возблагодарили бога, открыли на другой день двери казнохранилищ и велели объявить во всеуслышание: „Пусть явятся все лица, имеющие право на вспомоществование, чтобы мы роздали их долю“. Люди обратились без счета. Он приказал раздать людям на содержание и кормление три раза тысячу тысяч динар. Затем Зубейда |128| сказала: „Казна — в твоих руках, ответ за нее спросят у тебя в день страшного суда; ты, а не я, получив божью помощь, выполнил обязательство по отношению к некоторым; все, что ты дал, было имуществом мусульман. Я же намерена сделать то, что сделаю, из собственного имущества, ради всевышнего и спасения в день страшного суда“. Затем Зубейда раздала из своего имущества несколько раз тысяча тысяч динар. Она приказала на каждой остановке близ Куфы и на мекканской дороге вырыть колодцы, каждый колодец из камня, гипса и обожженного кирпича, как никто не делал. Она сделала много добрых дел, и все же еще оставалось много из ее имущества. Она распорядилась, чтобы на рубежах поставили укрепленные цитадели, купили для газиев оружие и лошадей; распорядилась отдать в вакф многие земельные владения, а на оставшееся имущество на границах Кашгара соорудила укрепленный город, положив ему имя Бадахшан; она построила в тех пределах много крепких рибатов, соорудила цитадель на дороге в Хорезм, устроила цитадель у Александрии и в других местах. И все-таки оставалось еще много имущества; она приказала распределить его между живущими при святынях Медины и Байт ал-Мукаддас.[253]

Рассказ относительно этого. Зейд сын Аслама[254] сказал: однажды ночью повелитель правоверных Омар — да будет доволен им господь! — самолично ходил в ночном дозоре. Я был с ним. Мы вышли из Медины, а в поле была разрушенная постройка[255], и оттуда виднелся свет. Омар, сын ал-Хаттаба — да будет доволен им господь! — сказал мне: „О, Зейд! давай-ка пойдем туда и посмотрим, кто это“. Пошли. Когда добрались поближе, увидали женщину поставившую на огонь котелок, около нее спали два младенца. Она говорила: „Всевышний пусть накажет за меня Омара, он сытно ест, а мы — голодны“. Услышав слова женщины. Омар сказал Зейду: „О, Зейд! из всех людей вот эта женщина одна меня отправляет к богу. Побудь ты здесь, а я пойду к ней и расспрошу ее“. Он подошел к женщине и спросил: „Что ты варишь в эту полночь в этом поле?“ Она ответила: „Я — бедная женщина. В Медине нет у меня ни местечка, ни средств что-нибудь приобрести. Стыдясь того, что мои два ребенка плачут и кричат от голода, а у меня нет ничего им дать, я ушла в это поле, чтобы соседи не поняли, почему они плачут. И всякий раз, как они заплачут от голода, захотев есть, я ставлю этот котелок на огонь. Они подумают, что я что-то варю и засыпают в этой надежде. Сегодня — уже два дня, как и я и они не брали в рот ничего, кроме воды“. Омар — да будет доволен им господь! — сказал; „Ты права, если проклинаешь |129| Омара. Подожди немного здесь, пока я не вернусь“. Затем Омар поспешил обратно, побежал, за короткое время был в своем доме, взвалил на плечи две сумы, возвратился и сказал мне: „Вставай, пойдем опять к той женщине“. Я сказал: „О, повелитель правоверных! положи груз этих сумок на мою шею, я понесу“. Омар сказал: „О, Зейд! ты хочешь снять с меня, а кто снимет с меня память о дне страшного суда?“ Он побежал, добежал до женщины, положил перед ней то, что нес: одна из сум была с мукой, другая — с рисом и курдючным салом. Сказал мне; „О, Зейд, сходи за топливом“. Я пошел. Омар также отправился, принес воды, поставил перед женщиной. Женщина сделала пресный хлеб, поставила на огонь котелок, плача от радости. Когда сварила, разбудила детей. Малыши сели, поели сытно, начали играть с матерью. Омар отвел ее детей в дом. Он сказал: „Перестань проклинать Омара, прости его, так как он не знал, что ты в таком положении“. Женщина заплакала и спросила: „Клянусь богом, ты — Омар?“ Ответил: „Да“. Несчастная и бедная женщина сказала: „Пусть помилует тебя господь так, как ты нас оживил“.[256]

Предание относительно этого. Передают, что Моисей, — мир над ним! — когда был пастухом и к нему еще не пришло откровение, пас овец. Случилось, что одна овца отделилась от стада. Моисей, желая присоединить ее к стаду, гнался за ней, покуда овца не утомилась и не упала от изнеможения. Моисей сказал: „О, несчастная! зачем ты бежала?“ Он взял ее, положил на плечи, пронес два фарсанга, пока не доставил до стада. Когда овца увидела стадо, она затрепетала и вошла в стадо. Всевышний воззвал, в награду за труд, который Моисей понес, и за то, что овцу не обидел: „Ручаюсь моим величием, я его возвышу и сделаю своим собеседником,[257] дам ему дар пророчества“. Он удостоил его этими всеми чудесами.[258]

Рассказ относительно этого. В городе Мерверруде был человек. Его звали Рашид Хаджи. Он пользовался почетом, обладал многими имениями, не было никого богаче его. Он служил султанам Махмуду и Масуду, был жестоким захватчиком, много творил насилий, а под конец жизни раскаялся, занялся своими делами, построил соборные |130| мечети в разных округах, отправился в хаджж, вернулся из хаджжа и остановился на несколько дней в Багдаде. Однажды, идя по базару, он увидал собаку в чесотке, сильно страдавшую от струпьев. Он сказал слуге: „Возьми эту собаку и приведи ее в дом“. Когда тот привел, он накормил своей рукой, намазал маслом, держал и лечил эту собаку, пока она не выздоровела. После того он совершил еще один хаджж, во время хаджжа сделал много добра, вернулся домой и умер в Мерверруде. Прошло некоторое время и его увидели во сне в счастливом виде. Спросили: „Что сделал бог с тобой?“ Ответил: „Смилостивился надо мной и простил меня. Те всяческие послушания, благодеяния, хаджжи не имели пользы для меня. А вот из-за собаченки, которую я обмазал своей рукой, мне возгласили: „Мы простили тебя из-за той собаки“. Из всех моих благочестивых подвигов — это единственный, который мне помог“.[259]

Это я рассказал затем, чтобы владыка мира знал: благодеяние есть добро. Вот смилостивились над овцой и собакой, получили эти степени. Следовательно, надо понять, какое достоинство и какую награду получит тот, кто проявит сострадание к мусульманину, ведь у бога значение мусульман величественнее и больше, чем неба и земли. Когда государь времени — богобоязнен, думает о будущем, он становится справедливым; таким же станет и войско, усвоит его поведение.

Глава относительно этого. У неусыпных государей был такой обычай: уважать старцев, беречь бывалых в делах и бывалых в войне. У каждого из них были свое место и чин. Когда следовало совершить |131| что-либо важное для пользы государства, с кем-либо учинить союз, узнать положение государя, исследовать дело веры и тому подобное, все эти мероприятия совершали совместно с людьми знающими, бывалыми, дабы то дело доходило до желанной цели. Если случалось сражение, на то сражение посылали тех, кто много воевал, побеждал в боях, брал крепости, чье имя было бы известно всему свету. Вместе с тем с ним посылали опытного в делах старца, дабы не впал в ошибку. В этом отношении, если и теперь позаботятся об осторожности, будет лучше и безопаснее.

Глава сорок первая. О значении титулов.

А вот многочисленны стали титулы, и чем они стали многочисленнее, тем меньше осталось у них значения и цены. Всегда государи были сдержанны в отношении титулов, так как одним из достоинств государства является соблюдение титулов, степени и меры каждого. Когда бы один титул был у человека базара и дихкана,[260] не было бы между ними никакой разницы, и положение человека известного и неведомого будет одинаковым, а когда одинаковым будет титул человека ученого и невежды, то не останется различия между хорошим и плохим. Это не годится в государстве. Так титулами эмиров и тюрков были Хусам ад-дин[261] — „меч веры“. Сейф ад-даулэ — „меч державы“, Амин ад-даулэ — „доверенный державы“ и подобно этому; титулом хаджэ, амидов и правительственных лиц было: „Амид ад-даулэ — „опора державы“, Захир ал-мульк — „пособник царства“, Киввам ал-мульк — „поддержка царства“ и тому подобное. Теперь эти различения уничтожились; тюрки возлагают на себя титулы хаджэ,[262] а хаджэ — титулы тюрков и в том не видят греха. Всегда титул уважался.

Рассказ. Когда султан Махмуд сел на султанство, он попросил титул у повелителя правоверных ал-Кадир биллаха;[263] тот прислал |132| ему титул Ямин ад-даулэ — „десница державы“. Когда Махмуд захватил страны Нимруз, Хорасан, Индию до Сумната и захватил целиком Ирак,[264] он отправил посла с многочисленными подарками и подношениями к халифу, требуя от него увеличения титулов. Тот не согласился. Говорят, Махмуд десять раз отправлял послов, и все было тщетно. А хакану Самарканда халиф дал три титула; Захир ад-даулэ — „пособник державы“, Муин халифат иллах — „помощник наместника бога“. Малик аш-шарк ва-с-син — „Царь Востока и Китая“. Махмуд стал завидовать. Еще раз он отправил посла: „Я завоевал все страны неверных, во имя бога бьюсь мечом, а ты дал три титула хакану, моему ставленнику, мне же самому за столько заслуг один титул“. Пришел ответ: „Титул является чествованием человека, через которое умножается его честь, и он становится известным; ты сам — почтенен и известен, тебе достаточно одного титула. А хакан — неуч, тюрок, невежда, — поэтому мы согласились удовлетворить его просьбу, ты же осведомлен во всяческих знаниях, близок нам; наши намерения по отношению к тебе лучше, чем ты предполагаешь“.[265] Услыхав это, Махмуд обиделся. В его доме была одна женщина, тюрчанка по рождению,[266] умевшая писать и речистая. Большую часть времени она проводила во дворце Махмуда, разговаривала с ним, шутила и забавляла; она рассказывала и читала рассказы всякого рода. Однажды она села перед Махмудом, увеселяя его. Махмуд сказал: „Сколько не стараюсь, чтобы халиф мне увеличил титул, не получается прока. Хакан, являющийся моим подданным, обладает несколькими титулами. Надо, чтобы кто-нибудь выкрал из дома хакана халифатскую грамоту и доставил бы мне. Дам такому все, что он захочет“. Женщина сказала: „Я отправлюсь и доставлю ту грамоту; а ты дашь мне, что я потребую?“ Махмуд сказал: „Дам“. Затем он дал ей средства, она взяла с собою своего сына и отправилась из Газнина в Кашгар. Накупила тюрков-гулямов и все, что привозят из Хата и владения Чин, как-то: изящные изделия, щелк, молодых рабынь, таргу,[267] многое другое, подобно этому, и отправилась вместе с торговыми гостями в Самарканд. Через три дня она пошла приветствовать хатун. Она привела к хатун одну красивую рабыню в многочисленных браслетах и сказала: „У меня был муж — купец, он меня возил с собою и имел намерение направиться в Китай |133| (Хата). Когда он прибыл в Хотан, его постигла смерть. Я вернулась и пришла в Кашгар. Я вручила хану Кашгара подношение и сказала: „Мой муж был один из слуг преславного хакана, а я — рабыня жены хакана. Они меня сделали свободной, дали ему в жены. Этого ребенка я имею от него. Теперь он умер в Хотане; то, что осталось от него, достояние, данное ему преславным хаканом и хатун. Я надеюсь, что хан прострет руку над головою своей рабыни и этим сиротою, отправит нас в хорошем обществе в сторону Юзкенда и Самарканда, чтобы я могла благодарить и восхвалять тебя пока я жива, быть за тебя молельщицей“. Он сказал много хорошего о хатун, точно так же о хакане, дал нам конвой, приказав, чтобы хан Юзкенда хорошо принял нас, и отпустил в хорошем сопровождении в сторону Самарканда. Вот я и попала в Самарканд благодаря вашему счастью. Мой муж говаривал: „если я доберусь до Самарканда, никогда не уйду оттуда“, он часто мне упоминал о вас. Если вы примете меня в рабство, возложите на мою голову руку попечения, мое сердце прикрепится здесь, я продам украшения, которыми обладаю, приобрету здесь земельное владение, останусь здесь из-за уважения к вам, воспитаю этого сыночка. Надеюсь, что по вашему благословению всевышний сделает его счастливым“. Хатун сказала: „Не беспокойся, насколько будет возможно, ничего не пожалею из благ и попечений, дам тебе дом и кусок хлеба; так сделаю, как угодно будет твоей душе; не допущу, чтобы ты отлучалась от меня хотя бы ненадолго. Я скажу хакану, он даст тебе все, что ты захочешь“. Женщина распростерлась перед хатун и сказала: „Теперь ты — моя госпожа, я не признаю никого другого. Следует, чтобы ты отвела меня к хакану, дабы я переговорила с ним“. Хатун сказала: „Приходи завтра“. Женщина пришла на другой день, хатун отвела ее к хакану. Она поклонилась ему, предложила в дар гуляма тюрка и доброго коня, сказала: „Твоя раба немного уже сказала хакану о своем положении. Говоря коротко, когда муж рабыни опочил, то его компаньон сказал относительно всего, что было приготовлено для страны Китая: „Не следует этого везти обратно“. Кое-что мы отдали хану Кашгара, остаток в дороге истратили, и вот остались я и этот сирота. Если |134| преславный хакан примет рабыню в царство, так же, как хатун приняла, рабыня проведет остаток жизни в этом услужении“. Хакан оказал ей много участия. После этого она каждый день приносила хатун подарки, рассказывала приятные рассказы. Она так повела себя в отношении хатун и хакана, что они не знали веселия без нее, приходили в смущение, но чтобы они не предлагали ей из деревень и имущества, она отказывалась принимать, а каждые несколько дней садилась на коня и отправлялась из того дома, где остановилась, на три-четыре фарсанга за город: „я, мол, покупаю земельное владение, устраиваю имение“. Там она была три-четыре дня, извинялась и снова оказывалась в их присутствии. Когда хатун и хакан посылали кого-нибудь за ней: „Почему она не идет?“ — отвечали: „имение покупает в такой-то деревне“. Хатун и хакан радовались, говорили: „Она здесь прилепляется душой“. Так прошло шесть месяцев. Много раз, извиняясь перед ней, давали ей имущество, не принимала, говоря: „Для меня в мире нет лучшего блага, как видеть господ, ибо бог, великий и преславный, обеспечил мне ежедневное пропитание; я вижу всякий день, что без господ обойтись нельзя, а когда придет необходимость, осмелюсь и попрошу“. И тем их обманывала. А все, что у нее было из золота, серебра и драгоценных камней, она отдала одному купцу, который постоянно ходил по торговым делам из Самарканда в Газнин, и отправила на дорогу в Балх пять всадников, сказав: „Хочу, чтобы на каждом привале находился всадник, пока я не прибуду“. Затем она отправилась к хатун и хакану, воздала обоим хвалу. „Сейчас случилась у меня нужда, не знаю, говорить или нет?“ Хатун сказала; „Слышу от тебя нечто удивительное. Тебе следовало еще и до этого времени обратиться с сотней просьб. Говори, в чем нужда?“ Сказала: „На всем свете я имею одного сынка, его я обучила корану и адабу в надежде на то, что он будет счастлив при державе господ. После посланий от бога и пророка нет лучшего на земле, чем послания от повелителя правоверных. Тот дабир, что пишет те писания, мудрее всех дабиров. Если бы господа благоусмотрели дать рабыне на два-три дня ту грамоту, |135| чтобы сын почитал ее с учителем“. Хатун и хакан сказали: „Вот так нужда, с которой ты обратилась! Почему ты не попросила какого-нибудь города или владения? У нас валяется пятьдесят таких посланий. Если хочешь, все отдадим тебе“. Женщина сказала: „Мне достаточно одного“. Хакан приказал слуге, чтобы тот пошел в казнохранилище и дал бы ей из посланий все, что она пожелает. Она отправилась в казнохранилище, взяла грамоту и принесла домой. На другой день она приказала, чтобы оседлали всех лошадей, которые были у нее, положили бы груз на верблюдов и распустила слух: „Я отправлюсь в такую-то деревню за покупкой земельного владения, там пробуду с неделю“. Погнала вперед и приехала в ту деревню. А еще ранее этого она получила указ,[268] чтобы ее принимали с почтением в любом месте, куда бы она ни прибыла, давали бы угощение. Затем в полночь она выехала, прошла от города три фарсанга, остановилась, и снова оттуда снялась. На пятый день она прибыла в Термез. Там, где требовалось, она предъявляла проходное свидетельство, и, пока не достигла Балха, хатун ничего не знала об ее отъезде. Из Балха она отправилась в Газнин. Привезла грамоту султану Махмуду. Махмуд переслал ту грамоту через посредство одного ученого Кадиру, написал послание, в нем сообщил: „Кто-то из моих слуг проезжал через Самарканд, зашел в какую-то школу, увидал это послание в руках читавших его неразумных малышей, взял его из рук малышей и привез. Да будет известно, что грамоты следует посылать тем, которые их могут оценить, признать их венцом своей головы“. Когда алим, который был послом, дошел до Багдада и доложил эти обстоятельства и грамоты, халиф очень удивился и приказал написать хакану письмо с порицанием.

Посол Махмуда оставался шесть месяцев при дворце халифа, представлял прошения, но не получал ясного ответа. Наконец он однажды написал фетву: „Если появится государь и обнажит меч ради величия ислама или будет воевать с неверными и страны неверия обратит в страны ислама, а халиф от него удалится и не сможет разрешить обстоятельств, которые случаются в каждое время, следует ли посадить халифом некоего другого почитаемого аббасида и брать пример с него или нет“. Он отдал эту фетву в руки главного судьи. Судья ответил: „Следует“.[269] Посол снял копию с этой фетвы, приложил к заявлению, а в заявлении написал: „Пребывание сего раба затянулось. Махмуд за сотни тысяч заслуг просит о кое-каких титулах, а господин мира скупится на них. Если Махмуд после |136| всего этого будет действовать согласно решения этой фетвы, полученной законно, за подписью главного судьи, то будет это извинительно или нет?“ Как только халиф прочел заявление, он сейчас же послал хаджиба Ворот к вазиру: „Сейчас же позови посла Махмуда, ублаготвори его душу, приготовь все, как мы приказали, почетное платье и титул, отпусти в довольстве“. При наличии такой преданности, похвальных заслуг и стараний Махмуд добился только прибавки титула Амин ал-миллэ. И пока Махмуд был жив, у него был титул: Ямин ад-даулэ, Амин ал-миллэ — „десница державы, хранитель веры“.[270]

А теперь и самые-то незначительные лица гневаются и обижаются, если пишут менее, чем десять титулов!

У Саманидов, бывших столько лет государями, у каждого был один титул: у Нуха — шахин шах, у его отца — эмир-и-садид — „эмир, обладающий прямотой речей и поступков“, у деда его — эмир-и-хамид — „славный эмир“, у Исмаила сына Ахмеда — эмир-и-адил — „справедливый эмир“.[271]

Титулы казиев, имамов и ученых были таковы: Маджд ад-дин — „слава веры“, Шараф ал-ислам — „честь ислама“. Сейф ас-сунна — „меч сунны“, Зеин аш -шариэ — „украшение шариата“, Фахр ал-улама — „слава ученых“ и другие, подобные этим, поскольку они относятся к шариату. А если кто не является ученым богословом и присвоит эти титулы, то государю следует такого наказывать, не давать ему разрешения. Также сипах-саларов и мукта[272] титуловали через „даулэ“ — „держава“, как-то: Сейф ад-даулэ — „меч державы“, Захир ад-даулэ — „пособник державы“ и подобно этому. Амидам и правительственным лицам дают титулы через „мульк“ — „царство“, как-то: Шараф ал-мульк — „честь царства“, Амид ал-мульк — „опора царства“, Низам ал-мульк — „устроение царства“, Камал ал-мульк — „совершенство царства“.

После султана Алп-Арслана — да смилостивится над ним бог!— эти правила изменились, исчезло различение, титулы смешались; мелкое лицо просило титул — давали, пока не унизился сам титул.

...[273] именитее которых не было в Ираке, пользовались титулами Азуд ад-даулэ — „длань державы“, Рукн ад-даулэ[274] — „столп державы“, их вазиры пользовались титулами: Устад-и-джалил — „прославленный учитель“, Устад-и-хатир[275] — „достопочтенный учитель“, мудрее и величественнее всех вазиров был Сахиб-Аббад, титул его был Кафи ал-куфат — „совершенный из совершенных“. Вазир султан Махмуд Гази был Шамс ал-куфат[276] — „солнце совершенных“.

До сего в титулах царей не было слов „дуниа“ — вселенная и „дин“ — вера. Повелитель правоверных ал-Муктади би-амриллах ввел в титулы султана Малик-шаха, да смилостивится над ним господь! Муизз ад-дуниа в-д-дин[277] — „укрепляющий мир и веру“. |137| А после его смерти это стало обычаем: у Баркиарука-Рукн ад-дуниа ва-д-дин — „столп мира и веры“, у Махмуда — Насир ад-дуниа ва-д-дин — „защитник мира и веры“, у Исмаила — Мухьи ад-дуниа ва-д-дин — „живящий мир и веру“, у султана Махмуда — Гияс ад-дуниа ва-д-дин — „помощь миру и вере“,[278] женам царей также пишут этот титул „ад-дуниа ва-д-дин“; этакое украшение и порядок добавляют к титулам царских детей, этот титул им подобает, потому что непосредственно связывает их благо с благом „веры и мира“, как краса царства и державы слитны с продолжительностью жизни государя. Но вот удивительно, что самый ничтожный слуга тюрок или какой-нибудь гулям, плоховернее которого нет, от которого вера и царство терпит тысячи ущербов и изъянов, усвоил себе титул муин ад-дин — „помощник веры“, тадж ад-дин — „венец веры“. Первый вазир, которому титул ввели „ал-мульк“, был Низам ал-мульк,[279] титулом которого сделали Кавам ал-мульк — „поддержка царства“. Итак, мы и хотим сказать, что титулы „дин“, „ислам“, „даулэ“ подходящи к четырем разрядам людей: во-первых, — государю, во-вторых, — вазиру, в-третьих, — улемам, в-четвертых, — эмиру, который постоянно занят священной войной, способствует 'победе ислама. Всякого, кроме этих, кто вносит „дин“ и „ислам“ в свой титул, пусть накажут, чтобы это послужило примером другим. Смысл титула в том, чтобы по нему признавали человека. Например, в каком-нибудь собрании или сборище сидит сто человек, и в их числе находится десять человек с именем Мухаммед. Кто-нибудь закричит: „Эй, Мухаммед!“, вот и следует отозваться всем десяти Мухаммедам, сказав: „Я — здесь“; ведь каждый подумает, что произносят его имя. Если же одному дадут титул мухтасс — „избранник“, другому — муваффак — „помощник“, „содействующий“, третьему — камил — „превосходный“, четвертому садид — „прямой“, пятому — рашид — „идущий по правильному пути“ и подобные этому, то позовут его по титулу, он сейчас же и поймет, что зовут именно его. За исключением вазира, туграи, мустауфи, султанского ариза, амида Багдада и амиля Хорасана,[280] никого не следует звать титулом ал-мульк. Титулы без ал-мульк таковы: ходжа, рашид, мухтасс, садид, наджиб, устад-и-амин, устад-и-хатир, тегин и подобно этим, да проявится отличие между чином и степенью старшего и младшего, низкого и великого, придворного и простонародья, чтобы не нарушалось благополучие дел дивана. Если в государстве существует прямота, она и проявится. Правосудные и неусыпные |138| духом государи не совершают дела без разузнавания, они спрашивают о привычках и обычаях предков, читают книги, приказывают дела по хорошему порядку, возвращают титулы к их правилам, уничтожают вредные новшества силою мысли, влиятельным указом, острым мечом.

Глава сорок вторая. О том, чтобы не приказывать двух должностей одному человеку, а приказывать таковые не имеющим дела, не оставлять их обездоленными, о предоставлении их людям с чистой верой, достойным, а маловерам и плоховерам должностей не давать, от себя удалять.

Государи бдительные и вазиры осмотрительные никогда не приказывали двух занятий одному лицу, чтобы дело у них было в порядке и преуспеянии; когда поручают две Должности одному лицу, всегда нарушался от этого порядок; одно из тех двух дел потерпит изъян, произойдет какой-нибудь проступок. Хорошенько вот присмотришься, все равно тот, кто обладает двумя службами, окажется с изъяном, его постигнут упреки, он станет сокрушенным и виноватым. Всякий раз как приказывают два занятия одному человеку, он — ни туда ни сюда; поневоле, дело остается несделанным. И поговорка по этому случаю: „дом не устраивается двумя хозяйками, хозяйство разрушается“. Когда случается, что вазир неспособен, а государь нерадив, верный признак этого, что одному амилю поручают из дивана две должности. Сейчас существуют лица, совершенно неспособные, а занимают десять должностей, если появится еще какое-нибудь другое дело, они и его просят и добиваются. Не задумаются, имеет ли этот человек пригодность к сему или нет, способен ли он или нет, имеет ли знания, потребные для секретаря, правителя, устроителя казны, или нет, справится ли он со столькими делами, сколько взял на себя, или нет. Сколько людей предприимчивых, способных, достойных, пользующихся доверием |139| и известных остаются обойденными, сидят бездеятельно в домах и ни у кого нет достаточного понимания, зачем нужно, чтобы какой-нибудь неспособный захватил несколько должностей, а известный, пользующийся доверием, не имел бы одной должности, оставался обойденным, особенно же те, кто имеет заслуги при этой державе, чьи достоинства, мужество, верность — известны. Удивительнее же всего то, что во все времена приказывали обязанности тому, кто был чист верою, благородного происхождения, воздержан в жизни, если же он не подчинялся, не слушался и не соглашался, то возлагали на его шею вынуждением и силой. Поневоле доходы не тратились по пустому, государь проводил время в душевном и телесном спокойствии. Теперь это распознавание ушло: если даже иудей живет исполнением должности и хозяйничанием у тюрков, то и это ладно, если христианин или гябр, или кармат — тоже ладно. У них полное равнодушие, нет у них ни ревности к вере, ни бережливости к доходам, ни милосердия к народу. Держава пришла к завершению и сей раб боится плохого глаза, он не знает, куда поведут эти дела. Во времена Махмуда, Масуда,[281] Тогрула и Алп-Арслана ни один гябр, иудей, христианин или рафизит не осмеливался показаться в поле или пойти к какому-либо вельможе, и все кадхуда тюрков были знающими мутасаррифами[282] и честными дабирами, а худоверных слуг иракских они к себе не подпускали, никогда не приказывали им службы, заявляя: „Они — единоверцы с дейлемцами и их сторонниками. Как только они укрепятся, они принесут тюркам ущерб, а мусульманам горести. Врагов лучше в своей среде не иметь. Поэтому-то прежние государи жили без бедствий. Теперь же дело дошло до того, что двор и диван полон ими, у любого тюрка десять — двадцать бегающих перед ним и принимающих все меры к тому, чтобы не позволить хотя бы немногим хорасанцам пройти в эти двери и двор, заработать кусок хлеба. А султан Тогрул и Алп-Арслан, — да озарит бог их могилу! — когда слышали, что какой-нибудь тюрок или эмир допускал к себе рафизита, делали ему выговор.

Рассказ относительно этого. Однажды довели до слуха султана, умершего в вере, Алп-Арслана — боже, освяти его дух! — этакое: |140| „Ардум[283] хочет сделать своим дабиром дих-худа[284] Яхья“. Султан почувствовал отвращение, ведь говорили, что дих-худа — еретик. Он сказал Ардуму во время приема: „Ты — мой враг и противник царства“. Услыхав это, Ардум упал на землю, спросил: „О, господин! что это за слова? Я — нижайший раб. Какой проступок я совершил против господина в служении и приверженности?“ Султан сказал: „Если ты не враг мне, зачем тебе брать на службу моего врага?“ Ардум спросил: „Кого это?“ Султан ответил: „Дих-худа из Абэ,[285] дабира“. Сказал: „Кто бы он ни был, пойдите и приведите этого человека“. Привели сейчас же. Султан спросил: „Эй, человечишко! Ты утверждаешь, что багдадский халиф не законен, ты — рафизит?“[286] Человечишко сказал: „Я — шиит“. Султан сказал: „Эй ты! муж блудницы, шиитская вера хороша для того, чтобы прикрыть веру батинитов. Эта — плоха, а та — еще хуже“. Приказал чаушам,[287] чтобы они побили его и полумертвым выбросили из дворца;[288] затем обратился к тюркам, сказал: „У этого человечишка нет греха; грех на Ардуме за то, что он взял на свою службу неверного. А я несколько раз говорил, что мы — противники этого. Свое владение мы добыли силой, мы все — чистые мусульмане, эти же иракцы — плоховеры, приверженцы Дейлема. В настоящее время всевышний возлюбил тюрок, потому что они чистые мусульмане, не знают блажи и вредных новшеств“. Затем приказал, чтобы принесли конского волоса, дал один волосок Ардуму, сказав: „Разорви“. Ардум взял и разорвал. Потом дал десять волосков, он разорвал, затем ссучил много волос и сказал: „Разорви“. Не смог разорвать. Тогда султан сказал: „Враги — таковы же, их можно разбить по одному, по двое, но когда они во множестве, их нельзя разбить. Это — ответ тебе на слова: „Какое значение имеет этот человечишко и что он может сделать державе?“ Когда ты заодно с врагом, происходит измена, которую ты готовишься совершить по отношению самого себя, и по отношению к государю. Если для тебя допустимо делать с собой все, что ты хочешь, то государю нельзя не принимать мер бдительности и предосторожности, предоставлять жизнь изменникам. Я должен хранить вас, вы — меня, так как бог, преславный и превеликий, поставил меня |141| саларом над вами, не вас надо мною. Знайте, кто дружит с врагом государя, тем самым враг государя. Всякого, ведь, кто якшается с ворами и смутьянами, также считают за такового“. В то время когда эти слова произносились султаном, присутствовали хаджэ Мушаттаб и кази-имам Абу-Бекр.[289] Султан обратился к ним и спросил: „Что вы скажете относительно моих слов?“ Они сказали: „Ты говоришь то, что говорят бог и пророки“.

Предание. Затем Мушаттаб сказал: „Абдаллах сын Аббаса[290] говорит: однажды пророк — над ним благословение и мир! — сказал Али, — будь доволен им бог!: „если ты встретишь людей, которых называют рафизитами за то, что они отказались от ислама, убей их, ибо они безбожники“.

Предание. Кази Абу-Бекр сказал: „рассказывает Абу-Умамэ,[291] что пророк, — благословение и мир над ним! — сказал: „в конце времен объявится народ, называемый рафизиты, когда их будете встречать, убивайте их““.

Предание. Затем Мушаттаб сказал: „Суфиан сын Убайдэ,[292] называвший рафизитов неверными, приводил этот довод стихом: „Неверные в сердцах своих питают злобу, обращайся сурово с неверными“.[293] Он говорил: „В силу этого стиха, кто в отношении друзей пророка — да благословит его бог! — совершит оскорбительное, тот — неверный“, и пророк — мир над ним! — сказал: „Всевышний удостоил меня сподвижниками, вазирами, свойственниками, всякий, кто оскорбит их, будет проклят богом, ангелами, всеми людьми. Всевышний ни за что не примирится с этим оскорблением; если будут раскаиваться, раскаяния не примет“. Всевышний говорит относительно Абу-Бекра[294] — да будет доволен им господь!: „Он был второй из двух, когда они были вдвоем в пещере“. Пророк |142| сказал тогда: „Не печалься, так как бог с нами“. Кази Абу-Бекр передает через Окба сына Амира,[295] что посланник божий — благословение божье над ним и мир! — сказал: „Если после меня должен быть пророк, то, конечно, им был бы Омар сын Хаттаба““.

Предание. Джабир сын Абдаллаха —[296] да будет доволен им господь! — передает: „посланнику принесли гроб с покойником, а он не совершил намаза. Ему сказали: „О, посланник божий! мы не видели до этого, чтобы ты отказывался совершить намаз по какому-либо усопшему“. Посланник—благословение божие над ним и мир! — ответил: „Этот человек враждовал с Османом,[297] вот всевышний также враждует с ним““.

Предание. Кази Абу-Бекр сказал: „передает Абу-д-Дарда,[298] божья милость над ним! — что посланник — мир над ним! — сказал, обращаясь к Али, — божья милость над ним!: „Хариджиты для тебя, как псы геены огненной““.

Предание. Мушаттаб сказал: „передает Абдаллах сын Аббаса и Абдаллах сын Омара, — милость божья над ними! — что пророк — мир над ним! — сказал: „Кадариты[299] и рафизиты не являются участниками ислама““.

Предание. Кази Абу-Бекр сказал; „передает Исмаил сын Саада — милость божия над ним! — о пророке: пророк — мир над ним! — сказал: „Кадариты — маги моего народа. Когда они заболевают, не ходите их навещать, умрут — не ходите к их гробу“. Все рафизиты принадлежат к кадаритскому толку“.

Предание. Мушаттаб сказал: „Ум Сальмэ[300] передает о посланнике, благословение божье над ним и мир!: „однажды посланник — мир и довольство божье на нем! — был у меня. К нему подошли Фатима и Али, — да будет доволен ими господь! — чтобы спросить о чем-то. Посланник — мир над ним! — поднял голову |143| и сказал: „О, Али, ты и семья твоя будете в раю, но после тебя появится народ, его назовут рафизиты; если встретишь их — убивай, так как они — неверные“. Али спросил: „О, посланник божий! какой у них признак?“ Посланник сказал; „Они не будут присутствовать на пятничном намазе, не будут делать общей молитвы, станут порицать предшественников““.

Многочисленны относительно этого предания и айаты. Если вспомнить все, образовалась бы целая книга. Таково положение рафизитов. А положение батинитов, которые хуже рафизитов, погляди вот каково: как только они объявятся, нет более священной обязанности для государя времени, как удалить их с лица земли, очистить от них свое государство.

Предание относительно этого. Повелитель правоверных Омар, милость божья над ним! сидел в Медине, в мечети, перед ним сидел Абу-Муса Ашари[301] — да будет доволен им господь! — и докладывал отчетность Исфахана, написанную прекрасным почерком, правильно сосчитанную. Всем понравилось, спросили у Абу-Муса: „Чей это почерк!“ Он сказал: „Почерк моего дабира“. Сказали: „Пошли кого-нибудь, пусть придет, чтобы нам поглядеть на него“. Сказал: „Он не может прийти в мечеть“. Повелитель правоверных Омар сын Хаттаба — да будет доволен им господь! — спросил: „Почему? он чем-либо осквернил себя?“ Ответил: „Нет, но он — христианин“. Омар так сильно ударил по бедру кулаком Абу-Муса, что тот сказал: „Полагаю, бедро мое сломано“. Омар сказал: „Разве ты не читал слов и приказа великого господа, который повелевает: „Верующие! в друзья себе не берите ни иудеев, ни назарян: они друзья один другому“.[302] „Я его сместил сейчас же, — рассказывает Абу-Муса, — дал расчет“.

Султан Алп-Арслан не разговаривал с Ардумом в течение целого месяца, дулся на него за то, что он отдал свое хозяйство рафизиту, пока Ардум его не отпустил, и вельможи не вступились за Ардума во время одного пиршества. Тогда он снова начал благоволить к Ардуму, предал этот случай забвению.

Теперь вернемся к нашему разговору. Всякий раз как приказывают |144| должность людям неведомого происхождения, безвестным, неодаренным, а известных и даровитых оставляют без дела и одному лицу приказывают пять-шесть должностей, а другому не приказывают и одной должности, — это является доказательством невежества и неспособности вазира. Наихудший враг тот, кто приказывает десять должностей одному человеку, а десяти людям не приказывает и одной должности; в таком государстве будет так много лиц обойденных и бездеятельных, что нельзя и представить.

Рассказ. Это вот на что похоже: если кто стремится к разрухе в государстве, а все время внешне проявляет бережливость в расходах и уверяет владыку, что мир — спокоен, что нигде нет врагов и противников, которые могли бы оказать сопротивление, что вот около четырехсот тысяч всадников состоят на содержании, тогда как было бы достаточно и семидесяти тысяч, а во всякое время при важных обстоятельствах можно назначить и других; кормление и содержание следует придерживать; таким образом, получится ежегодно несколько тысяч динар сбережения, и в короткое время казнохранилище станет полным. Когда эту мысль султан выскажет, я буду знать, чьи это слова, и кто желает смуты в царстве! Ведь, если содержат четыреста тысяч людей, то у господина будут вне всякого сомнения Хорасан, Мавераннахр, Кашгар, Баласагун, Хорезм, Нимруз, Ирак, Парс, Сирия, Азербайджан, Армения, Антакия, Бейт ал-Мукаддас.[303] Надо, чтобы вместо четырехсот было бы семьсот тысяч всадников, — тогда владений было бы еще более: у господина были бы Синд, Индия, Туркестан, Чин, Мачин, была бы в повиновении даже Абиссиния, Бербер, Рум, Египет, Магриб. Когда же имеют вместо четырехсот тысяч — семьдесят тысяч, должны будут вычеркнуть из дивана имена трехсот тридцати тысяч человек, и во всяком случае еще триста тридцать тысяч человек к тому же числу прибавится, дабы быть живу.[304] Когда они потеряют надежду на эту державу и будут сброшены со счета, они добудут „владыку кулаха“,[305] сделают кого-либо саларом над собой, повсюду будут совершать набеги, столько доставлять хлопот, что из-за того дела опустошатся наследственные казнохранилища. Государством можно владеть через людей, а человеком через золото. Если кто-нибудь скажет царю: „бери золото и отпусти человека“, тот поистине враг царю, хочет |145| зла и смуты, ибо золото также приходит через человека. Не надо слушать речей такого лица![306] Также обстоит дело и в отношении амилей, не занятых службой. Тех, кто выполнял в державе большие службы, значительные должности, стал почтенным и славным, получил право на вознаграждение за заслуги, не следует лишать этого права, это — нецелесообразно и не по-человечески; надо им приказать должность, чтобы пожаловать содержание по разуму их потребностей, чтобы они не были лишены своей доли, одни через отправление своих обязанностей, другие — от державы. Существует еще группа лиц: улема, даровитые люди возвышенных искусств, потомки пророка[307], они имеют долю в казне, заслуживают внимания и вспомоществования. Никто вот не приказывает им службы, они не получают ни вспомоществований, ни милостей, остаются лишенными средств к существованию и помощи державы. А может подойти такое время, когда доверенными государя становятся люди недобрые, неблагожелательные, которые не уведомляют государя о положении этих имеющих права на помощь лиц, не приказывают должностей людям, находящимся не у дел, не дают стипендий потомкам пророка и людям знания. Тогда эти лица, потеряв надежду на державу, становятся зложелательными по отношению к державе, порицают руководителей дивана, смущают вельмож государя, оказывают помощь любому лицу, обладающему снаряжением, войском и казнохранилищем, восстают против государя; государство приходит в смятение. Так-то они поступили во времена Фахр ад-даулэ.

Рассказ. В городе Рее, во времена Фахр ад-даулэ,[308] вазиром которого был Сахиб-Аббад, жил один богатый гябр, которого звали Бузурджумид. Он построил для себя на горе Табарек[309] сутудан, который и сейчас стоит на том месте, теперь его называют Дидэ-и-сипах-салар — „дозор воевод“; он находится выше гробницы Фахр ад-даулэ. Много труда и золота из казнохранилищ истратил Бузурджумид,[310] чтобы закончить сутудан с двумя покрытиями на вершине той горы. И был человек, исполнявший обязанности Мухтасиба, его звали Ба-Хорасан.[311] В тот день, когда сутудан был окончен, он взобрался туда, под каким-то предлогом, и громко прокричал намаз. Сутудан стал недействительным (?). После этого тот сутудан и назвали Дидэ-и-сипах-салар. И случилось так: под конец |146| правления Фахр ад-даулэ фискалы донесли ему; „каждый день сорок человек отправляются к этому Дидэ-и-сипах-салар; остаются там до захода солнца, затем спускаются вниз и рассеиваются по городу. Если кто у них спрашивает: „За каким делом каждый день вы туда ходите?“ Отвечают: „Для развлечения“. Фахр ад-даулэ приказал: „Приведите их ко мне и принесите все, что увидите у них“. Люди из придворных пошли, отправились на ту гору, но не смогли войти в то место. Они закричали снизу, те услышали, поглядели вниз, увидели хаджиба Фахр ад-даулэ с людьми свиты. Спустили лестницу. Когда хаджиб и другие поднялись, они увидали расставленные шахматы, разложенные нард, чернильницу, калем, бумагу, скатерть с пищей, кувшин с водой, глиняный кувшин и...[312] Хаджиб сказал: „Вас зовет Фахр ад-даулэ“. Они пошли к Фахр ад-даулэ. Случилось, что около Фахр ад-даулэ был Сахиб-Кафи. Спросил у них: „Вы что за люди? зачем ходите каждый день в эту дозорную башню?“ Ответили: „Для развлечения“. Сказал: „Развлечение могло длиться один два дня, а вот уже долгое время, как вы скрываете это дело. Говорите по правде, что делаете?“. Ответили: „Ни для кого не тайна, что мы — не воры, не кровники, не соблазнили ни жену, ни ребенка кого-либо, никто никогда не приходил к царю с жалобой на какую-либо обиду с нашей стороны. Если царь даст нам пощаду, скажем, что мы за народ?“ Фахр ад-даулэ сказал: „Ручаюсь за безопасность вашей жизни и имущества“, и произнес клятву. Они сказали: „Мы — дабиры и владетельные лица — остались без дела, этою державою обойдены и обездолены. Никто нам не приказывает службы, не обращает на нас внимания. Мы же прослышали, что в Хорасане объявился государь, зовут его Махмуд. Он привлекает к себе даровитых и красноречивых, не позволяет им погибнуть. Вот мы теперь прилепились к нему сердцем, отвратив надежду от этого государства. Каждый день мы ходим туда, беседуем друг с другом и жалуемся на судьбу. У всякого, кто едет по дороге, расспрашиваем о Махмуде, пишем послания нашим друзьям, которые в Хорасане, просим об их содействии, чтобы отправиться в Хорасан, народ мы семейный, в тяжелом положении и оставляем по необходимости свою родину. А теперь приказ за владыкой“. Услышав эту речь, Фахр ад-даулэ обратился к Сахибу, спросил: „Как ты смотришь на это? и что нам следует сделать с ними?“ Сахиб ответил: „Царь дал им пощаду. А они люди пера, известные, хорошего происхождения, некоторых я знаю, так как они имеют до меня касательство. Предоставь их мне, чтобы было сделано то, что необходимо сделать в отношении их. Завтра царь узнает о них“. Он приказал хаджибу: „Отведи их во дворец Сахиба и отдай ему“. Хаджиб взял их, отвел во дворец Сахиба и вернулся. Они же потеряли всякую надежду на сохранение жизни. Пришел Сахиб во дворец, призвал их, оглядел; через некоторое время появился фарраш, взял их и усадил в очень красивых покоях, украшенных и разубранных. Через некоторое время пришли виночерпии, принесли джулаб, выпили, принесли стол, поели пищи, вымыли руки, появилось вино, пришли музыканты, начали играть на струнах, принялись выпивать. Кроме фарраша никого не допустили в то помещение; никто не знал, какова их судьба. Весь город, мужчины и женщины, горевали о них, дети и родственники плакали. Прошло три-четыре дня, от Сахиба прибыл некий хаджиб со словами: „Сахиб говорит: моему дому не приличествует быть тюрьмой. Эти сутки — вы мои гости. Будьте спокойны, живите весело. Завтра, когда Сахиб вернется из дивана, он устроит ваше дело“. Затем хаджиб приказал привести портного, выкроил двадцать джуббэ из диба, устроил двадцать тюрбанов из ткани касаб, приказал привести двадцать лошадей с седлами и сбруей. Когда на другой день солнце показалось из-за гор, все было устроено. Затем Сахиб позвал всех к себе, каждого одел в джуббэ и тюрбан, дал лошадь и снаряжение, назначил службу, некоторым он приказал пособие и, одаривши всех, в довольстве отослал по домам. На другой день все, устроенные и убранные, явились для приветствия к Сахибу. Сахиб |148| сказал: „Теперь не пишите письма султану Махмуду, не желайте несчастья нашему царству, не плачьтесь, не жалобьтесь“. Когда Сахиб пришел к Фахр ад-даулэ, тот спросил: „Что ты сделал с теми людьми?“ Ответил: „О, царь! всем я дал лошадь, снаряжение, джуббэ и чалму; у всякого, кто в этом диване имел две службы, одну отнял и дал им, так что всех отпустил по домам с должностью. Все они творят благодарственные молитвы“. Это понравилось Фахр ад-даулэ, он одобрил и сказал: „Если сделать иначе, было бы неподобающе. О, если то, что ты сделал в этом году, ты бы сделал два года тому назад! они не склонялись бы к нашим врагам!“

Впредь не следует приказывать одному человеку двух должностей, но каждому человеку одну должность, тогда все мутасаррифы будут обладать должностями и все должности будут в прекрасном состоянии. Опять-таки, когда прикажешь две должности одному человеку, уменьшится удовлетворение у мутасаррифов, соседние владетели будут говорить, что у них, мол, в городе не осталось мужей. Разве ты не знаешь, что великие люди сказали: „Каждой должности — человек; у каждого человека—дело“. В государстве существуют большие, мелкие, средние должности; каждому амилю и мутасаррифу следует приказывать службу по размеру его одаренности, достоинства и средств. Если он обладает одной службой и хочет еще, не соглашайся, не давай позволения, чтобы этот чуждый обычай не вошел в употребление. Когда все мутасаррифы являются при деле, государство — процветает, украшается амилями. Главою всех амилей и мутасаррифов, которые при деле, является вазир. Когда вазир вероломен, обидчик, все амили уподобляются ему, даже хуже. Если амил хорошо сведущ в тасарруфе,[313] опытен в налоговом деле так, что не имеет подобного, и вместе с тем является плоховером, как-то; иудеем, христианином, гябром, создающим несчастья мусульман под предлогом выполнения должности, отчетности, оказывающим им пренебрежение, когда мусульмане стонут и жалуются на этого плоховера, надо его сместить, не следует дозволять заниматься ему тем делом, если даже его заступники будут говорить, что во всем мире нет равного ему дабира и мухтасиба и что, если он будет отстранен, никто не может исполнять эту службу, — этих речей не следует слушать, говорят ложь. Такого амиля следует сменить на другого, как это сделал повелитель правоверных Омар, — будь доволен им господь!

Рассказ. Так было, что во времена Саада сына Ваккаса,[314] милость божья над ним! был в багдадском Саваде, Басите, Анбаре, Хузистане |149| и Басре один амил-иудей. Как-то люди тех округов написали прошение повелителю правоверных Омару, — будь доволен им господь! — пожаловались на этого амиля-иудея и сказали: „Он угнетает нас под предлогом выполнения должности, оказывает по отношению к нам презрение и пренебрежение. Наше терпение дошло до крайности. Разве невозможно назначить над нами какого-нибудь мусульманина, который в силу единоверия не поступал бы беззаконно, не причинял бы тягостей. Если бы даже он поступал в противность этому, то все же нам приятнее претерпевать невзгоды и презрение от мусульманина, нежели от иудея“. Когда повелитель правоверных прочел это заявление, он сказал: „Пусть иудей живет на земле в мире, но также пусть он не пытается верховенствовать над мусульманами и причинять тягости“. Сейчас же он приказал написать послание Сааду сыну Ваккаса: „Отреши от должности того иудея и прикажи должность какому-нибудь мусульманину. Когда Саад сын Ваккаса прочел послание, тотчас назначил всадника, чтобы он доставил в Куфу того иудея, где бы он ни находился. Он отправил во все стороны других всадников, чтобы они привели из Аджама в Куфу амилей-мусульман. Когда привели иудея и появились те амили, то он не нашел ни среди арабов, ни среди амилей-мусульман не-арабов, ни одного, кто бы умел исполнять должность и кто обладал бы такими же достоинствами, какими обладал тот иудей. Никто так не знал дела: получать деньги, распоряжаться обрабатыванием и возделыванием, распознавать людей, понимать „прибыль“ и „остаток“. Саад сын Ваккаса оказался в затруднительном положении и решил оставить иудея на должности. А повелителю правоверных написал послание: „Я призвал иудея; из арабов же никого не было, кто бы знал налоговое дело[315] и тасарруф, как этот человек — иудей. По необходимости оставил его на деле, дабы не произошло в делах какого-либо вреда“. Когда послание дошло до повелителя правоверных, он прочел, возмутился и сказал: „Всего удивительнее то, что моей воле они противопоставляют свою волю и против моего благоусмотрения ищут благо“. Он взял калем и написал на послании: „Иудей — умер“ и это послание также отправил Сааду сыну Ваккаса. Значение этого таково; „Человек смертен: смещение с должности для амиля — смерть. Если же амил умрет или совершится его смещение, то, ведь, делом невозможно пренебречь, незамедлительно следует назначить другого. Почему же |150| ты оказался этаким беспомощным. Вообрази, что иудей умер“. Когда послание дошло до Саада, он сейчас же отозвал иудея с должности, убрал и послал некоего мусульманина на ту должность. Когда так прошел один год, заметили: должность мусульманином была выполнена лучше: деньги были собраны, подданные довольны, возделывание и обрабатывание увеличились. Тогда Саад сын Ваккаса сказал арабским эмирам: „Великий человек — повелитель правоверных Омар. Мы написали относительно того иудея длинное рассуждение, а он дал ответ в два слова, и произошло то, что он сказал“. Два человека сказали речения, оба речения пришлись по душе и будут жить в качестве присловий до восстания из мертвых среди арабов и не-арабов. Первое то, что произнес Абу-Бекр, — да будет доволен им господь! — когда умер Мухаммед, — благословение божие над ним! — он этакое сказал с кафедры: „Для того, кто поклонялся Мухаммеду истинно Мухаммед мертв, а для того, кто поклонялся господу Мухаммеда — Мухаммед жив и не умер“. Толкование на это гласит; „Если вы обожаете Мухаммеда, то он умер, а если вы обожаете господа Мухаммеда, то он существует, ибо он не умер и не умрет“. Это выражение очень пришлось по душе мусульманам и вошло среди арабов в поговорку. Второе же то, что сказал Омар, — да будет доволен им господь!: „Иудей — умер“. О всяком амиле или мутасаррифе, который хорошо знает дело, но является жадным, обидчиком и плоховером, когда хотят его отрешить от должности, говорят: „иудей — умер“.

Если же возвратиться снова к нашему предмету, то должность амилей зависит от вазира. Хороший вазир доставляет государю доброе имя и добрую славу. Все те государи, которые стали великими, которых будут поминать добром до дня восстания из мертвых, все они имели добрых вазиров. То же самое и у пророков: Сулейман — мир над ним! — имел Асафа сына Бархиа; Моисей — мир над ним! — своего брата Аарона — мир над ним! — Иисус — мир над ним! — Симеона; Мустафа — благословение и мир над ним! — такого, как Абу-Бекра Садика — да будет доволен им господь! Из государей: Кей-Хосров имел Гударза;[316] Минучихр — Сама; Афрасиаб — Пирана сына Висэ; Гуштасп — Джамаспа, Рустем — Зеварэ; Бахрам-Гур — Хордэ-Руза;[317] Нуширван — Бузурджмихра; халифы рода Аббаса — семейство Бармакидов; Саманиды — Баламидов; султан Махмуд — Ахмеда сына Хасана; Фахр ад-даулэ — Сахиб-Исмаила сына Аббада; султан Тогрул — Абу Насра Кундури;[318] Алп-Арслан и |151| Малик-шах — Низам ал-мулька; и много подобно этому. Вазир должен быть правильного образа мыслей, по вере ханифит или шафиит, с чистой верою, достойный, знаток налогового дела, щедрый, друг государю. Лучше всего, если он был бы из семьи вазиров; ибо со времен Ардашира Бабакана до Иездеждерда, последнего из царей Аджама, как государем следовало быть сыну государя, так и вазиром следовало быть сыну вазира. Как ушло царствование от аджамов, тогда и ушло вазирство из семьи вазиров.

Рассказ. Рассказывают, что однажды Сулейман сын Абд ал-ма-лика[319] давал прием. Присутствовали вельможи державы и надимы. Случилось сказать ему: „Мое царство, если не больше, чем царство Соломона, сына Давида, — мир над обоими! — то и не меньше. Правда, у него были под приказом хищные животные, дивы и пэри, у меня их нет, но таких сокровищ, роскоши, такого государства и господства, которыми я обладаю сейчас, во всем свете ни у кого нет“. Один из присутствующих вельмож сказал ему; „Наш царь не имеет наилучшего, что должно быть в государстве и что было у государей“. Спросил: „Что именно?“ Ответил; „Ты не имеешь вазира, который был бы достоин тебя“. Спросил: „Как это?“ Ответил; „Ты — государь и сын государя, вазир также должен быть достойным, таким, чтобы десять его предков были вазирами“. Спросил: „Найдется ли в мире хоть один вазир с такими указанными тобою качествами?“ Ответил: „Найдется“. Спросил: „Где?“ Ответил; „В Балхе“. Спросил: „Это — кто?“ Сказал; „Джафар сын Бармака;[320] предки его были вазирами со времен Ардашира Бабакана; Ноубахар в Балхе, который является древним аташкадэ, у них в вакфе. Когда проявился ислам и царство ушло из династии Аджам, предки Джафара обосновались в Балхе и там остались. Вазирство у них наследственное, у них имеются записи о порядке и достоинствах вазирства. Когда их дети выучивали письмо и адаб, им давали те книги, чтобы они заучивали и чтобы свойства воспитывались по правилам предков. Нет никого во всем свете более достойного быть твоим вазиром, чем Джафар. Впрочем, повелителю правоверных лучше знать“. Не было из потомков Умейи и из потомков Мервана ни одного государя величественнее и могущественнее, чем Сулейман сын Абд ал-малика. |152| Когда он услыхал эти слова, он воспылал желанием, чтобы перевести из Балха Джафара сына Бармака, посадить его на вазирство. Опасался, что он до сих пор еще — гябр. Расспросил, сказали, что стал мусульманином, обрадовался; приказал написать послание правителю Балха, чтобы тот отправил Джафара в Дамаск и, если понадобится, пусть выдаст из казнохранилища сто тысяч динар и отправит в столицу наилучшим образом. Когда правитель Балха прочел приказ, он отправил Джафара в Дамаск. Во всяком городе, куда он приезжал, его встречали вельможи, присылали угощение, пока он не прибыл в Дамаск, Сулейман приказал, чтобы все вельможи и войска вышли к нам навстречу, с почетом и наивозможной пышностью, ввели в город, поместили бы в добром дворце. Через три дня его привели к Сулейману. Только взглянув на него, Сулейман нашел приятным и его внешний вид, и выражение. Когда Джафар вошел в айван, введенный хаджибами, и уселся, Сулейман пристально посмотрел на него, затем скривил лицо и сказал: „Убирайся от меня“. Хаджибы быстро подхватили его и вывели вон. Ни один человек не понял, что случилось. До времени полуденного намаза Сулейман предавался наслаждению вина: явились вельможи, сели надимы, руки потянулись к вину, чаша обошла несколько кругов и в приятности приостановились. Когда увидели, что Сулейман пришел в хорошее расположение духа, один из надимов спросил: „Царь с таким почетом и милостью вытребовал Джафара на выполнение великой должности, а когда тот сел перед повелителем правоверных, он его сразу же погнал в негодовании“. Сулейман ответил: „Если бы не длительный путь, который он сделал, и не его высокородность, я приказал бы тотчас порубить ему шею; ведь он имел с собою смертельный яд и в первый раз, как пришел ко мне, принес яд мне в подарок“. Один из главных надимов попросил: „Разреши мне сходить к нему, порасспросить об этом деле. Посмотрим, что он скажет: признается или станет отрицать?“ Ответил: „Ступай“. Тот немедленно встал, отправился к Джафару и спросил: „Ты, приходя сегодня к Сулейману, имел яд?“ Ответил: „Да, и до сего времени имею. Вот он под печатью перстня; он достался мне в наследство от отца. Но этим перстнем никогда мною не был обижен даже муравей, а не то, чтобы я согласился на гибель подобного мне |153| человеческого существа. Мы храним яд из-за предосторожности. Моим предкам много раз приходилось трепетать из-за денег и имущества, подвергаться пыткам. Вот меня позвал Сулейман, а мне не было доподлинно ведомо, ради чего он меня зовет. Я опасался, что он будет требовать от меня списка сокровищ, потребует от меня того, что я не смогу исполнить, или же подвергнет меня мучению, которое я не смогу вынести; чтобы спастись от мучений и унижения, я сниму печать перстня и приму яд“. Тот человек выслушал это, сейчас же отправился обратно, пришел к Сулейману, пересказал все дело. Сулейман был изумлен благоразумием, бдительностью и предусмотрительностью Джафара. Он душевно расположился к нему, попросил прощенья, приказал, чтобы отправили его личное верховое животное, привезли на нем Джафара ко двору со всяческими пышностью, почетом и милостью. Джафар предстал перед Сулейманом, совершил поклон. Сулейман принял его милостиво, взял его руку в свою руку, расспросил о трудностях дороги, сказал много хорошего, усадил, в тот же час облачил его в халат вазира, поставил перед ним чернильницу, чтобы он написал перед ним несколько грамот. Никогда не видели Сулеймана таким счастливым, как в этот день. Когда он вышел из приемного зала, он устроил пирование с вином. Собрание украсили золотом, драгоценностями, златотканными коврами, так что никто никогда не видел подобного. Уселись пить вино. В середине веселия Джафар спросил у Сулеймана: „Каким образом узнал царь, среди нескольких тысяч людей, что у сего раба имеется яд?“ Сулейман ответил: „У меня есть нечто, что мне дороже всех казнохранилищ и владений. Никогда я не разлучаюсь с этим: То — десять раковинок, подобных тем, которые называют джаз, но не такие, как они. Достались они мне из казнохранилища царей. Я их ношу на руке. Особенность их такова: как только где-нибудь окажется яд, положат ли его в пищу или вино, едва лишь запах яда распространится вокруг, они немедленно приходят в движение, бьются друг о друга, становятся беспокойными. Вот я и узнаю о яде. Как только ты появился передо мной, раковины сейчас же пришли в движение и, чем ближе ты |154| подходил ко мне, тем сильнее они двигались; когда ты сел, они ударились друг о друга, и у меня более не осталось никакого сомнения, что яд находился при тебе; если бы на твоем месте был кто другой, я не оставил бы его в живых. Когда ты встал и ушел от меня, раковины успокоились“. Он снял две раковины с руки, доказал Джафару и спросил: „Видел ли ты на свете что-нибудь более удивительное?“ Джафар и вельможи посмотрели с удивлением. Тогда Джафар сказал; „Я видел на свете два чуда, равных которым никто не слыхал и не видел, одно — то, что вижу у царя, другое — то, что я видел у царя Табаристана“. Сулейман попросил: „Расскажи об этом“. Джафар сказал: „Когда к правителю Балха прибыл приказ царя об отправлении сего раба в Дамаск, сей раб снарядился в путь, изготовился на службу и направился из Нишапура в Табаристан. Царь Табаристана, торжественно встретил сего раба, принял в городе Амуле[321] в своем дворце, прислал угощение. Каждый день мы были вместе то за столом, то в собрании. Однажды он в середине веселия спросил сего раба: „Ты никогда не наслаждался видом моря?“ Ответил: „Нет“. Спросил: „Будешь ли моим гостем в морской прогулке?“ Ответил: „Тебе — приказывать“. Вот он приказал, чтобы моряки снарядили корабли, изготовились. На другой день он отвез сего раба на берег моря. Мы сели в корабль. Начались пение и музыка. Моряки погнали корабль. Кравчие разливали вино. Царь и я сидели рядом друг с другом, так что между нами никого не было. Царь имел на руке перстень, в его гнезде был красный яхонт, чрезвычайно хороший, прозрачный, такого цвета, что сей раб не видел никогда лучше. Я все глядел на тот перстень и царь понял, как сильно мне он понравился. Он снял его с пальца, положил передо мной. Я поклонился, поцеловал перстень и возвратил царю. Он сказал: „Перстень, снятый с моего пальца в качестве подарка и дара, не возвратится на мой палец“. Я сказал: „Этот перстень достоин лишь руки царя“ — и положил его перед царем. Он снова положил его передо мной. А сей раб сказал ввиду того, что перстень был очень хороший и драгоценный: „Это царь дарит в веселии и наслаждении вином. Не следует, чтобы он в трезвости пожалел и чтобы пришло в его сердце огорчение“. Я снова положил перстень перед ним. Царь взял перстень и бросил в море. Я сказал: |155| „Ах, какая жалость! Если бы я знал, что царь снова не наденет на палец, а бросит в море, я бы сразу согласился, потому что никогда не видел такого яхонта“. Царь сказал: „Я несколько раз клал его перед тобою; когда я увидал, что ты часто на него смотришь, я снял его с пальца и подарил тебе. Хотя тот перстень был красив в моих глазах, я не подарил бы тебе его, если бы он не казался тебе еще красивее. Ты сам виноват, что его не принял, а когда я бросил в море, ты сожалеешь. Однако, я применю одно средство, чтобы возвратить для тебя перстень“. Он приказал гуляму: „Ну-ка, садись в челн: как достигнешь берега моря, садясь на коня, скачи во всю прыть во дворец; скажи казначею, что требуют такой-то серебряный сундучок, возьми и как можно скорее доставь“. Корабельщику он приказал: „Брось якорь и держи корабль на месте, пока я не скажу, что следует делать“. Мы пили вино, затем прибыл гулям, доставил сундучок, поставил его перед царем. Царь имел кошель, прикрепленный к поясу, открыл его, вытащил из кошеля серебряный ключ, открыл сундучок, протянул туда руку, вытянул золотую рыбку и бросил в море. Рыбка пошла под воду, нырнула, достала дна моря; через некоторое время она показалась на поверхности воды, держа во рту тот перстень. Царь взял перстень изо рта рыбки, бросил мне. Я поклонился и надел перстень на палец. Царь же положил рыбку в сундучок, запер замок, ключ положил в кошель, послал домой. Мы все изумились“. Затем Джафар снял перстень с пальца, положил его перед Сулейманом и сказал: „Вот этот перстень“. Сулейман взял, поглядел, опять отдал его и сказал: „Подарок на память такого человека нельзя терять“.[322]

Цель этой книги — не эти рассказы, но так как рассказ был чудесен и удивителен и пришелся кстати, то он и вспомнился. Цель же в упоминании этого рассказа была такова: когда наступает доброе время и судьба становится надежной, признаком этого служит появление доброго государя, наказующего смутьянов. Его вазир и доверенные люди будут добрыми, он прикажет каждое занятие |156| понимающим толк в делах, обладающими пригодностью. Он не прикажет двух обязанностей одному человеку. Государь будет ответственен за народ, он не будет возвышать мальчишек, будет вершить мероприятия со старыми и мудрыми; он вернет дела к соответствующим им правилам, чтобы привести в порядок духовные и мирские дела. Каждому будет должность по размерам его достоинства. Он не допустит ничего противоречащего этому; соразмерит дела, взвешивая их на весах беспристрастия и справедливости, с помощью великого бога.

Глава сорок третья. Относительно женщин; о соблюдении чинов у глав войска и начальствующих.[323]

Не следует, чтобы подручные государю становились начальствующими, ибо от этого порождаются большие непорядки, государь лишается силы и достоинства. В особенности это относится к женщинам, которые являются „людьми покрывала“ и у которых нет совершенства разума. Цель их существования — сохранение рода. Чем они родовитее, тем достойнее, чем скромнее, тем более заслуживают похвалы. Если жены государя станут давать приказы, они будут приказывать то, что им подсказывают корыстные люди; ведь они не могут, как мужи, постоянно видеть внешние дела собственными глазами, их приказ основывается на словах передатчиков, которые состоят при их делах, как то: придворные женщины, евнухи, служанки, поэтому, конечно, их приказ противоречит верному. Отсюда родится вред, величие государя испытывает ущерб, люди впадают в страдания, происходит изъян в царстве и вере, имущество людей погибает, вельможи державы подвергаются обидам. И в прошлые времена, когда государева жена верховодила над государем, ничего не бывало кроме мятежей, смут, восстаний и зла. Мы вспомним относительно этого лишь немного, чтобы взгляд упал на многое. Первым мужем, подпавшим под приказание женщины, отчего и испытал вред зла и впал в невзгоды и трудности, был Адам, ему мир!; подчиняясь приказу Евы, он поел пшеницы, за что его изгнали из рая;[324] двести лет он плакал, пока всевышний не сжалился над ним и не принял его раскаяния.

Рассказ. Судабэ, жена Кей-Кауса, возобладала над Кей-Каусом. |157| Вот Кей-Каус послал кого-то за Сиавушем к Рустаму, он был сыном Кей-Кауса, но воспитывался у Рустама и достиг зрелого возраста. „Пришли ко мне Сиавуша, так как тоскую по нему“[325]. Рустам прислал Сиавуша к Кей-Каусу. Сиавуш был очень красив лицом. Судабэ увидала его из-за занавесы и прельстилась им. Она сказала Кей-Каусу: „Прикажи Сиавушу явиться в опочивальни,[326] чтобы его могли повидать сестры“. Кей-Каус сказал Сиавушу: „Пойди в женскую половину, тебя хотят повидать сестры“. Сиавуш сказал: „Владыка повелевает, однако им лучше быть в опочивальнях, а сему рабу во дворце“. Кей-Каус сказал: „Надлежит тебе отправиться“. Когда он пошел в опочивальни, Судабэ покусилась на него, оставшись с ним в уединении, привлекла его к себе. Сиавуш разгневался, вырвался из ее рук, выбежал вон из опочивален и отправился в свой дворец. Судабэ испугалась, как бы он не рассказал отцу, подумала: „Будет лучше, если я опережу его в этом“. Она отправилась к мужу и сказала: „Сиавуш на меня покусился, вцепился в меня, но я вырвалась из его рук“. Кей-Каус ожесточился на Сиавуша, и ожесточение его дошло до того, что он сказал Сиавушу: „Тебя надлежит проверить огнем, чтобы я опять мог к тебе расположиться душой“. Он ответил: „Государь повелевает, я готов ко всему, что он прикажет“. Итак, положили в поле столько дров, что было занято ими пространство половина фарсанга на половину фарсанга. Зажгли огонь. Когда огонь взял силу, стал высотой с гору, приказали Сиавушу: „Ну, отправляйся в огонь“. Сиавуш сел на Шабранга,[327] произнес имя всевышнего, погнал вскачь своего коня в огонь и исчез. Прошел добрый промежуток времени, пока он вышел с той стороны огня невредимым, не потеряв волоска на своем теле, остался невредим и конь по приказу всевышнего. Весь народ был повергнут в изумление. Мубады взяли от того огня, отнесли в храм огня. Этот огонь поддерживается до сего дня, так как он вынес приговор по правде. После этого испытания Кей-Каус дал Сисвушу эмирство в Балхе, отослал туда. Сиавуш был обижен на отца из-за Судабэ. Он проводил жизнь в огорчении и решил не оставаться в Иранской стране, а отправиться в Индию или Чин и Мачин. Пиран, вазир Афрасиаба, узнал о тайне сердца Сиавуша, явился сам к Сиавушу и пообещал ему от имени Афрасиаба всяческие блага. Сиавуш согласился, связался договором и сказал: „Дом — один, оба рода — одно“. Афрасиаб оказал ему уважение больше, чем своим сыновьям; когда бы Сиавуш, дескать, не захотел примириться с отцом и пойти в землю Ирана, он, Афрасиаб, станет посредником, заключит с Кей-Каусом прочное соглашение, отошлет Сиавуша к отцу с тысячами милостей и почестей. Сиавуш отправился из Балха в Туркестан. Афрасиаб выдал за него свою дочь, выказывал ему уважение. Но брат Афрасиаба Гарсиваз позавидовал, он обвинил Сиавуша перед Афрасиабом в преступлении, и невинный Сиавуш был убит в Туркестане. Плач и рыдания раздались в Иране. Герои пришли в возмущение. Рустам явился из Систана в столицу; без разрешения он отправился в женскую половину Кей-Кауса, схватил Судабэ за косы, вытащил за ворота, разрубил на части. Ни у кого не хватило смелости сказать: „Ты плохо сделал“. Затем он изготовился к войне и отправился мстить за Сиавуша. Долгие годы он воевал, много тысяч голов было порублено с обеих сторон. И это все из-за поведения Судабэ, возобладавшей над своим мужем.[328]

Всегда государи и мужи, сильные разумом, следовали добрым путем и так установили, чтобы женщины и слабые не знали о тайнах их сердца. На их советы, желания, приказания они налагали запрет, не подчинялись. Так вот рассказывают об Александре.

Рассказ. В истории приводится, что Александр пришел из Рума и, разбив Дария сына Дария, царя Аджама, обратил его в бегство, во время которого один из слуг его убил.[329] Дарий имел дочь очень красивую лицом, прекрасную, совершенную во всех отношениях. Ее сестра была такая же, как и другие дочери его рода, |159| бывшие в его дворце, все они были прекрасны. Александру сказали: „Тебе следовало бы пройти в женскую половину Дария, чтобы посмотреть на луноликих, подобных пэри, в особенности на дочь Дария, никто не сравняется с ней по красоте“. У говоривших такое был умысел: пусть Александр посмотрит на дочь Дария, возьмет ее в жены за красоту. Александр ответил: „Я победил их мужей, не подобает, чтобы их жены победили нас“. Он не согласился, не пошел в женскую половину Дария.

Рассказ. А вот другой случай, прекрасный и известный рассказ о Хосрове, Ширин и Фархаде. Хосров так полюбил Ширин, что он отдал в ее руки бразды правления. Он делал все, что она говорила. Конечно, Ширин стала дерзкой и при таком государе, как Хосров, полюбила Фархада.[330]

Рассказ. Спросили у Бузурджмихра: „Что было причиной разрушения власти династии Сасанидов? Ты был государственный муж при этой династии, и сейчас нет равного тебе в мире по рассуждению, мнению, разуму и знанию“. Он сказал; „Было две причины: одна — та, что династия Сасанидов доверяла большие дела деятелям мелким и невежественным, другая — та, что Сасаниды не собирали вокруг себя людей знания, мудрых, а предоставляли дела женам и младенцам, а у тех и других нет разума и знания. Когда дела попадают женщинам и детям, знай, что царская власть уйдет из того рода“.

Предание. Если что скажут женщины, надо делать вопреки, чтобы вышло целесообразно. Согласно предания пророк приказал: „Советуйся с ними, по поступай вопреки“. Если бы жены были с полным разумом, посланник — мир над ним! — не сказал бы этого.

Предание. В преданиях приведено: когда посланник — мир над ним! — сильно занемог, его постигла слабость, а подошло время общей молитвы и сподвижники сидели в мечети в ожидании выполнения общиной обязательного намаза. У его же изголовья сидели Айша и Хафса;[331] Айша спросила пророка: — ему мир! — „О, пророк божий! близко время молитвы, а у тебя нет сил пойти в мечеть. Кому прикажешь предстоять на молитве?“ Он ответил: „Абу-Бекру“. Она спросила второй раз: „Кому прикажешь?“ Ответил: „Абу-Бекру“. Айша сказала Хафсе: „Я спросила два раза, спроси ты еще раз. |160| Абу-Бекр, дескать, муж слабый, с чувствительным сердцем, он тебя любит больше всех твоих сподвижников. Вот встанут на намаз, он увидит твое место пустым, заплачет, этим он испортит намаз и себе и другим. Это дело Омара, который тверд и крепок сердцем. Прикажи, чтобы он был имамом, в этом не будет вреда“. Посланник — мир над ним! — разгневался, покраснел и сказал: „Вы подобны Юсифу и Кирсифе. Я не хочу приказывать того, что вы хотите. Я приказываю то, в чем благо мусульман. Пойдите и скажите Абу-Бекру, чтобы он встал на общую молитву“. Итак, несмотря на величие, знание, сподвижничество, набожность Айши, — да будет доволен ею господь! — посланник — мир над ним! — приказал противоположное тому, что хотела Айша. Поразмысли, каковы же будут мнения и знания других жен.

Рассказ о Юсифе и Кирсифе[332] таков: передают, во времена сыновей Исраиля было установление, что всевышний исполнял три нужды всякого, кто сохранял сорок лет себя от тяжких проступков и преступлений, совершал пост, читая своевременно молитвы, не обижая никого. В то время был один муж из сыновей Исраиля, набожный, благотворительный; его имя было Юсиф. Он имел жену, набожную, подобно ему, скромную, имя ее — Кирсиф. Этот Юсиф был послушен всевышнему таким образом в течение сорока лет и совершал поклонение богу. Он размыслил сам с собой: „Что мне теперь попросить у бога, всемогущего и преславного? Надо было бы с другом порассудить о том, что лучше всего попросить“. Сколько он ни размышлял, никого подходящего не находил. Вот пришел он домой, взглянул на жену и подумал: „Нет у меня на свете никого более любимого, чем моя жена; она — моя супруга, мать моих детей; то, что будет хорошо для меня, будет хорошо для нее. Посовещаться об этом с ней лучше, чем с кем-нибудь другим“. Вот он спросил у жены: „Узнай, что я завершил мое сорокалетнее подвижничество и имею право на исполнение трех просьб, во всем мире у меня нет никого благожелательнее тебя. Посоветуй, что мне попросить у всевышнего?“ Жена ответила: „Тебе известно, что во всем мире для меня ты — один, ты для меня свет очей, а ты знаешь, что жена — предмет созерцания мужа. Я — твой предмет созерцания. Твое сердце всегда веселится |161| при виде меня; ты испытываешь удовольствие от сообщества со мною. Попроси у всевышнего, чтобы он даровал мне красоту, какой не давал никакой женщине; всякий раз как ты войдешь в дверь и увидишь меня, твое сердце будет радоваться на эту красоту и прелесть, мы проведем остаток жизни в счастьи“. Человеку пришлось по душе предложение жены; он помолился и сказал: „О, господи! даруй моей жене такую красоту и совершенство, которых не даровал ни одной женщине“. Всевышний услышал молитву Юсифа; когда на другой день его жена встала с постели, она была уже не та женщина, которая заснула вчера вечером. Ее облик переменился так, что такого облика никто до этого не видал. Юсиф, когда увидал ее в таком виде, изумился, чуть не прыгнул от радости. С каждым днем увеличивалось совершенство красоты жены; через неделю она достигла такой красоты и совершенства, что ни у кого не хватало сил лицезреть ее. Слух о совершенстве красоты ее распространился по свету; мужчины и женщины шли, чтобы поглядеть на нее; люди приходили из отдаленных мест и глядели на нее. А женщина посмотрелась в зеркало, увидела свою красоту и совершенство, уверилась, сделалась надменной. Она преисполнилась самолюбования и высокомерия, сказала: „Кто равен мне теперь во всем свете? У кого такие красота и совершенство, как у меня? А я нахожусь в том же положении, как этот бедняк, который ест ячменный хлеб, и у которого нет ни радости, ни приобретения. Он стар, и не наделен никакими благами мира. Мне тяжело жить с ним. Мне достоин быть парой государь,. который сейчас же бы одел меня в золото, драгоценные камни и парчу, который дорожил бы мною“. От этого рассуждения в голову женщины вошли прихоть и желания; она повела себя с мужем недозволительно, проявляя плохой характер, непослушание и непокорность. Она дошла до того, что обижала мужа, ежечасно говорила: „Разве я ровня тебе, такому, который не имеет даже столько хлеба, чтобы им насытиться“. Этот Юсиф имел несколько маленьких детей, жена отказалась от попечения о малышах. Недостойность жены стала такова, что Юсиф дошел до крайности, изнемог и, сильно опечаленный, обратился к небу, сказал: |162| „О, господи! обрати эту женщину в медведя“. Женщина сейчас же стала медведем, была наказана. В таком виде она бродила, не уходя, около дверей, стен и по крыше дома, все дни из ее глаз лились слезы. Юсиф пожалел о том, что сказал так; занятый воспитанием детей, он отстал от подвижничества и поклонения богу, он пропускал свои молитвы. Необходимость вынудила его к тому, что он обратил лицо к небу, воздел руки и сказал; „О, господи! этого оборотня-медведя, обрати в ту самую женщину, которая была, обрати ее в такую же ласковую, какой она была, дабы она имела попечение о малышах, а я, раб, мог бы заняться поклонением“. Сейчас же она стала такой же женщиной, какой была, ласковой, заботящейся о малышах, участливой. Никогда она не вспоминала о том происшествии, полагая, что случившееся с нею она видела во сне. Сорокалетнее служение богу Юсифа развеялось как пыль, благодаря действиям и прихотям жены.[333] Впоследствии этот рассказ стал поговоркой: пусть никто на свете не будет под приказом женщины.

Рассказ. Халиф Мамун сказал однажды: „Не дай бог никогда ни одному государю допускать, чтобы женщины говорили с государем относительно государства, войска и казнохранилища, вмешивались в эти дела или кому-либо оказывали покровительство, одного прогоняли, другого наказывали, одного назначали на должность, другого смещали. Волей-неволей мужи обратятся к их двору, будут им представлять о своих нуждах. Приметив угодливость мужей, а во дворце такое множество войска и народа, они допустят в голову многие нелепые желания, дурные и злонравные мысли быстро найдут к ним дорогу; не пройдет много времени, как уйдет величие государя, почет, блеск двора и приема, у государя не останется достоинства, со всех сторон его станут порицать, государство придет в расстройство, у вазира не будет властности, войско будет обижено“. Как же освободиться от всех этих беспокойств? Государю следует применять те обычаи, что применялись до него, поступать, как поступали великие и сильные рассуждением государи. Бог, великий и преславный, приказывает: „Мужья стоят выше жен, ибо бог дал первым преимущество над вторыми“.[334] Если бы они могли себя сохранять сами, то бог не отдал бы их под власть мужчинам, |163| не оказал бы мужчинам преимущества.

Рассказ. Кей-Хосров так сказал: всякий государь, желающий, чтобы дом его был крепок, чтобы государство его не разрушалось, чтобы не потерпели ущерба его сан и величественность, пусть не позволяет и не дает разрешения женщинам говорить о чем-либо другом, кроме как о своих подручных и слугах, дабы были сохранены древние обычаи и все избавились бы от беспокойств.

Рассказ. Омар сын ал-Хаттаба — да будет доволен им господь! — сказал: „Слова женщин, как они сами, запретны для показа; как не следует их самих показывать открыто, так не следует о них говорить“.

Достаточно того, что уже сказано относительно сего предмета. Пусть падет взор на многое другое, пусть узнают, в чем есть добро.

Относительно подчиненных. Всевышний сотворил государя начальником над всеми людьми; все миряне являются его подчиненными, они от него имеют кормление и величие. Следует, чтобы ими так управляли, чтобы всегда являлись сознающими себя, чтобы не вынимали кольцо рабства из ушей;[335] следует всегда одних ставить в пример другим в отношении худа и добра, дабы они не забывались, не давать, чтобы они делали, что хотят. Пусть они знают значение и место каждого, пусть справляются о положении каждого, дабы они не выступили из круга повиновения и не поступали иначе, как предписано приказом.

Рассказ. Бузурджмихр однажды сказал Нуширвану: „Страна принадлежит царю, царь отдает войску страну, а не людей страны. Вот войско не бывает милостиво в царской стране, не оказывает людям страны покровительство и участие, а все стараются лишь о том, чтобы набить свой кошель, не печалясь о стране, не обращаясь хорошо с народом, вот войско в стране вершит удары, оковы, темницу, гнев, вероломство, смещение и назначение, — какая же разница между царем и войском? Ведь всегда эти дела принадлежали царям, а не войску? Не следует дозволять, чтобы у войска были власть и сила. Во все времена существовали золотой венец, золотое стремя и золотая чаша, а трона и права чеканки ни у кого не было, кроме как государя. Еще говорят: если царь хочет превосходить всех царей в славе и доблести, пусть он сделает свой |164| нрав чистым, украшенным“. Нуширван спросил: „Каким образом?“ Бузурджмихр ответил: „Пусть он удалит от себя дурные свойства, пусть приобретет хорошие качества. Дурные свойства таковы: злопамятство, зависть, гордость, гнев, похоть, алчность, пустые надежды, упрямство, лживость, скупость, злобность, несправедливость, себялюбие, торопливость, неблагодарность, легкомыслие. Хорошие качества таковы: стыдливость, добронравие, кротость прощение, смирение, щедрость, терпение, благодарность, милосердие, знание, разумность, справедливость. Когда научишься применению этих качеств к устройству всех дел, не нужны будут никакие советники для дел государства“.

Глава сорок четвертая. О выявлении дел еретиков, являющихся врагами царя и ислама.[336]

Сей раб хотел привести несколько глав относительно появления отступников; пусть миряне узнают, какое было попечение у раба об этой державе, какими чувствами и высокими намерениями он руководился по отношению к государству сельджуков, в особенности же по отношению к владыке мира, — да увековечит бог его царство! — его детям и семейству, — да удалит господь плохой глаз от их судьбы! Всегда существовали отступники со времен Адама, — мир над ним! — до настоящего времени, они поднимали бунты во всех странах, которые существуют в мире, против государей и посланников. Нет ни одного разряда людей более зловещего, более плоховерного, более преступного, чем этот люд. Пусть знает государь, что исподтишка они злоумышляют на это государство, ищут порчи для веры; они прислушиваются к каждому звуку, приглядываются к каждому миганию глаза.[337] Если, упаси боже, эту победительную державу — да укрепит ее всевышний! — постигнет какое-либо несчастье или проявится — да отвратит это господь! — бунт, эти псы выйдут из тайных убежищ, восстанут на эту державу, |165| призовут к расколу, а сила их главным образом будет из рафизитов и хорремдинцев;[338] произойдет все, что может произойти, как то: разруха, споры, ересь. Они ничего не оставят. На словах они выдают себя за мусульман, по сути же дел они творят дело неверных. Их внутреннее — да проклянет их господь! — противоположно внешнему,[339] слова противоположны делам. Нет более страшного и отвратительного врага для веры Мухаммеда Мустафы, — мир и довольство божие над ним! — чем они. Нет хуже, чем они, противника для царства владыки мира. Люди, которые сейчас при этой державе не обладают никакой силой и призывают к шиизму, принадлежат к этому разряду.[340] Они в тайне творят их дело, поддерживают, проповедывают, настраивают владыку мира на то, чтобы он уничтожил дом сыновей Аббаса. Если бы сей раб приподнял крышку с этого котла, о, какой срам вышел бы оттуда! Однако от того, что от... владыка мира, они полагают, сего раба корыстным и совет сего раба не придется в этом положении угодным.[341] Когда меня не будет, станет видна разруха и их козни. И тогда государь узнает, сколь велика была приверженность сего раба к победоносной державе, и что он не был не осведомлен о делах и планах этих людей. Всегда он о них докладывал возвышенному мнению государя, — да возвеличит его господь! — не держал их скрытыми. Когда же сей раб видел, что в этом отношении его слово не получило одобрения, опять не повторил. Однако я привел одну главу относительно них кратким образом в этой книге, ибо весьма важно знать, что за народ эти батиниты, какова их вера и взгляды, откуда они сначала появились, сколько раз они восставали, бывая каждый раз побежденными, дабы осталось это упоминание для владыки царства и веры после смерти сего раба. Это проклятое отродье в землях Сирии, Йемена, Андалузии восставало и совершало убийства. Но сей раб не будет упоминать обо всем этом. Если государь захочет познакомиться со всеми делами их, пусть он прочтет истории, в особенности же историю Исфахана. Из совершенного же ими в земле Аджам, являющейся |166| сутью царства владыки мира, сей раб приведет одно из ста, дабы осведомить возвышенный разум — да будет он всегда высок! — от начала до конца об их делах.[342]

Глава сорок пятая. О появлении Маздака, его вероучении, как произошло его убиение Нуширваном Справедливым.

Первым, кто принес в мир пустое учение, был муж, появившийся в земле Аджам, его называли мубад мубадов; имя его Маздак, сын Бамдада.[343] Он захотел во время царя Кубада сына Фируза, отца Нуширвана Справедливого нанести ущерб вере гябров, проложить в мире плохой путь. Повод был таков: тот Маздак хорошо знал звезды и по движению звезд сделал такой вывод, что в эту эпоху должен появиться муж и принести такую веру, которая уничтожит веру гябров, веру иудеев, христиан и идолопоклонников. Чудесами и силой он внедрит свою веру среди людей, вера его останется до дня восстания из мертвых. Вот на него и напало этакое мечтание, что, быть может, он будет этим. Он стал обдумывать, каким образом привлечь на свою сторону людей, объявить новое учение. Оглядевшись, он увидел в собрании государя к себе полное благоволение, так же как у всех вельмож. Никто никогда не слыхал от него ничего пустого до того, как он начал притязать на пророческое призвание. Тогда он приказал своим гулямам,[344] чтобы они провели из потайного места подземный ход, постепенно пробуравили землю, чтобы конечное отверстие оказалось среди храма огня, как раз там, где возжигали огонь, — отверстие очень маленькое. Затем он заявил о своем пророческом призвании и сказал: „Меня послали, чтобы обновить веру Зардушта, |167| народ забыл смысл Зенд-Авесты, не так исполняет повеления бога, как проповедывал Зардушт. Ведь, когда сыны Исраиля не выполняли некоторое время повелений Моисея, — мир над ним! — которые он от имени бога запечатлел в Торе, поступали напротив, то бог послал пророка, согласно Торы, чтобы сокрушить сопротивление сыновей Исраиля, обновить постановления Торы, вывести народ на правый путь“. Эти слова дошли до слуха царя Кубада. На другой день он позвал вельмож и мубадов, открыл суд[345] для разбора жалоб, позвал Маздака и всенародно спросил Маздака: „Ты притязаешь на пророческое призвание?“ Ответил: „Да, я пришел потому, что существует много противоречий вере Зардушта, много проявилось упущений. Я все приведу в правильность. Смысл Зенд-Авесты не тот, по которому действуют, покажу ее смысл“ Тогда Кубад спросил: „Какое твое чудо?“ Ответил: „Мое чудо таково: огонь, наши кибла и михраб, — я заставлю говорить, попрошу у всевышнего, чтобы он приказал огню засвидетельствовать мое пророческое призвание таким образом, что царь и окружающие его услышат голос“. Царь спросил: „О, вельможи и мубады![346] что вы скажете по этому делу?“ Мубады сказали: „Во-первых, ясно, что он призывает нас к нашей вере и к нашей книге; он не противоречит Зардушту. В Зенд-Авесте имеются выражения, где каждое слово имеет десять значений; у каждого мубада и ученого двадцать толкований и объяснений относительно того; возможно, Маздак приведет на такое слово лучшее толкование, более |168| соответствующее выражение.[347] Но вот его утверждение, что он заставит говорить огонь, которому мы поклоняемся, это — удивительно, это — не в силах человеческого существа. Царю же лучше знать!“ Тогда царь сказал Маздаку: „Если ты заставишь говорить огонь, я засвидетельствую, что ты — пророк“. Маздак сказал: „Пусть царь положит срок и в этот срок придет в храм огня с мубадами и вельможами, дабы по моей молитве бог, всемогущий и преславный, заставил говорить огонь. Если царь желает, пусть это будет сегодня же, сейчас же“. Царь сказал: „Решаем завтра пойти в храм огня всем совокупно“. На другой день Маздак послал к тому отверстию одного послушника и сказал: „Как только я громким голосом позову бога, ты подойди по подземелью к дыре и произнеси: „Благо земных поклонников бога состоит в том, чтобы они следовали словам Маздака, тогда они получат счастье в том и этом мире“. Вот Кубад с вельможами и мубадами отправился в храм огня, позвал Маздака. Маздак пришел, встал возле огня, воззвал громким голосом к богу, воздал хваление Зардушту и замолчал; из середины огня раздался голос таким образом, как мы упомянули, так что царь и вельможи услышали. От этого они пришли в изумление, и Кубад в душе решил в него уверовать. Когда они возвратились из храма огня, Кубад позвал Маздака к себе; с каждым часом он все более и более сближался с ним, пока в него не уверовал. Он приказал ставить во время приемов для него золотое сиденье, изукрашенное драгоценными камнями. Кубад садился на трон, а Маздака усаживал на то сиденье, бывшее много выше, чем трон Кубада. Люди переходили в веру Маздака, иные по влечению и прихоти, иные в угоду царю, направлялись в столицу тайно и явно из краев и областей, принимали веру Маздака. Воины мало проявляли склонности, но не говорили ничего из уважения к власти государя. Из мубадов ни один человек не принял веру Маздака; они заявляли: „Посмотрим, что изойдет из Зенд-Авесты“. Увидав, что государь принял веру Маздака, люди вдали и вблизи откликнулись на призыв и разделили имущество. Маздак говорил: „Имущество есть розданное среди людей, а эти все — рабы всевышнего и дети Адама. Те, кто чувствуют нужду, пусть тратят имущество друг друга, чтобы никто не испытывал лишения и нищеты, все были бы равными по положению“. Когда же Кубад пошел дальше, согласился на общность имущества, |169| Маздак начал заявлять: „Ваши жены — ваше имущество. Следует вам считать жен как имущество друг друга, чтобы никто не оставался без участия в наслаждениях и вожделениях мира, чтобы двери желания были открыты перед всеми людьми“. Многие люди все больше увлекались его учением по причине общности имущества и женщин, в особенности простонародье. Установился такой обычай: если какой-нибудь мужчина приводил в свой дом двадцать мужчин-гостей и угощал хлебом, мясом, вином, закусками и музыкой, под конец все по одному соединялись с его женой, и это не ставили в грех. Был такой обычай; когда кто входил, чтобы соединиться с какой-нибудь женщиной, клал у двери дома головной убор; когда припадало желание другому и он видел головной убор положенным у дверей дома, возвращался и дожидался, пока тот не выйдет. Наконец, Нуширван послал одно лицо втайне к мубадам: „Почему вы храните этакое молчание? почему беспомощны в отношении Маздака? Никто не говорит ни слова, не дает моему отцу совета. Это что за дела происходят, а вы сидите, соблазненные этим плутом. Этот пес растащил имущество людей, сорвал покрывало с гаремов, простонародье сделал властвующим. По крайней мере, скажите Маздаку, по какому праву он это делает? кто приказал? Если вы будете молчать впредь, ваше имущество и ваши жены уйдут от вас, уйдет царство и держава из нашей семьи. Надо, чтобы вы совокупно отправились к моему отцу. Представьте ему это дело! Подайте ему совет! Поспорьте с Маздаком, посмотрите, какое он приведет доказательство“. Он обратился также к людям известным и вельможам. „Пагубное неистовство охватило моего отца, разум его пришел в расстройство. Он не различает своей пагубы от блага. Поразмыслите об его излечении, чтобы он не слушался речей Маздака, не действовал бы по его слову. И сами также, подобно моему отцу, не поддавайтесь обману, так как Маздак стоит не на правде, а на лжи; ложь долго не держится, на завтра она вам не принесет пользы“. Вельможи встревожились его словами и, хотя некоторые из них намеревались принять веру Маздака, благодаря Нуширвану отступились, не перешли в эту веру. Сказали: „Посмотрим, до чего дойдет дело Маздака, отчего Нуширван говорит такие речи“. В то время Нуширвану было восемнадцать лет. Итак, вельможи и мубады собрались, отправились к Кубаду, сказали: „Мы не читали ни в какой истории от давних времен до нынешнего дня и не слыхали от многих пророков, бывших в Сирии, того, что ныне говорит и приказывает Маздак. Нам это кажется весьма неодобрительным“. Кубад сказал: „Поговорите с Маздаком. Что он скажет“. Он позвал Маздака и спросил; „Какое ты имеешь доказательство на то, что говоришь и делаешь?“ Маздак ответил: |170| „Зардушт так приказывает, так в Зенд-Авесте, люди же не умеют этого истолковать. Если мне не верите, спросите у огня“. Снова в другой раз отправились в храм огня, спросили у огня; из середины огня раздался голос: „Правильно, как утверждает Маздак, а не так, как вы говорите“. В другой раз возвратились мубады устыженными. На другой день они отправились к Нуширвану и передали ему обстоятельства дела. Нуширван сказал: „Этот Маздак притязает на то, что учение его во всех значениях учение Зардушта, а как же эти два положения“. Через некоторое время между Кубадом и Маздаком произошел однажды такой случай. Маздак заявил: „Люди с увлечением вступили в это учение. Если бы также Нуширван соблазнился, принял это учение, как было бы хорошо“. Кубад спросил: „Разве он не состоит в этой вере?“ Ответили: „Нет“. Кубад приказал: „Приведите Нуширвана, позовите как можно скорее“. Тот пришел, Кубад спросил; „О, душа моя! Ты не принял веры Маздака?“ Ответил: „Нет, слава богу“. Спросил: „Почему?“ Ответил: „Потому что он говорит ложь. Он — обманщик“. Спросил: „Какой же он обманщик, когда смог заставить говорить огонь?“ Ответил: „Существуют четыре основных начала: вода, огонь, земля и ветер. Прикажи ему, как он заставил говорить огонь, пусть так же заставит говорить воду, ветер и землю, тогда и я в него поверю, прельщусь“. Кубад сказал; „Все, что он говорит, говорит согласно истолкованию Зенд-Авесты“. Нуширван сказал: „Зенд-Авеста не приказывала, чтобы имущество и жены людей были общими. От времен Зардушта до сего дня никто из мудрецов не делал этакого толкования. Вера предписывает охранять имущество и гарем. Когда эти две вещи дозволены, какая будет разница между четвероногими и человеком? Ведь этот образ действия и манера поведения присущи скоту, — быть равными в пастьбе и соединении, а не человеку, наделенному разумом“. Спросил: „Почему ты в конце-концов противоречишь мне, твоему отцу?“ Ответил: „Я научился этому у тебя, хотя никогда этого не было в обычае. Когда же я увидел, что ты стал противоречить своему отцу, я также стал противоречить тебе. Откажись ты от того, и я откажусь от этого“. Разговор между Кубадом, Нуширваном и Маздаком окончился тем, что ему решительно заявили; „Или найди доказательство, отвергающее это учение, уничтожающее слова Маздака, или приведи с собой кого-нибудь, чье доказательство было бы сильнее и правильнее Маздака А не то прикажем тебя казнить, для примера другим“. Нуширван попросил: „Дайте мне сорок дней времени, чтобы я мог привести доказательство, или представить кого-либо, кто даст ответ Маздаку“. Ответили: „Хорошо, ладно, даем время“. На этом все расстались. Возвратившись от отца, Нуширван в тот же день отправил в Парс гонца и послание, в город Кувал,[348] к проживавшему там мубаду, старцу |171| и мудрецу: „Приезжай как можно скорее, произошло то-то и то-то между мною, отцом и Маздаком“. Прошло сорок дней, Кубад устроил прием, воссел на престол, пришел Маздак, приблизился к престолу, сел на сиденье, привели Нуширвана. Маздак сказал Кубаду: „Спроси его, что он решил?“ Кубад спросил: „Какой ответ ты принес?“ Нуширван ответил: „Я его обдумываю“. Кубад сказал „Время обдумывания прошло“. Маздак сказал: „Возьмите его и казните“. Кубад промолчал. Люди вцепились в Нуширвана. Нуширван схватился рукой за решетку айвана, сказав отцу: „Почему такая спешка в стремлении убить меня. Обещанный мне срок еще не окончился“. Спросил: „Как это?“ Ответил: „Я говорил о полных сорока днях. Этот день еще мой; пусть он пройдет, а тогда как знаете“. Сипах-салары, мубады подняли крик: „Он правильно говорит“. Кубад приказал: „На сегодня освободите его“. Отняли руки, и он освободился от когтей Маздака. Кубад поднялся, мубады разошлись, Маздак возвратился к себе, Нуширван пришел в свой дворец. А этот мубад, которого Нуширван вызвал из Парса, уже подъехал, сидя на быстроходной верблюдице. Он спешился у ворот дворца Нуширвана, вошел во дворец, сказал слуге; „Пойди и скажи Нуширвану, что прибыл мубад из Парса“. Слуга быстро пошел в покои, сказал Нуширвану. Нуширван вышел из покоев, побежал от радости, обнял и сказал: „О, мубад! знай, что я сегодня возвращаюсь с того света“, и он рассказал мубаду обстоятельства |172| дела. Мубад сказал: „Не печалься нисколько, все именно так, как ты утверждал, правда с тобою, а с Маздаком ложь. Я дам вместо тебя ответ Маздаку, отвращу Кубада от его веры. Но устрой так, чтобы я увидел царя прежде, чем Маздак узнает о моем прибытии“. Сказал: „Это — просто“. После дневного намаза Нуширван отправился во дворец к отцу, попросил его принять. Увидав отца, он воздал хваление, затем спросил: „Мой мубад прибыл из Парса, чтобы дать ответ Маздаку, однако он хотел повидать царя так, чтобы мог переговорить с царем наедине“. Царь сказал: „Это — возможно. Приведи его“. Нуширван возвратился к себе, а когда стемнело, отвел мубада к отцу. Мубад воздал хваление Кубаду, восхвалил его предков, затем сказал царю: „Маздак впал в заблуждение; это дело не на него возложено. Я хорошо знаю Мазвдка, знаю цену его познаний. Он немного разбирается в науке о звездах. Но в предсказаниях по звездам у него случилась ошибка. В том соединении планет, что предстоит, действительно появится муж, который будет притязать на пророчество; он принесет необычайную книгу, покажет удивительные чудеса: он разделит луну в небе на две половины, призовет народы на путь истины, принесет чистую веру, упразднит веру гябров и другие веры; он пообещает рай и ужаснет адом; он укрепит приговором шариата имущества и гаремы, освободит людей от дивов, будет дружен с Сурушем, он разрушит храмы огня и идольские капища, вера его распространится по всему свету, будет незыблемой до восстания из мертвых; земля и небо засвидетельствуют его права на пророчество.[349] И вот Маздак возмечтал, что он является этим мужем. Тот пророк будет не аджами, а Маздак по происхождению аджами; тот пророк запретит людям поклонение огню, будет отрицать Зардушта, а Маздак — последователь Зардушта, предписывает поклонение огню; тот пророк не допустит, чтобы кто-нибудь искал близости с гаремами другого, чтобы кто-нибудь отбирал не по праву имущество другого, он прикажет рубить руки за воровство, а Маздак сделал общим имущество и жен людей; тому пророку повеление придет с неба, и слово придет |173| от Суруша, а Маздак говорит с огнем. Учение Маздака не имеет никаких основ. Завтра я посрамлю его перед царем, ибо он находится на ложном пути. Он хочет лишить твой дом властительства, погубить твои сокровища, сравнять тебя с нижайшими, захватить власть государя“.[350] Кубаду понравились слова мубада, пришлись по душе. На другой день, когда Кубад явился в палаты для приема, пришел Маздак, сел на кресло, а Нуширван встал перед престолом. Явились мубады и вельможи. Тогда прибыл мубад Нуширвана. Он спросил у Маздака: „Кто будет спрашивать первым — ты или я?“ „Ты будешь спрашивать, а я буду отвечать“. „Тогда ты становись там, где я, а я отправлюсь туда, где ты“. Маздак устыдился и сказал: „Сюда меня посадил царь. Спрашивай же, чтобы я мог тебе ответить“. Мубад спросил; „Ты вот сделал имущество общим, а эти рибаты, мосты, храмы огня, благотворительные учреждения, сооружают разве не в расчете на воздаяние на том свете?“[351] Спросил: „Когда имущество станет общим и будут творить благотворительность, то воздаяние за нее кому будет?“ Маздак не мог ответить. Затем мубад спросил: „Ты сделал женщин общими. Чей будет ребенок, когда двадцать мужчин соединится с одной женщиной, она станет беременной и родит?“ Маздак не сумел ответить. Затем мубад спросил: „Царь, который сидит на престоле — сын царя Фируза, получил в наследство власть государя от отца, а царь Фируз тоже унаследовал ее от отца. Когда десять мужчин соединятся с женой царя и родится ребенок, — чьим будет этот ребенок? Царский род прекратится, а если прекратится род, то не останется начала[352] власти государя. Высшее и низшее положение связаны с богатством и бедностью. Когда кто-либо беден, ему неизбежно и обязательно совершать службу и работу для богатого. Если же имущество станет общим, — исчезнут в мире высшее и низшее положение; власть государя упразднится. Ты явился, чтобы уничтожить власть государя в династии царей Аджама“. Маздак ничего не сказал, хранил молчание. Кубад приказал: „Отвечай ему“. Маздак ответил: „Ответ таков: сейчас же прикажи, чтобы ему отрубили голову“. Кубад сказал: „Никому нельзя рубить голову без оснований“. Маздак сказал: „Спросим у огня, что |174| он прикажет, ведь я говорю не от себя“. Люди, тревожившиеся за Нуширвана, обрадовались, он освободился от убиения. Маздак вознегодовал на Кубада, так как сказал ему: „убей мубада“, а тот не послушался. Маздак сказал сам себе: „Надо мне самому освободиться. У меня много мечей среди народа и воинов. Так устрою, чтобы устранить Кубада“. Затем он предложил Нуширвану и всем противникам: „Идите завтра в храм огня. Посмотрим, что прикажет огонь“. На этом расстались. Когда пришла ночь, Маздак призвал двух человек рахибов, своих единоверцев, подарил им золота, надавал обещаний и сказал: „Я возведу вас в чин сипах-саларов“, затем он взял с них клятву, что они не передадут никому о том, что он им скажет. Вручив им два меча, он сказал: „Завтра, когда Кубад, вместе с вельможами и мубадами придет в храм огня и если огонь предпишет убить его, вы оба быстро выхватите мечи и убивайте Кубада; ведь никто другой не войдет в храм огня с мечом“. Они сказали: „Повинуемся“. На другой день вельможи и мубады сошлись в храме огня. Пошел и Кубад. А мубад сказал Нуширвану: „Скажи, чтобы десять человек из твоих приближенных явились с тобою в храм огня, спрятав мечи под одеждой“. А всякий раз, когда Маздак намеревался итти в храм огня, он сперва учил служку, что тот должен произнести под отверстием. Вот он пошел в храм огня и сказал мубаду; „Спроси у огня, пусть огонь поговорит с тобою“. Вот мубад спросил у огня, но не получил никакого ответа. Тогда Маздак сказал: „О, огонь! рассуди нас, засвидетельствуй мою правду“. Из середины огня изошел голос: „Со вчерашнего дня я очень ослабел, сперва дайте мне сердце и печень Кубада, потом скажу, что надо сделать. Маздак — ваш вожатый к вечным усладам того света“. Маздак воскликнул: „Дайте силу огню“. Два человека вытащили мечи, намереваясь напасть на Кубада, Мубад сказал Нуширвану: „Помоги отцу“. Те десять человек вытащили мечи, встали перед теми двумя, не допустили убить Кубада. А Маздак все время говорил: „Огонь говорит согласно |175| божья повеления“. Люди разделились на двое. Одни говорили: „Бросим Кубада в огонь живым или мертвым“. Другие говорили: „Подождем с этим“. Разошлись в конце того дня. Кубад сказал: „Разве от меня произошел какой-нибудь грех, что огонь пожелал меня в пищу? Лучше сгореть в огне на этом, чем на том свете“. Во второй раз мубад уединился с Кубадом, рассказал о бывших прежде мубадах и государях, приводил примеры из жизни каждого из них, указывал доказательства, что Маздак — не пророк, а враг царской династии; ведь Маздак сначала покусился на Нуширвана; когда же он не успел в том, покусился на твою кровь. Если бы я не принял мер, сегодня он погубил бы тебя. Зачем ты веришь, что голос исходит от огня? Я сделаю кое-что, чтобы также разоблачить и эту хитрость, покажу царю, что огонь ни с кем не разговаривает“. Мубад сумел так убедить царя, что тот устыдился своего поведения. „Ты не почитай Нуширвана за ребенка, — говорил мубад, — он распространит повеление на весь мир. Не пренебрегай тем, что он решает. Если ты хочешь, чтобы царство осталось в твоей династии, не открывай Маздаку ни одной тайны сердца“. А Нуширвану мубад сказал: „Постарайся заполучить кого-нибудь из слуг Маздака. Прельсти его имуществом, чтобы он объяснил все дело с огнем, чтобы разом удалить сомнения из сердца твоего отца“. Нуширван нашел одного человека, у того завязалась дружба с одним из послушников Маздака, которого он и привел некоторым путем к Нуширвану. Нуширван усадил его в уединенном месте, положил перед ним тысячу динар, сказал: „Будь впредь моим другом и братом. Я сделаю для тебя все, что может быть хорошего. А теперь я хочу опросить у тебя кое-что. Скажешь правду, подарю тебе тысячу динар, назначу своим приближенным, дам высокий чин. Солжешь, сниму голову с твоего тела“. Человек испугался, спросил: „Если скажу правду, исполнишь ли что обещал?“ Ответил: „Исполню больше того“. Нуширван спросил; „Скажи, какую хитрость применяет Маздак, чтобы заставить говорить с собой огонь?“ Человек спросил: „Если я объясню тебе, сможешь ли ты удержать в сокровенности эту тайну“. Ответил: „Смогу“. Сказал: „Вблизи от храма огня находится кусок земли, обнесенный высокой стеной; среди же места, где огонь, прорезано очень маленькое отверстие; Маздак |176| каждый раз посылает туда кого-нибудь и учит, чтобы тот, приставав рот к отверстию, говорил через него то, что он, Маздак, хочет. Слушающие же думают, что говорит огонь“. Нуширван обрадовался этим словам, понял, что это правда. Он отдал тому человеку тысячу динар, а когда наступила ночь, отвел его к отцу, чтобы он объяснил все обстоятельства дела. Кубад изумился плутовству Маздака, его дерзости. Из его сердца сразу ушли все сомнения. Он приказал привести мубада, воздал ему похвалы, рассказал ему все дело. Мубад сказал: „Я говорил царю, что этот человек — обманщик“. Кубад спросил: „Теперь это известно. Как погубить его?“ Мубад ответил: „Не следует ему показывать, что ты отступился. Устрой еще раз собрание, чтобы я мог вступить с ним в прения; я перестану защищаться, сознаюсь в своей беспомощности и уеду в Парс. А тогда ты действуй так, как найдет целесообразным Нуширван, чтобы покончить с этим делом“. Несколько дней спустя Кубад созвал вельмож, вызвал мубадов и приказал, чтобы они были заодно с мубадом Парса. На другой день собрались. Кубад сел на престол. Маздак на кресло. Мубады начали спор. Мубад из Парса сказал: „Я поражен тем, что огонь говорит“. Маздак сказал: „От небесного могущества сие неудивительно. Разве ты не знаешь, что его святейшество Моисей — мир над ним! — сотворил змия из куска дерева, а из одного камня заставил потечь тринадцать источников. Он сказал: „О, господи! утопи фараона в воде со всем его войском!“ — и всевышний потопил. И землю подчинил ему; когда Моисей произнес: „О, земля! поглоти Каруна!“[353] — она поглотила. Иисус — мир над ним! воскрешал мертвых. Все это не в силах человека и это творит бог. Он также послал меня, подчинив огонь моему велению, Огонь говорит то, что я говорю. Повинуйтесь! а не то на вас падет гнев всевышнего и всех погубит“. Мубад из Парса поднялся и сказал: „Я не смею отвечать человеку, который глаголет от имени всевышнего, которому огонь повинуется. У меня нет сил, |177| больше я не дерзаю. Я уезжаю, вы же, как знаете“. Мубад удалился, отправившись в Парс. Кубад встал с приема, а мубады удалились. Возликовав, Маздак пошел в храм огня, чтобы служить огню в течение семи дней. Когда пришла ночь, Кубад позвал Нуширвана и спросил; „Уезжая, мубад поручил меня тебе, только ты в силах искоренить это учение. Что следует предпринять?“ Нуширван сказал: „Если владыка возлагает на меня эту обязанность и никому об этом не скажет, я поразмыслю о сем деле, сделаю таким образом, что уничтожу на свете Маздака и маздакитов“. Кубад сказал: „Я не буду говорить относительно этого ни с кем, кроме тебя“. Нуширван сказал: „Мубад из Парса уехал, сподвижники Маздака обрадовались и укрепились сердцем. Все, что мы не придумаем теперь в отношении их, удастся. Убить Маздака — легко, но у него — много мечей. Когда его убьют, маздакиты убегут, рассеются по разным местам, призовут людей, захватят укрепленные места, причинят много забот нам и нашему государству. Нам надо так все устроить, чтобы они были убиты одним разом, чтобы не остался в живых ни один человек, чтобы никто не унес душу от нашего меча“. Кубад спросил: „Какое твое рассуждение относительно этого дела?“ Нуширван ответил: „Надо так сделать; когда Маздак выйдет из храма огня и придет к царю, пусть царь увеличит его чин, окажет еще больше почета и скажет ему наедине; „С того самого дня, как мубад перестал защищаться, Нуширван очень смягчился, согласен уверовать в тебя. Он устыдился того, что говорил“. Когда окончилась неделя, Маздак пришел к Кубаду; тот ему оказал почет, показал безграничное смирение и рассказал о Нуширване, как упомянуто. Маздак сказал: „Очень много людей прислушиваются к нему, глядят на него. Когда он вступит в это учение, весь мир примет это учение. Я просил посредством божественного огня сделать это учение его уделом“. Кубад сказал: „Ты хорошо сделал, так как он — мой наследник; его любит войско и народ. Как только он вступит в это учение, ни у кого не останется отговорок. Я построю в его честь каменную башню, на ней сооружу золотой терем, более светлый, |178| чем солнце, такой терем, каковой соорудил Гуштасп для Зардушта“.[354] Маздак сказал: „Ты дай ему совет, а я помолюсь, твердо надеюсь, что бог услышит мою молитву“. Когда пришла ночь, Кубад рассказал Нуширвану все, что произошло. Нуширван засмеялся и сказал: „Через неделю пусть царь позовет Маздака и передаст ему: „Нуширван вчера видел сон, испугался, ранним утром пришел ко мне, рассказал: „Я видел во сне, что громадный огонь покушался на меня, а я искал убежища. Некто очень красивый подошел ко мне. Я спросил его: „что требует от меня этот огонь?“ Он ответил: „Огонь на тебя гневается, что ты обвинял его во лжи“. Я спросила „Откуда ты знаешь?“ Он ответил: „Сурушу все известно“. Я очнулся от сна“. Сейчас он собирается в храм огня с мускусом, алоэ и амброй для воскурения, три дня будет служить огню, славить бога““. Кубад поведал Маздаку, что Нуширван поступил так-то. Маздак очень обрадовался. Когда прошла неделя от сих происшествий, Нуширван сказал отцу: „Передай Маздаку, Нуширван говорит мне: „я убедился, что это учение истинное, что Маздак — пророк бога. Но я, Нуширван, опасаюсь не большая ли часть людей противники этого учения? Не случилось бы так, что они восстанут против нас, насильно захватят у нас государство? Ах, если бы я знал, какова численность состоящих в этом учении и что это за люди. Если они имеют силу и многочисленны, я также вступлю, если же нет, потерплю, пока не усилятся, не станут многочисленными; я дам все, что им необходимо из содержания и оружия. Тогда мы объявим это учение, со всей мощью и силой приведем к нему людей“. Если Маздак ответит: „наше число велико“, и попроси: „дай список, напиши их имена, чтобы не осталось ни одного, которого бы я не знал““. Маздак так и сделал; принес Кубаду; по счету вышло двенадцать тысяч людей из горожан и воинов. Кубад сказал; „Я позову сегодня вечером Нуширвана, представлю ему список. Знак, что он вступил в учение, будет таков: сейчас же прикажу бить в литавры и играть в трубы, поднимут такие клики, что ты, находясь в своем дворце, услыхав звуки труб и барабанов, узнаешь, что Нуширван принял веру“. Когда Маздак возвратился к себе и наступила ночь, Кубад позвал Нуширвана, показал ему перечень и сказал: „Я с ним условился о таком-то знаке“. Нуширван сказал: „Очень хорошо! Прикажи, чтобы забили в литавры. Завтра же, когда увидишь Маздака, скажи: „Нуширван уверовал в тебя, так как увидал людей и список. Если бы пять тысяч было, не было бы достаточно. Но так как он обладает двенадцатью тысяч людей, то не страшно, если весь мир будет нашим противником. Если мы все трое будем держаться согласно, ничто нам не страшно““. Когда от ночи прошла одна стража, Маздак |179| услыхав звук литавр и труб, обрадовался, сказал: „Нуширван уверовал“. На другой день Маздак пришел на государев прием. Кубад передал Маздаку все, что ему сказал Нуширван; Маздак обрадовался. Окончив прием, Кубад позвал Маздака на беседу с глазу на глаз. Пришел и Нуширван; он преподнес Маздаку множество золотых вещей и редкостей, одарил его, попросил извинения за прошедшее. Обстоятельно рассудив, они в конце концов согласились на том, что Нуширван предложил отцу: „Ты будь владыкой мира, Маздак посланником бога, а мне дай чин сипах-салара над всеми этими людьми; я устрою так, чтобы во всем мире не осталось ни одного человека, кто бы не принял эту веру“. Кубад сказал: „Тебе — приказывать“. Тогда Нуширван сказал: „Мероприятия по этому делу должны быть таковы, пусть Маздак пошлет кого-нибудь в те города и округи, которые уверовали в него, пусть скажет, что от сего дня через три месяца издалека или близка, в такую-то неделю, в такой-то день, все должны собраться в нашем дворце. Мы устроим снабжение, снаряжение, вооружение, но чтобы ни один человек не знал, что мы готовим. В назначенный день пусть устроят угощение людям, пусть они поедят пищу, затем их переведут в другой дворец, там они примут участие в собрании вина, пусть каждый выпьет по семи кубков, их облачат затем по пятидесяти и двадцати человек в мои платья, дадут коня, снаряжение и вооружение, дабы все были одеты в почетные платья. Затем все вместе поднимем восстание и открыто провозгласим веру: кто примет учение, того пощадим, кто воспротивится — убьем“. Кубад и Маздак сказали: „Это правильно“ и, согласившись на этом, поднялись. Маздак написал послания во все |180| места, уведомил далекого и близкого, что надо в такой-то месяц и такой-то день всем прибыть в столицу, дабы все стали одарены почетным платьем, снаряжением, оружием и конем, „так как теперь дело идет согласно нашим желаниям, и государь находится во главе“. Итак, явились по приглашению все двенадцать тысяч человек; пришли во дворец государя, увидали такое угощение, какого не видал никогда и никто. Кубад сел на престол, Маздак на кресло, Нуширван стоял, перепоясав чресла, как бы показывая этим, что он — хозяин пира. Маздак был очень весел. Нуширван каждого усаживал за угощение; все уселись и поели. Из этого дворца перешли в другой дворец, увидели такое собрание вина, какого никто не видал. Кубад сел на престол, Маздак на кресло, а собравшихся рассадили в том же порядке. Музыканты и певцы затянули пение прекрасными голосами. Виночерпии разносили вино. Когда прошло несколько кругов, вошли гулями и фарраши, человек с двести, они держали в руках куски диба и ткани касаб, встали на некоторое время перед собранием. Нуширван сказал: „Пусть отнесут одежды в тот дворец, ведь здесь теснота; пусть отправятся по двадцати и тридцати туда,[355] наденут одежды, и, возвратясь, выстроятся, пока не будут все одеты. Тогда царь и Маздак пойдут на площадь, бросят взоры, полюбуются, затем откроют двери того помещения, принесут оружие“. А Нуширван заранее послал одно лицо в деревни, потребовал собрать хашар[356] человек триста с лопатами, чтобы почистить дворец и сады. Когда люди пришли из деревень, он их всех собрал на площади, закрыл крепко ворота, затем им сказал: „Я хочу, чтобы вы сегодня за день и ночь вырыли на этой площади много ям, размером в один гяз и два гяза, а землю из ям оставьте на том же месте“. Привратникам же он приказал, когда будут вырыты ямы, всех задержать и присматривать, чтобы никто из них не ушел. Вечером он вооружил четыреста человек, спрятал на площади и во дворце, сказав: „Когда я буду высылать с того собрания во дворец по двадцати и тридцати, вы их отводите на ту, другую площадь, |181| каждого разденьте донага, воткните головою до пупа в яму, ногами вверх и зарывайте крепко землей“. Когда услужающие одеждой ушли в тот дворец, привели двести лошадей в золотых и серебряных уборах, принесли щиты, пояса для мечей в золоте. Нуширван приказал: „Отнесите в тот дворец“. Отнесли. Затем он поднимал по двадцати и тридцати человек, отсылал их в тот дворец, на самом же деле их отводили на ту, другую площадь, бросали вверх ногами в ямы, засыпали землей, пока не погубили всех таким образом. Тогда Нуширван пришел к отцу, сказал отцу и Маздаку: „Я всех одел в почетное платье, они стоят украшенные на площади. Встаньте и полюбуйтесь, никто не видел убранства лучше этого“. Оба, Кубад и Маздак, встали, отправились в тот дворец, из дворца пошли на площадь. Когда пришли на площадь — взглянули, увидали по всей площади от начала до конца торчащие вверх ноги. Нуширван, обратясь к Маздаку, сказал: „Для войска, предводителем которого ты являешься, не может быть лучшего наряда, чем этот. Ты пришел затем, чтобы пустить на ветер имущество и тела наши, уничтожить в нашем доме власть государя. Подожди, я прикажу также и тебе почетную одежду“. Посредине площади было сделано большое возвышение, на этом возвышении вырыта яма. Нуширван приказал поставить Маздака вверх ногами и закопать землей. Он сказал: „О, Маздак, погляди на своих верующих, полюбуйся“.[357] Он сказал отцу: „Ты видел разум мудрых. Теперь самое правильное для тебя, чтобы ты некоторое время сидел дома, дабы пришли в успокоение люди и войско, ибо эта разруха возникла от твоего слабого разума“. Он посадил отца в дом и приказал освободить сельских людей, приходивших для рытья ям. Открыли ворота площади, чтобы могли притти и поглядеть люди города, страны и войска. Нуширван наложил на отца оковы, созвал вельмож и по праву воссел на царство. Он отверз руки от даров и деяний. Этот рассказ о нем остался на память, чтобы его читали и запоминали владеющие разумом.[358]

Глава сорок шестая. О выступлении Сумбада Гябра из Нишапура в Рей против мусульман и его смута.

После того до времени Харун ар-Рашида[359] никого из этих |182| людей не появлялось на свете. Случилось же так: жена Маздака, Хуррамэ, дочь Фадэ, бежала из Мадаина с двумя человеками; она очутилась в округе Рея и призвала людей к учению мужа. Снова разный народ из гябров вступил в ту веру, и люди прозвали их хуррамдинцами.[360] Они только и ждали, чтобы выступить, открыто объявить эту веру. Когда Абу-Джафар ал-Мансур в сто тридцатом году от хиджры пророка — мир над ним! — убил в Багдаде Абу-Муслима, главу проповеди,[361] раисом в городе Нишапуре был гябр по имени Сумбад,[362] служивший долго Абу-Муслиму, возвышенный им. Он восстал после убиения Абу-Муслима, пришел из Нишапура в Реи, призвал гябров Табаристана. Он знал, что население Кухистана по большей части рафизиты, мушаббихиты,[363] маздакиты и вознамерился открыто начать пропаганду. Сначала он убил Обеида Хейфи,[364] являвшегося от имени Майсура амилем Рея, и захватил казну, положенную туда на хранение Абу-Муслимом, Усилившись, он принялся требовать мести за кровь Абу-Муслима, провозглашая, что Абу-Муслим был посланником бога. Он говорил людям Ирака и Хорасана: „Абу-Муслим произнес наивеличайшее имя всевышнего и, обратившись в белого голубя, улетел, а теперь находится в некоей цитадели, сооруженной из меди; он восседает вместе с Махди[365] и Маздаком; они все трое явятся. Абу-Муслим будет предводителем,[366] Маздак его вазиром. А ко мне пришло послание“. Когда рафизиты услыхали имя Махди, а маздакиты — имя Маздака, они собрались в большой численности. Дело Сумбада |183| разрослось. До того дошло, что вокруг него собралось сто тысяч людей. Беседуя наедине с гябрами, он говорил: „Державе арабов пришел конец. Я нашел это в одной книге потомков Сасана. Не отступлюсь, пока не разрушу каабу, ведь ее установили вместо солнца. А мы снова сделаем своей киблой солнце так, как было в древности“. Хуррамдинцам же он говорил; „Маздак был шиит и я вам приказываю быть заодно с шиитами. Отомстите за кровь Абу-Муслима“. И всеми тремя разрядами он правил. Он убил несколько сипах-саларов Мансура, разбивал его войска, пока семь лет спустя Мансур не назначил на войну Джумхур Иджли.[367] Джумхур собрал войска Хузистана, Парса и пришел в Исфахан. Он повел с собою ополчение Исфахана, отправился к воротам Рея, три дня жарко бился с Сумбадом. На четвертый день Сумбад был убит рукою Джумхура.[368] Все то сборище рассеялось; каждый возвратился в свой дом. Учения хуррамдинцев и гябров смешались, они втайне сговаривались между собою, так что с каждым днем учение об общности становилось все более выработанным.[369] Убив Сумбада, Джумхур отправился в Рей, кого нашел из гябров — всех убил, а имущество их разграбил, женщин и детей их взял в полон и держал в рабстве.[370]

Глава сорок седьмая О появлении карматов и батинитов в Кухистане, Ираке и Хорасане.

Причиною возникновения учения карматов было следующее: у Джафара ас-Садик — да будет доволен им господь! — был сын по имени Исмаил. Исмаил умер прежде отца. От Исмаила остался сын по имени Мухаммед;[371] этот Мухаммед дожил до времени Харун ар-Рашида. Один из зубейридов донес, что Джафар ас-Садик — да будет доволен им господь! — готовится восстать, тайно занимается проповедью, домогаясь халифатства. Рашид привез Джафара[372] из Медины в Багдад, где и удерживал, страшась его. |184| У Мухаммеда был один гулям хиджазец, имя его Мубарик; он писал тем тонким почерком, который называют мукармат, по этой причине его звали Карматуйэ, он стал известен под этим прозвищем.[373] Один человек из города Ахваза дружил с этим Мубариком, имя этого человека Абдаллах сын Меймуна Каддах. Однажды он сел с ним в уединении и сказал ему: „О, Мубарик, этот господин Мухаммед сын Исмаила[374] был мне друг, он высказал мне свои тайны“. Мубарик соблазнился, страстно захотел узнать те тайны. Абдаллах сын Меймуна взял клятву с Мубарика; „То, что я скажу тебе, не говори никому, за исключением того, кто окажется достойным“. Затем он преподнес ему несколько речений в порядке букв[375] на языке, смешанном из слов имамов, людей изучающих естество, и выражений философских, по большей части относительно упоминаний пророка, ангелов, скрижали, калема, трона и курси.[376] Затем они разлучились. Мубарик отправился в сторону Куфы, а Абдаллах в сторону иракского Кухистана.[377] В это время шииты горевали по Муса сыне Джафара, — да будет доволен им господь! — который находился в заключении.[378] Мубарик совершал тайно проповедь до тех пор, пока она не распространилась по окрестностям Куфы. Люди, что приняли его проповедь, были суннитами, некоторые прозвали их мубарики, другие карматами. Абдаллах сын Меймуна совершал проповедь этого учения в Кухистане; он был большой мастер в магии. Мухаммед Закария приводит его имя в сочинении „Михарик ал-анбиа“.[379] Затем он отдал должность своего заместителя одному человеку, имя его Халаф. Он ему сказал: „Ты отправляйся в Рей, ибо в Рее, Абэ, Куме, Кашане, краях Табаристана и Мазандерана все — рафизиты; они проповедуют шиизм, примут и твою проповедь“. Сам же он, устрашась, отправился в Басру. Халаф пришел в Рей. В округе Нишабуйэ есть селение, которое называют Гульбун.[380] Там он остановился. В том селении был мастер вышивальщик, он занимался вышиванием. Некоторое время Халаф пробыл там. Свои тайны он не мог сказать никому, пока тысячами стараний не заполучил в свои руки одного человека, он его обучил своему учению и так |185| сказал: „Это учение семьи.[381] Оно должно сохраняться в тайне до тех пор, пока не появится Махди. Его появление — близко. Тогда учение станет явным. А теперь следует изучать, чтобы, когда вы увидите Махди, не быть неосведомленными об этом учении“. Люди этого селения принялись за изучение веры, но однажды старшина этого селения Гульбун оказался вне селения. Он приблизился ж мечети и прислушался. Это Халаф разговаривал с людьми этой веры. Старшина пришел в селение, сказал: „О, люди, прекращайте сношение с ним, не собирайтесь вокруг него; то, что я услыхал от него, вызывает во мне опасение, как бы это селение из-за него не погибло“. Этот Халаф был заикой, он не мог складно говорить.[382] Халаф, узнав, что его дело открылось, бежал из того селения. Он пришел в Рей и там умер. А некоторых из того селения он успел привести в свою веру. Его сын Ахмед сын Халафа занял его место и пошел по вере отца. Этому Ахмеду сыну Халафа попался один человек, по имени Гиас, который хорошо знал искусство синтаксиса. Ахмед сделал его своим заместителем по проповеди.[383] Этот Гиас украсил основы их веры стихами из Корана, преданиями о пророке, — божье благословение и мир над ним! — арабскими пословицами, рассказами. Он создал книгу, которой положил имя „Китаб ал-баиан“;[384] в ней упоминалось о значении намаза, поста, очищения, зякята, шариатских выражений в порядке слов. Ахмед сын Халафа поставил Гиаса своим заместителем по проповеди, так как Гиас знал синтаксис и лексику. Затем Гиас вел прения с людьми сунны, учил людей вере. И распространилось этакое известие: явился-де в халафовой вере некий, искусный в прениях муж, по имени Гиас, он передает отличные предания и учит людей некоторой вере. Люди городов[385] обратились к нему и начали изучать это учение, пока не прознал Абдаллах Зафарани. Второй раз правоверные на них покусились. Людей, что принимали эту веру, одни называли халафитами, другие — батинитами. После двухсотого года хиджры эта вера стала явной. В этот же год восстал в Сирии некий муж, прозванный „владыка горы“:[386] он захватил большую часть Сирии. А этот Гиас бежал, отправился в Хорасан, |186| остановился в Мердерруде. Он стал проповедовать эмиру Хусейну сыну Али Мервези; тот принял веру. Этот эмир Хусейн властвовал в Хорасане, а именно: в Таликане, Мейманэ, Герате, Гарджистане и Гуре. Приняв веру, эмир Хусейн привел в нее людей этих округов. Затем Гиас поставил одного замести геля для проповеди в Мердерруде, а сам отправился обратно в Рей и опять начал заниматься проповедью. Он поставил в свои заместители по проповеди одного из нишапурской округи,[387] известного под именем Бу-Хатим, хорошо знавшего арабскую поэзию и арабские предания. Отправляясь в Хорасан, Гиас пообещал, что через некоторое недалекое время, в таком-то году, появится Махди. Карматы ждали исполнения этого обещания. Люди же сунны получили известие о Гиасе, что он снова пришел, совершает проповедь. И случилось так, что срок появления Махди как раз наступил, а Гиас оказался лжецом. Шииты выступили против него, порочили его и от него отделились. Он бежал и никто его не мог найти.[388] После того община города Рея объединилась вокруг одного из внуков Халафа, проводила время с ним. Перед тем как его постигла смерть, он поставил своим заместителем своего сына, известного по имени Бу-Джафара Кабира. Когда над последним возобладала черная немочь, он посадил Бу-Хатима Батини. Но по выздоровлении Бу-Джафара этот Бу-Хатим не уступил главенства, ни во что не ставил Бу-Джафара.[389] Главенство ушло из дома Халафа. Этот Бу-Хатгм разослал проповедников по странам, как-то: в Табаристан, Исфахан, Азербайджан, призвал людей в свою веру. Эмир Рея“ Ахмед сын Али[390] принял его проповедь, стал батинитом. Затем случилось так, что дейлемцы восстали на алидов Табаристана, заявляя: „Вы — еретики. Вы приводите доказательство, что возвышенное знание произошло из нашей семьи, а оно — всеобще, не может „произойти“. Если вы учите — знаете, если кто другой, тот тоже знает. Возвышенное знание не переходит по наследству. Бог, преславный и всемогущий, одинаково послал пророка — мир над ним! — ко всем народам и всем племенам, он не избирал каких-нибудь особых людей, а весь народ. Нам стало известно, что вы — лжецы“. Эмир Табаристана оказал поддержку алидам,[391] но дейлемцы |187| восстали против него, говоря, что привезли из Багдада и городов Хорасана фетву и акт, что „ваша вера не является чистой, вы не исполняете того, что говорил бог и пророк“. Мы, являясь людьми гор, жителями лесов, и в шариате намного не отклонимся от верного пути“. При таких обстоятельствах этот Бу-Хатим Батини отправился из Рея в Табаристан и проник в Дейлем. Главою дейлемцев был Шарвин[392] сын Вардаванди. Бу-Хатим отправился к нему, стал с ними заодно и начал поносить алидов, занялся опорачиванием их. Он утверждал, что они неверующие, еретики. Он говорил: „Через некоторое, близкое время среди дейлемцев появится имам. Я знаю его установления и веру“. Дейлемцы воспылали рвением, приняли это. В дни Мардавиджа[393] дейлемцы и гелы, как говорится, „убежав от дождя, спрятались под водосток“, они целиком обратились на путь ереси. Некоторое время они провели с ним. Когда прошел предсказанный им для появления имама срок, они сказали: „Это — не имеет основы. Можно полагать, что эта вера — вера Маздака“. Они сразу оставили Бу-Хатима и обратились в веру людей семьи пророка, — господен мир над ним! — вознамерились убить Бу-Хатима. Бу-Хатим бежал и умер. Дела еретиков ухудшились. Многие лица отошли от их учения, раскаялись. В течение долгого времени шииты были в волнении. Они втайне составляли соглашения, пока вера не установилась на двух лицах: одна — на Абдуллахе Кавкаби,[394] другая — на Исхаке находившемся в Рее.[395]

Глава сорок восьмая. О выступлениях батинитов в Хорасане и Мавераннахре.

Глава сорок девятая. О сохранности казнохранилища, о соблюдении правил и порядка в нем.

У царей всегда было два казнохранилища, одно — основное казнохранилище, другое — расходное казнохранилище. Имущество, которое получалось, хранилось по большей части в основном казнохранилище. Пока не случилось к тому необходимости, не тратили из основного казнохранилища, а если что-нибудь брали, то брали как бы в виде займа и вместо взятого клали возмещение. |206| Когда об этом размышляют, то не следует всему тому, что поступает на приход итти на расход, а то, если неожиданно придет необходимость в деньгах, придет тревога, и в важном предприятии произойдут замедление и упущение; а в имуществе, которое зачислялось в казнохранилище из поступлений от стран, никогда не бывало замен и перечислений, чтобы расходы производились своевременно и не случалось замедления в дарах, пожалованиях, пособиях и все казнохранилища были бы благоустроенными.

Рассказ. Я слыхал, что эмира Алтунташа, который был великим хаджибом султана Махмуда, султан назначил на власть хорезм-шаха.[490] Он отправился в Хорезм. Абрэ[491] Хорезма составляло шестьдесят тысяч динар, а содержание Алтунташа — сто двадцать тысяч динар. Прибыв в Хорезм, он послал по истечении одного года своих доверенных в Газнин и обратился с просьбой и настояниями, чтобы ему отписали на содержание те другие шестьдесят тысяч динар, что составляют повинность Хорезма, взамен того, что будут давать из дивана. Вазиром был в то время Шамс ал-куфат Ахмед сын Хасана Мейманди. Прочитав послание, он немедленно написал ответ: „Во имя бога, милосердного и всепрощающего! Да будет известно эмиру Алтунташу, что он не может быть Махмудом.[492] Ни в коем случае те налоги, за которые он ответственен, ему не будут представлены. Собери налоги, доставь в казнохранилище султана и получи расписку, а затем проси и содержание, чтобы отписали тебе на Систан; тогда с бератом отправятся за теми налогами, возьмут их и доставят в Хорезм. Да будет разница между рабом и владыкой, между Махмудом и Алтунташем! Ведь как порядок дел государя известен, так и делу войска определена мера. А речи хорезм-шаха должны быть безошибочны. Между тем, обратившись с такой просьбой, он или на султана взглянул пренебрежительно, или же Ахмеда сына Хасана счел простаком и невеждой в делах. Зная совершенство разума хорезм-шаха, нам это показалось удивительным и за совершенное следует просить извинения; великая опасность для раба — искать соучастия в царстве со своим владыкой“. Он отослал это письмо в Хорезм с одним военным в сопровождении десяти гулямов. Те привезли шестьдесят тысяч динар, доставили их в казнохранилище и получили взамен тех денег берат на Буст[493] и Систан, взамен чего выдали гранатовой корки, чернильного ореха, хлопка и тому подобного. Вот так-то подобает хранить порядок царства и правила, дабы дела государства не отрывались одно от другого, укрепилось бы благополучие народа и благоустройство казнохранения, были бы |207| пресечены нелепые вожделения относительно имущества султана и народа. У каждого государя, который проводит свои дни в нерадивости и забавах, дела со временем приходят в упадок и о нем плохое упоминание в летописях и рассказах. И падишахство тем бывает желанно, что после него остается доброе и славное имя.[494]

Глава пятидесятая. О даче ответов, о проведении дел челобитчиков и свершении правосудия.

Всегда при дворе пребывает много людей из челобитчиков; они не уходят, если не получают ответа на свое заявление. Иноземец и посол, приходящие к тому двору, видя эти вопли и сумятицу, могут предположить, что из этого двора исходят для народа великие притеснения. Надо сию дверь для них закрыть, надо выслушивать вместе нужды как чужих, так и своих и здесь же решать.

Когда же до челобитчиков дошел приказ, пусть они немедленно уходят, дабы не производить этих воплей и сумятицы.

Рассказ. Говорят, что Иездеджерд[495] сын Шахриара отправил посланника к повелителю правоверных Омару, — милость господня над ним! — говоря: „Во всем мире нет двора более многолюдного, чем наш двор, нет казнохранилища более благоустроенного, чем наше казнохранилище, нет войска более отважного, чем наше войско, никто не имеет столько людей и снаряжения, сколько находится у нас“. Омар послал ответ: „Да, двор ваш — многолюден, но челобитчиками; ваш; казнохранилище благоустроено, но неправильными налогами; ваше войско отважно, но непослушливо. Когда уходит державность, не приносит пользы снаряжение и многолюдство. И все это является доказательством вашей бездержавности. От вашего упадка спасенье в том, что бы ваш султан самолично творил справедливость, чтобы все стали справедливыми и чтобы он не питал вожделения к непотребному“, как вот сделал султан Махмуд.

Рассказывают, что один торговый гость пришел на разбор |208| жалоб у султана Махмуда, сетуя на его сына Масуда и принося жалобу: „Я — купец. Уже долгое время как я пребываю здесь и хочу отправиться в свой город, но не могу уйти, потому что твой сын купил у меня на шестьдесят тысяч динар товара, а не дает уплаты. Я прошу, чтобы царь послал со мною Масуда к судье“. Махмуд, опечаленный словами купца, поручил сказать Масуду в резких выражениях: „Я требую, чтобы ты незамедлительно удовлетворил купца в его праве, а не то отправляйся вместе с ним к судье, дабы он тебе приказал то, что следует по суду религиозного закона“. Купец отправился в дом судьи, а посланец пошел к Масуду и передал сообщение. Смутившись, Масуд приказал казначею: „Посмотри в казнохранилище, сколько там из наличных денег“. Казначей сосчитал и сказал: „Двадцать тысяч динар“. Масуд сказал: „Возьми и отнеси их торговому гостю, а на все деньги попроси три дня времени“, посланцу же сказал: „Скажи султану, я сейчас же отдал двадцать тысяч динар, в течение трех дней я полностью удовлетворю торгового гостя в его требовании. Вот я надел каба, препоясался, обул сапоги и стою в ожидании приказа, — итти ли мне или нет в особое шариатсхое собрание?“ Махмуд сказал: „Поистине знай, ты не увидишь моего лица, пока не доставишь полностью и в целости имущество“. Масуд не осмелился слова вымолвить; он разослал во все стороны людей с просьбой о займе и когда наступил дневной намаз, купец уже получил шестьдесят тысяч наличными деньгами. Торговые гости рассказали о происшедшем до крайних пределов мира: в Газнин отправились торговые гости из Чин, Хата, Египта, Магриба; они привезли в Газнин все, что было в мире из редких и удивительных изделий. В то время говорили о малейшем фарраше и стремянном, что в шариатском присутствии они были равны с раисом Хорасана и с амидом Исфахана.[496]

Рассказ. Амил города Химса написал Омару сыну Абдал-Азиза: „Разрушилась стена шахристана Химса,[497] надо ее поправить, как они распорядятся?“. Написал в ответ: „Устрой шахристану Химса стену из справедливости, очисти дороги от притеснений и страха, тогда не будет нужды в глине, кирпиче, камне и извести“. Всевышний приказывает: „Давид! Мы поставили тебя своим наместником на земле, суди людей справедливо“;[498] каждое слово, |209| что ты скажешь, говори по справедливости, каждое дело, которое ты делаешь, делай по правде. Доволен ли бог своим слугой? Пророк — мир над ним! — говорит: „Тот, кто поставил над мусульманами амиля и знает, что среди мусульман находится кто-то лучше поставленного, изменяет богу и его посланнику“. Толкование этого таково: он говорит: „следует приставлять к делу людей богобоязненных, чтобы они не притесняли рабов бога, а проявляли бы сочувствие к ним; если же не так поступают, назначая амиля, то это предательство, содеянное по отношению к богу, посланнику и мусульманам“.

Это место является отчетной книгой для царей; если они бывают хорошими, их поминают добром, плохие — их плохо поминают и проклинают. Унсури[499] говорит:

Глава пятьдесят первая. О наблюдении за отчетностью владения и порядке и способе ее.

Пусть напишут расчет налогов владения, приведут в ясность приход и расход. От этого такая польза, что получится ясное суждение о расходах, то, что следует, чтобы отбросить и не выдавать (?). Если у докладывающего отчетность будет что сказать относительно прихода, укажет ли он на сбережение или недостачу, пусть выслушают его слова: когда то, что говорят, будет соответственно истине, пусть требуют те налоги, чтобы не произошло по этой причине уменьшение или потери в налогах, чтобы ничего не осталось неясного в делах.[501]

Что касается правильного поведения государя в отношении мирского имущества и дел, то оно — таково: быть справедливым, следовать древним обычаям и правилам царства, не устанавливать плохих обычаев, не давать согласия на неправое пролитие крови. На государях лежит священная обязанность: обследование амилей и дел их, знание прихода и расхода, сбережение имущества и устройство запасов для поддержания и отражения вражеских козней. Государю |210| надлежит так жить, чтобы его не сочли скрягой, но также не быть настолько расточительным, чтобы говорили как о ветряном и моте; а во время дарения пусть соблюдает степень каждого; не дарит сто динар тому, кто заслуживает одного динара, а кто заслуживает сто динар, пусть не дарит тысячу, ибо и чиновность вельмож терпит урон, а еще и люди скажут: „он не знает достоинства и степени людей, не знает права заслуг, не знает людей разума, остромыслия и знания“. Они беспричинно станут обиженными, проявят нерадивость к службе. Еще надлежит с врагом так воевать, чтобы оставалось место для мира, и с другом и врагом так сходиться, чтобы можно было порвать, так разрывать, чтобы можно было сойтись. Не надлежит пить вино до опьянения, разом быть благодушным, а разом недовольным; когда государь немного займется зрелищами, охотой, мирскими удовольствиями, пусть он также время от времени займется воздаянием благодарности богу, милостыней, ночной молитвой, постом, чтением корана, совершением добрых дел, чтобы быть причастным и к вере, и к миру. Муж должен быть умеренным во всех делах, так как пророк соизволил изречь, — мир над ним!: „Лучшее из дел — средина их“, то есть „наилучшее из дел — умеренность, каковая и наиболее хвалима“. Надлежит во всех делах помнить о всевышнем, дабы не произошло несчастия, исполнять по мере сил приказание и запрещение, стараться, чтобы во всяком деле, которое он делает, осталась память; все мирские труды существуют ради доброго имени; надо стараться в делах веры, чтобы всевышний удовлетворил его в делах веры и мирских, чтобы он дал исполнение желаний в двух мирах и все бы его желания исполнил.

Это „Книга о правлении“,[502] вот — написана. Владыка мира приказал сему рабу, чтобы он сделал относительно этого некий изборник, и он поступил согласно приказа: одновременно сразу тридцать девять глав было написано и доставлено на высочайшее благоусмотрение и стало одобрено. Но было очень кратко и после этого сей раб увеличил, прибавил к каждой главе соображения, сделал изложение в ясных выражениях. В четыреста восемьдесят пятом году,[503] когда мы намеревались отправиться в Багдад, мы отдали писцу книг царя Мухаммеду Магриби, чтобы он переписал ясным почерком. А если сему рабу не придется возвратиться |211| из этого путешествия, то пусть он отнесет эту тетрадь владыке мира, чтобы увеличилось предостережение высочайшего благоусмотрения. А владыка мира, утруждая себя, пусть постоянно читает эту книгу! Да не наскучит чтение этой книги, так как в этой книге имеются и совет, и мудрость, и поговорки, и толкование Корана, и предания о посланнике бога, — мир над ним! — и рассказы о пророках — мир над ними! — и жития, и рассказы о справедливых государях, и повествования об ушедших, и рассказы об оставшихся и, несмотря на всю длинноту, она коротка и достойна правосудного государя. А господь лучше знает![504]