Сибирская жуть

Машина-невидимка

Это было в середине лета 1977-го года. Лето это памятно в первую очередь тем, что именно тогда в Красноярском крае из магазинов начисто исчез шоколад, как выяснилось, лет на восемь-девять, но сначала никто такого срока не предполагал, все были удивлены: уж шоколад-то всегда на прилавках валялся…

Ладно, не будем отвлекаться. Наш отряд тогда, как говорят геологи, стоял на крохотной таежной речушке, у склона огромной, километров десять в диаметре, горушки, сплошь заросшей лесом. По другую сторону сопки – деревня, а километрах в пяти от нее – мы. Из деревни к лагерю вели две дороги, из космоса смотревшиеся, надо полагать, огромными полукружьями. По какой ни пойдешь от нас – придешь в деревню. По какой ни пойдешь от деревни… ну, соответственно.

Место это, как в первый же день выяснилось, было медвежьей территорией. Медведь – зверь оседлый, отмечает себе строго определенную территорию, на ней и изволит проживать. Этакое крохотное феодальное владение. Другим медведям внутрь помеченного пространства заходить не рекомендуется – будет хреново. Людям, в общем, проще. Соизволят допускать-с.

Медведь местный, как потом выяснилось, был этаким наследственным хозяином. Поколение, кажется, четвертое. И папаша его, и дедушка обитали в этих самых местах. С деревенскими поддерживался своего рода нейтралитет – медведь, тварь умная, в селе не пакостничал, коров, во множестве шлявшихся по тайге, никогда не трогал, а селяне, в свою очередь, воздерживались от актов вооруженной агрессии по отношению к династии топтыгиных. И всем было удобно, всем было хорошо.

В первый день, когда мы только прибыли и разбили палатки, мишка, естественно, возмутился. Дня три бродил где-то на вершине горы и орал средь бела дня, что твой Змей Горыныч – пугал и выпроваживал, авось да уберемся. Мы, конечно, и не подумали – рабочие планы Министерства геологии составляются без учета медвежьих эмоций. Медведь тем временем присмотрелся, сообразил, что ружей ни у кого из нагрянувших не имеется, охотиться они не собираются (такие вещи эта зверюга просекает четко), занимаются какими-то своими неопасными делами, а посему – черт с ними. Последующие три месяца, которые мы там прожили, мохнатый вообще не давал о себе знать, сосуществуя с нами настолько незаметно, что, если не знать о нем заранее, можно подумать, будто его там и нет.

Ну, это лирика… Итак, мы стояли на речушке. Два-три деревянных барака, оставшихся от каких-то предшественников, полдюжины палаток, пять-шесть молодых специалистов обоего пола с новенькими дипломами о высшем и среднем специальном образовании, два десятка нас, то бишь работяг. В общем, лагерь этот описан в романе «Охота на пиранью» – именно так он, должно быть, и выглядел, покинутый нами по окончании работ.

Пора о необыкновенном. Так вот… В тайге, надобно вам знать, скучновато, если ты не шатаешься по ней идиотом-туристом, а обосновался на все лето работать от зари и дотемна. Небольшая прогалина, самодельный мостик над речушкой, а вокруг – сплошная стена тайги. Скука. Поэтому, когда время от времени из города приезжала наша машина, обычно ближе к вечеру, весь народ заранее вылезал из палаток, едва заслышав в паре сотен метров урчание мотора.

Вот и тогда – вылезли. Скопились. Узкая дорога в одну раздолбанную колею, где с трудом протиснется одна машина, да и то задевая бортами ветки, просматривалась метров на сто, а далее резко поворачивала вправо, так что полагаться приходилось исключительно на слух. Все человек двадцать пять прекрасно слышали, как совсем близко натужно надрывается мотор, как скрежещет старенькая коробка передач. Совсем близко, под самым носом, за поворотом. Вот-вот появится…

Не появилась. Мало того, мотор замолчал и больше уже не работал. Полагая, что наш старенький ГАЗ-51 накрылся медным тазом буквально в паре сотен метров от лагеря – а иного вывода на основе всеми слышанных звуков и нельзя было сделать, – самые нетерпеливые двинули навстречу. И не обнаружили за поворотом никакой машины. Недоуменно матерясь, прошагали в сторону деревни еще не менее километра – но и там никакой машины.

В тот день она так и не появилась, прибыла только через сутки. Такие дела. Если кто-то не понял, поясняю: дорога, соединявшая деревню с лагерем, представляла собой стиснутую тайгой пятикилометровую колею без каких бы то ни было ответвлений, поворотов, съездов и обочин. Выехав из деревни, можно попасть только в лагерь. Выехав из лагеря, можно попасть только в деревню. Развернуться на этой дороге было физически невозможно – для любой гражданской машины, я имею в виду. Танк, конечно, смог бы, но откуда там взяться танку…

Естественно, имела место некоторая оторопь. С одной стороны, чуть ли не тридцать человек прекрасно слышали, как совсем рядом, ну метрах в двухстах самое дальнее, переваливается по буграм, завывает стареньким мотором машина. С другой стороны, пойдя на звук, обнаруживали полное отсутствие каких бы то ни было транспортных средств с двигателем внутреннего сгорания. Ребус, а?

И ведь дня через два все это в точности повторилось – снова близенько-близенько, вот туточки, за поворотом, шумит мотор, скрежещут передачи, тужится потрепанная машинешка, пытаясь одолеть колдобины и рытвины, вот-вот выедет из-за поворота… а вот вам шиш. В один прекрасный момент звук мотора затихает и уже более его не слышно до следующего раза. Невидимая машина с завидным постоянством стремится к лагерю и, не доехав до него совсем немного, исчезает неведомо куда…

Бога ради, только не нужно логических, рациональных объяснений. Их попросту не имеется. Версию о том, что это якобы доносился до нас шум мотора ездивших где-то поблизости машин, отметаем с порога. Прежде всего потому, что этим машинам было неоткуда взяться. До деревни, повторяю в который раз, километров пять, а там еще одна речушка, дома, лес, ближайшая автотрасса – таким образом, километрах не менее чем в восьми. И, кроме того, мы в конце концов, малость осатанев от таких непонятностей, стали экспериментировать с тем самым нашим газиком. Благо шофер наш, своими ушами послушав шум невидимки и своими ногами отмахав с километр дороженьки, всецело проникся ситуацией…

В общем, он ездил, а мы слушали. Экспериментальным, сиречь строго научным путем было установлено:

а) шум мотора настоящей машины слышен исключительно тогда, когда она находится метрах в трехстах от лагеря, не дальше;

б) шум моторов других, посторонних, далеких машин до лагеря попросту не долетают. Напрочь.

Вот так, путем строгого эксперимента… А невидимка, сволочь такая, продолжала мотать нервы. Если не каждый вечер, то уж через пару дней на третий. Возможно, кому-то это и смешно читать, но нам тогда, честное слово, было не до смеха. Неоткуда взяться машине, неоткуда доноситься шуму мотора, а машина тем не менее едет себе вечерком неподалеку от лагеря. И увидеть ее нельзя… Как-то, когда мы очень уж разозлились, наш «пятьдесят первый», едва раздался поблизости шум мотора, помчался навстречу со всей скоростью, какую позволяла разбитая колея…

Но ничего шофер не увидел, кроме пустой дороги.

Когда выдалось свободное время, при случае поговорили в деревне с местными. Они эту загадку обсуждали скупо и без всякого удивления. Ну да, а как же. Ездит такая. И давненько вроде бы ездит, времен с довоенных. Видеть никто не видел, а слышали многие. Ни вреда от этого ездуна, ни, понятно, пользы.

А один старикашка, хитрый и пьющий, сказал таинственным шепотом: «Вы только, мужики, в кабину к нему не садитесь, если позовет, – тогда все и обойдется».

Впрочем, нужно учитывать, что деревенские шутники любят подпускать городским «жутиков». Кроме старикашки, никто ничего подобного не говорил. Все сходились на том, что машина-невидимка болтается по тайге лет сорок, и только.

Вот такая история. Возможно, она и не впечатляет – если только вас не было среди тех двадцати-двадцати пяти человек, что своими ушами слышали шум мотора, но потом, отправившись в ту сторону, где просто обязана была оказаться машина, не обнаружили ничего. Если только вас не было среди тех, кто слышал урчанье мотора невидимки чуть ли не каждый вечер…

Финал? Да никакого финала, собственно. Не писать же в Академию наук: «Товарищи ученые, доценты с кандидатами! У нас тут что ни вечер ездит невидимая машина, задолбала, зараза…» Даже если под этим письмом окажется не одна подпись, а двадцать, солидности это не прибавит. Подотрутся, и точка. В общем, мы на все эти загадки махнули рукой, мы как-никак приехали туда работать, своих забот было по горло. В конце концов на скрежетание ездившей у самого лагеря невидимки перестали обращать внимание: благо ни пользы от нее, ни, что важнее, вреда. Как от того медведя, что больше нас не тревожил, как только убедился, что люди мы мирные.

Правда, с некой попыткой объяснения – не этой загадки, но схожей – я столкнулся лет двадцать спустя. Один мой знакомый жил с напарником в таежной охотничьей избушке, и каждую ночь им чертовски досаждало долгое петушиное кукареканье. Вообще-то, звуки самые что ни на есть житейские, вот только до ближайшего жилья, где имелись куры с петухами, пришлось бы топать километров пятьдесят… Обитатели охотничьего зимовья, к слову, вели самый что ни на есть трезвый образ жизни. Но… Полсотни километров до ближайшей деревни – а петухи орут поблизости каждую ночь. Зимой, кстати, было дело.

Так вот, один городской человек с ученой степенью, услышав о загадочном петушином пении, пытался уверять, будто все дело в том, что в атмосфере существуют некие звуковые каналы, переносящие-де мирные бытовые звуки за километры, за десятки километров. Ну, в принципе возможно… Правда, у меня было бы больше доверия к ученому объяснению, окажись оно строгой научной истиной. Но пока что все разговоры о «звуковых каналах» находятся исключительно на стадии гипотез, что, воля ваша, доверия к ним не прибавляет.

Так что… А что, собственно, «так что»? Поди пойми. Главное, всё было именно так. И точка. И полная непонятность.

А вообще, в тех местах, о которых я пишу, с давних пор добывали золото. Ну, а там, где добывают золото, знаете ли, частенько… блазнится. Такой уж металл, за который люди гибнут чаще и охотнее, нежели за другие металлы.

И, что характерно, ни у кого почему-то не было страха. Не было, и все тут. Это лишь усиливало наплевательское отношение к наблюдавшемуся феномену, чью природу постичь не удавалось… Вот если бы ночами пугало, вот если бы в палатку лезли синие рожи, а за спиной ухали замогильные голоса… Это – да. Это волновало бы. Меж тем сама по себе невидимая машина не несла в себе ни угрозы, ни опасности, потому на нее в конце концов и махнули рукой.

А настоящий страх… Был у нас в отряде препустой, вредный мужичонка. Не любили его за то, что, выпив, не знал ни меры, ни удержу, начинал цепляться ко всем подряд, что-то ныл оскорбительное и злое, хватал за грудки, выдвигал непонятные ему самому претензии, одним словом, был хлипок и неопасен, но надоедлив, как комар. Пару раз его, не утерпев, били, а потом решили разыграть по полной.

И вот вам декорации. Наш склочник (а он, на чем розыгрыш и базировался, наутро обычно ничего не помнил из вчерашнего) просыпается прямо у палатки, где вчера и заснул, не добредя до спального мешка. Голова знакомо трещит, во рту эскадрон ночевал – симптомы всё насквозь привычные, оно бы и ничего, вот только неподалеку лежит накрытое брезентом нечто, по форме крайне напоминающее труп. И сапоги с одного конца высовываются, носками в небо… И сидит над нашим склочником начальник отряда с извлеченным из ящика-сейфа единственным отрядным карабином. И, едва мужичонка пытается встать, рявкает:

– Лежать, мать твою!

И тут же – отряд в полном составе. Лица у всех мрачные, удрученные, головами покачивают: м-да… Это надо же…

Склочник вновь, уже просекая неладное, пытается встать. И снова окрик:

– Лежать, не шевелиться! Да, брат, ну и натворил ты…

Как писал классик Успенский (Михаил), жить всегда страшно, а с похмелья тем более.

Унылая ситуация…

Ребята, да что? Да я? Лежать! Лежать, тварь! Лежать, выродок! Лежать, с-сука! Пока участковый приедет, мы тебя сами… при попытке к бегству… Как-кого парня… Мужики?! Да что? Я? Ты, ты, ты, падло… Ты Володьку вчера ножичком-то под сердце, вот он, одни сапоги торчат, утоплый труп мертвого человека, под брезентом, и за участковым уже послали в деревню, и ножик твой, вот он, и светит тебе, надо полагать, не менее чем вышка, а что ж ты, гад, хотел, путевку в Сочи и блондинку в постель?! Какого парня замочил, тварь…

Вот это, надо вам сказать, был страх. Стра-ах… Дай вам бог, хорошие мои, в жизни не видеть физиономии, сведенной этаким страхом. Злая, конечно, была шуточка, жестокая, но очень уж этот организм всех достал. Ну, мы ж не звери, мы его в этаком состоянии держали не более пяти минут, чтобы умом не рехнулся, довольно быстро показали, что нет под брезентом никакого трупа, а есть одни свернутые фуфайки. Зато как он потом был счастлив! Себя от счастья не помнил, зла не держал первое время… Ни убийства, ни грядущей вышки!!!

Вот это – страх. А невидимая машина, от которой ничего и не происходит, кроме шума и непонятности… Эка невидаль!

Ты где, бабуля?

Следующая история – столь же непонятная, но гораздо более короткая. Происходило это в том же месте, но парой недель спустя.

Я сейчас уже не помню, зачем мы втроем отправились в деревню. Что не за водкой, это помню точно – деньки стояли погожие, рабочие, благо за неделю мы получали столько, сколько молодой специалист с дипломом – за месяц. Какая тут пьянка?

Солнышко, ясное небо, тишина, благодать. Птички чирикают, белки шебуршат, ручеек журчит. Белый день. Трезвые все трое, и давненько уж, веселые и бодрые, правда, девочек в платьях месяц не видели, ну да это не навсегда…

Дорога, по которой мы шли, одна из тех двух дорог, что соединяли лагерь с деревней, была несколько своеобразной. В свое время ее пробили тяжелой техникой к заброшенному ныне прииску, пробили посреди глухой тайги, по моде тех лет не считаясь с затратами. И потому имела она такой вид: шириной метров пять, по обе стороны – обрывчики высотой метра в полтора, практически отвесные, а уж над обрывчиками – тайга. Раньше тут была тропинка, а потом ее как следует углубили бульдозерами. Отсюда и обрывчики. Чтобы влезть по ним наверх, к деревьям, даже нестарому, сильному и ловкому человеку придется несколько потрудиться, проявив чудеса акробатики. Стены отвесные, песчаные, полезешь – будут осыпаться, не везде свисают обрывки корневищ, за которые можно ухватиться. Перечитайте этот абзац еще раз, убедительно прошу. И представьте себе эту дорогу, эти обрывчики насколько можете детальнее… Этакая канава посреди тайги.

Ну, в общем, мы встретили старушонку. Самую обыкновенную, явно деревенскую. «Здорово, бабуль!» – «Здрасте, сынки!» – «За ягодами, бабуль?» – «В деревню, сыночки?» Вот и весь разговор, а что тут рассусоливать? Бабка пошла дальше, мы пошли дальше, в сторону, как легко догадаться, противоположную.

И повернули мы назад, в ту сторону, куда ушла бабка, то есть к нашему лагерю, через… через… Ну, не знаю. Через столько времени, сколько нужно, чтобы докурить сигарету «Прима» почти до «фабрики». Минута, две, три? Уж не более трех.

Я сейчас уже не помню, что мы забыли в лагере, зачем вернулись. Кажется, не все письма, что следовало отправить, с собой захватили. Что-то вроде. Не в том дело…

Возвращаемся… Нету бабки! Нету бабки. Нету бабки на дороге-канаве. Нету никакой бабки. Ясно? Не-ту-ти! А свернуть с дороги бабке некуда, и давно мы, по идее, должны были ее обогнать, вот уже и лагерь… нету бабки! Хотя – только что была.

Это сейчас, через двадцать два годочка, уже пропал тогдашний страх. А вот в тот день… Стоят три трезвых, здоровых, но уже не веселых лба, переглядываются молча, и по спинам, знаете ли, холодочек… Потому что нету бабки… Хотя только что была. Остается поверить, что наша бабуля одним молодецком прыжком преодолела обрывчик в полтора метра высотой, но поскольку все мы видели, как она пять минут назад еле ковыляла, в это, пусть и насквозь материалистическое, объяснение, простите, абсолютно не верится. Никак ей не под силу было взобраться на обрывчик. Ну не могла она туда вскарабкаться, не могла, и все тут!

Нету бабки. Белый день, птички щебечут, белки шмыгают, ручей журчит, и по спине – холодок…

А на вид бабуля была самая обыкновенная. Ничего удивительного, это только в фильмах ужасов у таких вот бабуль нос крючком и глаза – как плошка. А в жизни вид у них насквозь обыкновенный.

Мы ни тогда, ни потом об этом случае не говорили ни со своими, ни с деревенскими. А зачем? Что, собственно, произошло? Ну, была бабуля. Ну, не стало бабули. Нас она, в конце концов, не трогала. Как и мы ее. А если ломать голову над кое-чем из того, что может наблюдаться в сибирской глухомани… Ни к чему, право. Главное, никто тебя не трогал и ничегошеньки с тобой не произошло, хотя с другими порой…

Это было на самом деле. Средь бела дня. И удивление давно потускнело, за двадцать два-то годочка, и страх пережитый – аналогично. Бывает… Что тут еще скажешь?

Как к нам ходили в гости

Третья история случилась годом спустя, летом 1978-го. Мы тогда приехали в вымирающую, собственно, деревеньку: два десятка домов, вытянувшихся одной-единственной улицей вдоль озера, полтора тракториста, два с половиной механизатора, три-четыре старухи, магазинчик-одно-название, почти половина домов уже необитаема… Было тогда такое поветрие: укрупнять, изволите ли видеть, сельские населенные пункты, совершенно наплевав при этом на неперспективные. Эта шизофреническая затея обернулась для сибирской деревни новыми бедами. А придумала ее г-жа Заславская. Ну да, та самая, тогда еще не «г-жа», а самый что ни на есть настоящий «тов.», холуёк при ЦК КПСС, это она потом двинула в демократы…

В общем, именно эта деревушка описана в третьей части романа «Волчья стая» – не только деревня, но и вся наша тогдашняя бригада вкупе с автором этих строк. Единственное (зато принципиальнейшее) отличие в том, что в реальности никакого клада мы не находили, а потому, как легко догадаться, вовсе не перестреляли и не перерезали друг друга. Кто и помер впоследствии – так исключительно по причине водки.

Ладно, не будем растекаться мыслию по кедру…

Бригада наша, числом четверо, заняла одну из давно пустующих избушек. И однажды мы все четверо отправились заготавливать дрова. Срубили дюжину берез, распилили на чурбаки, покидали оные в машину и с чувством исполненного долга вернулись в деревню. Пообедали как следует, разлили пол-литра водки на четверых, приняли, благословясь, и согласно полузабытому русскому обычаю легли подремать после обеда и трудов праведных. Время примерно – меж тремя и четырьмя пополудни, погода прекрасная, солнечно. Чтобы не беспокоили нас, приуставших, сотоварищи по отряду, дверь изнутри заложили на большой железный крючок.

Я не спал и не бодрствовал – так, подремывал одним глазом. И в некоторый момент это началось.

Сначала кто-то явственно и шумно ходил в сенях. Потом крючок (державший дверь плотно и качественно) звучно слетел. Лень было вставать, и открывать глаза лень, так что я лежал себе, благо беспокоиться не было ни малейших причин: деревенька в глуши, белый день, какое уж тут беспокойство?

Выглядело… нет, я же не открывал глаз… Ага! Обстояло. Обстояло всё так: какой-то мужик ходил по избе, тяжело ступая, и брюзгливо ворчал; мол, набезобразили, все вверх дном перевернули, ходят тут всякие, носит их нелегкая… Самое интересное, я не мог разобрать ни единого слова, но отчего-то совершенно точно знал, что смысл слов именно таков, каким я его только что описал. До сих пор не могу объяснить, как оно так было, но было оно именно так, хоть режьте. Не разбирал ни слова, но смысл откуда-то знал совершенно точно. Вяло констатировал в полудреме, что это, должно быть, хозяин избушки, пятидесятилетний карлик-полуидиот, какие в деревнях встречаются. У него было две избы, в одной сам обитал, а эту, пустующую, сдал нашей бригаде. Помню прекрасно, что я тогда немного удивился: чего он, собственно, придурок, разворчался? Никакого беспорядка мы ему и не устраивали, наоборот, нары и столик сколотили, изба-то была пустая… Вроде бы женщина с ним ходит, такое впечатление…

А потом – подбросило.

В буквальном смысле. Взметнулся на нарах, словно уколотый шилом в известную область организма. Этот подброс, этот толчок, этот импульс до сих пор нельзя описать внятно: не страх, не тревога, не приступ агрессии… Черт его знает. Подбросило. Что-то вдруг подбросило, что-то заставило выхватить нож, что-то потянуло прямиком к печке. И тут же услышал рядом:

– МУЖИК ЗА ПЕЧКОЙ!

Остальные трое соскочили с нар прямо-таки синхронно – и мы вчетвером окружили печку. Как во сне. Как в наваждении. Продолжалось это наваждение совсем недолго, секунд несколько. Потом все разом словно бы опамятовались, совершенно точно осознавая себя в реальности. Не было никого в избе, кроме нас. Дверь была закрыта, как мы ее и закрыли, крючок накинут, как мы его и накидывали…

Впечатлениями обменялись молниеносно. Все четверо пережили одно и то же: тяжелые шаги в сенях, звонко слетает крючок, некий мужик начинает болтаться по избе, бурчать, слов не удается разобрать, ни единого словечка, но смысл бурчанья отчего-то кристально ясен: ходят тут всякие, носит тут всяких, заявились, набезобразили… и словно бы женщина при нем, хотя она молчала и ни единой реплики не подала… Потом – тот самый толчок, опять-таки одновременно, синхронно поднявший всех четверых и толкнувший ловить «мужика за печкой»…

Вот такая история. Алкоголь в качестве вызвавшего ее фактора отметаем решительно: ну что такое пол-литра водки для четверых организмов мужского пола, прекрасно знакомых с ней, родимой? К тому же перед принятием стопарика пообедавших обильно и сытно?

Слону дробина… До того мы недели три провели в самой пошлой трезвости. И, наконец, никто еще не слышал об алкогольных галлюцинациях, способных вызвать не то что у четверых, но даже и у двоих одинаковые «глюки». Любой психиатр или нарколог вас высмеет, коли обратитесь к нему с утверждением, будто «белка» вызывает у разных людей одинаковые видения…

Водка тут ни при чем. Нас было четверо, и пережитые нами эмоции и впечатления походили друг на друга, как горошины из одного стручка. Кто-то заявился в гости… Кто именно, вряд ли стоит растолковывать подробно. Есть такой… В разных местах кличут его по-разному, но суть одна и та же. Обитает он… при доме. Показывается иногда. Да домовой это, домовой, что уж там, к чему реверансы…

Мы прожили в этой избушке еще месяц и более ничего странного не наблюдали. Вот разве что…

Понимаете, бывают хорошие места, а бывают – плохие. Подробно объяснить суть явления, разницу меж первым и вторым не берусь (профессор Буровский далее сделает это лучше), скажу одно: наверное, любой человек с опытом работы в тайге, вообще в глухомани, прекрасно поймет, о чем я. В тех местах, что были описаны в двух предшествующих эпизодах, несмотря на вышеупомянутые странности, отчего-то было тем не менее хорошо. Оказавшись в тайге в полном одиночестве, чувствовал себя прекрасно, браво отмахивал немаленькие концы, не ощущая ни малейшего дискомфорта, ни малейшего неудобства. Был словно бы дома – в глухих местах, на медвежьей к тому же территории, в краях, где разъезжают невидимые машины и неизвестно куда деваются дряхлые бабки. Здесь же… Я несколько раз ходил к вытекающей из озера речушке проверять поставленные там на карася верши – и всякий раз чувствовал себя как-то… неловко, что ли, некоторое неудобство от окружающего оставалось. А это было странно: никаких дремучих лесов, голая степь, всего-то метров на восемьсот отойти от деревни, зайти в редкий кустарник… Ни единого зверя на десятки километров. А вот поди ж ты: не по себе, и точка. И беспричинно хочется оглянуться, и неуютно как-то даже в солнечный день, и на душе как-то муторновато… Плохое было место, вот в чем суть. Понимающему достаточно.

Вот такие истории. Случившиеся на самом деле. Вполне возможно, кому-то они покажутся скучными, но лично я по прошествии двадцати одного года все еще помню это ощущение, этот толчок, сорвавший с нар, это сварливое бормотанье. Даже теперь ощущение не из самых приятных. А уж тогда…

«Да, а потом-то? – спохватится, быть может, любитель доводить всё до логического конца. – Что вы, четверо, сделали потом?»

А ни черта. Даже со своими о происшедшем как-то не говорили. Не тянуло. Об этих вещах почему-то не особенно и хочется разговаривать даже с хорошо знакомыми людьми. Я и изложить-то их на бумаге решился только теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, когда потускнели воспоминания и поистаял тогдашний страх. Всё это было. Было именно так. И всякий раз я оказывался отнюдь не единственным свидетелем странного, а одним из нескольких. Если бы я хотел элементарным образом завлечь читателя, а заодно и малость подзаработать, будьте уверены, сочинил бы охапку гораздо более увлекательных историй, пусть и высосанных из пальца, но высосанных изобретательно, правдоподобно. Простите за бахвальство, но с полетом фантазии у литератора А.А.Бушкова всегда обстояло не худшим образом. Были бы там и таинственные ночные тени, и загробные голоса, и жуткие видения, и убедительные детали.

Вот только делать это категорически не хочется. На сей раз в мою задачу входило рассказать о пережитых странностях как можно более подробно, возможно, это и получилось скучновато, но таковы уж эти события в реальности, а не в Голливуде… Было все это, было.

А объяснения – нет. До сих пор. Строго научного, я имею в виду. И до-олго еще не будет, чует моя душа. Вот вам один простенький на первый взгляд пример из той же оперы. Исстари в Сибири бытуют рассказы о том, как к человеку, оказавшемуся в одиночестве (на охоте ли, на покосе, по другой надобности вдали от жилья), подходит вроде бы добрый знакомый, зовет куда-то – и человек покорно идет за ним, ведомый неведомой силой. А потом «знакомый» исчезает, и наш бедолага обнаруживает себя верст за двадцать от того места, где с этим мороком повстречался, а то и на высоченном обрыве, а то и по горло в реке…

Так вот, избавиться от этого наваждения, судя по анализу десятков записанных историй, можно лишь двумя способами. Первый – это если человек, пусть неумышленно, произнесет вслух имя Божье. Второй – если спросит: «А куда мы, собственно, идем?»

Первое – понятно. А вот второе… Почему именно этот вопрос – «Куда?» – с завидной, не знающей исключений регулярностью влечет мгновенное исчезновение «водящего» и возвращение «ведомого» в ясное сознание?

Знать бы…