Сибирская жуть-7

Глава 4 СТРАННАЯ ДЕРЕВНЯ БАЛАХТОН

Эта деревня очень мало известна в Красноярском крае. Почему? Не знаю… Право, не знаю. Потому что деревня большая, примерно на тысячу жителей, и находится недалеко от трассы Красноярск — Ачинск. В деревню ведет неплохая дорога, так что Балахтон довольно доступен. И вот в этой-то деревне Балахтон происходили кое-какие события… Рассказала мне о них одна совсем молоденькая девушка, родители которой купили в Балахтоне дачу: в смысле, купили обычный деревенский дом, чтобы жить не в городе в теплое время года. Чем именно Балахтон очаровал их — не знаю.

С точки зрения Маши (на самом деле зовут ее не так), Балахтон вообще очень необычная деревня. То есть разговоры про порчу или про ведьм услышать можно где угодно, но почему-то именно здесь эти разговоры приобретают очень уж реальный оттенок. Например, в Балахтоне народ постоянно носит вколотые в одежду булавки против порчи и не забывает, как именно надо их вкалывать и носить. И если Маша долго не была в Балахтоне и приехала с вколотыми кое-как булавками, не защищающими от порчи, ей сразу же напомнят, как надо. В общем, булавки — это как деталь туалета, и если у вас тут что-то не в порядке, вас поправят, как если бы у вас была расстегнута блузка или спущены колготки. И в Балахтоне происходят всякие странные истории…

Маша начала бывать в Балахтоне, когда ей исполнилось 13 или 14 лет, и в первые же недели кое-что произошло. Стоял май, в Сибири это еще холодное время года. Дом хорошо протопили и легли спать: Маша в одной комнате, а мама и папа должны были лечь в другой. Маша уже задремала, когда услышала сквозь сон папин голос:

— А вон и еще огоньки…

Папа говорил раздумчиво и с такой интонацией, словно сам себе не очень верил. Родители заспорили, где и какие огоньки, и под их голоса Маша уснула. Она не помнила, как быстро ее разбудили, потащили куда-то и что-то смотреть… Маша едва успела надеть куртку, потому что на улице и правда было совсем холодно, тем более ночью.

— Маша, смотри — вон там, между горами, есть огоньки или нет?

Вопрос, конечно, был примерно такой: «Доченька, ты посмотри, у нас с папой совсем уже галлюцинации или все-таки тут что-то есть?»

Маша честно вгляделась в совсем почти черное небо… Да, в этом небе, и как раз между зубцами двух сопок, торчали три ярких зеленых огня.

— Не таких зеленых, как у автомобиля, — поясняла Маша, — а совсем по-другому они были зеленые…

Объяснить, что она имеет в виду, девушка не смогла, но уверяла — разницу сразу видно, и любой бы на ее месте тоже сразу бы отличил.

Эти три непонятных огня так и стояли над горами почти неподвижно, только один из них то вспыхивал ярче и вроде чуть подвигался вперед, то вставал на прежнее место. Эти огни горели минут двадцать, а потом стали вдруг уменьшаться и гаснуть: то ли с огромной скоростью удалялись, то ли просто погасали. И исчезли.

Ни Маша, ни мама, ни папа до сих пор не имеют ни малейшего представления, что бы это могли быть за огни.

Сам по себе дом Машиной семьи в Балахтоне тоже оказался не совсем обычным строением. Не так легко найти деревенский деревянный дом, в котором, оставшись один, начинаешь чувствовать себя неуютно. А это был именно такой дом, и когда Маша просыпалась в нем одна, ей не хотелось полежать в кровати подольше. Ничего подобного! Не успев проснуться, девочка в темпе марша одевалась и выходила из дома. Даже завтракать на веранде, обратившись спиной и затылком к черному провалу двери, ей было очень неприятно.

Более того. В доме в трех комнатах было два подполья. Так вот, ни мама, ни Маша никогда не лазили в одно из подполий. А когда в него спускался папа, наверху сидела мама с запасной свечкой, и они все время переговаривались. Так что дом действовал явно не на одну маленькую Машу…

Второе подполье? А в него вообще никто никогда не спускался. В семье существовал негласный договор, что этого второго подполья как бы в доме и нет, и ни для чего его использовать нельзя. Потому что находилось это подполье в той комнате, где чувство жути давило сильнее всего и где домочадцы старались не задерживаться — даже взрослые.

На мой взгляд, эти эффекты могут возникать только в одном случае, и я прямо спрашиваю Машу:

— А вы в доме ничего не искали?

— Не-а… А что надо было поискать?

— Машенька, да тут же очевидно — кто-то лежит в вашем доме! То ли в одном, то ли в другом подполье! Скорее всего — во втором.

— Лежит? В смысле, покойник лежит?

— Он самый…

— Нет, мы не искали… Об этом и думать было бы неприятно. Но мне снилось…

— Ну-ка, ну-ка!

— Я тогда одна в домике ночевала, и мне снилось… Что отворяется подполье, и оттуда выходит такой черный, ходит по комнате. В этой комнате, где второй подпол, там даже днем неприятно, особенно если ставни закрыты. Вот мне снится, что там кто-то ходит. Я просыпаюсь, а ощущение, как будто там и правда кто-то ходит…

— Машенька, ты хотя бы понимаешь, с чем имеешь дело?

Маша пожимает плечами:

— Кто его знает…

— А когда построили дом? Кто в нем жил?

— Вроде какой-то купец… Он построил дом перед самой войной… в смысле, перед Первой мировой. А потом в доме много кто жил…

— А судьба купца? Кто у него был из домочадцев и жил в этом доме?

— Вроде племянник, и рассказывали, будто он ушел то ли к красным, то ли к кому-то еще, а потом пропал.

— Машенька, а тебе не приходила в голову такая вещь — что сначала он пропал, а потом уже появился слух, что он убежал к красным или там к другим бандитам?

— Ну откуда же я знаю!

— Маша, а во время Гражданской войны фронт проходил через Балахтон? Что тут вообще делалось в это время?

— Как будто сильных сражений, когда идет целая армия, не случилось, про них не помнят, но события были, потому что в самой деревне появились и белые, и красные. Мне рассказывали, кто из предков нынешних деревенских кого убил, кто был на чьей стороне. Но вот кто у кого убил, они помнят очень хорошо, а кто был в Красной армии, не так точно помнят.

— Тем более, это и не так важно… Получается, вполне мог появиться труп в подполе, верно?

— Мог…

Еще полчаса такого же содержательного разговора, и становится очевидно — в истории дома могло быть множество эпизодов, после которых в нем становится неуютно жить, и даже ясным утром одному оставаться в нем не хочется (особенно когда ставни прикрыты).

Способы лечения? Сначала надо оздороветь самому и научиться доверять собственным ощущениям. Потому что если взрослому здоровому человеку что-то не нравится в собственном доме — значит, что-то здесь не так… Не с человеком не так (если он взрослый и здоровый, то должно всегда и везде быть «так», а уж тем более дома), а с домом, и вообще с любым пространством, любым местом, из которого почему-то вдруг захотелось сбежать.

Беда в том, что современного человека так долго мурыжили чепухой про материалистическое понимание мира, так приучили считать любые идеи плохого места, сглаза или представления о загробной жизни предрассудками деревенщины, что большинство людей в это поверили. Тем более привык современный человек считать полнейшей чепухой любые неясные ощущения, томление духа и нежелание где-то находиться. Все это чупуха, бабство, дурь и вообще эмоции. А эмоции в этой системе ценностей полагается глубоко презирать, как что-то глубоко неполноценное.

В результате современный человек не доверяет себе, своим ощущениям; и если в каком-то месте у него что-то не так, ему легче предположить, что это с ним самим что-то не в порядке: заболел, крыша поплыла, сглупил, устал, и вообще непонятно почему разыгрались нервы. И, конечно же, пока человек ведет себя таким образом, он лечит не место, не дом.

Он не зовет священника; он не пытается выяснить, кто это из прежних хозяев остался в этом доме навсегда. Тем более, он ничего не ищет. Я понимаю — самому начинать раскопки в погребе, куда и днем по молчаливому согласию члены семьи не заходят, непросто. Ну так пригласить несколько человек! Сесть в комнате дружеской компанией и, передавая друг другу лопату, выяснить, наконец, некоторые вопросы.

Но чтобы начать лечить место, сначала надо излечиться самому.

Уезжала соседка, проверить замужнюю дочь. Просила две недели, пока ее не будет, поухаживать за скотиной соседку. Что в этой истории необычного? Пока ничего. Странность даже не в том, что с первых же посещений соседки к ней пристала черная кошка; особенно кошка ждала конца доения, пока ей не нальют молока. Странности начались, когда соседка сказала мужу:

— Слушай… Я к Патрикеевне одна больше не пойду. Помоги мне, проводи, тогда пойду.

— Да почему, почему?!

— Из-за кошки…

— Ты что, «Сибирской жути» начиталась?!

— А ты сам посмотри… Кошка, кошка, а глаза-то у нее Дарьи Патрикеевны. Всякий раз, как приду в ее дом, везде за мной ходит, все, что делаю, смотрит, за всем наблюдает. А иду доить, сядет на заборе и сидит, смотрит. И глаза Дарьины… Кошмар просто!

Муж посмеяться посмеялся, но с женой раза два сходил, и выражение лица у него стало очень и очень задумчивым. Потому что черная кошка и впрямь появлялась сразу, как в ограду кто-то входил, шла за ними и наблюдала за каждым движением. И провожала так же. Первый раз, когда там побывал муж, кошка еще кинулась сразу к мисочке с парным молоком, но и тогда у мужика сложилось впечатление, что это она притворяется, играет спектакль для пришедших. А уже назавтра зверюга даже не притронулась к миске с только что налитым молоком, а провожала, не отступая ни на шаг, соседку и мужа. В глазах у нее застыло какое-то отчаянное, нехорошее выражение, и сосед не решился ни на какие эксперименты с этой кошкой, типа попыток дать ей колбаски или, напротив, пнуть и посмотреть, что из этого получится. Но жену исправно провожал все время, пока она доила корову, и во время доения стоял рядом.

Через две недели приехала соседка. Как приезжала, как-то никто не видел, она появилась у себя в ограде, и все. И тут же странные претензии:

— Что же ты, соседка, вымя у Зореньки плохо обмыла…

— Когда это я плохо мыла?

— Последний раз позавчера, а до того пятого и восьмого…

(По словам соседки, и правда она раза два обмывала вымя небрежно, торопилась.)

— И в дом я тебя не звала, — продолжала добрая соседушка, — нечего было в моих иголках копаться. И мужу твоему нечего у меня в коровнике делать…

Ну ладно, «вычислить» плохо вымытое вымя, может быть, и можно было. Я ведь не знаю, насколько опрятная эта соседка, доившая корову, и какой репутацией пользуется. Приход мужа тоже можно «вычислить», можно послушать других соседок — наверняка ведь видели, что соседи вместе ходили к дойке. Но как насчет «копания в иголках»? И точной даты, когда вымя помыли небрежно?

Никаких окончательных утверждений делать не буду. Что полдеревни открыто называют ведьмой женщину, просившую поухаживать за скотиной, — будем считать, это они от невежества. Ну что поделать, если серый деревенский люд не знает, что ведьм не бывает. Что все осведомленные люди уверяют: никуда не уезжала соседка, просто для каких-то своих ведьминых дел превратилась в черную кошку на две недели, пожила в этом облике — спишем на примитивность и невежество.

Трудно найти деревню в Сибири, где не ходили бы истории про клад. Интересные или нелепые, романтические или отвратительные, но они есть практически всегда. Вот только подтверждаются эти истории далеко не всегда, и Балахтон — одно из немногих мест, где про клад не только рассказывают, где клад действительно нашли. Тем более, что этот, балахтонский клад оказался и впрямь связан с церковью…

Три поколения балахтонцев рассказывали, что в 1930-е, когда большинство жителей России давно и сознательно перестало верить сказкам о боге, церковь в Балахтоне закрыли, а священника вскоре расстреляли. Эта часть истории во всех версиях одинакова, а потом возникают некоторые различия…

По одной версии священник до расстрела спрятал в церкви несколько священных предметов: чашу для святых даров, копие для причащения, несколько бокалов для вина, и все это — в красивой, окованной серебром дарохранительнице. Потом-де церковь сгорела, и клад сгорел вместе с ней.

По другой версии священник закопал этот клад уже в развалинах церкви, и закопал потому, что ждал ареста.

По третьей версии закопал клад вообще не священник, а дьячок. Он прятал священные предметы у себя, и когда арест стал и для него неизбежностью, отнес на развалины церкви и закопал дарохранительницу.

Но во всех версиях этой истории закопавший клад, лицо духовное, делает заклятие и проклинает всякого, кто этот клад откопает. Представить себе священника, который действует так же, как Флинт или Джон Сильвер, мне очень трудно: все-таки очень уж разная это среда обитания — портовые трущобы и церковь, да и воспитание у них несколько иное. Но легенда гласит именно так: священник заколдовал клад и проклял всех, кто достанет его на свет божий. Это мне тоже, по правде говоря, кажется несколько странным: ведь вынуть клад могли очень разные люди и из очень разных соображений.

А развалины церкви так и остались грудой кирпича и строительного мусора прямо посреди Балахтона. Несколько раз пытались строить что-то на этом месте, но всякий раз на самой ранней стадии постройки что-то происходило: то рушились леса, то загорались строительные материалы, то заболевали ответственные за стройку люди, то разворовывались приготовленные кирпичи… В общем, при множестве неосуществленных попыток так ничего на месте церкви и не построили.

А в середине 1990-х в местной школе появилась невероятно энергичная девушка и быстро стала там организатором внеклассной деятельности. Начала, помимо всего прочего, рейды по местам боевой и трудовой славы, раскопки на местах сражений и так далее. Среди прочих подвигов эта девушка (назовем ее… ну скажем, Валентиной Сергеевной — чтобы не называть настоящим именем) раскопала и развалины церкви. И старая легенда подтвердилась! В отличие от множества сибирских деревень, где вам расскажут про «клад Колчака», и про «старого попа, который в подполе закопал пять кило золота», балахтонский клад не оказался чистой воды враньем и пополнил собой школьный Музей трудовой и боевой славы… кажется, он так называется.

Школа, развалины церкви и вообще все важные общественные учреждения в Балахтоне находятся в самом центре, совсем рядом, и клад «переехал» совсем недалеко. Теперь он лежит на витринах, под стеклом всего в нескольких десятках метров от места, где пролежал в смеси битого кирпича и земли несколько десятилетий.

Но оказалось, что находка клада стала спусковым механизмом для зловещих и мрачных событий. Для начала сгорел дом со всеми обитателями, погибла целая семья — примерно в километре от центра Балахтона. Через две недели взбесился бык, сорвался с цепи, убил хозяина и хозяйку. Еще через три недели загорелось подворье, в огне погиб старик и двое маленьких детей. Потом еще и еще горели дома и гибли их хозяева, врезались в заборы автомобили и угорали вроде бы и не очень пьяные люди. Все эти события происходили на одном и том же расстоянии от центра, и нетрудно было увидеть, что пояс несчастий описывает своего рода круг вокруг развалин церкви и действующей школы, где под стеклом в потоках света от направленных на него ламп лежал клад.

Естественно, в деревне этот пояс несчастий мгновенно связали и с проклятием священника, и с раскопками Валентины Сергеевны. Вокруг энергичной девушки сразу же образовался круг очень недовольных ее действиями людей, прямо обвинявших Валентину Сергеевну в несчастьях и даже в смертях. Мол, не копалась бы она, где не надо, и ничего бы не случилось из обрушившегося на деревню.

К чести Валентины Сергеевны, она осталась верна своим атеистическим принципам и не уставала повторять, что все тут только случайность, и увидеть в происходящем действие проклятия может только самый дикий и самый некультурный человек. Звучало все это убедительно, попытки «разбираться» с Валентиной Сергеевной очень быстро сошли на нет, и я сам, возможно, встал бы на сторону энергичной и ученой девушки. Да только вот…

Да только вот раскопки в развалинах церкви завершились 26 июля одного года. Круг несчастий продолжался как раз год. А 25 июня следующего года почему-то потерял управление мотоцикл в самом центре поселка. Двое парней было на мотоцикле, и удивительное дело — как раз сидевший за рулем отделался ушибами, когда машину занесло и боком швырнуло на развалины церкви. А вот сидевший позади него пролетел несколько метров, и, несмотря на шлем, голова бедного парня раскололась, и кровь его оросила как раз те самые камни, которые прикрывали когда-то клад…

Естественно, эта трагедия вызвала новый виток недовольства Валентиной Сергеевной, новое кипение страстей и новые обвинения (хотя, конечно же, Валентина Сергеевна никак этого несчастья не организовывала). Но в том-то и дело, что с этого дня и часа всякие несчастья в Балахтоне совершенно прекратились! Совершенно! Полное впечатление, что последняя смерть, теперь в центре невидимого круга, стала последней искупительной жертвой, и что невидимая сила, повлекшая за собой столько смертей, больше не действует в Балахтоне.

Жители деревни считают, что этой силой была святость церкви, нарушенная (в их представлении) не только и не столько большевиками, сколько бедной Валентиной Сергеевной, — мол, нечего было вести раскопки. На мой взгляд, тут типичная смесь и путаница понятий, характерная для жителя современной России, а жителя Сибири в особенно сильной степени. Дело в том, что житель Европейской России с трудом представляет себе культурный ландшафт, в котором отсутствует храм. Таких мест там попросту нет. А в Сибири, даже в историческом прошлом, такие места очень даже есть… вернее, были. Я имею в виду даже не деревни и села, созданные разного рода сектантами, у которых вообще нет храмов, которые собирались в «моленных домах» и в «избах, где боженька живет».

Но при громадности Сибири и при редкости ее населения было много деревень, от которых ближайший храм располагался в нескольких днях езды. Для множества мальчишек и девчонок из самых что ни на есть православных семей купол с крестом, белокаменная массивная громада храма были не повседневным впечатлением, а редким, и даже не воскресным, а праздничным. Большая часть их жизни протекала независимо от храма и вне храма.

К тому же русские в Сибири волей-неволей жили тайгой, а охота, рыбная ловля и собирательство сближали их с местными жителями, заставляли перенимать черты местного мировоззрения. Мало того, что русские лешие и водяные становились неуловимо (а то и неотличимо) похожи на местных божков, так в сознании русских людей все сильнее смешивались представления о разных силах и их проявлениях.

Вот и в этой балахтонской истории священник выступает не как служитель христианского бога, а скорее как шаман, своим заклятием препятствующий забрать клад. И воля бога непостижимым образом оказывается причиной гибели людей (что совсем уж невероятно), да еще гибели ритуальной, в форме какого-то зловещего жертвоприношения.

На сведущего в этих делах человека самое плохое впечатление производит как раз близость происходящего к языческим, даже к сатанинским проявлениям. И то, что жители Балахтона выступают здесь как коллективный ответчик за нарушение заклятия. Валентина Сергеевна ведь никак не пострадала — ни она сама, ни ее близкие. А жители Балахтона пострадали, и по совершенно явной схеме: в течение года некая сила провела круг вокруг развалин церкви, взяла у балахтонцев их имущество и жизни, а потом оросила человеческой кровью и человеческим мозгом место, где совершилось нарушение заклятия. И сами эти события, и принцип коллективной ответственности — это не христианство! И не что-то вообще, имеющее прямое отношение к христианству. Это в Ветхом завете есть много примеров, как страшный иудейский Яхве карает многих за преступление одного и совершает человеческие жертвоприношения в духе балахтонского.

Если даже высшая сила разгневалась на неправильное использование клада (действительно, кто сказал что его надо выставить в музее, а не вернуть церкви?), высшая сила не могла вести себя таким образом.

Но это так, уже анализ происшедшего. А сами факты я изложил и с удовольствием могу сказать читателю: Валентина Сергеевна процветает, обижать ее перестали, и пока в Балахтоне не происходит ничего, выходящего за рамки обыденного.

Глава 5 ПЛЯШУЩИЙ ДИВАН

Эту историю я слышал, занимаясь делом более чем прозаическим: участвуя в выборах главы района Красноярского края в одном маленьком (по сибирским масштабам) районе. Уезжал я туда ночью и возвращался тоже ночью, в пургу— прямо некоторый мрачный стиль.

Свернули от Галанино на запад, и тут же пришлось пережидать: метель крутит, несет снег прямо в лобовое стекло. В ровной белой пелене исчезает не только низкое небо, горизонт, но и ближайшие предметы: стволы огромных сосен, пышные ветки, сугробы. Нет ничего, кроме пелены, везде одинаковой, белой…

Шофер притормаживает— все равно толком не видишь, куда ехать, пережидает порыв. Ветра не чувствуешь в машине; видишь не ветер, а летящий снег, впечатление такое, что снег вдруг неизвестно почему ложится, его пелена становится все ниже. Из летящего снега опять выступают сосны, почти цепляющие сосны тучи, а ниже все равно белая мгла.

Вот снег опадает совсем, и опять можно двигаться осторожно ехать между белыми сугробами, под покрытыми снегом сосновыми лапами, и метель опять несет снег— уже над нами, над сугробами, между сосновых стволов.

«Зеленая тьма» — так назвал свою повесть Николай Тихонов. В ней главным героем был тропический лес. Тут царит белая тьма; можно любить, можно не любить эти северные леса, можно к ним быть равнодушным, но они именно таковы, и ничего тут нельзя поделать.

Машина выезжает в чистое поле, дрожат огоньки в стороне, а метель кружит по полю, гонит снег столбами, набегающими волнами, крутящимися вихрями.

Потом мне покажут местную газету «Заря», и я с ощущением некоторой жути прочитаю о деревнях, которые оказались полностью отрезанными от всего остального мира, — метель занесла дороги, пройти и проехать невозможно, даже на самых проходимых автомобилях.

Другая статья в газете «Заря» за 13 января 2001 года так и называется — «В экстремальном режиме»; смысл статьи очень простой — начальство делает все, что может, и оно не виновато, если где-то лопаются провода и останавливаются котельные. Это все морозы, к ним и нужно предъявлять претензии. А руководство района вполне может и не знать, что в Сибири иногда бывает холодно. Ну подумаешь, что такое наша зима? Ну всего-то девять месяцев в году, можно ее и не заметить…

Но если село отрезано от всего мира, то зимы и правда лучше всего не замечать, и если что-то приключилось, действовать по обстоятельствам — или затопить печь, вытянуть к ней ноги и ждать, пока все само кончится. А можно сразу попрощаться с близкими людьми и приготовиться к общению с Создателем. Атеистам, правда, сложнее, раз по их вере все тут и кончается…

Но мы по дороге в этот район зиму почему-то сразу заметили, и из теплой машины наблюдать ее было даже интересно. Только вот мелькала еще такая мысль, что если, не дай бог, двигатель возьмет и заглохнет, в десятках километров от ближайшего села нам может стать очень неуютно… Даже если не 50 градусов на улице, а всего-навсего 15.

Но красиво! Все-таки красиво, интересно, и так, в белой тьме, в крутящихся столбах метели, въехали мы в село — центр этого района.

Историки спорят о точных сроках основания села Пировское. То ли в 1668, то ли в 1664, то ли даже в 1640 году купец Пиров построил тут Новомангазейскую слободу — специально чтобы кормить Мангазею. Новомангазейская слобода скоро стала называться Пировской слободой, а для защиты слободы, кормившей хлебушком русский Север, в тот же год основали острог Бельский.

В 1673 году кыргызы осадили Бельский острог, пытались взять его штурмом. Как ни странно, им совсем не нравились русские и не нравилось, что они берут ясак с их данников и распахивают землю, которую многие поколения племени аринов считали своей. Как и следовало ожидать, туземцы действовали неудачно: отвага первобытных людей оказалась бессмысленной против ружей и пушек, и все больше русских деревень то ли украшали, то ли портили (по мнению кыргызов) эту суровую землю.

Еще в районе при Советской власти очень гордились, что именно тут, в селе Бельском, отбывал ссылку знаменитый революционер Михаил Васильевич Петрашевский. Тот самый, который в 1846—1849 собрал кружок петербургской интеллигенции, в которую входил, помимо многих прочих, и Ф.М. Достоевский. Петрашевский пытался привлечь в кружок и представителей, так сказать, трудового народа, но они по доброй воле не шли; и тогда Петрашевский стал платить дворникам по полтиннику в час, лишь бы они сидели па собраниях и слушали.

По делу Петрашевского проходило ни много ни мало 123 человека, из которых 21 был приговорен к расстрелу, замененному разными сроками каторги или солдатчиной в разных линейных полках. Все они были амнистированы Александром II, кроме М.В. Петрашевского, и именно в селе Бельском 7 января 1866 года прервалась его жизнь. При Советской власти писали о Петрашевском очень сочувственно и очень возвышенно, особенно о высоте его идей и мудрости и глубине убеждений и его страдании за народ. Что эти страдания за народ и тяготы ссылки сократили его жизнь, говорилось вполне откровенно — ведь в 1866 году Михаилу Васильевичу должно было исполниться всего 45 лет…

Вот чего не договаривали при Советской власти, так это того, что Петрашевский не скончался от тоски и страданий за народ, не умер в героической позе, проклиная царских сатрапов, — ничего подобного! Петрашевский угорел в баньке, причем угорел по пьяному делу, и еще сравнительно недавно в Бельском доживали свой век старики, которые помнили эту историю, — просто потому, что им рассказывали ее их отцы и деды.

Может быть, потому и отношение к Петрашевскому было в Бельском несколько смутным. Хоть и поставили там власти памятник, но ни сделать в селе музея, ни переименовать Бельское в Петрашевское никому в голову не пришло. Да и у памятника быстро оторвали нос, и так он до сих пор стоит, безносый.

В этом районе, осененном памятью запойного неосторожного Петрашевского, сегодня живет чуть больше 10 500 человек. Из них в районном центре живет 3 500, и уж, конечно, даже здесь на виду каждый человек, а уж тем более каждый яркий и заметный. Остальные живут в 34 деревнях и селах, от 1 500 во втором по размерам поселке и до деревушек, где осталось всего несколько доживающих свой век стариков.

Чем живут? Живут и за счет тайги, за счет реки… На другой день заходим во двор к одному человеку:

— Хозяин дома?

— Нет, — отвечает хозяйка, — он вечером будет.

— Ясное дело, не будет его сегодня, — комментирует местный житель, — метет!

— Ну и что, что метет? — наивно спрашиваю я. И тут физиономия местного жителя приобретает лукавое и вместе с тем «понимающее» выражение. Так иногда ухмыляется любитель выпить, когда заходит речь о самогонке и прочих соблазнительных спиртосодержащих веществах. Но тут речь никак не о выпивке…

— Когда ветер, когда тайга шумит, лось не слышит ничего…

Заходим второй раз, уже вечером, хозяин в сараюшке рубит мясо. Вот огромная передняя нога, грудина в тазу— все густо облепленное снегом, явно привезенное из леса.

— Это я говядину решил подрубить, на суп…

Ври, хозяин, ври, все равно мы не охотинспекция, мы тебя не сдадим никому. Мы не Чубайс и не Гайдар, нам совершенно не нужно, чтобы твоя семья сидела голодная.

А в тайге метет, февраль — месяц метелей, и многие люди пойдут в этом месяце… нарубить себе еще говядины. Удачи им! Ведь давно сложена «веселая» поговорка: «Встретил медведя — готовь постель, встретил лося — готовь могилу». Потому что лось мало похож на домашнюю корову: огромный сильный зверь, с рогами и пудовыми копытами. А люди вот берут лосей и мясом их кормят себя и семьи… Уважаю!

Между прочим, три года назад один житель района погиб возле собственной избушки… Или, вернее, погиб-то он не возле самой избушки, погиб он уже дома… В общем, дело было так: пошел в феврале месяце человек… нарубить говядины. Рубил несколько дней, нарубил, стащил мясо в избушку, назавтра думал уезжать домой. Тут из-за избушки вывернулся медведь-шатун. Это вообще самое страшное, что бывает в тайге, — медведь, который по какой-то причине не лег в берлогу или которого выгнали из берлоги. Ходит такой зверь неприкаянный, смертельно голодный и от голода очень смелый, бросается на кого угодно и на что угодно.

Этот шатун вывернулся из-за избушки, рявкнул, двинул лапой по голове хозяина избушки и запасов «говядины». Опытные люди знают, что драка чаще всего начинается и кончается первым же сильным ударом, а охота — первым точным выстрелом. Американские кинодраки, в которых главный герой и главный злодей молотят друг друга минут пятнадцать без всяких последствий, — совершеннейшая чепуха, в реальной жизни так не бывает. Так вот и здесь — хозяин избушки сразу же прилег и потерял сознание, и мишка уже начал использовать его в качестве говядины.

Так бы и использовал, наверное, если бы не собака. Сорвалась она с привязи, вцепилась медведю в «штаны» и держит его, не дает хозяина съесть. Ну, и постепенно уводит его, уводит все дальше и дальше от лежащего.

Человек очнулся — нет ни собаки, ни медведя. Сел за руль своей машины-"рафика", сумел доехать до районного центра. Ехал по заметенной снегами дороге, восемьдесят километров! Причем ехал с пробитым черепом и с пожеванной медведем правой рукой — зверь почему-то начал трапезу с руки. Так и доехал до районной больницы, заехал в ограду…

Поставили человеку металлическую пластинку на череп, поздравили, на всякий случай подержали после операции сутки в больнице. И выписали, радуясь спасению хорошего человека. Но как же может быть хороший человек без баньки?! Никак не может. Едва успел незадачливый охотник выйти из палаты, тут же пошел топить баньку. Даже за своей «говядиной» не поехал, пока ее всю не сожрал медведь!

Ну, и на этой-то баньке, как нетрудно догадаться окончился его жизненный путь. Жаль человека, но ведь надо же и думать иногда…

Еще живут в районе сельским хозяйством, вести. мо, но в наше время сельское хозяйство совсем не таково, как в патриархальные времена купца Пирова. Чтобы произвести много хлеба и мяса, слишком много нужно купить такого, что не растет на грядке или в поле, — например, горюче-смазочных материалов, пресловутой «горючки», по которой и разворачиваются основные хозяйственные страсти.

Да и пахать, сеять, убирать урожай уже приходится не на лошади. А техника старенькая, материальная часть совхозов и колхозов разворована, вечно чего-то не хватает.

Еще недавно существовало в Пировском районное техническое предприятие (РТП), то есть собственная ремонтная база, местный Агропромснаб. Ну, и было это РТП за последние годы разворовано, разрушено так, что теперь починить топливный насос или отшлифовать коленчатый вал можно только в Лесосибирске — это ближе всего. Мало того, что надо заплатить за работу 450—500 рублей, так ведь надо еще и ехать за 150 километров, то есть опять же жечь «горючку», платить шоферу и терпеть амортизацию машины. Золотой выходит коленвал…

Казалось бы, какой смысл в политической борьбе за эти глухие уголки? А смысл-то очень даже есть. Это не Газпром, конечно, и не Красноярский алюминиевый завод, но и в самом глухом, самом диком районе есть свои источники наживы— особенно если вы имеете рычаги власти.

Делать деньги можно практически на всем — если, конечно, иметь эти самые рычаги и не иметь остатков совести.

Не первый год совхозы и колхозы покупают «горючку» за счет «лесных» денег — то есть за счет проданной древесины. Я уже не говорю, что земля устала, что необходимы удобрения, а купить их можно только все за те же «лесные» денежки. Но даже горючее для посевной, для сбора урожая можно купить только так.

Неужели нельзя никак иначе?! Неужели сельское хозяйство не может содержать само себя? Может, конечно, но для этого надо что-то делать, решать какие-то вопросы совсем иначе, чем это делается в районе. Пока же за лесные делянки ведется настоящая война, и районная власть почему-то вовсе не считает важным обеспечить удобными делянками своих — тех, кто ведет сельское хозяйство на территории района. Казалось бы — раз лес нужен для обеспечения районного же производства зерна и мяса, должен быть приоритет у местных заготовителей! Да и вообще — у местных предпринимателей.

Но тут у властей какая-то совсем другая логика: как раз свои, районные, с трудом добиваются отведения делянок и получают неудобные, далеко расположенные участки. Некоторые жители района жаловались — мол, нам швыряют эти участки, словно милостыню! Как будто мы клянчим для себя или чтобы набивать карманы!

Но в то же время мне приводили много примеров, когда дельцы, приехавшие из Казачинского, Лесосибирска или Красноярска, легко получали делянки под вырубку — в удобных местах, близко от дороги, и хорошего леса. А приезжие далеко не всегда рубили лес по-хозяйски: и вырубали хищнически, и бросали много того, что можно было бы вывезти.

Конечно, я не проводил собственного расследования. Мне сообщили об этом местные жители… А вдруг они как раз не в курсе дела?

Но многие местные жители уверены, что глава района небескорыстно отводит лесные делянки. Врут? Очень может быть, что если и не врут, то, по тайней мере, преувеличивают. Но, вообще-то, ситуация эта необъяснимая — когда в ущерб интересам района отдают преимущество посторонним. Впрочем, я вовсе ни на чем не настаиваю, и меньше всего — на том, что глава района коррумпирован. Ну, отпраздновал он недавно день рождения, созвав на пир 102 приглашенных, пообещав всем артистам, поварам, массовикам-затейникам, которые будут кормить и развлекать его гостей, по тысяче рублей за труды, — но мы-то откуда знаем, откуда у него деньги?! Люди как увидели этот день рождения, сразу бог знает что подумали…

Словом, я не знаю, сколько правды в том, что мне говорили о несправедливостях с распределением лесных угодий и действительно ли глава района что-то получает от приезжих за хорошие лесные делянки. Но слух такой по району идет, и использовать его в политической борьбе несложно.

Но вот что уж совершенно точно — что вообще делает районная власть и зачем, понять невозможно. Тут не разберешься не то что без бутылки, но и с большим жбаном самогонки.

Например, районные власти отдают вексель на 2 миллиарда тогдашних рублей (на 2 миллиона нынешних рублей, после деноминации 1998 года). Отдают некой фирме из Красноярска-26, и эта фирма обязалась поставить в район ГСМ на эту сумму. Фирма и поставила горючего… но только не на два миллиона рублей, а на 300 тысяч.

Что интересно — с 1993 года эта фирма не проводила никаких банковских операций, а ее уставной капитал равен… 5 рублям! Дельцы, основавшие эту фирму, давно уже смылись, прикарманив только в Пировском районе миллион семьсот тысяч рублей. Но если даже этих нечестных людей поймают, стрясти с них по закону можно только сумму уставного капитала — те самые пять рублей. Так стоит ли стараться, ловить?! Любые расходы по ловле этих людей обойдутся в тысячи раз дороже.

Есть, правда, фирмы, которые за 30—40% суммы в 1 миллион 700 тысяч рублей берутся найти похищенные деньги и вернуть их. Но тут глава района оказывается в сложном положении: с одной стороны он, конечно же, должен вернуть деньги! Что называется — любой ценой!

С другой же стороны — понятно, какими методами будут возвращаться деньги. То есть, конечно, разбойники своей судьбы заслужили — и пистолетов у головок своих детей, и паяльников в заднем проходе, но представителю-то власти, народному избраннику каково иметь дело с разбойниками из любой шайки? Хоть из той, что деньги украла, хоть из той, которая вернет?

В общем, и так плохо, и так нехорошо, и деньги пока что как ушли, так в район и не вернулись.

Но это еще не все чудеса этого маленького северного района. У района есть квота — каждый год район может послать 10 человек учиться. Платит за обучение район, готовит себе специалиста, а потом этот специалист должен вернуться в район и работать в нем по специальности.

Теоретически рассуждая, отправлять на учебу окончивших школу должен кто? Школа, районные власти, общественность должны договариваться, должен быть конкурс, в районной газете должны быть опубликованы и критерии конкурса, и заключение авторитетной комиссии. При необходимости можно послать работы окончивших школу и на экспертизу в Красноярск. Но ничего этого не делается! Кого послать и куда, решает только администрация, и почему она решает то или иное, никто не знает.

Недавно пришел один уважаемый человек в районный отдел народного образования.

— Дочка у меня… Отличница, умница. Может, ее послать учиться?

— Все ясно. Не прошла конкурса ваша дочка. А отец точно знал — никто с его дочкой не разговаривал.

Естественный вопрос:

— А кто с ней вел собеседование?

— Не ваше дело! Кому надо — тот и вел!

Может быть, это очень наивно с моей стороны, но позволительно ли так разговаривать с пожилым человеком? По-моему, нет.

А кроме того, разве позволительно решать за закрытыми дверями такой важный вопрос? Действия властей обидны уже не только для отца. Тем более, есть и еще вопросы…

Каждый год дается квота на 10 человек. Значит, от района учатся одновременно 50—60 человек. Ну, и кто они? Менеджеры? Юристы? Экономисты? Никто этого не знает… то есть в районной-то администрации знают, но общественности ничего не известно.

Некоторые люди думают, что полезнее всего для района растить агрономов, учителей, врачей — специалистов, которые необходимы в районе и которых всегда не хватает. А главное — где все-таки сведения о том, кто же именно учится за счет района и где именно?

Мало проблем с лесом и с учебой… В самом районном центре немало странностей: скажем, некий двухэтажный каменный дом… Сколько он может стоить? Правильно, не меньше миллиона! Есть даже расчет сметной стоимости, сделанный фирмой из Лесосибирска: дом был оценен в 1 053 000 рублей. То есть чуть больше, чем в миллион.

Взял этот дом в аренду некий предприниматель с условием, что организует в этом здании Дом быта, не меньше 9 видов услуг. Предприниматель организовал только 2 вида услуг… Казалось бы — так и попрощаться с ним! Но власти почему-то принимают другое решение — позволить этому предпринимателю приватизировать здание, причем приватизировать за… 79 тысяч рублей!

То есть, говоря попросту, отдают за 79 тысяч то, что официально стоит 1 миллион 53 тысячи рублей. Как прикажете это понимать?

Так что, спросит читатель, в собирании слухов и состояла моя миссия в этом районе?! Да, милые мои, именно этим-то я и занимался. Потому что кормить семью на ставку профессора невозможно, а вот политикой, если умеючи, — очень даже возможно. Ведь в том же районе каждый, так сказать, претендующий на пост главы что делает? Ворует четыре года подряд, а потом в считанные недели, от силы месяцы, тратит 80% наворованного, чтобы усидеть на своем месте. А те, кто хотят его скинуть, тоже выбрасывают приличные деньги.

Человек, который умеет собрать нужные сведения и использовать их, не пропадет в канализационной трубе, которая носит мрачное название «политика». А если он еще сам пишет статьи, не стесняется подписывать их своим именем, если он знает, какая информация пойдет в какой момент времени… Тогда карьеру такого человека просто трудно себе даже и представить.

А вот с этой мистикой знакомство состоялось при обстоятельствах довольно фантастических.

— А ты не против, если мы еще одного человека позовем?

— Конечно, не против… А кого?

Оказалось, местный журналист, ценимый всеми сторонами за интеллект и способность предвидеть события. К перспективе назвать его настоящее имя он отнесся отрицательно, даже несколько панически, и назову я его так: Вольдемар Иннокентьевский. Почему именно так? А вот захотел и назвал.

— Ну, позвони ему, если хочет — пусть приходит, познакомимся.

Хозяин дома на некоторое время исчезает и приходит в изумлении:

— Тебя и здесь знают, Михалыч…

— Кто знает?

— Да Вольдемар, кто… Я ему говорю: тут философ один, из Красноярска, хочет с тобой пообщаться. А он спрашивает: случаем, не Буровский?! Он твое послесловие читал к книге одной…

И очень быстро в комнате, возле «курительной печки», появился крупный сильный мужик с умными и грустными глазами. Мне он как-то сразу понравился этот опытный и битый жизнью человек, успевший потрудиться во множестве мест, включая милицию, театр, леспромхоз и пожарную охрану.

Русский немец, он категорически отказался уезжать из страны, но разведенная жена увезла сына в Аугсбург, и оттуда ее адвокаты прислали Вольдемару «предложение» выплачивать алименты на ребенка. Они не настаивали на многом, адвокаты из Федеративной Республики, они просили давать на содержание сына минимальные алименты, которые устанавливаются, вообще-то, для людей без определенных занятий — 500 марок в месяц, то есть порядка 7000 рублей. Зарплата Вольдемара на любом из многих мест его работы была меньше, о чем он и сообщил в ФРГ. Но как там воспримут сообщение? И Вольдемар с интересом ждал, ответят ли ему. Или ответом будет посылка правительством ФРГ самолета с опергруппой на борту: чтобы поймать и предать германскому правосудию беглого алиментщика…

И говорил он вещи достаточно интересные, в том числе о моем послесловии к книге Бушкова «Россия, которой не было». В свое время я написал восторженный отзыв, а к нему — около сорока замечаний, от пустяковых до самых серьезных. Я позволил публиковать отзыв при условии, что замечания господин Бушков соблаговолит принять во внимание… Бушков же ни одного исправления не сделал. Ни одного. А восторженный отзыв, естественно, поместил целиком.

Так вот, Вольдемар эту ситуацию сумел очень точно понять и отнесся к ней с огромным чувством юмора.

Этой ночью, в 4 часа утра, меня должны были увезти обратно в Красноярск. Спать не имело особого смысла, и мы пошли к Вольдемару. После развода он жил один в крестовом трехкомнатном доме — Вольдемар приехал в Пировское в те времена, когда и журналист, и милиционер без проблем получали квартиры (не в Красноярске и не в крупных городах, но в районных центрах, по крайней мере, получали).

Сидим в кухоньке, на печке шкворчит и стреляет сковорода, вьюга стучится в окно. Метель рисует на стекле кружки и стрелы, слетаются хлопья снега к оконной раме. Интересно, как отличается дом с печкой от того, который отапливается безличным, независимым от человека центральным отоплением. При центральном отоплении везде разливается равномерное тепло, и даже источник этого тепла не всегда очевиден. Тем более, нет живого огня в доме, нет его отсветов, звуков, интенсивности.

В трех комнатах дома Вольдемара тоже равномерное тепло, но он может, в отличие от нас, в любой момент прикинуть — а что-то сделалось прохладно! И подкинуть поленьев, то есть самому регулировать температуру.

А самое главное — в его доме есть место, где колотится огонь в кирпичные стенки, словно хочет выпрыгнуть оттуда, пляшут отсветы на стенах и потолке, и тепло имеет источник: сидящему человеку с одной стороны теплее, чем с другой, а поблизости от печки — просто жарко…

Так вот сидим, вьюга колотится в дом, и среди прочих разговоров я задаю обычный вопрос: не происходило ли на его глазах чего-то необычного, трансцендентного?

— Да вот в этом доме и происходило…

Мой хозяин говорит это просто, обыденно и уж, во всяком случае, без намерения напугать или произвести впечатление. Так, поддерживает разговор. Фантастика… Ну правда— на ловца и зверь бежит…

— А что было-то, Воля?!

— Диван у меня двигался, и вообще…

Тут я смотрю на Волю внимательно-превнимательно, стремясь уловить малейшие признаки розыгрыша и любого другого неправильного отношения к ситуации. Признаков нет. Воля деловито хлебает борщ, поднимает на меня глаза:

— Вот в той комнате, за кухонькой, и двигался. Смотреть пойдем?

— Ясное дело, пойдем!

Большая комната (в деревне ее часто называют залом) отделена от кухни тонкой перегородкой в одну доску. Когда кто-то ходит в зале, на стене в кухне виден темный движущийся силуэт. Площадь порядка двадцати квадратных метров, темный старый диван у стены.

— Что, и эта штука куда-то ползла?!

— Сперва не ползла… Сперва я тут без одеяла просыпался. Думал, это у меня от нервной работы появилась привычка крутиться по ночам. Но когда бы ни проснулся — одеяло всегда на полу. А потом приятель у меня ночевал. Я его на диван уложил, сам ушел в маленькую комнату ночевать. Он меня среди ночи окликает: «Ты чего?!»

А я ничего и понять не могу — чего он орет? Кричу ему: «Серега, ты чего дурака валяешь? Снится что-то?» А он: «Ты чего дерешься?!» Долго отношения выясняли, потом заснули. Вскоре кто-то меня будит — он, товарищ; приходит он, завернувшись в одеяло, и рассказывает: мол, спит он и спит, а его вдруг цап за плечо!

«Цап, и потащили куда-то! Ка-ак дернут! Я и на полу…»

«Ты хоть разглядел, кто?!»

«А там и разглядывать некого! От снегу светло, все в комнате видно, и нет в комнате никого… Я рукой махаю туда, где должен быть держащий, хочу его зацепить, а там тоже нет никого! Никакой ни руки нет, ни плеча, а меня все равно кто-то тащит. Как первый раз потащили, я еще тебе орал — думал, ты что-то придумал и тащишь. А как по новой потащили, я уж к тебе прибежал — разбирайся сам с этим диваном!»

— Я еще сомневался в чем-то, — добавляет Воля, — да он мне показал на плече своем кровоподтеки — видно было, что тремя пальцами его за плечо уцепили и рванули. По крайней мере, три пальца отпечатались на теле.

Воля закуривает, какое-то время мы молчим: и я, и Воля, и обшарпанный черный диван.

— Но смотри — тебя-то не скидывали с дивана, а только одеяло! А приятеля твоего скинули… Где логика?

— А может, меня и пытались скидывать? Но сколько во мне килограммов (Воля расправляет плечи, демонстрируя свои сто десять килограммов), а сколько в нем, в Сереге? В нем — от силы семьдесят, вот и сошвырнули… А может, дело в том, что я хозяин дома. Они со мной и того… поделикатнее.

— А кто «они», Воля, не думал?

— Не думал, — отрезает Вольдемар, — и до сих пор стараюсь не думать.

Но после истории с Сергеем Вольдемар стал спать в другой комнате. Ложился он обычно очень поздно; как и многие творческие люди, работал и в час, и в три часа ночи, отсыпаясь утром или днем.

И раза два слышал он в зале странный стук, скрежет, звук, который возникает, если по полу тянут тяжелую мебель. Скажем откровенно — не очень стремился Воля так уж детально расследовать, что в этой комнате происходит. Тем более, никаких эффектов не возникало, если Воля был в доме не один — с девушкой или с товарищем. Если же один — звуки раздавались почти неизменно, и Вольдемар стал запирать комнату, в которой ночевал («на всякий случай, кто его знает»).

Но все же как-то он не стал гасить в зале свет и, когда раздались звуки, вошел в комнату. Диван как будто плясал, пританцовывал на всех четырех ножках, подпрыгивал. Это было так жутко, что Вольдемар чуть на заорал. Скрежет, звук перетаскиваемой тяжести, и диван еще и углом выехал на середину зала.

— Вот этим углом, — уточняет Воля, да про другой угол и не подумаешь.

— И что потом?

— А что могло быть?! Постоял я, и так и попятился… Кто его знает, что этому дивану еще в голову придет.

— Вот именно, в голову…

Вершина этих безобразий имела место быть, когда у Вольдемара попросили квартиру для свидания: знакомый по службе милиционер, которому негде было встретиться с подругой. Вольдемар честно его предупредил, что возможны осложнения… Но охваченный страстью мент проигнорировал его предупреждение. Ну, и нарвался…

Молодые люди сидели, пили вино в кухне и как-то очень быстро обнаружили, что они в доме вовсе не вдвоем: кто-то расхаживал по залу, кряхтел и покашливал, и на кухонной стене очень четко отражался темный силуэт какого-то человека, топавшего по залу. Этот, в зале, ничего плохого не делал и вообще вел себя совсем не подозрительно — разве что тень на кухонную стену падала чересчур уж густая, не по освещению и не так, как обычно должна падать тень на кухонную стену. Тем более никак не вел себя диван — не приплясывал, не выезжал в зал от стены своим обычным углом.

Но, как нетрудно догадаться, молодые люди в зал так и не пошли, и вообще их свидание как-то ограничилось посиделкой в кухне, и то чувствовали себя они довольно-таки неуютно.

— Воль, к тебе претензий у мента не было?

— Какие претензии?! Я ему честь по чести квартиру дал. У него же табельное оружие, и вообще он присягу приносил, пусть и геройствует…

Но милиционер не геройствовал, хозяин дома тоже не лез, а лихой диван постепенно совершенно успокоился. Сам собой. Вольдемар прожил в этом доме два года. С момента вселения были эффекты. А потом эти эффекты пропали, и без всяких внешних воздействий: Вольдемар не обращался к священнику, не совершал никаких ритуальных или там магических действий. Даже не выбросил вон и не сжег диван (что сделали бы на его месте многие). А эффекты тем не менее исчезли.

— Так что ты не бойся, сейчас тут вполне безопасно…

— Воля, а откуда взялся сам дом? Где и когда собрали сруб?

— Сруб… Собрали его где-то в середине 1960-х, в поселке Кеть, довольно быстро привезли сюда. И до меня тут жила одна семья… Ее хозяин тут и помер…

— На этом диване?!

— Не знаю… Точно знаю, что в этом доме. А потом семья еще два года тут жила.

— У них ничего не было, не знаешь?!

— Не могу сказать, я с ними мало общался. И вообще… Знаешь, не было у меня сильного желания лезть во все эти дела. Связана эта история с бывшим хозяином, не связана — не могу сказать.

— Воля, но так же опасно… Жить в доме с чем-то неведомым. Заперся ты от него, а оно, может, и сквозь стенку умеет проходить… Или замки отпирать. Знаешь, тут надежнее наступать, по-моему… Выгнать эту сущность к чертовой…

— Ш-шшш… Сам еще будешь тут чертыхаться! Как видишь, все благополучно кончилось; а стал бы я диван рубить или позвал бы кого — и еще неизвестно, как обернулось бы дело… Это уже не за тобой?!

Да, мы так и не заметили, как пролетело время. Сигналит машина на улице, уже четыре часа утра (к семи будем в Красноярске). Вызвездило, улеглась к утру метель.

— Часам к шести опять запуржит, — уверенно говорит Воля и оказывается прав — к шести часам опять все теряется в темноте, седой и белой.

А о том, что за дела происходили в зале, вокруг дивана, и почему эффекты вдруг кончились, я судить совершенно не берусь. В то, что события были — верю, а вот давать им объяснения — не стану. Не рискну — слишком мало сведений о событии. •

Глава 6 БЫВШИЙ МЕЛЬНИК

Эта история тоже странным образом связана с политической деятельностью. Рассказали мне ее студенты, работавшие по договору в одной… ну, скажем так, в одной фирме. Фирма бралась определять рейтинги местных политиков, а заодно «подсказать» населению, за кого следует голосовать. Надо отдать должное фирме, действовала она очень тонко, и часто народ и не понимал толком, как его ловко «обувают».

Борются, скажем, за избрание в главы района Иванов и Мустафин (фамилии я придумал, разумеется). И заплатил Иванов приличные деньги за то, чтобы ему помогли получить побольше голосов избирателей. Представьте теперь сцену: к пожилому селянину стучатся в калитку такие молодые, энергичные, как правило, парень и девушка, и ведут с ним разговор о погоде, об урожае и о смысле жизни. О том, кого надо выбирать — ни полслова!

Дефицит общения в деревне страшный, поговорить можно только с одними и теми же, надоевшими за десятилетия хуже пареной репы… А тут свежие люди, да еще обходительные, да еще сами разговоров хотят! Естественно, с ребятами охотно беседуют.

А под конец долгой беседы парень достает из кармана упаковку презервативов:

— А это вам от Мустафина! Мы на него работаем, он велел давать всем, кто нам понравится. Вы ведь за Мустафина голосовать будете?

— Я… Мы… Это зачем?!

И тут молодой человек извлекает презерватив и очень популярно объясняет, что это такое, зачем служит и как может пригодиться старикам.

Если у девушки хватает совести и если мама воспитывала ее не очень хорошо, она тоже принимает активное участие в беседе, рассказывает о пользе презервативов и случаи из своей жизни.

— Вот видите, какие они полезные! — подводит юноша итоги. — Так вы за Мустафина будете голосовать?! А то он вам вот какую прелесть посылает! А от Иванова-то ничего подобного вы не дождетесь, он вам только про хозяйство и расскажет…

Я думаю, нетрудно догадаться с трех раз, станут ли дед и бабка голосовать за Мустафина и какие последствия эта пропаганда будет иметь для всего его избрания, если повторить ее в нескольких деревнях…

Вот примерно этим ребята и занимались в деревне Комаровка Большемуртинского района. Места эти мне хорошо знакомы по золотому, невозвратному времени моих археологических экспедиций, и рассказы ребят я слушал с огромным интересом.

Тем более, деревню Комаровку мы даже специально изучали — уж больно интересное местечко. В самой Комаровке любят рассказывать, что происходит ее название от некого ссыльного по фамилии Комаров. Мол, послали его сюда в ссылку, потому что более гиблого места не нашли… Характерно отношение местных к своему же месту обитания, как к месту самому что ни на есть гиблому, но вот насчет ссыльного Комарова…

То есть легенда, конечно же, очень и очень назидательная, нет слов! Пусть уж название деревни происходит от ссыльного борца с царизмом и феодализмом, а не от каких-то там летучих кровососов! Такое происхождение, несомненно, куда более нравоучительно и назидательно, но, боюсь, все же правдива скучная, неромантическая версия насчет комаров…

Потому что стоит Комаровка в низине, на излучине реки, которую называют и Нижней Подъемной, и опять же Комаровкой… Климат здесь ужасный, везде, куда ни пойдешь, болото, а в метре от поверхности земли уже стоят подпочвенные воды — так что и погреба так просто не выкопаешь. Здесь, среди елей и пихт, в середине XIX века возникли выселки совсем другой деревни — Береговой Подъемной. Береговую Подъемную поставили еще в XVII веке на берегу Енисея, на красивом, возвышенном месте, удобном и для жизни, и для ведения хозяйства.

Деревня стояла высоко — на тридцатиметровой террасе Енисея, и с нее открывался вид на десятки верст вокруг. Позади — сплошная стена красивого соснового леса; впереди — пойма Енисея, сплошные заливные луга. Каждую весну разлив огромной реки подступал плотную к домам, лизал террасу возле самой деревни. Обе речки — и Верхняя Подъемная с мутной теплой водой, и Нижняя Подъемная с водой чистой и холодной — сливались на территории деревни. Отсюда было близко до распаханных полей, заливных лугов, лесов с грибами и ягодами, почти так же близко до рыбных и охотничьих угодий. В деревне жить было красиво, удобно, а ветры по долине Енисея относили комарье и гнус далеко от деревни. А по реке так удобно было вывозить все, что умела произвести деревня, накопить впрок и приготовить к отвозу в город!

Вот выселками Береговой Подъемной и стала Комаровка. Береговая Подъемная разрасталась, и не всем хватало удобных полей на провеваемых ветрами чистых террасах. В излучине Нижней Подъемной стали пахать землю и заводить пасеки и скотину, но поселилось там насовсем от силы семей пять; большая часть тех, кто распахал угодья близ тракта, дороги на Большую Мурту, не жила здесь постоянно — много комаров, сыро, промозгло, неуютно.

Но вот настали времена иные… Чуть ли не самым важным качеством деревни стала ее близость к районному центру и качество дороги, которой деревня связывалась с этим центром. От Береговой Подъемной до районного центра Большой Мурты дорога вела через Комаровку. Ясное дело, головную усадьбу колхоза «Сибирь» разместили именно там!

К тому же зажиточная, культурная Береговая Подъемная в 1918—1920 годах была центром Белого движения, а замарашка Комаровка, не игравшая никакой самостоятельной роли, ни в чем подозрительном замечена отродясь не была. Это тоже имело свое значение для тех, кто принимал свое недоброе решение в недобрые тридцатые годы.

Чем обернулось решение? Ну конечно же, бегством населения! В середине 1950-х, стоило начать раскрепощение колхозников, позволить им уезжать из деревень, давать паспорта, тут же в города хлынул поток беженцев. Люди в Береговой Подъемной жили энергичные, далеко не робкого десятка, и «завоевывать» города ринулись примерно так же, как их предки выпрыгивали из стругов на енисейские берега, поднимались на кручи, присматривая себе место для жизни.

А начальство в районе столкнулось с нехваткой рабочих рук… Решение нашлось очень в духе 1950— 1960-х со всеми этими «романтиками дальних дорог» и с «освоениями беспредельных заснеженных просторов Сибири». В «трудоизбыточные» районы поехали вербовщики. Так и ехали на грузовиках с брезентовым верхом, добирались до ближайшего «трудоизбыточного» района, в Приуралье. Там вербовали людей из марийских сел, из черемисов — из народов степных, мало представлявших себе тайгу и образ жизни в Сибири. Вербовщики располагали неплохими деньгами, бензин стоил дешевле минеральной воды, и рано или поздно грузовик уезжал в Сибирь, увозя новых переселенцев.

С одной стороны, начальство получило почти идеальных работников: покорных, управляемых, почти неспособных на бунт. Мы работали в Комаровке в 1993 году, когда выросло второе-третье поколение завербованных жителей Европейской России. И тем не менее хорошо было видно, кто есть кто… Потомки завербованных были гораздо менее инициативны. Дали тебе дом? И хорошо, и живи! Нельзя сделать подвал под картошку, заливает его водой? Значит, выходи из положения, как можешь и как начальство велит; например, храни картошку в колхозном овощехранилище. Там тоже плохо, много гниет, да еще и украдут часть… Но раз так случилось — так и надо воспринимать жизнь, так и хорошо.

Один наш знакомый в Комаровке вынул бог знает сколько породы из-под собственного дома, завез ни много ни мало 13 КамАЗов гравия, пока не дренировал места, не сделал хоть маленький, хоть неглубокий, но подпол. Как нетрудно догадаться, это был потомок древнейшего пласта населения, русских поселенцев XVII века, основавших Береговую Подъемную.

И второе свойство. Потомки местных хорошо знают, как можно использовать какой ландшафт. У большинства сохранились хорошие угодья под картошку возле Береговой Подъемной. Но если и не будет этих угодий — они найдут место, где можно вырастить неплохой урожай: подходящую делянку на берегу одной из таежных речек, полянку в лесу. Путь в несколько километров их не напугает, и если верить слухам, медведи тут боятся как раз местных и никогда плохо с ними не поступают.

Эти люди знают, где взять рыбу и зверя, грибы и ягоды, им не нужны для этого инструкции. Наоборот… «Ах, не дашь мне покосов, начальничек?! Ну тогда я сам возьму». И берут. Опять же знают, какую полянку и где можно раскосить, сумеют и сохранить, и привезти из леса сено…

В результате потомки местных — прекрасные работники, но люди своевольные и самостоятельные, мало склонные к покорности. А советское начальство таких не любило, старалось от них избавляться.

Вот потомки вербованных — то, что надо! Где им отведут поле под картошку, покосы — то и хорошо. Не дадут им чего-то начальники? Сами взять не умеют и потому зависимы, покорны. Куда им деться! Они оказываются привязаны к Комаровке, как к центру своей вселенной, средоточию всего, что нужно для жизни. И что характерно, ничто не тянет за пределы Комаровки.

— Вы могли бы жить в Красноярске?

— Нет, конечно! Там дома высокие… Седьмой этаж какой-нибудь, страшно подумать. Или я мужа пьяная столкну, или он меня…

— А тут? С крыльца, скажем, лететь?

— А что с крыльца! Тут падать невысоко, ничего не сломаешь.

Или вот такой разговор:

— В городе ведь больше возможностей. Если бы вы там жили, вашим детям проще было бы и образование получить, и на работу устроиться.

— Нет, мы в городе жить не умеем! Мы там пропьем все и голодные будем сидеть!

— А тут?! Тут тоже можно все пропить… при желании-то.

— Нет, тут пропиваешь не все. Огород-то, огород! Огород всегда под боком, и все просто: воткнул — выросло.

Я ни единого слова не выдумал в этих двух разговорах, и более того — эти наши полевые исследования мы с будущей женой опубликовали в журнале «Родина» [].

Так что психология жителей Комаровки не выдумана нами. Тихая запойная жизнь вполне устраивает этих непритязательных людей, и притом они вовсе не чувствуют особой связи с этой землей.

Был такой забавный эпизод: на очередной конференции журнала «Посев» я рассказал о результатах исследований немецким журналистам. Сам-то я был в ужасе от результатов наших изысканий, от масштабов распада личности, утраты всего человеческого в людях. А один из журналистов заулыбался вдруг улыбкой европейца, обнаружившего вдруг целый пласт вековечной мудрости неевропейского народа, — скажем, индусов или африканцев.

— Это же надо, какая древняя, самобытная мудрость, — восхищался немец (с виду вполне вменяемый психически), — какая сильная мудрость народа! Вот у вас за годы Советской власти что-то еще и сохранилось из-за этого… Надо же: «воткнул-выросло»…

И немец замер с блаженной улыбкой, духовно погрузившись в необъятную, космическую мудрость порождений Большемуртинского района — пьяноватой бабы из переселенцев.

Грешен, но тогда я с трудом удержался, чтобы просто не двинуть этого немца по башке…

Вот у потомков местных кто-то в семье обязательно есть не в Комаровке — или в Большой Мурте, или в Красноярске, или в другом крупном поселке или городе. И притом к земле у них тоже особое, свое отношение.

— Земля без меня может, конечно… И я без нее. Но будет все равно хуже, что мне без земли, что ей без меня.

Такая вот позиция, предельно далекая от «воткнул-выросло».

Мне казалось, что облазить Комаровку подробнее и лучше нашего уже невозможно… Я ошибался! Студенты, которые «окучивали население», то есть убеждали людей голосовать за «нужного» кандидата, нашли в Комаровке кое-что новое.

И нескольких очень любопытных личностей, которых мы ухитрились все-таки просмотреть, и одного оригинального деда, которого вроде бы мои экспедиционные орлы даже и опросили, но, как я убеждаюсь, поверхностно.

Студенты совершенно обалдели от этого деда уже потому, что он представился им… мельником. Семью годами раньше он представлялся нашей экспедиции как истопник в школе… Но одно вовсе не противоречило другому, потому что мельница на реке Нижняя Подъемная исчезла как раз в 1950-е годы. Исчезла потому, что вырубки лесов в верховьях реки сделали ее такой, как сегодня — мелководной, совершенно непригодной для водяной мельницы. Тогда же почти исчезла рыба, стало гораздо меньше зверей, а за крупным зверем типа лося или медведя теперь необходимо идти на правый берег Енисея — там еще много нетронутых лесов, очень редкое население и зверей полно.

Так что мог мельник пойти в истопники после того, как мельница приказала долго жить вместе с рекой, это-то вполне возможно. Тем более, что дом стоял у реки так, что могу представить и это — остался он как часть строений мельницы. Но студенты пили у деда чай, и состоялся у студентов с дедом разговор, который трудно не назвать очень странным…

— А вы какие времена уже помните довольно хорошо?

— Да, пожалуй, Николая времена.

— Ух ты! Столыпинское переселение тоже помните?!

— И его помню, и освобождение помню, только оно тут, в Сибири, не было таким уж особенно важным для сибиряков.

В этом месте оба студента ощутили некоторую неуютность и почувствовали острую необходимость сделать мир опять понятным и простым.

— Вам рассказывали… Да?

— Сказано же, сам все эти времена помню. И как этих… октябристов, что ли? Нет! Нет! Декабристов — вот кого… как их сюда ссылали, тоже помню. Я, помнится, к одному подошел, спрашиваю его, как человека — мол, не надо ли чего, твое благородие? Я молодой был, наивный. А он как заорет: мол, па-ачиму обращаешься не по форме?! Я, мол, высокоблагородие и никакое не твое, а, мол, ваше. Ну, я и отошел, пусть его там сам разбирается, какое он там благородие…

Некоторое время ребята переваривали услышанное. Проще всего было бы счесть, что у деда с головой не в порядке, и все дела. Но в чисто выметенном, прекрасно устроенном доме деда, глядя на умное и не такое уж дряхлое лицо с подвязанными за уши очками, не так просто было и самим себе, не сговариваясь, произнести такой диагноз. А дед, похоже, развле кался:

— Ясное дело, Николая Палкина хорошо помню и как рекрутов тогда брали, тоже помню. Сам-то я не подлежал как мельник, — внушительно добавил дед.

— Гм…— только и смог произнести парень.

— Э-ээ-эээ, — так же глубокомысленно проблеяла и девица.

— Не верите, и не надо, ребята, — так же спокойно, деловито сказал дед, — только вот резинкой у меня под носом махать не надо… Все равно ведь я голосовать не пойду— ни за Иванова, ни за Мустафина. И комиссию вызывать — это вы оставьте даже и думать! — повернулся дед к девушке. — Не советую!

Допустим, про раздачу презервативов дед мог что-то и слыхать, хотя в этой деревне их пока еще не раздавали. Но откуда про судорожные мысли девицы про комиссию из компетентных людей?

— Нет, но это же здорово! — воскликнул было юноша, жизнерадостным тоном прикрывая совсем другие мысли. — Вам же, получается, лет двести! Вот, говорят, где-то в Китае…

— Ты и сам не помнишь точно, что читал про Китай! Про двух старух, которым за двести лет обоим. А меня считаешь полудурком, которого надо успокоить. Не бойся, не укушу. И понормальнее тебя я буду. По крайности, не хожу людей обманывать (старик употребил несравненно более грубое выражение), за вранье свое денег не беру! Если сейчас тебе и наврал, то хоть денег не взял! — сердился дед.

— А вы наврали! — всплеснула девушка руками, и такая радость, такое удовольствие зажглись на ее физиономии, что дед сам жизнерадостно засмеялся.

— Ясное дело, наврал… Не может же быть, что вам в ваших институтах неправду говорили… Только так: парня твоего зовут Саша… Верно? А твоего дедушку, — повернулся дед к парню, — звали Альбертом и лежит он под Брянском… Все верно, не так ли?

В общем, ребята, я все, конечно, наврал, да мы, мельники, много что можем. И вранья вы мне не гоните, идет? Ни про выборы, ни про что… И так: очень вам советую в Луговое не ходить. Можете советом пренебречь, но я вам его по-людски даю, и если умные — то пользуйтесь.

Ребята сами не помнили, как они вывалились из казалось бы такого уютного, мирного домика. Еле выдавили: «До свидания…» и не были очень уж работоспособны до самого вечера, весь этот день. Как-то все это очень странно…

Что же до Лугового, то в этом селе одновременно, в один день, появились и ребята из нашей команды, раздававшей презервативы от имени Мустафина, и другая команда, которая действительно работала на Мустафина и раздавала мясорубки и коробки с «гуманитарной помощью» из США (три литра масла, мешочки чечевицы, гороха и риса) местным активистам, чтобы организовывали народ.

Две могучие избирательные технологии столкнулись в одном населенном пункте. Никто не захотел уступить, возник спонтанный обоюдный мордобой; несколько десятков парней и девиц с воплями лупили друг друга колами из заборов, сумками и ремнями — чем придется. Местное население сначала вопило и сострадало, пытаясь растащить политических деятелей, получало само и откатывалось за заборы — пусть разбираются сами. И хотя от смертоубийства в этот день бог упас, несколько человек доставили потом в больницу.

Хорошо, собеседники старца не участвовали в этом безобразии. Как-то его информация все-таки была ими принята к сведению, и когда отряд делился, кому куда идти, решительно заявили о намерении поработать в Юксеево… В этом старинном селе возникли свои сложности, но это уже совсем другая история.

Как отнестись к этому рассказу ребят, пообщавшихся с бывшим мельником? Скажу вполне честно: не знаю. Рассказал я ее так же, как рассказали ее мне а тут уж думайте сами, верить или не верить. Студенты вот тоже не верили.

Глава 7 ШАГИ В КОРИДОРЕ

Эту историю рассказала мне почти что случайная знакомая, кратковременная подружка, небескорыстно проведшая со мной буквально несколько часов. Все это время мы почти беспрерывно разговаривали, и я услышал от нее эту историю… Отнестись к ней однозначно мне непросто, и я отдаю ее на суд читателю такой, какой я ее услышал.

Наташа (назовем эту девушку так) трудилась медицинской сестрой в не очень веселом учреждении — в детской реанимации. То есть реанимация — вообще заведение далеко не оптимистическое, а уж детская…

Привозят детей — по большей части никому не нужных, брошенных, доведенных до последней стадии истощения. Лежат эти дети под капельницей и на аппаратах искусственного дыхания — авось оклемаются и смогут дальше жить… ну, хотя бы немного пожить. Законы по этой части очень суровы — пока не будут соблюдены сложные правила, пока не пролежат дети определенное число дней и часов под капельницей, на дышащих за них аппаратах, отключить эти аппараты нельзя. Дело это дорогое, даже и очень дорогое, и тем более дороги препараты, которые вводятся в вену заведомым трупам, но государство идет на этот расход. Не дай бог, реаниматологи нарушат инструкции! Если нарушат, их могут обвинить чуть ли не в убийстве, и себе дешевле строго следовать даже самым идиотским инструкциям.

Так вот и лежат в реанимации рядом с живыми детьми существа, из ран которых давно не сочится кровь, на коже которых проступают трупные пятна, а в пробитых головках видно, во что превратился мозг… Не буду описывать подробно, но вещество это становится зеленого цвета… уже достаточно?

Так что, как правило, «на лестницу» относят уже заведомые трупы, даже и с соответствующим запахом. Почему «на лестницу»? А потому, что именно лестницу приспособили под эдакий промежуточный филиал морга: до самого морга далековато, и когда наступает время «снять с аппарата» давнего и заведомого покойничка, ребенку связывают ручки и ножки и относят на лестницу. Там очень холодно, место вполне подходит под морг. А утром создание, которому так не повезло, уносят в настоящий морг.

А с другой стороны, иногда «на лестницу» попадает и живой ребеночек. Бывает, и случайно — приняли за покойника и отнесли, не соблюдая всех инструкций, ведь препараты и аппараты все-таки очень уж дороги.

А бывает и совсем иначе… Скажем, привозят чудовищно истощенного ребенка, девочку трех месяцев от роду. На всем тельце — чудовищные язвы, потому что пьяная мать таскала ребенка попрошайничать, а вот перепеленать не считала необходимым — всякий раз находились у нее более важные занятия. Да и подавали побольше, если ребенок плачет жалобнее и видно искалеченное тельце. Добрые люди ведь не очень понимают, куда пойдут их сердобольные подаяния.

А тут не убереглась мамаша, и даже в тихом городке с населением меньше 100 тысяч человек, где и транспорта мало, и ездят машины небыстро, ухитрилась стать жертвой дорожно-транспортного происшествия. Ее саму, мамашу, грузовик вдавил в стену дома и превратил в груду мяса и костей (Жалеть ли о ней? Если не лицемерить, то вряд ли.), а ребенок со страшными травмами угодил все-таки не сразу в морг, а в детскую реанимацию. И через несколько часов ребенок умер, что (опять же — если не лицемерить) тоже к лучшему. Нарушая все и всяческие инструкции, врачи стали снимать младенца с аппарата, убирать капельницу… и вот тут-то послышался слабый плач, ребенок слабо засучил ножками.

А теперь давайте оценим ситуацию: глухая ночь, никто и ничего проверять никогда не будет. Ребенок, зачатый в пьяном виде, неизвестно зачем родившийся на свет; ребенок, который в любом случае не вырос бы психически нормальным; девочка, которой, если она и выживет, придется ампутировать обе раздавленные ручки.

Читатель вправе иметь собственное мнение по этому поводу, но я уверен — врачи приняли правильное решение, связав ручки и ножки еще шевелившемуся созданию и отнеся его на лестницу. Это жестоко?! Не в большей степени, чем жестока жизнь. И не в большей степени жестоко, чем обречь ребенка на дальнейшее существование — почти дебилку, наследственную алкоголичку без обеих рук. Это безнравственно?! Наверное. Но ведь вязали существу ручки-ножки и несли его на ледяную лестницу женщины, у большинства которых есть свои дети. Я не берусь быть нравственнее матерей, если они решают, что этому трехмесячному существу лучше не оставаться в этом мире.

Наташа, повествуя об этом эпизоде своей трудовой деятельности, сказала:

— Говорят, все реаниматологи после смерти сразу пойдут в ад…

Может быть, так и говорят, но я в этом не очень уверен. Ведь это бог допустил, чтобы дети рождались, жили и умирали так, как эта трехмесячная девочка без имени (если мать как-то и назвала — она уже не скажет, как). А люди живут и действуют в мире, который не они создавали и правила жизни в котором не они устанавливали.

Впрочем, пусть каждый решает сам. И пусть уж извинит меня читатель за нагромождение ужасов, но в конце концов он сам взял книгу с завлекательным словом «Жуть…» на обложке. Ну вот вам и жути, что называется, навалом, — в каждой реанимации каждого населенного пункта больше, чем в целом городе с привидениями.

А еще дежурящие в реанимации по ночам часто употребляют спиртные напитки, и я подозреваю, что дело тут вовсе не только в маленьком удовольствии, в развлечении на скучном дежурстве, и не только в «сугреве»…

Дело в том, что в реанимационный зал ведет длинный сводчатый коридор, в который не выходят никакие окна и двери. Надо так и идти метров пятнадцать по этому длинному, ночью ничем не освещенному коридору, соединяющему реанимацию и остальную клинику. И вот в этом коридоре порой раздаются шаги…

— Может, это главный врач вас проверяет? Хочет узнать, пьете вы на рабочем месте или ведете себя нравственно?

Наташа кокетливо смеется.

— Бывает, заходит врач… Его сразу слышно, как только он ступит в коридор, поэтому его проверки и не страшны: пусть себе проверяет. Пока он идет, мы сто раз бутылку уберем…

Нет, это совсем другие шаги. Они глухие, тихие, иногда даже думаешь — а может, мне это мерещится?

— А может, и правда мерещится?

— Нет, эти шаги слышат сразу несколько человек. Даже, бывает, говоришь кому-нибудь: мол, слышишь шаги?! А подружка и сама слышит, независимо от тебя. Так что вот…

И эти шаги не только тихие, глухие… Понимаете, они бывают разные. Иногда — топ-топ-топ! Как будто малыш бежит, годиков трех. Иногда — как будто семилетний.

— В общем, как побывавшие у вас… Так сказать клиенты.

— Да… Как побывавшие. Но связи прямой нет сразу скажу! Нельзя сказать, что вот кто побывал, того и шаги слышны.

— Шаги ведут к реанимации?

— Ну-у… Вести-то ведут, но никогда не бывает, чтобы привели. Так и затихают шаги в коридоре; все тише… тише… И конец, совсем их не слышно!

— С шагами врача, как я понимаю, эти шаги никогда не соединяются?

— Правильно понимаете. Врач врачом, а шаги эти… шагами. Появляются шаги… Кончаются шаги… сами по себе. Врач тут ни при чем, и если мы несем кого-то… ну, на лестницу выносим… это тоже другие шаги.

— И неужели никто ни разу не пытался в коридор выглянуть?

— Хе-хе-е…

Наташа уже изрядно приложилась к белому мартини, это начинает сказываться и на ее поведении. Вот сейчас она подпирает руками растрепанную голову, утыкается зрачками в мои зрачки, расплывается в откровенно нетрезвой улыбке.

— Вот вы поезжайте к нам и выходите в коридор… Погуляйте навстречу шагам.

— Нет, но звуки-то звуками, а неужели ничего так и не видели?!

— Не-а… Нам и шагов вполне достаточно.

Я потом еще раз вернулся к этим «шагам на лестнице», когда мы уже расставались, но не узнал ничего нового. То ли Наташа не хотела говорить, то ли сама не знала ничего, кроме рассказанного.

А ее настоящего имени и города, в котором раздаются шаги в коридоре, уж простите, я сообщать не буду. Но подозреваю, что нечто подобное можно отыскать и в реанимациях других городов, и не только сибирских, конечно.

Глава 8 КОЛЕСО

Одно из самых странных поверий, которые только доводилось мне когда-либо слышать, — это поверье о ведьмах, способных оборачиваться колесом. Такое поверье возможно только у людей достаточно цивилизованных, для которых колесо — в общем-то вполне обычное дело. Хотя, с другой стороны, тележные-то колеса были уже с очень ранних времен, с первых земледельческих цивилизаций.

Но интересно, что поверье про ведьм-колеса существует только в старообрядческой среде, в среде все-таки более развитой, более культурной, чем обычная крестьянская среда. Связана ли эта особенность с тем, что старообрядцы больше ориентировались на прогресс, на какие-то более современные формы жизни?

А то у крестьян ведьмы превращались в различных животных, прикидывались другими людьми, но вовсе не превращались в какие-то технические приспособления или в механизмы; а тут у старообрядцев — в тележные колеса… Такое колесо было раза в два выше обычного тележного колеса, то есть сантиметров 80 в диаметре, и катилось очень быстро по дороге или по тропинке, гораздо быстрее телеги. Катилось вполне сознательно, гналось за выбранной жертвой.

Гуляя один по полю или по лесу, особенно в вечернее время, человек должен был время от времени оглядываться, проверять — нет ли за ним колеса? Потому что колесо катилось не только очень быстро, но к тому же еще и бесшумно. Что должно было делать колесо, настигнув жертву, мнения расходились. Одни думали, что колесо попросту раздавит жертву. Ведь гнались такие колеса в основном за детьми и подростками, размер колеса вполне позволял раздавить малыша. Тележные колеса в деревнях частенько были с металлическими шинами. Даже на вид такие тележные колеса — тяжелые и жесткие, совершенно лишенные хотя бы кажущейся легкости автомобильного колеса. За человеком на вечерней тропинке гналось большое и страшное колесо, очень тяжелое и твердое. Так что вот одна версия — настигнет колесо убегающего мальчика или подростка и раздавит.

По другой версии, такое колесо как догонит человека, что сразу же превращается в ведьму, и уж сама ведьма дальше занимается жертвой. Правда, и тут мнения о том, что же делает в таком случае ведьма, расходились. Одни полагают, что она высасывает у жертвы кровь. Другие — что они, ведьмы, пожирают всю жертву, а третьи — что у жертвы, как только ее поймает ведьма, тут же наступает разрыв сердца, и ее труп остается на тропинке — ведьма мертвецов не трогает, крови их не пьет и мяса не ест.

В общем, ничего хорошего не ждет того, кто позволит себя догнать этому страшному колесу!

О ведьмах-колесах подробно рассказывал мне мой старший друг, Николай Савельевич Печуркин, проведший детство в одном из самых глухих уголков Сибири, в Васюганских болотах. Тут, на севере Томской области, болота занимают огромные площади плоской, как стол, Западно-Сибирской равнины.

Когда-то А.П. Чехов писал, что вообще все интересное в Сибири начинается не раньше Енисея, а от Урала до Енисея, на две тысячи километров, тянется скучная однообразная равнина, где не на чем и глазу остановиться. Как и всякая крайняя позиция, она не совсем справедлива, но что верно, то верно — Западно-Сибирская равнина несравненно скучнее, однообразнее, монотоннее, чем лежащая к западу от Урала Русская равнина. Если у читателя есть хоть малейшая возможность предпринять такое путешествие — советую ему проехать на поезде от Москвы на восток до Хабаровска или хотя бы до Иркутска. Не пожалеете! Уже хотя бы потому не пожалеете, что перед вами откроются просторы вашей собственной страны, и все, о чем я сейчас пишу, наполнится для вас величайшим смыслом.

До Урала все время будут какие-то повышения, понижения, перепады, переломы местности. Сам Урал — пусть невысокие, но горы — поразит вас разнообразием своей природы. Но потом… Потом поезд полтора суток будет двигаться через равнину, на которой почти нет повышений и понижений. Уже за Ачинском, в нескольких часах пути от Енисея, опять местность станет почти такой же, как на Русской равнине. А до этого производит впечатление в основном монотонность того, что видишь, отсутствие каких-то естественных ориентиров. Особенно поражает Барабинская степь — она в самом буквальном смысле слова плоская, как стол. Работать в Барабинской степи трудно, и вовсе не потому, что уже в конце мая пространство здесь плавится от жары, и все, что вы видите перед собой, дрожит от марева. И не только потому, что в степи мало воды, а расстояния огромны.

В Барабинской степи очень трудно понять, был ты уже в этом месте или нет. Такая же плоская степь, такой же сосновый бор на горизонте — ленточный бор вдоль русла ручья (к июню ручей уже высох). Такие же пыльные колеи, раздолбанная степная дорога, уводящая вдаль. И уж, конечно, такие же ястребы чертят небо в разных направлениях, но всегда на безопасном расстоянии…

Васюганский край лежит севернее на полтысячи километров; там уже нет и в помине степей, на сотни верст тянется темнохвойная тайга. Кедр, ель, пихта — хвойные породы с темной хвоей, глинистая мокрая земля, а на редких полянах — высокотравье, в котором влага сохраняется большую часть дня, а в пасмурные дни — до вечера и ночи, до следующей росы. Насекомым это, судя по всему, нравится, люди как-то менее довольны.

Но одно здесь так же, как и в Барабинской степи, — плоская как стол равнина, слабо наклоненная к Ледовитому океану. И на этой равнине образуются болота, равных которым найти трудно… Разве что в Африке, к северу от Великих озер, по притокам Нила болота тянутся на такие же громадные пространства на сотни и тысячи верст. Наши болота, конечно, холодные и большую часть года скованы льдом, завалены снегом. Снега в Западной Сибири выпадает очень много, земля одета покрывалом толщиной метров до полутора и двух…

Зимой-то по этим болотам вполне даже можно пройти, но вот с мая по сентябрь сделать это будет непросто. Только немногие люди, потратившие на это годы, даже десятки лет, научились искать тропинки через топи, продвигаться от одной возвышенной гривки к другой. Гривки тоже возвышаются над болотом от силы на метр, на два. Покрыты они чахлым осинником, слабыми пихтами, которым не за что зацепиться корнями, и даже идя по болоту, почти добравшись до очередного возвышения, довольно сложно догадаться, что перед тобой — гривка.

Такие гривки идеальное место для тех, кто хочет спрятаться, и в страшные годы сталинщины немало людей уходило на такие гривки— и насовсем, не желая послужить пушечным мясом на очередной войне, и на какое-то время пересидеть самое скверное, а то и попросту развести на гривке огород, половить рыбы в глубоких заводях. В годы, когда Сталин лично утруждал себя, выясняя — не должно быть больше одной пилы на четыре крестьянских хозяйства, не может частник косить траву для своего скота косой, должен рвать ее руками, —мешок картошки и окуней мог стать спасением от голодной смерти для целой семьи. А люди ведь страшные эгоисты — если не считать ничтожного процента патологических личностей, их куда больше мировой революции или там построения тысячелетних империй интересует жизнь и здоровье своих детей. Ах, эти непозволительные люди! Вечно они путаются под ногами строителей новых обществ и «великих» империй!

Васюганье, места по реке Томи (той самой, на которой стоит город Томск), по ее притокам, стало классическим местом ссылки в 1920—1930-е годы. Там кончили свои дни многие русские люди, в том числе и учитель С. Есенина Николай Алексеевич Клюев. В конце 1970-х годов река Томь начала подмывать высокий яр возле села Колпашево, и по реке поплыли сотни, тысячи мумифицированных трупов. Почему в песках Колпашева яра трупы мумифицировались, становились легкими и плавучими, я не могу объяснить, но вот именно таково их свойство.

А власти, естественно, прилагали невероятные усилия для того, чтобы любой ценой скрыть от населения страны совершенные здесь преступления. Трупы вылавливались, уничтожались по ночам, на Колпашевом яру велись целые раскопки, чтобы скрыть и тайком уничтожить как можно больше мумифицированных тел. Огромную роль в организации всего этого сыграл Егор Лигачев, десять лет спустя прославившийся как яростный борец против «перестройки» и вообще любого движения вперед.

В 1980-е годы о Колпашевом яре даже написали несколько книг, порой очень и очень неплохих. Но потом, конечно же, появились более важные занятия — например, искать золото КПСС или пытаться разбогатеть с помощью своего ваучера, и о Колпашевом яру опять забыли.

Вот в гиблое Васюганье и ссылали старообрядцев с Алтая. Их и на Алтай сослали — еще при Екатерине II, но тут Сталин и его соколы сочли, что нечего упрямым старообрядцам, не любящим Советской власти, жить в таких благодатных краях, и пересослали еще раз — в глухую темнохвойную тайгу, в общество комаров и туч гнуса.

Мой информатор, Николай Савельевич Печуркин, вырос на этой гиблой земле, совсем недалеко от Колпашева яра. Только он был совсем маленьким, когда в сотне верст от его деревни помирал Николай Алексеевич Клюев: он дожил до более осмысленных времен, получил образование и стал крупным ученым международного класса.

По его словам, колес боялись не только в Васюганье, но еще когда жили на Алтае. А в годы его детства, в предвоенные годы, говорилось об этом очень много. Как это бывает довольно часто, Николаю Савельевичу особенно запомнились самые тяжелые годы, после смерти матери: тогда хозяйкой в доме стала его старшая сестра, в ее 14 лет. Отец ломался на работе до поздней ночи, дети постоянно оказывались предоставлены сами себе. Зимними вечерами изба освещалась сосновыми щепочками, которые складывали шалашиком на плите или перед топкой печи. Огонек отбрасывал блики на потолок, позволял хоть немного разглядеть окружающее.

При этом первобытном освещении старшие девочки пряли и ткали, готовили пищу, то есть делали уже взрослую женскую работу в свои 13—14 лет. А в избу набивалось много соседских ребятишек, и уж, конечно, в такой еле освещенной избе, углы которой тонули во тьме, милое дело было рассказывать страшные истории — в том числе и про живые ведьмины колеса.

— А сами вы такое колесо видели? — спрашиваю Савельича.

— Вроде бы видел… Раза два испугался сильно, потому что вроде ехало что-то за мной. Но я сразу же двигался к жилью, а было это недалеко от деревни. Так что наверняка не знаю, что это такое было; во всяком случае, никакое колесо за мной не гналось по тропинкам, этого не было.

Но я знаю людей, за которыми колеса гонялись…

— Ну-ка, ну-ка!..

— Это уже взрослые парни были… За ними колесо так вот и гналось. Сворачивает человек, а колесо сворачивает за ним. Человек через мостик — и колесо через мостик.

А справиться с ним можно было так… Надо было поймать колесо и насадить его на кол.

— Как это — насадить на кол?!

— А так… колесо же в середине пустое, всегда есть место, где его насаживают на тележную ось. Вот надо его неожиданно схватить, поднять и насадить на кол от забора.

— А можно на какой-нибудь другой кол? Или на отдельно стоящее деревце?

— Какая разница, на что насаживать? Главное, чтобы колесо зафиксировать и оно бы уже не могло катиться. А утром приходишь туда, а там на колу никакое не колесо, а ведьма корчится.

— Тьфу ты! И что, были достоверные случаи?!

— Сам не видел, врать не буду, но рассказывали мне тогда про вполне конкретных людей. Эта женщина, про которую говорили, что она ведьма и что ее насадили на кол, как колесо, вроде исчезла потом — это тоже вроде бы факт. Но вот куда исчезла — это я знаю только по слухам, по рассказам, а трупа своими глазами не видел.

Самое простое, конечно, считать истории про ведьм, превращающихся в колесо, полной чепухой и вообще «предрассудком темного народа». Мешают два обстоятельства.

Во-первых, говорили об этих колесах очень много и серьезно, до самого конца существования старообрядческих деревень. Сейчас старообрядцев, ведущих традиционный образ жизни, в Васюганье нет. Есть их потомки, и большинство из них устроились в жизни неплохо, но вот самих крестьян-старообрядцев, тороватых и энергичных, больше нет на земле. Наверное, можно найти старцев лет 80—90… Но вот моложе уже никого не найдешь. Это как у Карен Хьюит: «В Британии и сейчас живут джентльмены… Но всем им по 70 и по 80 лет» [].

Но пока старообрядческие деревни еще существовали, до 1960-х, 1970-х годов, про ведьм-колеса еще рассказывали. Причем рассказывали очень интересно: не как о реалиях сегодняшнего дня, а как раз о том, что бывало в старые времена. Так могли рассказывать про гигантских медведей или про кедры в три обхвата толщиной. Мол, теперь таких нет, но вот еще недавно люди своими глазами видели такие кедры в три обхвата.

А кроме того, есть такая ойратская легенда… Ойраты — это западные монголы, которые кочевали в Центральной Азии, в малоизвестной стране, которая называется Кашгария. Лежит она как раз к югу от Средней Сибири, от Енисея.

Легенду мне рассказал один этнограф, которого никак нельзя отнести ни как к страдающему предрассудками, ни к людям, склонным к суевериям. Как многие ученые, он помогал мне при условии, что я его «ни во что такое не втяну», и потому я не буду называть его имени. А легенда такая.

Мол, в некоторые старые времена жил богатый князь-нойон; был он великий воин и багатур [], известный от Китая до Тибета. Долго обхаживала его некая девица, очарованная мощью и статью багатура, а может быть, его бесчисленными стадами и славой. А багатур, что тут поделать, совершенно не хотел иметь дела с этой девицей и отказывал ей, одновременно увлекаясь другими девицами и дамами.

Оскорбленная девица пожаловалась своей бабке, а бабка эта была старая ведьма, которая погубила уже многих людей. И так сердилась девица, что даже не захотела приворожить к себе багатура, как предлагала ей бабка, а хотела только уничтожить гадкого «обидчика», который посмел ее не захотеть.

— Ладно, — сказала бабка, — я за тебя отомщу! Но после гибели багатура ты не сможешь три года иметь дела ни с одним мужчиной!

Девица согласилась — так ей хотелось погубить негодника, отвергшего ее любовь. И вот однажды багатур увидел в степи огромное колесо от арбы. Это колесо, высотой со взрослого мужчину, делалось из цельного ствола лиственницы: находили дерево вот такого диаметра, распиливали поровнее, придавали колесу форму как можно более точного круга, а в центре делали квадратную дырку для тележной оси. Весило такое колесо килограммов сто пятьдесят, и арбу с двумя такими колесами могли тащить по степи, безо всяких дорог, только могучие волы — неторопливые, но невероятно сильные животные. И вот такое колесо покатилось прямо на героя легенды…

Хорошо, что герой, как всякий степной воин, всегда был готов к любым событиям: ездил на коне, ведя второго в поводу, и на этом заводном коне держал сумку, полную припасов и еды на случай долгого пути. В те времена мужчина должен был жить так, чтобы в любой момент отправиться в путь хоть за тысячи километров, провести в степи хоть месяц, хоть два.

Долго скакал от этого колеса багатур. День скакал, два скакал, меняя под собой лошадей, ведя свободную лошадь в поводу. Ел вяленое мясо из сумки, пил воду, наклоняясь с коня, когда пересекал речные броды. На второй день скачки стали спотыкаться кони, да и сам багатур стал уставать, а колесо так и катилось. Понял багатур, что или он уничтожит проклятое колесо, или оно уничтожит его, собьет с коня, раздавит своей тяжестью.

Долго думал багатур, как можно справиться с колесом, и придумал только одно… Вырубил он кол, ускакал подальше от колеса, уже не жалея коней, и вкопал этот кол возле высокого камня. Коней отпустил в степь, а сам забрался на камень и стал ждать. Подкатилось колесо, но не может забраться на камень, так и ездит вокруг. Багатур долго следил за колесом, а потом прыгнул на него, схватил руками, поднял, и надел четырехугольным вырезом на кол. Не всякий смог бы поднять такую тяжесть, точно надеть на кол маленький вырез… Багатур, на свое счастье, смог.

Вроде бы продолжало крутиться это колесо, как будто слышался багатуру человеческий голос… Или только чудилось ему это от страшной усталости? Во всяком случае, уехал он сразу подальше и проспал на голой земле весь остаток этого дня и всю ночь до утра. А наутро приехал к колу и увидел — на кол нанизана старая ведьма, бабушка преследовавшей его девицы. Кол вошел ей сзади в поясницу и вышел спереди, выше груди. Любой человек давно был бы мертв, но ведьма всю ночь умирала и никак не могла умереть, потому что для смерти ведьме нужна козья шкура или специальные заклятия и нужно передать кому-то свою силу.

Страшные проклятия шептали ее губы, губительные знаки делали ее руки, ужасное выражение стояло в выпученных от муки глазах. А багатур натаскал сухого дерева, свалил вокруг кола и поджег, не дожидаясь смерти страшной женщины.

Такая вот легенда, которой тоже можно верить или не верить, принимать ее всерьез или не принимать — это как вам будет угодно. Но такая легенда есть, и она заставляет меня по-другому воспринимать и «сказки некультурного народа», которые рассказывались еще так недавно, всего тридцать или сорок лет назад.

Глава 9 МУРАВЬИ

В некоторых районах Сибири есть любопытное поверье — что в ночь на Ивана Купалу можно разоблачить ведьму или ведьмака. Для этого нужно пойти в лес, когда уже стемнеет, и произвести там кое-какие действия…

Естественно, молодежь еще и проверяет, не расцвел ли папоротник… Как известно, цветет папоротник раз в сто лет, и если даже расцветает, то вся нечистая сила в лесу охраняет его изо всех сил, и сорвать цветок папоротника непросто. Есть, правда, и другая версия, насчет того, что цветет папоротник каждый год, но вовсе не всякий папоротник, а только совершенно особые кусты, на особых болотах, и там найти эти цветущие папоротники не так просто — тем более, уж их-то нечистая сила оберегает особенно ревностно.

В одних местах верят в одну версию, насчет цветения папоротника раз в сто лет, в других — принимают другую, насчет его частого цветения, но везде верят, что цветок папоротника — это приворот, и если у парня или у девушки окажется такой цветок, он или она могут приворожить себе любимого человека. Так что интерес к цветку папоротника у молодежи всегда велик, какую бы версию ни принимали в этой местности.

В тех местах, о которых я рассказываю, под большим сибирским селом Боготолом, цветущий папоротник ищут каждый год. Молодежь, то есть молодые, но взрослые парни и девицы лет по 20—25, подростки и даже дети лет с 8—10 устраивают настоящую процессию. И родители отпускают детей, потому что знают — пойдет большая толпа, с ребенком ничего не приключится плохого, а впечатлений у него будет невероятное количество.

Идти надо тихо, стараясь не шуметь и ничего не говорить. Случается, ребенок распустит язык, но тут же ему прилетит подзатыльник, и он живенько научится держать язык за зубами, раз надо.

Сначала молодежь проверяет, не расцвел ли папоротник. На памяти живущих он ни разу пока не расцвел, и тогда можно переходить ко второму пункту программы. Вся процессия, десятки человек, идут к заранее присмотренному муравейнику. В каком муравейнике набирать муравьев, не имеет значения, лишь бы это было сделано в ночь на Ивана Купалу, и потому важнее всего присмотреть заранее муравейник, чтобы не шарахаться ночью по лесу в поисках, и важно захватить с собой какой-нибудь плотно закрывающийся сосуд. В наше время используется обычно стеклянная банка, а в старину брали берестяной туесок с плотно прилегающей, хорошо подогнанной крышкой. И набирали муравьев полный сосуд.

Теперь самое главное и самое страшное: надо прочитать молитву у порога предполагаемой ведьмы и одновременно напустить муравьев на ту стену дома, где висят образа. Какую молитву читать — известно, но мой информатор не стала мне ее пересказывать, уточнила только, что молитву эту знает. Так что молитва — не такой уж секрет.

Почему нужно выпускать муравьев именно на ту стену, где образа, почему именно на стену, и почему именно муравьев, а, скажем, не пчел и не земляных червяков? На эти вопросы у меня нет ответа — таков обычай, и все! Полагается выпускать именно муравьев, именно на эту стену, и именно в ночь на Ивана Купалу, и именно после молитвы. Обычай требует именно таких действий. И считается, что если обвинение против колдуньи или колдуна ложное, то ничего не будет; а если там и правда живут ведьмы и ведьмаки, то из дому выскочит черная кошка, упадет столб, на котором держатся ворота, или будет еще какой-нибудь недвусмысленный знак.

Нет-нет, я знаю — ведьм не бывает, а затея с муравьями — вообще совершеннейшая чушь. Но есть у меня информатор, на глазах которой эта народная ловушка для ведьм сработала! Было это не так уж давно, в конце 1950-х годов, когда Лидия была еще не доктором наук, а маленькой деревенской девочкой и с упоением принимала участие в сборе муравьев и запускании их на дом предполагаемой ведьмы. А в деревне тогда жил некий странный и неприятный человек, фамилии которого я тоже называть не буду — может быть, его потомки и сегодня живут в Красноярске или в деревнях под Боготолом, и они вполне могут не иметь никакого отношения к непочтенным занятиям этого человека.

Но главное — стоило прочесть установленную молитву, запустить муравьев на стенку, где у добрых людей висят образа, и в доме вдруг раздался страшный рев, не человеческий и не звериный. Никогда не слышали подростки ничего ужаснее этого рева, а тут еще из дома пулей вылетела черная кошка. Огромная, глаза мечут молнии, сиплый мяв вырывается из пасти! Между прочим, никогда не было в этом доме никакой кошки — ни черной, ни любого другого цвета.

А эта кошка кинулась на детей, и мало осталось тех, кто спустя мгновение не мчался по улице, стараясь как можно быстрее очутиться от кошки на безопасном расстоянии. Долго ли гналась кошка за людьми, я не знаю, и никто не знает. Никого она не догнала, это факт, и, очень может быть, и не собиралась догонять — главное было распугать и разогнать свидетелей. Впрочем, видели собравшиеся достаточно и выводы сделали определенные.

В старину считалось вполне естественным, если уличенную ведьму сжигают вместе со всем ее домом, но в наше просвещенное время так, конечно же, не поступают. И этот странноватый человек, в доме которого раздавался страшный рев и выскакивала эта кошка, благополучно жил себе дальше в деревне. Что относились к ему еще более настороженно, чем раньше, — это вроде бы естественно, но и репрессий никаких не было.

Вот, собственно, и вся история.

Глава 10 СТУК В ЗАИНДЕВЕЛОЕ ОКНО

Среди прочих народных поверий есть и такое: что душа умершего первые дни после смерти не отлетает сразу, а какое-то время находится тут же, возле живых. Через девять дней душа уходит, но не совсем, и возвращается через 40 дней. Возвращается и иногда просится впустить ее в дом. Например, стучится в окно или в дверь. В народе полагается в таких случаях ругать последними словами эту сущность, и считается, что она после этого исчезает.

Мне кажется несколько странным и способ прогонять душу — казалось бы, известно, что матерщина придумана какими угодно силами, только не добрыми и не светлыми. Несколько удивляет, почему душа умершего родственника, отца или матери, должна уходить в другой мир под аккомпанемент «А пошел ты…». Мне как-то казалось до сих пор, что умерших родителей можно было бы проводить и более любовно или уж, по крайней мере, вежливо. Но так полагается, и большинство сельских жителей неукоснительно выполняют обычаи и традиции.

Четыре года назад у нашей подруги Лидии произошло несчастье — умерла мама. Событие это ожидали давно, но, как вы понимаете, все равно событие трагичное. Собралась родня и на сорок дней. В этот год было особенно много снега, а когда выносили старушку, разгребли широкий проход от дверей дома к дороге, отбрасывая снег к стенам избы. И теперь окна выходили буквально на снег.

В полутемной комнате сидела Лидия и ее двоюродная сестра, женщина в жизни не очень преуспевшая и к тому же употреблявшая спиртные напитки. Разговор шел как раз вокруг этих народных представлений, и вдруг в одно из окон — сильный стук! Лидия прекрасно слышала этот стук, но как-то очень уж ей не хотелось признаваться в этом: и очень далеко от привычных представлений, и все-таки жутко. Проще сделать вид, что не слышишь.

— Лида, слышишь, стучит! Я сейчас скажу ей…

Сестра стала подниматься со стула.

— Да что ты выдумываешь?! Нет никакого стука!

— Как это «нет»?! Стучала ведь…

— Да никто не стучал, не выдумывай…

Так сестры препирались еще какое-то время, пока не раздался новый стук — да такой, что Лидии показалось — сейчас вылетит стекло и мороз ворвется в комнату… И не только мороз.

— Что, и сейчас ничего нет?!

— Не слышу…

Но сестра уже подбежала к окну и выкрикнула душе все, что заставляет кричать народная традиция. Сестры и дальше препирались, был стук или не было, но что важнее — стук больше не повторялся.

Спустя год Лидия была в родной деревне и созналась:

— А знаешь, вроде бы и правда тогда был стук…

— А я будто не знаю! Конечно, был стук в окно… Мать твоя пришла, надо было ее гнать, как обычай велит.

Вот и разбирайтесь, кто тут прав: доктор наук, живущий в красноярском Академгородке, или не очень образованная женщина, злоупотребляющая спиртными напитками. У меня нет готового ответа на классический вопрос, кто тут прав в этом непонятном деле.

Глава 11 ПЕТУХ, НАКАКАВШИЙ НА ДЕНЬГИ

Среди множества способов гадания на жениха есть совершенно фантастические. Например, девушка в полночь идет к баньке и всовывает в предбанник голую попу (честное слово, я не шучу). Считается что через некоторое время ее должны погладить, и если погладят мягкой и нежной рукой — то и замужество получится удачным. А если за попу потрогают мозолистой и грубой лапой, то и замужество будет грубым и неудачным, со сплошными разочарованиями.

Большую часть способов гадания на жениха я пересказывать не буду — если даже редактор это пропустит, читатель уже сам обвинит меня в попытке рассказывать какие-то непристойности, чуть ли не гнать клевету на русский народ. А что народ — это исключительно богоносец и чуть ли не свят— у нас, кажется, скоро станет то ли официальной государственной доктриной, то ли официальным поверьем… трудно сказать, как точнее.

Расскажу только один совершенно достоверный случай, когда девица последовательно убила пятерых парней. Нет, она делала это не специально! Девушка уверяла, что была страстно влюблена в каждого из них… Так страстно, что готовила для каждого любовный напиток, ведьминский настой, который должен был приворожить парня к девушке. И напиток действовал! Парень увлекался в ответ, ребята сходились, за троих из них девушка выходила замуж; а через короткое время парень почему-то умирал.

Дело в том, что в состав любовного напитка входили и… фекалии влюбленной девушки. В фекалиях находились яйца редкого вида глистов, поражающих человеческий мозг. Яйца попадали в организм обожаемого парня, попадали в его мозг, и вскоре бедняга умирал. Диагностировали ему инсульт, и само разбирательство дела возникло именно потому, что и родственники погибших, и милиция стали как-то недоумевать — почему умирают от инсультов совсем молодые, до тридцати лет, парни, и притом все до единого — возлюбленные одной и той же девицы. Вроде бы и девушка — никак не типаж фильма ужасов, и причин для убийства никаких, но мрут ведь парни один за другим, это же факт.

Ну и провели малоаппетитную операцию — эксгумацию трупов, тщательнейшим образом проверили — а не отравили ли парней каким-то редким ядом. Хватило ума полезть и в мозг… Еще раз повторяю — случай это подлинный, при всей своей невероятности.

На фоне такого рода историй способ гадания на жениха, о котором пойдет речь, может показаться совершенно невинным, каким-то младенческим. И уж, во всяком случае, в высшей степени интеллигентным: ни фекалий, ни задниц, все приятно и обтекаемо.

Для гадания в избе возле печи насыпается горка золы, горка зерна, ставятся плошка с водой и зеркало. И в избу пускают петуха…

Если петух станет копаться в золе — значит, муж будет пролетарий, работяга.

Если станет клевать зерно — будет у тебя, донюшка, богатый муж.

Вот если петух станет пить воду — вот тут беда! Значит, муж будет алкоголик…

Особенно плохо, если петух, войдя в дом, встанет перед зеркалом и затеет всячески прихорашиваться — муж будет, как выразилась бабушка, «местный щеголь», то есть задавака, кривляка, несерьезный человек. В Сибири говорят еще — «картинщик».

Так вот, Лене, моей ученице, гадала бабушка в деревне Косачи (кстати, не так уж далеко от Балахтона)… Лену я знаю очень хорошо — она слушала мои лекции, когда меня еще не выгнали из Красноярского университета []. Это — одна из самых способных и если это важно — то самых красивых девушек, которых я когда-либо учил.

Тут, наверное, имеет смысл оговорить: только самые наивные люди считают, что красивые девушки не бывают умницами, и наоборот. Опыт жизни не подтверждает этого, наоборот. Красивые девушки — это девушки с хорошей генетикой, и, как правило, они умны.

Разумеется, точно так же и очкастые худосочные умники, по моим наблюдениям, выдуманы сочинителями фильмов 1950-х годов. Умные, талантливые мальчики, как правило, неплохо развиты физически или, по крайней мере, легко овладевают физической культурой, их легко научить работать руками и так далее. Организуя экспедиции и проведя в них немало лет, я убедился — два-три интеллигентных мальчика без особых усилий громят пять-шесть пьяных деревенских хулиганов — при том, что и опыт мордобоя у них меньше, и уж, конечно, меньше готовность решать проблемы таким способом. Просто интеллигентный мальчик и физически сильнее дикого, и лучше владеет своим телом, и уж, конечно, он настойчивее, активнее, ответственнее.

Так вот, Лена одна из самых способных и самых красивых моих учениц, и в этом нет противоречия. Лене гадала бабушка, когда ей (Лене, а не бабушке) было 15 лет. И обе остались несколько удивлены результатами… Потому что петух для начала прошелся по золе, но на золе не остался. Потом он разбросал ногами зерно, несколько раз клюнул и наконец накакал на зерно и стал запивать съеденное.

И встал этот петух перед зеркалом… Причем вовсе он не ограничился тем, что прихорошился, гордо прошел, поводя крыльями. Этот петух решил, что в зеркале сидит другой такой же петушара, и принялся орать на воображаемого соперника, хлопать крыльями и все пытался клюнуть сидящего в зеркале враждебного ему петуха, налетал на него, колотя в зеркало грудью. Словом, ужас…

Вообще-то, во время гадания полагается сохранять молчание. Считается, что пока петух гуляет по избе, предсказывая девичью судьбу, все должны сидеть тихо, никак не влияя на петушиные действия. Так и сидели: Лена, ее младшая сестра, ее мама, бабушка и бабушкина подруга. Сидели, пока петух не начал налетать на собственное изображение, и тут-то сил уже ни у кого не стало…

По словам Лены, «смеялись — это не то слово! Мы просто ржали». В общем, веселья было много, но Лена так и не поняла тогда, какого же мужа сулит ей судьба, а спустя четыре года, уже взрослой девушкой, познакомилась с парнем, который с 15 лет работал на железной дороге слесарем, но там не остался.

Несколько раз он мог составить неплохое состояние — но всякий раз по какой-то причине отказывался от такой перспективы.

В его жизни было несколько запойных периодов, но как-то все проходило, в конечном счете.

И последние сомнения отпали у Лены, когда в компании Саши запели песню, которую я позволю себе привести полностью — я ведь не уверен, что все читатели эту уличную песню знают, а если и слыхали — то помнят.

Песня, что и говорить, далека от изящества и больше всего подходит, по-моему, не для того, чтобы привлекать, а чтобы пугать до полусмерти юных дев — вот, мол, что с тобой будет, если затеешь с нами иметь дело! Прямо как в любимой песне капитана Крича:

Но молодежи часто нравится эта непритязательная песенка, и я слышал ее первый раз еще где-то году в 1966, совсем мальчиком.

И под эту похабень про бедную птичку-курочку Саша стал так танцевать, изгибаться, показываться, что Лена сразу же мысленно увидела того, давнего петуха, давно съеденного в деревне Косачи!

Все последние сомнения у девушки если и оставались — тут же оказались преодолены, и Лена уже не сомневалась — вот он, суженый. Трудно судить, конечно, что это — действительное предсказание судьбы или то, что психологи называют «самосбывающийся прогноз», — когда человек организует свою судьбу в соответствии с прогнозом, порой сам того не замечая.

Но, во всяком случае, удивительное совпадение судьбы Саши, мятущейся души, и поведения петуха в избе — это факт. И что брак, насколько я могу судить, успешен — это тоже факт.

Глава 12 МУЖСКОЙ МОНАСТЫРЬ

Еще в начале XIX века на берегу Енисея, в 12 километрах выше города, поставили мужской монастырь. На 1918 год планировалась постройка новой церкви. А до того, в 1912—15 годах, построили новые каменные здания трапезной и общежития. Так он и стоял, жил своей жизнью вплоть до эпохи, когда в Российской империи не завелись существа, венчавшие священника с кобылой и расстреливавшие монахов. Кто говорит, что этих существ ввезла в пломбированном вагоне германская разведка. Кто подозревает, что их вывели в специальных лабораториях масоны и запустили в Россию — примерно так, как злые люди ловят хорька и запускают в курятник к «любимому» соседу. Есть сторонники другой версии — что бесноватых «строителей нового общества» уже полтора тысячелетия выращивали и наконец вырастили в еврейских местечках на погибель народа-богоносца.

Все это, конечно, очень увлекательные версии, и любой скучный, опирающийся на факты анализ проигрывает каждой из них. Во-первых потому, что сразу исчезает элемент увлекательного детектива, веселой игры в поиски внешнего врага. Во-вторых, исчезает масштаб. То ли дело мировой заговор, длящийся тысячелетия, игра спецслужб в масштабе земного шара, а не какие-то скучные глупости, придуманные на коммунальных кухнях небритыми, опухшими от пьянства личностями.

А в-третьих, исчезает возможность переложить на внешнюю силу свой позор — потому что стоит поднять документы, почитать хоть кое-что — и оказывается, что сбивали кресты с храмов, рубили топорами иконы и гадили на алтарь люди с очень русскими и очень народными фамилиями: Иванов, Петров, Сидоров, а то и люди с фамилиями Крестовоздвиженский и Вознесенский, то есть явные поповичи. А советские власти, закрывая монастыри и церкви, истребляя священников, не всегда шли против воли народной; было немало случаев, когда власти только выполняли требования «народных масс».

Но так или иначе, а в начале 1920-х «по просьбе трудящихся» монахи были сосланы, а в здании монастыря для начала устроили склад зерна — эдакий сибирский вариант элеватора. Потом, перед войной и сразу после нее, в нем стояла воинская часть, а позже здание монастыря превратили в Дом механизатора.

Город разрастался, придвинулся вплотную к монастырю, и этот двухэтажный каменный дом оказался на окраине города. В нем стали располагать дома отдыха— разные, и с подчинением разным ведомствам. Во всяком случае, двухэтажное здание монастыря если и простаивало, то недолго. Бывали небольшие периоды, по нескольку месяцев, когда дом переходил из рук в руки и не принадлежал, по сути дела, никому. Тогда здание какое-то время стояло обшарпанное, заброшенное, и хотя всегда оставался сторож, фактически в него легко мог войти кто угодно.

В те же 1960-е годы, когда монастырь окончательно стал домом отдыха, на провеваемых всеми ветрами ярах стали строить красноярский Академгородок. Вообще-то, первоначально был даже проект разместить Сибирское отделение Академии наук СССР под Красноярском… В этом случае Красноярск сыграл бы такую же роль, какую сейчас играет Новосибирск как «град всея сибирской науки». Но для реализации этой идеи строить городок надо было не на террасах высотой 80 метров над Енисеем, а внизу, у реки, — как раз там, где располагаются сейчас дачи крайкома. Естественно, такой проект был отринут— ведь пришлось бы побеспокоить таких почтенных людей! В итоге главный наукоград Сибири разместили под Новосибирском, чтобы не волновать никаких почтенненьких и богатеньких людей, а красноярский Академгородок, намного меньше новосибирского, разместили в таком месте, где зимой ледяные ветра выдувают тепло из квартир и чуть ли не сдувают идущих на работу сотрудников академических институтов. Когда в декабре или в феврале несется белая стена ветра и снега, когда ветер дунет посильнее и люди начинают хвататься за деревья и кутаться в воротники, останавливаться, чтобы переждать порыв, истории про девочку Элли, которую унесло вместе с фургончиком, кажутся вполне правдоподобными.

Академгородок расположился прямо над монастырем; тропа, круто ведущая от Академгородка вниз, на берег, называется Монастырской тропой, а ручеек, сбегающий от 16-го дома вниз и впадающий в Енисей возле бывшего монастыря, — Монастырским ручейком. На месте 6-го дома Академгородка стояла когда-то часовня, далеко видная и с самого Енисея, и даже с правого берега, то есть километров с трех-четырех.

И множество жителей Академгородка знакомо со зданием монастыря, а «академовские» ребятишки в разные периоды безвременья, когда монастырское здание оказывалось без хозяина, забирались в него и играли там, как всегда любят играть дети на стройках, в развалинах и других небезопасных, но увлекательных местах.

Но вот тут-то начинается нечто не очень обычное… То есть ничего плохого ни с кем из красноярцев в этом месте не случилось, но зато очень многие испытали, скажем так, сложные ощущения. То есть среди отдыхающих в доме отдыха большая часть никаких особенных переживаний не имела, но некоторые рассказывали мне о приступах внезапного и ничем не мотивированного страха, вдруг охватывавшего их, — и вовсе не обязательно среди ночи.

Например, одна дама вдруг почувствовала себя плохо, как будто кто-то за ней следил, прямо на территории дома отдыха, возле берега Енисея.

— Как будто следил кто-то страшный?

— Ну да… Как бывает в страшном сне — знаешь, что где-то здесь прячется чудовище, хоть и не знаешь, кто это… Страшно, бежишь со всех ног, а сам не знаешь, от чего. А тут вдруг такое же, но только наяву.

Примерно такого же рода переживаниями, хотя и не так ярко выраженными, делились проводившие время в доме отдыха.

А что касается детей, забиравшихся в здание… Тут у меня есть сведения о двух компаниях; одна из них — компания «академовских» ребятишек, гулявших в этом районе в начале 1980-х. Подростки много раз проходили мимо здания, но войти в него им было бы неприятно, и они этого так и не сделали. Не то чтобы страшно… это сильно сказано. Но здание чем-то отталкивало их, и они в него так и не вошли. Поскольку это компания моей жены и ее тогдашних подружек, я могу судить о происшествиях того времени и об ощущениях подростков довольно полно.

Примерно в это же время мы с моим близким другом побывали здесь же вместе со своими детьми. Идея была такой: поехать в выходные дни вместе с детьми 4—5 лет, показать им лес, горы, пещеры, реки — словом, окрестности города, в котором они живут. Это было развлечение и для детей, и для их пап. Так вот, в 1982 году мы с Андреем Г. стояли у этого самого здания монастыря. Дети прыгали возле машины, а папы двинулись на разведку — можно ли провести их внутрь, показать сам монастырь?

Скажу коротко — чувствовали мы себя, как в ярко выраженном плохом месте, — чувство угнетенности, взгляда в спину, напряжения; ощущения, что здесь где-то затаился кто-то большой и страшный, во всяком случае, кто-то очень неприятный, не принадлежащий нашему миру.

Уже преодолевая себя, вошли мы в само здание… и очень быстро его покинули: было там крайне неприятно, куда сильнее, чем рядом со зданием. А дети? Мы решили, что стены очень ненадежны, потрескались, что не ровен час рухнут, и что детей вести туда опасно. И мы тут же уехали в другое место, показали детям Монастырскую пещеру — что тоже было увлекательно.

Что сказать по этому поводу? Всякие неясные ощущения — это, конечно, не строго документированные факты и не результаты научного эксперимента. Но ведь и мы с другом — не девочки-подростки, пошедшие гулять без папы и мамы. В 1982 году нам было по 27 лет, и каждый из нас разменял не один полевой сезон — порой в довольно сложных условиях. Нервы? Страхи городского человека? На моих глазах Андрей Г. прыгал со льдины на льдину, держав руке сумку с пойманными хариусами []. Публикую эту историю в первый раз — потому что, вообще-то, мы с Андреем тогда решили, что нашим мамам и женам вредно знать подробности именно этой рыбалки, и многие годы хранили память об этих скачках по льду только два человека — Андрей и я. На всякий случай уточняю — рыбу ловил Андрей, я же мало способен к этому занятию и только курил возле таскавшего рыбину за рыбиной Андрюхи, развлекая его беседами. Так что геройствовал, прыгал по льдинам он один, я тут совершенно ни при чем.

Летом того же 1982 года мы с Андреем и нашими детьми стояли на берегу Енисея, а в лесу, метрах в трехстах от нас, рявкал медведь — зверь проверял ловушки, поставленные Андреем на мышей, но всякий раз, когда он совал лапу в ловушку за мышью, а она оказывалась пустой, он и медведь выражал недовольство. Лодка же ушла на левый берег Енисея, и мы стояли вчетвером на пустом галечном пляже и ждали, что произойдет раньше: приедут за нами на лодке или раздраженный медведь выйдет на берег поинтересоваться, кто это шатается по его территории. И я помню, как хорошо вел себя Андрей, пока мы выясняли — прыгать в воду при появлении зверя или пойти на него с дикими криками, попробовать отпугнуть. На всякий случай уточняю, что происходило это хотя и на берегу Енисея, но очень далеко от Красноярска, под селом Предивное, в 120 километрах к северу от города.

Так вот, и общение с медведем, и прыжки со льдины на льдину мы пережили куда легче, чем при осмотре здания монастыря.

Еще об одной компании подростков, забредших в здание монастыря, я тоже осведомлен довольно точно, потому что в эту компанию входили дети нескольких моих знакомых. В 1992 году, когда бывший дом отдыха наконец-то опять сделался мужским монастырем (хочется верить, что уже окончательно) и временно стоял бесхозным и еще неотремонтированным, подростки влезли в него и стали бродить по зданию. Впрочем, «стали бродить» — это сильно сказано, потому что дальше двух первых комнаток они не продвинулись.

Дело в том, что в первой же комнате монастыря топилась печка… Стоял мартовский морозец, и в здании было так же холодно, как снаружи, даже холоднее из-за стен. Никаких дров не было ни в печке, ни возле нее. А от печки, тем не менее, шел поток устойчивого печного жара.

— Так что, было холодно или шел жар от печки? — спрашиваю.

— В том-то и дело, что все одновременно… Зимний холод, мороз, а почему-то ощущение, что от печки идет жар. И в печке шумит пламя, завывает в трубе, трещат березовые дрова, потрескивают сами кирпичи от жара…

В общем, звуки топящейся печки — самые обычнейшие звуки, если бы не мартовский морозец и не отсутствие дров в этой бог знает сколько времени не топившейся печке. И ощущение жара, проистекающее вообще уже неизвестно откуда, потому что жара-то от печки на самом деле никакого не идет.

В следующую комнату зашли сначала мальчики и тут же выскочили обратно: возле стены комнаты растекалась черная лужа, на поверхности которой налипли какие-то волокна, какой-то пух… как если бы лужа долгое время стояла в безлюдной комнате, постепенно застывая.

— А может быть, это была совсем не кровь? Может быть, это был застывший битум?

— Может быть… Мы не проверяли, мы почти сразу ушли.

— Но у вас-то самих было какое впечатление?

— Ну, какое… То самое! Мы, девочки, сразу хотели убежать, мальчишки еще немного подождали, послушали…

— И что?

— Ваня слышал, как кто-то спускается по лестнице со второго этажа. Может быть, никто и не спускался… Мы никто больше не слышали, но все ему поверили и убежали.

— Ну и кто там мог быть, по-вашему? Может быть, просто бродяга, и он вас боялся еще больше, чем вы его?

— Ой, да все что угодно могло быть, только мы Уже не разбирались… там вообще было очень неприятно.

Такая вот история, и объяснений ей я вижу по крайней мере три.

Первое. У советских людей чувство подспудной вины за разрушение церквей и монастырей все-таки сохранялось. Как ни убеждали их и как ни убеждали они сами себя, что все в порядке, а где-то на уровне подсознания знали они, что далеко не все в порядке, не все так лучезарно, как им хотелось бы. Вот это подсознательное чувство вины, тщательно подавляемое раскаяние и вызывало соответствующие душевные состояния и сложные душевные переживания возле здания монастыря.

Хотя это объяснение совершенно не подходит для поведения подростков, если уж на то пошло: они-то порой и не знали, что перед ними здание монастыря, они искренне считали его зданием дома отдыха.

Второе. Все заброшенные здания непременно становятся местами, в которых не очень приятно находиться. Это касается даже чисто промышленных сооружений — стройплощадок, гаражей и так далее. На их развалинах происходит больше странных и неприятных вещей, чем хотелось бы.

Судя по всему, в священных местах эта закономерность сказывается еще сильнее, чем в любых иных. Вспомним хотя бы странные события, происходившие на развалинах церкви в селе Балахтон. Может быть, на оставленных человеком развалинах церквей и монастырей охотнее всего поселяются «другие хозяева»? Те самые, о которых писал граф Алексей Константинович?

И, наконец, третье. Совсем недалеко от здания монастыря находятся крайкомовские дачи — те самые, на которых одного красноярского «демократа» и его дочку ожидали приключения, связанные с «мохнатыми дяденьками» (об этом я писал в другом выпуске нашей «Жути») [].

Почему надо считать, что своеобразные ощущения людей связаны именно с монастырем? Может быть, все гораздо проще — в лишенное святости место, переставшее находиться под покровительством небесных сил, проникли совсем другие существа, из совсем другого заведения? Как раз с крайкомовских дач? Там-то для появления бесов организовано все необходимое.

Какое из предположений более верно, мне трудно судить, и я с удовольствием выслушал бы мнение любого из наших уважаемых читателей. Самому же мне не приходит в голову решительно ничего больше.

Глава 13 НА СТАРОМ ПРИИСКЕ

— Смотри! — подтолкнули Валеру в бок, ткнули пальцем куда-то в освещенное луной пространство.

В неверном свете луны стало видно, как переступают лошади, везут что-то или кого-то на телегах. Шли лошади, шли люди возле телег — понурые, словно бы усталые. Все это шествие было — Валера ясно видел и людей, и лошадей, но в то же время их как будто и не было — все они были одноцветные, как бы черно-белые и полупрозрачные, и сквозь людей и лошадей, сквозь телеги с грузом ясно были видны сосны и откосы берега.

Странное дело — ночь была ясная, лунная, а шествие оставляло странное впечатление— словно бы там, где двигались люди и лошади, шел мелкий осенний дождь.

Валера Босс, житель деревни Береговая Таскина, на всю жизнь запомнил это шествие и рассказал мне о нем летом 1986 года при обстоятельствах вполне романтических.

Валера Босс не захотел учиться. В 14 лет он пошел работать — возить на телегах сено. В 19 лет получил первый срок. В 23 — второй, а вообще сидел четыре раза, и всякий раз за «преступление против личности». А теперь он пастух и часто бывает в лагере нашей экспедиции. У нас ведь интереснее, чем дома.

Меня он почему-то уважает и любит. Мама уверяет, что это он чувствует родственную душу. Может быть…

Вот раз вечером ребята устроили шум, поймали музыку по радио и танцуют. Валера Босс сидит у костра, пьет чифир. На кружку он берет полпачки чая, и это еще не крепкий чифир. Крепкий — это когда пачка на кружку. Мы беседуем с Валерой о жизни. Он зовет меня «Борода», как и все в деревне, — при том, что бороду я отпустил впервые в жизни и борода еще короткая.

— Ясное дело, им тут плясать хочется…— с пониманием, солидно говорит Валера Босс. — Мы-то с тобой, Борода, люди немолодые, нам посидеть, выпить важнее.

В какой-то мере это Валера намекает, что неплохо бы выпить остатки спирта, предназначенного для пропитывания найденных костяных изделий (часть этого спирта мы уже выпили). И добавляет, развивая тему:

— Немолодым, им посидеть и погутарить важнее. Мы с тобой небось тоже и плясали, и девок щупали… А теперь что? Наше дело тихое, свое отгуляли…

В этом есть своя забавная сторона, потому что мы с Валерой — полные ровесники и родились в один месяц одного года. В июле 1986 года нам исполнилось по тридцати одному году.

Но кончается, конечно же, тем, что я приношу спирт, мы тихо разливаем его и выпиваем в задумчивости. Я рассказываю Валере о своем намерении провести разведку по правому берегу Енисея, и вот тут-то Валера рассказывает мне эту историю. Не пугает, не отговаривает, а просто рассказывает, как мог бы рассказать про рыбное место или про плохие, неудобные места под лагерь.

— И часто такое встречается?

— Я только однажды видел, врать не буду… Но люди говорили, там бывает.

«Там» — это напротив современной деревни Береговая Таскина, на правом берегу Енисея, где когда-то были золотые прииски. Говаривали, что в старину, два века назад, мыли золото в золотистых песчаных откосах речки Кузеевой, но к середине XIX века рассыпное золото исчезло, и чтобы добыть оставшееся, не хватало усилий старателей с лотками.

Нужно было уходить на несколько километров от берега Енисея, в глухую комариную тайгу, и там долбить глубокие шахты в твердой скальной породе, делать от них горизонтальные штольни, вынимать породу с глубины. Штольни делались узкие, в них не было вагонеток, и породу приносили к устью шахты в мешках. Наверху сидит человек, спускает веревку, и к ней привязывают мешок.

— Тащи!

И мешок вручную поднимают на двадцатиметровую высоту: так быстрее, чем если каждый со своим мешком будет карабкаться по грубо сколоченным лестницам. По этим лестницам рабочие только поднимаются и спускаются сами, два раза в сутки. На рассвете — подъем под барабанный бой, и вниз, в шахту. В середине дня долгий перерыв, часа два, — обед поглощается без спешки. А потом опять в глубь горы, уже до позднего вечера, — ведь в шахте не имеет значения, есть свет или солнце давно уже зашло. Все равно в шахте работают при свете лучинки. Тратить свечи или масляные факелы — это дороговато, и в штольнях горят просушенные сосновые щепочки. В темноте ушибся, не можешь ходить? Заболел от сырости и плохой пищи? Отлеживайся, хозяин прокормит, но денег за потерянные дни уже не получишь.

Наверху работа приятнее, да и оплачивается лучше. Это ответственная работа! Те, кто внизу, только выламывают породу из стенок штольни, сваливают ее в мешки, выносят к шахте. А наверху породу для начала дробят огромными молотами. Это не очень ответственная работа, потому что все, что делают специально подобранные здоровенные мужики, это обрушивают пудовые молоты на камни, превращают их в мелкое крошево. Но и они могут заметить матовый блеск самородка, выцепить крупный кусок золота из жилы. Уже за этими мужиками установлен надзор и сами они следят друг за другом. Установлено, что сколько бы ни весил украденный самородок, хозяин платит вдвое против его стоимости, если ты заметишь вора и донесешь. Кто-то хотел украсть золота на сто рублей? Выгнать вора, не заплатив ему ни копейки за прежнюю работу! А бдительному товарищу запишут двести рублей и, может быть, даже выдадут— уже чтобы не ослаблять стукаческого энтузиазма остальных.

Потом породу несут на лотки, вываливают на наклонный желоб, стоящий вдоль самой реки. На этот желоб пускают воду с таким расчетом, чтобы она уносила камень и оставляла более тяжелый металл: ведь золото в три, в четыре раза тяжелее вмещающей его породы.

На лотке работают доверенные хозяев, опытные рабочие. Они хорошо обеспечены, живут не в бараках, а в домах; им невыгодно воровать золото, им гораздо выгоднее делать богатыми тех, кто хорошо платит им за труд и за лояльность.

Но и эти люди порой не в силах удержаться, и какой-нибудь самородок матово блеснет в последний раз, исчезая под рубахой или в кармане. Так что и тут слежка, слежка и слежка.

Приказчики хозяина самолично извлекают золото, складывают его в мешочки, уносят. Каждую неделю в теплое время года прииск дает пуд или два золота. От этого не лишатся сна владельцы несравненно более продуктивных приисков под Североенисейском или на реке Амыл, на юге Красноярского края. Но и такой скромный прииск может давать очень неплохие доходы. Надо только уметь организовать производство, на что нужны и опыт, и капитал. И нужно уметь довезти драгоценный металл до места — то есть до Красноярска. Поэтому золота не скапливают слишком много, отправляя увесистые мешочки раз в несколько дней.

Никакой закономерности! Только один человек принимает решение об отправке золота — сам хозяин или заменяющее его лицо. Этот человек внезапно, как сочтет нужным, вызывает к себе двух или трех казаков:

— Время. Сейчас повезете золото.

Именно так— вот сейчас. Вошедший в контору не вернется в казарму, он тут же возьмет все необходимое и тут же уедет в Красноярск. Уезжать можно двумя путями. Удобнее всего переправиться через Енисей на пароме, потому что тогда казаки сразу переправляются с лошадьми. Но это и откровеннее всего — вдруг среди ночи заработал паром, переправил троих вооруженных и лошадных… Сразу понятно, куда и зачем они отправились! И если недобрые глаза разбойников уже наблюдают за прииском, кто мешает им сделать засаду на единственной дороге, ведущей из Павловщины в Красноярск?!

Лучше уплывать на лодке. На огромной реке мелькнет маленькая лодочка, пройдет почти незаметно под берегом. Уже добравшись до Юксеево, казаки налягут на весла, переправятся через Енисей. Они знают, в какие ворота постучать, и через полчаса после стука выедут оттуда верховые, поскачут туда, куда следует. Но и этот путь небезопасен, потому что наблюдать ведь можно не за самим прииском, а за двором агента хозяев прииска— того, кто дает лошадей и отправляет в не очень дальний, но очень напряженный путь.

Не очень часто, но случалось, что казаков, везущих золото, грабили. Вот что должны были проклинать разбойники, так это пароходы на Енисее. Потому что на пароходе золото мгновенно оказывалось в полной безопасности, а грузили золото прямо тут же, напротив прииска. Шум парохода слышен издали. Тем более, пароход никуда не торопится: и времена такие, что люди еще не привыкли торопиться, и слишком многое надо взять в деревнях, лепящихся вдоль Енисея по его обоим берегам. Пароход зайдет в Предивное, потом подойдет к Береговой Подъемной, на левый берег. Потом пошлепает опять к правому берегу, к причалу деревни Кузеевки. Потом опять на левый, к Юксеево. И только потом пароход направится выше по реке, в сторону Красноярска. Если на прииске нет до него никакого дела, пароход просто даст гудок, поприветствует хозяев прииска и пойдет дальше. А если надо отправить что-то на пароходе, тогда на воду быстро спускают лодку; если лодка не успеет выйти из-за острова, пока пароход еще здесь, придется стрелять в воздух. Тогда на пароходе будут знать, что скоро покажется лодка, и колеса начнут работать в замедленном режиме. Так, чтобы пароход только держался на месте, а не продвигался вперед.

Вот и лодка. Казаки поднимаются на пароход, и если из лесу или с островов за ними даже наблюдают — дело дохлое. За всю историю енисейской навигации не было случая, чтобы пароход захватили разбойники. И казаки теперь будут не скакать, меняя лошадей и шарахаясь от каждого куста, а ехать в комфорте, спать себе в каюте, ожидая прибытия. Если пароход переполнен и нет особого доверия к попутчикам, никто не мешает им сдать мешочек с золотом с рук на руки капитану.

Но и начало навигации, убившей романтику большой дороги на приисках, не отменило грубых, жестоких законов жизни самого прииска. И в самом конце XIX, и в начале XX века всякого, кто уходил с прииска, полагалось тщательно обыскивать. И мужчин, и женщин, и чуть ли не детишек шмонали самым тщательным образом. Впрочем, без «чуть ли»! Был случай, когда золотой песок пытались вынести между пеленками младенца…

Все так же на прииске стояла вооруженная охрана, все так же все наблюдали за всеми, и все так же полагалось за всякий донос платить вдвое от стоимости чуть было не украденного золота.

И все так же полагалось раз в пять лет сжигать здание конторы: лес не стоил ничего, построить контору стоило нескольких десятков рублей да двух недель времени, а вот как ни тщательно собирали каждую крупинку золота, а всякий раз в сгоревшей конторе собирали до фунта, то есть до четырехсот граммов золота.

Прииск на реке Кузеевой работал почти до конца 1930-х, пока золотоносные породы не истощились окончательно. Как ни удивительно, на этом прииске работали не рабы, и там не было лагеря. Работали вольнонаемные, очень часто местные, включая и женщин. Труд не механизировали, и он оставался каким угодно, только не женским; но после колхоза любой труд и где угодно казался уже райскими кущами. Один житель Береговой Таскино, запойный мужик по кличке Колчак и с почти забытым именем Васька рассказывал, как работники прииска ухитрялись выносить кусочки золота и слитки. Под кусочками золота я имею в виду золотые песчинки, сдавленные в единый комок — так и сдавленные, прямо в пальцах. Вот, по словам Колчака, такие кусочки и выносились с прииска.

Я стал было говорить Колчаку, пятидесятилетнему Ваське, про обычай давать двойную стоимость украденного за донос. Но, оказывается, такого обычая при Советской власти не было, и как ни пыталось начальство внедрить своих стукачей в среду рабочих, рабочие как раз проявляли большую солидарность в деле обворовывания прииска и друг друга чаще всего не выдавали.

Колчак рассказывал довольно жуткую историю про обормота, который заложил нескольких воров. Работал он просто так— за еду. Ночью тихонько вставал с нар, уходил в контору, и там сразу стучал и ел. Простенько так… Балбеса без труда вычислили и ночью закопали живым тут же, в бараке: выкопали яму прямо в проходе, в земляном полу, засунули в эту яму связанного, спеленатого веревками человека, засыпали яму, и когда все сто пятьдесят человек прошли по этому месту, выходя из барака, от перекопа не осталось ни малейшего следа. Вошел человек в барак — и никогда из него больше не вышел.

Что характерно — все сто пятьдесят работников знали о казни, знали в лицо убийц, но не донесли. А это ведь были вовсе не уголовники, не профессиональные преступники. Большинство — трудолюбивое, приличное крестьянство из зажиточных деревень в долине Енисея. И ссыльные, но тоже в большинстве из раскулаченных. Быстро же привили им типично криминальное мировоззрение!

— Ну ладно… Ну, наворовали золота, а как же вынести? Ведь обыскивать-то обыскивали всех…

И тут, к моему удивлению, Колчак смущенно ухмыляется, хихикает и чуть ли не переминается с ноги на ногу.

— Гляди, Михалыч… Гляди, тут одно место оставалось… Которое, хи-хи, у баб главное…

Я впериваюсь в глаза Колчака — правильно ли я понял?!

А тот опять хихикает и кивает.

— Не сомневайся, Михалыч, я точно знаю. Так моя мать делала, бабка тоже. Я тебе не лажу гоню.

Не буду спорить, какое место главное у баб, но, во всяком случае, способ выбран оказался безошибочно: при Советской власти прииск работал лет пятнадцать и закрылся перед самой войной 1941 года. И ни разу ни одну женщину, выносившую золото во влагалище, не задержали! Просто никому не пришло в голову проверить и там…

Прииск существует и сегодня, но теперь на правом берегу нет ни дорог, ни деревень. В 1960-е их признали «неперспективными» и «слили» с более перспективными на левом берегу. То есть, говоря попросту, население перевели на левый берег, а сами деревни забросили. Быстро пришлось забросить и поля, и луга на правом берегу — добираться до них стало очень уж долго и дорого. Теперь на местах, освоенных русскими людьми еще в XVIII веке, опять вырос лес. Настоящая темнохвойная тайга восстановится не скоро, лет через сто пятьдесят, — ведь кедры, ели и пихты должны расти под пологом осин и берез. И сегодня непролазный кустарник и частый березняк царит там, где всего сорок лет назад колыхались спелые хлеба, громыхали телеги, возвращался вечерами скот, теплый хлебный дух поднимался в воздух от печей.

Можно найти и сами развалины деревень, и остатки кладбищ. По совершенно непостижимой причине дом, оставленный хозяевами, всегда менее долговечен, чем кресты на кладбище. Дома давно развалились, превратились в совершенные руины, а вот дерево креста поет под рукоятью ножа — крепкое, твердое, сухое.

Есть и развалины прииска, в нескольких километрах от берега. Сохранились даже лотки, в которых промывали золото, хотя и здание конторы, и дома для начальства, и бараки рабочих — все развалилось напрочь, что называется — вдребезги. Пустое место, заросшее осинником и березняком, протоптанные скотом тропинки — наконец-то правый берег стали как-то использовать в хозяйстве, выпасают совхозных бычков. И среди всего этого, — крепкие, трапециевидные в разрезе лотки, примерно по грудь человеку. Дерево лотков поет под рукоятью ножа, вызывая неприятную ассоциацию с деревом крестов на кладбище.

Чуть ниже по реке — груды отработанной породы, громадные холмы высотой в несколько человеческих ростов. А выше по реке — входы в старые разработки: вертикальные колодцы, черные провалы земли. Вроде бы никаких следов пребывания здесь человека, но почему-то и среди белого дня находиться в этом месте неуютно. Классические симптомы — ощущение взгляда в спину, чувство присутствия здесь кого-то… Не очень понятно, кого именно, зверя или человека. Но присутствия кого-то, кто ходит вокруг или же затаился и смотрит, смотрит… То ли просто смотрит, потому что ему интересно, то ли выжидает своего часа… знать бы, какого.

Характерно, что было все это задолго до того, как я услыхал рассказы о нравах прииска. Стоя на территории прииска в 1983 году, я и понятия не имел что где-то здесь похоронен заживо человек. Не знал я и о странных процессиях в лунные ночи. Но было неуютно, и кончилось тем, что в жерла шахт мы с товарищем не полезли. Сначала-то, когда мы планировали эту поездку в Юксеево, у нас была такая идея — спуститься вниз и походить по дорогам старых добытчиков золота, ощутить в полной мере атмосферу старого прииска. Но тут как-то ослабела, а постепенно, к вечеру, и вовсе исчезла наша решимость, и в шахты мы так и не полезли. Зря? Очень может быть, что и зря, но я как-то не жалею задним числом. Походы в пещеры вообще оставляли у меня двойственные ощущения. С одной стороны, очень интересно. С другой — нечего делать человеку в чуждом ему «нижнем мире», где обитают совсем особые существа.

Вот и тут у нас возникла какая-то подспудная, не выраженная в словах уверенность, что совершенно нечего делать нам в этих заброшенных штольнях.

Спустя год мой товарищ, тоже Андрей (фамилию не буду называть), был на прииске снова, с другим партнером, своим старым другом из Новосибирска, Валерой (к Валере Боссу этот Валера, конечно же, не имеет совершенно никакого отношения). Они совсем уже собрались полезть в штольню, даже приняли немного для храбрости и начали раскручивать веревки. Но стоило им подойти к зияющему жерлу шахты, как вдруг Валера поднял палец:

— Что это?!

И оба явственно услышали мелодичный звон и глухой стук, как будто несколько кайл колотили в стенку штрека. Звук был тем более невероятным, что если бы и правда в штольнях сейчас кто-то работал, то никак не мог доноситься до поверхности такой сильный и чистый звук. С минуту слышалось все это, потом сменилось каким-то то ли шорохом, то ли бормотанием.

Парни стояли у жерла, еще меньше уверенные, что им надо лезть туда, в глубину. Новые звуки! Полное впечатление, что кто-то шел по главному штреку, выходил к ведущему наверх вертикальному колодцу шахты. Шел, пыхтел — нес что-то увесистое. Грохот — на каменный пол сбросили загремевшие по нему куски камня, словно породу в мешке.

У ребят как-то сразу нашлись очень важные и срочные дела — необходимо стало осмотреть еще раз снаряжение, проверить оружие, а там уже наступил вечер, и стало поздно лезть в шахту. Уйти сразу же было бы для парней совсем неправильно; получалось, что взрослые, сильные мужики, научные работники, таежники испугались каких-то непонятных звуков в жерле рукотворной пещеры!

Они уже и не очень хотели ночевать на прииске, но сразу уйти, воспользоваться последним светом, чтобы добраться до берега, было бы «потерей лица», и Валера с Андреем стали организовывать лагерь.

Нет, в эту ночь не произошло никаких страшных и жутких событий! Никто не поднялся из шахты, не восстал из безымянной могилы, не шуршал таинственно в кустах; никакая сущность не прицепилась к друзьям и не помешала им сидеть до рассвета, пить чай и вести неторопливые беседы. Но ведь и спать ребята почему-то не стали, так и сидели до утра, и ушли с прииска с первым светом. Потому что ночью место вызывало, естественно, еще большее напряжение, чем днем.

А совсем под утро, когда начал сереть восток, вроде бы что-то даже слышалось друзьям: то ли пение, то ли бряцание лошадиной сбруи, то ли тележное пение колес, шум согласного движения.

Это вообще удивительное свойство всякой земли: если уйти в сторону от деревни, сесть под дерево, под стог сена или просто на лугу, если долго сидеть и слушать, то рано или поздно вы услышите какие-то звуки. Это может быть чье-то дыхание, невнятная речь, звуки движения по дороге, крики животных, какие-то еще звуки, происхождение которых бывает непросто определить. Но по ночам земля как будто отдает накопленную в ней память, и другое дело, что в большинстве мест в этой памяти нет ничего ни плохого, ни опасного. Вот здесь, на прииске, память земли была очень уж явной и к тому же какой-то зловещей.

Насколько мне известно, мои друзья больше не бывали на прииске, и рассказывать об этом уже нечего.

Кое-что я слышал все от того же Колчака — странноватого мужика, вечно живущего в мире одному ему видимых сущностей, в мире своих мыслей и переживаний. Трудно сказать, что получилось бы из Колчака, каким бы был человеком, родись он в другой среде, получи он воспитание и образование хотя бы на уровне городской мещанской среды. Но Васька, которого уже и жена называла не именем, а по кличке — Колчаком, родился и вырос в запойной деревне, и суждено ему уже до конца жить не совсем той жизнью, какой ему, наверное, хотелось бы.

И поэтому ему не всегда верится: в его рассказы про паром, на который заходят лошади с телегами, люди с мешками и паром трогается, идет через реку, а сквозь него видна река и острова на ней. Такие истории иногда рассказывает Колчак, и не только под влиянием выпитого. Но как знать — действительно видит он что-то, пока остальная деревня мирно спит, или просто бродит в нем какое-то ощущение другой жизни? Смутное переживание чего-то, что лежит вне прозы обычной деревенской жизни, и это ощущение выплескивается у Колчака в сочиненные им истории?

Скажу по совести — этого я не могу сказать наверняка.

Глава 14 МЕСТА «ИМПЕРАТОРА ТАЙГИ»

В 1960-е годы некоторые люди, совершенно независимо друг от друга, рассказывали о странных встречах в лесу. Судя по всему, такие встречи происходили и раньше, но тогда о них не говорили, а тут языки постепенно развязывались.

Встречи эти происходили на западе и на юге Красноярского края, в очень красивых живописных местах — в лесостепи, на берегах невероятно красивых озер и речушек, в горной тайге. Всегда эти встречи происходили днем, при ясном свете солнца, и совершенно не обязательно встречались с кем-то неизвестным по одному — многим встречам было по два и по три свидетеля. Бывало, что и к рыбакам, и к охотникам, и просто к отдыхающим на озерах в красивой, интересной местности подходили не знакомые никому люди.

На этих людях была странная несовременная форма: эдакие белые кителя, охваченные ремнями наперекрест, фуражки с двуглавым орлом, портупеи. Современными были разве что полевые сумки. Эти люди появлялись вооруженными, они несли винтовки, а в кобурах торчали револьверы несовременного образца.

Эти люди подходили к отдыхающим, заводили с ними разговоры, порой даже пытались помогать. Скажем, один такой как-то помог вытянуть сеть с рыбой двум парням, а потом с ними вместе вытаскивал из сети рыбу. Это были совершенно материальные личности; им можно было пожать руку, и рука отнюдь не проходила сквозь их тела. Порой они ели и пили, в том числе пили водку с моими информаторами. Один из таких даже пытался ухаживать за девушкой из туристического отряда, но не понравился ей и ушел неизвестно куда.

Вообще у этих людей была только одна неприятная особенность — они приходили неведомо откуда и уходили неведомо куда. Ну, и странная форма, странное оружие. Напомню: времена были идиллические, тихие, и большинство жителей Советского Союза не только не думало ни о каким таком ином мире, но принципиально не верили в него — так полагалось. Еще меньше думали советские про то, что в Гражданскую войну 1918—22 годов могли воевать не только красные, и совсем не думали о том, как должны были выглядеть эти люди. То есть не то чтобы советские не понимали — были и такие люди в Сибири… но просто никто об этом как-то не задумывался.

И некоторые принимали встретившихся им людей за актеров, участвующих в съемках кинофильма, другие — за участников какого-то костюмированного действия — скажем, похода по местам боевой славы. Находились и такие, кто считал этих людей солдатами какого-то тайного, засекреченного подразделения, скрытого в недрах горной тайги.

Но вот компетентные органы полагали совсем иное… Я знаю это совершенно точно, потому что в одной из археологических экспедиций, приезжавших каждое лето из Питера, как-то очень хорошо прижился интересный мужик, следователь по особо важным делам краевой прокуратуры. Первый раз приезжал он в экспедицию после того, как археологи совершенно случайно чуть не наткнулись на Белую Юрту…

Сейчас молодежь даже уже не помнит легенд про Белую Юрту, а еще в 1980-е годы этих легенд ходило очень много. О происхождении Белой Юрты рассказывали разное — и что возникла она на месте лагеря особого назначения, заброшенного после смерти Сталина, — мол, некоторые зеки, которым идти было некуда, остались в лагере и стали приспосабливать его для своей уже свободной жизни. По другим данным, возникла, разрослась Белая Юрта на месте избушки лесника из беглого лагерного контингента. По третьей версии первые беглецы прибились к кочевникам, которые каждое лето ставили священную белую юрту в определенном месте (откуда и пошло название). Мол, первые беглецы, избегавшие встречи с любым представителем закона, встретились с тувинскими шаманами и стали сотрудничать с ними, а говоря попросту, прислуживать им — рубить дрова, охотиться, таскать воду, а за это им позволили тут жить. Это потом уже русские лагерные беглецы срубили настоящие избы, чтобы можно было жить в Белой Юрте и зимой.

Какая версия правдивее — не имею никакого представления. Но, во всяком случае. Белая Юрта, если верить слухам, — это такая горно-таежная республика уголовников — эдакий сибирский вариант Запорожской Сечи. Принимают туда, собственно говоря, всех — если человек пришел туда сам, значит, было кому ему рассказать, куда идти. Случайный человек в Белую Юрту не придет, а если вдруг и придет, мгновенно станет ясно, насколько он там случайный. Но если уж попадает туда человек, то или он всю оставшуюся жизнь проживет в Белой Юрте и никогда не выйдет даже за околицу, или выйдет только в составе отряда, идущего на серьезное «дело». То есть и тут имеется, конечно, контингент, который ходит в большой мир и возвращается, но в этот контингент входят или очень «авторитетные» люди, или те, кто находится в большом доверии у этих «авторитетных».

Так что даже из знающих о существовании Белой Юрты узнают дорогу в нее и поселяются в ней или бежавшие из лагерей, или те, на ком висели разные расстрельные статьи. Те, кому жизнь в ненаселенной тайге казалась безопаснее и лучше, чем жизнь в большом городе, где на каждом углу продаются булки, но и милиционеры тоже стоят на каждом углу и очень мешают жить этому кругу лиц. Тем более мешают, если твоя физиономия уже висит на перекрестках с духоподъемной подписью: мол, разыскивается милицией за совершение особо опасного преступления, просьба сообщить, если знаете местонахождение, если видели, но имейте в виду, что опасен…

Ну так вот, мы-то, тихие археологи, далекие от всех этих ужасов, узнали про Белую Юрту случайно. Была старая идея — сделать археологическую разведку в горных районах Хакасии. Забегая вперед скажу, что такую разведку потом провели, и с великолепным результатом. Но тогда, первый раз, машина шла в неизведанное — и собственного опыта не было у курганных археологов, и занять не у кого — никто до них в этих местах не работал. В таких случаях нужны проводники, и далеко не случайно археологи стали беседовать с охотниками и рыбаками. Но совершенно случайно вопросы о дороге задавались именно тому из охотников, который что-то знал о Белой Юрте, да к тому же обладал каким-то извращенным чувством юмора. И археологи имели на картах пометки, что вот примерно там-то лежит такое место, Белая Юрта, и в него хорошо бы попасть, потому что там всем приезжим очень рады.

Целый день машина рвала резину и надрывала двигатель на кошмарных горных дорогах; день уже клонился к вечеру, когда на дороге, прямо посреди заросшего травой полотна, увидели костер, а возле него двух жутких оборванцев. Начальник велел остановиться, вышел и, подойдя к оборванцам, вежливо спросил, далеко ли до Белой Юрты и правильно ли ни в нее едут.

— Тебе надо в Белую Юрту? — нехорошо прищурился оборванец. — Тут до тебя один вот тоже спрашивал…

И оборванец кивнул на булькающий котелок.

— Мы вот тебе сейчас покажем, как туда проехать, — так же свирепо просипел второй.

Коля К. внезапно обнаружил, что один оборванец в сапогах, обходит его и вот-вот окажется между ним и машиной и что в руке у оборванца финка. Одновременно он обнаружил, что прямо в живот ему уставился ствол крупнокалиберного ружья. Скажем совершенно откровенно: до сих пор никто толком не знает, почему этот, с ружьем, не выстрелил сразу, пока Коля К. совершенно не был к этому готов. Начни они действовать сразу, и для них вполне реально было бы захватить машину, перебить и разогнать археологов — ведь их хоть и было пятеро, но археологи совершенно не были готовы к такому повороту событий.

Но оборванцы промедлили и почему-то дали Коле К. убежать, прыгнуть в машину. Шофер, много чем рискуя, развернулся на дикой скорости, стал делать километров сорок в час на дороге, больше похожей на просеку посреди нехоженой тайги. И только тогда загремели выстрелы; в брезентовом кузове образовалась огромная дыра. От деревянного борта полетели щепки, и одна из этих щепок ранила в бедро парня-студента. Но обошлось этой не очень страшной жертвой — рана заросла через неделю, а больше пальбы по машине не было, и единственно что плохо — сорвалась, не начавшись, разведка, для которой долго экономили продукты и подгадывали время.

Вот после этой истории и слезного заявления, написанного в ближайшем отделении милиции, в лагере и появился человек, которого в экспедиции вскоре будут называть фамильярно — «наш опер» и отношением которого к экспедиции будут гордиться. Он снял со всех официальные показания, посочувствовал раненому, покрутил пальцем у виска Коле К. («до бороды дожили, а не знаете, к кому можно, к кому нельзя соваться…»), а с охотником, склонным к шизофреническим шуткам, побеседовал так, что тот пришел извиняться и плакал, причем плакал натуральными слезами.

Кроме того, «нашему оперу» очень понравилась экспедиция, образ жизни археологов и особенно ведение неторопливых бесед за чаем в вечернее и ночное время. То есть «наш опер» вовсе не бездельничал; за какой-то месяц он сделал несколько рейдов по горам, застрелил одного и привел с гор в наручниках трех довольно неприятных субъектов, причем с одним из них пришел в лагерь экспедиции, с арестованным общаться запретил и держал его связанным и скованным в глубоком шурфе. Но и сам устал смертельно и как только выставил охрану из доверенных археологов, завалился спать и проспал довольно долго. А потом достал из шурфа подопечного и увел его, так и не объяснив, что за птицу раздобыл и где такие еще есть.

Занимался он и еще какими-то довольно загадочными делами, а чувство юмора у «нашего опера» порой приближалось к чувству юмора того легендарного охотника. Хорошо помню, как подъехал он на грузовичке к раскопам в самом конце работы.

— Данилыч [], подбросишь, до лагеря?

Шофер грузовичка замахал руками, что-то забормотал с искаженной физиономией, но «наш опер» тут же закивал:

— Какие вопросы! Поехали…

Хорошо, что первыми в кузов прыгнули Коля К., начальник экспедиции, и ваш покорный слуга. Страшно подумать, что было бы, запрыгни первыми впечатлительные девочки, потому что в кузове лежал тронутый разложением труп с размозженным черепом, с горлом, перерезанным от уха до уха, и распоротым животом (внутренности «наш опер» аккуратно собрал в ведро, а само ведро так же аккуратно закрепил в кузове между старых покрышек).

С трясущимися губами брали мы «нашего опера» за грудки:

— Ты… Ты, гад, что же ты делаешь, а?!

— А что?! Вы же еще и не таких копаете, мужики…— невинно округлял глазки «наш опер».

И надо сказать, что мотания его по горам, возня с подозрительными трупами дали результаты: уже осенью, по первому снегу, «наш опер» провел даже целую операцию: было много машин и много людей, были даже вертолеты, а в горах довольно долго стреляли.

«Наш опер» вернулся очень довольный, долго рассказывал, какое это хорошее оружие, карабин, и какие опустошения сеет он в рядах неприятеля, и посоветовал проводить археологическую разведку: «Теперь можете идти хоть завтра».

Вести разведку в этом году было поздно, но на следующий год ее провели, и как я уже говорил — разведка дала великолепные профессиональные результаты. Ехали мы в разведку с некоторым смятением духа, но никто и не подумал тревожить нас в краю великолепных лилово-сиреневых панорам, густых багровых закатов и ароматов разнотравья. Только однажды наткнулись на труп, скорее даже скелет, пролежавший в траве бог знает сколько времени. «Наш опер» скелет этот видел, осмотрел зубы, обрывки одежды и процедил с полным пониманием, но без особенных эмоций: «А, вот ты куда девался…» Но кто девался и откуда, объяснений мы не получили.

Так вот, «нашему оперу» явно понравилось в экспедиции, бывал он у нас часто, а что до его постоянных и непредсказуемых исчезновений и появлений, так мы к этому быстро привыкли. Ну что поделать, человек такой и работа у него такая. А раскопки, работу в поле и особенно полуночные разговоры жизни и о науке с кружкой чая в руке он действительно очень любил, и говорить с ним было интересно.

Людьми в странной форме «наш опер» живо интересовался и неукоснительно беседовал со всеми, кто с ними встречался. Похоже, он часто пропадал в лесу, надеясь на такую же встречу, но вот ему решительно не везло, не попадались ему самому люди в странной форме и со странным оружием. О том, кто могут быть эти люди, ходило много разных домыслов, но если кто-то и считал их пришельцами из другого мира, то такие поповские мысли, чуждые историческому материализму и марксизму-ленинизму, он уж точно держал при себе и только при себе. И когда «наш опер» связал этих людей с бандой Соловьева, трудно описать всю меру нашего изумления — что моего, что Коли К., что еще одного мужика, завхоза экспедиции.

Обстановка была крайне романтической: примерно час ночи, тихие равнины в свете луны, аромат скошенных трав, реки и леса, светлая лента дороги, уходящая вдаль, силуэты палаток на фоне мерцающего от луны неба. Мы четверо не спали, пили чай и разговаривали вполголоса, потому что лагерь давно уснул, а завтра надо было на работу. Обсуждали «этих, странных», и завхоз, очень увлекавшийся НЛО, все пытался убедить нас — мол, это все инопланетяне. Изучают нас, «работают под людей», а поскольку их планета, видимо, находится далеко, то и получают они сведения о землянах с опозданием на несколько десятилетий. Потому и появляются в такой странной форме…

Тут-то, как я понимаю, и не вынесла душа поэта… то есть «нашего опера». И проворчал он, что интересуются ими вовсе не в его конторе, а в другой фирме, посерьезнее, что неужели мы сами не видим — это же люди из банды Соловьева, и что ему ведено с ними поговорить, а хорошо бы и договориться.

Некоторое время мы молчали, как пришибленные. Ощущение и впрямь было такое, словно «наш опер» вдруг вынул из-под скамейки суковатое полено и шарахнул нас им по голове. Не говоря ни о чем другом, нам как-то и в голову не приходило, что он может иметь отношение к «фирме посерьезнее», — очень уж был дяденька приличен и никогда не вел никаких стукаческих разговоров о верности Родине и партии, праведности социалистического пути или о личностях «вождей первого государства рабочих и крестьян». Хотя, кстати говоря, именно с ним многие бы и пошли на такие разговоры!

А еще удивительнее было упоминание о Соловьеве и его банде, тем более о попытках о чем-то с ними «договориться». Потому что кое-что об этой банде мы слышали, но знали о ней немного. И было для нас крайне дико и само упоминание банды, и готовность кого бы то ни было вспомнить про банду в связи со странными людьми в лесу, и уж тем более о том, что кто-то хочет вступать с «этими» в переговоры.

Тем более, что попытки перевести все в материалистический план «наш опер» тут же беспощадно порушил:

— Данилыч, так это что, они до сих пор в горах сидят? Так, что ли?

— Ну что вы несете, мужики?! Какое там «сидят»?! Последний помер лет сорок назад…

Несомненно, необходимо рассказать о явлении, с которым волей-неволей приходится иметь дело.

…Все началось с того, что казак села Соленоозерного Иван Николаевич Соловьев воевал в армии адмирала Колчака. После поражения наших он ушел в свои родные места, в долину Белого Июса, думая заняться хлебопашеством или купить пару-тройку лошадей и заняться извозом. Неожиданно для него самого Ивана Николаевича арестовывают как бывшего колчаковца и увозят в Ачинск. Из Ачинской тюрьмы он бежит и тогда-то создает свой отряд.

Отряд И.Н. Соловьева, разумеется, отродясь не был ни в каком смысле бандой. В этом отряде в разное время было от 50 до 1000 человек, причем зимой отряд уменьшался — люди расходились по домам. Весной его ряды росли.

В сущности, не так уж много делал этот отряд последний сполох Гражданской войны. Вести правильные военные действия у Соловьева не было никаких сил, да он и не пытался очистить губернию от коммунистов. Число одних чоновцев в уездах, где действовал его отряд, превышало число его солдат в несколько раз. В масштабах двух-трех уездов, не более, его отряд мог одно: мешать продотрядам грабить крестьян, отнимать у них зерно и скот.

Причем не столько воевал с самими продотрядами, сколько нападал на ссыпные пункты, на обозы, везущие мясо забитого скота, железнодорожные станции и раздавал крестьянам то, что было у них отобрано.

На что он надеялся? Победить Советскую власть? Нет, на это он надеяться не мог. Мог, наверное, рассчитывать, что в центре страны, в самой Москве, в Петрограде, «что-то произойдет». Что что-то изменится само собой: или победит новое Белое движение (хотя откуда ему взяться?), или изменится, переродится сама Советская власть. Больше ведь надеяться было не на что. И основу его отряда составляли такие же, как он люди, или уже приговоренные Советской властью, или органически не способные жить под ней.

Идеология повстанцев хорошо передается буквально несколькими фразами из обращения Н.И. Соловьева «Ко всему населению», после начала массового взятия заложников: "Мы всегда полагали, что эта власть кроме обмана и жестокости, кроме крови ничего не может дать населению, но все-таки полагали, что правительство состояло из людей нормальных, что власть принадлежит хотя и жестоким, но умственно здоровым. Теперь этого сказать нельзя… Разве вообще допустимо, чтобы психически нормальному человеку пришла в голову мысль требовать ответа за действия взрослых у человека малолетнего…

Граждане, вы теперь видите, что вами управляют идиоты и сумасшедшие, что ваша жизнь находится в руках бешеных людей, что над каждым висит опасность быть уничтоженным в любой момент" (Ачинский филиал ГАКК, я. 1697, on. 3, д.18, л. 194).

К 1924 году стало очевидно, что сил воевать больше нет, что на помощь никто не придет: ни отряду Соловьева, ни всей России. А тут еще начался НЭП, обманная операция коммунистов, которая у многих посеяла иллюзии: может быть, режим все-таки… ну пусть не перерождается… ну пусть хотя бы обретает пресловутое «человеческое лицо»?!

Основная часть отряда разошлась, и на какое-то время их оставили в покое. Но могу сказать сразу — никто из бойцов отряда Соловьева не пережил 1930-х годов.

В начале 1924 года Иван Николаевич начал переговоры с коммунистами. Ему обещали амнистию и выдачу документа на свободное владение землей и на личную свободу.

4 апреля 1924 года Н.И. Соловьев должен был встретиться один на один с начальником Красноярского чона Зарудневым. Соловьев приехал вместе со своим заместителем и адъютантом, но они остались в стороне от места встречи. А самого Соловьева скрутили выскочившие из засады чоновцы, связали и чуть позже застрелили связанного. А его заместителя и адъютанта тоже убили. Этих людей похоронили местные крестьяне и поставили крест, но через три дня чоновцы опять приехали, выкопали трупы и неизвестно куда увезли.

Даты рождения Ивана Николаевича мы не знаем, православная церковь чтит нескольких Иванов, в разные месяцы года. В.А. Солоухин предлагает поминать Ивана Николаевича в день Ивана-воина, 12 августа. Разумная мысль, на мой взгляд.

Вот, собственно, и вся фактическая сторона дела.

Соловьев и его «банда» использовались для пропаганды на протяжении всей истории Советской власти, но в разное время пропагандировались по-разному. До войны 1941—1945 годов, даже до смерти Сталина — как невероятной силы восстание, своего рода прямое продолжение Белого движения.

Позже говорили об этом восстании более реалистично — как все-таки о локальном явлении, охватившем самые небольшие территории, и как о проявлении эдакой крестьянской тупости и косности, неумения понять громадье и величие планов построения новой жизни.

Но и в эту эпоху было в описаниях «восстания» явное преувеличение. На материале «восстания» Соловьева писался роман А.И. Чмыхало «Отложенный выстрел», снимался фильм «Конец императора тайги», и везде получалось, что Соловьев — это такой очень масштабный разбойник, пусть даже не чуждый рассуждений о смысле жизни и готовности понять гибельность своего пути в никуда.

В книге Чмыхало под эпиграфом «Под копытами отбившихся от стада трава заново не зазеленеет» (вероятно, писатель точно знает, кто именно «отбился от стада»? Похвально-с… Только верится с трудом) часты перлы типа таких: «…в селах вчерашним бандитам старались всячески помочь налаживать свое хозяйство» [] или «Советская власть терпела банду, а терпела потому, что в ней были обманутые бедные люди. Ради них позволялось гулять Соловьеву столько времени» []. Может быть, в начале 80-х годов нельзя было писать иначе? Возможно, но и в последнем издании «Отложенного выстрела», откуда взяты цитаты, престарелый писатель не изменил ни слова.

Конечно, все это очень далеко от действительности, и реальную, не пропагандистскую книгу о событиях написал только В.А. Солоухин, уже в 1990-е годы []. «Соленое озеро» отличается от книги Чмыхало и от «Конца императора тайги», как отличается хорошая художественная публицистика от любой идеологической литературы.

А параллельно с рассказом о космически громадном злодее Соловьеве формировалась легенда о великом воине Аркадии Гайдаре. До войны, до конца сталинщины, было не очень реально поднять его на щит — слишком многие помнили, чем на самом деле был славен Аркадий Гайдар, никакой не воин и не боевой командир, а каратель и палач, даже своих пугавший невероятной жестокостью. Известно, что первым «подвигом» А. Гайдара в Сибири было убийство 148 казаков в окрестностях села Тасеево. И остальные его «подвиги» точно таковы же, а боевых среди них, как ни старайтесь, не найдете — их нет. Вот о совершенно грязных убийствах и истязаниях мирного населения, включая женщин и детей, — об этом свидетельских показаний очень много [].

Взять хотя бы историю про то, как связанных хакасов, родственников тех, кто помогал отряду Соловьева, оставили на всю ночь на льду озера: чтобы назавтра, в свой день рождения, Голиков-Гайдар мог бы попраздновать: собственноручно их утопить.

Считается, что Голиков, исключенный из коммунистической партии и отправленный на лечение в Москву, никогда не подавал заявления с просьбой о реабилитации (воистину, свои же боялись). Но есть и поразительная версия, что все-таки однажды заявление он в ЦК подал, и Сталин собственноручно начертал на этом заявлении: «Мы его, может, и простили бы. Но вот простят ли его хакасы».

Но постепенно ушло поколение лично помнивших жуткие «подвиги» Голикова-Гайдара, и стало возможно обрушить на бедных подсоветских людей новый шквал пропаганды, рассказывая сказки про «героя гражданской войны» Гайдара. Создавалась новая легенда, своего рода культ нового советского «святого», обросший постепенно целым рядом назидательных деталей. Естественно, Гайдар противопоставлялся Соловьеву и назидательно-героически вел с ним, супостатом, сражения… А что сражения существовали только в воспаленном воображении пропагандистов, это уже второй вопрос.

И все места, где действовал Соловьев, были испещрены всякого рода названиями, связанными с Гайдаром: это «славное» имечко нам старались не дать позабыть. Именем Гайдара назывались школы, улицы и целые микрорайоны в новых поселках. Проводились конные и пешие рейды, которые поддерживали и военные, и местное начальство, потому что рассматривались эти рейды, как часть «патриотического воспитания молодежи». Что несравненно патриотичнее было бы провести подростков по местам, где прятался от Советской власти Соловьев и его люди, тогда никому не приходило в голову. А если и приходило, такие мысли не высказывались вслух.

Так что знать о Соловьеве мы, как нам казалось, знали. Но знали в основном то, что насовала нам в головы пропаганда и что нам позволяли о нем знать. Да и сведения были очень противоречивые.

В общем, тогда у костра мы поудивлялись, попо-жимали плечами, да как-то дело на этом и кончилось. «Наш опер» негромко и внушительно просил «об этом деле не распространяться», но «если что — сразу понимать, куда надо обращаться», и мы отреагировали невнятным мычанием и кивками. Он еще добавил, что на нас, людей образованных, он рассчитывает, и что будет хорошо, если мы сами соберем какие-то сведения…

Не знаю, собирали ли сведения мои тогдашние собеседники и передавали ли их в КГБ… Подозреваю, что нет. Вот что завхоз Андрей встречался с «этими», знаю точно. Спустя год на Круглом озере ловил он рыбу сетями (что запрещено) для прокорма нашей экспедиции, а тут к нему подошли двое «этих», вежливо поздоровались и спросили насчет рыбки. Андрей так растерялся, что чуть не спросил в ответ о здоровье Соловьева, потом предложил ведро рыбы… «Эти» рыбы не взяли, но охотно сделали по глотку из бутылки с портвейном, заели черным хлебом с тушенкой и исчезли в лесу, бросив что-то вроде «Прощевай, служивый!» Андрей так и остался с раскрытым ртом, долго не будучи в силах его закрыть.

Настучал ли он на этих людей, я далеко не уверен, но вот о чем не спрашивал, о том не спрашивал.

Я же именно с этих пор вообще стал интересоваться Соловьевым, и, пожалуй, именно на материале Гайдара и Соловьева впервые всерьез задумался о том, что же это такое — связь человека с землей. Тем более, возникла такая история, году в 1988…

Стоял я в магазине, на стене которого был вывешен плакат про борьбу за право носить имя Гайдара. Взгляд мой в ожидании очереди упирался в пыль на улице Гайдара, в расположенную напротив магазина школу имени Гайдара, а по радио неестественно приподнятыми голосами рассказывали про очередной рейд старшеклассников по гайдаровским местам Сибири и что-то уж вовсе сюрреалистичное про «романтику Гражданской войны».

И тут мое внимание привлекла маленькая скромная бумажка на стене магазина; это было объявление, что продается телка, и что хозяин дорого не возьмет. И подпись: спросить, мол, Соловьева. Тут только до меня вдруг дошло, что я стою в самом что ни на есть центре событий 1920-х годов: и сам Соловьев, и добрая треть его «банды» — как раз из этого села.

По радио все продолжали нести про Гайдара, бабулька спрашивала продавщицу: «Маша, а минтай в томате свежий?», но уже повеяло, повеяло над магазином какими-то совсем другими ветрами.

Если хочешь что-то узнать о местных жителях — магазин как раз очень хорошее место для этого занятия. И не прошло получаса, как я уже знал — Соловьевых тут полпоселка! И в том доме живут Соловьевы, и вон там, и еще дальше по улице Гайдара…

Я сходил по объявлению насчет телушки, вызвав страшное удивление Соловьева: покупать телушку мужик явно не собирается, так чего приперся?! Был он очень вежлив, этот справный деревенский мужик, даже напоил меня чаем и пытался вести беседы про археологию и вообще про науку, но откровенно недоумевал. Мне же хотелось посмотреть на настоящего живого Соловьева, и он меня даже разочаровал: таким обыденным оказался родственник столь знаменитого повстанца…

Я еще раза два заговаривал о Соловьевых и убедился — даже про «того самого Соловьева» в поселке знали! В смысле, знали не только официозную версию, про которую трепалось радио, но знали и то, что «тот самый Соловьев» имел близкую женщину, невенчанную жену, и от нее сына. Что характерно, никогда не отрекалась от Соловьева его женщина, так и сгинула в лагерях. А сын «императора тайги» вернулся из лагерей уже в конце 1950-х, взрослым человеком, порядка тридцати, — даже не очень молодым по представлениям своего общества. Прошлое и отца, и его самого (как говорили в те времена, «биография») сильно мешали бы парню, захоти он получить образование или уехать из Сибири. Но никаких желаний такого рода у него не было, и прожил он жизнь обычного рядового колхозника, по принципу: «дальше Сибири не сошлют, ниже крестьянина не поставят».

А вот внуки злого врага Советской власти Соловьева росли уже в другую эпоху и получили образование, войдя в состав уже совсем иного общественного класса. В семье отлично известно, чьи они потомки, из семейной истории не делали секрета ни от детей, ни от начальства, ни от общественности.

Для меня это было уроком, и каким! Можно, оказывается, раздуть биографию мелкого палача по убеждениям и многократного убийцы, раздуть саму его ничтожную личность, как надувают лягушек, вставив соломинку в задний проход, представить его, убогого, чуть ли не национальным героем. Можно галдеть про это ничтожество по радио и телевизору, называть его именем улицы и «бороться за право носить его имя» кружкам и школам. Но пена сойдет, потому что все это время Соловьевы живут себе на своей земле, в деревнях, основанных еще их предками. Косят сено, вскапывают огороды, продают и покупают телушек, рожают и выращивают детей, ложатся в ту же землю, стократ политую их потом и кровью. Сходит пена, и остаются люди на своей земле, продолжающие свою жизнь, свою историю, брезгливо сторонясь приблудных «прогрессенмахеров».

…А люди в странной форме все еще попадаются в лесу. Последний раз я слышал о них в 1994 году, когда двое «таких» пришли к бабке Александре на огород, завели разговор о погоде и об урожае. Бабка напоила их молоком и пожаловалась, что вскопать грядки ей уже трудно.

— Так мы сейчас! Мы-то здоровые, что бога гневить! — вскричали молодые люди и несколько часов вскапывали бабкин огород. Вскопали, с удовольствием поужинали, хлопнули по полстакана самогону и удалились в лес уже под вечер.

Кто они такие, я не знаю. Не знаю, откуда пришли эти люди, куда ушли и чем занимаются. Еще меньше я знаю, продолжает ли заниматься этими людьми ФСК или как там теперь называют эту контору.

Глава 15 ФЕЛИКС КАМЕННЫЙ… ФЕЛИКС ЖЕЛЕЗНЫЙ…

Эта история — один из откликов на прежние выпуски нашей «Жути»… В одном из них мне доводилось писать про странные звуки, слышанные мной в красноярской школе № 10. Впрочем, приведу фрагмент собственного текста, чтобы напомнить суть дела читателю:

"Трудно объяснить иногороднему, какую роль играла в жизни Красноярска школа № 10. Ее директор, Яков Моисеевич Ша, говаривал порой, что все великие люди города оканчивали именно ее. Это, конечно, преувеличение, и даже сильное, но что школа играла роль совершенно исключительную — это факт. Образование, которое давала эта школа, было по уровню выше на порядок, чем в большинстве школ, и раза в два выше, чем в других центральных.

Но вот что печально — что право делать дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в Советской армии, вступать в комсомол, любить Советскую родину и так далее, и тому подобное.

А в двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского.

С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки — вел уроки истории в «его» классах. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы — весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, и во всем здании остались я и техничка, жившая тут же, при школе. Это была одновременно техничка и сторож.

Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича — это была совершенно непьющая техничка, и за это одно ей прощалось совершенно все. Например, эта техничка была не вполне вменяемой и иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры — например, заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тетенька, впрочем, была совершенно не опасна — немного не все дома, и ничего больше.

В этот вечер она все бродила вокруг, все стирала несуществующую пыль, все вела со мной светские беседы, но вот о чем беседы — убей бог, совершенно не помню. Было еще не очень поздно, часов восемь вечера, но уже совсем темно и, кроме того, метельно, ветрено. Ветер выл как-то уж очень разборчиво — в смысле, очень уж легко можно было разобрать долгое метельное: „У-уубью-ююю…". И долгий вой, и рев без слов, но с оттенком такой злобы, такой ярости, что становилось просто жутко. А потом вдруг неприятный трескучий голос явственно произнес где-то в середине коридора: „Ну и чего тут приперся, пся крев?" Я был совсем один в „предбаннике" директорского кабинета — техничка вышла. Мне стало как-то неуютно, а тут еще в оконное стекло забарабанили пальцами, отбивая как бы лихой марш. Поворачиваюсь — как и следовало ожидать, никого. Да и кто бы стал стучать в окна второго этажа?

Стало неприятно, и я вышел в коридор. Опять пронзительный вой метели начал складываться в слова — в непристойную ругань по-русски и почему-то по-польски. Тут опять поднялась та техничка.

— Что, покою не дает? Не слушайте его, похабника!

— Кого не слушать?!

— Который воет! Подумаешь, это Зержинский! Слыхали бы, что он мне сулит, когда я тут одна мету! На что сманивает, поганец!

И страхолюдная тетенька кокетливо потупилась, зарделась и натужно захихикала в кулачок.

Скоро приехал Яков Моисеевич; больше никогда я не оставался в школе № 10 по вечерам и ночам и ничего подобного не слышал.

Что я могу сказать по этому поводу?! Может быть, конечно, мне и почудилось. Конечно же, техничка была с большим приветом, хотя и совершенно не пила. Но вот за то, что слышал слова во время вьюги и стук в окошко, вот за это я ручаюсь полностью.

Какие-то непонятные звуки в том же здании слышали еще два человека — пионервожатая и еще одна техничка — вполне нормальная, но пьющая. Но с ними у меня не было близких отношений, и что они слышали, я не знаю" [].

По поводу этой истории у меня долгое время не было особой уверенности, относить ли все странности за счет каменного изваяния Дзержинского: ну слышал я какие-то слова, ну вроде бы кое-что слышали и другие… Но вменяемые люди из этих «других» не говорили ничего определенного, а на рассказы тетеньки с приветом полагаться трудно.

Но вот, оказывается, какая история связана с этим очень простеньким памятничком: четырехугольный каменный постамент чуть выше человеческого роста, примерно в два метра, и на нем — бронзовый бюстик в натуральную величину. Бюст как бюст, обычная физиономия Дзержинского; судя по фотографиям, даже более благообразная, чем была при жизни.

Казалось бы, явление это уж настолько заурядное, до скуки: подумаешь, памятник Дзержинскому. Если вокруг него и могли быть какие-то события, то или скучнейший советский официоз с вождением к памятнику пионеров с битьем в барабаны и клятвами «стучать, стучать и еще раз стучать, как завещал нам товарищ Дзержинский!».

Или что-нибудь такое же сюрреалистическое из эпохи «перестройки». Скажем, в 1989 году деятели красноярского «Мемориала» и «Клуба содействия перестройке» (организации поистине мистической, но совершенно в особом смысле, который в этой книге обсуждать смысла не имеет) решили на очередную годовщину Великого Октября возложить к памятнику Дзержинскому веночек из колючей проволоки. А навстречу им плечистые ребята, которые отрекомендовались «комсомольцами» (один, попроще, вякнул, что он «комсомолец из органов») и изо всех сил мешали возложить веночек. Так рьяно мешали, что сломали палец одному из деятелей «Клуба содействия перестройке».

Но вот однажды возле этого памятничка произошло нечто куда более любопытное, и началось это с того, что возле бюста Дзержинскому остановился один деятель Красноярского крайкома КПСС… Мелкий деятель, не из первых функционеров. Был он нетрезв, а стояла глухая ночь, и сей деятель аппарата КПСС допустил некий хулиганский поступок… То есть, говоря попросту, решил он помочиться на постамент этого бюстика. Не надо удивляться поступку крайкомовца — во всевозможных официальных советских организациях работало довольно много таких — не диссидентов, конечно, но людей далеко не идейных. Правда, врагами советской идеологии они тоже вовсе не были и если смеялись над официозом или творили мелкие совковые кощунства, то тайком, втихаря и стараясь не иметь лишних свидетелей.

Впрочем, я присутствовал как-то при сцене, когда пьяные крайкомовцы и горкомовцы поставили на стол с объедками портрет Брежнева и гнусаво пели его речи на мотив православных псалмов. Пели, мазали губы портрету водкой и салом, пока не попадали со смеху. А у меня все это вызывало ассоциации со Всешутейшим и всепьянейшим собором Петра I, гнусной пародией на православную иерархию и православное служение.

Вот и этот деятель собирался помочиться на памятник не из каких-то там скрытых диссидентских соображений, а попросту в порядке холуйского хулиганства: нагажу, мол, пока никто не видит! Тем более темно, и мела метель, и была сильная поземка, а в воздухе ветер все время поддерживал много мокрого снега. Дяденька начал писать на памятник… и потом рассказывал, что пробежал целый квартал и только тогда сообразил, что за ним никто и ничто не гонится, что вполне можно уже остановиться и просто застегнуть ширинку.

Потому что памятник, этот бронзовый бюстик вдруг повернулся к крайкомовцу и «как в мультфильме» — по его словам — оскалился на нарушителя своего спокойствия. Самым натуральным образом ощерился, обнажил клыки, и, отчаянно вскрикнув, человек кинулся бежать.

Подтвердить эту историю некому в том смысле, что никто не присутствовал при сцене, никто не видел, как оскалился памятник. Но я в эту историю верю, на что есть несколько причин.

Во-первых, первым рассказал мне ее не кто иной, как Александр Александрович Бушков. Да-да, тот самый, знаменитый «король русского боевика» и создатель нашей «Сибирской жути». Так сказать, отец-основатель серии. Сам Александр Александрович, узнав о моем желании описать эту историю, просил сообщить: верит он в нее не полностью… Я охотно удовлетворяю эту просьбу и передаю читателю: у А.А. Бушкова не стопроцентная вера этому рассказчику.

Но со своей стороны добавлю — за годы нашего общения не раз случалось, что А.А. Бушков сообщал мне самые невероятные вещи, и мне верилось в них слабо… А потом все это подтверждалось. У этого человека есть редкая особенность, которая должна быть присуща, казалось бы, скорее следователю, чем писателю: он умеет отделять истину от вранья. И так просто никаких историй не передает.

Во-вторых, с памятниками некоторых лиц связаны весьма любопытные истории. Я бы даже сказал, что у некоторых памятников очень плохая репутация. В германоязычном мире памятникам вообще приписывается способность довольно лихо разгуливать, особенно в безлунные ночи… В Средние века немецкие воины, приходящие в Италию вместе со своими императорами, весьма последовательно старались не оставаться на ночь поблизости от античных статуй. Итальянцев же, которые этих статуй не боялись, они считали или невероятно храбрыми людьми, или колдунами, которые просто умеют управлять этими статуями.

В это можно верить или не верить, но в Германии рассказывают настолько жуткие вещи о некоторых памятниках, что мне как-то и не хочется их передавать. Русскому читателю наверняка известна история про железную руку Эриха фон Берлихингена: мол, сковал такую руку себе рыцарь, и служила она ему, как живая… А как помер, стала эта рука жить сама по себе, искать по силам мясное пропитание. Впрочем, как хотите, а пересказывать я эту легенду не буду. Хотите ее знать — ищите и читайте сами, на немецком все это очень подробно описывается. Что до меня— вот уже налился тяжестью затылок, словно песку насыпали под веки… Не с моей гипертонией описывать эти истории.

И не в «сумрачном германском гении» тут дело. Уверяю вас! Потому что стоило в России появиться памятникам историческим персонам, и тут же с некоторыми из них народ связал такие же точно истории — например, с тем же Медным всадником. А.С. Пушкин, когда писал свою знаменитую поэму, работал строго по мотивам петербургского фольклора… Да и по материалам полицейских документов, между прочим! Потому что есть в Петербурге документы (я видел их собственными глазами!), после которых и рука Эриха фон Берлихингена, бегущая по стене замка, — это не самое ужасное. И думаю, Александр Сергеевич эти документы тоже видел…

В-третьих, событие с пьяненьким красноярцем имело место быть не когда-нибудь, а 11 октября. Что это за день? А это так называемый Ден дзядов — День дедов, то есть день поминовения предков. Своего рода хэллоуин, День всех святых — только не в протестантской, а в католической традиции. Как нетрудно понять, в эти сутки по земле много кто может шататься…

Кого-то может удивить — 11 октября вроде бы не зимнее еще время, а уже метель… На это я только напомню, что действие разворачивается в южной, но Сибири, а не в северной, но Италии. И даже не на Украине, где 11 октября расхаживают еще в легких платьишках и в рубашках. У нас — не расхаживают.

В-четвертых, причиной верить рассказанному выступает сама метель. И в России, и в Скандинавии, и в Германии… словом, во всей Северной Европе известно, что именно в метельные, вьюжные ночи происходят события странные, имеют место быть встречи, от которых участники встреч, может быть, еще и охотно отказались бы. Подтверждений — весь скандинавский фольклор и половина северного русского! Впрочем, и финский, и эстонский, и фольклор всех северных народов и Азии, и Америки — о том же.

По мнению скандинавов, и Снежная королева (вовсе не придуманная Андерсеном, а тоже взятая из фольклора!), и гигантский белый олень, запряженный в сани, и тролли, и сам Король Севера (существо уж вовсе кошмарное) бродят по земле не в любой из декабрьских или февральских деньков, а в метельные дни, и особенно в метельные безлунные ночи. И в такие же ночи, как думают в Холмогорах и Каргополье, носятся по земле сани, запряженные душами грешников, а в санях мчатся над землей бесы.

Индейцы Северной Америки в такие же метельные сутки опасаются безглазых, выпотрошенных оленей, которые несутся сквозь пургу, а на спинах оленей сидят и управляют ими рыси с горящими красным огнем глазами. Впрочем, в такие же ночи встретиться можно и со скелетами, которые подходят к чумам, в которых есть маленькие дети, и просят их себе, потому что им нечего есть, или выклянчивают кишок живых людей. Выходить из чумов в метель индейцы не рекомендуют. А те, кто очищает чужие ловушки или не дает еды старикам, больным и вдовам с маленькими детьми, рискуют увидеть летящего в буре Маниту со своей свитой — огромными полярными волками. И эти волки разорвут нехорошего человека на части.

В общем, метель — сложное время, сплошная провокация для нечисти — по мнению всех народов, населяющих северное полушарие. И то, что действие разворачивалось в метель, делает его куда более вероятным.

В-пятых, на доверчивый лад настраивает меня сама личность Железного Феликса. То есть всякий вообще большевичок для меня автоматически если и не бес, то уж точно пособник бесов, и ничего с этим не поделаешь. Об этом великолепно написано у Солоухина, к которому и отсылаю читателя [].

А Феликс… Встречались в польской, в чешской литературе глухие упоминания, что в годы молодые очень интересовался Феликс Эдмундович бабульками, жившими тогда (а очень может статься, и сейчас живущими) в Литве… а говоря конкретнее, бабками-ведуньями из глухих уголков Жемайтии. Об этих бабках шла (и идет) слава как чуть ли не о самых сильных колдуньях всего евразийского материка… Не буду спорить, кто из колдунов кого сильнее и главнее, но, во всяком случае, есть у меня довольно зловещие рассказы тех, кто наблюдал своими глазами, как невинный уж превращался в существо, куда опаснее анаконды и очковой кобры, вместе взятых, а сознание человека входило в волка, и зверь начинал вести себя так, как если бы он обладал волей и умом (а человек в это же время или сидел неподвижно, в полном ступоре, или того лучше — начинал истово нюхать, втягивать в себя воздух, а взгляд у него делался такой, что даже люди неробкого десятка старались очутиться подальше).

Способность человека вселять свою душу (или хотя бы ее часть) в животное — в медведя, волка — может стать основой для множества народных легенд… В том числе и о мальчике-медведе, способном жить в двух мирах одновременно, о чем и писал П. Мериме в своем «Локисе» [].

Вот у этих старушек и пытался учиться рьяный революционер, сподвижник Ленина Феликс Дзержинский. Опять же — всевозможные поиски мистических сущностей были очень в духе большевиков. Мистиками они были не меньшими, чем нацисты, — и Шамбалу искали, и махаришами увлекались… Но все же вот в такой степени заигрывались далеко не все и в ученики деревенским ведуньям все-таки не лезли.

Я, конечно, не знаю, чему научился Феликс Дзержинский у литовских колдуний, но согласитесь — это персонаж, просто в исключительной степени подходящий для того, чтобы именно с его памятником происходили удивительные вещи.

А в заключение я передам рассказ одного шведского ученого. Познакомились мы с ним в Новгороде на одной конференции, а потом активно участвовали в банкете, в ресторане «Детинец». Называть я его не буду… Пусть он будет в том рассказе просто Бьерн. Общались мы с ним на двух языках: шведском и русском, но по-шведски только ругался Бьерн да оба мы кричали «Скооль!», поднимая очередную стопку.

Где-то около полуночи мы с Бьерном вышли во двор новгородского кремля — ресторан «Детинец» находится аккурат в толще крепостных стен, и оказались около монумента тысячелетия Руси. Поставили его в 1862 году, к тысяче лет со дня вокняжения Олега и Игоря в Киеве, объединения Киевской и Новгородской Руси в единое государство. По всему монументу сплошь изображены деятели русской истории, включая литовских князей, великих ученых и сановников Екатерины. Луна то выкатывалась из-за туч, то опять в них ныряла, и все эти фигурки словно бежали куда-то.

— Не боишься? — вдруг спросил меня Бьерн.

Я залился веселым смехом — как здорово он пошутил, этот умный швед! Происхождение моего веселья было только отчасти алкогольное; мне казалось, что и со страхом перед темнотой, и со способностью наделять жизнью чугунные изваяния мы с Бьерном покончили лет 35 или 40 назад…

И тогда он рассказал мне такую историю…

Было это в конце ноября 1974 года, когда Бьерн был совсем мальчишкой и только осваивал трубку. Жил и учился он в Стокгольме и, как я понял, не был таким уж прилежным студентом. В частности, и в этот день Бьерн пил пиво вместо того, чтобы заниматься чем-то более разумным. Пуржило, короткий серенький день двигался к закату, редкие машины вовсю двигали дворниками и зажгли фары. Парню хотелось гулять, он вышел к Балтике, за порт, присел на камнях, уходящих в море длинной косой.

Отхлебывая пиво, Бьерн раскурил трубку. Вскоре послышались тяжелые шаги, и кто-то опустился на соседний камень. Не поворачиваясь, Бьерн сунул подошедшему бутылку; тот сделал добрый глоток, простонародно крякнул и вернул бутылку. Бьерн обтер чубук трубки, тоже протянул ее назад. Сосед по камням затянулся, так же молча вернул трубку. Только после этого Бъерн обернулся, чтобы хоть как-то приветствовать своего спутника… И тут же, по его собственным словам, в панике кинулся бежать.

— Очень холодно было, а у меня отсюда (показал Бьерн на затылок) до самой задницы горячий пот стекал.

Дело в том, что на камнях сидел, удобно расположившись, известный в Стокгольме памятник Густаву III работы знаменитого шведского скульптора Юхана Сергеля.

Памятник был закончен в 1806 году, а сам Густав III погиб в 1792 году, когда сорокашестилетнего короля застрелил некий дворянский мститель… Потому что Густав III сыграл с дворянством хитрую и (по мнению дворян) бесчестную шутку. Весь XVIII век Швеция была страной дворянской вольницы, почти как Речь Посполита. Дворянство отлынивало от службы, валяло дурака и всячески мешало хоть как-то укрепить государственную власть.

Густав III же изо всех сил старался показать, что к делам государственным большого интереса не питает, а хочет только охотиться да устраивать потещ-ные сражения со своими не менее потешными войсками. А когда потешные войска оказались самыми настоящими хорошо вооруженными войсками, да к тому же преданной королю личной гвардией, было поздно. Король взял власть рукой в железной рукавице, дворянской вольнице наступил конец; и хоть дворянский мститель Ансельм застрелил короля, Швеция запомнила этого решительного и мудрого монарха.

Впрочем, мы с Бьерном о Густаве III не беседовали. Бьерн только спросил, знаю ли, кто это такой, меланхолически кивнул и пыхнул трубкой.

— Та самая?

— Уже другая.

Честно говоря, даже жалко, что другая, — я было уже приноровился попросить курнуть трубку, побывавшую во рту у Густава III.

Эту историю я передаю по принципу — за что купил, за то и продаю, без малейшей попытки заставить читателя мне верить. Только, само собой, рассказ Бьерна мне вспомнился тут же, как только дослушал историю про то, как некий крайкомовец писал на памятник Железному Феликсу. Ассоциации напрашиваются.

Глава 16 ЧЕРНЫЙ ГРИБНИК

Эти две главы — тоже отзыв сразу на два уже опубликованных материала: про разного рода профессиональный фольклор, так сказать «черных» и «белых» специалистов (черный археолог, черный геолог, белая энтомологиня и так далее). А второй материал, который вызвал у читателей желание его дополнить, — это истории нависающей над Красноярском Николаевской горы.

Потому что кое-кто позвонил мне буквально через две недели после выхода первого же издания моей «Сибирской жути»:

— Ты что, не знаешь, кто тут ходит по Николаевской горе?!

— Не-ет… А кто?

— Черный грибник. Между прочим, имей в виду, его видела уже куча народу. Ты тут про всяких чудиков пишешь, которые за сто верст от Красноярска живут, а тут вон — под самым боком…

Пришлось мне навести справки про это народное поверье… Но, вообще-то, для поверья очень уж много людей видело этого грибника. Описывают его почти одинаково, есть несколько схожих портретов.

Один портрет — сморщенное лицо, мужик хорошо за шестьдесят, длинный шишковатый нос, глубокие ложбинки на лбу латинской буквой V, и опять же кончаются у носа. Большинству тех, кто встречался с черным грибником, он решительно не нравится, звучат определения типа «неприятный какой-то», «несимпатичный мужик», хотя ничего плохого он не делает и никаких враждебных действий не совершает.

По другим описаниям, это человек немного моложе, лет сорока пяти — пятидесяти, и все-таки более благообразный. У этого черного грибника глубокие морщины на лбу, очень темная кожа, и его внешность не вызывает неприятных ощущений.

Впрочем, обоих черных грибников (или обе версии одного существа, способного менять обличье) роднят некоторые черты: очень смуглая кожа, маленькие черные глазки-бусинки, которые иногда сверкают темно-красным. «Как совсем спелая брусника» — уточнила одна дачница. Характерно, что его ушей никто не видел, — и воротник поднят, и волосы низко спадают, закрывая голову с боков. Исключение из этого правила есть, но я расскажу о нем позже.

Одет черный грибник стандартно, в какую-то закрытую куртку, или черный бушлат с капюшоном, или энцефалитку — плотную, облегающую куртку, которая сшита так, чтобы ни одно самое маленькое существо не могло бы в нее проскользнуть. Энцефалитки и шьют для полевиков, как одежду, защищающую от клещей.

На голове у черного грибника нет ничего (волосы черные, блестящие) или кожаная кепка, тоже черного цвета. В одном-единственном случае черный грибник был в черной шляпе, очень старой. В руках у него чаще всего большая плетеная корзинка, а в ней собранные грибы. Жаль, никто никогда не видел его ног — возможно, это многое бы прояснило.

Словом, ничего особенного нет в его внешности и одежде — подумаешь, пожилой дачник вышел под вечер прогуляться с корзинкой и заодно набрать грибов. Так выглядят очень многие.

Нет ничего особенного и в его внезапном появлении. Человек, который провел много времени в лесу, научившийся ходить бесшумно и освоивший нехитрое правило жизни в дебрях — «никогда и никому не попадайся на глаза лишний раз», вполне может появляться и исчезать неожиданно… особенно для менее опытных людей. Опытный полевик может не только подходить к ничего не подозревающим людям, но и просто сидеть себе посреди леса, заниматься своими делами… И никто не сможет «вычислить» такого затаившегося человека, если он сам не сделает ошибку.

Помню, в 1982 году мы с моим другом занимались прозаическим хозяйственным делом — собирали жимолость. Собирали себе и собирали, никого не трогали. Находились мы друг от друга на расстоянии примерно пятнадцати метров и потому не разговаривали: совсем тихо не получится, а привычка не открывать себя в лесу давно стала второй натурой. Мало ли кто услышит наши разговоры… Пусть даже не кто-то опасный, но просто — а зачем он здесь?

И вот пока Андрей сидел на корточках, «доил» подходящее дерево, а я облюбовал превосходный пенек, прямо между нами прошла шумная и не очень трезвая компания. Эти люди тоже хотели собрать жимолости, но на этой полянке им ягоды не понравились, и они пошли дальше.

Но, во-первых, эти люди потом поклялись бы, что лес пуст… А он вовсе не был пуст; в лесу были мы с Андреем, а на дороге, от силы в километре, стояла машина Андрея. Компания оставила свой газик буквально в полукилометре от нашей машины, а мимо нас прошла, не заметив… Виноваты ли мы?

А во-вторых… в какое-то мгновение один из них стоял с одной стороны куста, а я сидел с другой. Никакого желания специально прятаться у нас не было, но ситуация повернулась так, что стало интересно — а заметят нас или нет? Вот мы, не сговариваясь, и сидели тихо-тихо, как две здоровенные мыши. И было бы крайне интересно, если бы парень, куривший и что-то оравший другим на весь лес, сделал бы еще один шаг и вдруг столкнулся бы со мной…

Представляете, шагает он, размахивает сигаретой и орет одновременно, а потом опускает взгляд, и… Тогда я еще не носил бороды, но сильно загорел за лето и ходил в черном бушлате. Ну, и нельзя сказать, чтобы красавец. Вот и представьте: вдруг бедолага обнаружил бы, что в метре от него сидит эдакое на пенечке… А только что никого в лесу не было!!!

Уверен, этому человеку долго пришлось бы рассказывать, что произошло, и за результат трудно поручиться. Да и поймать его было бы невероятно трудно: представляете, бес не просто возник из ничего, он еще и гонится за ним! Если же не ловить бедолагу и ничего ему не объяснять, он же до конца своих дней будет уверен — перед ним прямо из воздуха сконцентрировался некто черный, очень смуглый и с рожей совершенно невозможной.

Вот и когда мне стали рассказывать про черного грибника, возникло у меня одно подозрение, что вовсе никакой это не черный грибник, а просто умный и опытный по лесной части дед, который то ли случайно пугает людей, которые невольно судят о возможностях человека по себе; то ли он сознательно пугает некорректных грибников и ягодников — чтоб меньше гадили в лесу.

Но мало этих неожиданных появлений, мало невнятного бормотания, порой похожего на урчание и рычание какого-нибудь животного… Черный грибник еще и вступает в беседы с людьми! И заявляет очень определенно: «Это мои грибы!» Или: «На этом склоне не собирайте! Тут я буду собирать!» Сначала эти рассказы у меня вызывали только уверенность: хитрый дед пытается таким образом прогнать конкурентов.

Ведь склоны Николаевской сопки — один из самых красивых и интересных районов в окрестностях Красноярска. Вокруг — густонаселенные районы городской застройки, в том числе интеллектуальный центр Красноярска — университет и Академгородок. Десятки тысяч людей живут в ближайших окрестностях сопки. Даже в будние дни грибники ходят, только что не толкая друг друга, а в воскресенья некоторые участки сопки заставляют меня вспомнить пляж возле Петропавловской крепости и Невский проспект в воскресенье вечером.

Самое странное, что хоть какая-то добыча всем этим людям достается! Конечно, это совсем не те места, где можно собирать грибы в промышленных масштабах. Дело в том, что есть места, где о грибах местное население не говорит «искать». Это в Европейской России грибы непременно «ищут», в Сибири их искать вовсе не нужно. Грибы «набирают» или «рвут». Так и говорят — «пойдем нарвем грибов». Читатель вправе верить мне или не верить, но есть места, где ведро грибов набирают за двадцать минут. Это не развлечение и не спорт, а скучный труд, начисто лишенный всякой романтики, всякого сходства с барской забавой. Становишься на четвереньки и так и идешь по склону сопки, тупо кидаешь грибы в корзинку. Обычно в поле зрения находится сразу много грибов, но если остался только один— не огорчайтесь! Потому что стоит сорвать этот один гриб и продвинуться вперед на несколько сантиметров — и тут же обнаруживаешь еще несколько… Если встать в полный рост (скажем, чтобы сходить высыпать набранные ведра), то плантация предстает очень живописной — видны только людские зады. В таких уж позах стоят грибники, что над папоротниками торчит в основном именно эта часть тела.

Конечно, ничего подобного нет на Николаевской сопке. Но сибирская природа так богата, что даже в этом пригородном, исхоженном тысячами ног месте можно что-то найти. Несут не помногу, но несут— кто целлофановый мешочек, кто корзиночку, кто пластмассовое детское ведерко… но несут все или многие. Грибной сезон в Сибири короток — всего два месяца; это вам не средняя полоса и не Прибалтика! Но в этот сезон во многих семьях готовят грибные поджарки и соусы.

Так все-таки: может, косящий под призрака дед отпугивает конкурентов?!

Нет, не сходится… Ведь многие не реагируют никак на слова черного грибника и продолжают собирать как раз там, где он объявил грибы своей собственностью… Но только вот с теми, кто грибника не слушается, обязательно получается что-то плохое. То вся семья дружно травится этими грибами, то оказываются они поражены какой-то отвратительной плесенью, то грибы несусветно воняют, то приключается еще какая-нибудь гадость. А пока непослушные собирают грибы, которые им брать не велено, и раздается странное бормотание, больше похожее на ворчание и урчание крупного, сильного зверя.

Людям свойственно видеть врагов во всех, кто мешает им что-то сделать. Даже вредное и опасное. Если люди ухитряются считать личными врагами врачей, которые запрещают им обжираться и хлестать водку, или инспекторов ГИБДД, которые запрещают им на предельной скорости шпарить по мокрой дороге, то уж черного грибника считать законченным гадом сам бог велел. Мешает, видите ли, собирать грибы!

Я же склонен полагать, что это мудрое существо проявляет заботу о людях. Причем, судя по тому, как платят эти люди за заботу, он старается зря, и, как сказано в Писании, «мечет бисер пред свиньями».

Ведь давно уже прошли времена, когда Сибирь была экологически очень чистой страной. Пространства ее огромны, возможности ее природы колоссальны, нет слов! Но слишком уж долго эксплуатировались эти богатства бесхозно и бездумно, без мыслей о завтрашнем дне. Да еще и военно-промышленный комплекс совершенно не думал ни о чем, кроме как своих специфических задачах. Помню жуткую историю, разразившуюся в давнем уже 1989 году: выяснилось, что жители ряда сибирских деревень давно отравлены токсичными отходами ракетного топлива. Пускали господа военные ракеты, испытывали все более совершенные варианты, чтобы убить сразу людей побольше; и притом пускали-то таким образом, что пролетали ракеты над населенными пунктами. Продукты сгорания ракетного топлива токсичны, то есть говоря попросту — ядовиты. Онкологические заболевания и заболевания сердечно-сосудистой системы косили людей в деревнях, поблизости от которых пролетали эти ракеты. Позже, во время войны в Персидском заливе (январь 1990 года), Саддам Хусейн пытался использовать эти ракеты, но летели-то они решительно куда угодно, только не туда, куда их пускали. А для своих все же были эти ракеты опасны, и очень может быть, что черный грибник предупреждает людей и о последствиях экспериментов ВПК. Есть мрачный слух, что и построили здание университета над могильником ядовитых отходов. Так что повторюсь: грибник — вовсе не враг людям, может быть, он их спаситель.

Ах да! О случае, когда люди все-таки увидели уши черного грибника… Этими людьми стали три девушки, студентки одного из красноярских институтов. Эти девушки ухитрились заблудиться в таком, казалось бы, цивилизованном месте. Шли сначала вдоль дач, потом свернули к самой сопке и заблудились в густом сосняке. Всего-то этот массив площадью в десять квадратных километров, и, если полчаса идти в одном и том же направлении, обязательно выйдешь к опушке леса, к сопке, к дачам или к рассекающей лес шоссейной дороге. Тропинок там сколько угодно, но эти тропинки путались, сходились и расходились, исчезали в траве и ответвлялись от других. К тому же девицы не пошли в одну и только в одну сторону; они стали метаться, стараясь выйти к сопке и каждые несколько минут находя ее в другом направлении.

Как можно вести себя настолько глупо, это опять же особый разговор, но факт остается фактом: девушки вели себя именно так и несколько часов не могли выйти из лесного пятачка размером пять километров на два. Начало темнеть, небо закрыли тучи, люди из леса окончательно исчезли, и даже если бы девушки вышли на открытое пространство, они не увидели бы сопки и не смогли бы сориентироваться. Самое простое было бы слушать дорогу: по ней постоянно кто-то едет, и пение моторов всегда слышно очень хорошо. Но девушки не сделали и этого, а только впадали в истерику и уже начали обсуждать, когда их примутся искать назавтра.

Тут-то и появился вдруг меленький сухой человек с корзинкой, в черной кепке и с «лицом таким неприятным». Но приятное там или нет, а девушки кинулись к нему:

— Ой, вы не знаете, где город?! Вы нам не покажете?! Мы что угодно! Мы заблудились!

— Ну пошли…— пожевал губами человек, — покажу вам, где все. И как вы ухитрились заблудиться?

Человек говорил это без всякого удовольствия, скорее неохотно, однако ведь обещал вывести! Человек двинулся по тропинке, призывно махнул рукой, и девушки пошли за ним. Попытки беседовать со спутником не имели никакого успеха — черный грибник только невнятно бурчал в ответ на любые высказывания спутниц. Бурчание звучало настолько нелюбезно, что даже на болтливых и не очень умных подружек подействовало, и они все-таки примолкли. Только одна девушка (звали ее Оля; такая сдобная маленькая брюнетка) все же догнала спутника, попыталась отнять у него корзинку:

— Давайте я вам помогу!

— Нет, я сам!

— Ой, а почему у вас только четыре пальца?!

Черный грибник невнятно буркнул, и Оля тут же сделала вывод и поделилась им со спутником:

— Это вы воевали, да?!

На мой вопрос, сколько могло быть лет грибнику, Оля недоуменно посмотрела на меня и ответила, пожав плечами:

— Ну, примерно шестьдесят…

— А когда война кончилась? Сколько лет назад?

Оля так интенсивно думала, что даже вспотела и начала громко сопеть. С цифрами ей пришлось помочь, и девушка тут же высказалась, сопротивляясь моему неверию:

— А может, он в партизанском отряде был? Или в лагере для детишков?!

Очень скоро, буквально через несколько минут хода, стало хорошо слышно шум на шоссе, заметны лучи фар от проходящих машин.

— Туда идите, — махнул рукой черный грибник.

— Спасибо вам! Ох и спасибо!

Девушки с топотом кинулись к шоссе — скорее оказаться на гудроне, поверить в свое спасение! Только Оля, как-то поумнее, поблагодарнее остальных, кинулась на шею грибнику. Неведомое создание ожидало, наверное, чего угодно, только не этого, и совершенно обомлело. Черный грибник как стоял, так и остался стоять столбом, пока девица пылко его лобызала. В процессе благодарения темпераментная девушка сбила с черного грибника его кепку. Уши у этого «дедушки» оказались такими, что трудно их не заметить: острые, по форме похожие больше всего на свиные, они поросли черной мягкой шерсткой и торчали гораздо выше ушей человека— примерно на уровне височной впадины.

— Ой, что я наделала! Я вам сейчас помогу!

И девушка нацепила кепку на голову черного грибника. Тут только оцепенение «дедушки» прошло, и он похлопал девицу по спине своей четырехпалой рукой:

— Не боишься, коза?

— Что вы! Тут же уже близко!

И девица кинулась догонять подружек, остановившись уже около шоссе. Ей показалось, что черный грибник идет следом, смотрит, как они дальше выходят на шоссе. Трудно сказать, действительно ли он шел или Ольге только померещилось (вообще-то, надо же было проверить— дойдут ли… А то вдруг опять потеряются), но она все же помахала рукой кусту, за которым вроде бы сверкнули красноватым огнем глазки-бусинки. И спустя десять минут все четверо сидели уже в салоне автобуса.

На мои намеки, что ведь это может быть и не совсем человек, Ольга очень рассердилась: этот «дедушка» их всех спас, а я что говорю?!

— Не ожидала от вас такого! — возмущенно заорала Ольга.

Вот и вся история…

Но только есть у нее несколько неожиданное продолжение совсем в других областях знания, очень далеких от сбора и соления грибов. Два года назад, при раскопках поселения Черноостровское, археолог Минусинского музея Н.В. Леонтьев сделал интереснейшее открытие: в культурном слое поселения третьего тысячелетия до Рождества Христова нашли множество мелких, выполненных на небольших гальках изображений. Люди окуневской культуры бронзового века обтесывали такую гальку и гравировали на ней изображения животных, людей и фантастических существ. Так вот, среди прочих изображений есть и такое — человек, придерживающий рукой плащ, и с острыми звериными ушами чуть выше и позади висков.

Я, конечно же, ни на чем не настаиваю и никого ни в чем не убеждаю. Но совпадение — есть. Уши неведомого существа, изображенного пять тысяч лет назад на гальке, расположены в точности там, где увидела их наивная девушка Оля на голове черного грибника.

Вот и все.

Глава 17 БОЙТЕСЬ САЯНСКИХ ТУМАНОВ!

Иргаки — хребет в Восточном Саяне, в истоках реки Ус, правого притока Енисея. Сам быстрый и порожистый Ус не длинный — всего двести тридцать шесть километров. Мне рассказывали, что при Сталине в его истоках стояли лагеря, и поваленный лес заключенными спускали на лед Енисея очень просто: на огромных санях.

Строили эти сани с полозьями из целой мачтовой сосны и пускали по льду Уса. Там заранее делали трассу, то есть, попросту говоря, много раз ездили по заснеженному льду на санях, делали плотно утоптанный зимник. А в местах, где река поворачивает и сани рискуют вылететь за пределы трассы, зеки насыпали высокие стены из снега — чтобы разогнавшаяся многотонная масса не могла слететь со льда Уса. И сани, как правило, доезжали до Енисея… Только раз сани загорелись от трения полозьев о лед, а во всех других случаях проносило — плоды труда заключенных удавалось сохранить и доставить по назначению.

А Иргаки считается почему-то особенно красивым местом, и туда каждый год валом валят туристы. На мой взгляд, любой из саянских хребтов ничуть не менее красив, чем Иргаки, ничуть не менее ярок и интересен… но должны же люди по какому-то поводу сходить с ума! А культ Иргаков — это ведь далеко не худшее, что можно было бы придумать.

История про саянскую руку — это типично туристская, типично иргаковская история. Состоит она вот в чем… Мол, сидели люди у костра, делали бутерброды, клали их на крышку большого котла: наделаем и тогда будем есть, не отвлекаясь. Наделали, сложили бутерброды, стали есть. А тут из тумана вдруг высовывается рука, хватает и утаскивает бутерброд. Иногда ее, эту зловещую руку, расписывают самыми устрашающими красками: и волосатая она, и смуглая, и вся в ожогах, и волосы на ней подпалены… Но на этом похищении бутерброда (или тушенки из банки; или сахара из сахарницы) кончаются приключения руки. Никаких более серьезных гадостей, никаких попыток пакостить людям.

Вообще-то истории, связанные с едой, — это типичные туристские истории. Почему турье до такой степени помешано на жратве — выше моего понимания, но вот здесь коренится один из пунктов, по которым туристы и ученые-полевики решительно не совпадают: культа жратвы у нас нет и соответствующих баек тоже.

Более универсальна история про мальчика, который себя плохо вел в лесу. Универсальна она в том смысле, что истории про загадочные силы, наказывающие людей, ведущих себя некорректно, рассказывают и полевики, и туристы.

Эта саянская история про мальчика, который вместо того, чтобы пописать под кустик, зачем-то взял и пописал в реку.

В одном варианте легенды на другой день этот мальчик возвращался в лагерь из похода, перепутал, по какой тропинке идти, и плутал больше десяти километров. В другом варианте легенды мальчик в возрасте старшеклассника даже ночует в очень опасном месте, на узком карнизе между грохочущей горной рекой и отвесным склоном: он так устал, что уже не реагирует на опасность.

Но это — вариант очень типичной легенды экспедишников о наказании того, кто ведет себя неправильно в лесу, в горах и на воде. И если даже тут все чистая правда — кто сказал, что это именно саянская рука водила бедного мальчика по горам? Приписывать это именно той самой руке, которая сожрала бутерброд, — домысел чистейшей воды.

Есть и другая версия легенды — что пока мальчик писал в реку, огромная рука протянулась (иногда добавляют: «из тумана») и дернула его за письку. Но эта версия истории про саянскую руку явно менее достоверна, потому что в ней, как правило, нет конкретики. Если про то, как неведомая сила водила парня по горам, говорят: «было это с Андреем Сиськиным в 1987 году, когда поднимались на Иргаки парни оттуда-то», то про дернутого за письку мальчика рассказывают в духе: «Один мальчик…». И если проявляешь неумеренное любопытство, никто толком не знает, что это за мальчик и откуда.

Но кое-что заставляет воспринимать истории про саянскую руку сравнительно серьезно. Например, вот такую же историю про саянскую руку рассказали мне ребята из одной компании туристов. Ходили они на Иргаки, и было дело летом 2000 года, совсем недавно.

Как всегда, пошли в поход в основном от безделья. Впрочем, зачем пошел один из них, я знаю. Дело в том, что вечно этому парню не везет — все время он женится, и обязательно на какой-нибудь стерве. Ни перестать увлекаться новыми и новыми девицами (скажем, не жениться вообще ни на ком год или два), ни хотя бы выбирать их повнимательнее этот человек оказался просто органически неспособен. Стоит ли удивляться, что жизнь его полна проблем и разочарований, а последнее время он увлекся буддизмом. И больше всего чарует его первый постулат буддизма: «Жизнь есть страдание». Очень уж убедительно… Особенно если жениться в среднем три раза в год, и все на стервах.

Впрочем, время от времени он пытается завести и прочную семью… и это тоже кончается плачевно. Скажем, года два назад он в третий раз зарегистрировал брак, и в этом союзе даже родился малыш. Было счастье, да как ни парадоксально, новое счастье все погубило: стал Сергей прилично зарабатывать. Зарабатывать настолько хорошо, что жена Наташа бросила работу и вроде бы жизнь должна была начаться уж вовсе лучезарная…

Но вот странность: ни особо вкусной еды, ни одежды, ни каких-то интересных вещей в хозяйстве супругов не появилось. Это при том, что в среднем пять тысяч рублей в неделю улетало неизвестно куда!

Сергей логично рассудил, что если он даже пропьет деньги, прогуляет их по кабакам и проездит на такси — то, по крайней мере, он будет точно знать, куда они ушли. А Наташа, как ни странно, этого не знала!

— Если бы висела новая шубка… Вот прихожу, а тут норковая шуба висит или на жене золота килограмм прибавился… тогда все было бы понятно. А так — ни новых покупок, ни чего-то в холодильнике… Там тоже пусто.

Сергей долго млел в изумлении, а потом все же приступил к Наташе:

— Да где же деньги?! Куда ты их девала?!

— Отстань! Не видала я денег.

Это при том, что не видать их она никак не могла. Вести хозяйство самому? Но тогда кто же будет зарабатывать эти офигенные деньги?!

Сергей даже заподозрил, что у жены появился нищий любовник и она его материально поддерживает. Выяснение этой версии привело супругов к бурным выяснениям отношений, и во время одного из них Сергей жену поколотил. Даже если он был категорически прав в своих предположениях, бить жен, несомненно, не лучший способ вернуть привязанность спутницы жизни. Но Сергей, по его словам, был уже вне себя.

И даже если Наташа честная жена — то куда же все-таки девались пять тысяч в неделю?! Совершенно уму непостижимо. И если уж мы про сибирскую мистику — вот вам вполне мистическое явление.

Ну, а что после мордобоя Наташа видеть не хотела супруга, а тот впал в тоску и поехал на Иргаки — это уже вовсе не мистика, это уже, знаете ли, скорее проза жизни…

На Иргаках же все было, как всегда. Природа! Речка! Водочка! Закусочка! Песни под гитару! И оттаивала душа, травмированная загадочным исчезновением денег (в этом смысле Сергей правильно сделал, что пошел в поход; только хоть убейте, не пойму: почему именно Иргаки?!).

Сама же история произошла вечером, когда спустился, прошу обратить внимание, туман. Песня была старая, сочиненная каким-то столбистом в незапамятные семидесятые годы. Поют ее в туристских компаниях часто, и у меня нет причин ее не привести на этих страницах:

На заброшенной опушке,

В перекошенной избушке,

Ничего не зная ни о ком,

Худо-бедно,

Смело-слабо

Жили-были дед да баба,

Пили-ели кашу с молоком.

Утоляли голод-жажду,

Но однажды, но однажды,

Кашляя, чихая и сопя,

Волоча свой плащ победный,

К ним явился рыцарь бедный,

Весь худой и бледный из себя.

У него случилась драма —

От него сбежала дама.

(Господи, везет же дуракам!)

Бабка в дом — да пусто в доме,

Ничего нет дома, кроме…

Огурцов да плошки молока.

Вою ветра жалко вторя,

Бедный рыцарь, видно — с горя,

Видно, из своих последних сил,

По столу провел усами,

Со стола в одно касанье

Все подмел, добавки попросил.

Но…

В животе скрестили трассы

Две критические массы

И соединились в пустоте.

И рыча, ворча, как трактор,

Первый ядерный реактор

Заработал в этом животе.

Бедный рыцарь бросил шпагу

И развил такую тягу,

(Господи, помилуй и спаси!)

Головою вышиб крышу

И поднялся неба выше,

Выше государя на Руси.

Он летел легко и праздно,

Весь он был газообразный,

А за ним кругом тайга горит.

Тут поднялись тучи гнуса,

А тунгусы, а тунгусы

Думали — упал метеорит.

Это самопальное объяснение загадки Тунгусского метеорита, упавшего в 1908 году, всегда вызывает приступы восторга у поющих эту песню туристов. Особенно, само собой, радуют их слова про сбежавшую даму. И вопль: «Господи, везет же дуракам!» разносится на километры, пугая лесную живность и заставляя шарахаться трезвых. Стоит ли уточнять, что радуются ребята в основном потому, что от них-то дамы не сбегают — нет у них дам, а они сами за дамами изо всех сил бегают…

Вот и в этот раз на словах: «Господи! Везет же дуракам!» вся честная компания разразилась истерическим хохотом, повалилась друг на друга и так далее: даже петь на какое-то время прекратили. И вот тут-то показалась саянская рука и дернула струны гитары.

На этот раз, туман там или не туман, и руку было видно превосходно, и видели ее одновременно человек семь.

Никто не мог потом сказать, откуда взялась эта рука и куда она потом девалась, но какие-то несколько мгновений видно ее было превосходно. Это была явно мужская рука, очень смуглая и волосатая. Рука подцепила струны тремя пальцами сразу, рванула их… и исчезла.

А протрезвевший народ не скоро опять начал петь. Не стоит очень уж сочувствовать бедным напуганным мальчикам: у них нашлись и новые запасы напитков, и закуска, и было их много — так что скоро они снова запели.

Гораздо важнее то, что рассказы про эту смуглую и волосатую саянскую руку получили неожиданное подтверждение.

Глава 18 ПРОКЛЯТАЯ КВАРТИРА

Эта история связана с квартирой, находящейся в самом центре Красноярска. Есть у квартиры и адрес, но я не буду его называть; не потому, что не знаю, а из двух собственных соображений.

Во-первых, у этой квартиры есть владельцы, и они могут оказаться очень недовольны тем, что я сообщаю об их собственности ТАКИЕ сведения: ведь этим я понижаю ее стоимость! И если хозяева окажутся особенно активны, высокий штиль литературных изысканий может легко смениться грубой прозой судебного преследования.

Во-вторых, я внимательно наблюдаю за всем, что происходит в этой квартире, и почти уверен, что она мне еще поставит материала! Вот если я назову адрес, обязательно найдется или какое-нибудь Общество кармического сознания, которое захочет войти в контакт с астралами и кармами, живущими в этой квартире, или ретивые батюшки, которые захотят ее освятить… Да и рядовой народ станет куда осторожнее.

Так что скажу одно: находится поганая квартира в самом центре Красноярска, в его крохотном историческом центре, застроенном нормальными каменными зданиями, а не слепыми пяти— девятиэтажными коробками. Попасть в эту квартиру просто: от большой транспортной развязки возле стадиона «Локомотив» — три минуты ходу (ну вот, я и указал на ее местонахождение; любой красноярец сразу определит чуть ли не улицу и номер дома).

События же в квартире (по крайней мере, известные мне события) начались два года назад, когда эту квартиру сняла одна девушка… Сама она была из недавно закрытого Красноярска-26, ныне названного Железногорском, но все равно закрытого — для проезда в этот город по-прежнему требуется пропуск. Но жить в этих городах особенно не на что, работать негде, рынок сбыта очень узкий, и молодежь старается оттуда сбежать; за последние годы довольно много людей в возрасте до тридцати лет прибыли в Красноярск из этих закрытых городов — спутников Красноярска.

Девушка по имени Лиза (фамилию не буду называть) снимала эту квартиру, а сама работала стюардессой. Все бы хорошо, да только каждый раз, как приходило время ложиться спать, чувствовала Лиза: в комнате кто-то есть еще. Первые несколько дней было это не более чем неясное ощущение — вроде кто-то смотрит на нее в упор, и девушка уже не чувствовала, что она в квартире одна.

Примерно через неделю стало хуже: вдруг в комнате возникала некая женщина в зеленом одеянии. Женщина как женщина, только вот шея у нее была какая-то неестественно длинная и верткая. «Не по-человечески», — уточняла девушка Лиза. Ну, и взгляд был какой-то странный, неприятный. Не то чтобы страшный был взгляд, но и не прибавлял он желания ближе познакомиться с этой женщиной.

Да и само одеяние… Было оно длинное, до самой земли, и совершенно непонятно, что это? Платье такого странного, очень уж свободного покроя? Юбка и кофта с длинными рукавами? Некое ночное одеяние? Лиза даже не могла понять, из какой ткани сшито это одеяние. А если девушка не знает, из чего сшита одежда, это, знаете ли, наводит на размышления…

Одним словом, было нечто зеленое, струящееся, спадающее до земли; это зеленое имело рукава, и торчали только кисти рук. Из ворота поднималась шая длиной добрых двадцать сантиметров и вполне человеческая голова. А вот ног не видно было совершенно…

Судя по всему, эта женщина не умела говорить. По крайней мере, она делала Лизе множество знаков, напоминавших знаки азбуки глухонемых. И все кивала, улыбалась, манила куда-то. Собственно, Лиза хорошо знала, куда ее манят: во вполне определенный угол комнаты. Может быть, девушка и пошла бы туда, но тут сама «зеленая» женщина спутала собственные карты: всякий раз, когда дама с неестественно длинной шеей вставала в этом углу, выражение ее лица менялось — становилось хищным, недобрым, и на губах появлялась коварная улыбка. Эти изменения так насторожили Лизу, что она решила ни при каких обстоятельствах не подходить к этому углу и даже близко.

Что было такого особенного в этом углу, и было ли вообще что-то особенное — не знаю. В конце концов, и о поведении женщины в зеленом мы можем судить только по рассказам Лизы. А откуда мы можем быть уверены, что у Лизы попросту не разыгрались нервы? Все-таки ситуация очень уж нестандартная и чрезвычайно способствующая развитию любых решительно неврозов: глухая ночь, давно спать пора, голова кружится от недосыпа, а тут шатается по дому эта тетенька в зеленом и еще манит куда-то…

Так что, видимо, нам не удастся скоро узнать, что такого особенного в этом углу. Потому что и в другие вечера появлялась женщина в зеленом, по-прежнему вовсю жестикулировала, что-то пыталась рассказать и по-прежнему манила Лизу в один из углов ее комнаты. Но Лиза так никуда и не пошла, и угол остался, что называется, непроверенным. Единственный способ выяснить, что в этом углу такого особенного, — это встать в него, войти в пространство, куда манит «зеленая женщина». И, честно говоря, у меня не исчезает ощущение ученого, проводящего наблюдение. Так же, как Джейн Гудолл с интересом наблюдала за нравами шимпанзе Восточной Африки, Джеральд Дарелл за брачным поведением ящериц, а Люсьен Фабр за тем, как песчаные осы обездвиживают и едят пауков, так же вот и я с интересом наблюдаю за квартирой и жду, кто же вляпается в этот угол?!

Тут надо еще сказать, что у Лизы был парень, и появление у Лизы своей квартиры весьма радовало обоих: платонические отношения как-то несколько поднадоели и девушке, и жениху. И, понятное дело, Лиза попросила поклонника побывать у нее в квартире, и все уверяла парня, что это она не просто заманивает его на свою жилплощадь, ей и на самом деле нужна его помощь в непонятном и, может быть, даже опасном деле.

Но в том-то и дело, что в присутствии парня женщина в зеленом так ни разу и не появилась! Парень, естественно, хотел воспользоваться случаем, но Лиза отнеслась к перспективе заниматься любовью просто панически: она была уверена, что женщина в зеленом наблюдает за ней и в любой момент может опять появиться. Так сказать, из невидимой опять стать видимой.

Жених понимал это с трудом, и дело дошло до почти неизбежного в таких случаях вывода: «ты меня больше не любишь». Трудность состояла еще и в том, что выяснять отношения и произносить какие-то откровенные слова Лиза тоже ужасно стеснялась. Положение стало просто почти неприличным, и пришлось даже выбежать на лестницу за удаляющимся в разочаровании поклонником.

Парень не то чтобы до конца поверил… Он, похоже, и сейчас сомневается: а вполне ли вменяема его девушка? А то вот какие-то женщины ей чудятся, да еще с верткими, гибкими шеями… Но, во всяком случае, парень простил и только очень интересовался: как поведет себя Лиза, если он снимет другую квартиру? Там тоже возникнут мистические проблемы или можно будет обойтись без них?

Но стоило девушке вернуться в квартиру без парня — и тут же ее старая знакомая, женщина в зеленом, манила ее, жестикулировала, тянула в угол. Кончилось тем, что хозяйка квартиры убежала ночевать к подруге, оставив женщину с нечеловеческой шеей одну.

Так же она убегала еще несколько раз, а после того, как женщина в зеленом стала хватать ее за рукав и тащить с собой, все-таки съехала с квартиры. Причем когда женщина в зеленом ее тащила, Лиза чувствовала, что ее волочит вполне материальное и далеко не хилое существо. А выражение глаз и всего лица у женщины в зеленом стало в этот момент такое, что Лиза чуть не хлопнулась в обморок и кинулась ночевать к подруге с особенной стремительностью.

Что сказать? С одной стороны, в английской и особенно шотландской традиции вампиры очень часто выступают такими вот дамами в зеленом. Правда, разоблачить их нетрудно, потому что ноги у них с копытами. Конечно, копытца могут стучать, как башмачки, но ведь какие бы длинные юбки ни носили в старину, во время танцев сразу становится видно…

Есть даже легенда, которая датируется примерно 1600 годом; повествуется в ней о компании юных охотников, которые поехали в горы бить оленей и которых застигла гроза. Ребята спрятались в пещере — оказалась там очень удобная пещера, даже со старым кострищем. Едва они расположились поудобнее и начать жарить оленину на ужин, как вдруг неизвестно откуда появились несколько прелестных девушек в зеленых платьях и стали заигрывать и кокетничать с юношами. У одной из девиц в руках была скрипка, и девушка неплохо умела играть. Начались танцы, и только один из парней в них не стал участвовать. Сначала он пошел задать корм лошадям и все никак не мог понять, что стряслось с этими умными животными: чего они бесятся, бьют задами, вспотели от напряжения и страха. Поведение лошадей его сильно насторожило, и парень уже более внимательно стал приглядываться к происходящему.

Парня звали Иероним Брюс, он происходил из семьи самых твердокаменных пуритан — то есть ритуально чистых сторонников протестантизма. Пуритане давали детям библейские имена в знак их принадлежности к избранному богом народу. Когда он вернулся в пещеру, танцы были в самом разгаре, но парень-то легенды тоже знал и внимательно присмотрелся, пытаясь понять, во что это обуты девушки и какая это обувь так громко стучит по полу пещеры? Как ни скверно светил костер, как ни длинны были юбки (да к тому же девицы носили по две и по три нижние юбки — ведь дамских панталон в те времена еще не было, а в шотландских горах довольно холодно), парень легко убедился, что вовсе это не башмачки стучат по полу, а копытца размером с оленьи. У Иеронима сложилось впечатление, что выше нога девушки тоже не человеческая, а покрыта рыжей шерстью, «напоминавшей шерсть собаки или оленя», как он писал в своих мемуарах спустя много лет.

Юноша пытался поделиться открытием со своими спутниками, но быстро убедился, что они или не хотели, или оказались совершенно не способны его выслушать. Они раскраснелись, были страшно возбуждены и не хотели слышать решительно ни о чем. Они хотели танцевать с девушками, и все. А когда парень пытался применить силу, он быстро понял — его друзья скорее пустят в ход оружие, чем перестанут танцевать и заигрывать с девицами. Кончилось тем, что один из танцоров выстрелил в друга из мушкетона — сравнительно легкого ружья; если мушкет для стрельбы надо было ставить на специальную подставку, то мушкетон можно было держать в руках. У охотников на оленей, естественно, были с собой именно мушкетоны.

К счастью, Иероним Брюс был только ранен, и не очень сильно. От удара пули в левое плечо и от боли он потерял сознание и какое-то время пролежал на полу. Когда парень встал, под ним оказалась большая красно-черная лужа уже запекшейся крови, и он чувствовал себя очень слабым, но вполне мог ходить; рана его почти не кровоточила. Его друзья плясали с какими-то отрешенными, обезумевшими лицами; чувствовалось, что духовно они где-то в совсем другом мире, непонятно где. И они, и девушки как будто не замечали его.

Иероним Брюс пошел к выходу из пещеры — он и не хотел оставаться здесь, и чувствовал сильную опасность, и хотел к лошадям. Он слышал, что лошади не любят нечистой силы, и сама нечисть тоже не может обидеть лошадей. При выходе он обернулся, и ему показалось, что одна из девушек— как раз та, что играла на скрипке, встала на четвереньки и жадно слизывает с камней его кровь. А скрипка при этом продолжала играть и играть.

Лошади вели себя все более и более беспокойно, парень очень боялся, что они убегут и оставят его у этой пещеры без всякой защиты. Поэтому он не распутал лошадей, а только старался подбодрить их, ласково с ними разговаривал и старался все время находиться в кругу лошадиных морд и спин.

Примерно в полночь в пещере что-то изменилось; замолкла скрипка, раздались какие-то совсем другие звуки. Кажется, кто-то сказал с невыразимым ужасом: «О, Господи!» Но Иероним не был уверен, что слышал эти слова и что ему не почудилось. В смысл какого-то хлюпания, чавканья и хруста Иероним старался не вдумываться и громко молился. Кто-то бродил вокруг лошадей до самого утра, и лошади всхрапывали, брыкались, порой порывались бежать и вообще вели себя беспокойно, но оставались на месте. Юноше показалось, что ходили существа на мягких лапах, а вовсе не на копытах, но к тому времени он мало что слышал и почти ничего не видел, потому что сидел среди лошадей, закрыв глаза, и почти беспрерывно молился.

Утром Иероним был в очень плохом состоянии — от бессонной ночи, от раны, которую стало сильно «дергать», от усталости, от потери крови, от нервного напряжения. Но как ни скверно чувствовал себя юноша, он все же вошел в пещеру. Там на полу валялось множество обрывков одежды, а в свежем пепле костра попадались расколотые и, как показалось ему разгрызенные кости. Он, конечно, не мог поручиться, что это кости его друзей, что это вообще человеческие кости, но друзей в любом случае нигде не было; теперь задерживаться не было никакого смысла, и парень уж постарался выбраться из этого места поскорее.

Рана зажила довольно скоро, и хотя парень больше двух недель провалялся в постели, для физического здоровья Иеронима его приключение особых последствий не имело. Но через эти две недели с постели встал уже не легкомысленный дворянский отрок, а фанатичный протестантский проповедник, страстный охотник на ведьм. Иероним пошел в священники; к счастью, пуританские священники женятся, и род его не прекратился. Мы знаем, что за свою долгую жизнь этот человек изобличил и сжег больше двадцати ведьм и колдунов.

А свои похождения в горах он подробно описал в книге «Моя жизнь». Всякий, владеющий шотландским наречием того времени, легко может найти ее и прочитать. Крупные зарубежные библиотеки высылают такие книги в виде микрофильмов, и стоит это сравнительно немного, в пределах ста или двух сотен долларов.

Теперь, думаю, понятно, какого рода подозрения вызывает у меня это создание в зеленом платье. Судя по всему, на интуитивном уровне так же думала и Лиза, и, наверное, это было разумно с ее стороны. Но без проверки все это, конечно, только не подтвержденные ничем предположения.

Но не окончена еще повесть о поганой квартире, что находится в самом центре Красноярска. После неудачной сдачи этой квартиры Лизе, ее сдали одному парню. Никакие женщины в зеленом его, что характерно, не навещали, но очень быстро возникли другие эффекты. Снимавший квартиру парень Юра (имя, естественно, изменено) рассказывал, что ему снятся необычайно интересные сны. Что за сны, он не рассказывал, но, судя по всему, сны и правда были необыкновенные. Ведь от обычных снов, пусть и самых увлекательных, люди не меняют образ жизни и не уходят во всякие странные секты.

Некоторые места, где почему-то снятся необычайно яркие сны, я тоже знаю — это село Юксеево на Енисее, Салбыкская долина в Хакасии, деревня Большая Речка в предгорьях Саян, некоторые здания в Петербурге. Но и я сам, и люди, разделяющие со мной отношение к этим местам или этим домам, остались теми же самыми людьми и не приобрели никаких новых качеств.

А вот Юра стал как-то все больше уходить в себя, все больше задумывался непонятно о чем; парень начал жить в каком-то своем мире, который не слишком-то соприкасался со всем остальным мирозданием и существовал только для него самого. И стали его очень интересовать сны, их понимание и истолкование. При этом о самих своих снах он ничего не рассказывал, даже на прямые вопросы только загадочно хмыкал и принимал вид отрешенно-таинственный. Мол, все-то знаю, да не скажу. По моему опыту, такой вид принимают обычно как раз те, кто совершенно не понимает происходящего, но пытается скрыть это от окружающих…

А кроме того, Юра вступил в какую-то секту, где занимаются «диагностикой» и овладевают миром через овладением снами. Считается, что основал секту некий индус… То ли Аугх, то ли Ауш — написанной я его фамилию не видал, а на слух воспроизвести довольно сложно. Может быть, конечно, что основал секту вовсе и не он, а кто-то другой, а индуса приплели просто для придания секте почтенности. Одно дело ведь, если основал ее Коля Иванов, а совсем другое, если Шри Ауробиндо Гхош или другой носитель трехсоставного восточного имени.

Поэтому даже если и основал секту Коля Иванов, то он или объявляет себя русским воплощением Шри Ауробиндо Гхоша (мол, душа покойного Ауробиндо в него, в Колю, вселилась и он теперь тоже Ауробиндо), или уже для чистого блезиру едет Коля в Индию на несколько дней с туристской группой, а потом принимает имя Шри Ауробиндо Гхоша. Теперь он может говорить в приступах эдакой лирическо-космической задумчивости что-то в духе: «Вот однажды в Карнахе иду я и думаю про карму…» Или: «В Мадрасе живет один такой… послабее меня, конечно, но тоже кое-что может».

Так вот, эта секта гуру Аугха «раскрепощала сознание» своих членов через овладение снами. Идея этих восточных техник овладения собственными снами проста: надо понять, что ты во сне. И тогда все в порядке! Например, снится тебе ресторан или бар — и надо вспомнить, что ведь это может быть и сон… И проверить, сон ли это — например, покружиться на стуле… Если ты кружишься, а перед тобой остается все то же самое, значит, сон! И так поступать каждый раз, когда что-то снится, все время проверять свои сны — сон это или не сон? А убеждаясь, что это сон, человек находится уже вне сна; значит — овладевает сном. Понимаете? Лично я не понимаю, но это неважно, секта все равно процветает, обеспечивая неплохой уровень жизни и индусу Аугху, и его русскому воплощению — Коле Иванову.

Но овладение снами — это только первая стадия! Только первый шаг к истинному освобождению! Потому что материальный мир, чтобы вы знали, это тоже всего-навсего сон! Вы думали иначе? Так это у вас попросту иллюзии, как это называется в индусской философии, майя! Это вы просто ничего не понимаете, любезный. Вот в сектах в этих делах очень даже тонко разбираются, и если вы хотите умножить благосостояние Шри Ауробиндо и его русских воплощений, идите в эти секты. Там вам «помогут» до последней нитки и до последней капли (вашей) крови.

Вы должны твердо знать, что все происходящее с вами — это только сон. А поскольку сама жизнь — это сон, нужно уметь поступать с ней так же, как со всеми остальными снами, то есть, иначе говоря, надо уметь выходить из сна. В любой момент, что бы там ни происходило, вы должны научиться понимать, что это все только сон, и уметь оказываться вне этого сна.

Мне трудно сказать, овладел ли Юра этими замечательными технологиями, но вот что совершенно точно — что Юра умер во сне в той самой квартире, о которой идет речь. Такие смерти во сне, без всяких видимых причин, случаются иногда. «Внезапная смерть во сне» — это официальный медицинский диагноз, который ставится в таких случаях.

Что такие смерти имеют под собой мистическую основу, говорят давно, но, конечно же, доказать это невозможно. А что Юра по крайней мере полгода шел навстречу своему умению «выходить из сна под названием жизнь», активно учился этому выходу — это факт. Что именно в этой квартире ему стало сниться что-то, подтолкнувшее его в секту, — можно считать, тоже факт (разве что случайно совпал въезд в новую квартиру и начало душевной болезни у Юры; но душевной болезни у него как будто и не было).

А об остальном пусть судит читатель.

После двух неудачных попыток сдать квартиру на долгий срок ее владелец стал использовать ее как квартиру для свиданий. Если вы с ним хорошо знакомы — получаете ключ, а с ним наставление — приносить свое белье и не сорить. Если знакомство не такое прочное, кроме клятвенных обещаний вести себя прилично отдаете еще небольшую сумму денег.

С хозяином квартиры хорошо знаком мой бывший ученик Сергей Комар — кстати говоря, младший брат того Комара, который ходил в шаманскую пещеру Кашкулак. И он не раз пользовался этой квартирой в развратных целях, ускользая сначала от одной, потом от другой законной жены.

Не далее, как две недели назад (то есть 1 марта 2001 года), Сергей находился в продолжительном блудоходе, потому что познакомился с «потрясной» женщиной и, конечно же, тут же потащил ее на эту замечательную квартиру.

По его словам, все было совершенно замечательно. Хотя женщина и была малознакома, шел увлекательный разговор, сменившийся не менее увлекательным сексом. Все чудесно, да только вот беда какая… Сергей уже знал, что спать в этой квартире нельзя: стоит захотеть спать, стоит позволить, чтобы тебя клонило в сон, и тут же начинаются весьма странные и неприятные ощущения.

Например, слышишь вдруг, как кто-то мчится изо всех сил. Мчится издалека, летит изо всех сил, и такое впечатление, что бежит человек по деревянному полу со скоростью поезда. Вот он уже здесь, уже бежит мимо тебя! Бежит так, что половицы прогибаются! А ничего и никого не видно. Невидимка проносится мимо, убегает. И только затихает вдали бегущий, как появляется новый бегущий, с той же самой стороны…

Сам Сергей уверял, что лежать и слушать этих бегущих невидимок было даже увлекательно: лежишь так и слушаешь… Но подруги Сергея обычно оставались все же недовольны. Может быть потому, что стоило раздаться странным звукам, и Сергей забывал о женщинах, увлеченно вслушивался в топот.

А если и заснешь этой замечательной квартире, выспаться все равно не удастся, потому что кто-то будет все время ходить по комнате, бормотать и трогать различные предметы. А если это не поможет и вы не проснетесь, то некто наклонится над вами и начнет обдавать вас зловонным дыханием, сопеть и кряхтеть. Проснетесь — и все исчезает. Способ избавиться от всего этого прост — не спать всю ночь. Сергей шел именно по этому пути, благо возраст позволял — в районе тридцати такие штучки, как совсем не спать ночь, пока еще не выходят боком.

Ну, а на этот раз все было совсем иначе. Сергей и не думал спать, а невидимый бегун уже появился. Всегда бегуна слышали оба — а на этот раз, похоже, только он. Подруга (назовем ее Зина) вовсе и не слышала ничего. И на этот раз Сергей ненадолго, под самое утро, но уснул. Сам он уверен, что спал не больше нескольких минут, но за это время что-то неуловимо изменилось.

То у него была уверенность, что его подруга спит, а теперь она вовсе не спала и вела себя как-то необычно… То есть знакомы молодые люди были так недолго, что Сергею трудно было бы сказать, что для этой женщины обычно, а что нет. Но до сих пор, по крайней мере, она не порывалась ни кусаться, ни царапаться, не издавала каких-то животных звуков. А тут она стала вдруг урчать, как довольная собака урчит, потягиваясь, и укусила Сергея за плечо. Что такое?! Сначала было просто удивление, когда не очень знакомая подруга начала придвигаться то ли к плечу, то ли к шее, хотела то ли поцеловать, то ли укусить. Во всяком случае, такое поведение было для нее необычно… И Сергей очень удивился, а удивившись, отодвинулся. И стало сразу же заметно, что молодая женщина чем-то очень раздосадована, недовольна.

Повизгивая (чем опять же вызывала ассоциации с овчаркой), женщина подползала к Сергею. Интуитивно он чувствовал, она целится в шею и в плечо, и искоса посмотрел на нее. Вообще-то, есть представление, что настоящий облик какой-то сущности невозможно увидеть, если посмотреть на нее в упор. Смотреть надо боковым зрением, почти что тайком. Только тогда можно будет разглядеть настоящий облик этой сущности и понять, что же скрывается за ее обманчивой внешностью.

Волей-неволей Сергей посмотрел именно так. И обомлел, сердце зашлось безумными скачками, выскакивая из груди: два огромных, сантиметров по пять, клыка то выскакивали из верхней челюсти, то заходили обратно. Эти клыки вели себя, как когти у хищников кошачьей породы, которые могут их то выпускать, то опять прятать в подушечках лап. То выскочат — то обратно в челюсть… Но гораздо больше клыков потряс воображение Сергея взгляд Зины. Не то, чтобы раньше Зина оказалась какой-то особенно доброй, замечательной по своим душевным качествам женщиной, — обычная в меру сентиментальная, в меру расчетливая потаскушка. Но тут на Сергея обращен был взгляд совершенно жуткий, нечеловеческий. Взгляд хищника.

— Подожди… Ты посмотри — светает уже! Слушай, а ты фильм «Новые амазонки» видела? Смотри — совсем сереет, ночь-то кончилась! Хочешь кофе?

Сергей болтал без перерыва, стараясь совсем не смотреть на Зину. Уже стоя возле постели, торопливо натягивая на себя одежду, он бросил еще один взгляд искоса, боковым зрением. Зина сидела на постели, и Сергей прекрасно видел и тот же самый взгляд, и по крайней мере один нервно выскакивающий клык (женщина сидела к нему боком).

Сергей уже совсем оделся, когда Зинаида встала и, как была в розовой комбинации, стала к нему придвигаться. Парень повернулся к ней лицом к лицу и встретил совершенно обычный, немного недоуменный взгляд женщины, которую вдруг оставляют.

— Зина, ты помнишь, как тут дверь закрывать? Захлопнешь, и все, дело небольшое… Понимаешь, у меня тут дело есть, очень серьезное. Сегодня мы с тобой на старом месте, хорошо? В общем, я пошел, и давай уже до вечера…

— Ты разве меня не поцелуешь?

Это прозвучало так недоумевающе, так жалобно, что Сергей невольно заколебался.

— Сейчас…— Сергей стал копаться в карманах, как бы в поисках ключа или расчески, а сам опять «включил» боковое зрение. Ну да, все правильно; тот самый тяжелый взгляд хищника, сосредоточенно уставившегося на жертву. И зря он промедлил — Зина уже двинулась к нему, повизгивая как-то по-животному, раскрывая объятия. Пришлось заводить ту же шарманку: — Подожди… Ага, вот он! Зин, смотри, совсем рассвело! Представляешь, мне идти, уже светло совсем! Смотри — совсем сереет, ночь-то кончилась! Хочешь кофе? Ты помнишь, где тут у нас кофе?

Неся всю эту чепуху, Сергей отступал лицом к Зине, пока не уперся в выходную дверь спиной (Зина еле слышно тукала пятками за ним). Как будто Зина хотела все же поцеловать его на прощание… Тогда Сергей протянул руку к выключателю и быстренько сузил щели глаз.

— Сережка, ты чего?

Зина недовольно моргала, заслонялась от света. Она вела себя вполне естественно. Вполне так, как должна вести себя молодая женщина, любовник которой стал вдруг совершать какие-то необъяснимые действия и еще вдруг коварно ослепил ее в коридоре. Но Сергей уже ничего не ждал, ничего не выяснял и ничего даже не думал делать, кроме одного… кроме спасения.

И Сергей резко нырнул в сторону, распахнул дверь и выбежал на площадку, захлопнув дверь перед Зинкиным носом. И только на улице отпустил ледяной, нечеловеческий страх. Так отпустил, что Сергей с час просидел в сквере, беспрерывно курил и отходил от пережитого. Спустя несколько часов он вернул ключи от квартиры владельцу, рассказал, что он думает об этой квартире, и, как нетрудно догадаться, не пришел вечером на свидание с Зиной.

— А ты уверен, что это была она?

— В смысле, что Зина ушла уже, пока я спал, а вместо нее оказалось… что-то другое, да? Вряд ли такое возможно, Зина обычно позже меня просыпается… Но, теоретически рассуждая, могла. Я сплю, она что-то услышала… эдакое, в духе квартиры, и ушла… Только как это определишь?

— Например по тому, были ли в комнате детали ее туалета. Если не были — значит, она уже ушла. Вряд ли вампиры дошли до такой стадии камуфляжа, чтобы создавать все детали дамского туалета там, где их обычно оставляет Зинаида… Логично?

— Логично… Она обычно тряпочки аккуратно вешает на стул. А я, хоть убейте, не обратил внимания — было там что-то или нет.

— Вот это жаль. Потом что? Типичные родинки, шрамчики, особенности… так сказать, особые приметы. Но этого, конечно же, ты тоже не смотрел, не до того было.

— Верно… А вы правда думаете, что Зинка ушла и ее подменили?

— Скорее скажем так — я это допускаю. И что подменили, и что пока ты спал… э-ээ…

— Не может быть!

— Почему? Дали по башке, чтобы тихо, и в какую-то дырку в стене… А на ее место — нечто в розовой комбинации. А тут ты и проснулся некстати…

— Кошмар…

— А не спи с кем попало, голубок! Не то еще будет.

— Намекаете на СПИД?

— А что страшнее — СПИД или какой-то паршивый вампир? Тем более такой, что от него даже мы с тобой можем уйти… В мое время хорошо, рисковали в основном гонореей. А тут— и СПИД, и кожный шанкр, и сифилис, и прочая тропическая прелесть… Вампиры — это тьфу!

И, проведя этот воспитательный пассаж, я попытался понять: и правда, что же именно сделала поганая квартирка, не к ночи будь помянута? Подменила она Зину, уничтожила бедную девицу и подсунула вместо нее какую-то гадость? Или неведомое в этой квартире проявило себя так, что прогнало девицу, и теперь Зина просто не знает, как ей подойти к Юре? Может, чувствует себя предательницей и боится на глаза показаться?

Или же квартира как-то изменила, изуродовала саму Зину? Так что странный взгляд и эти самые… из верхней челюсти, были все-таки Зинины? Так сказать, превратилась девушка в чудовище?

Всего этого я не знаю, не знает, конечно, и Сергей. Мне проще, потому что, и не сунув носа в эту квартиру, я получил о ней некоторые сведения… И теперь жду, что же будет происходить с теми, кто захочет продолжать пользоваться этой квартирой? Так естествоиспытатель ждет, загрызут ли старого льва гиены или съедят ли дикие своего бывшего вождя после отставки.

Глава 19 НА ГОРЕ ДРУИДОВ

Многие читатели помнят, наверное, невероятно дождливое, ветреное лето 1998 года. Во всей Европе в это лето сносило мосты, заливало города и деревни, размывало дороги, валило столбы электропередачи. Погибло несколько человек и несколько сотен голов скота, ущерб исчислялся в десятки миллионов долларов. Помните?

Не настаивая особенно ни на чем, я, кажется могу рассказать о причине всех этих ужасов и бедствий. Все дело в том что в Вену приехал один сильный шаман из Тувы… То есть дело, конечно же, не в том, что он приехал и сошел с поезда в Вене и поселился в гостинице. А дело в том, что он еще немного покамлал, и вопрос еще, где именно покамлал…

В общем, журналисты были в восторге. Еще бы! Не каждый день приезжает в Вену маленький, спокойный человек в национальном халате, со сложной прической и целым набором шаманских амулетов, бубнов и колотушек. Даже особой проблемы общения не было, потому что шаман хорошо знал по-русски, а переводчика нашли очень легко. Сначала шамана фотографировали, что называется, во всех видах, прямо в редакциях газет, на улицах и площадях. Фотографии: шаман пьет газированную воду на Пратере — центральной улице Вены. Шаман смущенно улыбается и пожимает руку журналистам и членам городского совета. Шаман сидит в кресле и задумчиво водит пальцем по краешку бубна.

Потом шамана попросили покамлать.

— Нельзя. Камлать где попало нельзя, надо специальное место…

— Мы сделаем специальное место! Вы только скажите, что надо!

— Ничего не надо… Такое место делать не надо, его искать надо.

— Поехали искать!

— Поехали…

Шамана возили по окрестностям Вены, и в газеты пошли новые фотографии: шаман смотрит на умытых немецких коров, шаман пьет пиво с фермером, шаман отдыхает под дубом, шаман рассказывает австрийским и венгерским журналистам, где можно камлать, а где нельзя, и показывает рукой.

На второй день поездок шаман показал на высокую гору, нависающую над городом, — один из отрогов массива Венский Лес. Мол, давайте поднимемся, посмотрим. Вот тут-то, на одном из отрогов Альп, шаман четко и ясно сказал — камлать надо именно здесь!

Восторгу журналистов и вообще всей почтеннейшей публики не было никакого предела: австрийцы уже было решили, что все так и ограничится общими разговорами, маханием рук и сравниванием разных равнинных мест. А оказывается, шаман вовсе и не забыл, куда и зачем его возили! Значит, дикий человек из Центральной Азии готов поколдовать у них на глазах, вот здорово!

— Только давайте не сегодня, а завтра!

— Давайте… А почему именно завтра?

— Потому что завтра суббота!

Понял ли важность субботы шаман, неизвестно, но хозяева, принимающая сторона, очень радовались. Городские власти позволили газете распоряжаться участком земли на этой горе, как мне рассказывали, недалеко от Хютгельдорфа, по дороге в Линц. К горе вела отличная дорога, и всего метрах в ста от места камлания можно было поставить столики под зонтиками и все необходимое для культурного отдыха.

В пятницу вечером газета сообщила о завтрашнем мероприятии и пригласила горожан поразвлечься. Владельцы гостиниц, мотелей, ресторанов и закусочных ломились в редакцию и бурно готовились завалить почтенных зрителей сосисками в тесте, кока-колой и вообще всем необходимым для культурного увеселения, вплоть до бифштексов и дорогого коньяка.

Только один пожилой профессор, сотрудник местного музея, выразил некоторые опасения…

— Ведь это особая гора, — разъяснял профессор Лутцдольф. — Ведь до того, как германцы и славяне стали оспаривать друг у друга эти земли, тут обитали кельтские племена… Кельты поклонялись горам и камням, и эта гора была у них священной. Не случайно ведь на склонах этой горы еще в прошлом веке сделали страшноватую находку — несколько расчлененных скелетов. Людей убили на склонах горы, возле выходов беловатого известняка. Наверное, друиды-жрецы древних кельтов поклонялись этой отвесной бело-серой скале и приносили здесь свои жертвы.

Друиды вообще отличались совершенно исключительной жестокостью. Такой, что даже сами кельты их боялись и при появлении друида тут же уступали ему дорогу и разбегались: ведь друид в любой момент мог избрать в качестве жертвы всякого, кто понравится ему… или того, кто не понравится. А жертве порой вспарывали живот, пришпиливали бронзовым ножом кишки к стволу священного дерева (обычно это была ель или дуб) и гоняли вокруг ствола несчастного, пока кишки не наматывались на ствол. А по тому, как именно вываливались внутренности, друиды предсказывали судьбу. Не судьбу жертвы, разумеется, с жертвой-то все и так было ясно. А судьбу войны, переселения в другие места или новой женитьбы вождя…

А пленных друиды, сойдясь в лунные ночи на живописных лужайках, раздавливали огромными камнями, поднимая их сразу вдесятером и обрушивая на поваленного на землю человека. Тот еще бился, а друиды деловито отрезали у него руки, ноги, голову и вообще все, что только торчало из-под камня, и тоже делали далеко идущие выводы из того, что же именно там торчит.

Похоже, писал профессор Лутцдольф, на горе над Хютгельдорфом как раз и проводились такого рода мероприятия, и он не уверен, что надо беспокоить прах несчастных жертв или тревожить эту самую гору…

Разумеется, никто и не подумал отменить мероприятие, и выступление профессора только послужило ему бесплатной рекламой, и субботние номера вышли еще и с рассказом Лутцдольфа и заголовками типа: «Друид из Сибири».

Самым спокойным был как раз сам шаман, потому что по-немецки он не читал, а смысл рекламы, издания газет и торговли гамбургерами и пивом от него как-то ускользал… Ну что возьмешь с дикаря!

Часам к двенадцати шамана отвезли на гору, и несколько бригад тележурналистов из разных компаний навели камеры, а до сотни людей с упоением смотрели, как шаман задумчиво постукивает костяшками пальцев по бубну, раскладывает по траве колотушки, вынимает каждую из них из мехового футляра и заботливо протирает фланелевыми тряпочками.

— У вас нет еще немного водки? — вежливо осведомился шаман, и уже знакомые с его вкусами журналисты подали ему полный стакан. Шаман задумчиво засосал этот стакан, занюхал полой халата под восторженные стоны толпы зрителей и первый раз ударил в бубен…

Лицо шамана стало отрешенным, вдохновенным, и он как будто уже не видел ни толпы, ни машин и столиков внизу, не слышал гомона и стрекота камер… Шаман ушел куда-то в свой, не очень-то понятный для нас мир, и часа два слышались удары в бубен то одной, то другой колотушкой, пронзительные гортанные крики и стоны бьющегося шамана. Да, это было зрелище, и публика им насладилась! Прибывали новые и новые туристы, пришлось поставить турникет, чтобы не задавили шамана; трудно сказать, кто пребывал в большем восторге — публика, торговцы или тележурналисты.

…Но через два часа шаман вдруг сел на собственные пятки. Замер в странной для европейца, как будто страшно неудобной позе, отер лицо и стал задумчиво собирать колотушки в меховые футляры.

— Как?! Уже все?!

— Больше нельзя…

— Почему же нельзя?! Надо еще…

— Нет, больше нельзя, плохо будет.

— Мы вам… Вот!

Шаман как-то и не обратил внимания на пачку долларов и марок (что взять с дикого человека!); какое-то время он подслеповато помаргивал, глядя на журналистов.

— Нельзя… Дождик будет.

— Пусть будет! Мы любим дождик, пусть себе идет! Вы, главное, камлайте, а мы… вот!

Бумажки перекочевали в необъятные карманы халата, шаману поднесли еще водки, и он еще немного покамлал. За эти несколько часов со всех сторон небольшой Австрии съехались прямо-таки толпы туристов, и не было печатного издания, радиовещательной корпорации или телевизионного канала, представители которого не снимали бы, не устанавливали микрофоны, не бормотали что-то в диктофоны, не пили и не жевали бы внизу, за столиками временных кафе и ресторанчиков. Ехали не только из Австрии, ехали из Германии. Италии, Венгрии, Польши, Греции и Скандинавии — благо, расстояния Европы вполне позволяли нашествие.

Спускался вечер, и что самое смешное, и правда начал собираться дождик! То ясное небо сияло и плыли над горным хребтом, над городом пухлые белые облака. Теперь же ветер порывами нес какие-то серые обрывки; чем выше, тем быстрее мчались эти обрывки, и становилось понятно — там, высоко, выше пояса кучевых облаков, ветер дует просто с неправдоподобной скоростью. Стемнело рано, закат погружался в размытую пелену, и из этой розовой мути на западе все летели и летели разорванные ветром облака. Пахло сыростью, похолодало.

— Дождик будет! — кивал шаман на эти серые облака, словно остальные не понимали, не видели надвигающегося ненастья.

— Дождик — это хорошо! Мы любим дождик! Ты камлай, камлай! Попляши еще немного! — гомонили журналисты и устроители деяния.

— Дождик долгий получится, — убежденно произнес шаман.

— Пускай долгий! Это ничего! Ты камлай!

Шаман впал в глубокую задумчивость и долго смотрел на западный окоем неба.

— Однако, надо отдыхать! — убежденно выговорил шаман.

Это справедливое намерение трудно было не удовлетворить, но уложили его на этот раз не в самой Вене, а в отельчике под горой, и все комнаты вокруг заняли бессонные журналисты и представители общественности — те, кому особенно сильно хотелось, чтобы он завтра с утра снова начал.

Во все концы Европы летели телеграммы, во всех редакциях и квартирах раздавались телефонные звонки из пригородов Вены, и множество людей от Дублина до Палермо и от Стокгольма до Саламанки выехали прямо в ненастную ночь на поездах и машинах, вылетели на самолетах, и все они волокли с собой аппаратуру для съемок, диктофоны, электронные ноутбуки и прочие необходимые для журналистского дела предметы.

Всю ночь по отельчику бродили, тусовались, вели беседы, стучали стаканами, принимали новоприбывших, вручали им бокалы, а под утро отельчик затрещал, и новые потоки журналистов стали вливаться в другие отели, по соседству. Время от времени кто-то на цыпочках приоткрывал двери номера и проверял, не сбежал ли, чего доброго, шаман. Что камлать ему не по душе, видели все, хотя и не понимали причину. А что делается в этой желтой монголоидной голове, под черными жесткими волосами? Кто знает? Может, духи прикажут ему убежать?

Но и сереньким дождливым утром шаман оставался на месте и соглашался камлать.

— Однако дождик… Зачем еще дождик?!

— Нам надо еще! Нам такого дождика мало! Давай!

Шаман пожал плечами, но «дал». Освещенность плохая, несет косые полосы дождя, но потом знатоки говорили — так даже лучше. На этих залитых дождем кадрах почивал аромат подлинности, и даже сам шаман воспринимался уже совсем иначе — еще природнее, еще естественнее, еще первобытнее.

Сначала над шаманом поставили зонтик — огромный зонт, какой ставят на телевизионных съемках над камерой или площадкой с актерами. Он запротестовал, зашумел, крича что-то уже не по-русски, а на своем языке, и продолжал камлать под дождем. Вода лилась по его лицу, смешивалась с потом, и эти кадры, по общему мнению, получались самые замечательные — особенно в сочетании с бьющимися по ветру ветками деревьев, мокрыми стволами и травой, темным небом. Шаман кричал, бился, подпрыгивал, выгибался, извлекал из бубна то мерный грохот, то скрипение, то шорох, то писк, и все это время по его мокрому халату, по круглому азиатскому лицу, по бахроме вокруг бубна стекали струи воды. Вот это было да!

— Как будто вернулись времена друидов! — захлебывались от восторга обыватели под надежными пластиковыми тентами.

— Как в эпоху незапамятной древности, на гору друидов поднялся человек, умеющий зачаровывать силы природы…— бархатными голосками вещали комментаторы, донося происходящее до почтеннейшей публики.

— Теперь понятно: друиды уцелели в Центральной Азии! — рассказывали другие.

— Друид высокой стадии масонского посвящения не откроет нам своих секретов, но очевидно — их у него навалом! — мудро покачивали головами третьи.

Французские журналисты объясняли своим читателям, зрителям и слушателям, что друиды были галлы, то есть как раз предки этих читателей, зрителей и слушателей.

Журналист из Бремена толсто намекал, что вовсе не во Франции первыми заинтересовались тибетскими тайнами, и что еще надо выяснить — а не ариец ли на самом деле этот узкоглазый и желтый… в большей степени ариец, чем всякие белокурые, забывшие про величие нордической расы?

Английские ведьмы приревновали и сделали сообщение, что экстрасенсорным путем узнали — шаман давно уже завербован КГБ, и они только не выяснили, майор он или полковник в этой приятной организации.

«Ложа истинных сатанистов» признала шамана своим и пригласила к себе, на заседание ложи.

«Подлинные дети сатаны» напротив, считали шамана слишком приличным и не способным на настоящее, крупномасштабное зло, а значит, и недостойным посвящения.

В общем, шуму было очень много, и в этот день один из отелей близ Хютгельдорфа переменил название на «Друидический центр», а другой вместо «Свиньи и яичницы» стал «Тувинским друидом». И как бы профессор Лутцдольф ни рвал на себе остатки реденьких седых волос, как бы ни ужасался — что означала какая-то там компетенция, какой-то тихий голос знания и разума перед воем и топотом полчища тупых, невежественных идиотов?!

Ведь эти бездельники и невежды, пялившие зенки на шамана, оставляли марки, доллары и шиллинги в отелях и закусочных, платили за газеты и включали свои «ящики для дураков», сиречь телевизоры. Не уму и не знанию остановить поступь рыночной экономики, несравненно более мерную и грозную, чем поступь римских легионов и гусиный шаг вермахта. А доллар — куда более грозное оружие, чем атомная бомба или отравляющие вещества.

В середине дня шаман остановился, ему принесли еды, водки. Потрясающие кадры: шаман выхлебывает водку, страдальчески кривится, и пойди разбери, что течет у него по лицу, — водка, слезы или дождевая вода?! Класс! Высокий класс!

Темнело не по времени дня, сгущалась мгла, усиливался дождь.

— Однако, довольно… Совсем сильный дождь будет.

— Так нам и нужен сильный! Не останавливайся! Давай-давай!

Шаман нерешительно переминался с ноги на ногу.

— А вот еще давай водки!

— Второй стакан нельзя, пьяный буду…

— Можно, можно! Ваш президент по скольку стаканов выпивает?!

— У нас не русский президент… Республика Тува теперь свободная.

— Выпьем за свободную Туву!

Выпили за Туву.

— Да здравствует свобода шаманизма! Да здравствуют шаманы! Ура Туве! Вена-Кызыл — дружба навеки!

Под эти вопли влили в шамана и третий стакан.

— А если разжечь костер: тут, под деревом, почти что сухо…

Шаман долго жевал губами, смотрел на небо, что-то прикидывал.

— Однако нельзя костер… Совсем сильный дождик получится.

— Ничего, пускай получается!

— Не-ет…

— Выпьем?! За свободную Туву! За шаманизм!

Костер не разжигался, ветер задувал пламя, дождь заливал. В конце концов привезли сухих поленьев из Вены — там был в одном дорогом ресторане запас березовых, для приготовления шашлыков. Их побрызгали бензином, гудящее пламя рванулось… И опять плясал, прыгал шаман, безучастно сидевший на земле, пока разжигали костер, игрушка почтеннейшей публики.

Эти кадры были еще лучше прежних! А часа в четыре дня стало надвигаться со стороны Альп что-то невиданное: огромная иссиня-черная туча. Молнии посверкивали в недрах тучи, гром еще не грохотал, ворчал, но с такой силой, что заглушал не только стук шаманского бубна, но даже вопли почтеннейшей публики.

— Э-эй! Пора, наверное, кончать!

Но эти трезвые голоса некому было услышать, да к тому же на черном фоне невероятной, сказочной какой-то тучи еще интереснее получились кадры: пламя костра становится все гуще, все багровей от наступающей на глазах тьмы, и между тьмой с молниями и костром — бешено пляшущий шаман. Ах, кадры! Ах, профессиональный успех! Ах, красота! Ах, шиллинги, марки и доллары!

Справедливости ради заметим, что многие сбежали с горы — местные домой, приезжие по отелям за те полчаса, когда тучу уже было очень хорошо видно, но она пока еще не подошла. Но многие остались до того, как бешено громыхнуло, разрывая барабанные перепонки, и сверху из тучи рухнул огонь прямо на дерево, охватил дуб множеством весело пляшущих голубых и желтых огоньков. Шаман рухнул лицом вниз, охватив руками голову, и эти кадры — падающий шаман, ударившая в дуб молния — потом признали самыми эффектными, самыми доллароносными.

Еще отдавался, как бы полз по земле густой рык, еще плясали жизнерадостные огоньки, жнущие резные листья дуба, а уже нарастал еще какой-то странный звук — какой-то шелест, бульканье и плеск, но очень громкие, способные заглушить человеческий голос. Что это?! Такой стены дождя не видывали в Европе: сквозь потоки рухнувшей с неба воды не было видно решительно ничего. Сосед в нескольких шагах не видел соседа сквозь этот серый поток, опасно было раскрыть рот. К чести присутствующих, с горы стащили, засунули в отели дам и детей, и почти никто не пострадал. Унесли и шамана, дотащили до отеля «Тувинский друид», сменили одежду, вытерли насухо, стали растирать спиртом и вливать коньяк в рот. Напиток не проник сквозь стиснутые, сведенные зубы, врач вообще не советовал давать спиртное: сердце работает плохо, глухие шумы, перебои…

— Он сегодня несколько стаканов уже выпил!

— И ничего хорошего, ему это совсем не полезно.

— Доктор, так они в Центральной Азии…

— …устроены так же, как вы! Такие же печень и сердце… Сколько ему лет?

Тут выяснилось, что никто не знает, сколько лет тувинскому шаману, и врач, пожав плечами, набрал в шприц серебристую жидкость, вонзил в предплечье пациента.

— Кстати, кто заплатит за визит?

Шаман после укола мирно спал, а вот врач застрял в отеле надолго, потому что на улице делалось черт-те что: прошел один дождевой шквал, тут же начался другой, все впадины в земле наполнились мутной водой, и холодные, бурлящие потки дождевой воды потекли в разных направлениях. Куда ни пойди, приходилось брести по воде по щиколотку, а то и по колено, и пройти в любую сторону от отеля стало непросто, даже к близлежащей стоянке автомобилей. А если и дойдешь до машины, куда и как можно поехать?!

Так продолжалось весь остаток дня и всю ночь. Реки вышли из берегов и натворили много бед, унося плодородную почву, кучи навоза, инструменты в сараях и другое достояние фермеров. У фермера Миллера даже унесло ценную симментальскую корову, и хоть Миллер грешил на соседей, несколько свидетелей видели, как его корову выносило течением в Дунай. Да, уровень воды даже в Дунае, в огромной исторической реке, поднялся чуть ли не на метр, и обезумевшая вода разбивала яхты, заливала автомобили на улицах, уносила лодки и прочее имущество разных почтенных граждан. Со своей стороны могу пожалеть, что вода не унесла ни одного «ящика для дураков» и не залила ни одной редакции газет… Но это, конечно же, сожаления человека неправильного и не знающего, как надо жить.

Наутро дождь стал уже не катастрофой, а так… чем-то почти что обычным. Ну, лил не переставая, так ведь тоже иногда бывает… Только вот лил-то дождь на этот раз несколько суток, а на земле и так воды хватало. В Линце унесло пожилого упитанного мэра, так и несло два километра, а горожане бежали за потоком, никак не могли его выловить, пока он не ухватился за ствол яблони.

И по всей Европе потом еще несколько недель сносило мосты, срывало покрытие с дорог, уносило коров, коз, собак и даже налогоплательщиков. В деревне Тойфельдорф утонул один гражданин, Эзельшванц. В местечке Куеншаде захлебнулся дождем другой гражданин, Катцентотер. Останавливалось производство, тонули машины и материальные ценности.

А шаман? Ну что шаман? С ним все было непонятно, а потом стало очень понятно. Всю ночь он спал после укола, как убитый, а потом повел себя странно: как будто перестал понимать окружающих. А ведь он хорошо знал русский язык и за неделю стал даже понимать немного по-немецки; трудно поверить, что сразу так вот взял и позабыл!

Только все интересовался, где его бубен, амулеты и колотушки, но тут помочь было ничем нельзя, потому что бубен и колотушки бесследно пропали — то ли их унесло водой, то ли растащили на сувениры. А что амулеты пропали, вовсе не унесенные водой, было понятно— на шее у шамана остался обрезок, именно что аккуратный обрезок гайтана, на котором висел самый важный амулет.

Деловые люди тут же обещали шаману все восстановить, все амулеты, изготовить ему три бубна и сто колотушек — сколько захочет. Ему сделали предложение, от которого ни один умный человек не смог бы отказаться, и вот тут-то он и забыл все языки…

За шаманом как будто внимательно наблюдали потому что уже планировалось массовое производство амулетов с автографом шамана, ритуальные друидические пляски в ночных клубах, «раскрутка» шамана в качестве предсказателя будущего, и обо всем уже почти договорились. Но шаман вошел в туалет на втором этаже — и не вышел. Нет-нет, совершенно никакой мистики! Через час или два шаман оказался в венском отеле, где лежали его вещи, все аккуратно собрал, по-русски объяснил, что за него заплатят журналисты, и так же аккуратно исчез, не успев дать автографы горничной, вышибале и трем менеджерам отеля.

Что произошло с шаманом дальше, не знает никто в цивилизованном мире. Границы он не пересекал, в самолет и поезд не садился — исчез, растворился бесследно, и поиски ни к чему решительно не привели.

А по всей Европе так и шло то самое лето — залитое проливными дождями, ветреное и злое, испортившее отпуск множеству богатеньких и почтенненьких людей в разных странах. Люди тонули уже не в безвестных австрийских городках, а чуть ли не посреди городов Парижа и Франкфурта. Эх, жаль, что шаман так пропал! То есть и без него выпустили чуть ли не миллион «друидических» амулетов, бубнов и колотушек, сделали даже компьютерную игру «Камлание» и выпустили дамские ажурные трусы с профилем камлающего шамана и изображением ну очень сексапильного бубна на каждой ягодице.

Профессор Лутцдольф буквально шипел и плевался, но кто же его слушал?! Да и кто он, собственно, такой? Ну, какой-то там профессоришка, подумаешь! Вот был бы он модным абортмахером, богатым торговцем галстуками или мебелью, продавал бы он героин или кастрюли, его бы слушали совсем иначе. А так… Ну сидит, книжки читает вместо того, чтобы жить, как все нормальные люди: шататься там по ресторанам или там по скачкам… А он — книжки читает и думает, его кто-то будет слушать! Гы-гы-ы!!!

Конечно, останься в Австрии шаман, ставь он свой автограф на фабричные колотушки и амулеты, пляши время от времени, чтобы никто не забыл, кому обязан таким летом, — и коммерция шагнула бы далеко вперед, обороты были бы другие! Но он, дурак, смылся, убежал от собственного счастья и тем самым подвел еще и других людей, которые могли бы на нем заработать. Впрочем, что с него взять, с дикаря?

Глава 20 ИСТОРИИ тоджинской котловины

Есть в Сибири Тоджинская котловина, окруженная со всех сторон хребтами Восточного Саяна. Формально, на бумаге, это часть Республики Тыва, которая до 1991 года называлась Тувинской АССР. Но это формально, потому что тувинцы, которые сами себя называют тыва, никогда не жили в Тоджинской котловине. Да и как могли кочевники-скотоводы освоить горную тайгу с жестким даже для Сибири климатом? Дело даже не в морозах, хотя каждую зиму ртутный столбик в Тоджинской котловине обязательно опустится ниже отметки 40 градусов. И не в высоте — Тоджа лежит не так уж высоко; днища ее долин подняты на 600, на 800 метров над уровнем моря. Скажем, на Алтае скифы пасли свои стада и оставляли курганы на высоте и в 2000 метров. Но там, на Алтае, зимой тучи опускались ниже их пастбищ, и всю зиму скот выпасали на очень холодных, но совершенно лишенных снега равнинах. А в Тоджинской котловине снегопады как начнутся в октябре, даже в конце сентября, так и будут продолжаться до марта, и глубина снега превысит метр, а то и полтора. Пасти скот невозможно, а косить сено и запасать корма на зиму в традиционном хозяйстве кочевников никогда не умели.

И для русских Тоджинская котловина не представляет особой ценности: хлеб в ней вызревает не каждый год, а выращивание капусты, морковки и картошки требует колоссальных усилий. Это ведь горы, и почвенный слой тонок, да и климат там такой, что русские так и не стали ее заселять — даже в июне и в августе возможны заморозки. Знающие люди рассказывали мне, что даже на Ангаре, уже близ пояса вечной мерзлоты, разводить огороды и выращивать овощи легче, чем в Тоджинской котловине. Ни в XVIII, ни в XIX веках русские крестьяне так и не заселили Тоджу.

Покрытая роскошными кедровыми и еловыми лесами равнина, край непуганых зверей, наклонена к западу, и туда стекают ее реки, выходят на основные равнины низкой, степной Тувы. В хребтах, обрамляющих с востока Тоджинскую котловину, Тоджу, начинаются Бий-Хем и Ка-Хем — реки, слияние которых дает Енисей, и по этим рекам вполне можно сплавиться до равнинной Западной Тувы, где живет много людей, — и скотоводов, и земледельцев.

Стоит добавить, что и полезных ископаемых тут не так много, и хоть Тоджинская котловина изучалась геологами, и изучалась очень тщательно, ее промышленное освоение так и не состоялось.

В Тодже и сегодня живет не так уж много людей — по одним данным, несколько тысяч человек, по другим даже несколько сотен тысяч — это на площадь в сто двадцать тысяч квадратных километров. Половина этих людей принадлежит к первобытным племенам оленеводов и охотников, которые когда-то платили дань тувинским и монгольским князькам, но жили вольно, по тысячелетним родовым законам. Эти люди многое знают, проводя всю жизнь среди тайги и горной тундры, в постоянном движении за зверем и за стадами оленей. Вот только рассказывают они немного и не всем, а если рассказывают — не всегда правду. Ведь для этих спокойных скуластых людей свои — это только члены своего рода, люди, которые знакомы с детства и с дедами которых были знакомы твои деды — тоже с детства. Все остальные — чужаки, что тувинцы, что русские, что монголы, что оленеводы из других племен и родов. Все они — не совсем люди, и им вполне позволительно лгать, а уж тем более нет никакой необходимости рассказывать о том, что знают «настоящие люди».

Геологи и охотники, углубляясь в неведомые горы, порой приносят рассказы, в которые трудно поверить. Некоторые и не рассказывают о своих приключениях. Зачем? Все равно никто не поверит, никто не будет пытаться раскрыть удивительную загадку, только сумасшедшим прослывешь…

Про Тоджинскую котловину я знаю несколько историй, которые и предложу вниманию читателя. Рассказавшие эти истории не стремились к тому, чтобы я их называл, и я этого делать не буду. Но заверю читателя, что этих рассказчиков знаю не первый год, и что каждому из них можно абсолютно доверять.

Тогда, в конце 1950-х, молодой геолог обследовал почти ненаселенный край в Тоджинской котловине.

Молодого геолога с напарником забросили в верховья Бий-Хема, и в задачу их входило в основном плыть по реке, сплавляться до населенных мест, у подножия гор. Так и плыли они с напарником, плыли на лодке, вдвоем, по почти не исследованным, неизвестным местам. Целый месяц они не видели других людей, потому что во всем огромном Тоджинском крае жило тогда всего несколько сотен людей из племени тофаларов — оленеводов и охотников; да еще, по слухам, беглые старообрядцы.

Лодку проносило мимо мыса, лось поднимал голову, недоуменно смотрел на людей. Так и стоял, по колена в воде, даже не думая бежать. Стоял, смотрел, пытался понять — что за создания плывут? Лось впервые видел таких странных двуногих существ…

Стояли светлые июньские вечера, и белок приходилось выгонять из палатки — они сигали по спальникам, забирались в котелок, отнимали у геологов сухари.

А сама невероятная история случилась под вечер, когда пристали к тихому плесу. Звериная тропинка отходила от плеса, вела вдоль берега. Напарник ставил палатку, а геолог решил пройтись по тропе — просто посмотреть, что здесь и как, куда занесло, — если уж ночевать на плесе.

Много позже он ясно припомнил, что тропинка вела не в глубь леса, а шла вдоль берега реки, что ветки не били в лицо — значит, ходил по тропинке кто-то крупный, высокий. Ведь даже медвежьи тропинки низкие, ветки смыкаются на высоте метра-полутора. Но это все было потом. А пока, на тропинке, геолог страшно удивился, вдруг увидев кого-то в рыжей меховой шубе. Этот кто-то бежал от него по тропе, метрах в тридцати впереди.

— Эй, парень! — заорал геолог.

Местный припустил еще быстрее. Геолог побежал за ним — и азарту для, и надо же нагнать бедного местного, объяснить, что они люди мирные, от них не надо ждать беды. С геологами, наоборот, надо всегда делиться — свежей ли рыбой, молоком ли…

Местный бежал очень быстро, и геолог удивлялся, какие у него короткие ноги, длинная коричневая шуба. А потом местный вдруг прянул за ствол и стал выглядывать оттуда.

— Эй! — опять крикнул геолог. — Ты чего?! Мы тебя не тронем, мы геологи!

Местный выглядывал из-за ствола и улыбался.. Улыбался во весь рот, в самом буквальном смысле от уха до уха. Местный, что ни говори, был все-таки какой-то странный. Весь в рыже-бурой шубе, мехом наружу, с рукавами. Волосы, лицо какое-то необычное, без лба, и эта улыбка…

Чем больше геолог смотрел на эту улыбку, тем меньше хотел подойти. Он сам не мог бы объяснить причины, но факт остается фактом — местный словно отталкивал взглядом. Геологу самому было как-то неловко, — в конце концов, чего бояться? Да и оружие при нем. Но в сторону этого местного, в шубе, он так и не пошел. А наоборот, начал двигаться в противоположном направлении, к лодке и к палатке, словно они могли защитить от этой улыбки, от пронзительного взгляда синих точечек-глазок.

Напарник уже поставил палатку, почти сварил уху, удивлялся истории про местного. Геолог бы охотно уплыл, но уже почти стемнело, плыть дальше стало невозможно. За ужином все обсуждали, удивлялись, что тут могут делать люди, — вроде ни скота, ни раскорчеванной земли под пашню, под огород. В палатку с собой взяли ружья, в изголовье сунули топор, но приключений в этот вечер больше не было.

Только ночью кто-то ходил вокруг палатки и однажды дернул за растяжку так, что она зазвенела, как струна.

— Ты чего?! — заорал геолог. — Я тебе!

Больше растяжками никто не звенел, но утром перед входом в палатку нашли здоровенную кучу фекалий, на вид совершенно человеческих, да на кустах висели пряди длинной, сантиметров десять длиной, шерсти.

— И вы не взяли ни фекалий, ни шерсти?!

— Не взял… Тогда как-то не думал, что это так важно.

—А скажите по совести, не было желания засадить жаканом в этого местного?

— Нет, ну что вы… Я же думал, это человек, пусть необычный.

Эта экспедиция тоже сплавлялась на лодках, но только на резиновых, легких, и шла не все время по Бий-Хему, а сначала по его притоку. Это была экспедиция биологов, и цель была в том, чтобы собрать как можно больше коллекций: гербариев, шкурок, сведений о численности разных видов.

Ученые плыли по реке и где-то в конце июня оказались совсем недалеко от тех мест, где несколько лет назад побывал геолог, будущий доктор геолого-минералогических наук. В этом месте река делала острова, и ученые старались эти острова обследовать — там могла быть живность, какой не найдешь на берегу. И ночевать они старались на островах, потому что медведи и лоси вели себя не то чтобы агрессивно, а просто им было интересно, и они могли полезть к людям ближе, чем надо.

А лоси так вообще могли огорчиться, что люди ходят возле них, и старый лось, самец или самка, мог бы захотеть их отогнать или убить. Вроде бы звери пока ничего плохого им не сделали, а как-то без них спокойнее. Биологи логично рассудили, что на островах им будет все же безопаснее.

…Этот остров был длинный, намытый. Ученые решили сначала обойти его, каждый по своему берегу, — просто так, на всякий случай.

Биолог быстро наткнулся на тропу, и на этой тропе человек мог идти комфортно, без всяких бьющих в лицо ветвей. Тропа была сделана кем-то высоким, двуногим.

Тропа вела к сооружению, больше всего напоминавшему огромный, небрежно сделанный шалаш… Шалаш из ветвей толщиной в руку, даже в бедро. Ветвей не отрубленных, а, судя по всему, сломанных или открученных. В шалаше никого не было, только налипла на ветках, валялась на истоптанном полу рыжая и бурая шерсть.

Пока биолог рассматривал шалаш, пытался понять, что вообще происходит, в стороне раздался страшный шум.

— Коля, ты? Что там у тебя? — прокричал обеспокоенный биолог.

— Да вовсе не у меня, — раздался голос напарника совершенно в другом месте. — Это у тебя что-то шумит… Ты что, через кусты там ломишься?

И друзья как-то заторопились увидеть друг друга, встретиться, и в глазах каждого читалось одно и то же — сильное желание уплыть побыстрее с этого острова и уж, во всяком случае, на этом острове не ночевать.

Задаю тот же вопрос:

— Как же вы оставили шерсть?!

— Да знаете, как-то вот оказалось не до нее. Очень было странно мне в этом шалаше. Странно и неприятно, жутко, очень не хотелось там оставаться.

Тогда, в середине 1970-х, вертолетчик выполнял довольно обычное задание: забрасывал продовольствие в охотничий поселок. Горючего в брежневские времена не жалели, стоило оно копейки, и отклониться от курса километров на пятьдесят, чтобы поохотиться или искупаться в привычном месте, было чем-то совершенно обычным. А вертолетчики присмотрели себе на одной из малых речек хорошие естественные «ванны» — за тысячи лет водопад выбил в скальном грунте ямы диаметром метра по два и глубиной сантиметров восемьдесят. Водопад много раз менял свое положение и много раз отступал вверх по реке — вода постепенно «съедала» скалу. Известно, что Ниагарский водопад отступает по метру в год. Этот безвестный водопад в Саянах, конечно, куда меньше Ниагарского, но он отгрызал у скалы не меньше — очень уж быстрая была река, очень велика сила воды.

Вертолетчик летел один, и решил отклониться от курса, посадить машину на ровную площадку возле этой реки. И стоило того! Часть ям оказывалась почти вне русла, в таких ямах вода застаивалась и успевала нагреваться градусов до двадцати. Получался потрясающий контраст ледяной стремительной воды в реке, теплой воды в ямах, а вид открывался необыкновенный — на тайгу, на горы, на ярко-синее сверкающее небо.

Небезопасное приключение — безлюдье на сотни километров, неизвестно, кто может оказаться в тайге и что может прийти ему в голову. Так что, забираясь в яму, вертолетчик положил карабин в нескольких шагах от реки — на всякий случай. Но стоило, стоило сделать крюк, чтобы погрузиться в эту ванну еще раз, наполнить взор чудесной красотой почти ненаселенного края. Действительно, ну сколько людей видели этот изломанный зелено-синий хребет, эти кедры и ели, эти горы, увалами уходящие к хребту? Несколько сотен, а очень может быть, что и десятков. Может быть, красоты Средиземного моря или Южного берега Крыма и ярче, как знать, но их-то видели десятки миллионов, а вот то, что видел вертолетчик…

А после двух часов, проведенных на ямах, вертолетчик должен был лететь над совершенно незнакомыми местами. Не только ему лично незнакомыми, а вообще непройденными никем и никогда. И не летал здесь никто, потому что авиатрассы проходят в стороне, а вот именно от ям и именно в этот горный поселок не летал ни один вертолетчик, и наш вертолетчик был первым.

Через сорок минут полета вертолетчик заметил вдруг внизу какую-то очень уж прямую тропу. Прямую и высокую — в том смысле, что существа, пользовавшиеся тропой, были высокие, и над тропой не смыкались ветки деревьев. Тропа натоптанная — снизившись, вертолетчик ясно разглядел обнажившуюся землю, выбитую жухлую траву. По карте никак не могло быть такой тропы в этих безлюдных местах. Несколько минут лета вдоль тропы, и вертолетчик обнаружил прямо по курсу довольно большую поляну. Ручеек пересекал поляну, и возле этого ручейка лепилось несколько изб. Самых настоящих изб, сложенных из потемневших от времени бревен. Вокруг изб что-то росло — явный огород, и вроде бы вертолетчик даже видел жерди, которыми неведомые люди ограждали посеянное от вторжения зверей. Но позже он не был уверен, что это были именно жерди. Может быть, просто колья, а на кольях что-то висело.

Вертолетчик сделал круг, другой… Да, это, несомненно, был поселок! Поселок, не обозначенный ни на одной карте района! И ни одного человека, нет даже дымка из трубы… Может, это брошенный поселок?

Вертолетчик стал снижаться — вроде бы на краю поляны виднелась удобная площадка. Ага, от изб кто-то бежит к вертолету, скоро он узнает ответы на все вопросы!

Вот колеса коснулись земли, вертолет как будто встал устойчиво, и только какое-то неясное предчувствие заставило вертолетчика не выключать пока двигателя. Очень уж тут все было непонятно, неопределенно. Да и обрывки кое-каких слухов вертолетчику доводилось слышать, и рисковать совершенно не хотелось.

К вертолету неслись люди огромного роста, и выражение их лиц очень не понравилось вертолетчику. С такими лицами можно идти убивать, и трудно идти куда-то для любого другого занятия. А в руках у людей было зажато что-то блестящее, вытянутое, больше всего напоминавшее мечи или длиннющие ножи. Что, собственно, мог сделать парень в этих условиях? Конечно же, повоевать, обратив карабин против людей с мечами в руках. Но, во-первых, кто его знает, что у них еще есть, кроме мечей, а во-вторых, не такая уж это великая радость — палить в людей, которых видишь впервые и которые даже если нападают на тебя, то неизвестно почему и с какой целью. Может, они просто что-то поняли неправильно? Разумный человек не ищет драки, а изо всех сил уклоняется от нее.

Дождаться, пока огромные люди подбегут к вертолету? Но кто знает, что они будут делать и как себя поведут. Даже если у них только мечи и ножи, они могут погнуть лопасти винта, хотя бы самые кончики (что им стоит, таким огромным!), и как тогда он будет взлетать?!

В общем, парень все-таки поднялся в воздух, не дожидаясь, пока до него добегут, и завис метрах в тридцати. Да, под ним прыгали, орали, махали странными медового цвета клинками люди огромного роста, выше двух метров. Они были одеты в какие-то плотные куртки и штаны, но вертолетчик не мог бы потом сказать, была это ткань или выделанная кожа. Точно так же они были обуты, но вот во что обуты — этого он тоже не мог подробно объяснить, просто не вглядывался. Лица у людей были длинные, светлые, вполне европеоидные, и волосы спускались ниже плеч. На лбу у многих волосы перехвачены ремешком, чтобы не мешали смотреть. Что поразило вертолетчика, так это выражение бешеной злобы, искажавшее каждое лицо. Такого бешенства, такой ненависти он как-то и не представлял себе… А тем более не понимал, чем он-то вызвал такой приступ ненависти? Парню стало по-настоящему страшно — не оставалось никаких сомнений, какая судьба ожидала бы его, попадись он этим великанам.

Вертолетчик еще раз прошелся над деревушкой —. бревенчатые избы без труб, топятся, наверное, по-черному, стоят не отделенные друг от друга, без ограды. Толпа светловолосых великанов все бежала за вертолетом, повторяя все его маневры, — круг над огородами (там и правда что-то росло, но вертолетчик не разглядел, что именно), движение по прямой через поляну и в лес… Долго ли они бежали за ним, вертолетчик тоже не мог бы сказать.

Все происшедшее оставляло какое-то странное чувство нереальности. Было? Не было? Он видел кусок чего-то непонятного, необъяснимого и сам не понимал — чего. Впрочем, рассказать о виденном он рассказал, и его рассказ приняли легче, чем вертолетчик опасался.

Среди вертолетчиков, летающих над Тоджинской котловиной, давно ходит слух, что есть в глухой тайге неведомые поселки, никак не связанные с цивилизацией. Приключения, похожие на приключения вертолетчика, испытывают, конечно, не все, но все-таки довольно многие. Так что психом его не сочли и не считали, что он все выдумал, набивая себе цену. Еще несколько человек выходили на такие же поселки, никак не связанные с остальной цивилизацией. Всех, кто зависал над ними, ждал такой же нелюбезный прием, и если даже вертолетчики садились, то из машин не выходили.

Объясняют эти деревушки по-разному: кто говорит, что это беглые фанатики-старообрядцы. Искали они Беловодье — обетованную страну, где молочные реки текут в кисельных берегах, да и поселились подальше от остального человечества. Беловодья, правда не нашли, но зато нашли безлюдную страну, где могли жить по законам своей веры, не подвергаясь притеснениям, и могли вырастить своих детей в своих представлениях. Так, мол, и живут старообрядцы сами в себе и сами для себя. Ни сами к людям не выходят, ни к себе никого не ждут и всех приходящих на всякий случай убивают: а вдруг человек потом сбежит и раскроет, где стоит такой поселок?

Поговаривают и о крестьянах, бежавших целыми деревнями от коллективизации в начале 1930-х годов. Мол, живут они по своим законам, общиной, и тоже всех посторонних к себе не очень ждут. Из уст в уста передается история, как в начале 1960-х годов два геолога совершенно случайно попали в такой поселок. Ну, и предложили им на выбор: или смерть, или навсегда остаться в поселке. Те, естественно, выбирают остаться, а им: нет, вы еще подумайте… Потому что мы вас сначала женим, а уже как дети пойдут, из деревни начнем выпускать. А сбежите — убьем ваших детей… Годится?

Если верить передаваемой из уст в уста легенде, один из геологов все-таки сбежал — через несколько лет, оставив в поселке заложниками жену и детей. Убили их или нет, неизвестно, потому что когда в поселок ворвались представители власть предержащих, деревня-то оказалась брошенной. Беглецы сбежали еще раз, растворились в таежной беспредельности, и бежавший геолог никогда не узнал о судьбе своей таежной семьи.

В какой степени это легенда, в какой истина — не знаю. Скорее всего, какие-то случаи были, но откуда мне знать, насколько точно их передают? Но и все истории про старообрядцев, про бежавших крестьян не объясняют кое-чего… Ну, допустим, избы по-черному, ну, нет деревенской улицы, — ладно, беглецы одичали в горах. Но каким образом они ухитрились за два-три поколения подрасти сантиметров на тридцать и почему оружие у них бронзовое — вот этого легенда не объясняет.

У этих деталей есть другое, уже совсем безумное объяснение, куда более безумное, чем беглые русские люди. Дело в том, что в XX веке до Рождества Христова в Минусинскую котловину пришли рослые светловолосые люди, плавившие бронзу и делавшие бронзовые мечи. По одним сведениям, рослые люди, динлины китайских летописей, исчезают из Южной Сибири в III—IV веках по Рождеству Христову — тогда из глубин Центральной Азии хлынули монголоидные гяньгуни и ассимилировали рослых светловолосых великанов. По другим же сведениям, до XIII века европеоиды преобладали в Хакасии. Уже после нашествия монголов, когда победители сознательно меняли население, переселяя покоренных в Северный Китай, а Минусинскую котловину населяя своими тюркоязычными подданными, — тогда только исчезло прежнее, рослое и светловолосое население. Исчезли те динлины, о которых китайцы писали как о неприятных по внешности людях: слишком больших, грубого сложения, с отвратительно светлыми глазами и светлыми волосами, такими, что противно и страшно смотреть…

Ну так вот, светловолосые гиганты Тоджинской котловины очень уж напоминают динлинов… И даже бронзовое оружие! Есть, конечно, опасность, что образованные вертолетчики объясняют виденное так, как им интересно и удобно. В конце концов, многое ли можно рассмотреть с воздуха, пусть с небольшой высоты? Может быть, какие-то черты динлинов просто приписываются как раз беглым русским?

Но все это — только никем не доказанные, вполне спекулятивные предположения. Мой же знакомый вертолетчик клянется, что про динлинов услышал много позже того, как светловолосые великаны с жестокими, злобными лицами махали в его сторону бронзовыми мечами и ножами.

А разгадки не знает никто.

Глава 21 НЕВЕДОМАЯ ДЕРЕВНЯ

Эту историю рассказал мне старый геолог, Богдан Секацкий, работавший в Красноярском крае бог знает сколько времени, с начала тридцатых годов. Живая легенда, опытный и мудрый человек, он вызывал уважение всех, кто приближался к нему. Имя я, конечно, изменил, тем более, что Секацкий уже несколько лет пребывает в другом мире. Всякий, кто знаком с миром красноярской геологии, конечно, легко поймет, кого я имел в виду, но называть этого умного, ироничного и приятного человека настоящим именем не хочется.

А история эта произошла с Секацким где-то перед самой войной, в эпоху Великой экспедиции, когда перед геологами ставились задачи простые и ясные: любой ценой открывать месторождения. Как работать, где, за счет чего — неважно. Сколько людей погибнет и потеряет здоровье — тоже неважно, а важно только находить и разрабатывать.

В те годы нарушение техники безопасности оставалось делом совершенно обычным, и нет совершенно ничего странного, что молодого, 28-летнего Секацкого отправляли в маршруты одного. В том числе в довольно тяжелые маршруты, по малоизвестным местам. В то лето он работал по правым притокам Бирюсы. Той самой, о которой песня:

Там где речка, речка Бирюса…

Бирюса течет, впадая в речку Тасееву, а та впадает в Ангару. И Бирюса, и Тасеева рассекают темнохвойную тайгу, текут по местам, где хриплая сибирская кукушка не нагадает вам слишком много лет, где округлые холмы покрыты пихтой, кедром и ельником. В этих местах даже летом температура может упасть до нуля, и заморозки в июле месяце бывают не каждое лето, но бывают. В те времена лоси и медведи тут бродили, не уступая человеку дорогу, и Богдан Васильевич рассказывал, как видел своими глазами: медведь копал землю под выворотнем, ловил бурундука, выворачивая из земли небольшие золотые самородки.

— Так, с ноготь большого пальца, — уточнил тогда Секацкий.

— И вы их все сдали?!

— Конечно, сдал. Мы тогда не думали, что можно что-то взять себе, мы мощь государства крепили…

И Богдан Васильевич, пережиток прошлого и живой свидетель, усмехнулся довольно-таки неприятной улыбкой.

Историю эту он рассказал мне года за два до своей смерти. Рассказывал, надолго замолкал, жевал губами и раздумывал, склоняя голову к плечу. На вопрос, рассказывал ли он ее еще кому-то, не ответил, и я не уверен, что ее никто больше не слышал. Передаю ее так, как запомнил.

В этот год Секацкий должен был проделать маршрут примерно в 900 километров. Один, пешком, по ненаселенным местам. То есть раза два на его пути вставали деревни, и тогда он мог оставить в них собранные коллекции, а дневники запечатывал сургучной печатью у местного особиста или у представителя власти (председателя колхоза, например) и возлагал на этого представителя власти обязанность отослать коллекции и дневник в геологоуправление. А сам, отдохнув день или два, брал в деревне муки, крупы, сала и опять нырял в таежные дебри, пробирался то людскими, то звериными тропинками. Бывали недели, когда Секацкий беседовал с бурундуками, чтобы не забыть людскую речь.

— Разве за неделю забудешь?

— Совсем не забудешь, конечно… Но потом бывало трудно языком ворочать, И знаешь, что надо сказать, а никак не получается, отвык. Так что лучше говорить: с бурундуками, с кедровками, с зайцами. С бурундуками лучше всего — они слушают.

— А зайцы?

— Зайцы? Они насторожатся, ушами пошевелят, и бежать…

К концу сезона Богдан Васильевич должен был пересечь водораздел двух рек, Бирюсы и Усолки, проделать звериный путь горной тайгой, примерно километров сто шестьдесят.

После семисот верст такого пути, двух месяцев в ненаселенной тайге это расстояние казалось уже небольшим. Тем более, Секацкий последние десять дней, по его понятиям, отдыхал, наняв колхозника с лодкой. Обалдевший от счастья мужик за пятьдесят копеек в день возил его на лодке вдоль обрывов, а пока промокший Секацкий сортировал и снабжал этикетками свои сборы — разжигал костер, готовил еду и вообще очень заботился о Секацком, даже порывался называть его «барин» (что Секацкий, из семьи, сочувствовавшей народовольцам, самым свирепым образом пресек). За десять дней мужик заработал пять рублей; при стоимости пшеницы в три копейки килограмм он уже на это мог кормить семью ползимы и пребывал просто в упоении от своей редкой удачи.

А Секацкий прекрасно отдохнул и с большим удовольствием углубился в таежные дебри. За три месяца работ на местности он привык к тайге, приспособился. Засыпая на голой земле, Секацкий был уверен, что если появится зверь или, не дай Сталин, лихой человек, он всегда успеет проснуться. Утром просыпался он мгновенно, с первым светом, и сразу же бодрым, энергичным. Не было никаких переходов между сном и бодрствованием, никаких валяний в постели, размышлений.

Просыпался, вставал, бежал рубить дрова, если не нарубил с вечера, а если нарубил, то разжигал костер. Утра в Сибири обычно сырые, холодные, а в августе еще и туманные. Только к полудню туман опускается, тайга немного просыхает, и идти становится легко. Если бы стоял июнь, Секацкий выходил бы в маршрут не раньше полудня — ведь никто не мешает ему идти весь вечер, если есть такая необходимость и если еще светло. А в июне и в десять часов вечера светло.

Август, и выходить приходилось еще в тумане, да еще и двигаться вверх, к сырости и холоду, к еще более мрачным местам. Пять дней шел он все вверх и вверх, добираясь до обнажений пород в верховьях местных малых речек; по пути Секацкий пел и насвистывал, рассказывал сам себе, как будет выступать, отчитываясь о работе, и выяснять отношения с коллегами. Говорил и пел не только чтобы не забыть человеческую речь, но и чтобы заранее предупредить любого зверя, что он тут. В августе медведь не нападает, но если человек наступит на спящего зверя, просто пройдет слишком близко или появится внезапно — тогда медведь может напасть. Медведи и лоси, которых встречал Секацкий, слышали его издалека и имели время для отхода. А для котла он убивал глухарей и зайцев, даже не тратя времени для охоты. Видел на маршруте подходящего глухаря — такого, чтоб не очень крупный и чтобы не надо было лезть очень уж глубоко в бурелом. Если попадался подходящий — он стрелял, совал тушку в рюкзак и кашу варил уже с мясом.

Поднявшись к обнажениям, Секацкий еще четыре дня работал, не проходя за день больше пятнадцати километров, то есть почти стационарно. А когда все сделал, начал спускаться в долину уже другой реки. Опять он делал переходы по двадцать, по тридцать километров, идя по звериным тропам или совсем без дорог. Тут на карте показана была деревушка, но с пометкой — «нежилая». Секацкий не любил брошенных деревень, и не осознанно, не из-за неприятной мысли про тех, что могут поселиться в брошенных человеком местах, а скорее чисто интуитивно, смутно чувствуя, что в брошенных местах человеку не место. Ведь вы можете быть каким угодно безбожником, но в поселке, из которого ушли люди, вам за вечер много раз станет неуютно, и с этим ничего нельзя поделать. А зачем ночевать там, где ночевка превратится в сплошное переживание и напряжение? Ведь всегда можно устроиться в месте приятном и удобном — на берегу ручейка, под вывороченным кедром или просто на сухой, уютной полянке.

Так что Секацкий, скорее всего, или совсем не пошел бы в деревню, или постарался бы пройти ее днем, просто заглянуть — что за место? Вдруг пригодится, если здесь будут вестись стационарные работы! Но километрах в десяти от нежилой деревушки Ольховки Секацкий вышел на тропу, явно проложенную человеком, натоптанной до мелкой пыли, с выбитой травой, а в двух местах и с обрубленными ветками там, где они мешали движению. В одном месте по тропе прошел огромный медведь, оставил цепочку следов. Не такой великий следопыт был Секацкий, а подумалось почему-то, что зверь шел на двух задних лапах — наверное, хотел подальше видеть, что там делается на тропе.

Значит, люди все-таки живут! Богдан Васильевич вышел на перевал, к долине малой речки Ольховушки, и уже без особого удивления заметил дымок над деревьями. Вообще-то, сначала он собирался заночевать прямо здесь, благо плечи оттягивал вполне подходящий тетерев, а уже утром идти в деревню… Но тропа как раз ныряла в долину, оставалось километров семь до деревни и часа два до темноты. Как раз! И Богдан Васильевич лихо потопал по тропе.

Путь уставшего человека под рюкзаком, под полутора пудами одних только образцов мало напоминает стремительный марш-бросок чудо-богатырей Суворова. И все же через полтора часа хода показались первые огороды. Странные огороды, без жердей и столбов, без ограды. И какие-то плохо прополотые огороды, где сорняки росли между кустиками картошки, свеклы и моркови. Странно, что все эти овощи росли вперемежку, а не особыми грядками. Тропа стала более широкой, и даже в этом месте различались следы медвежьих когтей: звери ходили и тут.

Еще несколько минут, и в сумерках выплыл деревянный бок строения.

— Эй, люди! Я иду! — прокричал изо всех сил Секацкий. Не из греха гордыни, нет — просто он совершенно не хотел, чтобы им занялись деревенские собаки. Пусть хозяева слышат, что гость подходит к деревне открыто, а не подкрадывается, как вор или как вражеский разведчик.

Ни один звук не ответил Секацкому: ни человеческий голос, ни собачий лай. Тут только геолог обратил внимание, что никаких обычных деревенских звуков не было и в помине. Ни коровьего мычания, ни лая, ни блеяния, ни девичьего пения или голосов тех, кто переговаривается издалека, пользуясь тишиной сельского вечера. Деревня стояла молчаливая, тихая, как будто и правда пустая. Хотя — огороды, и следы на тропе вроде свежие… Да и дымок вон, только сейчас уменьшается, а то валил из трубы, ясно видный.

И на деревенской улице было так же все пусто и тихо. Ни подгулявшей компании, ни старушек на лавочках, ни девичьих стаек, ни парней, спешащих познакомиться с чужим. Никого! И дыма из труб соседних домов не видно.

Уже приглядываясь внимательно, пытаясь сознательно понять, что же не так в этой деревне, Секацкий заметил: возле бревенчатых домов нет коровников, овчарен, свинарников. Запахи скота или навоза не реяли над деревней, солома или сено не втаптывались в грязь, копыта не отпечатывались на земле деревенской улицы. И не было мычания, блеяния, хрюканья, собачьего лая. Совсем не было… Странно.

Вот как будто симпатичный дом: почище остальных, с покосившейся лавочкой у ворот.

— Хозяева! Переночевать не пустите?

Откуда-то из недр усадьбы вывалился мужичонка, и Богдан Васильевич впервые увидел, кто же живет в этой деревне. Странный он был, этот мужик с руками почти до колен, с убегающим лбом, почти что без подбородка. Вывалился, уставился на Богдана глазками-бусинками с заросшего щетиной лица, только глаза сверкают из щетины. Вывалился и стоит, смотрит.

— Здравствуй, хозяин! Можно у вас переночевать? Я геолог, иду от Бирюсы, десять дней пробыл в тайге…

Мужик молчал, и Богдан Васильевич поспешно добавил:

— Я заплачу.

Вообще-то, предлагать плату — решительно не по-сибирски, и даже если вы даете деньги, то делается это перед самым уходом, неназойливо и порой даже преодолевая сопротивление хозяина. Вы не платите, вы дарите деньги. Хозяин хотя для виду сопротивляется, но принимает дар, чтобы вас не обидеть. Условности соблюдены, все довольны, потому что норма жизни в тайге — принимать, укладывать спать и кормить гостя, не спрашивая, кто таков.

Но Богдан Васильевич уже решительно не знал, как вести себя в этой деревне. Мужичонка еще с минуту стоял, напряженно наклонившись вперед, и у Секацкого мелькнула дикая мысль, что он принюхивается.

— Ну что ж, ночуй…— произнес мужичонка наконец, посторонился и снова замер в напряженной позе, немного подавшись вперед.

Секацкий прошел в ограду, удивляясь запущенности, примитивности строения. Даже крыльца не было при входе, открывай дверь, шагай — и ты на земляном полу, уже в доме.

— Здравствуйте, хозяева!

В углу возилась, что-то делала крупная женщина, заметно крупнее мужичонки. Возле нее — двое детишек, лет по восемь. Все трое обернулись и так же смотрели на Секацкого. Без злости, угрозы, но и без интереса, без приветливости.

У всех трех было такое же странноватое выражение лиц, низкие лбы, почти полное отсутствие подбородков, как и у того первого мужичонки, что неслышно вошел вслед за Богданом.

— Здравствуйте! — повторил он, изображая милую улыбку. — Можно, я у вас переночую?

Все трое так же смотрели, не выражая почти ничего взглядами, не шевелясь.

— У меня документы в порядке, посмотрите!

И тут никто не шелохнулся. Идти в другой дом? А если и там будет то же самое? И Богдан Васильевич сбросил рюкзак, вытащил банку сгущеного молока, поставил на заросший грязью стол.

— Вот, прошу откушать городского лакомства!

И поймал самого себя за язык, едва не произнеся вслух второй части этой обычнейшей шутки: что в деревнях вот доят, а в городе сгущают и сахарят. Тут, пожалуй, говорить этого не стоило.

— Ночуй…— разлепила губы хозяйка, и дети тоже подхватили вдруг с каким-то ворчащим акцентом:

— Ночуй… Ночуй…

И хозяйка уже повернулась к гостю спиной, что-то стала делать в углу. Дети повернулись и присоединились к матери, и Богдан остался один стоять посреди комнаты.

— А почему вы, Богдан Васильевич, не выложили им своего свежего тетерева? Логичнее всего, как будто…

— А вот этого я и сам не могу объяснить… Сейчас я думаю, что правильно поступил… Вот расскажу до конца, тогда суди сам, правильно я сделал, что не выложил, или неправильно. Но тогда я ведь не думал ни о чем, просто действовал, как удобнее… психологически удобнее, и все. Как-то мне вот не хотелось им давать тетерева, а почему — не знаю, врать не хочется.

Богдан Васильевич оказался в странном и непочтенном положении: сидел посреди избы на лавке и изо всех сил пытался разговорить хозяев, стоявших к нему спиной. Опыт подсказывал, что рассказы — естественная часть лесной вежливости. Тебя кормят и поят, ты ночуешь в тепле и безопасности и даешь хозяевам то, что в силах им дать, — свои рассказы, информацию о чем-то. Они ведь не знают то, что знаешь ты, не видели мест, где ты побывал, и не шли твоими дорогами. Уважай хозяев, расскажи!

Но эти хозяева не спрашивали ни о чем; они даже и на все разговоры Богдана молчали, не пытаясь отделываться и ни к чему не обязывающими междометиями типа «ай-яй-яй!», «да?» или хотя бы «угу». Они просто молчали, и все. Ни враждебности, ни недовольства не чувствовал Богдан в этих обращенных к нему спинах, но точно так же не чувствовал он к себе и ни малейшего интереса. Уже стемнело, и в избе царила практически полная тьма, а хозяева так же уверенно передвигались по жилищу, так же не нуждались в свете.

— Хозяйка, давай свет зажгу!

В рюкзаке у Богдана Секацкого, среди всего прочего, был и огарок свечки.

— Сейчас.

Это были первые слова, сказанные хозяйкой за весь вечер, и после этих слов она с ворчанием, сопением наклонилась к печке, стала на что-то дуть и выпрямилась с сосновой щепочкой длиной сантиметров двадцать, ясно горящей с одной стороны. Лучина! Богдан, конечно, слышал о таком, но никогда не видел, даже в самых глухих деревнях.

Хозяйка сунула лучину в щель между бревнами стены, совершенно не боясь пожара, и стукнула об стол чугунком. Богдан понял, что это и есть ужин, и удивился: вроде бы никто ужином не занимался. Да, это и был ужин — неизвестно когда сваренные клубни картошки и свеклы. Сварены они были неочищенными и, судя по всему, непромытыми — на зубах все время хрустел песок, губы пачкала земля. Хозяева ели все прямо так, не очищая. Богдан слышал о семьях старообрядцев, где не полагается чистить картошку, чтобы есть ее «как сотворил Господь», но тут-то было что-то другое… да и молитвы перед едой никто не прочитал.

Богдан открыл банку сгущенки (до него никто к банке и не прикоснулся), дал одному из мальчиков полизать сладкую струю. Парень тут же сграбастал банку, стал шумно сосать из нее. Младший потянул банку к себе, возникла борьба, и мать быстро, ловко дала каждому по подзатыльнику. Банка осталась у младшего, и Богдан счел разумным достать еще одну. Банка была последняя, но идти оставалось от силы два дня, уже не страшно…

Что еще было странно, так это какие-то скользящие, не прямые взгляды исподтишка, которые бросались на него. В любой деревне, где он бывал до того, его рассматривали в упор, откровенно, как всякого нового человека. А тут— никакого интереса к рассказам, никакого общения, только эти странные быстрые взгляды. А из всей остальной деревни вообще никто не пришел посмотреть на гостя…

Стоило подумать об этом— и удивительно бесшумно, с какой-то неуклюжей грациозностью возник в дверном проеме еще один человек — крупнее хозяина, но мельче хозяйки, с такими же длинными руками и убегающим лбом (как, наверное у всех в этой деревне).

Гость стоял в сторожкой позе, наклонившись вперед, и Секацкому опять пришла в голову неприятная мысль, что сосед тоже принюхивается.

— Здравствуйте.

Гость кивнул обросшим лицом в сторону Секацкого, вошел и сел, а хозяева не поздоровались.

— Не расскажете, как выйти в жилуху? — обратился к гостю Секацкий. Он чувствовал, что еще немного — и начнется нервный срыв от всей этой напряженной, звенящей неясности.

— Куда-куда?

Голос у гостя трескучий, нечеткий.

— Не расскажете, как выйти к другим людям?

— А… К людям. Это пойдешь по тропе, вдоль ручья. Тропа выведет на просеку. По ней пойдешь до дороги. По дороге будет уже близко.

— По просеке сколько идти?

— До самой дороги, сворачивать не надо.

— А километров сколько?

Гость раздраженно дернул плечом, буркнул что-то неопределенное. Они с хозяином переглянулись, вышли.

— Спасибо, хозяйка.

Молчание.

Секацкий тоже вышел вслед за ними, разминая в пальцах папиросу. Хозяин и гость стояли возле забора и что-то бормотали на непонятном языке… или просто показалось так Секацкому? Позже он не был уверен, что эти двое издавали членораздельные звуки.

Богдан чиркнул спичкой, закурил. Мужики не сдвинулись с места, когда он вышел, а теперь сделали несколько шагов, отодвигаясь от папиросного дыма.

— Не курите, мужики?

В ответ — невнятное ворчание.

— Ну не курите — и не курите, мне больше останется… А ручей — он в той стороне?

— В той…

Богдан трепался еще несколько минут — пока курил эту папиросу и еще одну, вслед за первой. Мужики так и стояли неподвижно, в тех же сутулых, напряженных позах.

Они не знали совершенно ничего про самые обычные вещи: про сельпо, про геологические партии, про электричество или, скажем, про строительство ДнепроГЭСа. Не знали, или не понимали, про что ведет речь Секацкий?! Богдан Васильевич был не в силах этого понять и вернулся укладываться спать.

— Хозяйка! Куда мне лечь? Сюда можно?

В ответ — невнятное ворчание из глубины угольно-черной избы, какое-то повизгивание, поскребывание. Судя по звукам, хозяйка с детьми легла на широкой лавке, под окном. У противоположной стены свободна другая лавка, и на ней-то устроился Богдан. Было ясно, что никакого постельного белья тут не будет, и Секацкий стал пристраивать на лавке свой спальный мешок. Лавка оказалась липкая, пропитанная кислым мерзким запахом; Богдан с ужасом подумал, как он будет потом отстирывать спальник… да и постелил его на пол, оставив лавку между собой и комнатой.

Где-то ворочалась, возилась хозяйка, повизгивали дети, как собачонки, хозяин так и не пришел. Богдан Васильевич только сейчас понял, что не знает имен никого из этих людей.

Не спать до утра? Секацкий готов был не спать, не то чтобы из страха, но все же смутно опасаясь непонятного. Хорошо хоть, что он знал, куда идти: сказанное гостем подтверждало известное по карте. Для Богдана было главное узнать, как удобнее дойти от этой деревни до просеки, уже показанной на его карте. Если вдоль ручья вьется тропа — все просто, как таблица умножения,

Нет, ну кто они, эти непонятнейшие люди?! Убежавшие от Советской власти? Но почему такие странные? За несколько лет не могло появиться у них обезьяньих черт! Может, это старообрядцы?! Говорят, есть такие, сбежавшие в леса еще при Екатерине. Но и за двести лет не могли они превратиться в человекообразных обезьян.

Богдан размышлял, вдыхая холодное, липкое зловоние скамейки, жалел, что нельзя закурить; все вокруг него поплыло от усталости. Не спать бы… А с другой стороны, так недолго и потерять силы. Тогда, может быть, завтра утром убежать из деревни и уже на просеке поспать? Мысли путались, словно пускались в пляс, и Богдан незаметно уснул.

Стояла глухая ночь, не меньше часу ночи, когда Секацкий вдруг проснулся. Когда долго проживешь в лесу, чувства обостряются. Как в тайге Секацкий не боялся, что к нему неожиданно подойдут, так и здесь, в избе, почувствовал — кто-то рядом, кто-то подвигается все ближе. Это не был испуг, не было чувство опасности, — но он точно знал, что он не один.

Какое-то время Секацкий тихо лежал с открытыми глазами, привыкал к угольно-черной темноте. Постепенно обозначились стены, стол, за которым ели, лавка… Секацкий не столько видел их, сколько угадывал по еще более густой, черной тени. Еще одно пятно, чернее окружающей черноты, медленно двигалось к нему. Ага! Предчувствие не обмануло. Вот обозначились контуры плотного тела, удлиненной башки с круглыми ушами… Медвежья голова легла на лавку, и Богдан резко присел, рванулся из спального мешка.

Тьфу ты! Почудится же такое… Давешний мужичонка-хозяин стоял на коленях у лавки. Что принесло его — неясно, и, может быть, с самыми черными мыслями тихо крался он к лежащему Богдану… Но был это он, хозяин дома, со своей заросшей харей; с чего это почудилось Богдану? Ну, подбородка нет, низкий лоб, всклоченные волосы принял за волосы на шее медведя, «ошейник»… Глупо до чего!

Какое-то время они так и стояли по разные стороны скамейки, и их лица разделяло сантиметров семьдесят, не больше.

— Слышь… У тебя ватник есть? — спросил вдруг хозяин Богдана. Тот вздрогнул, чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Ну, есть у меня ватник… Тебе нужен? Невнятное ворчание в ответ.

— Да, у меня ватник есть… Хочешь, я дам тебе ватник?

Хозяин молчал, и Богдан не был уверен, что тот его слышит и понимает.

— У тебя палка есть? опять спросил вдруг хозяин.

— Какая палка?

— У тебя палка есть?

— Да, есть.

И опять Секацкий не поручился бы, что хозяин его слышит и тем более — что понимает сказанное.

— Хозяин, тебя как зовут?

Молчание.

— Меня Богданом кличут, а тебя?

Молчание.

— Тебе нужна палка?

Молчание.

— Ты хочешь крови? — вдруг сказал хозяин.

— Не-ет… Нет, я крови совсем не хочу… Почему ты спрашиваешь про кровь?

Ворчание, невнятные горловые звуки, как издаваемые младенцем, но только очень сильным и большим.

— Я живу в городе, в доме на третьем этаже, — начал рассказывать Богдан, и у него тут же появилось ощущение, что его тут же перестали слушать.

Мужик вдруг вскочил, стал заходить Богдану за спину. Богдан инстинктивно попятился, переступил вонючую скамейку, а хозяин зашел вдруг за печку — в закуток, куда и не заглядывал Богдан. Почему-то было видно, что он сильно раздражен. То ли по резкости движений — шел и дергался, то ли по выражению косматого лица, непонятно. Во всяком случае, он что-то ворчал и бормотал, косноязычно приговаривал, и Богдан все никак не мог понять — говорит он на незнакомом языке или бормочет без слов, только очень уж похоже на слова.

— Хозяин… А, хозяин, пошли пописаем… До ветру пойдем?

Почему-то Богдан счел за лучшее сообщить о своих намерениях. Хозяин не отреагировал, и Секацкий тихо надел сапоги, нащупал за правым голенищем нож. На улице — прохладный ветер, чуть меньше тишины и чуть меньше темноты, чем в избе. Светили звезды, угадывались забор, крыша соседней избы, кроны деревьев. Во всей деревне не светилось ни одно окно. Деревня лежала тихая, освещаемая только звездами и серпиком луны, как затаилась.

Секацкий сделал два шага, не больше, и почувствовал вдруг, что здесь, на улице, опасно. Кто-то стоял за углом дома и ждал. Секацкий не мог сказать, чего ему нужно и даже как он выглядит, но совершенно точно знал, что за углом кто-то стоит, живой и сильный, и что он явился не с добром. Перехватив рукоятку ножа, Секацкий сделал несколько осторожных шагов. Он еще не был уверен, что ему нужно сцепиться с этим, за углом, и громко окликнул:

— Ну, чего стоишь? Я вот сейчас…

Он еще понятия не имел, что он сделает сейчас этому, за углом, и вообще в его ли силах что-то сделать, как вдруг чувство опасности исчезло. Никто не стоял за углом, никто не поджидал в темноте Богдана. Он не знал, куда делся этот ожидающий, но был уверен — его больше нет. На всякий случай Богдан заглянул за угол — там не было никого. Чтобы посмотреть, нет ли следов, было все-таки слишком темно. И ветрено — спичка гасла почти моментально, Богдан не успевал рассмотреть землю.

Ну что, надо идти досыпать? Хозяин по-прежнему ворчал, поскуливал, скребся за печкой. А вот на ближней к выходу лавке что-то неуловимо изменилось. Секацкий не мог бы сказать, в чем состоит перемена, но обостренным чутьем чуял, знал — здесь сейчас не так, как было несколько минут назад, когда он только выходил. За то время, пока он выкурил папиросу, что-то в избе произошло. Взяв нож в зубы, лезвием наружу, Богдан чиркнул спичкой. В застойном воздухе избы огонек горел достаточно, чтобы Богдан Васильевич рассмотрел и на всю жизнь запомнил: на лавке, вытянувшись, как человек, спала огромная медведица. Возле ее левого бока свернулись клубочком два маленьких пушистых медвежонка.

Богдану Васильевичу и самому было странно вспоминать это, но паники он не испытал: наверное, и до того слишком много было в этой деревне чудес и всяких странных происшествий. Спокойно: мало ножа, надо немедленно взять карабин. Он решил: взял оружие, сказал вполголоса:

— Карабин армейского образца… Насквозь пробивает бревно, бьет на четыреста метров. Хорошая штука, полезная.

За печкой замолчали, и Секацкий повторил все это еще раз, так же негромко, разборчиво, и добавил, что против медведя такой карабин — самое первое дело.

За печкой опять завозились, потом мужик тихо прошел к двери, вышел. А Секацкий так и сел спиной к стене, держа карабин на коленях. Он то задремывал, опуская голову на карабин, то вспоминал, кто лежит на лавке в трех метрах от него, резко вскидывался, поводя стволом. Так и сидел, пока предметы не стали чуть виднее (хозяин так и не пришел).

Тогда Богдан тихо-тихо поднялся, надел на плечи рюкзак. Не очень просто идти тихо-тихо, чтоб не шелохнулась половица, неся на плечах полтлора пуда образцов плюс всякую необходимую мелочь. Но надо было идти, и Секацкий скользил, будто тень, держа в левой руке сапоги, в правой, наготове, карабин. Что это?! Серело, и не нужно было спички, чтобы различить: на лавке лежала женщина. Да, огромная, да, неуклюжая, но это была женщина в дневном цветастом сарафане, в котором проходила и весь вечер. И дети в белых рубашонках: один свернулся клубочком, другой разбросался справа от маминого бока. Почему-то от этого нового превращения Секацкий особенно напрягся— так, что мгновенно весь вспотел.

Над лесом еще мерцали звезды. Секацкий знал: если они так мерцают, скоро начнут одна за другой гаснуть. И было уже так серо, что можно было различать предметы, сельскую улицу, заборы. Уже на улице — чтобы ничто не могло внезапно ринуться из двери! — Секацкий надел сапоги, поправил поудобнее рюкзак и вчистил за околицу деревни. И как вчистил! Вот он, ручей, вот она, тропка вдоль ручья. Пробирает озноб, как часто после бессонной ночи, ранним, холодным утром Восточной Сибири. От кромки леса, проверив кусты, не выпуская из рук карабина, Секацкий обернулся к деревне. Серые дома лежали мирно, угрюмо, как обычно посеревшие от дождей дома деревенских жителей Сибири. Не светились огоньки, не поднимался нигде дымок. Где-то там его хозяин, не назвавший своего имени, где-то его славный гость, стоящий ночью за углом! Может быть, они как раз для того и рассказали про дорогу, чтобы засесть на ней в засаду?!

Двадцать километров по тропинке Богдан Васильевич шел весь день, а задолго до темноты проломился в самую чащу леса, в бездорожье, в зудящий комарами кустарник. Шел так, чтобы найти его не было никакой возможности, и лег спать, не разжигая костра, поужинав сырым тетеревом — тем самым, принесенным еще с перевала. А с первым же светом назавтра вышел на тропу, через несколько километров шел уже по просеке, где далеко видно в обе стороны, где идти было совсем уже легко. И не прошло двух дней, как просека привела к дороге, дорога — к деревне, самой настоящей деревне. С мычанием скота, лаем собак и любопытными людьми. И все, и путешествие закончилось, потому что до Красноярска Богдан Васильевич Секацкий ехал уже на полуторке.

В те времена была традиция: прибыв в управление, геолог сдает полевые документы, карту, оружие, компас. А потом он может делать три дня все, что только захочет. Никто не спрашивает, где он, куда девался, никто не требует предстать перед лицом начальства. Геолог отдыхает три дня, как и где ему вздумается, а уже на четвертый день он является, чисто выбритый и приличный, чтобы отчитываться за сделанную работу, за потраченные средства, вести умные разговоры с коллегами и планировать дальнейшую работу.

Следы этого обычая сохранялись еще в 1970-е годы — по крайней мере, в некоторых партиях. Своими глазами я видел… да что там видел! Своими руками я разливал водку, пил ее, когда геологи гуляли свои законные три дня. А нашел я геологов… по звукам ружейной пальбы. Оказалось, за околицей деревни геологи сноровисто вырыли шурф, засели в нем, а на деревьях метрах в тридцати развесили то, что накупили в магазине: сковородки и кастрюли. Геологи сидели в шурфе, пили купленное в другом магазине и сажали из ружей крупного калибра по привязанным за ниточки кастрюлям. При попадании разорванный металл с воем разлетался в разные стороны, а геологи дико хохотали и починали новую бутылку. И мы почали несколько бутылок, расстреляли до десятка кастрюлек и сковород, а потом… нет, я не буду писать, куда мы пошли потом и что делали! Вы еще маленькие и вообще редактор не пропустит.

Но это еще что! Это уже вырождение жанра, последние прости-прощай древних геологических законов времен Великой экспедиции 1920-х — 1950-х годов! Вот в 1960-е годы геологи устроили дуэль… Самую настоящую дуэль, и один из них всадил другому пулю из маузера в задницу. Почему именно туда — не знаю и вообще никто не знает, потому что геологи не помнили ни из-за чего была дуэль, ни обстоятельств самой дуэли. Они помнили только, что решили стреляться, и помнили, как стояли над орущим товарищем, у которого струёй хлестала кровь из зада.

Конечно же, в 1939 году Секацкий тоже вполне мог уйти в трехдневный запой, и никто бы слова не сказал. Но он пил только первый день, а потом сразу же пошел к особистам. Секацкий клялся и божился, что это был первый и последний случай в его жизни, когда он обратился к особистам и написал им подробный донос. Донос, конечно, странный: на медведей-оборотней, как-никак! Но Секацкий был совсем не глуп, и как раз об оборотнях там у него не было ни слова! Писал он только о двух вещах: что в деревне, показанной на карте брошенной, на самом деле живут люди; и что люди эти какие-то странные: живут без домашней живности, в разговоры не вступают и даже имен не называют.

— Ясное дело, не называют! — проницательно ухмылялись энкавэдэшники. — Небось ребята опытные, инструкции получали!

— Так это что, белогвардейцы?! — пугался, по-бабьи хватался за щеки Секацкий.

— Белогвардейцы, белоэмигранты! А ты думал, кто это к нам проникает?!

— Из Харбина пришли…— подхватывал другой, а, первый показывал глазами на Богдана Васильевича — мол, не при нем! Не раскрывай государственной тайны!

Но как бы ни веселился Секацкий от общения с энкавэдэшниками, какие бы глупости они ни несли, а добился Богдан Васильевич главного — рейда доблестных органов на эту поганую деревню. Не для того, чтобы отомстить! То есть умыть кровью тех, кто пытался сожрать его ночью, Секацкий бы не отказался. Но главным было все же любопытство — кто же они все-таки такие, обитатели этой деревни?! И добился: на две недели Секацкий был направлен в распоряжение энкавэдэшников для вершения своего патриотического долга.

Ехали двумя машинами, и Секацкий умилялся комфорту, скорости, количеству и качеству еды и напитков. Хотя геологов как будто тоже баловали, сравнить их обеспеченность с обеспеченностью энкавэдэшников было невозможно. Ехали весело — пятнадцать здоровенных лбов, с оружием, против нескольких жалких шпионов!

— Смерть шпионам! — орали пьяные энкавэдэшники на остановках, шмаляя из ТТ по стволам осин и березок.

По дороге добрались до просеки. Ладно, и по просеке можно ехать, если не жалеть автомобиля. А зачем его жалеть, если государство даст нам новый?! Вперед, товарищи, воюем по-сталински, вперед! По тропинке пришлось идти на своих двоих, но что такое двадцать пять километров, если дорога известна, а впереди коварный враг?!

Да, враг был очень коварным, и самая его коварная штука состояла как раз в том, что никуда не привела эта тропинка. То есть привела, но не в деревню привела, а в болото. Так вот и становилась тропинка все слабее, все нехоженей, вот уже и постепенно заглохла в болотине. То есть было все, что он рассказывал, — все изгибы дороги, все приметы лесного пути. Но только вот деревни не было — ни населенной, ни заброшенной, никакой. Получалось, что и карта врала — по ней должна быть ненаселенная деревня, а ее-то и в помине нет!

Секацкий покрывался холодным потом — вот вернутся, и посадят его на табуретку посреди комнаты те самые, с которыми сейчас он хлещет водку, и спросят его так задушевно: расскажи-ка нам, мил человек, зачем сочинил про ту деревню, ввел в заблуждение доблестные внутренние органы? А что? И не таких спрашивали, и не по таким еще поводам, и очень даже часто бывало, что геолог оказывался вдруг то агентом НТС, утаившим от революционного народа необходимое ему месторождение, то оказывалось, что он вообще недостаточно любит товарища Сталина и стал работать на вражеские разведки и эмигрантские подрывные центры, за что обещаны ему поместья и графский титул, когда враги Советской власти восстановят неограниченную монархию…

Но зря, зря дергался Секацкий, без причины; случай был совсем не тот, а энкавэдэшники сами пребывали в полном смятении духа. Потому что знали они точно — есть деревня! Была населенная до 1933 года, а потом население деревни вывезли «в район» за уклонение от коллективизации, и стала деревня ненаселенная. Но вроде бы сама-то деревня, дома и коровники, должны остаться! Не может быть, чтобы ее не было, деревни! А ее вот как раз и не было, и Секацкий был не виноват. Потом даже на самолете сделали спецвылет над деревней и тоже ее не нашли — внизу болото и болото, безо всяких признаков деревни.

Секацкого потом еще много раз допрашивали, дергали по самым разным поводам, и у него сложилось впечатление, что хотят его поймать на противоречиях. Вдруг он через месяц, в ноябре, уже забудет, как врал в октябре, и можно будет его замести. Но, может быть, Секацкий уж очень боялся и видел в действиях энкавэдэшников то, чего они и не думали затевать.

И только один раз Секацкий чуть не попался: когда пожилой, умный следователь Порфирьев долго пил с Секацким чай, почти весь вечер, а потом задушевно так сказал:

— Ну, а теперь давай-ка все рассказывай, все, что в этой деревне было на самом деле!

И такой он был свойский, мягкий, уютный за чайком, так они хорошо говорили, что Секацкий чуть было не рассказал про людей-медведей. Трудно сказать, чем бы это обернулось для Секацкого, но он все-таки вовремя вспомнил, с кем разговаривает, какой на дворе стоит год и что нечего нести всякую клерикальную и мистическую чепуху, развращать революционный народ сказками про то, чего не бывает на свете.

И, сделав дурацкую рожу, Секацкий развел руками:

— Да все я рассказал уже, Порфирьев!

И Порфирьев мягко усмехнулся, не стал нажимать… Но Секацкий видел — не поверил. И уже после войны, в конце пятидесятых, когда Порфирьев давно был на пенсии и уже плохо ходил, Секацкий — уже доктором наук, лауреатом всяких премий, как-то сидел с ним на лавочке, вспоминал минувшие дни. И Порфирьев, распадавшийся физически, но сохранивший полнейшую трезвость ума, спокойно воспринявший и XX съезд, и доклад Хрущева; Порфирьев, которому оставалось прожить считанные месяцы, задумчиво сказал тогда Секацкому:

— Дорого бы я дал, чтобы знать — с чем вы все-таки тогда столкнулись, в той деревне…

И вновь Секацкий не решился, повторил свою версию двадцатилетней давности. Порфирьев рисовал тросточкой в пыли узоры, не поднимая лица, усмехался…

— А вот теперь скажи, Андрюша, нормальный я?

— Нормальный… Да, вы вполне нормальный, это совершенно точно!

— А коли я вполне нормальный, что это было со мной? Что думаешь?

И я честно ответил:

— Не знаю… Не знаю, но я верю, что все это и правда было.

Мы сидели вдвоем в здании Научно-исследовательского института геологии и минерального сырья, пили водку, а за окном свистела вьюга. Скреблись мыши за огромными шкапами, колотился ветер в окно, дышал паром цветочный чай в кружках, и жгучие глотки водки оказывали какое-то особенное воздействие в этот поздний час, в историческом почти что здании.

Тогда я, помолчав, добавил:

— Скажите, Богдан Васильевич, а вы никому, кроме меня, эту историю не рассказывали?

Вот на этот вопрос Секацкий мне и не ответил, а я на ответе и не настаивал. И до сих пор не знаю — есть ли еще, кроме меня, слышавшие эту давнюю и непонятную историю.

Глава 22 ЧЕРЕЗ ПУРГУ

Это произошло в 1987 году, когда моя экспедиция вела раскопки поселения Косоголь, — это на западе Красноярского края. По мнению академика А.И. Мартынова, в скифское время тут находилась столица небольшого княжества. Скифов, обитавших на крайнем западе скифского мира, в Причерноморье, описали греки. Живших на крайнем востоке, в пустыне Алашань, — китайцы. А скифов, обитавших в Южной Сибири, описывать было особенно некому. Купцы из Персии, Средней Азии, Центральной Азии торговали с ними, но не очень интенсивно, а уж летописцы и люди ученые вообще не знали ничего определенного об этих маленьких примитивных государствах, вырастающих из союзов племен.

Тогда, в III веке до Рождества Христова, Косоголь, для нужд обороны зажатый между озером и рекой Сереж, состоял из нескольких десятков землянок, нескольких больших домов, наверное знати, и глинобитного дворца вождя, все больше становившегося царем. Наверное, было в городе немало юрт, но от них почти ничего не осталось, и судить о них трудно. Немного людей жило в городе? Так ведь это — самое начало; и Киев начинался с перевоза через Днепр, устроенного неким Кием, Рим — с крепостцы на Капитолийском холме, куда прятался маленький разбойничий народец, а Москва еще в XI веке была попросту деревушкой с курными избами, обитатели которых ловили рыбу и собирали грибы на месте будущих площадей, проспектов и храмов.

А в Косоголе скифского времени было уже орошаемое земледелие— от озера отводили воду на поля. Были глинобитные, непрочные, но дворцы, и был свой город мертвых — по склонам холма, нависающего над Косоголем, поднимались курганные могильники. Чем выше по горе — тем курганы пышнее, богаче — наверное, чем богаче человек, тем выше его хоронили.

Мы участвовали в раскопках в 1986 году, а в 1987 году сложность пребывания на Косоголе состояла в том, что академик Мартынов все никак не мог приехать, и возглавлял лагерь человек, которого я назову его кличкой — Пидорчук. Кличка возникла от того, что сей великан археологии бронзового века открыто жил в одной палатке с неким старшеклассником. Этого мальчишку с порочным, вызывающе-дерзким и неинтеллигентным лицом я тоже назову его кличкой — Мамочка. Ведь Пидорчук очень заботился о высоком положении юного любовника и требовал от студентов 3—4 курсов, чтобы они называли школьника строго по имени-отчеству и на «вы». Ну и достукался Вовка Пидорчук, получил в ответ и собственную кличку, а мальчика — Мамочка.

Косоголь-87 запомнился мне двумя событиями. Одно из них состояло в том, что в этом лагере я 12 августа 1987 года начал писать свой первый в жизни рассказ. Пидорчук в очередной раз учудил, сделал вывод, что из реки воду пить нельзя; и поскольку вся техника сломалась, воду носить предстояло на руках за три километра, из колодца. Как?! А вот так: на носилки ставится канистра, и два человека торжественно ее несут. Ушли мы из лагеря всем коллективом, сразу по окончании работ и ужина, то есть часов в семь, вернулись часа в три ночи, с полными канистрами. Выспаться время было, потому что завтра — выходной, стояла чудесная звездопадная ночь, и никто особенно не торопился. Белела каменистая дорога, насыпанная между болотами, кричали птицы в темноте, кто-то шумно возился в озере — может быть, конечно, и русалка, но, скорее всего, это охотилась ондатра. А в серебряном сиянии луны, над молчаливыми громадами холмов стояли звезды. Одинокая звезда стояла в стороне, меж двух вершин; звездочка мягко мерцала, и у меня возникла полная уверенность, что именно эту звезду как раз и видел уже придуманный герой моего первого рассказа.

Вернулись в лагерь и отнесли канистры с водой в палатку Пидорчука.

— Гражданин начальник! Вот вам вода!

— А сюда-то ее зачем?!

— А чтоб не выпили… Подержите лучше у себя!

После чего народ отправился спать, а я запалил свечу в хозпалатке и до первого света писал рассказ.

А второе происшествие было такое…

Во время обеда я ушел на берег озера, к временному домику рыбака Сереги. Кособокий рыбак-горбун ловил сетями мелкую рыбешку и охотно менял ее на вино. Я пришел с бутылкой и не только унес ведро рыбы на ужин, но еще выпил из собственной бутылки и поел превосходной ухи.

Застрекотал мотоцикл — это приехал знакомый Сергея, Вовка… Скажу правду — на самом деле я не помню, как звали этого человека, и называю его Вовкой, просто чтобы как-то называть. Приехал он, конечно же, с водкой, с сеткой-бреднем и с желанием купить еще рыбы.

Сергей выпил и пошел ловить, а мы его ждали на берегу. Лежа на травке, мы слушали, как ветер шуршит в камышах и как журчит вода. Небо уже было синее, высокое — предосеннее, ведь в Сибири осень наступает очень рано. А облака плыли еще белые, пухлые — летние.

Может быть, Володя проникся ко мне доверием, но скорее всего — я оказался для него случайным встречным, одним из тех, с кем мало вероятности увидеться еще когда-нибудь и которому открываются так же, как случайному попутчику в купе.

Несомненно, действовала и выпитая водка, и обстановка — тихо, словно на краю земли, очень тепло и хорошо. А поскольку он носил эту историю в себе и сильно хотел ее рассказать, то вот ему и представился случай. Меня эта история поразила, и я передаю ее почти так, как услышал.

Володя был из железнодорожников; его дед был путевым обходчиком, а отец и дядька поднялись уже до машинистов; такая же судьба уготована была и парню — если только не закончит, по выражению родственников, какой-нибудь институт. Но и в этом случае родственники хотели, чтобы Володя работал на железной дороге; похоже, дело тут было не только в выгодности работы или в наметившейся семейной традиции, сколько в понятности для них самих того, чем будет заниматься сын и племянник.

Семья считала себя весьма обеспеченной и занимающей неплохое положение по понятиям станции Глушь. Володе светило будущее уж вовсе лучезарное — работать на железной дороге, и притом с высшим образованием. И когда Володя стал дружить с хакасской девушкой из сильно пьющей семьи, родственники горели одним желанием: как бы все это побыстрее прекратить.

Для родственников Марины, скотников из захолустного колхоза, вообще было не очень важно, за кого выйдет замуж Марина и выйдет ли она вообще. Их как-то больше интересовало, сколько водки они выпьют сегодня и будет ли на что им выпить завтра. Они пасли скот, потому что не умели делать совершенно ничего другого. Пасти скот было для них таким же естественным, само собой разумеющимся занятием, как для русского сельского жителя — сажать картошку весной и квасить капусту по осени. Но и этого дела они по-настоящему не любили, и вообще, похоже, не любили ничего на свете, в том числе и собственных детей, может быть, кроме водки. Жизнь была устроена, и не ими устроена так, что надо пасти скот и заводить детей… Но ведь из этого не следует, что скот и детей надо любить.

А Марина, неизвестно почему, совсем не любила водки, хорошо училась и оканчивать последние два класса школы должна была в Глуши (там, где училась она до сих пор, была открыта только восьмилетка). Они и познакомились в девятом классе, сведенном из нескольких восьмых (большая часть жителей Глуши, хоть и считает себя куда чище родни Марины, окончив восьмой класс, идет или работать, или в ПТУ).

Марина поразила воображение Володи, рассказав о прелестях жизни на хуторах, — то есть на уединенных, заброшенных в степи станках, — длинные, как сроки, овчарни, один-два домика для пастухов и ни одного двуногого разумного существа на двадцать, тридцать километров окрест.

— Можно весь день как встать, так и ходить в одних трусах, никого нет! — радовалась Марина. — Только коршуны в небе парят да хрустит трава — едят бараны.

— А зимой?

— А зимой еще тише! Встанешь, дашь баранам комбикорма и опять можно спать хоть весь день. А из тайги волки приходят; они по снегу бегут. Как скользят, совершенно бесшумно…

Отец Марины, когда был трезв, стрелял волков, гонялся за ними на снегоходе, но волки сумели удрать, а через три дня все равно залезли в овчарню и утащили трех баранов прямо из стойла.

— И тишина… В деревне то люди говорят, то мотоцикл проедет, а тут — по три дня не слышно и не видно ничего.

Володе и станция Глушь казалась местом скучным, чересчур уединенным, и хотелось переехать если и не в Красноярск, то хотя бы в Шарыпово или Назарове, где живут десятки тысяч людей, где жизнь интереснее и ярче, чем в поселках.

Так что и женись Володя на Марине, совершенно неизвестно, что бы из этого получилось, — очень уж разными были их жизненные интересы, бытовой опыт, желания. Но пока Володя вовсю ухаживал за девушкой, и после школы все это вовсе не прекратилось, хотя Володя в ожидании призыва в армию работал временно обходчиком, а Марина уехала на станок пасти скот — дальше ее претензии к жизни как-то не шли.

Володя, конечно, мог бы и сразу поступать в институт и тогда бы получил отсрочку, но тогда бы он мог и вообще не попасть в армию, а родственники считали это совершенно недопустимым. По их понятиям, парень должен был сначала отслужить в армии, а потом уже поступать в институт, заводить семью и думать, как ему заработать побольше денег. Так что он работал себе и работал, просто ожидая, когда ему исполнится 18 лет и он сможет выполнить священный долг перед Родиной. Тут имеет смысл добавить, что Володя пошел в школу поздно. 18 ему исполнялось в октябре, так что ждать призыва оставалось недолго — несколько месяцев.

А Марина жила на хуторе километрах в тридцати от Глуши, совсем одна, или с родителями, или со старшим братом, который приезжал время от времени с такого же уединенного, затерянного в снегах хуторка. Володя приезжал к ней несколько раз на мотоцикле и, не дорожа работой, порой оставался и в будни. Я не тянул его за язык, он сам проговорился насчет того, что у них с Мариной уже все было, и как раз во время его визитов к ней на хутор.

По молодости лет Володе было трудно понять, как относится к нему девушка, он привел только слова матери. Уговаривая его оставить Марину, мама много раз повторяла насчет того, что вот найдет он подходящую девушку, и она его любить будет не меньше, чем «эта Марина». Родители, как видно, зрили в корень и понимали больше, чем сам парень.

А для самого Володи запретная любовь к Марине стала способом впервые делать не так, как хотели от него родственники, быть самим собой, а не младшим представителем клана. То всегда и все решали за него, и даже если он вроде бы сам решал какие-то важные вещи, то все равно после совета со старшими (и поступал так, как советовали, конечно). А тут он и решал сам, и решал вопреки мнению семьи! Самостоятельность кружила голову, Володя пил ее, как пьют хорошее вино или выдержанный коньяк. Наверное, он мог и жениться на девушке, особенно если родственники продолжали бы их разлучать. И, конечно же, Марина была для Володи частью предармейского загула, пьяного буйства и куража, которым тешится рекрут перед тем, как уйти на два года.

Ну, и еще одно… Марина обещала его ждать; Володя знал очень хорошо — ждут далеко не всегда, а Марине он почему-то верил очень сильно. Была ли и впрямь Марина из тех, кто ждет, судить мне трудно — я ведь никогда ее не видел, но Володя и спустя несколько лет, уже бывалым человеком, был совершенно уверен — ждала бы! Получалось, что в жизни Володи есть какая-то область, не только независимая от воли и желаний родителей, но и область, в которой он — взрослый человек, на которого полагаются, к которому относятся серьезно, кого выбирают из множества других людей.

Обещания и клятвы 17-летних — не самая серьезная реалия, и старшие глубоко правы, считая не очень серьезными отношения столь молодых людей. Но сами-то молодые люди оставались настроены крайне серьезно, по крайней мере пока.

Володю призвали неожиданно. Сам он подозревал, что это тоже способ разлучить его с Мариной, чтобы они не успели встретиться еще раз, перед самой дорогой дальней! А ведь военкома всегда можно попросить о том, чтобы повестка была сегодня, а забирали — уже завтра. Это просьбу об отсрочке военком вполне может и не выполнить, а уж об ускорении призыва — это всегда с удовольствием!

Впрочем, и теперь у молодых людей сохранялась возможность увидеться. Сам Володя никуда уже уйти не мог, но ведь его роману с Мариной очень сочувствовали девушки, учившиеся в том же классе. И соседка Володи, Лена, со своим парнем («правильным», надо полагать) ринулась к Марине, предупредить.

Тут надо сказать, что на призывном пункте царил обычный советский бардак, и призывники сначала собирались в Шарыпово, в получасе езды от Глуши. А потом уже призывников везли в Красноярск, проезжая станцию Глушь… Станция Глушь и поселок Глушь располагаются на некотором расстоянии друг от друга, и на полустанке поезд всегда стоит минут сорок — тут к нему прицепляют тепловоз, составом маневрируют…

Успеть в Шарыпово Марина вряд ли смогла, а вот на станцию — шанс был реальный. Володя потом удивлялся, какая хандра навалилась на него, как только он оказался на призывном пункте, как бы уже не дома, а в армии, или, скорее, по дороге в это приятное заведение. Наверное, все тоскуют, кто больше, кто меньше, но тут уж на Володю навалилась такая страшная тоска, словно жизнь кончилась в его восемнадцать лет и все осталось за дверями, закрывшимися за спиной.

А тут еще выпал снег, продолжал падать всю ночь, закрыл землю, дома и деревья везде одинаковым саваном, будто отсек Володю от всего его прошлого и от всего, что еще могло быть в его жизни. В среде, где воспитывался Володя, служба в армии считалась обычным возрастным этапом, а он почему-то остро чувствовал, что снегопад отрезает что-то, бывшее в его жизни до приказа, до призыва и до этого буйного снега.

Поезд в Глуши простоял почти час, и они встретились, Володя с Мариной. Встретились, потому что Марина ухитрилась пройти больше тридцати километров по зимнику от своего хутора, и они даже прогуляли в стороне ото всех почти что целых полчаса — спасибо деликатным офицерам. А у Володи почему-то не отпускала, не отходила от сердца все та же ледяная тоска, и только усиливалась эта тоска от того, что гуляли они перед снежным полем, на котором снег скрывал все неровности, засыпал все лежащие предметы, и совершенно неясно было — где там, по полю, бегут проселочные дороги, где там валяется брошенный с сентября ящик или, тем более, где лежат ворохи соломы или где росла по обочинам дорог высокая пожухлая трава. За полем шли холмы, тоже белые, снежные, уходящие вершинами даже не в тучи, а тоже во что-то белесое, беременное снегом, снегом, снегом…

Марина несла влюбленную чушь, обещала ждать, Долго шла за тронувшимся поездом, и Володя видел, как она машет вслед составу. А парень как-то и не чувствовал ничего, кроме этой ледяной тоски, кроме белесого снежного мрака в душе.

Потом он казнил себя за эту душевную тупость — не мог сказать что-то хорошее! А может, он и говорил, но не запомнил? Володя и сам этого не знал. Но писем почему-то не писал, все ждал чего-то, и сам никак не мог понять — чего.

А через два месяца Володя получил письмо от соседки, той самой Лены. Лена писала, что они с ее парнем Марины на хуторе не застали, ждали до темноты и оставили на хуторе письмо. И что Марина уже поздно вечером приехала на хутор из-за перевала и прямо ночью пошла по дороге на Глушь. Ей говорили подождать до утра, но она знала, что поезд стоит на Глуши рано утром, и пошла. Дальше Лена писала, что труп Марины нашли совсем недалеко от Глуши, километрах в пяти. «Ты, может быть, помнишь, что в день, когда ты уезжал, все было засыпано снегом?» — писала Лена. Так вот, как ни было все засыпано, завалено, а кое-что удалось понять: в темноте Марина сбилась с пути, прошла лишние пятнадцать километров по нехоженой дороге, в снегу по щиколотку, и присела, совершенно измученная, прямо на снег. Она, конечно, знала, что так делать ни в коем случае нельзя, и если все-таки присела — значит, сил и правда совсем не было. Оставалось ей всего километров пять, и уже стали бы видны станция, столбы электропередачи и насыпь железной дороги.

И опять начавший было отходить Володя пребывал, как в тумане: кто же это приходил к нему на станцию?! Кто же говорил ему все замечательные слова, на которые он, как деревянный, почти не отвечал?! Кого он целовал в хвосте состава, отойдя от остальных, если Марина в это время на самом деле сидела мертвая в сугробе, примерно за пять километров?

И до сих пор, прошло вон сколько лет, не может он понять, кто же это был у него там, на станции?!

— Но ведь Марину видели и другие люди?

— Конечно видели, десятки человек!

— А были среди них те, кто знал Марину при жиз… до этого происшествия?

— Сколько угодно! Все, кто из Глуши, — все знали Марину.

— А это сколько людей?

— Человек десять…

Разговор у нас как-то увял сам собой. В синеве плыли облака, плескалось озеро, кричали по-прежнему птицы, даже сильнее разорались к вечеру. Мы лежали, курили у озера, и за время рассказа Володи еще раз опорожнили стаканы.

— А когда вернулся, проверял?

— Еще до этого проверял… Там же все письма читаются, а что я с ней встречался, был свидетель… В смысле, на станции встречался. Ну, мне один и прочел лекцию — про галлюцинации и про коварство ненавистного врага, Китая и Америки.

— А коварство тут при чем?

— Ну-у… А может, они что-нибудь придумали и теперь нашу боеспособность рушат…

— Но что Марина мертвая, они подтвердили?

— И что мертвая, и что Лена не соврала, замерзла в ночь до… ну, до того, как мы стояли в Глуши… Они по своим каналам проверили, что Лена не соврала.

Я лично гораздо больше склонен верить этой Лене, чем всем армейским особистам, вместе взятым, с их диким бредом про китайцев, разрушающих боеспособность наведенными галлюцинациями. Но Володя, как видно, думает как раз наоборот, для него важна эта проверка.

— Володя…

Он поворачивает голову.

— А сейчас ты что об этой истории думаешь?

— Да ничего… Стараюсь вообще не думать.

Володя давно поступил в институт и скоро его окончит, давно стал работать на железной дороге, давно женился, и его сыну четыре года. Все главные события в жизни с ним произошли уже давно. И я понял так, что старая непонятная история мучит его, но сам он не считает правильным, чтобы она его мучила, и себе воли не дает. Да и времени немного, чтобы думать: работа, учеба, семья, огород, вот еще и мотоцикл купил, копит себе на машину…

— Знаешь, как у нас говорят про перестройку? — обращается ко мне Володя, и я понимаю это так, что доверительный разговор кончился.

По России мчится тройка:

Мишка, Райка, перестройка.

Водка — десять, мясо — семь,

Ошалел мужик совсем!

И он смеется, выпуская сигаретный дым колечками. А из-за камышей подплывал к берегу кособокий Сергей, вез вытащенных из сетей рыб, и мы пошли к его лодке разбирать рыбу; а вскоре распрощались, как выяснилось — навсегда.

В тот вечер я вернулся в лагерь, неся в руках ведро с рыбой, а в голове — полный сумбур, и у меня нет уверенности, что этот сумбур за тринадцать лет стал хоть чем-то более осмысленным. И я не знаю… и тогда я не знал, и сейчас не знаю, чему удивляться больше и что считать более удивительным: явление множеству людей Марины, которая то ли сидела в сугробе, то ли махала вслед составу… Нет, действительно, история совершенно непонятная, необъяснимая даже в деталях, и в ней наплетено сразу несколько противоречащих друг другу вещей… В этой истории все, решительно все необъяснимо и непонятно!

Что более удивительно и странно: эта темная, загадочная история или зрелище девчушки, едва-едва достигшей восемнадцати лет, которая в глухую ночь и в снегопад идет за тридцать километров, чтобы несколько минут поговорить и несколько раз поцеловаться со своим мальчиком, которого никогда больше не увидит?

Я не знал, что удивительнее, тогда, в 1987 году, и не знаю этого сейчас.

Глава 23 КОЕ-ЧТО О ДЕРЕВЕНСКИХ НРАВАХ

Интересно, а освобождать людей от идиотизма городской жизни Карл Маркс никогда не собирался?

С. Есенин

Истории про сельских ведьм и колдунов не балуют разнообразием. Из одной деревни в другую, из поколения в поколение повторяется одно и то же; как будто сговорившись, ведьмы пугают запоздалых прохожих, превращают в кровь молоко у коров, накидывают обручи… В общем, действуют по стереотипу.

В деревне Карпицкая под станцией Чернореченская еще недавно жили две бабушки — светлая и темная, причем они были такими и по духу, и по характеру, и по цвету волос: светлая бабушка была седая, черная — темноволосая.

О демонических наклонностях обеих бабушек прекрасно знали односельчане, но если черная использовала свой талант, чтобы гадить односельчанам, то светлая — чтобы помогать. Например, корова темной ведуньи крала молоко у всех остальных коров в деревне: как начнет она реветь диким голосом, так значит, что у чьей-то коровы обязательно пропадет молоко. Вместо молока начинает идти из вымени кровь… а надо напомнить читателю, что ветеринаров в деревне, как правило, попросту не было. Если же и были, то лечили они только колхозный и совхозный скот. А если и лечили скот частников, то очень часто лечили так, что лучше бы они этого не делали. Наверное, это касается не всех сельских ветеринаров, но, видимо, были и те, кто создал этому сословию мрачную славу невероятных пьяниц и бездельников.

Одним словом, если с твоей скотиной такая беда и начинает она доиться и даже плачет она кровью, то тут путей только два: резать скотину или идти к светлой ведунье.

Звали эту хорошую ведьму Селиваниха (от фамилии Селиванова), и умела она исправлять зло, принесенной той, другой ведьмой, темной. Как что-то случится — идут к ней, несут кто курочку, кто молочка, кто копченого сала… В общем, когда мне рассказали эту историю, ассоциация у меня вс тикла куда как нездоровая — с бандой воров, которая сговорилась с милицией и после каждой кражи аккуратно сообщает, где искать. Бравые стражи порядка находят похищенное, но, конечно же, не задаром, и щедро делятся со своими кормильцами, криминальными элементами.

Во всяком случае, когда мужики скинулись уже живыми деньгами, попросили Селиваниху совсем искоренить черную ведьму, старушка объяснила, что последствия исправить она еще может, а вот вообще пресечь возникновение всяких бед — не может никакими силами. Так что подозрения мои, может быть, еще и не беспочвенны.

Рассказывают и о том, как некой девушке в поселке Иланском ведьма передала знание. Мол, подстерегла она некую впечатлительную девушку, когда шла она от остановки поезда к поселку, а в Иланском пройти надо около полукилометра, и первый же домик по дороге — как раз ведьмин. И остальные дома поселка лежат еще довольно далеко от него, одинокого ведьминого домика.

Ведьма жила одна, устала умирать, не передав никому знания, и когда девушка одна шла от станции, распахнула двери настежь:

— А ну зайди ко мне, красавица!

Девушка потом честно сознавалась, что зашла просто с перепугу — репутация у ведьмы была жуткая, и кто его знает, что будет, кинься она со всех ног бежать к поселку? Ну и зашла, что, конечно же, сразу заметили вездесущие деревенские кумушки.

Что происходило в домике, что говорила или давала девушке ведьма, покрыто мраком неизвестности. Вот что известно достоверно, так это изменившееся поведение девицы: стала она несравненно увереннее в себе, стала даже говорить иначе; не сыпала слова горохом, а роняла их веско, подумавши. Когда дня через три появилась она в общежитии, подружки сразу же заметили эту разницу, да и сама девица не скрывала— она изменилась!

— Ой, девочки! Я же теперь с каждой из вас что захочу, то и смогу сделать!

К чести девицы, от теории к практике она не переходила, но тут важен самый факт такого рода бесед. При том, что комплексом Наполеона девушка отродясь не страдала. Ну, а обо всем дальнейшем история тоже умалчивает. Известно, что девушка окончила институт, вышла замуж и уехала домой, в поселок Иланский. А появилась ли там новая практикующая ведьма, этого я не могу сказать точно.

Но таких или почти таких историй я мог бы сообщить читателю по крайней мере десять или пятнадцать, и все были бы до смешного похожи, различаясь только местом действия, годами да именами участниц.

Стоит ли? Тем более, что о судьбе сибирской сельской ведьмы я уже писал, причем подробно и получив информацию, что называется, из первых рук.

Обыкновенная история

Вот еще классическая, но все же кое в чем оригинальная история, и связана она с классическим любовным треугольником: две девицы хотели замуж за одного парня []. Причем родня этого парня, Вольдемара, хотела ему в жены девицу по имени Алена. Сам же он хотел в жены совсем другую, по имени Людмила. А происходили события в деревне Косачи, и еще сейчас живы и даже не очень стары их участники.

Такая вот простенькая история, осложненная разве что вмешательством родственников (что в нашем обществе не исключительное явление). А одна из родственниц Вольдемара, его тетка, знала… И это наложило отпечаток на все остальные события.

Самые решающие события развернулись под новый, 1974 год. До того, видимо, тоже были какие-то разговоры, уговоры, но с позиции силы пока никто не действовал.

Молодежь решила отпраздновать Новый год отдельно от старших и расположилась в доме одной из подружек Людмилы. Большая компания, человек двадцать, сидела прямо на полу, за импровизированной скатертью. Все ставни дома закрыли, двери заперли на два поворота ключа, чтобы никто не смог помешать. Веселье шло по нарастающей, как вдруг рассказчица этой истории, Валентина, почувствовала где-то за своим левым локтем нечто чужеродное… Что-то такое, чего только что еще не было, а теперь вот появилось. Девушка обернулась, и изумлению ее не было предела: позади нее стояла тетка Вольдемара, Александра — та самая, знающая. Причем Валентина вовсе не была уверена, что остальные тоже видят Александру.

— Не пугайся, Валя, я не за тобой, — произнесла Александра такие духоподъемные, вдохновляющие слова и прошла в соседнюю комнату. Там тоже выпивали и закусывали девушки и ребята, в их числе и нелюбимая родней Вольдемара Люда. Здесь Валентина окончательно убедилась, что никто, кроме нее, тетку Александру не видит. А тетка прошла через всю комнату и вышла в соседнюю. Валентине показалось, что она проделала что-то возле Людмилы, но вовсе не была в этом уверена.

Валентина прошла за теткой и дальше, в следующую комнату… Тетки в ней не было, женщина бесследно исчезла из наглухо запертого дома. Как появилась, так и исчезла.

Тут позади вскрикнула Люда. Ей стало по-настоящему плохо — подламывались ноги, страшная тошнота, темно перед глазами, сердечные перебои. Девушка откинулась к стене, что-то невнятно, жалобно бормотала, отмахивалась руками от кого-то, и не узнавала никого, даже Вольдемара.

Тут Людмила крикнула, что только что видела в доме тетку Александру, девушки заголосили в духе: «ох, отравили!», «ой, извели!» Но оказались довольно расторопными: кто-то из них слыхал, что если на кого-то навели порчу, надо его умыть, а если порченого тошнит, то надо, чтобы его вырвало. Людмилу буквально выволокли в другую комнату, поближе к воде, стали умывать, заставили пить теплую воду и вызвали сильную рвоту. Постепенно Люде полегчало, она стала жалобно, раз за разом стонать и заснула тут же, свернувшись на коврике. Ее перенесли на постель.

Наутро девушка уже чувствовала себя совершенно здоровой, только болела голова, и довольно странно — левая половина лба и висок. Но не было бы счастья, так несчастье помогло: молодые люди объяснились и решили бежать из деревни — мол, все равно им не будет тут житья.

Насколько они были правы в своих предположениях, доказывают происшествия, случившиеся 2 января 1974 года в той же деревне. Вольдемар шел с Людмилой под руку и проходил как раз мимо дома тетки Александры. И вдруг молодой, совершенно здоровый парень вскрикнул, схватился за сердце и повалился, как подкошенный! Следующие несколько минут прошли в полном кошмаре: парень катался по земле и выл, суча ногами. Его лицо страшно посинело, даже почернело, он жутко хрипел: Вольдемару явно не хватало воздуха.

Слава богу, ставшая опытной Людмила сразу поняла, что происходит, тут же помчалась к знакомой ведунье. А бабулька, не успев услышать, помчалась, держа в руке столовый нож. Так и мчалась в одном халате по деревне, торопилась к умиравшему. А добежала, стала «резать путы», которые набросила на него жестокая родня в лице Александры. Видимо, вопрос для них стоял именно так: «Если не женится, на ком мы говорим, пусть погибнет!»

Во всяком случае, парень скоро стал дышать, глубоко втягивать воздух, затих. Через несколько минут он смог встать; Людмила и бабка-ведунья поддерживали его с двух сторон.

— А повели-ка мы его ко мне…— скомандовала старуха. — Под какой-никакой будет защитой!

И последние два дня в деревне Косачи молодые люди провели под защитой местной светлой колдуньи: так было надежнее, чем гадать — кому из них придется в конце концов уезжать одному. Что они дали колдунье за защиту, я не знаю. Знаю, что молодые люди уехали из деревни, поженились и, насколько мне известно, живут себе до сих пор, имеют детей и чуть ли не внуков. Так что, получается, черная магия как-то не очень сработала.

Более того… Девушка, которой пытались приворожить Вольдемара, Алена, тоже уехала из деревни. То ли крепко любила парня, не могла его забыть, то ли повели ее прочь с малой родины какие-то совсем другие заботы, но уехала навсегда. И не сложилась ее судьба, не получилась. Рассталась Алена с одним мужем, потом со вторым, потом мелькали возле нее какие-то непритязательные люди, и сама она становилась в общении с ними все более непритязательной.

В конце концов стала Алена сильно попивать, и от этого ее претензии к жизни вообще и к мужчинам в частности упали еще ниже, естественно. Незавидная судьба запойной бабы.

По словам моего информатора, если бы родне Вольдемара и удалось женить парня на Алене, ничего хорошего не получилось. Если получает кто-то жену или мужа не по своей доброй воле, а покоряясь магии, ворожбе или колдовству, кончается все это плохо: или умирает муж или жена, или изменяет, запивается, сходит с ума, заболевает неизлечимой болезнью. Или детей у таких супругов нет, или слоняются всю жизнь по чужим дворам нищими. В общем, что-то не так во всех этих браках, не так.

— Почему же люди идут на магию, на колдовство?! Если знают, чем в конце концов кончается?

— Наверное, надеются, что вот у всех так, а у них получится иначе. Люди вон банки и сберкассы берут, надеются, что именно их не поймают…

Но и эта история, про всех ее художественных особенностях, очень стереотипна. Все в ней, как в десятках подобных.

Интеллигентная ведьма

Только одна история про деревенскую ведьму оказалась совершенно иной… Рассказал мне ее старик, совершенно убежденный, что его давно покойная бабка была ведьма! Она вышла замуж за деда, который уже «был немолодой, ну вот как ты сам…» (мне было 34 года). А главное — дед так разжирел, что не мог работать в поле, и даже надеть сапоги без посторонней помощи не мог. Ну и лег, приготовился к смерти.

А будущая бабка и спрашивает родню:

— Отдадите его мне, если вылечу?

— Отдадим, отдадим… Лечи, главное!

— Никто не верил, что она вылечит, — так комментировал мой рассказчик, внук этой четы.

А бабка и начала с того, что пришла в избу и стала снимать одежду.

— Ты чего?! Я же помру скоро!

— Эх ты! Я тебя лечить буду, а ты меня, такую молодую, такую милую, знать не хочешь!

«Помирающий» устыдился и уж, по крайней мере, не сопротивлялся больше. А утром девица сажает его кормить.

— Что, только капусту и есть?!

— Нет, еще и морковь.

— А мяса не дашь?! А хлеба?!

— Кто кого лечит? Вот тебе кусочек хлебушка, и хватит.

Так неделю и провели, и к концу этой недели дед уже мог сам обувать сапоги; к концу второй недели —выходить из дому. Стала его девушка гонять на долгие прогулки, на прополку огорода и прочие нехитрые, но необходимые и, главное, требующие больших затрат энергии дела.

В общем, ожил бедолага и, по словам внука, помер в возрасте 110 лет. Сколько лет было тогда бабке, рассказчик не помнил, но деда она пережила ненамного. И что она ведьма — был уверен на все сто процентов.

Но ведь какая образованная ведьма! У меня же возник один вопрос — откуда деревенская девушка узнала, как надо лечить ожирение? Вот это и правда непонятно. Интеллигентнейшая ведьма!

Если я в дальнейшем и буду рассказывать какие-то истории из жизни сельских колдунов и колдуний, то вот такие — самые оригинальные. И только такие.

Глава 24 ВЕЧНЫЙ МАРШРУТ ЛЕСОВОЗА

Эту историю я узнал в конце 1960-х годов. В те годы— 1968, 1969 — мамина лаборатория занималась проблемой восстановления леса, и работали мы за сезон во многих местах. В том числе работы шли и на Ангаре, в местах практически ненаселенных.

Совсем недавно тут поработал леспромхоз, и поработал, как всегда, предельно бесхозяйственно: взял только лучшие, самые прямые и ровные стволы, бросая на каждом гектаре до ста кубических метров деловой древесины — только чуть худшего качества. И, конечно же, груды веток, тонких стволиков неделовой древесины, хвои и содранной со стволов коры. Все это валяется и гниет, грибы растут, как нанялись, поднимается высокая трава, много молодой поросли сосны, осины, кустарников. На Ангаре сосна поднимается сразу после вырубки, ей нет нужды ждать, пока вырастет осинник и березняк. На вырубках-лесосеках зверей всегда больше, чем в чаще, потому что лесным зверям тут раздолье: много света, много пищи.

Экспедиция стояла в распадке, неподалеку от ручья. «Экспедиция» — это громко звучит, потому что вся экспедиция состояла всего из 6 человек, включая и меня, четырнадцатилетнего подростка. Три маленькие палатки и тент — вот и все признаки жилья в нашем лагере. Раньше сюда вела дорога, но на Ангаре часты ливневые дожди; года за три дорогу размыло так, что привозящий нас грузовик еле взбирался на склон сопки, останавливался как раз на краю старой вырубки. А несколько километров по этой вырубке, потом по другому склону огромной сопки, по распадку — это уже ногами. Потому и палатки все маленькие, подъемные для человека.

Насколько глухие эти места, можно судить по двум обстоятельствам.

Первое: деревня Манзя поставлена была в устье реки Манзя, при впадении ее в Ангару. Три самых главных притока реки Манзи имели названия, хотя и весьма непритязательные: Нижняя Зеленушка, Средняя Зеленушка и Верхняя Зеленушка. Но притоки этих речек НЕ ИМЕЛИ НАЗВАНИЙ. Вообще. И НЕ БЫЛИ НАНЕСЕНЫ НА КАРТУ. Лесоустроители сами называли реки и ручьи, как им больше нравилось. А мы, наша экспедиция, дали название ручью, на котором работали и из которого брали воду для чая и для еды: Катькин ключ — в честь сотрудницы экспедиции Катерины Харитоновой. Так все официальные документы и шли с этим самопальным названием — другого-то не было…

Но я назвал только одно обстоятельство, которое показывает, в каких диких местах мы работали. Второе — это все-таки полное отсутствие населения.

Лагерь на Катькином ключе находился примерно в сорока километрах от поселка Манзя. В этом поселке обитали от силы тысяча двести человек, а другие поселки были только на Ангаре, и ближайший лежал в пятидесяти километрах от Манзи. В отдалении же от Ангары тайга была пустая, вообще без постоянного населения.

Тайгу рубили? Да, но что это означает на практике? Это означает, что где-то на одной тысячной или десятитысячной части громадной площади лесного хозяйства идут работы. Там, на этом крохотном пятачке, лесорубы валят тайгу бензиновыми пилами. Опасный, адски тяжелый труд! Опытный лесоруб легко угадывает, куда упадет дерево; если нужно, к вершине привязывают веревку, и пока один пилит, другой тянет, чтобы ствол рухнул в нужном месте и под нужным углом.

Потом еще у сваленных деревьев обрубают сучья; уже голые стволы (их называют хлыстами) стаскивают в кучи тракторами и специальными чокеровочными машинами связки хлыстов грузят на лесовозы… Можно вывозить!

Что такое лесовоз? Гм… Это кабина, позади которой — машина на трех осях; бортов нет, кузова нет — все это не нужно. Между могучих металлических ребер складывают хлысты, закрепляют их цепями, и двадцать, тридцать тонн древесины начинают свой путь к реке.

Ползет по узкой, очень скверной дороге лесовоз, подпрыгивает на ухабах. Волочатся за ним хлысты; ведь какая ни низкая она, северная тайга, а пятнадцати, двадцати метров в высоту сосны все-таки достигают. Внутри лесовоза они не умещаются. Нужно уметь маневрировать невероятно тяжелой машиной, за которой тянутся стволы, метут по дороге. К тому же у этих стволов есть и инерция… Официальная инструкция гласит, что водителям запрещается резкое торможение, особенно если лесовоз едет под уклон. А если, не дай бог, остановится машина, стволы, двигаясь по инерции вперед, сметут кабину и сидящего в ней человека.

Своими глазами я видел это зрелище: кабина лесовоза, в которой сидят только ноги и тело до пояса. Все, что выше, смел вал бревен, двадцать или тридцать тонн, прошедшие над кабиной. И как едет водитель лесовоза, открыв дверцу со своей стороны, тоже видел. А водитель, сияя зубами, дает свои пояснения:

— Мужик, а мужик, ты бы со своей стороны тоже открыл… А то как хлысты в нашу сторону пойдут, так у меня времени не будет тебя вытаскивать. Ты на меня смотри и, как я прыгать начну, сразу сам прыгай, не тяни.

Тут любой пассажир невольно начинает вести себя несколько нервно, к радости водителя. Как герои Джека Лондона показали кое-кому «страшные Соломоновы острова», он показал вам «страшную Сибирь», и чем сильнее вы испугаетесь, тем больше удовольствия он получит.

Вообще-то, сажать в кабину лесовозов пассажиров запрещено, но, разумеется, никто не обращал внимания на эти правила, и лесовозы постоянно возили людей. Уже потому, что во многие места по-другому и добраться не было никакой возможности…

Лихие они были ребята, шоферы лесовозов! Как и везде, где денег платят много, но платят за ответственность и риск, подбирался контингент людей психологически устойчивых, физически сильных и смелых. Слабак и трус попросту не выжил бы.

В те годы среди работников леспромхозов полным-полно было вербованных, то есть людей, попавших на лесоразработки буквально из ворот лагеря. А что? Вольнонаемные даже за большие деньги не очень рвались работать в таких условиях: зимой по колено в снегу, летом размазывая по физиономии мошкару. И в любое время года — с увесистой бензопилой.

А тут является вербовщик прямо в лагерь, выясняет у начальства, кто освобождается в ближайшие недели и месяцы, и рисует лучезарную картину получения места в общежитии, а то и квартиры (тем, кто женится — сразу квартира, только не все хотели жениться), высоких заработков и вольной, веселой жизни в таежном поселке. Желающих было много, и не все они оказывались такими уж гнилыми типами. Большинство на поверку оказывались вовсе не какими-то страшными уркаганами, а просто довольно примитивными мужиками, которые в молодости наделали глупостей и расплатились за них, прямо скажем, сполна. Большинство из них работали неплохо, а некоторые даже сделали карьеру. А что? Работает мужик и пять, и десять лет на лесосеке. Узнает производство и технику, вплоть до сложнейшей чокеровочной машины, назубок. Поступить заочно в технический институт можно было и с судимостью, и глядишь — вышел человек из лагеря в тридцать лет, отсидев лет восемь или десять за что-то довольно гнусное, типа группового ограбления с причинением тяжких телесных повреждений. А к сорока он уже благообразный, приличный инженер, и когда он выступает на совещаниях в главке или в тресте — заслушаешься. Судимость давно сняли, образование высшее, жена — учительница в местной школе, а сынок пошел в школу, где преподает мама… Идиллия, да и только!

Оговорюсь, что блатных не люблю и не уважаю: за подловатость, за трусость, за патологический эгоизм, за способность причинить любое зло кому угодно, чтобы получить самому себе хотя бы микроскопическое добро. Сейчас принято восхищаться всевозможными «паханами» и «буграми», сюсюкать по поводу «бежняжек», которые всего-навсего перебили кому-то хребет, забрали денежки и пропили сбережения, которые человек копил несколько лет. А их, несчастненьких, из-за такой малости запирают в душные камеры, гонят на лесоповал, охраняют с овчарками да еще и кормят не так, как в ресторане «Прага»! Вот чудовища какие они, эти менты…

Ну так вот, преступников я не люблю и не уважаю, какие бы сопли и слюни не пускали по их адресу иные журналисты и писатели.

Но и мазать сотни тысяч людей одной, и притом черной краской — не лучшая политика. Попадали в лагеря очень разные люди, и система вербовки на лесоповал была для многих неплохим способом подняться. То есть мир тайги, хриплой сибирской кукушки, холодных желтых рассветов над зубчатой стеной хвойного леска, тяжелого непрестижного труда — это мир на любителя. Но если кому-то жизнь в этом мире казалась наказанием, растянувшимся на всю жизнь, то ведь кому-то и нравилось.

Вообще-то, в леспромхозах контингент бывших заключенных был все-таки лучше, чем на золотых приисках: там, у «золотишников», всегда была вероятность фарта— внезапного везения, не зависящего ни от чего. Просто вот промыл мужик лоток— а там самородок на килограмм!

Такого фарта нет на лесоповале, а есть тяжелый труд, и с ним вместе устойчивый и притом довольно высокий заработок, — потому и контингент весьма и весьма отличается.

Ну, а шоферы лесовозов — это вообще особая категория жителей северных леспромхозов. Эти шоферы лесовозов, независимо от своего прошлого, неизменно вызывали во мне острые приступы уважения. В них-то как раз присутствовала та сторона блатной жизни, которую воспел В. Высоцкий, — способность жить на пределе, и жить ярко, сильно и красиво.

Помню мужика, который демонстративно носил на телогрейке ромбик — значок высшего образования.

— Простите… А что вы кончали?

— Томский университет.

— Почему же вы крутите баранку?! У вас же такие… такие возможности!

— Возможности на сколько рублей?

Собеседник обалдело молчит, и шофер, окончивший Томский университет, веско разъясняет:

— Я в конторе получу сто пятьдесят… А здесь я имею семьсот. А у меня четверо детей, понял?

Другой шофер леспромхоза был не прочь поухаживать за моей мамой, и когда на крутом повороте хлысты занесло слишком далеко, машина чуть не слетела с дороги, он повернул к маме ни на миг не дрогнувшее лицо (а машина все еще виляла, как пьяная ласточка, металась между обочин) и задумчиво произнес:

— Вот так и ходишь бок о бок со смертью.

Картинщик? Трепло, не пожалевшее красного словца, чтобы обратить на себя внимание? Да, несомненно! Но свидетельствую — у него и правда было очень спокойное лицо в этот момент. Тогда как мама, далеко не трусиха, страшно побледнела — лесовоз и правда легче легкого мог слететь с дороги, и тогда после первого же удара о стволы деревьев хлысты пошли бы через кабину.

Нашу экспедицию, вернее, экспедицию моей мамы, забрасывали на старую вырубку лесовозами, так что познакомиться с этими колоритными ребятами было нетрудно. Утром нас завозили сюда, а вечером, разморенные жарой и полчищами гнуса, мы выходили к тому же повороту дороги и опять ждали полные хлыстов лесовозы.

Леспромхозовские рабочие, в том числе даже и водители лесовозов, относились к нашей работе сложно: ездят люди, вроде что-то делают, а зачем? Наука? А пес ее поймет, что это такое, наука… Впрочем, пренебрежение к науке, характерное для всех вообще примитивных людей, не мешало им все-таки относиться к экспедиции хорошо, даже немного покровительственно. Люди ведь такие… не вполне серьезные, и даже не вполне нормальные. Пропадут еще.

К нашей же работе именно на этой старой вырубке они относились особенно сложно, потому что была это не простая вырубка, а со странностями. Даже с большими странностями. Дело в том, что как раз на повороте, где нас обычно высаживали, год назад разбился лесовоз… Само по себе не великое событие, лесовозы бьются каждый год. Но это был не просто лесовоз, погибший из-за неправильных действий шофера или плохих погодных условий. Именно с этим лесовозом связана была какая-то романтическая история, и погибли в нем сразу двое; в этом лесовозе были водитель и его неверная жена, и лесовоз совершенно сознательно был пущен прямиком на огромную сосну…

Куда, в какую сосну врезался лесовоз, на полном ходу слетев с дороги, мог показать каждый сотрудник леспромхоза. И поскольку сломавшаяся от удара, изуродованная сосна заметна была очень хорошо, скорее всего, местные не ошибались. Тем более, в Манзе ведь жили и те, кто своими руками вытаскивал из перекошенной кабины останки погибших, крепили тросы, за которые вытягивали на дорогу машину, и ремонтировали ходовую часть — чтобы хотя бы на буксире можно было оттащить лесовоз в Манзю и отремонтировать. Кстати, эту машину больше никогда не использовали, а пустили ее на запчасти. Почему? Вот этого я не знаю.

О событиях же, которые привели к гибели этих людей, рассказывали разное. Кто говорил, что шофер попросту сошел с ума, заманил жену в кабину лесовоза и, дико смеясь, помчался ее убивать. Ну, а поскольку сумасшедший — он сумасшедший и есть, он как-то и не подумал, что убьется и сам.

Другие же, даже не отрицая сумасшествия шофера, говорили и о том, что вот, мерзкая баба спала с кем попало и ввела в грех хорошего человека. Как узнал — так сразу и свихнулся, и пошел на самоубийство и убийство.

Третьи рассказывали, что водителю раскрыла глаза на козни жены влюбленная в него девчонка. Она-то надеялась, понятное дело, что он жену прогонит, а к ней уйдет… а мужик-то вон как поступил!

Постепенно вокруг происшествия наворачивался такой пласт легенд, что различить под этими позднейшими напластованиями реальное происшествие сделалось уже совсем непросто. Скажем, ну откуда известно, затащил жестокий шофер неверную жену в кабину силой или заманил: мол, поедем покатаемся? Оба варианта описывались с такой художественной силой, словно рассказчики прятались в нескольких метрах от рокового лесовоза, когда он тронулся в последний путь.

Самые художественные истории, конечно, легко было разоблачить. Рассказывали, например, что развратный директор леспромхоза возил на «Волге» жену этого шофера лесовоза, чтобы заниматься с ней любовью в лесу. То же самое рассказывали и про главного инженера. Как насчет директора, не знаю, но с инженером старшие общались, и наблюдать его мне приходилось: замордованный женой человечек, который если бы повез в лес чужую жену, умер бы от страха задолго до того, как смог воспользоваться красоткой.

Но этот поворот сюжета оказался дорог сердцам работников леспромхоза: как-никак, была в нем извечная проблема неудачников, проблема униженности пролетариата, от которого начальство требует непосильной работы, да еще и покушается на их жен (простая мысль, что если их жены не захотят спать с начальниками, то и начальники обломятся, никогда не посещает пролетариат. Равно как и еще более простая мысль, что если пролетарские жены будут довольны своими семьями, никакие начальники их и не развратят, тоже глубоко чужда пролетариату).

Поэтому появилось опять же множество историй, продолжавших и развивавших версию блудливых начальников. Рассказывали даже, что это вовсе не жену порешил шофер вместе с собой, а вовсе даже и начальника. Посадил, мол, шофер начальника в лесовоз: «Сейчас ты у меня всласть покатаешься!»

По одной из версий, даже вовсе не бился вместе с начальником шофер, а просто как выехал из ворот мехдвора, так и исчез бесследно! Навсегда! Куда они уехали, начальник и шофер, никто не знает!

Все это полное вранье, причудливо накрутившееся на подлинный случай, но подстегивало рассказывание всяких фантастических историй вот какое обстоятельство…

Дело в том, что за одиноким путником на дороге иногда гонится лесовоз. Так и мчится, так и летит, дает километров под 80, и если настигнет человека, переедет его, «сделает его в лепешечку», как поэтично отзываются местные о мрачном событии. Правда, не было ни одного случая, когда этот лесовоз-убийца кого-нибудь на самом деле задавил бы. Так что насчет «лепешечки» — это скорее предчувствие, чем описание событий.

Опытные люди знают, как надо спасаться в таких случаях: надо встать за дерево, причем за такое толстое, массивное дерево, что даже лесовозу перешибить его непросто, и в которое если лесовоз ударится, то непременно погибнет. Вот якобы двое людей в разное время и проделывали такую штуку, а лесовоз проносился мимо них на дикой скорости. А в кабине видели они вцепившегося в баранку покойного шофера-убийцу, а справа от него заходилась в крике, дико хохотала, хватала себя за волосы молодая женщина с перекошенным от ужаса лицом.

Впрочем, видели лесовоз и непосредственно на лесосеке, мчащимся по поваленным стволам и нагромождениям сучьев. Разумеется, ехать по лесосеке никакой лесовоз никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет, и по поводу таких встреч, когда рассказчики лезут пятерней в затылок, полагается задумчиво говорить или: «Это Сережка (Колька, Петька, Кирюха) рассказывает… Я что? Я только повторяю…». Или же еще один образец высокомудрой задумчивости: «А кто его знает, как он там ездит… Может, он колесами земли и не касается?!» — «Летает он, что ли?» — «А я знаю?»

Якобы этот лесовоз даже обогнал как-то лесовоз Андрюхи Рваное Ухо — одного из самых отчаянных шоферов. Лесовоз-убийца обогнал его лесовоз и пытался прижать его к обочине, а потом подставить заднюю часть машины. Кто находился в кабине, Андрю-ха Рваное Ухо не забыл, и вспоминал всякий раз после основательной выпивки (то есть раза два в неделю).

Одна из самых веских причин, почему о нас немного беспокоились шоферы лесовозов, была именно в этом: как раз неподалеку от поворота, где нас высаживали, на лесосеке, где мы работали, и видели лесовоз-убийцу. Наверное, местные не очень доверяли нашей способности вовремя найти подходящее дерево и спрятаться за него.

Скажу правду: за две недели работы на лесосеке, каждый вечер выходя к зловещему повороту дороги, ни мы вместе, ни кто-то один из нас ни разу не увидели пресловутый лесовоз-убийцу. Призрачный лесовоз так и остался для нас одной из множества ангарских баек, и далеко не самой убедительной.

Но в лесовоз верили, лесовоза боялись, и не раз было, что, выходя вместе с нами, кто-то из местных при звуках идущей вдалеке машины отходил под благовидным предлогом: то воды набрать во фляжку, то пописать. Причины всегда находились, но обычно именно в тот момент, когда машина должна была вылететь из-за поворота.

Груженный хлыстами лесовоз плавно, осторожно замедлял ход, замирал возле обочины дороги, и храбрый таежник тут же выходил из-за дерева, поднимался от ручейка и начинал долгую беседу с шофером.

— Что, призрака пока не видали? — радовался жизни водитель.

— Пока нет…— чуть смущенно улыбался местный.

Их разговоры запомнились мне в той же степени, как обнаруженный однажды вечером огромный медвежий след, длиной добрых сорок сантиметров. Когда мы подошли к дороге, цепочка следов пересекала дождевые лужи, и один отпечаток еще наполнялся водой.

И разговоры о лесовозе-убийце так же реальны, так же составляют часть нашей жизни в этой экспедиции, как и медвежий след, который еще заполняет вода.

Глава 25АНГАРСКИЙ ДВОЙНИК

Я уже упоминал о странном происшествии, когда ректора университета, B.C. Соколова, видели одновременно в двух местах — в Москве и на заседании парткома.

А оказывается, есть в Красноярске человек, которого постоянно видят совсем не там, где он находится. То есть раньше-то этот археолог довольно часто бывал на Ангаре: летом вел раскопки, зимой пил и общался с местным начальством. Но времена меняются! И великий археолог Чижиков [] появляется на Ангаре крайне редко, а как-то больше делит свое время между Красноярском, Новосибирском и Москвой.

Но в том-то и дело, что Чижикова постоянно видят на Ангаре! Причем видят за занятиями, ему совершенно несвойственными и удивительными, что еще более странно.

Из множества рассказов про встречи с Чижиковым три рассказа как будто достоверны, потому что видели Ваньку Николаевича Чижикова в этих случаях сразу несколько человек. Правда, это невероятное северное пьянство… Оно заставляет усомниться в любых свидетельствах. Но все же какая-то степень достоверности в этих историях есть, они достаточно оригинальны (не одни и те же колдуньи), и я поведаю их читателю.

В 1990 году в поселке Кежма устраивали лыжный кросс в порядке патриотического воспитания школьников. Мороз по здешним понятиям был не сильным, порядка 25 градусов, ветра почти не было. По всем расчетам, победителем в кроссе должен был быть учитель физкультуры… Он тоже не просил меня сообщать свое имя, так что пусть будет Васей Олениным.

Человек исключительно здоровый и выносливый, Вася Оленин просто не мог вынести, когда его кто-то обгоняет. А на старте обнаружился такой… Роста более чем среднего, с противной ханжеской физиономией и подлыми глазками. Глазки эти ни секунды не могли сосредоточиться ни на каком предмете, ни на каком лице и все время бегали по сторонам. Кое-кто в толпе уже узнал Ваньку Чижикова и собирался его окликнуть; им очень странно было, что он стоит на старте, собирается куда-то бежать. Он же не местный! Но тут дали команду «Старт!», и лыжники рванулись вперед.

Оленин Чижикова не знал, и появлению его удивиться не мог. Но появлению такого мощного соперника он все же удивился до крайности и тут же пристроился догонять.

О дальнейшем могу рассказать со слов другого кежемского жителя (как говорят, «кежмаря»), который на этих страницах да будет Петей Ивановым. Петя Иванов ехал на своем «газике» по зимней дороге, проложенной по льду Ангары, и примерно километрах в тридцати от Кежмы обнаружил вдруг впереди словно бы какое-то сверкающее, переливающееся облако, с огромной скоростью мчащееся ему навстречу. Петя съехал с трассы, остановил машину и стал пропускать мчащееся ему навстречу чудо. К его изумлению, переливчатое облако оказалось мельчайшей взвесью инея и снега, которые были подняты стремительно мчащимся по зимнику телом. Большая часть поднятого этим движением снега оседала в виде длиннющего хвоста, но часть оказывалась непостижимым образом захваченной движением и повисала над мчащимся телом. Солнце играло в этой снежной пелерине, как в мыльном пузыре, а по снегу мчался на лыжах плюгавый жирный человечек.

Самое удивительное, что этот человечек даже не двигал ни лыжами, ни лыжными палками. Он стоял пригнувшись, как часто стоят лыжники, мчащиеся вперед, держал палки параллельно земле. А неведомая сила мчала, увлекала его, несла со скоростью поезда. Было совершенно непонятно, почему он вообще двигается вперед.

Поравнявшись с Петей Ивановым, удивительный человек притормозил, и Петя узнал его: ну конечно же, Ванька Николаевич Чижиков! Петя помнил его выступления в местном райкоме КПСС — очень идейные выступления, неизменно кончавшиеся требованием немедленно расстрелять всех врагов советской археологии и особенно личных врагов Чижикова. Но что за вид! Насупленные брови, свирепое выражение!

Чижиков, к изумлению Пети, погрозил ему лыжной палкой и вдруг окутался радужной пленкой, совершенно такой же, как раньше, но еще больше похожей на оболочку мыльного пузыря. Внезапно огромный пузырь лопнул! И ни Чижикова, ни лыж уже не было на зимней дороге; все это исчезло бесследно.

В сильном смущении духа продолжал ехать Петя Иванов в сторону Кежмы, и где-то километров через десять он обнаружил еще одно человеческое существо: Васю Оленина. Оленин сидел в сугробе, его колотило крупной дрожью.

— Вася, да что с тобой?!

— Да понимаешь… кросс этот. Я за этим… за маленьким, плюгавым таким пристроился… А он как вчистит! С трассы сошел, свернул на зимник и как вчистит! Я же не могу так лететь…

— Так остановился бы, и все! Чего ты за ним мчался?!

И вот тут-то Оленин странно посмотрел на друга:

— Ага, остановись… Не получается! Как будто тащит что-то…

Комментировать я это происшествие не берусь, потому что тут все непонятно. Ни какая сущность приняла облик Чижикова (настоящий Чижиков находился тогда в Красноярске), ни зачем нужно было принимать его облик, ни сами похождения этого двойника Чижикова.

Зачем он, двойник, участвовал в кроссе? Зачем вылетел на лед и помчался по льду Ангары? Зачем увлек за собой бедного Оленина? Зачем отпустил Оленина, если уж захватил? Зачем пролетел тридцать километров и лопнул, как мыльный пузырь? Все это вопросы без ответов.

В деревне Фролове супруги Анашкины пошли в баню. Их внимание привлекли вопли и стоны не откуда-нибудь, а из старой, заброшенной уборной соседей. Жалобные стоны сменялись самым натуральным рычанием, и заглянуть в уборную требовало немалого мужества. Петр Акимыч оказался посмелее Феклы Серафимовны и с помощью длинной палки все-таки отворил дверь сортира.

Скорчившись, на стульчаке исходило зеленым поносом существо, которое они приняли было за Ваньку Николаевича Чижикова. Уставившись на них в упор, с крупными каплями пота на лбу, двойник великого археолога вдруг заляскал зубами и к ужасу супругов вдруг растворился в воздухе.

Супруги пулей кинулись домой и три дня боялись кому-либо рассказывать об увиденном. Единственное, почему эта история вообще заслуживает упоминания: видели двойника сразу два человека, так что галлюцинация исключается.

В очень комариный день 15 августа на танцах в деревне Проспихино появился человек, которого в деревне хорошо знали: Чижиков. Но знали-то его как большого ученого и большого начальника, а тут Чижиков вдруг появился неизвестно откуда, причем появился в красной шелковой рубашке, в кушаке с кокетливыми кистями и к тому же с большущим баяном.

Игрой на баяне с бубенцами, танцами вприсядку и увлекательными разговорами он совершенно очаровал местную жительницу Аурелию Степановну Собачкину и увел ее от честной компании, «поглядеть на красоты природы», как он выразился. Потом Аурелия честно сознавалась, что «как мужик он неутомим», но впечатления у бедной девушки оказались совсем не таковы, как она, наверное, надеялась.

Для понимания причин имеет смысл напомнить, что северное Приангарье лежит на 59 градусе северной широты, и середина августа здесь — ну никак не разгар лета. Сначала Аурелии, может быть, и нравилось, что ее раздевают, но это продолжалось недолго. Стало холодно; в эту ночь около земли было градусов шесть, не больше. Кроме того, из лесу сразу же налетели комары, вцепились во все открытые части тела— то есть можно считать, чго везде. Опять же неплохо бы понять, что такое комары и гнус в Приангарье и чем они отличаются от невинных комариков в Подмосковье или в Прибалтике. Комары в Приангарье в августе летают такими тучами, что просто страшно смотреть. Все стараются носить плотно запахивающуюся одежду и даже лица закрывать как можно больше.

А двойник Чижикова все не отпускал бедную девушку, и его неутомимость оборачивалась уже не приятной, а какой-то устрашающей стороной. Аурелия сначала тихонько попросила— мол, дайте одеться… Тогда она еще была полна уважения к тому, кого она считала странно одетым, непривычно себя ведущим, но Чижиковым. Потом девушка стала отпихивать назойливого, обещала ему продолжение, но после того, как прикроется, объясняла, что ее нагрызли и что ей очень холодно… Бесполезно! Двойник Чижикова не реагировал!

Будь Аурелия получше знакома с Чижиковым, она уже поняла бы, что имеет дело вовсе не с ним. Чижиков-то по части женщин всегда был крайне приличен, несколько боялся их и уж, конечно, неутомимым его пока не называла ни одна женщина. Одно время он даже платил студенткам, чтобы они рассказывали о нем разного рода истории… Очень уж стеснялся своей половой слабости, что тут поделать.

В конце концов даже Аурелия все больше убеждалась — прижал ее к земле и неутомимо использует ее вовсе не Чижиков, а кто-то совершенно другой. «Гляжу на это лицо… оно дрожит и появляется там… ну, рожа совершенно невозможная!» Наконец девица начала просто кричать, а на каком-то этапе — натурально истерически орать и звать на помощь.

Народ долгое время не реагировал из вполне естественной деликатности — не хотелось вламываться туда, где уединились люди. Тем более, такой уважаемый человек.

Но вопли о помощи были такими, что в конце концов появилось подозрение: а может, из лесу вылезли разбойники, убили Чижикова и страшно подумать, что делают с Аурелией?! При появлении нескольких дюжих людей из деревни двойник Чижикова, не надевая штанов, прямо так и растворился в воздухе. А девушка, у которой от холода ляскали зубы, а кожа на боках и плечах вздулась волдырями от комаров, вопила и рыдала, как будто ей платили за эти вопли и стоны.

Разумеется, это тоже был вовсе не настоящий Чижиков. Это известно уже из того, что все знают, где находился Чижиков 15 августа 1997 года.

Тут тоже все совершенно непонятно, и самый непонятный вопрос — это зачем какой-то злобной, любящей гадить людям и садистски настроенной сущности принимать облик такого уважаемого человека?

Если была цель наказать за что-то Аурелию, это можно было сделать и иначе!

Глава 26 ДРУГИЕ ХОЗЯЕВА

Отдельный, очень непростой вопрос: кто вообще может обитать в домах, кроме людей? На самом деле здесь даже сразу два вопроса: кто поселяется в заброшенных домах, когда человек из этих домов ушел? И второй вопрос: кто может жить в домах одновременно с человеком?

На первый вопрос есть ответ традиционный и очень простой: в заброшенных домах поселяется нечистая сила! У меня в этом есть некоторые сомнения, потому что далеко не во всех заброшенных домах человек чувствует себя скверно. Заброшенные деревушки оставляют странное и тягостное впечатление, даже если эти дома вообще оказываются долговечны. Почему-то деревянные дома без людей очень быстро начинают разрушаться, и если в сибирских селах не редкость увидеть сруб двухсотлетней давности, то заброшенные дома стоят от силы несколько десятилетий.

Еще одна загадка: почему-то дерево на кладбищах — дерево крестов, дерево оградок — сохраняется гораздо лучше. В деревне Усть-Кова, при впадении в Ангару этой речки, нет уже ни одного целого дома, а вот кресты на местном кладбище сохранились так хорошо, что четко видны буквы надписей.

То же самое происходит и южнее. Скажем, на правом берегу Енисея в 1960-е годы деревни оказались заброшены: проводилось укрупнение колхозов, и маленькие деревушки объявлены были неперспективными. Сейчас эти деревни исчезли полностью. Совсем.

В начале нашего века пароход, проходя по Енисею от Красноярска до Стрелки, до слияния Енисея с Ангарой, все время шел мимо русских сел и деревень, больших и маленьких. А по обоим берегам великой реки лежали окультуренные земли — поля на высоких террасах или сенокосные заливные луга в поймах.

В первый раз запустели земли во время коллективизации — называя вещи своими именами, во время группового ограбления и массового истребления русского крестьянства. Потом — война, с которой немногие вернулись. И никакая химизация, электрификация и механизация не в силах компенсировать исчезновение множества людей. Многие поля с этого времени запустели — не было сил их обрабатывать. В 1960-е много деревень вообще забросили, и теперь на подробных картах возле их названий черной краской написано: «нежил.», то есть «нежилые».

Если поле не обработать, в первый и второй год оно зарастет только травами. На третий год в рост двинется уже кустарник, поднимется поросль осины и березы. Пройдет десять лет — и стеной встанет осинник в рост человека. Пройдет двадцать лет — и осинник будет уже спелый, кроны деревьев закачаются высоко над головами идущих. Вот сосна вырастает не сразу — она не может расти в чистом поле. Только под кронами осинника или березняка поднимутся молоденькие сосенки. Лет через сто на месте русских деревень, огородов и полей встанет мачтовый сосняк. Такой же самый, какой шумел здесь в конце XVII, в начале XVIII веков. Тогда русские люди врубались в этот лес, превращали стволы деревьев в срубы для изб, выкорчевывали пни и корни, распахивали не тронутую до них плугом землю.

Теперь люди исчезли, и лес возвращается в свои владения. Странно бывает, идя звериными тропками, выйти вдруг к нескольким печам, так и стоящим среди леса. Долгое время не можешь понять, что это вообще такое?! Потом соображаешь — это все, что осталось от целой усадьбы. Удивительно… Сколько-то лет назад от этой кирпичной громады шли волны теплого воздуха; пахло печеным хлебом, щами, стиркой. Вот здесь… кажется, именно здесь проходила деревенская улица. Ехали телеги, шли люди… А вон там, где сейчас сплошная стена леса, — там находились поля. Сегодня уже и не всегда угадаешь, где граница деревни, но сразу видно, где проходит граница мира, когда-то преобразованного человеком: там, где вторичный лес из березы и осины сменяется высокими соснами.

Пройдет лет сто, поднимется новый сосняк, и этой границы тоже не будет видно. Кирпичные развалины печей будут стоять в непроходимом лесу — как стоят развалины древних городов майя на мексиканском полуострове Юкатан.

Но что характерно — ровесники этих развалившихся домов в жилых деревнях еще стоят! И не просто стоят, но и совершенно не собираются разваливаться. Это вполне крепкие жилые дома, ничуть не хуже, а порой и лучше построенных позже. Распались, сгнили, стали практически незаметными только дома в исчезнувших деревнях, где нет населения.

Но если вы найдете остатки кладбища, уверен — найдется хотя бы несколько чистых, крепких крестов, а иногда и оградок. Удивительно! Один и тот же забор, из тех же самых осиновых колышков, но вокруг жилого дома давно развалился и сгнил, а вокруг могилки— стоит себе… Дерево поет под рукояткой ножа — сухое, крепкое, надежное. Угадываются буквы: …в…н Ни…ла…ч. А вот фамилия стерта. И цифры, год смерти, — 1897.

Так что войти в дом по-настоящему старинный, заброшенный очень давно, не удастся — дома без людей не живут и умирают очень быстро. Заброшенные деревянные дома простояли без людей сравнительно немного: лет сорок или пятьдесят от силы.

Есть устойчивая традиция: войдя в дом, надо рассказать «хозяину» про то, кто ты такой и что собираешься делать, — если угодно, представиться. Ну, и объяснить, каковы твои намерения, заверить, что ничего плохого делать не будешь. Первым преподал мне эту науку один сотрудник маминой экспедиции. Назову его Володя, потому что он вовсе не просил меня называть его имени.

В те годы — 1968, 1969 — мамина лаборатория занималась проблемой восстановления леса, и работали мы за сезон во многих местах. В том числе работы шли на Ангаре, в местах практически ненаселенных. В местах, где реки и горы порой не имели названий, а стоило человеку вырубить, вывезти часть древесины и уйти, как звери вернулись на привычные места и жили себе так же спокойно, как если бы людей тут вообще никогда не было.

Много километров мы прошли по этим местам с Володей: у него было ружье, а мы хотели хоть что-нибудь подстрелить на ужин — рябчика, тетерева, глухаря, зайца… Неважно. Охотники мы были еще те, и даже в этих богатейших угодьях экспедиция ела тушенку. Но живность вокруг очень даже была! Выводки тетеревов и рябчиков взлетали чуть ли не из-под ног. Мы постоянно находили лежки лосей — круглые проплешины во мху, где эти огромные звери отдыхали в жаркое время дня. Два стада лосей жили в ближайших окрестностях нашего жалкого лагеря: трех палаток в распадке, на заброшеной дороге.

На болоте, примерно в километре от лагеря, жил медведь; как-то он нашел и сожрал масло, которое мы положили в воду, завернув в целлофановый пакет, чтобы дольше хранилось.

Другой медведь бродил по сопкам, наверху, не спускаясь в болота и распадки. С этим медведем я как-то встретился — совершенно случайно, конечно. Зверь и не таился, шел себе и шел, что-то тихо ворчал про себя. Он ведь и не подозревал до поры до времени, что наглый мальчишка стоит выше по склону — как раз там, куда он идет по старой лесосеке…

Мне было дико, что зверь может вот так спокойно расхаживать по лесосеке, где всего год назад шла интенсивная работа, выли бензиновые пилы, ездили, ревели двигателями машины, матюкались рабочие и прорабы, с грохотом валились деревья. Мне казалось, что это место должно быть табу для зверя…

А медведь шел себе через лесосеку, ворчал, довольно шумно обдирал мох, нюхал что-то и раза два гулко фыркнул. Уже фырканье показывало колоссальную силу этого зверя; а тут еще какое-то бревно, сантиметров пятнадцать в диаметре, преградило ему путь. Зверь как шел, так и шел, толкнул это бревно плечом, и бревно отлетело в сторону. Морда у него была узкая, злая и хищная, глаз не видно, только мошкара вилась по бокам морды, где глаза. И тут он увидел меня…

И тут же его стало не слышно! То есть туша пудов на двадцать продолжала двигаться, что-то делать; даже раза два дернулась вперед, в мою сторону, не отрывая при этом ног от земли. «Пугает!» — это даже я понял, а что бежать нельзя, я уже знал. Зверь вдруг оглушительно рявкнул, эхо пошло по горам и распадкам. Он так заорал, этот медведь, что я уже решил — его и в лагере услышат! (До лагеря было километров семь.)

Но двигался он абсолютно бесшумно! Я же прикидывал, не выстрелить ли мне; в конце концов, вот она — отличнейшая добыча, между нами метров сорок, вполне можно попасть и картечью, и пулей. Трудно сказать, что ожидало бы моих читателей, поддайся я этому глупейшему соблазну. То есть, конечно, бывают в жизни случаи невероятного везения, а кому везет, это вы все знаете — дуракам и новичкам. Под оба определения я подпадал, так что кто знает? Бывает ведь, что пуля проходит в глазное отверстие черепа и попадает прямо в мозг. Бывает, что пуля попадает прямо в сердце, и зверь даже не успеет добежать до наглого охотника, завалится между стволов на лесосеке. В конце концов, у меня в руке было самое настоящее ружье, и кто его знает, куда почти случайно могла бы залететь выпущенная мной пуля.

Даже в этом случае, кстати, я не смог бы ни освежевать зверя, ни спустить кровь — и не умел, и ножа с собой не было. И что бы я делал с этим медведем, даже застрели я его, до сих пор не могу сказать.

А самое главное, гораздо вероятнее другой исход: ранив зверя, я имел бы дело с рассвирепевшим медведем, а до ближайшего дерева, кстати, было метров сто, не меньше. Мальчик не без художественного воображения, я очень живо воображал, как зверь с оскаленной пастью, вздернутой верхней губой наваливается на меня, а я стреляю ему в морду из второго ствола, картечью. Несомненно, это была очень героическая картинка, но только вот беда — никакой уверенности, что смогу вышибить ему глаза, у меня не было… А в этой воображаемой картинке стрелял я чуть ли не в упор, и это мне ужасно не понравилось.

Скорее всего, поддайся я идиотскому искушению пальнуть в этого медведя, и вы, дорогой читатель, были бы лишены моих рассказов.

И потому я до сих пор очень рад, что не стрелял, и что (мальчик не трусливый и правильно воспитанный) все-таки не побежал и не выказал страха (а страшно было просто невыносимо). Так что медведь постоял-постоял, попытался обратить меня в бегство своими рывками и ревом и пошел обратно. Шел, не производя ни малейшего шороха, никакого, даже самого слабого звука! Бесшумно, как в страшном сне, плыла над землей колоссальная туша, втрое больше, раз в восемь сильнее человека.

Разумеется, в этих изобилующих дичью краях стояли и лесные избушки охотников. Избушки стояли в лесу в самых невероятных местах, и к ним не вели тропинки — ведь ходили к ним по снегу. Из-за снега не так важна была и близость к воде: жили в них зимой, для чая и супа растапливали снег.

Под снегом все было совсем другое, и поэтому натолкнуться на такую избушку можно было только случайно. А в избушке все было прекрасно организовано для жизни одного-двух человек: широкие нары, печка, стол, запасы растопки, дров и еды. Причем крупа, чай, сахар, консервы припрятаны были так, что человек без труда нашел бы — например, замотаны в несколько слоев целлофана и положены на верхнюю полку. Или в печке — ведь всякий вошедший в избушку сначала стал бы растапливать печь и легко обнаружил там продукты. А зверь, скорее всего, не догадался бы искать в этом месте продукты. Медведь так вообще не вошел бы в избушку, не протиснулся бы в узкую дверь. Печка имела то же преимущество — узкая горловина не впустила бы в нее и росомаху — самого подлого и самого ненавидимого охотниками зверя северных лесов.

В такую избушку можно было войти — и тут же начать в ней жить. Было даже как-то неловко входить в нее, садиться на нары, класть руку на печку без разрешения хозяина.

Володя первым преподал мне небольшой урок, как нужно сюда входить… Первый раз, когда мы нашли такую избушку, Володя объяснил мне, что это такое, и мы осмотрели избушку. Но входя, Володя кинул мне: «Стой здесь!», а сам встал в дверях, поклонился поясным поклоном и что-то забормотал.

Мальчик я был довольно приставучий, и, как Володя ни отмахивался, заставил все-таки его рассказать, что надо говорить, входя в избушку.

— Никому не скажешь? Ну смотри…

Оказалось, нужно произносить очень простенький текст, примерно такой:

— Здравствуй, хозяин, впусти нас. Мы люди добрые, ничего плохого не замышляем, тебе оказываем уважение. Сами мы охотники (геологи, биологи, археологи, бродяги, туристы… вставить нужное), идем на Большую Зеленушку (на Эконду, Анабару, Певек, Шантарские острова, мыс Великого Равноденствия… нужное вставить), а тут проживем один день (два, три, пять дней… нужное вставить). Ты не беспокойся, хозяин, от нас тебе вреда не будет, мы все соблюдем, как полагается.

Текст только примерно такой, потому что никакого определенного ритуала тут нет, главное — произнести подобный текст и сделать это достаточно искренне.

Самое интересное тут, пожалуй, вот в чем. Желание сказать нечто подобное возникает даже у людей, далеких от экспедиционной работы, впервые оказавшихся в подобной ситуации. Людей самих тянет что-то подобное сказать домику…

Из близких мне людей это желание в очень сильной форме пережила моя жена, Елена Викторовна, когда ее девятнадцатилетней студенткой отправили с другими студентами грузить на току зерно — в сентябре 1985 года. Не знаю, стоит ли сейчас деревня Новобрянка в Саянском районе Красноярского края или уже полностью разрушилась (напомню — опустевшие, покинутые хозяевами дома долго не стоят). Но тогда в этой неперспективной деревне все оставалось так, как при выехавших из нее, а вернее сказать, вывезенных людях. То есть все нужное они взяли с собой, и в домах осталось только брошенное сознательно или то, что невозможно увезти, — например, фотографии, наклеенные на стены.

Так вот, возникало острое желание сказать что-то подобное тому, приведенному выше, тексту. В эти дома заходили не по одному, произнести вслух, поклониться было как-то неловко, но Елена Викторовна произнесла подобные слова про себя. Очень уж сильным было желание, ведь вежливый человек просто должен что-то сказать хозяевам, входя в их дом…

И такое же желание возникало у множества других людей при аналогичных обстоятельствах.

Что это? Инстинктивное стремление считать живыми предметы, с которыми мы имеем дело? Что-то вроде желания разговаривать с машиной, компьютером или пылесосом? По-видимому, не совсем… Потому что…

В том же сентябре того же 1985 года я, тридцатилетний дядя, разменявший уже свое семнадцатое поле, общался с очень интересными людьми: несколькими сибирскими татарами из деревни Еловка Большемуртинского района. Дело в том, что 13 сентября 1985 года я заблудился— первый и последний раз в своей бурной и разнообразной жизни. Это был плохой период в моей жизни; настолько глупый и тяжелый, что даже не хочется вспоминать. Впрочем, могу привести свои стихи того времени, написанные в тех же местах, но только не 13, а 22 сентября 1985 года. Я их никогда не публиковал, грех не воспользоваться случаем, а читатель поумнее все поймет без долгих разъяснений.

А 11 сентября приехал я в Юксеево и бродил по окрестностям, собирая грибы… 13 сентября, до сих пор не понимаю, каким образом, я ухитрился заблудиться в местах, где, казалось бы, заблудиться практически невозможно, часа три шел почти наугад по совершенно незнакомой мне тропинке и уже под вечер оказался возле заборов такой же незнакомой деревни. Какой-то смуглый крепкий дед что-то делал в огороде.

— Здравствуйте! Что это за деревня?

— Здравствуйте, коли не шутите… А вы сами-то откуда будете?

— Утром вышел из Юксеево.

— Ну-у… ну ты, мужик, и даешь!

У деда полезли глаза на лоб, но, что характерно, мне он сразу же поверил. То ли у меня лицо такое честное, то ли дед еще не таких дураков видел… Состоялся разговор, в ходе которого дед предложил мне выбор: или его зять сегодня поедет в Юксеево и меня подвезет, или я ночую тут, у него, а утром сажусь на автобус. Я выбрал родственника, но поехал он только в ночь, часов в двенадцать, и весь вечер мы говорили про самые разные вещи… В том числе я завел разговор о брошенных деревушках и домах, а старик и его сосед, того же возраста, тут же поинтересовались, не боюсь ли я «тех, кто бывает в домах». О прежних хозяевах явно речь не шла…

— Чертей, что ли? Или души покойников?

— Тсс… Что болтаешь?! Говори, как я — «те, кто бывает в домах».

Выяснилось, что старики совершенно уверены: в этих домах обязательно кто-то живет. Но если в доме хорошо, спокойно, то и живет там такой… не страшный. Его уважать тоже надо, но бояться — глупо. Потому что этот живущий может быть вовсе не злым и не настроенным против людей… Для дедов существа, которые поселяются в старых, заброшенных домах, были такой же реальностью, как медведи или сосны. Вот только были для них эти сущности очень разными и делились на несколько категорий.

Во-первых, какие-то природные явления, аналогии которых с ветрами, соснами и медведями особенно справедливы. Такие сущности нужно уметь задабривать (ведь и медведь может оторвать голову), но по своей сути они изначально не опасны. Или опасны для неумелых, для слабых (как для меня был страшно опасен тот памятный медведь на Ангаре).

Чаще всего этих созданий представляли в виде маленьких пушистых зверушек, размером с кошку или с морскую свинку. В общем, огромных размеров хомяк. Подробнее всего мне их описали не в этот раз…

Одна женщина из того же Юксеево описывала очень подробно: размером чуть меньше кошки, толстенький или кажется толстым из-за длинной шерсти, уши острые, мордочка немного вытянута вперед. Цвет шерсти ей определить было трудно, в комнате было темно, но почему-то она решила, что он темно-соломенный или светло-бурый. Женщина даже нарисовала такую зверушку и рассказала, как ее такой зверек пытался душить. Было это после того, как она поругалась с мужем и свекровью и легла спать отдельно, в большой комнате, которую в Сибири часто называют почему-то залой — в женском роде.

Женщина проснулась за полночь и увидела прямо перед собой этого зверька. Зверек прыгнул ей на грудь, стиснул лапами горло, стал душить. С большим трудом женщина оторвала нахала и отшвырнула его. Зверек тут же, по ее выражению, растворился в воздухе.

Вообще о домовом в облике пушистой зверушки говорят очень часто, и зверушка эта бывает очень опасной. В смысле, если уж человек увидел такую зверушку — как правило, она нападает на человека. Огромный хомяк душит очень жестоко и сильно. Известны случаи, когда людей находили в собственной постели задушенными, и если даже кто-то шел за это в тюрьму, не было уверенности, что по этапу пошел тот, кто нужно. Уверен, если бы женщина не сумела оторвать от себя и отбросить зверушку, в ее кровати нашли бы труп. И кого обвинили бы? Скорее всего или мужа, или свекровь. Не мирится ведь наше сознание с тем, что душить может маленький пушистый зверек, да еще и неизвестно откуда взявшийся. Да еще и вовсе не зверек…

Во-вторых, это было что-то оставшееся от прежних, вполне материальных хозяев. Души? Тут у стариков не было определенности, и, похоже, для них не было это важно. Какие-то нематериальные остатки хозяев тут жили, и это было самое важное. Им надо было уметь понравиться, как любому хозяину в доме.

Чаще всего эти существа предстают в виде призрачных людей, которые по ночам ходят по дому, звонят, открывают двери, спускают в туалете воду и так далее.

Причем людей этих слышно, их можно даже осязать, но их никогда не бывает видно, и тени они не отбрасывают.

Когда я рассказал старикам, какие слова говорю при входе в пустой дом, они отнеслись к этому очень и очень одобрительно. Причем если для меня, городского рационалиста, произнесение этих слов было каким-то эксцессом, крайностью, то для них — естественным актом вежливости, о котором и думать-то много не надо.

В-третьих, пустующие дома, по их мнению, часто занимали нехорошие, злобные существа, настроенные против всех людей. Но определить такие опасные дома, по их мнению, легко — там не хочется задерживаться, не хочется оставаться.

— Ну а если дом только один, и он с этими… с нехорошими? Тогда что, на улице ночевать?

Старики пожимали плечами.

— Их же тоже выгонять можно…

Старики откровенно смеялись.

— Ты христианин?

— Ну да… Христианин.

— А тот, который внутри, — он христиан и мусульман не любит. Он их кушать только любит, — доходчиво объясняли мне. — Ты водку пьешь? С женой спишь?

— Ну-у-у…

— Вот потому тебе с ними и не справиться. Святой может их выгонять, а ты не выгонишь.

С опозданием, извиняясь, как будто он мне чем-то обязан, пришел родственник — мол, машина готова! И меня, категорически отказавшись взять деньги, увезли в Юксеево; в час ночи я уже лежал в спальном мешке и почти мгновенно заснул, отложив даже разбор и чистку собранных грибов.

Не сомневаюсь, что практически каждый человек хоть раз столкнулся в своей жизни с чем-то таким. Другое дело, что твердокаменный материалист обязательно убедит себя, что на самом деле или ничего не было, или это порыв ветра хлопнул форточкой…

Прекрасно помню, как в 1982 году мы с мамой были свидетелями на редкость неприятной ситуации в собственном доме. Мы только что обменяли квартиру и еще не вполне привыкли к ней. В этот вечер мы сидели и пили чай в кухне, и вдруг мама как-то взволнованно сказала мне:

— Ты посмотри…

Посмотреть было на что: наша кошка вдруг встала, сложившись вдвое, на пороге детской комнаты (как раз напротив кухни). Шерсть дыбом, хвост трубой, животное буквально обезумело. По мнению кошки, там, в комнате, явно находился кто-то очень и очень нехороший… Но там был еще и мой сын, Евгений, и было ему тогда четыре года. И уверяю вас, я очень резво забежал в эту комнату, посмотреть на ребенка.

Кот дико фыркнул и дал деру, а я не нашел в комнате абсолютно никаких признаков хоть чего-то необычного. Вообще ничего! Мальчик спал, подложив руку под щеку, и никто не подкрадывался к нему, не будил его и не тревожил. Я, разумеется, еще раза два заходил к нему ночью… Ничего.

Я уверен, что очень многие из читателей смогут найти в собственной жизни такие или похожие истории.

Конечно же, легче всего сваливать все на домового. Но почему разные существа с разным обликом и поведением надо обязательно называть одним и тем же именем?! Это так же дико, как встающего по ночам покойника или странно активизированную мумию упорно называть привидением.

Конечно, если последовательно считать, что зверушка, огромный хомяк и так далее — это и есть домовой, то можно порассуждать о том, что он принимает такой облик, чтобы кого-то наказать, и так далее.

Но как тогда быть с призрачными людьми в доме? Меня и членов моей семьи господь бог миловал от тесного контакта с ними, но вот рассказ женщины, профессионального массажиста, которая занимается лечебным массажем с моими дочерьми. То, о чем она рассказывает, произошло несколько лет назад в доме по адресу: улица Лебедевой, 39. (Любопытно, что дом, в котором кот почему-то ни за что не хотел войти в детскую комнату, находится по адресу: Лебедевой, 31.)

Так вот, муж этой дамы отсутствовал, когда она вдруг стала просыпаться под утро с полным ощущением, что она спит на какой-то руке… Рука была большая, волосатая, но уж никак не рука ее мужа (тем более, мужа дома не было). У Галины Михайловны возник вопрос, который вряд ли часто посещает приличных женщин: «С кем же это я сплю?!» И что интересно, никакого ответа на этот вопрос у нее не было. Совсем.

Просыпаясь под утро и чувствуя под головой эту руку, женщина и очень хотела, и вместе с тем боялась обернуться. И интересно, и страшно. А если эта же огромная рука — да за шею?!

А потом в один прекрасный момент появился зверек, очень похожий на кошку (насколько было видно в темноте) и бросился Галине Михайловне на грудь… Все, как обычно и рассказывают уцелевшие: стал душить и на этот раз даже кусать — женщина чувствовала укус, утром нашла две ранки, явно от зубов. Зверек был не по размерам силен, Галина Михайловна только с большим трудом оторвала его от себя и отшвырнула. Но едва успела отшвырнуть — и он исчез! С тех пор, кстати, и ощущение, что с ней спит кто-то посторонний, совершенно оставило женщину.

Все ее знакомые уверяли — мол, все это к переезду, а зверек напал — это домовой выгоняет. Что любопытно, оказалось и правда, что все это к переезду: вскоре дали им новую квартиру в Ветлужанке — новом районе на самой окраине Красноярска, примерно в 12 километрах от этого дома.

То, о чем я расскажу, известно мне исключительно по слухам. Другое дело, что слухи эти достаточно устойчивые. Число старых красноярцев, которые, по крайней мере, что-то слыхали, довольно велико, и даже некоторых из участников событий мне доводилось встречать в 1960—1970-е годы. Мне эти люди ничего не рассказывали, но согласитесь, что есть разница — слышать некую историю в форме: «с кем-то там когда-то там случилось» и совсем другое — получить привязку к месту и времени, а некоторых героев событий даже увидеть собственными глазами. Второе как-то убедительнее.

События, о которых я расскажу, произошли в 1951 году, в одном элитном доме близ Речного порта. В те времена это была, пожалуй самая респектабельная часть города: четырех— и пятиэтажные дома с высокими потолками — три метра или три тридцать, просторными квартирами со всеми удобствами.

Кому попало, естественно, квартиры в этих домах не давали, и состав населения был и очень элитным, и идейно выдержанным.

Некая квартира в этом доме пустовала почти целый год — глава семьи получил повышение, и семья уехала в Москву. Где-то в апреле 1951 года в большую трехкомнатную квартиру вселили новых жильцов: сотрудника банка К. с женой и ребенком. И вот тут началось…

Фактом является то, что грудного ребеночка… съели. Или, скажем так, — ребенка настолько сильно обглодали (извините, но по-другому не выразить мысли) что несчастное дитя почти сразу же и скончалось. На жуткий крик четырехмесячного малыша мама прибежала с опозданием, потому что крепко спала (по одной версии), занималась любовью с папой и ничего не слышала (другая версия). Во всяком случае, ребенок погиб, его мама сошла с ума, а следствие выдвинуло гипотезу, что в доме развелись полчища крыс. Странно, правда, что ни в одной другой квартире никто не видел ни одной даже самой завалящей крысы… Но не могло же в советском доме происходить нечто, о чем у Маркса и Ленина не написано?!

Между прочим, пока все версии происходившего в доме трое информаторов описывали мне очень схоже; расходились какие-то мелкие детали — типа, были у малыша перегрызены ручки, или только обглоданы до косточек, или чем именно занималась мама, пока ребеночка кто-то ел.

Где-то в июле в квартиру вселилась большая семья инженера по золоту: супруги, двое детей, бабушка. Уже через неделю семья умоляла переселить их куда угодно. Называя вещи своими именами, все пятеро были затерроризированы и запуганы до родимчика какими-то непонятными чудовищами: черными мохнатыми карликами, у которых руки висели ниже колен, а глаза горели красным огнем, как фонарики. Чудовища выскакивали прямо из стен и из темных уголков, кровожадно ухмылялись, пугали, как могли, семью живущих в квартире. НКВД действовало с предельной быстротой: отселило людей в какую-то другую квартиру, а в этой квартире села засада.

Вот теперь версии информаторов расходятся. По одним данным, НКВД все же сумело напугать черных карликов и они убрались из квартиры… Хотя и ие очень понятно, куда.

По другой версии, черные карлики плевать хотели на НКВД, а когда НКВД им надоело, попросту велели энкавэдэшникам убираться. Или перекусали их.

Но при всех мелких расхождениях в разных версиях все сходятся в одном — НКВД не получило ни одного трупа черного карлика — чудовища оказались неуязвимы.

До декабря 1951 года квартира стояла пустой (может быть, и до апреля 1951 года она пустовала не случайно? Только подробности ее первого простоя до нас не дошли?), а потом в нее все-таки заселили пожилую чету: реабилитированного профессора лесоводства и его жену. Им на двоих вовсе не полагалась трехкомнатная квартира; значит, проводили эксперимент.

Тут опять разные версии. По одной из них, в квартире все время дежурили энкавэдэшники. По другим, ничего подобного не было: эксперимент так эксперимент.

Опять все информаторы говорят об одном и о главном: посреди ночи из квартиры донеслись дикие крики. Когда сбежались соседи и НКВД, выяснилось: профессор и его жена находятся в ужасном состоянии. Такое впечатление, что их буквально ели заживо, вырывая или, вернее, выгрызая куски из тел. Оба скончались через непродолжительное время, но успели дать показания: черные карлики внезапно напали на них… Никаких попыток вступить в общение, никаких потуг даже на допрос с пристрастием: людей просто ели, и все. Ели заживо.

Мне неизвестно, при каких обстоятельствах эта квартира приобрела, а равным образом и утратила свои нехорошие черты. В конце 1950-х, по крайней мере, в ней уже жила семья, не имевшая никаких трудностей и проблем.

Я так же не поручусь, что все рассказанное — чистая правда. Я использовал материал народной легенды, рассказов, ходивших даже не по всему Красноярску, а по узкому кругу красноярцев полвека назад.

Но ведь и о других местах, других квартирах порой рассказывают нечто подобное — пусть менее рафинированное и не в таких концентрациях на одном месте. То мелькнет история о смерти одного питерского художника при более чем странных обстоятельствах. То вдруг что-то типа огромной крысы напугало до полусмерти какого-то почтенного человека. То некая дама, проснувшись среди ночи от покашливания возле кровати, обнаружила себя в компании полуразложившегося трупа.

И такого рода происшествия возможны, тем более в долго пустовавших помещениях. Где крещеных хозяев давно нет…

Отмечу: всевозможные неприятные и опасные явления, порой возникающие в домах, никогда не оформляются ни в виде призрачных созданий, слышных и ощутимых, но не видных, ни в виде мохнатых зверушек.

По поводу всех этих явлений можно сделать ряд предположений, от весьма реалистичных, до самых фантастических… От того, что сам дом порождает сущности разного рода, и до того, что огромный хомяк, которому не понравился живущий в доме, неизвестным образом «устраивает» его переезд.

Если же хотя бы попытаться проанализировать то, что мы уже можем довольно уверенно утверждать, то я бы решился настаивать только на трех положениях:

Во-первых, бесплотные человекоподобные создания, которых слышно, но не видно, и пушистые зверьки — скорее всего, вовсе не одни и те же сущности. Но почему-то они чаще всего обнаруживают себя одновременно.

Во-вторых, эти сущности могут отравлять существование, если вы вламываетесь в чужой дом и ведете себя в нем некорректно (в том числе и в брошенный дом). При порядочном отношении к чужому дому они практически безопасны.

В вашем собственном доме эти сущности иногда приходят в необычно активное состояние. Чаще всего это происходит перед тем, как семья съезжает из дома. Способны ли они это предсказывать или сами устраивают переезд — можно только гадать.

В-третьих, в некоторых домах живут (Или время от времени появляются? Тогда непонятно откуда…) совершенно особые существа, только частично имеющие отношение к нашему миру. И, скорее всего, вовсе не дружественные человеку.

Присутствие этих существ вызывает у людей такой сильный приступ отвращения, страха, неприятия, что обычно люди оказываются предупреждены об их появлении и могут уклониться от контакта.

Облик этих созданий так разнообразен, а поведение настолько непредсказуемо, что есть только одно объединяющее их свойство: они враждебны человеку. Они пугают жильцов дома, и это их цель; они приходят для того, чтобы напугать, а при возможности — и причинить еще больший вред. Вплоть до того, что, похоже, иногда они поедают плоть тех, на кого нападают.

Причиной появления этих созданий служат, вероятно, нарушения нравственности со стороны людей, совершение бесчестных поступков и прочие отступления от заповедей господних и норм общепринятой морали. Осуждая грех, я тем не менее могу сказать только одно: храни, господи, тех, кем займутся эти сущности! И тех, кто попадет к ним в лапы даже случайно.

О природе этих визитеров я могу сделать только два предположения:

Первое: они оказываются у нас из параллельного пространства, через ворота между этими пространствами (и, скорее всего, они не самые достойные обитатели своего мира).

И второе: существа эти приходят… Нелегко договаривать, тем более в третьем часу ночи, сидя одному перед компьютером. И тем не менее — существа эти приходят из ада и уходят, скорее всего, туда же.

Глава 27 МАЛЕНЬКИЙ ПУШИСТЫЙ ЗВЕРЕК

Это произошло в 1974 году в городе, который уже много лет называется Калининградом. Семья советского военнослужащего жила на квартире… или, вернее, так — муж жил в казарме, а если приходил к жене вечером, то ночевать не оставался. Или жена приходила к бедолаге, когда он отправлял солдатиков в баню или куда-нибудь еще сбагривал. Так что не совсем правильно говорить: «жила семья…»

В квартире жила хозяйка и ее взрослая дочь, сверстница этой жены офицера. Три взрослые, вполне вменяемые женщины. Все три обитательницы квартиры прекрасно слышали одно любопытнейшее явление: ровно в двенадцать часов ночи раздавался звонок в дверь. Бежать открывать бесполезно, потому что за дверью все равно никого нет, пустота.

Но это по поводу звуков, которые слышали все. А кое-какие звуки слышала то ли одна жена офицера, то ли обе хозяйки, старая и молодая. Их просто слышать не хотели и делали вид, что не слышат.

Сразу после звонка в дверь женщина начинала слышать в квартире нечто странное: в пустой комнате, где заведомо никого нет, кто-то начинал ходить. Хозяйка квартиры спала сладким сном в своей комнате, а именно эта комната была пуста. И в ней начинали громыхать тяжелые мужские шаги: кто-то ходил по комнате взад-вперед; ходивший останавливался, потом начинал ходить снова, тяжело дышал — даже дыхание слышалось через толстенную стенку.

Иногда, лежа утром в кровати, женщина слышала и в коридоре эти шаги. Кто-то проходил по коридору до кухни, поворачивал назад, на какое-то время замирал возле двери в комнату, где лежала, обливаясь потом от страха, бедная офицерская жена.

Как-то хозяйка квартиры встала раньше обычного и прошла в кухню, когда в пустой комнате вовсю грохотали эти шаги. Женщина накинула халат, вышла к хозяйке.

— Вы слышите?!

Но хозяйка ничего не слышала. Она даже заподозрила, что у ее квартирантки какие-то странные галлюцинации, что ей попросту мерещится. А женщине вовсе не мерещилось! Каждый раз по утрам начиналось все то же — кто-то ходит и ходит по квартире.

Дочь хозяйки была куда разговорчивей мамы, и женщина узнала у нее еще об одном странном происшествии, случившемся совсем недавно, недели за две до вселения офицерской жены в квартиру. Тогда к хозяйкиной дочери пришла подруга. Хозяйкина дочь спала на полу — такое уж у нее было обыкновение. И она постелила сразу и себе, и подруге.

Подруга рассказывала так: сидела она в кухне, сидела часов до пяти утра. Сразу после полуночи кто-то прошел в уборную, потом обратно в жилые комнаты. Чему девушка удивилась — это что никто к ней не заглянул; кто бы ни выходил в уборную, старая хозяйка или молодая, она ждала, что к ней зайдут. Ну, и работала она часов до пяти — переписывала ноты. Пришла в комнату к подруге, забралась в кровать… А подруга будит ее часа через два и спрашивает — что же ты не поработала? Говорила, будешь чуть ли не до утра писать, а сама пришла после полуночи…

Хозяйская дочь рассказывала так: мол, сразу после полуночи кто-то вошел в комнату и опустился возле нее на пол. Девушка ждала подругу и потому не обратила на происшествие особого внимания, разве что автоматически отметила время, когда легла подроужка. Ну и удивилась — та же говорила, что будет долго работать… Времени, когда к ней пришла настоящая подруга, она не отметила — спала крепко, ничего не слышала.

С тех пор подруга как-то не оставалась ночевать в этой квартире…

А вот снимавшая комнату офицерская жена как-то раз проснулась и обнаружила возле своей кровати маленького зверька… Зверька, который больше всего походил на огромного хомяка, размером чуть ли не с кошку, или на «Чебурашку, только без ушей», как выразилась эта женщина. Вернее уши были, но маленькие и острые, а не как у Чебурашки. Зверек сидел возле ее кровати, и увидев, что женщина проснулась, тут же прыгнул на нее. Это было вполне материальное существо, оно имело вес; причем зверек был гораздо тяжелее, чем можно было бы предполагать по его размерам. И этот зверек вцепился ей в горло, стал душить квартирантку. Выпростав из-под одеяла руки, женщина вцепилась в его шерсть — вполне материальную, совершенно обычную шерсть, какая и впрямь могла бы быть у кошки или у хомяка, и стала отрывать его от себя. Удалось ей это не сразу, но наконец она оторвала от себя зверька и с силой отбросила его прочь. Зверек тут же исчез, как растворился.

Когда восстановилось дыхание, женщина и сама подумала: а вдруг ей все это мерещится?! Но на шее у нее остались черные следы от пальцев, а состояние было совершенно ужасное, разбитое. Женщина кое-как оделась и доплелась до своей работы. Ее состояние вызвало много вопросов, но о происшедшем рассказала она только своей близкой подруге.

— Это тебя домовой невзлюбил! — уверенно сказала подруга. — Домовой гонит тебя из квартиры. И все происходящее знаешь к чему? Что вы с мужем получите новую квартиру.

Самое интересное, что супругам буквально через три дня и правда дали новую квартиру, уже без хозяйки.

В этой истории, на мой взгляд, два пласта: этой странной зверушки, «Чебурашки без ушей», и города Калининграда.

Что касается зверушки, то вообще домового очень часто представляют себе именно в таком виде —в виде маленькой пушистой зверушки. Представляют его, правда, и в виде маленького уродливого человечка, и в виде какой-то призрачной сущности. Словом, за домовым не зафиксирован какой-то раз и навсегда определенный образ.

Итак, домовой…

Что же касается Калининграда… Не сомневаясь в абсолютной просвещенности моих читателей, я все-таки осмелюсь напомнить, что до 4 июля 1946 года этот город назывался несколько иначе — Кенигсберг, то есть «королевская гора». Это была столица Восточной Пруссии. По решениям Потсдамской конференции 1945 года, Кенигсберг и примерно третья часть Восточной Пруссии отходили к СССР, и уже 7 апреля 1946 года была создана Калининградская область. Восточная Пруссия оказалась стерта с лица земли; не было больше места, которое бы так называлось.

Но земля землей, а ведь в Кенигсберге жило до 400 тысяч человек, во всей Восточной Пруссии порядка б миллионов. Чтобы стереть с лица земли Пруссию и построить на ее месте Калининградскую область, этих людей предстояло уничтожить.

Поляки, отдадим им должное, все же вели себя приличнее — они депортировали немцев из Пруссии, вывозили их за пределы новых границ Польши. Вывозили варварскими методами, в их эшелонах смертность была чудовищная, но все же задача ставилась иная — вывезти, а не истребить. А вот советскую территорию от немцев очищали гораздо проще. Я не могу утверждать, что ВСЕ советские части, наступавшие на Восточную Пруссию, получали такой приказ, — таких данных у меня нет. Но мне доводилось говорить с несколькими из бывших участников очистки Восточной Пруссии от ее немецкого населения, и все они рассказывали одно и то же: мол, был такой приказ — стрелять по всему, что еще шевелится.

А в начале 1970-х судьба свела меня с одном немцем… Немец приехал из ГДР к моему знакомому; он немного говорил по-русски, но очень, очень плохо. И меня попросили переводить.

Было страшно браться, но и невероятно интересно. А вышло еще интереснее. Герхард был длинный, с костистым лицом и с оловянными глазами цвета промокашки, — очень «немецкий» и уже поэтому невероятно интересный. И вообще какой-то странный… странный и немного несерьезный. Мы все жили все какими-то большими, глобальными делами и проблемами — наукой, политикой (в масштабах Европы, не меньше), судьбами человечества, серьезными разговорами о жизни, о литературе… Так жили и мы, наше поколение, и все старшие, которых я знал. А Герхард никогда не говорил о чем-то величественном или сверхважном. Если он начинал разговор, то разговаривал, например, о том, как надо есть колбасу, что в ГДР колбаса вкуснее, чем в СССР.

Или спрашивал: «Liebst du Musik?» [] — и начинал играть на губной гармошке. Для меня тогда немец, играющий на гармошке, ассоциировался… ну, понятно с чем. Но мы знали, что Герхард состоит в каком-то международном антифашистском комитете, расследует преступления немецко-фашистских захватчиков и вроде даже оказал содействие при разоблачении каких-то преступных личностей.

А если я расспрашивал его о науке, Герхард рассказывал, как в заповеднике считали кабанов, а старший егерь напился, пошел на четырех конечностях по лесу и вместе с кабанами нечаянно сосчитали и главного егеря… Наверное, он честно хотел мне ответить, но получалось как-то несерьезно. Там, где должен быть пафос и зверски важные и деловые подходы, у Герхарда было… но нет, все же явно не легкомыслие. Он ведь был серьезный ученый, член кучи комитетов и комиссий…

И вообще Герхард обнаруживал иногда совершенно удивительные познания, и явно более точные, чем наши. Например, он удивлялся самому слову «фашист». В Германии почти не было фашистов, объясняет Герхард. Были «нацисты». А «нацисты» — это вовсе не фашисты, это такие социалисты…

Вообще было неясно, сколько ему лет. Молодой он? Молодой, потому что играет на гармошке, живот у него впалый, а ходит он так же энергично, как люди нашего возраста. Старый — потому что в голове есть седые пряди. И дочке у него десять лет, — и она приносит «единицы» — то есть у них это пятерки… И войну он помнил хорошо. А мы привыкли, что войну помнят только те, кто намного нас старше.

Кроме всего прочего, Герхард попросил провезти его от Калининграда на запад, в сторону Польши. Почему-то он очень хотел поехать именно туда. Ну, Герхард нанял машину, и мы с ним и еще одним человеком поехали. Мне было очень странно уже то, что можно вот так взять и нанять машину и поехать туда, куда считаешь нужным…

…На второй день мы ехали за Калининградом, на запад. Справа шумело море. Слева шел откос и начиналось плато. На нем были видны отдельные деревья, какие-то непонятные строения… Между морем и откосом было метров сто низменности, и по ней проходила дорога. Герхард был как-то напряжен. Обычно-то он был веселый, а сейчас его явно мучило что-то или очень занимало. Вдруг он замахал рукой. Я уже знал — если он так машет сверху вниз, раскрыв ладонь — это просьба остановить. «Ein Moment… entschuldigen Sie…» [] — сказал он вдруг с каким-то перевернутым лицом. И стал карабкаться по откосу. А мы, конечно, вслед за ним.

Герхард стоял к нам спиной. Он чуть расставил пуки, едва заметно покачивался взад-вперед, взад-вперед…

— Здесь… точно, здесь! — сказал он вдруг, уверенно тыча рукой. Там, где он показывал, стояла одичавшая, корявая яблоня; чуть дальше — две березы, возле бетонных развалин. — Вот, тут… тут был дом… вот тут… под яблоней был стол! Мы завтракали под яблоней! А ветки вон той березы… вон той… в окно… я по ним вылезал…

Все это он кричал, и не так, как я передаю. Гораздо бессвязнее, да еще хватая нас за руки, дико смеясь, сразу на двух языках. Успокаивался он с полчаса.

А потом Герхард показал, как убегали они с матерью вон в тот лес от русских танков, как он потерял маму в лесу и больше ее никогда не видел. Как он ночью вышел к одной мызе (он показал место, где стояла эта мыза), а там все были уже мертвые. И он взял в этой мызе еды, и сидел днем в лесу, и потом вышел ночью к морю, и его взяли с собой какие-то люди, и они уплыли в Данциг.

Здесь уместно напомнить, что о войне забыть не позволяли. В 1960—1970-х гг. каждый второй фильм был о войне. Включать телевизор было страшно: еще и не видно изображения, а с темного экрана уже несется: «Бух! Тарарах!» И книг соответствующих было море. Недоверие и ненависть к немцам были просто правилом хорошего тона. Впрочем, еще в 1990 году бабки закупали спички и соль — Германия объединилась! Война будет!

В те же 1960—1970-е ходило множество рассказов, и устных, и письменных, и по телевизору, и все примерно этого же рода, что рассказал Герхард. Но в них, конечно же, русские мальчики убегали от кровожадных немецких фашистов. Все, что он рассказывал, было до смешного таким же, как в наших, советских историях, — только стороны были другие.

Больше Герхард об этом не говорил. Еще день мы путешествовали, и он опять играл на гармонике и был такой же несерьезный, как обычно. Он был откровенно счастлив, что нашел свою малую родину, благодарил нас, — но обсуждать ничего не хотел. Мне уже тогда хватило ума понять, что это он не с русскими не хочет обсуждать, не в этом дело. Просто он не привык выносить на люди свои чувства. Да и зачем говорить десять раз? Мужчина говорит однажды, и он привык, чтобы к его словам относились серьезно.

Вот чего мы все никак не ожидали — что у человека такой судьбы может не быть в душе постоянной, ноющей, как зубная, боли. А ведь это, по сути, как раз очень по-европейски — все отплакать, откричать, отболеть. И оставить прошлое — в прошлом. Но весь СССР тогда воспитывали в том духе, что прошлое стать прошлым никак не может. Что пусть пройдет тысяча лет — а Сталинград вечно лежит в руинах. И вечно какой-то параноик… Ой! Я хотел сказать — герой! Какой-то герой вечно затыкает собой амбразуру… и вечно кто-то умирает от голода, сгорает в самолете, пускает под откос поезда, проламывает черепа, сжигает хлеб на поле, всаживает пули в ненавистного врага (в таких же мальчиков лет 18—20).

Правда, чем дальше, тем больше население отвечало на официозный бред… просто-напросто анекдотами. Про Штирлица, про партизана, который «до сих пор (года до 1970) под откос эшелоны пускает»; сочинялись матерные частушки про Зою Космодемьянскую, про разные эпизоды из военной жизни… Люди просто отказывались воспринимать войну в духе официозного пафоса. Глумились над сказками, которые им талдычили власти. Они отрицали, высмеивали его. Утверждали свое право быть свободным от «промывания мозгов», от навязанного отношения к жизни.

Но почему-то я начал испытывать перед Герхардом жгучее чувство вины и стыда. Может, подвел избыток воображения. Слишком уж я ясно видел, как советские танки с красными звездами на броне проползают мимо его дома; как хрупнула некрашеная доска столешницы, разлетелся вдребезги красивый кофейник, за которым много лет собиралась семья… Как с башни одного из танков лупит пулемет по бегущим женщине и мальчику… А у танкистов были лица знакомых мужчин… того самого поколения.

С тех пор я знаю, что такое комплекс исторической вины. Немцы любят извиняться за войну. «Мы не из тех немцев», — говорят они. Это слышится так часто, что возникает невольный вопрос: а где же те самые немцы? Они что, в 1933 или 1939 году с неба упали, а потом растворились в воздухе? Как давешний пушистый зверек, да?

Но когда немцы начинают извиняться за себя, преступно начавших войну, или рассказывают, что они — не из тех, не из нехороших немцев, я сразу вспоминаю Герхарда — его слепое от счастья, восторженное лицо на фоне бетонных руин. И опять больно стискивает сердце.

Иной читатель, особенно из молодых, удивится, а то и возмутится — ведь в СССР не было национализма! Мол, что угодно — а вот этого не было. Ну что ж! Тогда я покажу читателю один любопытный документ: статью Ильи Эренбурга, которая называется «Грабители».

"Говорят, что воровство — последнее ремесло. Но для немцев воровство — единственное ремесло. Немцы не хотят работать у себя дома, они предпочитают грабить на дороге. Все они грабители — от мала до велика. Рейхсмаршал Геринг на войне нахапал пять миллионов золотом. Этот боров весит восемь пудов: зажирел. Но и маленький фриц не дурак — у него в сумке и русский ситец, и сало, и детские штанишки.

Воровство не только ремесло, но и немецкая политика. Они говорят: „Мы, немцы, — народ без пространства". Они забрали немало чужой земли. Они прикарманили Польшу, Норвегию, Бельгию, Францию, Чехословакию, Югославию, Грецию. Им было мало.

Они напали на нашу страну. Они вытоптали Белоруссию, Украину. Жаден немец: чем больше он крадет, тем больше ему хочется. Брюхо у немцев бездонное. Когда он наестся досыта чужой землей? Да только тогда, когда мы набьем землей рот последнему фрицу. Спорить с немцем нельзя: слова от него отскакивают. Он считает, что только он, немец, все понимает. Но есть на свете доводы, которые доходят до фрица.

Когда, например, начинают стрелять наши артиллеристы, эту музыку всякий фриц понимает. Убедить немца нельзя, но зарыть немца можно и должно. Чем больше немцев перебьет каждый боец, тем скорее кончится эта проклятая война. Чем больше немцев перебьет каждый боец, тем больше останется в живых наших. Убей немца — не то немец убьет тебя. Много еще немцев, но все-таки виден конец: мы их перебьем.

Немцы говорят, что они — народ без пространства. Ладно, мы выдадим каждому фрицу по два аршина. Проклятая страна, которая принесла столько горя всему человечеству, которая разорила и опечалила наш народ, получит по заслугам: Германия станет пространством без народа.

Умели воровать, умейте отвечать" [].

Я мог бы привести и стихи К.В. Симонова, в которых обо всем говорит уже название: «Так убей же его, убей!». Приведу только фрагмент этих жутких стихов:

Иногда злобную ненависть этих авторов к немцам объясняют еврейской кровью, текущей в их жилах. Мол, немецкие нацисты истребляли их народ под корень. Но тогда позвольте вопрос: а чем… нет, не евреи! Я не буду уподобляться ни Геббельсу, ни Эренбургу и не стану возлагать групповой ответственности на целые народы. Но чем конкретно эти двое отличаются от идеологов нацизма? Того же Йозефа Геббельса?

Такие произведения, такой подход к делу и создавали психологический фон для «окончательного решения немецкого вопроса». Фон, на котором становилось возможно утюжить танками дома, стрелять по всему, что еще движется, вывозить уцелевших в море на баржах и топить, сбрасывая в ноябрьскую Балтику.

А потом можно было запахивать немецкие кладбища в Пскове, Новгороде, Кингисеппе и других городах, делая вид, будто немцы вообще никогда не жили в Прибалтике, будто эта земля не часть их исторической родины.

И я не думаю, что домовые в Кенигсберге (мне приятнее называть этот город историческим именем) должны любить русских вообще и советских военнослужащих особенно.

Тут, конечно, вопрос: а верят ли немцы в домовых, и если верят— то как их себе представляют? Может быть, эта мохнатая зверушка не имеет с их представлениями ничего общего?

Тут могут быть два предположения… Если некая сущность обитает в доме, хранит дом и бережет его, то ведь эта сущность вполне может показываться каждому человеку такой, чтобы он, этот человек, был бы в состоянии ее узнать и понять, с чем он имеет дело.

Это первое предположение.

А второе еще проще. Если домовые существуют как некая объективная реальность, то ведь их внешность не имеет никакого отношения к тому, что об этом думают немцы, русские и с тем же успехом — зулусы или индейское племя сиу.

Сыны туманного Альбиона передают кошачье мяуканье звуками «мью-мью», китайцы: «мау-мау», но ведь ни коты, ни издаваемые ими звуки не изменяются от этого.

Так же и здесь: если в домах (в некоторых домах) живут маленькие пушистые зверушки, способные наказывать нас или проявлять к нам какие-то чувства, то какая разница, как мы их себе представляем? Они существуют — и все!

Глава 28 БУРОВСКИЙ-МОНОГАТАРИ, ИЛИ КАК РОЖДАЮТСЯ ЛЕГЕНДЫ

Механизм рождения легенд и слухов мне довелось изучать на очень близком и понятном примере: на примере рассказов о самом себе. Недавно мне принесли такую историю:

"Было это во время работ Буровского у Вадецкой []. Там он, как почти каждый день, страшно напился и пошел гулять, чтобы немного проветриться. А в это время копали поздний тагар и почти докопали погребальную камеру на 30 или 40 человек, квадрат со стороной метров шесть и глубиной метра три с половиной. Свалился он в яму, пытается выбраться — не выходит. Стал звать людей — никто не отзывается!

Тогда Буровский лег спать прямо на голой земле; а может, просто выбился из сил и забылся пьяным полусном. С первыми лучами солнца просыпается Буровский и обнаруживает себя в могиле, среди скелетов. Сообразить, где он находится и что случилось, Буровский, как всегда, не смог — он, как известно, вообще умом не очень крепок. И стал Буровский в страшной панике прыгать на стены могилы, а зацепиться не за что — стенки гладкие, крутые и высокие. Он со страху стал еще дико орать: „На помощь! На помощь!" и все продолжает метаться. Все, что несколько дней расчищали, заметали кисточками, любовно выделяли, стараясь оставить на месте, Буровский затоптал ногами, переломал и перепортил за несколько минут, потому что после каждого идиотского прыжка он падал на расчищенные скелеты и на погребальный инвентарь.

Ранним утром в воскресенье лагерь никак не мог проснуться, прошло минут двадцать, пока кто-то подбежал к раскопу, понял, что случилось, и позвал остальных. Только когда Буровский увидел над кромкой раскопа несколько лиц и услышал крики прибежавших: «Что ты делаешь, идиот! Ребята, он там все переломал!», он сообразил, наконец, что происходит, и хоть немного успокоился. Тогда его вытащили из ямы, похмелили и утешили, а разрушения, причиненные Буровским в яме, пришлось ликвидировать дня три. Одна девушка плакала навзрыд, увидев, что он сделал с ее работой. Трое парней, четыре дня расчищавших завал костей, вдребезги растоптанный и раскиданный Буровским, огорчились так, что побили Буровского и отняли у него запасы водки. Буровский не смог жить в экспедиции без водки и вынужден был уехать".

Вот такая история. Насколько я могу судить, сделана она из двух не связанных между собой половинок. Одна половинка — это история про какого-то баптистского проповедника, который поехал в экспедицию Вадецкой отдыхать; он действительно свалился в погребальную яму и перепугался, но не скелетов, а потому, что никак не мог самостоятельно выбраться, и его вытаскивали всем коллективом.

По другой версии, этого проповедника специально положили пьяного в компанию скелетов, потому что он уж очень допекал всех своими проповедями. Сядут люди у костра попеть под гитару, выпить чего-то славного, а тут он начинает нести про конец света и про то, что они почувствуют, очнувшись когда-нибудь в могилах. Ну и доболтался: напоив дурака до изумления, его снесли в могилу и уложили нос к носу с черепом человека, который помер почти две тысячи лет назад. Он проснулся, перепугался. Но, конечно же крушить что-либо ему никто не дал — шутники сидели тут же и никакого погрома в раскопе не допустили.

Какая ве-таки из двух версий этой истории верна — я, честно говоря, не знаю, но отзвуки этой истории помнились и рассказывались в экспедиции Вадецкой еще в начале 1980-х.

А вторая половинка, из которой сделали кусочек эпоса про пьяного Буровского, произошла в 1983 году со мной и с другим красноярским археологом, Н.П. Макаровым. Мы шли с реки Базыр в основной лагерь и отклонились от курса, потому что было часа два ночи, луна зашла за тучи, а пили мы много, в том числе и много неподходящего.

К моему изумлению, Николай Поликарпович вдруг ушел куда-то вниз и пропал.

— Коля, ты куда?!

Более идиотского вопроса невозможно было и представить; тем более, что, произнося эти исторические слова, я сделал шаг вперед и тоже полетел куда-то вперед и вниз. К счастью, мы ничего не переломали и даже не особенно ушиблись, а угодили в раскоп, но не позднего, а раннего тагара, в парную могилу глубиной от силы полтора метра. До погребения археологи еще не дошли, и мы стояли на плотно утрамбованной земле, а наши головы торчали наружу. Вылезти из этой ямы было вовсе не сложно, и мы совершенно не делали тайны из нашего маленького приключения. Наоборот, не успев прийти в лагерь, мы тут же рассказали об этом, и потом соответствующую историю пересказывали в экспедиции Николая Поликарповича еще довольно долго.

Человек, сочинивший историю про то, как я телепался в раскопе, тоже вырос в экспедиции и в археологическом кружке Н.П. Макарова и хотя не участвовал в поездке, во время которой мы с его учителем падали в яму, этой истории он просто не мог не слышать много раз.

Что послужило причиной объединить две разные истории, приключившиеся с разными людьми в разное время, и добавить массу вымышленных оценок и подробностей? Конечно же, в первую очередь желание, чтобы так было; чтобы со мной приключилась идиотская история и чтобы эта история оправдывала бы неуважительное и насмешливое отношение ко мне. А кроме того, помимо всего прочего, с такими историями жить интересней, особенно когда наша реальная жизнь довольно-таки бедна, скучна и хочется убежать от нее в мир увлекательных выдумок. Тем более выдумок приятных, ласкающих самолюбие, доказывающих собственную правоту.

Моногатари — японское слово, буквально означающее «повесть» или «повествование». Это составная часть многих названий японских легенд, романов и повестей. Самая известная из них, наверное, это «Гэндзи-моногатари» — «Повесть о принце Гэндзи».

Так вот, я уверен, что каждый или почти каждый из нас может без труда собрать великолепнейшую моногатари о самом себе. Можно, конечно, заняться моногатари на любые темы — в конце концов, у людей иногда хватает совести писать, скажем, об эскадрильях «летающих блюдечек», барражирующих прямо над Красноярском. Но что до вашего покорного слуги — то уж теперь-то я непременно соберу о самом себе все фольклорные сведения, которые найду, и со временем сложу из них мифологическую повесть не хуже любой из рассказанных здесь. История о моих приключениях в недрах кургана да будет первой из повестей «Буровский-моногатари».

Глава 29 МАКАРОВ-МОНОГАТАРИ

Рождение легенд — самостоятельная и очень интересная область исследований. Запускают их порой люди даже и неглупые, и опытные… Но опытные очень специфически. Вот хотя бы легенда о том, что в реке Лене водятся огромные стада бегемотов. Дико звучит? Но в XVIII веке некий Дж. Перри описывал изобилующие бегемотами воды реки Лены и рассуждал по-своему логично: привозят же с Лены клыки бегемотов?! Клыки, правда, были не бегемотов, а моржей, Перри «слегка» перепутал, но, в конце концов, чего на свете не бывает…

По мне, так ничем не лучше бегемотов, плещущихся в водах субарктической реки, другое сногсшибательное «открытие»: оказывается, в Сибири… едят собак!!! Эту увлекательную новость приносит читателю И. Губерман в своей книжке «Пожилые записки»: «Я нечто должен пояснить, нигде не читанное мной, хотя уверен, что об этом кто-нибудь писал. Уже давно в Сибири едят собак». Правда, автор тут же оговаривается: «Я не знаю, когда это началось, но полагаю, что пошло от миллионов ссыльных, населяющих уже десятки лет сибирские пространства. Хоть мяса тут везде достаточно, однако стоит оно денег на базарах, а с деньгами никогда не было у ссыльных хорошо… В основном на водку уходят у них деньги».

Я не буду спорить и о том, насколько прав И.М. Губерман в своих описаниях процесса, — как именно в Сибири крадут собак, уводят доверчивых псов, воруют щенков и так далее, он описывает долго и красочно. Очень может быть, уголовники это все и делают.

Плохо другое — Игорь Миронович лихо переносит подсмотренное им на всю Сибирь, на всех ее жителей, и делает это крайне непринужденно: «…мне бывалые сибиряки рассказали, что давно и всюду это так. Еще мне повестнули, что люди местные, живущие на воле и в своих домах, над ссыльными смеются, но при случае собачину едят охотно, только это тщательно скрывают».

Что сказать по этому поводу? На мой взгляд, все достаточно просто: хотя многоуважаемый Игорь Миронович Губерман и провел какое-то время в Сибири, но Сибири-то он, по сути дела, совершенно не знает. Потому что жил он сначала в лагере, а потом в поселке, где селили отбывших свой срок, но не восстановленных в правах заключенных. Не буду обсуждать степень виновности самого Губермана — может быть, пострадал он и совершенно облыжно, спорить не стану. Может быть, его и правда законопатили в лагерь по уголовной статье, но на самом деле «за политику». Готов допустить и то, и это.

Но в Сибири он, тем не менее, хотя и жил, но с сибиряками-то все равно не общался. С жителями сибирских деревень, потомками нескольких волн переселения, от XVII до XX веков, Губерман никак не пересекался. Не имел он дела ни с геологами, ни с другими экспедишниками, ни со строителями, ни с рабочими огромных предприятий, ни с интеллектуалами из нескольких академгородков Сибири, ни со студентами и преподавателями сибирских вузов (а их 14 в одном Красноярске — не самом большом и не самом цивилизованном из сибирских городов).

Еще раз подчеркну — я сейчас совершенно не выясняю степени виновности Губермана или кого-либо еще. В данном случае неважно, не общался он с сибиряками потому, что ему не дали этого сделать власти, или потому, что ему самому этого совершенно не хотелось. Важно то, что Сибири этот человек, на мой взгляд, не знает — не знает ни одной из бесчисленных групп русского сибирского населения, разбросанного на огромной территории в самых различных условиях. Все его знание о Сибири ограничивается тем, что он увидел в Красноярской тюрьме, в лагере, в поселочке для бывших заключенных, а все его суждения о Сибири и сибиряках сделаны на основе того, что он видел среди уголовников.

И перенес он на всех живущих в Сибири даже не то, что видел у некоторых из них (ничего он вообще не видел), а то, о чем ему рассказали уголовники. Уголовники же вообще обожают байки про то, что все люди на свете — такие же подонки и воры, как и криминальный люд, только очень хитрые, потому и не попадаются. А вот они, преступники, люди очень честные, любят справедливость, потому и загремели на нары.

На мой взгляд, пустить точно такую же байку, как у И.М. Губермана, можно про любую страну и про любой город. А вы знаете, что парижане едят собак?! А я сам видел — бродяги на Дворе чудес ели пса! А вы знаете, что в Берлине едят кошек?! Наверняка ведь можно найти в трехмиллионном городе кучку негодяев, которые кошек едят. Не говоря уже об американцах — они едят человечину. А что?! Банда Мейсона— ела! Жрала наркотики и ела! И если Игорь Губерман имеет моральное право распространить нравы нескольких сотен тысяч человек на 35 миллионов, то и я имею право сделать выводы — все 250 миллионов граждан США ведут себя так же, как 28 психопатов из банды Мейсона!

Да и что за границу ходить… Вполне достаточно потолкаться среди мелких спекулянтов славного города Москвы, а потом сделать далеко идущие вывод о том, что они едят и пьют, как себя ведут и что говорят, а потом объявить, что все это проделывают не мелкие жулики, а МОСКВИЧИ. Впрочем, всякая сволочь непременно есть во всяком городе, в рядах представителей любой общественной группы и любого народа, и написать гадости можно решительно о ком угодно, было бы желание.

Кстати, каков рацион московских уголовников, я вполне искренне не знаю. Очень может быть, в него входят и кошки, и собаки, и (чем черт не шутит) человечина?

Но, независимо от желания И. Губермана, дикие сведения пошли обо ВСЕЙ Сибири. Тиражом в 15 тысяч экземпляров распространено гадкое вранье примерно о 35 миллионах людей, которые, разумеется, собак не едят. Всякие попытки «говорить от имени» в нашей стране дискредитированы надолго, но в данном случае я чувствую полное право заявить от имени всех этих десятков миллионов:

Дамы и господа!

Все, прочитавшие книгу И. Губермана «Пожилые записки»!

Имейте в виду, что уважаемый автор соврал! Автор выдал свои сведения, накопленные среди уголовников, за сведения обо всей Сибири! На самом деле в Сибири собак едят не чаще, чем в Европейской России и в любой европейской стране! Не верьте в глупые выдумки!

Но есть примеры и еще более вопиющие. Примеры явно некорректные, потому что небескорыстные. Вот хотя бы удивительные сведения о пещере Елинева под Красноярском:

«…одна из самых загадочных пещер, расположенная в Караульном Быке — скалы, выступающей в Енисей напротив села Овсянка. Село это больше известно как местожительство знаменитого русского писателя Виктора Астафьева, однако в 1995 году в этой пещере были сделаны столь сенсационные археологические находки, что сама пещера стала даже более известной у научной общественности».

Правда, как ни пытается автор придать что-то загадочное или таинственное находкам, сделанным в пещере — костяной головке лося, кости с насечками изделиям из кости мамонта и украшениям, — находки интересные, но сами по себе вовсе не сенсационные. И приходится придумывать дальше:

"Не исключено, что в пещере Елинева пять тысяч лет назад жили… людоеды. …Кости трех человек… были расколоты явно человеческой рукой, хаотично разбросаны по пещере и не имели никаких звериных надгрызов. Версия погребения этих людей была отброшена как слишком маловероятная.

Между тем названный культурный слой пещеры Елинева чрезвычайно богат находками, в нем часто встречаются предметы именно ритуального характера. Даже каменные наконечники стрел, обнаруженные здесь, весьма необычны — близ самого острия на их боковых гранях имеются особые выпуклости. Наконечники такой формы по сравнению с обычными имеют только одно преимущество — при попадании в цель пускают обильную кровь. А как же обойтись без крови в ритуале, связанном с поеданием человека (!). …Рассуждения ученого как бы подтверждаются еще и тем, что в пещере, где и гореть-то нечему, обнаружены следы очень сильного, явно сотворенного умышленно огня (в том же культурном слое). Значит ли это, что часть Сибири в прежние времена была населена людоедами?".

Кое-что об этой пещере я могу порассказать, потому что не раз бывал на раскопках этой интересной пещеры, а раскапывал ее Николай Поликарпович Макаров, о котором уже шла речь в предшествующей главе. Итак, последовательно:

Все предположения сделаны автором статьи, ученые не имеют к ним никакого отношения. Так что нечего на них ссылаться.

Сами ученые вовсе не считают находки Макарова в пещере Елинева ни загадочными, ни мистическими. Они считают эти находки очень интересными, но по совершенно иным причинам: после раскопок Макарова появляется возможность очень надежного датирования археологических памятников. Пещерные отложения накапливаются очень медленно, поэтому материал целых поселений можно будет связать с то-оненькой прослойкой пещерных отложений в пещере Елинева…

На местности определяется относительный возраст — грубо говоря, какой памятник старше, а какой младше, вовсе не очевиден, а тут сразу видно, какая прослойка перекрывает какую. И это позволяет датировать уже целые стоянки и поселения.

Но, как видите, интерес научного сообщества к раскопкам в пещере Елинева не имеет ничего общего ни с мистикой, ни с какими-то надуманными тайнами.

Находки украшений сами по себе интересны, но, во-первых, достаточно обычны, во-вторых, совершенно не обязательно связаны с обрядами и камланиями.

Наконечники стрел со «щечками» уж точно не имеют никакого отношения к кровавым жертвам, это чисто охотничье оружие. Неровный контур нужен для того, чтобы ровный разрез не закрывался, кровотечение не прекращалось и раненое животное скорее слабело бы и погибало. Это знает любой студент, сдавший экзамен по археологии (а сдается он на первом курсе).

Находок следов людоедства невероятное количество во всех памятниках каменного века. И 99% из них не имеет никакого отношения к религии, все гораздо проще и трагичнее: людей довольно часто поедали просто от голода.

Ведь все охотничьи народы — голодноватые народы. То у них очень много еды и они буквально обжираются, чтобы мясо не успело протухнуть. То промысловые животные откочевывают или у них начинается падеж, и тогда люди жестоко голодают. Есть такой термин, строгий научный термин в этнографии — «весенняя голодовка». Это, как пишет Фарли Моуэт, работавший в Канаде, среди эскимосов и индейцев (почти сибирские условия!) «нескончаемые голодные предвесенние месяцы».

Во время голодовок лишних людей — ослабевших больных, особенно стариков, очень часто или выбрасывали в лес на верную смерть — устраняли лишние рты, или эти старики совершали самоубийство, набрасывая себе на шею специальную скользящую петлю с поэтичным названием Петля Освобождения. А случалось, что людей и ели… Об этом тоже пишет и Фарли Моуэт, и почти любой другой автор, пишущий о жизни первобытных племен. Ели вовсе не для совершения ритуала, а просто потому, что есть было больше ничего, и сильные выживали за счет более слабых.

С удовольствием сообщаю читателю, что сам Николай Поликарпович Макаров читал статью из «Энциклопедии непознанного» Черноброва про свои «открытия» и чрезвычайно веселился. От него, кстати, я и узнал об этой замечательной статье. Если же о качестве написанного — то что тут сказать? Типичный «Макаров-моногатари», надуманное во всех деталях сказание про несуществующие открытия Макарова.