Сидим, курим…

Я ненавижу этот город почти так же сильно, как и люблю.

Ненавижу смердящие бензином автопробки, надменные лица красавиц в дорогих туфлях. Жару, оставляющую трещинки на асфальте и веснушки на плечах, московский ледяной февраль, хватающий за нос железной клешней. «Хаммеры», паркующиеся так, словно они лунные вездеходы – то есть одни на всей планете, а прохожие, убого протискивающиеся мимо, – так, не в счет… Дешевые сетевые харчевни, от которых за версту разит прогорклым подсолнечным маслом. Пьяных приставал. Малолетних уличных попрошаек, которые бесцеремонно суют под нос изъеденные диатезом руки. Дорожную соль, с азартом голодного хищника впивающуюся в лучшие сапоги. Продавщиц дорогих бутиков, которые смотрят так, словно от тебя пахнет какашками, – всего лишь из-за грошовых мокасин. Свою депрессию – но об этом немного позже.

Я люблю стойкую, как духи «Красная Москва», романтику Бульварного кольца – вроде бы время летит, как атлет на олимпиаде, город меняется, а оно остается все тем же. Люблю тополиный пух, щекочущими снежинками оседающий на асфальт. Студентов, хлещущих пиво на пыльной траве. Принцесс, которые умеют выходить из автомобиля, правильно сдвинув колени и ни разу не сверкнув трусами. Суши-бары, пабы, где беснуются экспаты, шокирующие новшества вроде молекулярной кухни (в очередной раз доказывающие, что силой сарафанного fashion-радио в ранг высокой моды можно возвести любую ерунду). Любовников, которые выходят на лестничную клетку покурить и больше никогда не возвращаются. Полыхающую разноцветной иллюминацией Тверскую. Воробьевы горы в дождь. Вечную занозу в сердце, судьбу мою – Арбат. Впрочем, об этом тоже потом.

Сидим, курим…

О чем могут говорить три девушки, уединившиеся в приарбатском скверике ради совместного смакования ментоловых сигарет (курение заменяло нам lunch)?

Случайные прохожие мужского пола, бросив мимолетный, в меру заинтересованный взгляд на нас, сблизивших головы и заговорщицки перехихикивающихся, наверняка думали, что речь идет:

1) об острой нехватке крепких пенисов на душу жаждущих любви женщин;

2) о гадких характерах и матримониальной нерешительности тех обладателей пенисов, которых мы называли бойфрендами;

3) о прославленных обладателях пенисов вроде Бреда Питта и Майкла Дугласа (и в этом же контексте о сучьей природе Анджелины Джоли и Перчинки «Posh»).

Мужчины вообще отводят своим пенисам слишком много ментальных сил – это заметил еще старина Фрейд.

Каково же было бы их удивление, если бы они узнали, что три эффектные девицы расслабленно беседуют:

1) о чертовых химчистках, которые портят дубленки и свитера, а потом не желают возвращать деньги, прикрываясь жалким аргументом «а так и было»;

2) о деньгах, которые чем-то напоминают хамоватых родственников из Одессы, свалившихся как снег на голову и ушедших по-английски, оставив легкое ощущение недоумения;

3) о любви – вернее, ее отсутствии, которое кажется обнадеживающим, когда тебе двадцать, но по мере приближения тридцатилетия начинает небольно, как заживающая мозоль, беспокоить;

4) ну и факультативно о моей (куда же без нее!) депрессии.

Наша дружба вписана в совершенную геометрическую форму равностороннего треугольника. Нас трое, и в отношениях царит гармония коммунистического равенства. Никто не отдает никому предпочтения, никто не перешептывается ни у кого за спиной.

Мы настолько разные, что даже непонятно, как умудряемся оставаться вместе вот уже не первый год в московской сутолоке, порой расшвыривающей в противоположные стороны даже самых близких людей. Пожалуй, Арбат и есть наше объединяющее звено.

Я работаю на Арбате. Ничего особенного – потрепанный складной стульчик, мольберт, перепачканные грифелем пальцы. Не угодно ли портрет, мадам? Я непрофессиональная художница. Когда-то пробовала поступать в Суриковку – провалилась два раза подряд. Зато мой талант превращать молниеносно намалеванные черточки в узнаваемые лица помогает не умереть с голоду. В лучшие дни у меня бывает до десяти клиентов, и я беру по триста пятьдесят рублей с каждого.

Len'a (crazy) с некоторых пор на Арбате живет. Вернее, в Плотниковом переулке живет некий богатенький буратино (хотя телосложением он больше похож на Винни-Пуха, мы называем его Пупсиком), которого угораздило запасть на ее креветочно-жилистые красоты. А познакомились мы, когда она была типичным арбатским персонажем с вечно хмельными глазами и босыми грязными пятками. Таких чудиков на Арбате навалом, особенно летом, – с гитарами наперевес они мирно сидят на асфальте, спиной привалившись к стене, и мурлычут себе под нос какую-то ересь, время от времени протяжно выпрашивая у кого-нибудь десятирублевку.

Марина приходит сюда в студию, к некоему фотографу-порнографу, который ее протежирует в мире продающейся красоты. Наша Марина – порнозвезда, но это тоже отдельная история.

Уличная художница, богатая содержанка с мрачным маргинальным прошлым и порноактриса – неслабый триумвират?

Что еще сказать?

Мне двадцать пять лет, и с некоторых пор у меня хроническая депрессия.

На месте нашего президента я бы давно ввела государственный налог на редкие имена. Хочешь назвать своего отпрыска Мефодием или Дездемоной – пожалуйста. Только будь добр, безумец, оплати свою прихоть в кассе. Может быть, материальный фактор заставит тебя, оригинал с наклонностями к моральному садизму, призадуматься. И еще один маленький человек будет спасен от неизбежной участи паршивой овцы, над которой с детства все в лучшем случае безобидно посмеиваются.

Родители назвали меня Аглаей. Гланя, Глаша – почему-то мне с самого детства было неудобно озвучивать собственное имя. Первая учительница спросила, как меня зовут, я бодро и звонко соврала: Таня. Долгое время меня так и называли, афера открылась на родительском собрании. В тот вечер родители долго со мной разговаривали – в папином монологе доминировало непонятное мне слово «инакомыслие». С возрастом я все-таки усвоила, что они тогда имели в виду: мне стоит гордиться тем, что я не такая, как все – Даша, Маша или Юлечка, – само имя, как магический талисман, намекало: я особенная.

Может быть, поэтому из меня и вырос типичный городской фрик. Если бы в паспорте моем значилось тривиальное «Мария» или «Татьяна», то, возможно, моя судьба сложилась бы несколько иначе – вдруг я стала бы нежной тургеневской барышней, любительницей тугих кудельков у лба и белых шляпок в солнечную погоду? Но нет – на моей голове вечный хаос (которому я вот уже много лет тщетно пытаюсь придать видимость нарочитого художественного беспорядка), я ношу простые льняные платья, домотканые рубахи, шали крупной вязки и длинные янтарные бусы – все это покупаю со скидками у арбатских старух. Зимой – толстые вельветовые штаны, свитера грубой вязки и обычные валенки, которые я собственноручно расшила бисером, блестками и разноцветным стеклярусом. Расчесанные на прямой пробор волосы ни разу не удостоились знакомства с краской.

Моя мать – бизнес-леди с отточенной в «Жак Дессанж» стрижкой и трехсотдолларовых туфлях – говорит, что я похожа на хиппи. А я не против…

Честно говоря, не знаю, когда белесая апатия окутала меня своими пуховыми крыльями. Скорее всего, произошло это не в какой-то конкретный момент – хитрая депрессия потихонечку, семенящими старушачьими шажочками отвоевывала мое пространство – до тех пор пока не разрослась вьюнком, который ничем не вывести…

Сидим, курим…

– Влюбиться бы мне, – говорю.

– Это еще зачем? – не понимает Марина, уже давно воспринимающая мужчин сквозь призму профессионально дозированных «оооох» и «ахххх».

Марина – классическая красавица. Такая красавица, что, глядя на нее, захватывает дух (ну или хочется повеситься на собственных чулках – в зависимости от половой принадлежности и крепости нервов любующегося). У нее нет подруг, кроме нас. У таких женщин по закону природы подруг быть не может. Ей повезло, что я пофигистка, a Len'a (crazy) влюблена в саму себя настолько искренне и взаимно, что давно утратила досадную женскую способность к адекватному сравниванию.

– А у Глаши депрессия, – щурится Лена, – ей кажется, никто ее не понимает.

– Ну что ты сразу… – досадливо морщусь я, – скорее, это апатия. В моей жизни уже давно ничего не происходит.

– А чего ты хочешь? – удивилась Маринка. По-моему, из нас ты единственная лишена амбиций.

– В социальном плане – возможно. Но когда я три года назад с огромнейшим скандалом уходила из дому, – при этих воспоминаниях я всегда мрачнею и так заметно, что, по словам окружающих, словно старею на десять лет, – тогда мне казалось, что впереди – полнокровная жизнь! Viva свобода и независимость! Примерно тогда же я познакомилась с вами… И все это было так необычно, так весело! А потом прошло время, но ничего не изменилось.

– Может быть, тебе пропить курс витаминчиков? – проявляет заботу Марина.

– Может быть, это первые ласточки старости? – осеняет меня.

– Ага, в двадцать пять лет, – фыркает Лена, – еще скажи про то, что вчера заметила морщинку, ну или там про целлюлит. И я перестану с тобой общаться.

– Значит, влюбиться хочешь, – задумчиво повторила Марина.

– А то, – я осторожно сбила пепел кончиком ногтя, – лучший курс витаминчиков – это хороший секс с человеком, который хоть немножко тебя волнует. А у меня уже полгода нет никого. Товарищ, с которым познакомилась в пельменной «Моня», не в счет. Во-первых, наутро безо всяких объяснений исчез. А во-вторых, он слишком много пил, чтобы я хоть немного об этой утрате сожалела.

Правило городского выживания № 1: если ты не помнишь имени мужчины, с которым переспала, значит, никакого мужчины и вовсе не было.

– Хорошо, что не спер ничего, – тоненько хихикнула Len'a (crazy), – а то вот одна моя знакомая на прошлой неделе подцепила в «Галерее» мужика, с виду очень даже ничего. Привезла его к себе, на тайную квартиру, которую втихаря от своего мужика снимает. Знаешь, такая огромная хата с выходом на крышу. Кстати, крыша там тоже выкуплена и на ней построена беседка – такая красота: белоснежные норковые шкуры, позолоченные лавочки. Но не суть важно. Развлеклись они, значит, по полной программе. Он ей дал какую-то таблетку – у нее чуть ли не из ушей пар шел от возбуждения. Какой-то более усовершенствованный вариант «Виагры», ему из Токио привезли. А потом она вырубилась так, что пошевелиться не могла. Наутро очнулась, обнаружила, что все ценные вещи куда-то запропастились. И норковые шкуры, и ее драгоценности, и бутылки из домашнего бара. А там, между прочим, был коньяк стоимостью четыре тысячи долларов. Даже сапоги ее спер, представляете?! Сапоги! Впрочем, вам не понять.

Len'a (crazy) в последнее время часто бывает бестактна. Ее демонстративное выпячивание богатства обосновано вовсе не стервозностью или желанием нас унизить. Просто богатство это (вместе с любовником по прозвищу Пупсик) свалилось на ее коротко стриженную голову так внезапно, что она не успела на него нарадоваться, поэтому мы на нее не обижаемся.

Len'a (crazy) – вовсе не сноб, косо поглядывающий на тех, кто искренне считает «Советское» шампанское напитком богов и покупает обувь на распродаже в магазине «Ж». Просто она еще не успела освоиться в неожиданно обрушившемся на ее голову мире богатства и вседозволенности.

Всего четыре месяца назад она и сама не могла представить – каково это, иметь собственную крышу, устланную норковыми шкурами, и небрежно хранить в домашнем баре коньяк, который стоит дороже лучших образцов отечественной автопромышленности. А потом познакомилась где-то со своим Пупсиком (до сих пор не могу запомнить, как его зовут), и пошло-поехало. Сначала она с бешеными глазами рассказывала нам, как для обновления гардероба ее водили в бутик, где один паршивый шарфик стоил больше трех сотен евро. А потом ничего, привыкла.

– Если ты, Глашка, влюбиться хочешь, поехали в субботу со мной. Один друг Пупсика устраивает в своем загородном доме огромную вечеринку. Будет много холостых мужчин, все – олигархи или почти олигархи.

– Лучше я стриптизера куплю.

– Ну и дурочка. Лучшее лекарство от депрессии – поход к Tiffany с кем-нибудь щедрым и влюбленным.

– А я бы съездила, – вдруг заинтересованно вмешалась Марина, – вдруг и в меня кто-нибудь влюбится, что я, хуже Глашки? Правда, в субботу у меня должна быть съемка…

– Успеешь еще в своей порнушке насниматься, – решительно перебила Лена. – Ya, ya, das ist fantastisch! Ox, девчонки, как бы мне хотелось, чтобы вы тоже… – она вздохнула, – тоже нашли себе… мммм… покровителей. Тогда мы бы вместе ходили по магазинам, переезжали из рестика в рестик и путешествовали…

Так и было решено – завтрашним вечером Len'a (crazy) попробует сделать из нас с Маринкой спутниц олигархов. Ну а пока…

Не знаю, наверное, за подруг, выгодно продавших свою свежую сексуальность заинтересованным богачам, принято радоваться от всей души. Но мне Ленку почему-то жалко. Помню, как несколько месяцев назад она торжественно сообщила нам эту новость: «Девчонки, кажется, я нашла мужчину своей мечты!» Мы думали, что это какой-нибудь очередной хиппующий поэт с труднопроизносимым псевдонимом, опытом отсидки за хранение марихуаны и глубокими, грустными глазами. И мы визжали, радуясь и предвкушая подробности. А Ленка посмотрела на нас как-то странно и протянула фотографию – у нее даже не нашлось слов.

На снимке был «мужчина мечты» – низкорослый лысеющий тип не первой молодости, с гордо выпяченным животиком пивного происхождения, лопнувшими сизыми сосудами на рыхлом носу и брежневскими бровями.

«Я все понимаю, всем молчать!» – резко скомандовала Лена, и мы принялись послушно ее поздравлять.

С тех пор прошло три месяца – впрочем, Лена мерила реальность не календарными днями, а преподнесенными ей дарами. Так и говорила: «Я позволила ему первый поцелуй спустя колечко, подвеску и норковый полушубок… А потом миновало еще три похода в ЦУМ, сшитое на заказ вечернее платье и босоножки Gucci – вот тогда я решила, что пора ему отдаться…»

Я все ждала – ну когда же ей надоест играть в евроремонтную давалку? Но летели дни, недели, месяцы, а Ленка и вовсе переехала к своему «мужчине мечты».

В загородный особняк олигархического приятеля Пупсика мы были приглашены к половине девятого.

Стоило мне увидеть разодетую Марину (сапоги-чулки из красного бархата, короткое платье с щедрым вырезом на спине, пушистый шарфик из страусиных перьев), как я поняла, что:

а) во флирт-поединке с олигархами у меня нет против нее ни единого шанса;

б) у нее, в свою очередь, нет ни единого шанса влюбить в себя кого-нибудь из них, потому что респектабельные мужчины не любят связываться с дамами, которые одеты, как звезды кордебалета трансвеститов.

Она была красива той отчаянной красотой, от которой замирает дыхание, убыстряется ток артериальной крови, а в голове снулыми черепахами начинают ворочаться нелицеприятные мысли, какой пластический хирург сотворил это совершенство и сколько это стоило. Красива и нелепа – нелепа до безобразия!

– Ну, как я выгляжу? – Настроение ее было приподнятым, Маринка уткнула кулаки в худосочные бока и покрутилась передо мной, как исполнительница роли снежинки на детсадовском утреннике.

– Э-э-э… – только и смогла протянуть я.

– И я того же мнения, – проигнорировав панику в моих глазах, Маринка поправила и без того идеальную прическу, – ну что, вперед, городские воительницы? Возьмем их штурмом, вырвем их сердца! Что-то мне подсказывает, что сегодняшним вечером в Москве уменьшится количество холостых олигархов.

Что-то мне подсказывало, что нас ожидает катастрофа. И предчувствие меня не обмануло.

Len'a (crazy) милостиво прислала за нами водителя своего Пупсика. Всегда предупредительный с нею, он почему-то решил, что мы прилетели на этот праздник жизни с планеты обслуживающего персонала, а значит, с нами можно общаться по-свойски. Всю дорогу он травил анекдоты, при этом норовя ткнуть Маринку, сидящую рядом с ним, пальцем под ребра. Анекдоты были либо бородатыми, как Карл Маркс, либо, по всей видимости, найденными на сайте porno.ru – с юмором ниже пояса и изобилием матерной лексики. Сначала мы старались держаться вежливо – изо всех сил улыбались и даже послушно посмеивались в тех местах, когда он замолкал и выжидательно на нас смотрел. Но наша покладистость стала катализатором, пробудившим ото сна наглость высшей категории.

Водитель поелозил широкой ладонью по Маринкиному колену, влажно сверкнул глазами и выдал:

– Девчонки, я знаю отличную сауну – в самом центре, на Тургеневской. Подтягивайтесь завтра, а? Я друга своего возьму, расслабимся.

Этого я вынести уже не могла. Пока более интеллигентная Марина краснела всеми видимыми из-под платья частями тела, я перегнулась вперед и строго попросила балагура угомониться, пригрозив неопределенными «проблемами». После чего мне было сообщено, что я «сука, завидующая более красивой подруге», а Маринке – что она «зажравшаяся сука, которую ждет одинокая старость».

Оставшуюся часть пути мы ехали молча.

Особняк, к которому нас доставили, был больше похож на сказочный дворец. Затерявшийся в высоких соснах, он был построен в стилистике средневекового замка. Состаренный кирпич, устремленные к рваным тучам башенки, узкие балконы, каменные ступени… Аллею, ведущую к замку, освещали факелы – настоящие, не электрические.

– Живут же некоторые, – присвистнула Маринка.

– У тебя есть шанс тоже тут поселиться, – подмигнула я. – Ленка говорила, на вечеринке будет много свободных мужчин.

На прощание водитель промчался мимо нас на предельной скорости, направив переднее колесо в неизвестно как оказавшуюся на выхоленной территории лужу. Я успела отскочить, а менее расторопной Марине досталось по полной программе – сотни брызг усеяли подол ее платья, точно звезды южное небо.

Вот такими мы и предстали перед встречающей нас Len'ой (crazy). Я – в простом черном платье, с распущенными волосами, в тщательно начищенных, но довольно потрепанных туфлях. И Марина – звезда кабаре, найденная под утро в канаве с похмельем и косметикой на лице.

Мы улыбнулись и горячо ее поприветствовали. У Лены вытянулось лицо.

– Это что? – наконец спросила она.

– Это – твои лучшие подруги, – с сарказмом объяснила я, – они полтора часа сюда добирались, специально не обедали в расчете на царский фуршет, нарядились в лучшие платья и по дороге едва не были изнасилованы неким хамом, которого ты же к ним и приставила.

– Вовчиком? – выпучила глаза Лена. – Шутите, что ли? Да он тише воды ниже травы. Иногда у меня создается впечатление, что он и вовсе разговаривать не умеет.

Я вздохнула. Ленин внешний вид был барьером, который точно невидимая электрическая ограда отделял ее от мира вовчиков, панибратских тычков в бок, матерных анекдотов и приглашений в сауну. В пышной юбке Oscar de la renta, в нарочито-скромном топе, с обвивающей шею тонкой цепочкой из белого золота с кулоном в виде стрекозы с брильянтовыми глазами – Лена была великолепна.

– Ладно, времени нет, – поджала губы она, – придется нам попросить жену хозяина одолжить вам платья. Вы не обижайтесь, девчонки, но в таком виде вас будут за официанток принимать.

Десять минут вялых препирательств с моей стороны и щенячьего восторга – с Маринкиной, и вот Лена выбрала для нас наряды. Мне достался атласный брючный костюм нежно-сиреневого цвета. Я была выше хозяйки гардероба на полголовы и крупнее на два размера. Поэтому ее брюки едва доходили до моих щиколоток, а пуговица не желала застегиваться (никто этого не должен был заметить из-за удлиненного пиджака). На мой взгляд, выглядела я как раздобревшая мать семейства, которая, распив с подругами по баночке химического палаточного коктейля на водочной основе, решила тряхнуть молодостью и позарилась на гардероб взрослеющей дочки. Но Len'a (crazy) безапелляционным тоном сказала, что укороченные брюки нынче в моде, и, вообще, я должна быть благодарна за то, что рядом есть такие честные и внимательные подруги, как она.

Марине повезло чуть больше – ей выдали черное платье на лямках, на первый взгляд абсолютно простое, но скроенное так, что недостатки фигуры, если они и были, теряли всякий смысл, а достоинства с такой наглостью выпячивались на первый план, что, если бы Марине в тот вечер встретилась Джулия Робертс, неизвестно, кто из них двоих перетянул бы на себя одеяло мужского внимания.

Мне были вручены темные тени для век и набор кисточек, а Марину опрыскали феромонными духами. Наконец Len'a (crazy) решила, что мы вполне готовы для миллионерских смотрин.

Когда мы с замирающими сердцами спускались по мраморной лестнице в гостиную, она, глядя в сторону, предупредила:

– Только, девчонки, все получилось не совсем так, как мы запланировали. Холостой мужчина на вечеринке только один, его фамилия Орлов.

Мы не успели ни удивиться, ни возмутиться, ни обрадоваться отмененному экзамену на брачную профпригодность – Len'a (crazy) распахнула перед нами украшенную витражами дверь, и мы оказались в просторной роскошной гостиной.

Бывает так: только войдешь в чей-нибудь дом, только посмотришь на лица собравшихся, как начинает невыносимо ломить виски и откуда-то из живота темной волной поднимается раздражение – ну почему я и вовсе не осталась дома? Вечеринка Лениного жениха – как раз тот случай.

Видимо, я несовременная девушка, ибо в свои двадцать пять ненавижу продажную любовь, а ее закамуфлированные проявления в особенности. Мне хочется зажмуриться и закричать, когда я вижу, например, такую картину: два умеренно пузатых мужчины в сшитых на заказ костюмах, ботинках из крокодиловой кожи и золотых часах громогласно хвастаются друг другу у чьей девушки больше грудь. При этом сами девушки, старательно хихикая, стоят рядом. В их ушах брильянты, в их глазах – злость. Но они не осмелятся сделать своим подвыпившим спутникам замечание, и у них не хватит духу развернуться и уйти: одной пообещали «трешку» в Сокольниках, на другую собираются переписать надоевший BMW.

– … шила лифчик на заказ, – доносится до меня, – нигде не могли такой огромный найти!

– А я свою хотел отправить в Лас-Вегас, на конкурс «Мисс Бюст Мира»! Выиграла бы моя Алиска сто тысяч долларов, одолжила бы мне на старость.

Дружный смех.

– А я свою в стрип-баре встретил. Вот повезло девчонке, – он покровительственно похлопал «счастливицу» по обнаженному плечу, – она ведь даже танцевать толком не умела. Просто выходила, снимала лифчик и поворачивалась. И все. Все мужики в нокауте.

Через какое-то время я встретила этих девушек в туалетной комнате. Прилюдно померившись грудью, они теперь втихаря мерились социальным статусом. Подкрашивая ресницы, одна сквозь зубы вещала о том, как ее возили в Тайланд (отель, копирующий королевский дворец, ванна в виде ракушки, есть кран с морской водой, завтракали только икрой…). Вторая совала ей под нос руку с широкой ладошкой простолюдинки – на одном из коротеньких пальчиков сверкал многогранный брильянт («У моего-то свои прииски в ЮАР. На день рождения свозит меня туда, смогу выбрать самый лучший камень!»). Увидев, что я заинтересованно прислушиваюсь, обе почему-то ощетинились – сразу бросалось в глаза, что я не из их круга.

– А что, носить туфли позапрошлогодней коллекции Ungaro – это сейчас модно? – тоном великосветской леди спросила та, которую нашли в стрип-клубе.

– И вставлять в уши камушки меньше четверти карата – это хороший тон? – подхватила та, которую собирались отправить в Лас-Вегас на конкурс больших сисек.

Брильянтовые сережки – мою единственную драгоценность – подарила мне на шестнадцатилетие бабушка.

Пожав плечами, я покинула туалет, оставив их перемывать кости моей старомодной одежде и моим дурным манерам. Обидно не было – надо же девушкам хоть на ком-то отрываться.

Или вот еще увлекательная жанровая сценка.

Ангелочек с русыми волосами, почти закрывающими ягодицы, виснет на руке брюнета слегка за сорок:

– Правда мы поедем в Сардинию? Яхту снимем, да?

– Конечно, поедем, милая. – Сначала я думала, что брюнет привел на вечеринку дочь, но смачный шлепок по ягодицам с последующим похотливым сжатием упругой юной плоти вряд ли мог свидетельствовать о родственных связях спутников.

– Здорово, здорово! – хлопала в ладоши девушка, которой на вид не было и пятнадцати. Либо она еще не растратила на таких вот папиков юношеский задор, либо умело притворялась, зная, что непосредственность к лицу женщинам ее типа. – Только Толика не возьмем, ладно? Он больно кусается.

Я уж было подумала, что Толик – это чья-нибудь капризная карманная собачонка, как вдруг ангелочек уточнил:

– Всю грудь мне искусал. И презерватив надевать отказывается. А мало ли что там у него…

– Толик мне как брат. – Взгляд брюнета остекленел, и ангелочек на всякий случай притих и сосредоточился на сдувании мнимых пылинок с пиджака своего покровителя.

Конечно, были в гостиной и респектабельные супружеские пары. Он – пространно советуется о покупке сигарной плантации в Доминикане. Она – лениво выгуливает брильянты и черные жемчуга и с легким презрением посматривает на девушек, которым пока обручального кольца не перепало. Но почему-то за сдержанной роскошью их облика, за видимой интеллигентностью неторопливых бесед мне мерещился видеоряд десятилетней давности, их предполагаемое прошлое. Вот он, успешный бизнесмен, приходит на мальчишник в сауну на Ярославке и там вдруг встречает ее – принцессу банных процедур. Ее можно купить всего за пару сотен, и у нее самая роскошная грудь в мире. Сначала он покупает ее в личное пользование, потом она предприимчиво беременеет или просто методично влюбляет в себя благодетеля, становясь примерной гейшей. И вот мы видим ее, облагороженную – в коктейльном платье Escada и ожерелье, как у Мэрилин Монро.

Возможно, все было совсем не так, и он встретил ее на вечеринке выпускников Оксфорда. Возможно, это все предвзятость, перемешанная с желчностью и помноженная на мое плохое настроение. Но ничего поделать с собой не могу.

Мною никто не интересовался. Более социально адаптированная Марина переходила от одного гостя к другому и даже умудрялась поддерживать разговор. Я заметила, что многие мужчины обратили на нее внимание, кто-то совал ей в ладошку визитные карточки, кто-то пытался, улучив момент, назначить интимную встречу, а кто-то, не стесняясь бледнеющей от тихой ярости спутницы, громко восклицал: «Надо же, какое у вас выразительное лицо! Если и тело ему под стать, я бы познакомился с вами поближе!»

Я стояла в углу, пила разбавленный соком martini и запихивала в рот крабовые тарталетки – одну за другой.

Подошла Len'a (crazy), недовольная моей нарочитой сумрачностью.

– Ну и кого ты тут из себя строишь? Забыла, зачем я вас сюда пригласила?

– По-моему, Марина отлично справляется за двоих. А я все равно никому не интересна.

– То есть никто не интересен тебе, если перевести с языка вежливости? – В ее глазах появился недобрый блеск. – Аглая, ты хоть знаешь, кто все эти люди?! Да любая другая девушка прилюдно съела бы свои трусы за возможность побыть целый вечер в такой компании!

– В следующий раз не буду портить своей физиономией ваш вечер.

Она отобрала у меня тарелку с тарталетками:

– Пожрать ты можешь и в другом месте. Пойдем, я хотела представить вас Орлову. Он председатель правления банка N, четыре квартиры в Москве, загородный дом, недвижимость в Лондоне и на Кипре.

Я умильно улыбнулась. Говоря за глаза о достоинствах мужчины, в первую очередь почему-то обращают внимание на его финансовое состояние и профессиональные достижения. Интересно, а что этому Орлову надо сказать о девушке, чтобы его заинтересовать? Какие исходные данные ввести в его пресыщенный штампованной доступной красотой мозг? «Это такая-то такая-то, рост столько-то без каблуков, 90-60-90, по части минета – мастер спорта международного класса?»

Единственному холостому мужчине, за внимание которого мы должны были вступить в беспринципную конкурентную борьбу, бизнесмену Владимиру Орлову, на вид было слегка за пятьдесят. На самом деле – под семьдесят, об этом шепнула нам Лена («Он жутко следит за собой! Цигун, йога, здоровое питание и четыре круговые подтяжки лица! И еще он с пуза жир откачивает раз в два года!»).

Меня затошнило.

Представляясь, Орлов умудрился ущипнуть меня за складку кожи на боку, при этом взгляд его с безбашенностью дайвера-экстремала нырнул в Маринкино декольте.

Да уж, лихой старикашка.

– Я был четырежды женат. – в его рту, как в пещере Аладдина, сверкали ровные ряды коронок.

В крупный передний зуб был вмонтирован брильянт. Странно, я думала, подобным образом украшают себя лишь девушки из r'n'b-тусовки, но никак не модные старцы, претендующие на мачизм.

Марина вежливо изображала интерес, у меня не было сил даже улыбаться. Впрочем, Орлову вовсе не нужны были собеседники, его интерес к нам сводился к форме монолога. Говорил он энергично, жестикулировал. Иногда из набитой фарфором пещеры Аладдина вылетали крошечные капельки его слюны и темными пятнышками оседали на моем рукаве. Постепенно его рассказ меня загипнотизировал, в голове осталась одна мысль: только бы не уснуть, а то Лена обидится. Посматривая на Марину, я понимала, что она думает о том же самом – ее глаза заволокла сонная пелена.

– … построил отель… – доносилось до меня, – … высший свет, на презентации Киркоров пел, какое-то безумное стрип-шоу из Лас-Вегаса привезли… Инкрустированные алмазами унитазы в номерах-люкс… И так прокололся на мелочи! Банные халаты для гостей одного размера… Пожадничал закупить размерный ряд целиком… Теперь к нему никто не поедет…

Мы с Мариной переглянулись.

Два официанта вынесли в центр зала шоколадный фонтан. Гости подходили, обмакивали в шоколадные струи кусочки фруктов.

Постепенно все куда-то разбрелись. До меня доносились обрывки разговоров: все твердили о каком-то нижнем зале, в котором хозяин особняка устроил домашний стрип-клуб.

– У него восемнадцать девушек в штате, – доверительно поведал зануда Орлов, – остальные приходят как guest stars. Раз в сезон проводятся кастинги и основной состав меняется. Иногда кто-то и на второй сезон задерживается, но нечасто…

– Так они здесь живут? – впервые за весь разговор проявила я интерес.

– Ну разумеется, – подтвердил Орлов, – так удобнее. Неизвестно же, когда ему захочется расслабиться. Платит каждой две штуки в месяц. Плюс иногда что-то перепадает от гостей.

Я нахмурилась: мигрень набирала обороты и грозила на всю ночь оккупировать голову острой ломотой. Я жалобно посмотрела на Марину и одними губами прошептала: «Может, вызовем такси?» Она пожала плечами, кивнула в сторону Лены, которая с азартом прирожденной актрисы хохотала над шуткой своего Пупсика, и также беззвучно ответила: «Обидится!»

– Хотите, покажу кое-что пикантное? – прищурился Орлов.

– Надеюсь, он имеет в виду не свой член, – шепнула Маринка, – а то был у меня один такой. Пригласил на свидание, все было тип-топ, а потом он как завопит: «Сюрприиииз!» – и, не успеваю я пикнуть, стягивает штаны. А там у него выложено стразами – MARINA.

Я чуть не задохнулась от смеха. В моей голове, сталкиваясь друг с другом, танцевали пузырьки шампанского.

– Да ты что?! Выложил твое имя – стразами на пенисе?!

– Я сама обалдела. Причем он мне нравился… У нас могло что-то срастись, если бы не эта выходка. Я спросила: ты что, думаешь, я займусь любовью с этими стекляшками? А он пожимает плечами и невозмутимо улыбается – не волнуйся, мол, Мариночка, это специальные стразы, ты не поранишься. Мне их приклеили в салоне интимных причесок.

– О боже! – я схватилась за живот. – Я думала, что интимные стрижки делают только голубые.

Впечатленная историей, я совсем забыла об Орлове, который все еще маячил за нашими спинами.

– Так как насчет пикантного зрелища? – протиснувшись между нами, он положил одну руку на мое плечо, а другую – на Маринкино. Сквозь едва ощутимую вуаль его одеколона Davidoff пробивался навязчивый запах крепкого мужского пота.

В подвале душно пахло рыбой.

То был не будоражащий воображение морской русалочий аромат, а стойкий крепкий запах рыбного рынка – запах, который еще долго после удаления от его источника назойливо щекочет ноздри.

Мы удивленно переглянулись – он что, приведет нас на кухонные задворки и, подмигнув, попросит почистить треску? Может быть, его возбуждают девушки, перепачканные рыбной требухой? То, что Москва кишмя кишит извращенцами редких мастей, мне было известно.

Однажды я познакомилась с мужчиной, который признался, что его возбуждают… самолеты.

И любовью он был готов заниматься только в аэропорту, на худой конец – на камерном спортивном аэродромчике. «Самолет, Глаш, это фаллический символ, это сама концентрированная мужественность!» – возбужденно брызжа слюной, доказывал он.

– Не нравится мне все это, – шепотом призналась я Марине, которая тоже настороженно притихла, – куда он нас ведет?

– Шут их знает, олигархов этих, – шепнула в ответ она, – больше я на Ленкины провокации не поддаюсь. Может, сбежим, пока не поздно?

Но было уже поздно, Орлов привел нас в катакомбы подвала внушительных размеров (такое впечатление, что подземная часть дома во много раз превосходила размерами видимую снаружи) и торжественно остановился возле одной из дверей, за которой угадывался дружный гул мужских голосов.

– Девчонки, предупреждаю, увиденное может вас шокировать.

Лучше бы он этого не говорил: я беспомощно посмотрела на побледневшую Маринку, та ничего не успела ответить, потому что Орлов распахнул дверь и посторонился, пропуская нас вперед.

Не знаю, что ожидала я увидеть за порогом – садомазооргию ли, акт принудительного мужеложства или закованных в ржавые кандалы прекрасных невольниц, – что угодно, но уж явно не то, что на самом деле предстало перед моими удивленно округлившимися глазами.

Комната представляла собой стилизованный боксерский клуб. Импровизированный ринг был огорожен розовыми атласными ленточками и представлял собой неглубокую квадратную ванну, наполненную какой-то воняющей рыбой черной массой, искристо переливающейся в свете софитов. В ванной барахтались две фигуристые девицы, на которых не было ничего, кроме черных трусиков-стрингов. Они довольно бездарно изображали драку – что-то вроде прославленных грязевых эротических боев. Причем страсти и агрессии в них было не более, чем в собачках породы карликовый пудель. Каждая старалась поаппетитнее отклячить зад и сжать локтями грудь, чтобы она смотрелась еще больше (у обеих и так был минимум четвертый размер). Время от времени они навзничь валились в рыбное месиво и несильно лупили друг друга ладонями – видимо, у них была благородная договоренность не оставлять синяков.

Возле ринга толпились мужчины – не больше десятка – заинтересованные наблюдатели антисанитарного действа. Кто-то кричал: «Дава-аай! Так ее!», кто-то деловито делал ставки.

Марина брезгливо скривила рот:

– Орлов, что это? – В тот момент она была похожа на леди из высшего света, никто бы не заподозрил в ней порноактрису.

– Икряные бои, – не отрывая глаз от происходящего на ринге, объяснил тот, – ноу-хау нашего Виталия Сергеича.

– Так это… – вдруг дошло до меня.

– Черная икра, – улыбнулся Орлов. – Потом можно девушек облизать. И запить шампанским. Но вас вряд ли это заинтересует… А хотите, велю принести вам ложки, подходите к рингу и черпайте на здоровье!

– Бу-э, они же там с голыми задницами, – скривилась я, – но надеюсь, это синтетическая икра?

– Зачем же синтетическая? Самая что ни на есть настоящая, – пожал плечами он, – свежая партия, из Астрахани.

– Это сколько же стоит такой бой? – Я попробовала поделить содержимое ванночки на двухсотграммовые баночки и ужаснулась.

– Ну, Сергеич оптом берет, со скидкой. Но все равно не копейки, конечно. А что особенного, ему же надо показать, что он тоже солидный человек. Да и оригинально.

– Гринписа на него нет! – В Маринке вдруг воспылала классовая ненависть. – Глань, может, пойдем отсюда?

– И то верно, – кивнула я.

– Девчонки, погодите! Ведь я хотел показать вам хозяйские спальни! – кричал нам вслед оставшийся с носом Орлов.

Сидим, курим…

Марина кутается в длинное пальто, чтобы ее бархатно-перьевой разврат не привлек болезненного внимания московских ночных гуляк.

Я знаю, в чем ее проблема. Для такой красавицы Марина слишком добрая. Ее внешность ни на йоту не соответствует внутреннему содержанию. Кошачьи суженные глаза, нервно вырезанные ноздри, высокие четкие скулы, капризный изгиб пухлых губ и… добродушие дрессированного спаниеля.

– Глашка, почему нам всегда так не везет? – лениво потягивается Марина. В этот момент она похожа на ободранную кошку – томная, позевывающая, терракотовая помада слегка размазалась вокруг пухлых губ, лямка платья уныло упала на плечо, бархатный сапожок гармошкой собрался на щиколотке. – Вроде бы мы красивые, не дуры… Но все лучшее почему-то достается другим.

– Может быть… – Вопросительно взглянув на нее, я достаю из кармана куртки початый косячок: как раз хватит на несколько затяжек.

– Ну давай, – поколебавшись, соглашается Маринка, – надо с этим завязывать. У меня завтра съемка.

Щелкаю зажигалкой, затягиваюсь. Еще совсем не поздно – что-то около полуночи. Жизнь в Москве только начинается, ну а я чувствую себя как выжатый лимон. И почему-то так тошно – хоть на луну вой. Хотя, казалось бы, – ну что особенного случилось?

– Марин, вот по большому счету не нужны мне никакие мужики! – говорю я. – То есть я мечтаю влюбиться, и чтобы это было взаимно, и бла-бла-бла, и как в песенке Земфиры – бери вазелин и бежим целоваться! Но если мне уже двадцать пять и ничего похожего со мной никогда не случалось, может быть, я просто не создана для любви? Знаешь, есть девушки, которые рождаются для того, чтобы стать промежуточными звеньями в эволюционной цепи. Просто нарожать детишек да побольше. Такие обычно выходят замуж не позже девятнадцати, рано толстеют, носят химию и кормят грудью до тех пор, пока их отпрыски не поступят в институт, а в старости пьют валиум или что-то в этом роде, потому что обнаруживают, что дети выросли и отпочковались, а больше они никому не нужны и не интересны. Есть те, кто создан для сногсшибательной карьеры – такие рождаются на шпильках и с ноутбуком «Apple» под мышкой. Они еще в школе выигрывают разные гранты, никогда не влюбляются безответно, лишаются девственности из любопытства, до сорока пяти выглядят девочками, зато потом часто спиваются.

Есть девушки, которые словно рождены для того, чтобы выгодно с кем-то переспать. Знаешь, такие загорелые, грудастые, в красных лифчиках – они были бы похожи на эльфов, если бы не тяжелый взгляд. Такие либо переезжают из Mercury в Carrera, из Carrera в «бентли» с тонированными стеклами, либо лет до сорока мечутся по городу в надежде на выигрыш, а потом куда-то испаряются, наверное выходят замуж за первого попавшегося желающего и уходят в тень.

… А я? Ну что я? Какой я была в пятнадцать лет, такой на всю жизнь и останусь. Никчемное существо без амбиций. Веришь или нет, но мне всегда было наплевать, что на мне надето и какая у меня сумочка. Более того, у меня не укладывается в голове, как это футболка может стоить триста баксов?! Это же простая футболка, в ней потеют, ее забрызгивают кетчупом и, снимая, швыряют под диван.

Я не знаю, что будет со мной через пять лет, через десять… Более того – не знаю, что бы я хотела собой через пять лет представлять. Меня вполне устраивает моя жизнь. Но не могу же я до старости сидеть на складном стульчике и улыбаться прохожим, в надежде получить двести рублей за свои каракули?! Я так много времени провожу на улице, в любую погоду, что наверняка к сорока годам у меня разовьется радикулит. Но мне больше ничего не хочется. Родители говорят, что, если я устроюсь на нормальную работу или хотя бы продолжу образование, они мне помогут деньгами. Причем в их понимании нормальная работа – это с девяти до шести сидеть где-нибудь на reception и чтобы на тебе была накрахмаленная блуза, а виниры на твоих зубах сверкали на весь офис. И чтобы ты откладывала зарплату на хорошую шубу или автомобиль или… ну о чем там обычно мои ровесницы мечтают? А я так не хочу. Пробовала работать в офисе, на второй день меня выгнали за то, что я залила кока-колой принтер и зашла на порносайт, из-за чего все компьютеры фирмы были заражены каким-то вирусом, уничтожившим документацию.

… Они хотят, чтобы я вышла замуж. Да я вроде бы и не против. Более того, я кому-то нравлюсь и с кем-то сплю. У меня периодически случаются затяжные романы, но ни разу – НИ РАЗУ В ЖИЗНИ – у меня не было чувства, что это навсегда… Ни разу в жизни я не смотрела с нежностью на лицо спящего мужчины, не мечтала, чтобы наши общие дети были на него похожи…

Единственный человек, который всю жизнь старался меня понять, моя бабушка, теперь отказывается со мною разговаривать. Она меня воспитала, она знала обо мне всю подноготную, она как могла пыталась вытолкнуть меня вперед, и пускай ее методы были репрессивными, зато она искренне желала мне счастья… А теперь я звоню ей четыре раза в год. На Новый год, в день рождения, в день смерти дедушки и на Восьмое марта. Восьмое марта моя бабушка не отмечает принципиально, но я все равно почему-то звоню…

… Если бы меня, теперешнюю, показали мне самой десять лет назад, я бы спятила от счастья и стала зачеркивать дни в календаре, чтобы поскорее воплотиться в эту картинку. Свободный человек, задешево снимающий комнатку в самом центре, никому ничем не обязанный, имеющий право делать все, что ему вздумается!

Так почему я не могу быть счастливой? Не получается…

Когда я уходила из дому, мне казалось, что я встречу мужчину и… С чего я там начала? С мужчин? Не нужны мне никакие мужчины! Веришь ты мне, Маринка? Веришь или нет, твою мать?!

Я некрасивая.

Без отзвука извращенного кокетства, без смутной надежды на комплимент, без мазохистских терзаний констатирую факт: я некрасивая.

Конечно, если извести на меня тонну грима, приклеить к векам веер шелковых ресниц, перламутровым блеском увеличить губы, получится ого-го! Все оборачиваться будут. Беда в том, что фарфоровую приглаженность я ненавижу. Есть в этом что-то нечестное – как будто не принимая и не любя свою суть, ты подсовываешь окружающим рафинированный вариант с подсластителями и консервантами.

Про таких, как я, принято говорить: в ней что-то есть.

А именно:

а) рост манекенщицы – метр восемьдесят два. Неслабо? У меня хватило ума не увлечься бессмысленным боданием с подиумными профурсетками, хотя одно время (когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать) меня часто останавливали букеры с предложением прийти в агентство на кастинг;

б) модная ныне стройность, доставшаяся мне, как говорится, на халяву. Иные доводят себя до нервного гастрита, ушивают желудки, корчатся от боли на пластическом массаже, отсасывают жир – и только лишь для того, чтобы облечь свой богатый внутренний мир в искомую форму (вернее, в полное отсутствие форм). А я могу неделями сидеть на фаст-фуде, запивать дешевым пивом химические гамбургеры, коробками уничтожать шоколадные конфеты – и все равно останусь стройной, как лыжная палка.

Специально для завистников оговорюсь: моя худоба не имеет ничего общего с изяществом большеглазой горной лани. Из представителей мира животных я скорее напоминаю змею – такая же длинная, гладкая, обтекаемая. Длинные ноги, длинное узкое туловище, длинные руки и даже пальцы на ногах – и те длинные;

в) хорошая кожа. Даже в пубертатном возрасте лицо мое не бугрилось воспаленными прыщами. У меня лицо молодой селянки – цветущий румянец на белом атласе, ненавязчивая россыпь еле заметных веснушек.

На этом дары природы ограничиваются. И начинаются недоразумения – жесткие спутанные волосы, похожие на растрепанный пеньковый канат, сутулая спина, узкие губы, небольшие невразумительно-серые глаза.

Одним словом, некрасивая я. Вот и все. О внешности моей – достаточно.

Я происхожу из интеллигентной московской семьи. Отец – посольский работник, мать – банковская шишка, бабушка – бывшая балерина, вся жизнь которой сосредоточена в жестяной коробке из-под конфет, набитой черно-белыми фотографиями. Она до сих пор весит сорок семь килограммов и начинает утро с разминки у станка. Прабабушка (она умерла, когда мне было всего восемь лет, но я отчетливо ее помню) любила, задумчиво глядя вдаль, вспоминать, как ей доводилось сидеть на коленях у Антона Палыча Чехова.

С самого детства меня шпыняли так, что мало не покажется. Балетное училище – впрочем, садизм исчерпал себя не по моей вине: через полтора года утомительных экзерсисов и казавшейся недоразумением диеты педагогиня отозвала мечтающую о моей будущей славе бабушку в сторону и, сочувственно улыбаясь, покачала головою – я переросла всех сверстниц и в балерины явно не годилась (в тот вечер я в первый и последний раз в жизни видела бабушку плачущей, даже на дедовых похоронах она только молча вздыхала – видимо, похоронить въевшуюся в каждую пору кожи мечту оказалось сложнее).

Музыкальная школа – все школьные подруги играют во дворе, а я, гастритно-бледненькая, уныло плетусь со скрипочкой под мышкой.

Уроки шитья и рисования – в нашей семье считалось, что женщина должна уметь сшить себе платье. И даже (!) занятия этикетом под руководством похожей на высушенную рыбину женщины, неустроенная личная жизнь которой была написана на ее лице.

Мне было четырнадцать лет, когда впервые ограниченная строгими рамками жизнь показалась мне тесной, как старое платье. До этого я воспринимала свое расписанное по минутам существование как непреложную данность – кто-то родился с носом, похожим на корабельный руль, у кого-то веснушки, кто-то заикается, а вот я вынуждена тратить время на кажущиеся бесполезными занятия.

Помню, тот май выдался по-летнему солнечным. В субботу мои одноклассники договорились поехать на Медвежьи озера. Моего внимания тогда горячо добивался некий Данила Донецкий – он был плечистым, высоким и каким-то взрослым, по нему страдало большинство девочек нашей школы, но почему-то его угораздило влюбиться в меня. Неисповедима ты, игра подростковых гормонов! На уроках он, совершенно не стесняясь, сверлил меня серьезным влажным взглядом. Не улыбался, перехватывая мою вопросительную улыбку. Не пытался, подражая другим, поймать меня в полупустом классе и, прижав к испачканной мелом доске, потискать под глумливый гогот остальных. Не писал слащавых посланий. Не выведывал о моей жизни у подруг. Зато несколько раз провожал до дома и даже напрашивался познакомиться с родителями.

– Боюсь, мои родители тебя не порадуют, – передергивала плечами я, – моя семья слегка не в себе.

– У тебя замечательная семья, – без улыбки возражал Донецкий, – когда-нибудь ты поймешь.

Так вот, восхитительным субботним утром, золотым, солнечным, пахнущим сиренью, возбуждающим адреналин, все мои одноклассники отправились на Медвежьи озера, ну а я осталась дома, по самые уши заваленная шитьем. Уроки кройки и шитья мне давала известная в узких кругах портниха, специалист по театральным костюмам. Считалось, что я делаю успехи. Меня немножко коробило от бабушкиных надежд на то, что в один прекрасный день, с отличием окончив Текстильную академию, я смогу стать костюмером, устроюсь работать в театр и хотя бы таким приземленным образом приобщу свое жалкое существо к таинству высокого искусства. Я сидела у открытого окна, забрав прилипающие ко лбу волосы в высокий хвост, и возилась с нижними юбками, когда вдруг в дверь позвонили. Открыла бабушка, с удивлением я услышала, как ее молодой для семидесяти лет голос перебивает знакомый басок Данилы Донецкого. Я замерла с иглой в руках. Через несколько минут дверь в мою комнату приоткрылась, и в нее втиснулся сопровождаемый недовольной бабушкой Донецкий.

– Молодые люди, не больше десяти минут, – нахмурилась бабушка, – у Глашеньки сегодня много дел. – С этими словами она вышла, плотно прикрыв за собою дверь.

– Добро пожаловать в концлагерь, – улыбнулась я, немного смущенная.

В интерьерах моей по-девчоночьи сентиментальной комнаты в розовых тонах Донецкий казался взрослым бугаем.

– А почему ты не едешь со всеми? – он осторожно присел на краешек моей кровати.

Я досадливо кивнула на раскиданный по столу ворох тряпок.

– Вот. К понедельнику должно быть готово. Это костюм для балета. Если повезет, в следующем месяце смогу увидеть его на сцене.

– Ничего себе! – присвистнул он. – Значит, ты подрабатываешь? Копишь на что-то?

Его наивное восхищение заставило меня рассмеяться:

– Если бы. То, что меня взяли в подмастерья к такой известной портнихе, уже плата. Считается, что ее именем для меня откроются двери любого театра.

– Значит, ты мечтаешь стать художником по костюмам? Зачем же тогда тебе учить три иностранных языка?

– Папина прихоть. Мне бы самой за глаза хватило инглиша. Но он считает, что я обязана выйти замуж за работника посольства, и тогда, возможно, меня повезут в Европу, а там – приемы и вечеринки… Как-то так.

– Постой-постой, – нахмурился Донецкий, – но если тебя увезут в Европу, как же твоя работа в театре?

– Тогда работа в театре отменится, – спокойно объяснила я, – но ты не понял. Папе на театр наплевать, о театре мечтает бабушка. Между прочим, у меня есть еще и мама, которая держит для меня место в банке. Из-за этого мне приходится заниматься с университетским репетитором по математике.

– Так вот почему ты никогда никуда с нами не ходишь… У тебя просто времени нет.

– Рада, что ты понимаешь, – усмехнулась я, – ну а теперь… Ты извини, но к пяти вечера за этой юбкой прибудет курьер, и, если я к тому времени не закончу, у меня будут проблемы.

Донецкий не шелохнулся. Переводил задумчивый взгляд с мятых кружев на мое вспотевшее лицо. Подцепил пальцем атласную ленточку, повертел в руках. Я напряженно следила за его движениями – не могла оторвать взгляда от заусенцев на его пальцев, мнущих свежеподшитую оборку.

– Глань, а о чем мечтаешь ты сама?

Я удивленно на него посмотрела:

– В смысле?

– Ну вот твой отец мечтает выгодно сплавить тебя замуж, бабушка грезит театром, мама поджидает тебя в банке… А сама-то ты кем хочешь стать?

– Я как-то об этом не задумывалась, – нахмурилась я, – когда с детства столько перспектив. Остается только сделать выбор.

– Но тебе же до чертиков надоело шить эту юбку. Я же вижу по выражению твоего лица.

– А нельзя найти такую работу, которая приносит одно только удовольствие, – я заученно повторила любимую бабушкину фразу, – да, сейчас я с большим удовольствием отправилась бы на Медвежьи озера загорать. Но пройдет время, я пойду на балет, увижу эту юбку… и буду собою гордиться. Это восхитительное чувство – гордость за свою работу.

– Ну тебя и зомбировали! – восхитился он. – Впервые такое вижу.

– Да что ты можешь в этом понимать? – разозлилась я. Известный психологический казус – жертва, с пеной у рта защищающая своих губителей.

– Ладно, пойду я.

На прощание Донецкий вдруг ни с того ни с сего поцеловал мне руку – кончики пальцев, исколотые иглой. Не знаю, что на него нашло, – видимо, так действует на мужчин обстановка нашей забитой антиквариатом и хрусталем, несколько старомодной квартиры.

Данила Донецкий ушел – загорелый, обветренный, мускулистый, с мальчишескими содранными в кровь коленками и взглядом взрослого мужчины. А я, как и хотела, осталась со своими подъюбниками наедине. Работа почему-то не клеилась. Строчка шла криво, нитка путалась и рвалась, а в голову с упорством профессиональных взломщиков лезли назойливые неприятные мысли. О чем я мечтаю? Чего хочу? Неужели я в свои четырнадцать лет – не самостоятельная личность, а всего лишь жалкая проекция несбывшихся надежд моих родственников? Семья, состоящая из трех сильных, самостоятельных людей и одной беспозвоночной мямли, которой все вертят как хотят.

Почему так получилось? Когда все это началось? В самом детстве, когда бабушка впервые отобрала у меня намазанный вареньем блин и, несильно шлепнув ладонью по губам, сказала, что много есть (она выразилась – «жрать») позволено только животным? Когда мне рассказывали романтичные сказки о балете, а потом отвели в училище, где на самом же на первом занятии я получила растяжение колена? В тот вечер я, запершись в своей комнате, плакала, а бабушка и ухом не вела – она сама знала, что такое физическая боль, и считала, что терпение – это в порядке вещей… Да, но бабушка-то с самого детства бредила балетом! Она-то отправилась в училище сама! Ее-то никто ни к чему не принуждал, не заставлял, не высмеивал ее слезы слабости!

А математика – ну на черта она мне сдалась? За несколько лет частных занятий я если и научилась что-то подсчитывать – так это минуты, оставшиеся до конца урока.

Я с ненавистью смотрела на груду тряпок на моем столе.

Донецкий прав. Я никто. Белое пятно на карте моей семьи. Безвольный глиняный человечек, которого, беднягу, все хотят перелепить по своему образу и подобию.

Может быть, Данила и не имел в виду ничего такого. Но наш невинный пятиминутный разговор стал катализатором, заставившим меня взбунтоваться. Наверное, другая девушка сделала бы такое гораздо раньше. Но мой первый бунт состоялся в четырнадцать – зато какой это был бунт!

Я упаковала недошитую юбку в пакет – пускай ее забирает курьер. Моя преподавательница в последнее время совсем обленилась. Набрала неоплачиваемых подмастерьев, раздала им всю свою работу, да еще и смела покрикивать, поторапливая. А сама только деньги получала да попивала чаек с бельгийскими шоколадными конфетами. Придется ей сегодня самой над юбочкой попотеть.

В полиэтиленовый пакет я сложила полотенце, крем от загара, купальник. Купальник, кстати, у меня был еще тот – старенький, выцветший, немодный. Почему-то в нашей семье спорт считался уделом людей недалеких, поэтому все, имеющее хоть какое-то к нему отношение, покупалось крайне неохотно. Бутылка воды. Яблоко. Книга. Мне было так весело и тревожно, что все внутренности, казалось, вибрировали.

Бабушка наконец заметила неладное:

– Глаша, ты куда?

– На Медвежьи озера, – честно ответила я, – все мои одноклассники уехали загорать и купаться. Если потороплюсь, успею их на автовокзале догнать.

Она удивленно округлила глаза, пытаясь осмыслить услышанное. Никогда, никогда, никогда я ей не перечила! Если и урывала кусочек неоговоренного удовольствия, то тайком, прикрываясь какой-нибудь невинной ложью.

– А юбка? – Даже ее голос изменился, по-старушечьи задребезжал. – Неужели ты так быстро закончила? Нахалтурила, что ли?

– А юбку я дошивать вообще не буду. Надоело! Шитье – это не мое. Пусть забирает, как есть.

– Аглая…

Но было поздно – я застегивала босоножки. Сбегая по лестнице вниз, я слышала несущиеся вслед угрозы. Бабушкин пошатнувшийся было голос снова набрал привычную полноту оттенков и красок. В тот день я чувствовала себя как ветреница, впервые хлебнувшая шампанского и задыхающаяся синтетической радостью и пусть ложным, но таким дурманящим ощущением собственного могущества. Мобильные телефоны тогда еще не были особенно в ходу, так что на нервы мне никто не действовал. В здании Щелковского автовокзала я увидела толпу своих одноклассников.

Подошла к Донецкому.

– А вот и я.

Тот удивился:

– Аглая? Но мне показалось…

– А я передумала. Ты прав – у меня была не жизнь, а тюрьма. Теперь все будет по-другому.

Он выглядел таким растерянным, что это умиляло.

– Я совсем не то имел в виду, просто хотел, чтобы ты с нами поехала. У меня с собой гитара, хотел, чтобы ты услышала, как я пою…

– Да не важно, что ты имел в виду. Все равно спасибо. А как ты поешь, послушаю с удовольствием.

Это был волшебный, нереальный день. Несмотря на то что на мне был старенький, выцветший домашний сарафан, да и вообще – я никогда особенным массовым успехом не пользовалась, я фонтанировала шутками, болтала, хохотала и оттеснила самых популярных девчонок нашего класса на задворки всеобщего внимания. Кое-кто из них смотрел на меня с напряженной неприязнью, а мне так и хотелось хлопнуть завистницу по плечу и, подмигнув, воскликнуть: «Не переживай! Завтра ты снова взойдешь на свой трон местечковой королевны, но сегодня мой день! Первый день моей свободы! Первый день новой жизни!»

Мы разбили мини-лагерь на пустынном песчаном пляже. Все тут же бросились в мутноватые воды озера. Мы плескались, шутливо топили друг друга, визжали… Потом грелись у наспех разведенного костра, прямо из горлышка пили дешевое сладкое вино, запекали в золе картошку. Данила дилетантски бренчал на гитаре и что-то многозначительно бубнил себе под нос – потом выяснилось, что это был романс его собственного сочинения. Причем по его красноречивым взглядам я заподозрила, что посвящено это творение не кому-нибудь, а мне.

Ближе к вечеру, когда солнце превратилось в красный остывающий шар, медленно оседающий за горизонт, все затихли. Кто-то уныло побрел в кусты – извергать из нежного юношеского организма излишки выпитого вина. Кто-то разбился на парочки и удалился в лес. Кто-то (в основном не пользующиеся успехом тихие отличницы) шушукался и тихонько хихикал в стороне.

Донецкий пригласил меня прогуляться вдоль берега. Босиком мы шли по остывающей илистой кромке, и на мои плечи был наброшен его хлопковый свитер. Мне совсем не было холодно – просто таким нехитрым способом Донецкий, видимо, решил «пометить территорию».

– Ты рада, что поехала?

– Еще бы! – горячо воскликнула я. – Кажется, это был лучший день в моей жизни.

Он почему-то смутился, приписывая мое восхищение не бесшабашной гулянке на озерах в целом, а своему бесценному обществу в частности. Я видела, как он на меня смотрит. Мне это нравилось. Перехватывая его взгляд, я чувствовала себя взрослой и опытной.

Нравился ли мне Данила Донецкий? Вряд ли. Точно роковой осиновый кол в тело восставшего мертвеца, мама и бабушка вбили в мою голову образ идеального мужчины. Это должно было быть нечто утонченное, аристократически бледное, возможно, с тонкими, как у кинематографического белогвардейца, усиками. С тонкими запястьями, почти женскими узкими ладонями, тихим голосом и благородной профессией. Мой идеальный мужчина уж точно не должен был таскать за собою старенькую гитару, писать сомнительные вирши и петь их тембром «козлетон». У Донецкого была рваная вихрастая стрижка и чумазые руки – он гордо рассказывал о том, как на пару с отцом самостоятельно строит дачу. Его обветренное лицо не вписывалось в каноны моего восприятия мужской красоты.

Да, обаятельный. Да, милый. Но – нет, не герой моего романа.

Меня воспитывали так: у мужчины должна быть четкая жизненная позиция, чуть ли не с детских лет он должен разработать беспроигрышную стратегию и фанатично ей следовать. А потом – встретить свою принцессу и уверенно вести ее за собой по жизни, стараясь, чтобы она не знала бытовых забот и материальных неурядиц. Вот в этом меня бабушка всегда восхищала: она расправлялась с мужчинами, как повар с картошкой. Даже в самые трудные времена она напоказ носила брильянты, возлагая добычу жизненных необходимостей на дедушкины уверенные плечи.

Данила Донецкий на уверенного стратега не тянул. Он был в хорошем смысле нервным. Романтичным. Мечтательным. Брызжа слюной, рассказывал, что, родись он на несколько веков раньше, стал бы пиратом – грозой морей.

– А ты знаешь, что пираты доживали в среднем до тридцати? – смеясь, спрашивала я. – И у них не было половины зубов. А у многих проваливались носы – сифилис. Сомневаюсь, что тебе бы понравилось.

– Да ну тебя, – шутливо обижался он.

Донецкий мечтал исколесить весь мир. Он восхищался знаменитым путешественником Федором Конюховым – мне оставалось только презрительно кривить рот. Мои мама и бабушка Конюхова шумно осуждали – все-таки у него была семья, которой он не посвящал ни минуты занятой сомнительными приключениями жизни.

Наша прогулка длилась от силы часа полтора, и за это время он умудрился чуть ли не наизнанку себя передо мною вывернуть – и о своей жизни, и о мечтах своих многочисленных рассказал.

А в какой-то момент… Я и сама, честно говоря, не поняла, как это получилось. Не было между нами ни остросюжетной возбуждающей пикировки, ни многозначительного переглядывания… и только вдруг я обнаружила, что по-медвежьи сильные загорелые руки Донецкого обхватили меня за плечи, а сама я прижата к его литому торсу, и лицо мое запрокинуто вверх, и Донецкий целует мои губы, а я… я отвечаю на его поцелуй! Это длилось не больше минуты и было похоже на сон или внезапную вспышку безумия. Как будто бы над нами по особому требованию сгустились сумерки, и жасминовый куст стал резче пахнуть, и почти погасшее солнце деликатно спряталось за алым облаком. На моем теле острые мурашки танцевали буги-вуги. Его руки шарили по моей спине – невинная скромная ласка подростка, физически развитого чуть больше, чем его сверстники, без вероломной попытки нащупать застежку бюстгальтера. От него пахло дорогим одеколоном – наверное, взял у отца, потому что благородный пряный запах никак не вязался ни с грязью под его ногтями, ни с цыпками на его руках. Я закрыла глаза, правильнее будет сказать – зажмурилась, как перед прыжком с вышки. Его теплый язык раздвинул мои губы. На минуту я обмякла, прислушиваясь к неведомым ощущениям – все-таки это был самый первый в моей жизни поцелуй. Мое тело словно перенеслось в иное пространство, где воздух был горячим и тягучим, как желе, и я мягко балансировала в нем, точно космонавт в невесомости. А потом я отстранилась, а он отвел глаза… К нашему лагерю мы возвращались молча. Донецкий держал меня за руку, это было приятно. Я игнорировала вопросительные взгляды подруг. У меня началась новая жизнь, и это было чертовски приятно!

Правда, вот о моем возвращении домой лучше промолчать, потому что триумфальным оно не было. Данила порывался проводить меня до двери и даже был согласен мужественно повиниться перед моими родителями, но я его кое-как отговорила. Дома меня ожидал грандиозный скандал. Участвовали в нем все семейство и даже привлеченная извне бабушкина балетная подруга Софья Аркадьевна. Все меня стыдили, хмурили брови, хлестали продуманными жестокими фразами. В нашей семье не орут, не бьют тарелки и не раздают направо и налево хлестких пощечин. Единственным аргументом являются слова – иногда это даже обиднее самой смачной оплеухи.

На следующий день мои документы забрали из школы. Меня перевели в некое странное учебное заведение – нечто среднее между военной казармой и институтом благородных девиц. Это была частная школа, жутко дорогая. Пять дней я проводила на ее территории, изучая гуманитарные науки. По настоянию мамы заезжий репетитор продолжал заниматься со мною математикой. На выходные меня отпускали домой – правда, дом стал еще более жесткой тюрьмой.

Данилу Донецкого я больше никогда не видела. Подозреваю, что он пытался звонить, но был вежливо «послан» разобиженной бабушкой.

Мой бунт номер два пришелся на восемнадцатилетие. На этот раз его размах был круче невинного пикника с одноклассниками. Два года истово готовясь к университету, я отказалась идти на первый экзамен и самовольно подала документы в Суриковку. Родители объявили мне бойкот, бабушка демонстративно пила сердечные капли, хотя обычно столь дешевые приемчики манипулирования были ей несвойственны. А уж когда я провалилась…

С тех пор мои отношения с семьей пошли под откос – и действовал здесь закон снежного кома, набирающего скорость и мощь.

В двадцать два года я решила положить конец семейной драме в стиле садомазо и сняла на Арбате комнату. Мое алчущее сердце искало свободы. Здесь я ее и обрела – на пронизанном семью ветрами, заплеванном тысячей туристов, горластом, цветастом, шальном, лубочном, живущем вне законов города и времени Арбате.

Арбат стал моим новым домом.

Арбат всегда был готов пригреть на своей безразмерной груди личностей вроде меня – без царя в голове, без рубля в кошельке, без привязанностей в сердце. Сама не знаю, почему так вышло и откуда взялась эта мысль, но, покинув родительскую квартиру с папиным кожаным чемоданом наперевес, я сразу же села в метро и отправилась на Арбат. Как будто заранее все спланировала.

Я и сама не понимала – карабкаюсь ли вверх или неумолимо качусь под откос? Но самое главное – я была свободна. А свобода, тем более в ее концентрированном арбатском варианте, – наркотик похлеще кокаина.

Как начинается мой стандартный день?

Встаю по будильнику, в десять ноль-ноль. Наскоро опрокинув чашечку растворимого кофе в еще не очнувшийся ото сна организм, выползаю на улицу. Раскладываю два стульчика – один себе, другой – для будущего клиента. И начинаю скучать в бездейственном ожидании оного.

Время проходит за разговорами с соседями-художниками. Самые заметные – дядя Ванечка, Сева и Готический Придурок.

Сева – самый красивый мужчина на свете. Он похож на греческого бога и еще немножко на Микки Рурка до пластических операций. С самого моего появления на Арбате я медленно и безнадежно сходила по нему с ума. Иногда мне, как девушке доверчивой и романтичной, казалось, что между нами назревает что-то возвышенное… Забегая вперед, могу сказать, что финалом этой платонической любви был его страстный секс с моей лучшей подругой. Но об этом позже.

Готический Придурок в свою очередь сходил с ума по мне. Выглядел он так, что Мэрилин Мэнсон разрыдался бы от умиления на его плече. Долговязый, бледный, с припудренным лицом, подкрашенными ресницами и выщипанными бровями. Кажется, усталые круги под его глазами тоже подрисованы. Ох уж эти готы, кладбищенски бледные и потусторонне серьезные – я не удивлюсь, если под мистической личиной Готического Придурка скрывается самый что ни на есть банальный Ванек или Петюня, с румянцем во всю щеку и свойской привычкой поковыривать в носу. Клиентов у него было мало – не вызывал доверия его внешний вид. Поэтому его пребывание на Арбате не имело коммерческой цели. Он малевал что-то для себя самого – естественно, на кладбищенскую тематику. Никто не хотел покупать его мрачные да еще и по-дилетантски выполненные творения. Иногда мне казалось, что он просиживает штаны исключительно с целью сверлить меня долгим, задумчивым взглядом и при этом на улыбки не отвечать. Три года назад меня от этого оторопь брала. А сейчас ничего, привыкла.

А дядя Ванечка…

Дядя Ванечка был из тех благообразных старцев, о ком до самого последнего момента думаешь, как о подобии Санта-Клауса, – до того момента, пока, угостив тебя однажды глинтвейном, он вдруг не попытается большим пальцем подцепить резинку на твоих трусах.

Седовласый, ухоженные волосы собраны в хвост и прихвачены ненавязчивой аптекарской резинкой, от уголков глаз разбегаются лучистые морщинки, кожа обветренная – издержки почти круглосуточного пребывания на продуваемом ветрами Арбате.

Если не брать во внимание неприятный инцидент, сопутствовавший нашему знакомству, когда дядя Ванечка ничтоже сумняшеся натравил на бедную девушку громилу, отношения наши были самыми что ни на есть нежными.

Он называл меня «принцесса нашей помойки», любил, подкравшись сзади, гаркнуть мне в ухо залихватское «Полундрррра, менты!» (не понимаю почему, но я каждый раз подпрыгивала на стуле, бледнела и подхватывала мольберт, словно была не богемствующей девчонкой, а, как минимум, наркобаронессой). Ему одному дозволялось широкопалой ладонью растрепать мои волосы, хотя вообще-то я терпеть не могу такого бесцеремонного вмешательства извне и любой другой человек получил бы за акт прическоразрушения увесистый подзатыльник. Но дядя Ванечка – это же дядя Ванечка! Почему-то в отношениях со мной он сразу взял интонацию старшего родственника, которому позволено все – от бестактного замечания до крутого матерка. Обремененное эдиповым комплексом создание вроде меня не могло этим не воспользоваться.

Собственные родители считали меня безумствующей неудачницей, отказывались выслушивать новости из моей, как им казалось, никчемной жизни. Вроде бы ссоры не было, но как-то само собой вышло, что общение наше было исключительно односторонним и выражалось в моих скупых телефонных поздравлениях по внутрисемейным праздничным поводам.

Вот я и завела себе альтернативного арбатского отца – дядю Ванечку.

До сих пор не знаю наверняка, сколько ему было лет, но подозреваю, что гораздо больше, чем казалось изначально. Уличная жизнь, даже в самых цивильных ее вариациях, старит.

В мой первый арбатский день дядя Ванечка, всучив мне пластиковый стаканчик с дымящимся растворимым кофе, решительно сказал:

– Девка ты, сразу видно, хорошая. Только учить тебя еще и учить. Поэтому будешь делать, что я говорю. Тогда тебя здесь хотя бы не съедят. – Это все было преподнесено таким тоном, что даже я, при всей моей мнительности, не обиделась.

Москва – город конкуренции. Без костей и зубов выжить можно лишь в том случае, если ты – малахольная мечтательница без претензий и амбиций. Всем остальным рано или поздно придется выйти на ринг.

Было время – я воевала за квартиру. За чертову съемную квартиру, блин! Потому что не очень дорогих квартир – раз два и обчелся, а претендующих на них цепких провинциалов и мечтающих о самостоятельности москвичей – тьма-тьмущая.

Было время, когда я воевала за трудовое место на Арбате. Да-да, стать московским уличным художником не так-то просто. Однажды летним солнечным утром наивная девушка Аглая, вооружившись мольбертом и грифелем, пришла на самую романтичную улицу Москвы и, не обращая внимания на изумленные взгляды других художников, соорудила себе на пыльной мостовой импровизированную мастерскую. Что тут началось!

Милейший дядя Ванечка… Это сейчас он в шутку зовет меня «ваше величество», а тогда, решительно ткнув пальцем в мою ключицу, проорал: «Убирайся, б…!» А когда понял, что уходить я не собираюсь, натравил на меня какого-то бритоголового субъекта, мрачно взирающего на мир из-под насупленных бровей, гордого носителя брутальной кожаной куртки и тяжелых бот на тракторной подошве.

Сначала этими самыми ботами он молча растоптал мой мольберт (кстати, в трех метрах от этой идиллической сцены вяло курили два милиционера, которые даже и не подумали двинуться в нашу сторону), а уже потом объяснил, что лучше мне убраться подобру-поздорову, так как физиономиям вроде моей нечего делать на хлебной и с виду гостеприимной улице Арбат.

Не знаю, чем бы кончилось дело и хватило ли бы у меня наглости вступить в примирительные дебаты, если бы за меня неожиданно не вступилась Len'a (crazy), которая как раз в то время была известна как активная арбатская тусовщица.

С черными короткими волосами, готически-черными ногтями и черными полукружьями возле глаз (она принципиально считала, что не стоит тратить лишнего времени на сон), Len'a (crazy) в первый момент показалась мне ангелом ада. До сих пор не понимаю, почему она решила мне помочь. Факт: отозвав бритоголового, она за пять минут легализовала мое арбатское существование. Вернувшись, мрачный бритоголовый объяснил, что вопрос улажен и даже подсказал, где можно недорого купить подержанный мольберт.

Русские порнозвезды не носят Gucci и в лимузинах по городу не раскатывают. Гонорар за съемочный день колеблется от пятидесяти до пятисот долларов – в зависимости от внешней свежести и внутренней свободы актрисы.

У Марины глаза орехового цвета, ее фигура нарисована плавными линиями, ее волосы длинные, мягкие и темные – подобный типаж называют средиземноморским. Обычно такие женщины источают приветливое тепло. Мужчины завороженно тянутся на их внутреннее свечение, точно мотыльки к керосиновой лампе. Но глаза моей Марины словно подернуты тонкой коркой льда. И аура неприступности вокруг нее непроницаема, как у какой-нибудь снобки с первого курса консерватории. А ведь поди ж ты, успешная порноактриса…

В игру она вошла случайно. Когда же сориентировалась, то поняла, что девушке с такой не просто подмоченной, а насквозь вымокшей репутацией проще прорываться к верхам порнокасты, нежели пытаться по-тихому покинуть порочный круг.

– Глашка, приходи ко мне в студию в субботу! – запросто пригласила она. – У меня съемка, совсем несложная, лесбийский эпизод. А потом можем куда-нибудь сходить. В музей, например, или в кино.

Ну я и пришла.

Не задумываясь, что одно дело – мимоходом слушать байки о рабочих буднях подруги и совсем другое – воочию увидеть, как она, голая и потная, делает вид, что множественный оргазм для нее так же тривиален, как горячий кофе на завтрак.

Я сидела в углу, на стареньком офисном стуле, и не знала, куда деть глаза. На моих коленях стояла коробка с суши, купленными в ресторанчике через дорогу, но аппетита почему-то не было.

Марина не замечала моего смущения. Находиться голой среди десятка посторонних людей было для нее занятием привычным. Несмотря на совершенство форм, гибкость линий и выстраданную холеность, ее нагота воспринималась невинно, как ночная рубашка в рюшах. Я подумала, что порнорежиссер должен относиться к своим моделям бесстрастно, как гинеколог к распятым в кресле пациенткам.

Снимали лесбийский эпизод. Марина играла учительницу музыки, дающую частный урок первокурснице. Вторая актриса, молоденькая веснушчатая простушка с открытой улыбкой и белесыми глазами, была меньше всего похожа на фигурантку порноиндустрии. Увядший ангелочек. Фарфоровая елочная игрушка, выцветшая от времени, но все еще изображающая юную балерину.

Эротическое действо разворачивалось вокруг старенького пианино.

Режиссера не смущало, что «учительница музыки» едва могла настучать указательными пальцами чижика-пыжика, а серьезно внимающая ей ученица только боязливо касалась кончиками пальцев клавиш. Куда больше его интересовала та часть фильма, ради которой эта бездарная пантомима затевалась.

– Ну что ты стоишь как чмо, руки свесила? Положи ладони ей на грудь, малахольная! – орал он, бегая по периметру «съемочной площадки».

Было ему слегка за пятьдесят. Он был высоким рыжим типом наивысшей степени помятости. Мятым было все – и его дешевая клетчатая рубашка, и его джинсы цвета хаки, и даже его насквозь пропитое лицо.

Звали его Яном, и он мнил себя непризнанным гением кинорежиссуры. В Москве много вот таких романтичных алкоголиков. Не сумевший прославиться даже в узкой тусовке андеграунда, он, тем не менее, тайно верил в красную ковровую дорожку. И считал, что низменный жанр, в который он оказался вовлеченным, – лишь временная реальность. О ней он когда-нибудь с застенчивым смешком расскажет репортеру «Hello», и сомнительный штришок добавит его легендарному образу богемности.

– Марина! Твою мать! Ты – прожженная, опытная лесбиянка! Не смотри на нее так испуганно! Соблазняй ее, хватай ее, люби ее! Черт, опять запороли дубль, дуры.

– Извините, – прошелестела Маринка, – у меня первый раз… такая специфическая роль.

Вторая девушка, совсем молоденькая, не злилась, что уже который дубль срывается из-за «коварной соблазнительницы»; она улыбалась Маринке одобряюще и старалась играть так, чтобы той было легче сориентироваться.

– Это ничего, – вполголоса утешала она, – по мне, так это даже лучше, чем с мужиками. В жизни я, конечно, мужчин предпочитаю, а тут… Ты не переживай, скоро вольешься в тему и будешь выискивать такие заказы.

Марина со вздохом кивала и пыталась наполнить свой взгляд вожделением и пронзительным вниманием.

Увядшего ангела звали Светочкой. Прирожденный энергетический донор, она продавала себя неторопливо, по капельке. Характерное самоуничижение серой скромницы – больше сотни долларов за порносеанс просить стеснялась.

А если учесть, что к неполным восемнадцати Светочка владела пусть и однокомнатной, но собственной квартирой в Капотне и подержанным «Опелем»… можно представить примерное количество потных тел, некогда обнимаемых ее спичечно-тонкими ногами.

Наконец это издевательство подошло к концу. Рыжему режиссеру пора было возвращать арендованную камеру. Он остался недоволен и пытался торговаться насчет гонораров.

– Девчонки, я думал, что это будет полноценный фильм. Но мы и половины задуманного отснять не успели. Поэтому вот вам не по триста долларов, а по сто пятьдесят.

– Если мы что-то не успели, значит, вы плохо организовали съемочный процесс, – жестко сказала Марина. – Конечно, драться с вами из-за ста баксов я не буду, но… Вы же понимаете, какими могут быть последствия.

Режиссер поник плечами и деньги отдал.

Уже на улице Марина с усмешкой рассказала, что в порнобизнесе, как ни странно, меньше надувательств, чем в модельных агентствах или классическом кино.

– Это же незаконно, – промурлыкала она, пряча деньги в лжешанелевский кошелек, – это как круговая порука. Недовольный может пойти и сдать остальных. А режиссер, как организатор процесса, попадает под статью. Вместе с реализаторами. Ну и потом, репутация… Если об этом Яне пустить нехороший слушок, то нормальные актрисы к нему не пойдут, и с чем он останется?

– С чем? Разве так сложно найти желающую сняться в порнографическом ролике? – удивилась я. – Ты извини, но любая проститутка с Ленинградки… – Я прикусила язык, но Марина не обиделась. Она и не строила из себя Джину Лоллобриджиду.

– Ну и получится реалити-шоу о том, как банальный мужик трахает проститутку с Ленинградки, у которой небритый лобок и синяки на коленях… На самом деле, порнотусовка – достаточно узкий круг. Я имею в виду не тех, кто что-то там из себя корчит, снимает пошлятину на дому и пытается это продать за стольник на Курском вокзале… В Москве наберется лишь пара десятков примелькавшихся режиссеров, которые снимают на заказ. У них есть клиентская база, оборудование, студии, любимые актеры и актрисы. Репутация, в конце концов. Актрисы предпочитают работать с теми, кто более-менее известен. Это ведь гарантии – и финансовые, и даже медицинские. Я вот, например, знаю, что этот Ян при всех своих чудачествах всегда требует от актеров свежие справки. А если ты к первому попавшемуся типу с камерой mini dv приедешь, то что? В лучшем случае заработаешь сто долларов и хламидиоз.

О своей работе Марина могла разглагольствовать часами. Я не возражала – лента новостей из другого мира казалась завораживающе интересной. Мы шли по улице, ели морожное в вафельных стаканчиках, и Марина выглядела как респектабельная леди в своем офисном костюме в полоску, а я скорее напоминала хиппушку в вечно драных, запыленных джинсах и веревочных сандалиях. Вот парадокс – одна из самых востребованных порноактрис Москвы предпочитала одеваться дорого и скучно. Как зашифровывающий клад скряга, она прятала роскошество своих форм под строгими пиджаками, широкими брюками, длинными юбками, а иногда даже носила фальшивые очки.

– Светочка, которую ты сегодня видела, вышла из самых низов. Ей еще здорово повезло, что она попала к нам до того, как ее сломали или чем-нибудь заразили.

– Она еще совсем школьница, – вздохнула я.

– Она бросила школу в тринадцать. Сбежала из дому с каким-то чуваком, который притворялся музыкантом. Светка же чуть ли не из деревни, у нее совсем простая семья. Некому было ее отговорить. Он увез ее в Москву. Она считала его мужем и не возражала, когда он снимал их ночные игрища на домашнюю камеру… А потом она узнала, что муженек множит кассеты и продает их – триста рублей за штуку. Сначала она в ужас пришла, плакала. Потом сообразила, что терять нечего, возвращаться в деревенскую избу неохота, в Москве она никому не нужна… Так три года и мыкалась. За три года они сняли больше пятисот эпизодов, представляешь?

– Да ты что? Даже физически нереально…

– А Светочка у нас выносливая, – усмехнулась Марина, – сначала она снималась только с мужем, потом он стал приводить друзей, девок каких-то. А одна из девок оказалась полупрофессиональной актрисой. Она-то и рассказала нашей Светочке, что участие в фильме никак не может стоить двести рублей. У Светы открылись глаза, она бросила этого мужика, вышла на нужных людей… И вот, нормально зарабатывает. Квартиру в прошлом году купила…

Марина с улыбкой смотрела на меня, видимо, ожидала протяжного «вот это да-а-а-а», но мне подобные истории отчего-то не внушали оптимизма. Я вспомнила худенькие ключицы Светочки, вовремя перешедшей с рублевого на долларовый тариф. И ее светлые, словно на солнце выгоревшие глаза, и жидкие русые волосы, и кривые зубы, и маленький тонкий нос… Восемнадцать лет – пятьдесят полупрофессиональных фильмов, квартира в Капотне, надежды, планы… Почему-то все это не вписывалось в мои представления о женской самостоятельности. Сама я была еще более уцененным персонажем, чем эта порносветочка. Мой труд ценился дешевле посиделки в фастфудовском кафе, дешевле билета в кино, дешевле Маринкиного поцелуя. Но все-таки я была сама себе хозяйкой, носившей за пазухой свою не вписывающуюся ни в какие режимы жизнь.

– Она мне немного завидует, – так и не дождавшись моей реакции, протянула Марина, – у меня все же больше шансов.

– Шансов на что?

– Как на что? Прорваться еще выше. Все, что я тебе только что рассказала, относится к порносереднячку. Но есть и другая тусовка, элитная. Кто-то ведь для обложки американского «Hustler» позирует, снимается в «чистеньких» клипах для ночных платных каналов! А единицы становятся настоящими звездами. Как Чиччолина.

– Вот уж не думала, что ты хочешь второй Чиччолиной стать, – усмехнулась я.

– А почему нет? – Маринкины глаза разгорелись. – Внешне я ничуть не хуже, и грудь у меня своя. И язык хорошо подвешен. Во всех смыслах.

Маринка – существо, вслед которому завистливые офисные крысы с непрокрашенным перманентом шипят: «Смотри, как силикон свой выпятила», – хотя на самом деле грудь ее кругла и высока от природы.

Женщина, которая тратит на интимную стрижку двести долларов в месяц (иногда Маринка оттягивает край трусов и хвастается – то у нее там плейбоевский зайчик со стразами вместо глаз, то морская звезда, то панковская иссиня-черная стрелка). Женщина, настолько податливая внешним обстоятельствам, что умудряется считать свою жизнь сложившейся.

Красота ее была родом не из загазованных московских трущоб, а из благоухающих полынью и абрикосами южных приволжских степей.

Марина приехала в Москву семь лет назад с крепкой решимостью обменять шоколадно-медовую пряность своего образа на скромный счастливый билетик, который в беспроигрышной лотерее мегаполиса теоретически может вытянуть любая заезжая бесприданница.

Она была не из тех трогательных в своей твердолобости стрекоз, которые смертельной хваткой вцепляются в Москву и не разжимают челюстей до получения полного набора материальных благ. Ее амбиции были скромными для такой безупречной красавицы: Марина всего лишь мечтала осесть счастливой хозяюшкой под крылом достойного мужчины.

А получилось, что свой билетик роковой она вытянула прямо на Казанском вокзале, высадившись из прокуренного тамбура в душный июньский полдень.

Надо же было такому случиться, что она, невыспавшаяся, в немодной ангорской кофте с бисеринами, с тряпочным чемоданом на колесиках, попалась на глаза дельцу с дурной репутацией по имени Руслан Муразов, который зашел в здание вокзала купить сигарет. Вот это называется полным астрологическим совпадением – они никогда не должны были встретиться, но его равнодушно блуждающий взгляд вдруг наткнулся в толпе на ее растерянное лицо.

В Маринкином взгляде явственно чувствовалась неприкаянность провинциалки, которой некуда податься. Сложносочиненная мозаика из сотен досадных «надо»: надо искать квартиру, надо оформить регистрацию, надо подумать о работе, надо, в конце концов, разобраться со схемой этого чертова московского метро.

Руслан Муразов был в целом человеком обаятельным, как и многие мужчины, добившиеся успеха в сомнительных профессиях. Марина не углядела в нем ни грамма скользкости: простой симпатичный паренек, в серых глазах – улыбка и искреннее желание помочь.

Он накормил ее оладушками в привокзальном ресторане, за растянувшимся на полтора часа завтраком ловко просканировал ее намерения, и «совершенно случайно» у него оказался друг, сдающий неплохую «однушку» всего за двести (нереальная для Москвы цена!) долларов.

Лично я считаю, что ей в какой-то степени повезло. Этот Руслан мог кем угодно оказаться – грабителем, маньяком, Джеком-потрошителем – но он был всего лишь режиссером любительских порнофильмов. И, надо отдать ему должное, Маринку он ни к чему насильно не принуждал. Отвез ее на новую квартиру, подсунул договор аренды и даже – вот глумливый жест! – заботливо снабдил ее газетой «Работа для вас».

Естественно, никакой работы она не нашла. Кому нужна девушка без образования, связей и прописки? Когда ее ресурсы иссякли, Руслан как бы между прочим рассказал о своей знакомой, экс-носительнице титула «Мисс Москва», которая зарабатывает на Версаче и соболя, время от времени снимаясь в порнушке.

Как и положено нежному полевому цветку, Марина возмутилась и прослезилась. Но аргументы Руслана, замешанные в коктейль нежелания возвращаться в родной город и тотального безденежья, сыграли свою роль.

– В этом нет ничего такого, – буднично рассуждал Руслан, – да половина хорошеньких студенток этим подрабатывает. Знаешь, сколько у нас видеочатов? И в каждом сидит десяток красавиц с незаконченным высшим образованием.

– Неужели даже титулованные королевы красоты этим занимаются?

– Ну а почему же нет, балда? Думаешь, им легкие деньги не нужны?

– Не знаю… Не такие уж они и легкие, – задумалась Марина, а потом застенчиво добавила: – У меня было три мужчины. Я не подойду.

Почувствовав некий намек на капитуляцию, Руслан вцепился в нее, как охранный дог в рукав незадачливого вора.

– Думаешь, количество мужчин делает из женщины леди или шлюху? Поверь мне, это ничего не значит. У женщин, которые позволяют себе радости подобного рода, особой печати на лбу нет. Ну а потом, кто тебе сказал, что мужчин будет много? Порнобизнес – это все-таки не проституция.

– Это утешает, – усмехнулась она, – а если меня увидит кто-нибудь из знакомых?

– Исключено. Речь идет не о массовых фильмах, а о штучных. Кинематографическое воплощение фантазий отдельных граждан, которые могут себе позволить заплатить за эксклюзив.

– Ну не знаю…

– Да что ты напряглась так? – рассмеялся Руслан. – Никто тебя заставлять не будет. Десятки девушек звонят мне ежедневно с просьбой устроить им пробы.

– Слабо верится.

– И некоторые из них, – не обращая на нее внимания, невозмутимо продолжил он, – потом выбиваются в звезды и получают до пяти тысяч долларов за один съемочный день.

Брови Марины поползли вверх – она и тысячи долларов никогда в руках не держала. Сколько всего можно было бы купить – и вожделенные туфли, как у cover-girl журнала «Cosmopolitan», и белую норковую шубу в пол, и, может быть, тур в Париж; стоило только подумать об этом, как ноздри словно защекотал еле уловимый запах свежих круассанов, Марина словно наяву видела, как под сентиментальный шансон она бредет по набережной Сены и волосы ее прихвачены, как у киногероинь, цветастым шелковым платком.

– Конечно, такие гонорары будут не сразу, – вернул ее на землю Руслан, – но я вижу в тебе потенциал. Мариш, ты не такая, как все. В тебе есть огонь, страсть и мечтательность. Ты могла бы стать настоящей звездой. Уж извини, но когда я тебя увидел, я сразу подумал, что ты рождена для этой профессии.

– Поэтому мне и помог? – разочарованно выдохнула она.

– Ну что ты в самом деле? Если откажешься, мое отношение к тебе не изменится. И в квартире этой можешь остаться… А может, все-таки послушаешь про условия?

Условия были вполне сносные.

1. Марине предоставили самой выбрать своего первого порнопартнера (забегая вперед, скажу, что приглянулся ей блондин с квадратным подбородком и брутальным ежиком жестких волос, похожий на Шварценеггера в его лучшие годы).

2. У блондина была свежая справка об отсутствии ВИЧ-инфекции.

3. За самый первый фильм ей заплатили пусть не пять тысяч, а всего двести пятьдесят долларов, но это тоже кое-что, учитывая, что ей было не на что купить колбасы.

В общем, взяв суточный тайм-аут и как следует обмозговав ситуацию, Марина решила, что терять ей в общем-то нечего. Интересно, хорошо это или плохо, когда в двадцать пять лет тебе уже нечего терять?

Так или иначе, она быстро распрощалась с чистоплюйством, ложной скромностью и привычкой краснеть и сжиматься в комочек, когда очередной разухабистый режиссер безо всякой задней мысли строго спрашивал: «Девушка, а вы принесли с собой анальную смазку? У нас принято, чтобы актрисы носили ее с собой!»

Она быстро стала своей в ограниченной несколькими полупрофессиональными студиями порнотусовке. И даже умудрилась войти в элиту – из-за Маринкиной необычной яркой красоты с ней желали работать все режиссеры, худо-бедно претендующие на эстетство.

Так и жила. И на жизнь не жаловалась.

Теперь ее съемочный день стоил минимум двести долларов; работала она много, хотя старалась не перенапрягаться и чуть что брала технический отпуск для восстановления жизненных сил.

Сиропно-вязкий искусственный мирок, в который из лучших побуждений заключили меня родители, был полон невероятных, с точки зрения современных москвичек, мифов и легенд о любви. В этом мире каждая девушка была Ассолью во вдохновенном ожидании. Никто не лишался девственности до совершеннолетия, не делал абортов, не пил антибиотики для борьбы с трихомонадами. Принцессы чинно отдавались единственному и любимому в первую брачную ночь. Может быть, моя внешность, вполне вписывающаяся в странноватые каноны современности, наводила их на мысль, что я могу, как старомодно выражалась бабушка, «принести в подоле». Может быть, их настораживало, что, когда я втискивала свое стовосьмидесятидвухсантиметровое существо в джинсовую юбку мини, вслед моим ногам заинтересованно оборачивался каждый второй встречный прохожий. Может быть, они слишком близко к сердцу приняли опыт соседки по лестничной клетке Верочки – спивающейся бабенки слегка за тридцать, у которой при катастрофическом отсутствии мужчины было целых четверо детей – первого она произвела на свет в четырнадцать. Так или иначе, мне с самого детства талдычили, что от мужчин в целом ничего хорошего ждать не приходится, а доверять стоит только одному из них – своему избраннику на веки вечные. «Но как же я узнаю своего избранника?» – наивно интересовалась я. «Ты сразу это поймешь, – вдохновенно врала бабушка, – такое чувство пропустить невозможно. В один прекрасный день твое сердце станет похоже на брусок размякшего сливочного масла, который медленно протыкают длинной иглой». В поэтическом воображении ей нельзя было отказать, моей бабушке.

Невинность мою оберегали даже более истово, чем того требовали обстоятельства. Положа руку на сердце, даже если бы мне предоставили полную свободу, у меня не было бы времени ею воспользоваться – все время отнимали шитье, танцы, музыка, репетиторы.

Если мне звонил одноклассник мужского пола (например, с невинной целью разузнать, что задали по английскому), в него мертвой хваткой вцеплялась бабушка. Не знаю уж, о чем она с бедолагой разговаривала, но в очередной раз он предпочел выяснять задание у кого-нибудь другого.

Поэтому, вырвавшись на свободу, я первым делом наградила своей любовью всех, кто высказывал хотя бы смутное желание на нее посягнуть. Я была щедрой, как политый теплым дождиком чернозем.

Я – девушка неприхотливая. В дизайнерской одежде не разбираюсь, к драгоценным камням равнодушна, а на социальный статус мне плевать. Ничего не коллекционирую, почти не ем в общественных местах. Да, я мало зарабатываю – но и тратить мне особенно не на что. И все-таки иногда…

Иногда меня настигает состояние, которое Len'a (crazy) именует не иначе как «финансовый анал». Финансовый анал – это отсутствие денег, полное и катастрофическое. Когда приходишь в булочную и понимаешь, что обыкновенный нарезной батон стоит на три рубля дороже, чем ты могла бы себе позволить. Покупаешь самую дешевую булочку и плетешься обратно – чтобы безрадостно сжевать ее с несладким чаем.

Такое бывает со мной нечасто, но все-таки бывает.

– Надо бы тебе откладывать на черный день, девушка, – пожурил меня дядя Ванечка, когда однажды я попробовала одолжить у него рублей двести, – а то с голодухи, знаешь ли, можно влипнуть в историю.

– Вот уж чего не умею – так это деньги копить, – улыбнулась я, – воспитывала меня в основном бабушка. Она-то и внушила, что приличной девушке не пристало задумываться о такой мелочи, как деньги. Обо всем позаботится мужчина. А мое дело – трудиться, честно, кропотливо и до седьмого пота. Моя бабушка балериной была.

– Едва ли ты являешься приличной девушкой в бабушкином понимании, – прищурился он, – извини, Глашенька, одолжить не могу. Принцип у меня такой – в долг никогда не давать.

От удивления у меня дар речи пропал – тогда я еще не привыкла к арбатским законам выживания. Здесь отчего-то считалось, что сумма, отданная в долг, является чем-то призрачным и почти нереальным, как клад, который ищешь по карте, – вроде бы известно его точное местоположение, однако всегда есть риск напороться на «обманку» или вообще получить топором по голове аккурат над заветным сундуком.

В тот понедельник я проснулась в полдень и, неохотно возвращаясь из вязкого сна в жалящую проливным дождем реальность, осознала, что деньги кончились. Вообще.

Босыми ногами прошлепала к окну и чуть не разрыдалась от безысходности. Дождь. Не просто противная морось, а настоящий дождь стеной, миллионами назойливых кулачков гулко барабанящий по крышам, с мерзким хлюпаньем десантирующийся в лужи, загоняющий редких прохожих под козырьки кафе.

Для кого-то дождь – это просто плохая погода и невозможность выйти на улицу в бархатных туфлях. Для меня, уличной художницы, дождь – это катастрофа в миниатюре, означающая, что работа моя накрылась медным тазом. А значит, что на деньги рассчитывать не приходится.

Метнувшись к холодильнику, я в очередной раз удостоверилась в справедливости поговорки о беде, которая не приходит одна. Стратегических запасов не было – в дверце скучала полусъеденная банка шпрот с безнадежно истекшим сроком годности. Можно было бы, конечно, попросить у Ленки или Марины, но… Лена, поджав перламутровые губки, скажет, что не мешало бы мне познакомиться с одним из приятелей ее свиноподобного Пупсика, который одарит меня мехами и изысканными винами и до истерики замучает слюнявыми потными поцелуями… А Марине и самой деньги достаются так непросто, что совесть моя, огненным шаром выныривая из марианской впадины подсознания, больно пульсирует в висках, стыдя: «Что же ты творишь, дурища? Сама все потратила, сама теперь и расхлебывай!»

И тогда я решила, что мне ничего не остается, кроме как, проигнорировав погоду, выйти на Арбат. Безумие, конечно. Зато конкуренции никакой.

Вместе с мольбертом и стульями я прихватила раскидистый пляжный зонтик. Обмотаю верхушку полиэтиленовыми пакетами – эстетики никакой, зато капли будут мерно стучать по импровизированной крыше, и возможно, сия обстановка покажется какому-нибудь чудаку романтичной.

И он заплатит сто рублей (в честь дождя я решила работать со скидками) за портрет.

Арбатские знакомые, повстречавшиеся на моем пути, смотрели на меня странно и крутили указательным пальцем у виска. В такую погоду даже продавцы сувениров предпочли остаться дома – навара никакого, зато хлопот выше крыши. Даже пьющей, как боцман в отставке, гадалки тети Зины, которой обычно на метеоусловия с высокой колокольни плевать, так как реальность она воспринимала сквозь призму повышающегося градуса, и той видно не было.

Бодро прошлепав смешными зелеными калошами по лужам, я устроилась на относительно сухом пятачке, поставила стулья, раскинула зонтик, написала на кусочке картонной коробки «Лучшие портреты получаются, когда идет дождь. Всего 100 рублей – и у вас будет память на всю жизнь». Зябко закуталась в старенький свитер в катышках и принялась скучать.

– Ну и долго мне ждать? – Резкий голос вернул меня в реальность.

Несколько раз моргнув, чтобы сфокусировать затуманенный размышлениями взгляд, я увидела перед собой молодого загорелого брюнета в камуфляжных штанах и кожаном пиджаке. Оказывается, воспользовавшись моей рассеянностью, он уселся под зонтик, на предназначенный для потенциальных клиентов стул.

Мои брови сдвинулись к переносице. Я не первый день работаю на Арбате, и что-то подсказывает мне: такие типы обычно не обращаются к услугам случайных художниц. Слишком уж претенциозный был у него вид. Ухоженные руки (я всегда первым делом смотрю на руки мужчины – привычка с детства), стрижка явно от дорогого стилиста и этот насыщенный загар, не вписывающийся в дождливое и жиденькое московское лето. Темные очки… Ну скажите на милость, зачем носить темные очки в такую погоду?!

Что ему от меня надо? Будь это какой-нибудь маргинал вроде Готического Придурка, я бы решила, что человек рассчитывает на мое гостеприимство, чтобы дождь переждать. Но мужчина, рассматривающий меня с выжидательной улыбкой, выглядел как человек, который вполне может убить время в более приятном месте, нежели сомнительная сухость обмотанного пакетами тряпичного зонта.

– Что вы хотите? – устало вздохнула я.

– Не слишком-то вы вежливы к клиентам, – ухмыльнулся он, – а я, может быть, портрет хочу. Справитесь?

– Если заплатите.

Он порылся в кармане и помахал у меня перед носом мятой пятисотрублевкой. Несмотря на острую необходимость в деньгах, я не торопилась радостно хвататься за грифель. Напрягало отсутствие мотивации – хоть режьте, я не могла понять, что ему понадобилось от такой девушки, как я. И некое внутреннее чутье, которое меня обманывало редко.

– У меня нет сдачи, – наконец развела руками я.

– Сдачи не нужно. Вы оцениваете свой труд слишком дешево. Сто рублей за портрет – это же смешно.

– Такова цена, – с непроницаемым лицом сказала я, чувствуя себя при этом полной идиоткой.

Он рассматривал меня – внимательно, с любопытством, не спеша. А куда спешить, если мы отгорожены от всего остального мира плотной стеной дождя? Я терпеливо ждала, что будет дальше. Может быть, какая-то новая разновидность рэкета? «Свободный художник», решивший содрать свой куш с наивной девушки, выбравшейся на работу в глухой дождь? Или банальный приставала? Хотя нет, едва ли им мог руководить межполовой интерес. Мужчин его типа не волнуют девушки вроде меня. Загорелые брюнеты в модных пиджаках предпочитают концентрировать эротические усилия на волооких кошечках с золотыми волосами до пят и упакованной в кружево грудью.

– Похоже, деньги тебе совсем не нужны, – наконец со вздохом сказал он. – Глаша, ну неужели ты меня не узнаешь?

Я удивленно вскинула глаза – всегда считала, что у меня фотографическая память на лица, а тут… И тогда он снял очки. Его улыбка была такой знакомой. И эти глаза – карие, в желтых крапинках. Да это же…

– Данила! – обрадовалась я. – Данила Донецкий! Сколько лет, сколько зим!

– Вот именно. А ты напряглась.

– Я не…

– Да ладно, я тебя насквозь вижу. Слишком долго за тобой в свое время наблюдал, чтобы изучить мельчайшие особенности твоей мимики.

Я смутилась:

– Мы не так уж много общались…

– Хочешь сказать, ты не знала, что я все восемь лет был в тебя влюблен? Впрочем, неудивительно, если и так. Ты же всегда была немного не от мира сего.

Он вроде бы совсем не изменился: та же спортивная фигура, те же пляшущие чертики в глазах, тот же обветренный румянец, та же полуулыбка – все вроде бы то же самое. Только его словно отполировали, слегка отредактировали в программе photoshop, окутали невидимым покрывалом, именуемым «лоск». Вот уж никогда не могла себе вообразить, что Данила Донецкий с его заусенцами и цыпками будет когда-нибудь полировать ногти и отращивать геометричные бакенбарды!

– А меня тогда из школы забрали. Такой скандал был!

– Я пытался тебя найти. Но твоя бабушка так жестко меня отбрила. Я все не мог поверить, что весь этот сыр-бор из-за какого-то несчастного пикника.

– Бывает и такое… – вздохнула я. – Но все в прошлом. Теперь я со своими не живу и почти не общаюсь. Ушла из дому, когда мне было двадцать два. Никуда, кстати, так и не поступила. Слушай, лучше ты о себе расскажи!

– С удовольствием, но… – Он смахнул каплю, просочившуюся сквозь полиэтиленовый плен и упавшую ему на нос. – Может быть, найдем более уютное место для вечера воспоминаний?

– Да я бы с удовольствием, только вот… – Эх, не говорить же ему, что я надеялась подзаработать. Закон жизни: перед бывшими одноклассниками принято изо всех сил выпендриваться, намекая на моральное и материальное превосходство. – Ну ладно, пойдем прямо сейчас. Только забросим зонтик ко мне, хорошо?

Я уже несколько лет на Арбате, но никогда в этом заведении не была. И даже понятия не имела, что в отреставрированном особняке с решетчатыми окнами, за чугунной дверью, которую караулил страж в недурном костюме и с непроницаемым лицом, находится вовсе не офис, а ресторан – вернее, закрытый клуб. Вывески и прочих опознавательных знаков здесь не было.

В гардеробе (в дорогих заведениях даже летом работает гардероб, на случай, если кому-нибудь вздумается притвориться, что в Москве легко идут в ход голливудские традиции и в жару выгулять меха) я слегка заартачилась:

– Донецкий, я, конечно, понимаю, что ты хочешь произвести на меня впечатление и доказать бывшей однокашнице, что твоя жизнь сложилась лучше, чем моя. И в целом даже одобряю твой порыв. Но предупреждать же надо!

Он захлопал ресницами, как оскорбленная гимназистка:

– Глашка, ты о чем? Какое впечатление, я просто есть хочу и знаю, что здесь очень вкусно кормят. И хозяин – мой приятель, так что денег с нас не возьмут.

Я с сомнением посмотрела на свои резиновые сапоги (когда мы заносили зонтик, мне и в голову не пришло облагородить свой внешний вид; к тому же резиновые сапоги были в моде). На мне была длинная юбка, мешковатый льняной свитер и художественно обмотанный вокруг шеи цветастый полосатый шарф. А в гардеробе я приметила чей-то плащ – алый, кожаный, отороченный мехом норки. И чей-то шиншилловый палантин. И чье-то джинсовое пальто, усеянное стразами, точно крымское ночное небо звездами. Я примерно могла представить, что за публика здесь обедает и насколько убого я буду смотреться в сравнении с завсегдатаями. Что ж, если моего спутника это не смущает… мне и подавно тушеваться не пристало. К тому же в голове все отчетливее пульсировала мысль, ничего общего с романтикой не имеющая: «Хоть поем по-человечески, а то пельмени уже опостылели!»

Поправив кожаный ремешок сумки на плече, я размотала шарф:

– О'кей. Если тебе нравится выгуливать золушек, тогда вперед.

Метрдотель встретил Донецкого как родного и даже называл его по имени-отчеству. Отчество у него было красивое – Аркадьевич. Нас повели по длинному коридору, представляющему собой синтез банального офисного интерьера и средневекового замка. Паркет был почему-то накрыт неровно вырезанным серым ковролином, стены окрашены в белый цвет, зато по ним были развешаны светильники дивной красоты – похоже, антикварные. Наконец перед нами открыли одну из дверей, никакой таблички на ней не было. Я вошла первая – это был небольшой обеденный зал для тесной компании. Круглый стол, абажур в стиле Tiffany, полотняные салфетки, приборы, кажется, из столового серебра. Тяжелая бархатная портьера наглухо закрывает окно, комнату освещала лишь тускловатая лампочка. На столе лежала стопка меню в тяжелых кожаных переплетах.

Данила отодвинул для меня стул:

– Это странное местечко, но мне здесь нравится. Ресторанчик для тех, кто не мордой торговать пришел, а просто хочет спокойно пообщаться.

– Ясно, – не выдержала я, – это многое объясняет. А то в гардеробе я пыталась сопоставить свою морду с данным заведением, и по всему выходило, что для торговли оной мне надо выбрать местечко попроще. Я все ждала, как ты будешь выкручиваться.

Он выглядел удивленным. Улыбка растаяла на его загорелом лице, как мороженое, легкомысленно забытое на тарелке.

– Глаш, у тебя какие-то неприятности? Как это вы, девчонки, называете – предменструальный синдром?

– Какая пугающая осведомленность. Ладно, извини. Наверное, у меня банальное переохлаждение. Все утро без дела на улице сижу. Слушай, а здесь глинтвейн варят?

– Не знаю, есть ли он в меню, но специально для тебя могут сварить.

Он рассматривал меня чуть более внимательно, чем требовала ситуация, и мне стало немного не по себе. Ну чего, в самом деле? Не исключено, что Донецкий просто рад мне как частичке своего прошлого. Первая любовь, школьные года и бла-бла-бла… Скорее всего, он и в мыслях не держал моего морального унижения – просто выбрал привычный ресторан, и все.

– А ты совсем не изменилась.

– Знаю, – улыбнулась я, – мне все так говорят. Меня как будто бы законсервировали. И знаешь, что забавно? Многие тратят целые состояния, чтобы не стареть. А я даже режим дня не соблюдаю. И кремом не пользуюсь. И пиво пью. Вот.

– И стараешься казаться хуже, чем ты есть на самом деле, – в тон мне продолжил Донецкий. – Ну а теперь скажи мне, как тебя занесло на Арбат? Аглая Федорова – и уличная художница! Ну кто бы мог подумать.

Я пожала плечами:

– Твой сарказм неуместен. Я своей жизнью довольна. Это не деградация и не сопротивление безысходности, если ты об этом хотел спросить. Сознательный выбор.

– И все-таки… У твоей семьи были такие планы. Помню, как ты рассказывала. Папа мечтал выдать тебя замуж за дипломата, бабушка заставляла заниматься шитьем, мама мучила математикой.

– В один прекрасный день я взорвалась, – спокойно улыбнулась я. – Документы в университет были уже поданы. Внутрисемейную войну за мое будущее выиграла мама – я должна была поступать на экономический. К экзаменам готовилась, я не могла не поступить. И… сбежала.

– Как это?

– А вот так. Утром встала, надела накрахмаленную блузку, юбку, каблуки. Пришла на первый экзамен и… поняла, что не хочу здесь учиться – не мое это. Забрала документы, перевела их в Суриковку и только потом рассказала обо всем родителям. Сначала они были в шоке. Скандал разразился позже, когда я не поступила… Но я знала, что так будет, поэтому просто перестала обращать на них внимание. Потом прошел год, и я не поступила еще раз. А потом, – я развела руками, – вот. Сняла комнату здесь поблизости. Рисую. Иногда подрабатываю шитьем. Понимаю, что тебе сложно поверить, но я своей жизнью довольна.

Принесли глинтвейн и хлеб. И то и другое – волшебное. Глинтвейн был умеренно сладким, благоухал медом и пряностями, на поверхности плавали нарезанные квадратиками апельсиновые корочки. Мне показалось, что хмель радостно бросился в голову после первого же глотка. А хлеб… Про такой хлеб хочется говорить ласково – хлебушек. Наверное, где-то в ресторанных кулуарах была пекарня. Щекочущий ноздри волнующим густым ароматом, пористый, пышный, с хрусткой корочкой и нежной невесомой мякостью, с вкраплениями кедровых орешков…

– Не набивай желудок хлебом, – рассмеялся Данила, которому принесли банальный martini dry. – Потому что все остальное здесь еще лучше.

– Тогда пусть хлеб мне завернут с собой… Ну а у тебя как все сложилось, Донецкий? Помнится, ты мечтал быть пиратом и путешественником. Но, судя по всему, стал примерным офисным клерком.

– Злющая ты какая! – рассмеялся он. – И вовсе я не офисный клерк. У меня своя туристическая фирма. Занимаюсь организацией необычных путешествий. В самые нетуристические пятнышки земли. Северный и Южный полюса, джунгли Боливии и Перу, пещеры Кордильеров, глухие леса Сибири… Правда, желающих пока не так много, надо сказать. Да и вся моя фирма состоит из трех человек – секретарша, мальчик на побегушках, гордо именующий себя «старший менеджер», да я сам… Так что если захочешь увидеть чудо, это ко мне.

Его глаза разгорелись, и на минутку из прилизанного джентльмена в кожаном пиджаке выглянул другой Данила Донецкий, мечтательный мальчишка с содранными коленками. Он принялся рассказывать о том, как, бросив Авиационный институт на третьем курсе, он отправился в экспедицию в джунгли Латинской Америки, где, по слухам, все еще осталось много неоткрытых учеными городов. Как известно, доколумбова Америка изобиловала золотом и в древних городах можно было рассчитывать на неплохой улов. В сущности, он хотел стать банальным мародером – что-то среднее между мечтой о судьбе пирата и карьерой современного дельца. Донецкий нанял проводника и отправился в путь, расчищая себе дорогу острым топориком.

– Ты не представляешь, что такое джунгли! Иногда мы передвигались со скоростью сто пятьдесят метров в день! В день! Ты только попробуй вообразить! Идешь, пробивая себе дорогу топором, а через два дня прорубленная тропинка опять зарастает. А вокруг – деревья тридцати метров высотой! Лианы! Высоченная, как камыш, трава! Куча неведомых животных! И все это орет, поет, угрожает, устраивает перекличку!

В тот момент он был похож на безумца. Пятнистый румянец выступил на его щеках, глаза блестели и казались черными из-за расширенных зрачков – создавалось впечатление, что Донецкий по примеру красавиц из прошлого закапал в глаза какой-нибудь белладонны. Речь его стала отрывистой, вдохновенной, и после каждой фразы можно было мысленно поставить четыре восклицательных знака. Он не обратил внимания на официанта, который принес нам острый тыквенный суп с морепродуктами, он даже на меня, свою единственную слушательницу, не смотрел. Казалось, Донецкий видит перед собой все, о чем рассказывает, – и душный лесной туман, и зудящие стаи москитов, каждый из которых достигает размера городского воробья, и волшебный шумящий лес, и ароматный созревший инжир, к которому, точно к приветливому маячку, стекаются все обитатели джунглей.

Надо признаться, рассказ его меня очаровал. И даже не столько рассказ, сколько ситуация – скромный городской мальчик, втайне мечтающий стать пиратом, вместо карьеры и заключенных в строгие рамки будней предпочитает вступить в поединок с густым, как негритянские волосы, лесом.

– Мы рисковали. Мы были вдвоем – я и мой проводник. Конечно, у нас было оружие, но… В джунглях это мало что значит.

– А дикие животные?

– Это еще полбеды. Индейцы. Представь себе, где-то на земном шаре остались уголки, где живут дикие лесные племена, не знающие, что такое телевизор. И единственным аргументом для них является смоченная в кураре стрела.