Сила притяжения

1

«Я уменьшаюсь», — с удовольствием отметил Эммет, сунув руку в карман джинсов, чтобы достать ключи.

Карман стал таким просторным, что Эммет без труда смог запустить туда кулак целиком и повращать.

«Он теперь почти как муфта», — изумился Эммет, доставая ключи.

Пока его рука путешествовала в кармане, брюки чуть спустились с талии. Эммет мысленно дал себе задание купить новый ремень и затянуть его потуже. Он провел рукой по гладкой коже под рубашкой.

Едва Эммет вышел на улицу, его ослепило солнце. Дома всегда царил полумрак, даже днем. Эммет специально его поддерживал, чтобы спастись от жары, да и к чему эти жизнерадостные солнечные лучи, когда приходится сидеть взаперти. На мгновение все вокруг стало расплывчатым и прозрачным, словно рентгеновский снимок. Эммет терпеливо поморгал, и мир восстановился.

Стоя у подъезда, Эммет застегнул куртку до самого подбородка, железная собачка «молнии» ущипнула шею. Куртка болталась, как мешок. Эммет подвигал плечами, и рукава затрепетали, точно крылья.

«С каждым днем все меньше», — радостно подумал он.

Прежде чем ступить на тротуар, Эммет внимательно посмотрел по сторонам. По утрам улица была безлюдной, но ему хотелось удостовериться, что нигде поблизости не бродит любопытный сосед, а в кустах не затаился домовладелец. Убедившись, что путь свободен, Эммет надел темные очки, и мир вокруг стал сине-зеленым.

Футболка уже прилипала к телу. Даже фланелевая рубашка, надетая поверх футболки, уже промокла под мышками.

«Представь, что тебе холодно. Представь, что сейчас зима и ты дрожишь от холода», — твердил себе Эммет, поворачивая за угол, чтобы поймать такси. С каждым шагом он потел все сильнее. Брюки уже можно было выжимать.

«Ну, давай, — он сжал зубы. — Представь себе, что ты без куртки едешь на лыжах, а вокруг снег. Представь, что ты спишь голым на глыбе льда».

Эммет вообразил лыжника на склоне горы. Сощурился, чтобы приблизить картинку. Теперь видно раскрасневшееся на морозе лицо. Эммет поежился, стараясь удержать образ. «Давай, — сказал он, — холод. Холод. Белый. Белый».

Лицо лыжника застыло у Эммета перед глазами. Уголки голубого нейлонового воротника дрожат на ветру. Эммет слышит шуршание лыж у подножия крутого склона и свист: лыжники, разогнавшись, летят против ветра. «Холод, холод, холод». — Эммет подгонял себя, пока не закружилась голова и с бровей не закапал пот.

Он пнул металлическую ограду, что тянулась вдоль улицы. «Да можешь ты заставить свое тело хотя бы замерзнуть!» — ругал себя Эммет, перебирая в памяти все известные ему чудеса.

Эммет читал о людях, которые умеют усилием воли отрываться от земли, сладко спят на битом стекле и легко, будто воду, глотают стальные мечи. А заставляют съежиться любую опухоль, воображая лучи, которые атакуют раковые клетки. Эммету хотелось верить, что он научит свой мозг полностью контролировать тело, а потом сможет даже бросить вызов природе, если хорошо постарается. Но ничего не получалось. И день ото дня мозг отказывался его слушать.

Не успев дойти до конца квартала, Эммет захотел пить. Одежда так потяжелела, будто он замочил ее в ванне, прежде чем надеть и выйти на улицу. «Представь, что это шелк», — неуверенно сказал себе Эммет, но жара так мучила его, что ни о чем другом невозможно было думать. Он взглянул на часы, проверил, успеет ли забежать за угол и купить воды в гастрономе.

Весь последний месяц Эммет хотел только газированной воды. Вбил себе в голову, что она обладает очистительной силой. Глотая воду, представлял себе, как пузырьки скребут его душу. Мысленно прослеживал их путь вниз по глотке, воображал, как они впитываются в легкие. Если бы Эммет совсем ничего не ел, смог бы услышать, как холодная жидкость падает на дно желудка, прежде чем там раствориться и исчезнуть. Он хотел со временем научиться следить, как движется минеральная вода в организме. Он считал, если пить только такую воду, помногу, в конце концов станет совершенно чистым.

А собаке все же требовалась пища. Эммет пытался ее переучить. Осторожно ставил на пол у коврика миску с газированной водой. Поначалу собака воротила нос от пузырьков, будто они перечные, а не воздушные, но вскоре смирилась, сообразив, что другого питья не получит. Когда она выпрашивала у Эммета еду, он закрывал лицо марлевой повязкой, чтобы не вдыхать запах пищи.

Сам он голода не чувствовал, а дома ел только морковь. Он часами скреб ее ножом, чтоб оставалась лишь безупречная рыжая плоть. Иногда он резал морковь на небольшие кубики или перемалывал в соковыжималке и ел, как суп, из плошки. Нарезал длинной соломкой и раскладывал на блюде. Иногда аккуратно натирал на терке и вытряхивал на тарелку, словно пучки волос.

Эммет каждый раз клал рядом с тарелкой ложку и вилку. Справа, на сложенной прямоугольником салфетке всегда лежал нож. Эммет зажигал две восковые свечи в серебряном подсвечнике, доставшемся ему в наследство от матери. Эммет редко выходил на солнце, но кожа его чуть порыжела — будто слабый загар.

Тело приспособилось. Оно стало проще. Он восхищался тем, как усохла его плоть, как туго кожа обтягивала кости, он при любом движении ощущал себя. Чем тоньше он становился, тем безопаснее себя чувствовал. Казалось, перемещаться в пространстве стало легче. Эммет верил, что находится на пути к чему-то важному. Досконально изучив свой организм, он начнет преображаться силой мысли. Уже сейчас он отслеживал ритмы тела, чувствовал каждую живую клетку, малейшую вибрацию.

С психиатром Эммет своими идеями не делился. Эммет давно наловчился его дурачить. Но приходилось тщательно наряжаться, чтобы скрыть худобу. Вот и сегодня ему хотелось выглядеть уверенно в офисе доктора, словно нет ничего необычного в том, что в жаркий летний день он надел куртку.

На каждом сеансе Эммет подолгу рассказывал о деликатесах, которые якобы готовил. Он подробно описывал рецепты, продукты и процесс приготовления каждого блюда. Он сказал доктору, что начал устраивать вечеринки для друзей. «Я потихоньку приобретаю репутацию хозяина салона», — похвастался Эммет. А потом добавил, что подумывает о поступлении на кулинарные курсы в Институт питания и теперь, преодолев свой страх перед едой, собирается стать шеф-поваром.

По дороге к психиатру Эммет репетировал сегодняшнюю речь. Он проговаривал про себя рецепт шоколадного суфле, который накануне выучил наизусть, и сейчас тренировался со смаком перечислять названия ингредиентов, так, будто чувствует их аромат и вкус.

«Взбитые яичные белки смешиваем с сахаром. Добавляем четыре ложки размягченного масла. Восемь расплавленных плиток шоколада». Он представил, как облизывает миску, и усилием воли удерживал этот образ, пока не схлынула волна отвращения. Потом заставил себя мысленно облизать каждый палец.

За углом гастронома он заметил перегруженный мусоровоз, стоящий почти на тротуаре. «16–20, пункт С, — произнес он про себя. — Мусор и пепел должны храниться в здании или на задних дворах, пока не придет время их вывозить». Эммет знал, что мусорщики иногда не появляются в этом квартале по нескольку дней. При такой жаре мусор успеет сгнить, к дверям магазинов набегут тучи крыс.

Эммет пожалел, что не прихватил с собой фотоаппарат: хорошо бы запечатлеть на пленке такую рискованную халатность. В верхнем ящике письменного стола у Эммета под замком хранилась целая пачка снимков со всего города. Эммет помнил каждый пункт своей картотеки городских правонарушений. Недаром он выписал бесплатные буклеты правительственных агентств. Он считал, что обязан записывать все, что в городе шло не так, и верил, что корень всех зол — в недостаточной информированности жителей. Хотя в последние дни его самого тяготила эта обязанность. Беззакония поджидали на каждом углу. Даже вытряхивая коврик на площадке и тем самым загрязняя воздух соседу, он чувствовал, что согласно буклетам совершает преступление.

Эммет поднял руку, подзывая такси, и его ошеломила вонь. Так пахнет в комнате больного. «Это яды выходят из меня», — весело подумал Эммет, представляя себе, как еда, съеденная им за всю жизнь, покидает тело, точно выхлопные газы. Он потряс рукавом, чтобы тот отлип от тела. Но ткань приклеилась к коже, словно мокрая шерсть.

У тротуара остановилось такси, Эммет снял очки и широко улыбнулся, намекая водителю, что он не опасный пассажир.

Таксист на дюйм опустил стекло и прогавкал, не открывая дверь:

— Куда едем?

«Пункт 202-А, — отметил про себя Эммет. — Он не имеет права так меня спрашивать, в лоб. Он обязан сначала посадить меня в машину, а потом отвезти, куда пожелаю». Эммет наклонился, пытаясь сквозь ветровое стекло рассмотреть номер водительской лицензии. Он задумался, не пропустить ли сеанс у доктора и не попросить ли водителя отвезти его в другой конец города. Если водитель не согласится, Эммет непременно напишет жалобу.

Водитель с опаской уставился на складки его джинсов. Эммет погладил себя по карманам, показывая, что никакого оружия там нет. Ему вдруг стало обидно. Он и слова не успел сказать, а его уже считают виноватым.

— Восемьдесят восемь, на Пятой, — прошептал он в щель приоткрытого окна. Щелкнул замок, Эммет залез в машину.

Водитель включил счетчик, и на табло задрожали красные циферки.

— Закрывай дверь быстрее, сейчас всю прохладу из салона выпустишь. Да что с тобой? Болен или что? С чего ты так нарядился?

— Я еду к доктору, — невнятно ответил Эммет.

Он расстегнул куртку и поежился от охлажденного воздуха.

«Вот какой он — холод», — подумал Эммет и сосредоточился на струйках прохладного воздуха из кондиционера, стараясь сохранить это ощущение в памяти, чтобы потом при желании воссоздавать.

— Так в чем дело-то? Турист, что ли? Стоял там, как больной какой-то. А может, с Аляски приехал и легкой одежды не захватил? Или другая проблема? А может, и не одна? — Водитель рассмеялся, в горле у него забулькало, и он сплюнул в платок розовый блестящий харчок. Эммет прижал кулак к губам, подавляя приступ тошноты. «Предположим, это жвачка», — подумал он и заставил себя храбро посмотреть в глаза водителю через зеркало заднего вида.

— Спасибо, что согласились меня подбросить, — сказал он так, словно водитель сделал ему одолжение. — Пару раз я сам подумывал стать таксистом, но не представляю, как можно отличать безобидного пассажира от злоумышленника. Ведь это трудно понять с первого взгляда.

— Да, отличить невозможно, — сказал водитель и, вынув нож из ножен, воткнул его в приборную панель. — Вот он, мой заветный амулет. Пока он тут, со мной, у пассажиров в голове не возникнут подлые мыслишки. — Он воткнул нож в дыру около радиоприемника и ударил по нему пальцем. Нож завибрировал, точно трамплин в бассейне.

— Не могу вас осуждать, — сказал Эммет, — в таком городе, как этот, даже друзьям доверять опасно.

Эммет нечаянно пнул ногой желтый полиэтиленовый пакет у двери. Он заметил торчащий из пакета уголок коричневой бумаги — какой-то сверток. Передвинувшись к краю сиденья, он указательным пальцем зацепил изогнутые пластмассовые ручки. Пока он тянул их к себе, пакет шуршал, и Эммет боялся, что водитель вот-вот обернется и закричит, что это его пакет. Он сразу вспомнит, как Эммет стоял на тротуаре с пустыми руками.

— Как вас зовут? — спросил Эммет, отвлекая внимание, и через прозрачную перегородку, отделявшую его от водителя, попробовал разглядеть имя на бланке водительской лицензии. — Там, кажется, написано «Линкольн»? Это ваше имя или фамилия?

— Имя или фамилия, какая разница?

— Да нет, никакой. Просто можно было бы познакомиться. — Эммет наклонился, громко кашлянул и одновременно рванул пакет. Тот тяжело грохнулся на колени.

— Эй, что там происходит? — взволнованно заорал водитель.

— О ч-чем вы? — с запинкой прошептал Эммет и поспешно спрятал руки за спину. Пакет грохнулся на пол.

Эммет проверил, не запер ли водитель двери. «Ага, если он обернется, я схвачу пакет и выскочу». Тут он понял, что они попали в пробку. Машина еще не продвинулась на те восемьдесят центов, что показывал счетчик.

— Да вон там! — сказал водитель, наполовину высунувшись из машины. — Вон оно в чем дело.

На противоположной стороне улицы собралась толпа. Люди переводили взгляд с окна здания на тротуар и обратно, словно загипнотизированные прыгучим мячом. У их ног, как большая рыболовная сеть, лежала белая тряпка.

Водитель в возбуждении плюхнулся на сиденье.

— Прыгун, скорее всего. — Он для пущей убедительности ударил по ножу. Рукоятка звякнула о радиоприемник.

— Прыгун? — переспросил сбитый с толку Эммет.

— Ну да, очередной лунатик вышел по воздуху погулять. Они иногда прыгают, особенно когда уровень безработицы повышается. Может, выйдем и посмотрим? — предложил он, но тут движение возобновилось.

Эммет немигающим взглядом уставился прямо перед собой.

— А другие машины… Они уже поехали.

— Дело ваше. — Водитель пожал плечами и осторожно выехал на центральную полосу.

— А вы видели тело? — спросил Эммет через минуту.

— He-а. Только простыню на асфальте и вмятину на крыше машины. Может, в другой раз нам больше повезет, да, приятель?

На светофоре водитель выдернул нож из приборной доски и стал кончиком чистить ногти.

— Ей еще повезло, что здание старое. В новых окна иногда вообще не открываются, как ни старайся. Случись пожар, не хотел бы я оказаться в таком доме.

— Откуда вы знаете, что это была женщина?

— Бабы чаще прыгают. У них обычно пистолетов нету. Или таблетки, или взлетно-посадочная полоса.

Эммет представил, как женщина стоит на карнизе. Цепляется за кирпичи, из-под ногтей снегопадом сыплется на тротуар известка.

— Интересно, долго она там пробыла, пока решалась?

— Видно, недостаточно долго, раз покрывало не успели натянуть, — засмеялся водитель, зажег сигару и глубоко затянулся.

Эммету показалось, что машина затряслась, будто катафалк.

— Вот интересно, — еле слышно сказал он. — Эти люди, которые выбрасываются из окон. Что, если несколько секунд они чувствуют, как их обдувает воздух, думают: «Как здорово, вот бы еще разок!» И тут вспоминают, что наделали.

— Ну, уж не знаю. Думаю, они превращаются в мокрое место раньше, чем успевают что то сообразить. Если, конечно, не заберутся повыше, чтобы продлить себе удовольствие. Тогда, переломав все кости, они, наверное, весь остаток жизни строят планы, как бы рвануть вниз в инвалидном кресле.

Он опять сплюнул в носовой платок и продолжил:

— У меня, между прочим, тоже было время, когда прямо зудело рухнуть вниз каждый раз, когда я оказывался где-нибудь высоко. Это как снег на голову свалилось. В смысле, раньше-то я жил себе и жил, а тут бац, в один прекрасный день стало страшно. Просто все ощущения как-то изменились. Не пойми что. Мне тогда около сорока было. Ну, как тебе, примерно.

Эммет с ужасом уставился на себя в зеркало заднего вида. Даже сквозь поцарапанную мутноватую перегородку он заметил, как сильно ввалились его щеки и запали глаза.

— Но мне еще нет сорока. — Он потрогал пальцем дряблые мешки под глазами.

— Нет сорока? Неважно. По-моему, все люди в джинсах одинаковые. К тому же все относительно.

— Мне двадцать шесть. Двадцать семь исполнится только в марте. В конце марта.

— Ну и бог с ним, приятель, не обижайся. Двадцать. Тридцать. Сорок. Кому какая на хрен разница? Так ты хочешь меня дальше слушать?

— Простите. Я просто слегка озадачен. Забавно, как другие тебя воспринимают. Сам-то видишь себя по-своему, а тут вдруг говорят такое, и невольно задумываешься.

Водитель несколько раз затянулся, наполнив свою половину машины клубами дыма.

— Да хорошо, хорошо, двадцать шесть тебе. Я уяснил. Но одного не понимаю: как я мог тогда в такое вляпаться? Прям как будто на наркоту подсел. Ты не представляешь, мне хотелось спрыгнуть отовсюду: с крыш, с мостов, из окон выпрыгивать. Я даже специально высокие места искал, они меня притягивали, как, блин, намагниченные. А в один прекрасный день я вдруг вышел на улицу — и все. То есть — ничего. Прошло.

— А вы не боитесь, что такие разговоры снова вызовут эту вашу манию? Как вуду или порча? Вдруг вы захотите выброситься из окна, когда вернетесь сегодня домой с работы? Я, например, верю, что наши мысли могут сбываться, — сказал Эммет.

— В смысле, «не думай о слонах», а ты только и думаешь, как целое семейство слонов в джунглях срет? Нет, пока все нормально, тьфу, тьфу, постучим по дереву. — Он легонько постучал костяшками пальцев по деревянной рукоятке ножа. — Черти зеленые, в этих драндулетах ничего деревянного, сплошной пластик. От колес До сидений. Чувствуешь, как они к тебе прилипают?

Водитель откинулся на спинку сиденья.

— Э, о чем это я говорил? Ты вот в своих мощных шмотках, наверное, на колючую проволоку сядешь и ничего не почувствуешь.

Эммет за спиной у водителя замахал руками.

— Думаю, мы с вами просто по-разному переносим жару. — Он поерзал и с удовольствием потерся о спинку сиденья, хрустнув костями.

— Это уж точно, парень. Я ненавижу потеть. Может, ты любишь, а я нет. Что до того случая, то я очень надеюсь, что это была просто такая полоса в моей жизни. Что-то совсем непонятное случилось с головой. Но я не собираюсь зацикливаться, понимаешь? Буду просто гнать от себя такие мысли. Что было, то было.

— А вдруг это ваш мозг посылал вам предостережение? Надо прислушиваться к внутреннему голосу. Это может пригодиться. Потом.

— О, это не про меня, братишка. Вряд ли мне психанутость пригодится. Хотя, честно сказать, до сих пор иногда нападает трясучка, особенно ночью. Просыпаешься в поту от страха, что эта тяга когда-нибудь вернется, я прыгну, и мне кранты. Еще снится один и тот же сон. Я свисаю с моста, вцепился в заградительный трос. Непонятно, как я туда попал, но меня, как бы это сказать, ветер треплет словно куклу, колени болтаются, стукаются о тросы, а рубашка расстегнута, вздулась за спиной, как парус, и на ветру хлопает, бешено так. Иногда я даже сквозь сон слышу эти звуки и просыпаюсь. Хлоп-хлоп-хлоп. И пока я там вишу, я такой легкий, как шпанец какой. А тем временем народ собирается внизу, все думают, я уже покойник, сети натягивают, библии в руках. Они думают, что меня спасут, но это фигня. Я просто болтаюсь там, и все. Потом смотрю вниз, и будто сильные руки мою голову держат, не дают отвернуться. И я сдаюсь, потому что силы у нас неравны. Я это понимаю и уже не беспокоюсь. Просто-напросто отрываю пальцы от троса и падаю.

В детстве, чаще всего в ноябре, Эммет с братом ездили на Ямайку. Неподалеку от гостиницы был утес, куда они ходили каждый день, и отец по очереди сбрасывал Эммета с братом в море.

Он брал Эммета за запястья и крутил над землей, пока мальчик чуть сознания не терял от головокружения. На самом краю отец раскручивал его над обрывом, а потом швырял вниз.

Пока Эммет летел, земля качалась под ним, мир словно дробился, слетая со своей оси. Все, что мелькало перед ним, — деревья, голубое море, небо, крутые каменистые берега — было частью падения. Внизу степенно плавали фрегаты, тонкие и белые, как облатки для причастия. Птицы грациозно качались на волнах, то сбиваясь в стайки, то испуганно расплываясь в разные стороны, словно шарики ртути.

Суть игры была проста: Эммету надлежало в полете собраться и обрести контроль над собственным телом. Отец не уставал повторять, что Эммет должен научиться ориентироваться в пространстве во время падения и сразу погружаться в воду, не ударившись о поверхность.

Брат с задачей справлялся превосходно. Эммет же летел врастопырку, руки-ноги — точно резиновые, и хлопался о воду. Иногда погибали фрегаты. Бывало, они цеплялись липкими щупальцами, и на груди потом несколько дней держались красные пятна. Чаще всего Эммет падал между птицами и погружался в воду. Открывая под водой глаза, он видел бороздки от движения рыб, похожие на воспаленные царапины.

Пока Эммет летел вниз, отец в своих бермудах прыгал на месте и кричал: «Нацеливайся, чтоб тебя, нацеливайся», — будто его сын — какая-нибудь самонаводящаяся торпеда. С самого начала Эммет чувствовал, как беспомощен он перед ветром, течениями и невидимой энергией, что управляет воздухом, тянет вниз, где исчезаешь в океане почти без следа: набегающая волна накрывала тело и стирала круги на воде.

Отец заставлял их прыгать, пока в воде еще можно было разглядеть рыб. В конце концов, небо чернело, фрегаты качались на волнах, и океан поблескивал, словно туда вывалили груду стекол.

Слушая вполуха монолог водителя, Эммет представлял себе, как мастерски прыгнул бы сейчас с того утеса. Каким компактным и легким было бы тело, когда он очертя голову ринулся бы в глубину.

«Не тяжелее этого свертка», — подумал Эммет, поднимая с пола пакет и роняя его себе на колени.

Эммет бережно обхватил пакет руками. Тяжесть терзала Эммета. Интересно, что внутри. Вдруг это можно продать. Дома он отыщет в телефонной книге номер ломбарда. Автоответчик давно забит напоминаниями о неоплаченных счетах. Что, если ему теперь хватит денег снять кредиторскую осаду?

Из кондиционера безжалостно дул холодный воздух. Эммет сжал ворот куртки под подбородком. Люди на улицах разгуливали в шортах и футболках. Эммет попытался вспомнить все, что нужно сказать доктору. Водитель отвлек его своей болтовней. Надо тщательно продумать каждую фразу, чтобы случайно не проболтаться.

Он не расскажет доктору о пакете. Даже не намекнет. Он дождется возвращения домой и лишь тогда распакует его, подальше от посторонних глаз, пусть свидетелем будет одна собака. Может, он расскажет доктору о человеке, выпрыгнувшем из окна. Притворится, будто сам, потрясенный, стоял в толпе и видел, как женщина пролетела и рухнула совсем рядом. Расскажет, как вместе с женщиной с восьмого этажа летела ее шляпа и обе падали с одной скоростью, будто иллюстрируя закон гравитации.

Водитель кашлянул, украдкой взглянул на Эммета и вздохнул:

— Я, кажется, своей историей тебя уже утомил.

— Нет, нет, вы очень интересно рассказывали. Ваши слова дали мне почву для размышлений.

— Просто, когда двенадцать часов в сутки проводишь с незнакомцами, говоришь, как будто с друзьями. Я это уже так давно делаю, что не вижу разницы.

Казалось, водителя распирало от всего, что не успел рассказать.

— Может, вы не договорили? — спросил Эммет. Он погладил пакет, нащупал внутри что-то жесткое и бесстрашно зашуршал полиэтиленом.

— Мне бы хотелось кое о чем спросить, приятель. Просто любопытно.

— Так спрашивайте. Мы уже почти приехали. Вы ведь даже не знаете моего имени. Совершенно безопасно.

Машина въехала под длинный козырек докторского дома. Эммет отсчитал деньги. Он аккуратно расправил каждую бумажку и протянул сквозь щель в перегородке. Эммету часто казалось, что он больше похож на случайных знакомых, чем на друзей, которых он знает много лет. Но в такси он, бывало, выдумывал истории. С незнакомцами он мог быть, кем пожелает. Мог притвориться, что недавно вышел из тюрьмы, или приехал в город, чтобы встретиться с невестой, или уезжает в мировое турне с детьми. Однажды он сказал водителю, что умирает, — просто посмотреть на реакцию.

Водитель воткнул сигару в пепельницу.

— Сказать честно, я очень беспокоюсь по поводу этой моей странности, но у моих знакомых ничего похожего нет, поэтому я у тебя и спрашиваю. Наверное, когда целыми днями сидишь за рулем, хочешь не хочешь, а задумаешься над жизнью. Вот я и думаю: вдруг во мне что-то дремлет, а я не догоняю, что это. Вдруг я в опасности и сам не подозреваю. Этого мне только не хватало. Если мне что-то грозит, так лучше уж знать заранее. Ты, приятель, только не обижайся, но мне кажется, у тебя есть кое-какой опыт в таких делах.

Эммет открыл дверь и помедлил, привыкая к обрушившейся на него жаркой волне. Пакет он засунул под мышку. Он не вполне понимал, что именно хочет знать водитель, но задумался, как передать это свое ощущение, что вся жизнь состоит из движения, которое не остановишь.

— Когда начнешь падать, дороги назад уже не будет, — сказал он, наклонившись к исцарапанной перегородке. Мысленно Эммет был уже далеко.

Он видел, как сам летит с обрыва, не в силах справиться с земным притяжением. Как изумился, когда надвинулось море и тело впервые пропало в волнах, будто лопнув мельчайшими брызгами света, миллионы, миллиарды частиц, что летят в пространстве, и вспомнил, о чем думал, погружаясь в воду среди брызг: «Вот какой я маленький. Вот какой маленький».

2

У бабушки Эммета на границе ее частного владения была большая оранжерея, с садовником — старым японцем. Когда мать куда-нибудь уезжала, Эммет любил сидеть в оранжерее и наблюдать, как садовник возится с розами и камелиями — они росли в деревянных ячейках, которые японец делал из пустых ящиков для винных бутылок. Почва, которой он присыпал корни, пахла как-то особенно, Эммет нигде больше не встречал такого запаха: тяжело и густо, почти как пища.

Мать обожала гардении. Эммет не видел, чтобы она украшала ими волосы, но на бюро у нее всегда стояла фотография: мать, совсем молодая, с белой гарденией над левым ухом. Губы накрашены, и оттого кажется, что они пухлые и улыбаются. Жирные дуги бровей будто нарисованы черной сурьмой. На лице — не то удивление, не то сомнение. Садясь вечером расчесывать волосы, мать так смотрела на фотографию, что было ясно: на снимке она кажется себе очень красивой и невинной. Эммету же ее накрашенное лицо и жесткая прическа напоминали сотрудника похоронного бюро.

На фотографии самый большой лепесток касался выбившейся пряди волос, отбрасывая еле заметную, похожую на трещину тень.

Снимок стоял на углу маминого бюро по соседству с двумя серебряными щеточками, резной шкатулкой ручной работы — отец привез из Китая — и тремя гранеными стеклянными флаконами, пробки широкие, точно маленькие серебряные Федоры.

Мать всегда возила эти предметы с собой. И в те годы, когда остальное имущество сдавала на хранение и с Эмметом и его братом Джонатаном постоянно переезжала с места на место, она аккуратно заворачивала свои реликвии в салфетки и упаковывала в кожаную сумку. Даже если они останавливались в мотеле всего на одну ночь, мать аккуратно расставляла фотографию, шкатулку, щетки и флаконы на столике.

Некоторые люди машинально моют руки, выходя из дома, а мать Эммета часто брызгалась духами, пахнущими гарденией, и этот запах никогда ее не покидал. Он шлейфом летел за ней и мгновенно, как дым потушенной свечи, заполнял каждую комнату, в которую она входила.

С тех пор всякий раз, учуяв этот особенный запах в парке, в сквере, в цветочном магазине, Эммет глазами искал мать. Пугался, даже когда мать была очень далеко.

Мать Эммета звали Айрис, в честь его бабушки. Кроме имени, общими у них были только цвет волос и клаустрофобия. Обе всю жизнь провели в горах или у моря.

Волосы у обеих были песочные — не блондинки, скорее светло-русые; их волосы сверкали на солнце, точно песок на полуденном пляже.

Представляя себе маму и бабушку вместе, через много лет после смерти обеих, Эммет всегда вспоминал одну и ту же сцену: они сидят на бабушкиной веранде, летним вечером. Эммету восемь лет. Мать, которой не было с ними несколько месяцев, только что влетела к ним с криком: «Сюрприз!», когда они завтракали под апельсиновыми деревьями на заднем дворе.

Обе женщины были в белом: мать в шортах, которые подчеркивали стройность ее загорелых ног, бабушка — в просторном хлопчатобумажном платье с большими тряпочными пуговицами. Волосы у обеих слегка вились за ушами, словно растянутые пружинки, но бабушка уже растолстела, и лицо у нее было красное от полопавшихся капилляров. Вблизи она казалась жалкой пародией на свою дочь, словно изображала ее на какой-нибудь костюмированной вечеринке.

Бабушка Эммета пересела к самому краю веранды, спиной к морю. Мать рассказывала про отпуск, проведенный с мужчиной, которого ни Эммет, ни бабушка ни разу в жизни не видели. Разговаривая, мать качалась на стуле, балансируя на двух его задних ножках.

Эммет не мог оторвать от нее глаз. Мать будто плыла, слегка держась за широкий парапет веранды. Рассеянно покачиваясь, даже умудрялась ерзать, а стул так и грозил упасть.

Слушая ее, бабушка собирала грязную посуду со стола и ставила на серебряный поднос, который держала на боку. По пути в дом она свободной рукой резко дернула спинку стула. Тот сильно пошатнулся, но мать удержала равновесие, указательным пальцем надавив на каменный парапет. Эммет заметил, как палец покраснел, побелел от напряжения, но мать не сменила позы и не проронила ни слова. Закончив свой рассказ, она опустила стул на четыре ножки, ловко встала и пошла твердо, ни разу не оступившись.

В эту секунду она показалась Эммету ангелом, сошедшим с небес, подчинившим себе целый мир. Мама сделала несколько шагов к стене и повернулась — море за спиной, ветер треплет волосы, всей своей необузданной молодостью мать словно дразнила бабушку. Мать поманила Эммета пальцем. Он подошел и прижался к ее ногам. Она поцеловала его в лоб, потрепала волосы. Посмотрела на бабушку и лениво протянула: «Ты что-то хотела, мама?»

Эммет хорошо запомнил, как все морщины на лице бабушки вдруг собрались у подбородка, и лицо ее стало, будто ненужная тряпка, брошенная на пол. Все еще держа поднос, бабушка попятилась в дом, словно боялась повернуться к ним спиной.

Едва она ушла, мать погладила Эммета по голове и послала упаковывать чемодан. Она сказала, что сейчас они вдвоем поедут за Джонатаном. Сразу после развода мать оставила Эммета жить с бабушкой, а отец забрал Джонатана к себе в Филадельфию, в дом, который делил с продавцом косметики. В то же лето их отец бесследно исчез.

Эммет с матерью выехали сразу, не попрощавшись. В том возрасте Эммет подчинялся ей беспрекословно, ходил за ней хвостом, будто в трансе. Всю ночь они ехали по берегу Калифорнии, чтобы забрать мамин багаж. В ее новом доме была только одна огромная комната с тремя окнами высотой в два этажа, которые поддерживали тонкие металлические планки. У четвертой стены стоял камин, такой большой, что, когда его разжигали, красно-оранжевые языки огня вытягивались и отражались во всех трех окнах. С улицы казалось, будто дом объят пожаром.

Они погрузили в багажник семь чемоданов и пакеты с едой. Забравшись в машину, Эммет моментально забыл про бабушку. Мама рассказывала ему про свою поездку, какое скалистое побережье в Сардинии, как она ночевала в пещерах огромного утеса. Внутри пещер сплошная тьма, только вход светится полумесяцем, и, когда она шла к нему, ей казалось, будто она двигается прямо к солнцу. Еще она рассказала про пещерных летучих мышей. Как они внезапно, будто гром, стали бить крыльями у нее над головой, а потом вся стая большим облаком пепла стремительно вылетела наружу, в ночь.

Эммет тогда считал мать искательницей приключений. Едва осознав себя в мире, Эммет понял, что рамки домашней жизни с бабушкой для матери слишком тесны. Он никогда не осуждал ее за долгие отлучки. Что-то в ее поведении — может, легкое высокомерие или эти неуютные паузы, с кем бы она ни говорила, — заставляло людей охотно уступать ей, словно это ее наследное право. Эммет часто изумлялся, как рядом с матерью самые грубые чиновники умолкали; ради нее задерживали самолеты, откладывали заказы, и, где бы мать ни появлялась, ее всюду окружали добротой и вниманием.

В ту ночь, сидя рядом с ней в машине, Эммет чувствовал, что ему досталась часть этой магии: словно мать одарила его свободой, что незримо хранила ее саму. Он очень надеялся, что они с мамой уедут куда-нибудь подальше и никогда не вернутся.

Они мчались вдоль побережья всю ночь, потом повернули на восток, к Неваде, затем отклонились от маршрута на север, углубляясь в Вайоминг. Айрис хотелось, чтобы Эммет увидел места, где она проводила лето в детстве. Он хорошо запомнил названия городов, которые они проезжали: Термополис, за ним Коуди, потом Грейбулл у подножия гор Биг-Хорн. Эммет нигде раньше не видел таких плоских и пустынных пейзажей, какие попадались в предгорьях. В диких местах Эммету становилось не по себе, а мать лучилась радостью.

Когда в машине стало совсем темно, мама рассказала ему, как часто ночами спала на воздухе, в палатке из москитной сетки. Изнутри она смотрела на мир сквозь тысячи мельчайших клеточек. Мама сказала, что ночное небо на ранчо — самое черное и звездное на свете. А днем оно выше, закругляется по краям и, откуда ни посмотришь, смыкается с землей. Даже на пустынных равнинах и на окраинах ранчо, где нет ничего, кроме оврагов и невысоких скал, разбросанных тут и там до самого горизонта, ее не покидало ощущение, будто она внутри огромного шара.

Днем раньше, через час после того, как они миновали Рино, мать показала ему, как ночью с каждым часом светлеет небо.

— Смотри, все здесь лежит в руинах, — сказала она еще в начале пути. — Город вон там. — И показала на размытое пятно, похожее на грозовое облако.

Они ехали, и вдруг он вырос перед ними, сверкая среди пустыни, будто Изумрудный Город из сказки. Ничего прекраснее этих мерцающих зданий, что вдруг явились из тумана, Эммет никогда не видел.

Позже, в Вайоминге, они свернули на пастбище, остановились в миле от шоссе. Мать увела Эммета к предгорью, и они двинулись по тропинке, что протоптали животные. Эммет немного устал, но мать тащила его вверх по склону. Она помнила, оттуда чудесно глядеть на восход луны.

Эммет не думал, что луна каждый день поднимается в небе, как солнце. Подбадриваемый матерью, он добрался до выступа, и они притулились к большому валуну. Мать распаковала корзинку с продуктами, разложила их на салфетке и показала Эммету, куда нужно смотреть. Мальчик покорно уставился вдаль, на деревья, холмы и спираль грунтовой дороги. По ней проехал красный джип, несколько раз притормозив, будто водитель заметил их и пытался разглядеть получше. Луна, притаившаяся в уголке небес, была тонка, и местами сквозь лунный шар просвечивала синева.

Солнце садилось, а луна вставала на его место, словно ее тянули удочкой. Долину заволокло туманом, но, когда стемнело, густая дымка будто остекленела, отвердела, начала светиться. Луна плыла неспешно, и в воздухе различалась каждая частичка света, будто атомы вдруг стали видимыми. Темнота из миллиардов точек, и каждая в лунном свете распадалась в серую рябь.

Сумерки ожили: луна задрожала, сорвалась с удочки и поднялась еще выше, за ней поползли тени, они мерцали, отражались от холмов, и на мгновение все вокруг раздвоилось. Доплыв до цели, светило втянуло свои тени обратно и замерло, еле заметно пульсируя.

Эммет огляделся и увидел плоские лица скал, поблескивающие от росы. Временами тишину прерывал шум камней, что дождем сыпались куда-то в долину. Никогда еще Эммет не чувствовал себя таким беззащитным, как в ту ночь, сидя на склоне, скорчившись у подножия скалы. Когда поднимался ветер, Эммет боялся, что его вот-вот сдует, и он изо всех сил вонзал пальцы в землю. У него страшно кружилась голова, он был одинок, во власти природных стихий. В тускнеющем свете он себе казался жалким и несовершенным, иллюзорность все сильнее сжимала, уменьшала его тело. Оглянувшись на мать, он увидел, что ее расчертили серые тени.

Эммет встал — проверить, удержится ли на ногах. Теперь он понимал, о чем говорила мать, видел этот покатый горизонт, и звезды вокруг точно кувыркались в никуда.

— Смотри, вон там Сатурн, — сказала мама, взволнованно показывая на неровное светлое пятнышко. — А вон Юпитер. — Она ладонями поворачивала его голову. Она распознавала узоры планет и бурлящих галактик с легкостью, как, садясь в машину, составляла план поездок по автотрассам.

Эммет заметил вспышку метеора и хвост искр, которые он оставлял за собой, медленно опускаясь за горы и постепенно, на лету, исчезая. За ним еще один метеор, потом еще и еще, и небо превратилось в целый полигон маленьких взрывов. Земля под ногами закачалась, будто летящий мяч или пушечное ядро, Эммету пришлось балансировать на этом огромном шаре, летящем в пространстве. Ночь обволакивала его, и Эммету казалось, что весь мир смыкается вокруг них, и кто-то медленно опускает сверху огромный стеклянный купол.

Они еще долго сидели в темноте и смотрели, как на дороге появляется все больше автомобилей. Мигая фарами, они выныривали в самом начале дороги, чтобы потом снова исчезнуть. Точно дразнили ребенка фонариком в темной комнате.

Мама казалась отрешенной, погруженной в свои мысли, в которых сыну места не было. Эммет представлял себя далеко-далеко, в машине, окна закрыты, тишина и дым; как он спит, свернувшись калачиком и упершись ногами в дверную ручку.

Только повзрослев, Эммет осознал, что безопаснее всего ему бывало, когда он засыпал на заднем сиденье родительской машины. Он вспоминал, как ему хотелось подольше задержаться на границе сна перед пробуждением и мирно плыть в волнах бормочущих голосов. Слушая родительские разговоры, тихие, слов не разберешь, он улавливал только нежность, она обещала покой и мир, что вскоре исчезли навсегда.

3

В детстве Эммет с братом часто переезжали с места на место. Каждый год, а бывало, и каждые несколько месяцев — довольно часто, они научились распознавать грядущие перемены по маминому настроению. Забирая их из школы на машине, мать отворачивалась от дороги или входила в комнату, садилась на краешек дивана и спрашивала: «Ну что, понравилось здесь жить?» И сразу понятно: скоро они уедут.

Дети не признавали своей связи с любым городом, где жили. Может, чувствовали, как страшно матери оставаться подолгу на одном месте. Что, меняя обстановку, мать легче справляется с отчаянием. А может, Эммет и не видел в этом ничего особенного, пока не вырос и не узнал такое же беспокойство.

— Где это мы? — смеялась она, садясь на кровать в каком-нибудь мотеле. Будто их троих кто-то похитил и привел сюда с закрытыми глазами под покровом ночи.

Эммет помнил, как мать сидела по-турецки на кровати, разложив перед собой карту. Водила пальцем по линиям автотрасс и границам штатов, задерживалась, если название места напоминало ей о том, что прочитала, о ком-то знакомом. Эммет чувствовал, как ликует мать, найдя место их следующей остановки, словно доехать туда — не сложней, чем провести пальцем по карте.

Однажды зимой, за неделю до Нового года, Айрис уехала с мужчиной в маленький горный городок в Колорадо. Детей она забрала с собой из бабушкиного дома, без предупреждения.

Участок, который она арендовала, был огражден забором, что тянулся через холмы и ручьи, до самых гор, а потом по равнине, которая простиралась на мили вниз, от дома к реке.

Эммет и Джонатан научились кататься на лыжах. Мужчина бросил Айрис несколько недель спустя, оставив ее наедине с этим огромным куском земли, где за сотню миль никого, кроме учителей в школе, фармацевта, почтальона и агента по недвижимости, который даже знал мамино имя.

За день до отъезда мужчина застрелил оленя и привязал его к своему джипу. Голова животного свисала над глушителем, изо рта вытекала струйка крови. Перед ужином мужчина позвал Эммета и его брата помочь ему выпотрошить оленя. Он высвободил тушу из веревок и положил в снег. Ноги животного подрагивали от прикосновений, а глаза были стеклянными, как будто над ним уже поработал таксидермист. Мужчина охотничьим ножом разрезал оленю живот и запустил туда руку.

— Это сердце, — сказал он и с легкостью вынул его из тела. — Подержи-ка.

Эммет сложил ладони лодочкой, и сердце скользнуло в них. В перерезанном желудочке виднелась красная, мягкая пустота. Эммет помнил, каким некрасивым и хрупким показалось ему сердце, словно кусок сырого мяса, только легче. Он ждал, когда же оно забьется, как его собственное, но оно не стучало, только у Эммета дрожали руки, и последние капли крови падали на джинсы и ботинки.

Мужчина закатал рукава, сунул руки еще глубже, почти по локоть. Вынул что-то блестящее, розовое и прямоугольное.

— Легкое, — сказал он и улыбнулся Джонатану. — Это тебе, возьми.

Джонатан схватил блестящий предмет. Легкое выскальзывало из рук, и Джонатан прижал его к груди, будто маленькое животное.

Руки мужчины снова исчезли.

— А это селезенка, — сказал он, повертел ее в руках и швырнул через плечо. Она шмякнулась на крыльцо и медленно сползла по обледеневшим ступенькам, вся в снегу, точно в прозрачной белой шерсти.

Мужчина вытаскивал внутренности, пока его ногти не побурели, а бока оленя не задрожали, как покрывало на ветру. Возвращаясь в дом, Эммет положил сердце на землю. Взял у брата легкое, положил рядом. Еще несколько дней органы валялись во дворе, а на дороге к дому расползлось огромное красное пятно, будто охотник хотел отметить свой отъезд жертвоприношением.

Вечером, когда мужчина уехал, мать накрыла стол и прислонилась к холодильнику, упершись локтями в дверцу и положив ногу на ногу. Она часто так стояла, наблюдая, как мужчина ест. Сказала, будто желая что-то разъяснить:

— Знаете, как бывает — что-то сильно тебя захватывает, и обратной дороги уже нет?

Эммет и Джонатан переглянулись и закатили глаза. Джонатан принялся обстреливать комнату горохом из ложки. Мать схватила его запястье и швырнула тарелку в раковину. Она так убирала со стола, так погнала их спать и щелкнула выключателем, что оба почувствовали: сейчас мать их ненавидит, потому что они дети, им не дано понять той стороны ее жизни, которая занимает ее больше, чем они.

Эммет проснулся от сквозняка из входной двери. Закутавшись в одеяло, он прополз к изножью кровати, посмотрел в окно и увидел мать — она поспешно выходила из дома.

Эммет разбудил брата, надел на него лыжные штаны поверх пижамы, всунул руки в рукава куртки и повязал шарф на лицо. Перед тем как надеть на Джонатана ботинки с меховой опушкой, Эммет растер его малюсенькие, покрасневшие от холода ступни. Потом оделся сам, взял брата за руку, и они оба пошли вслед за Айрис.

Всю неделю шел снег, и дорогу они находили по сугробам на обочинах. Дорога была покрыта несколькими футами снега, и, где бы Эммет ни ходил в ту зиму, ему казалось, что он идет над землей. Когда мальчики вышли из города, дома канули в невидимость, и путь освещали только фонари.

Матери нигде не было видно. Где-то за холмом лаяли и выли несколько собак, но эхо дробилось, и мальчикам казалось, будто целая свора псов шатается в горах, вынюхивает их следы.

У леса Эммет остановился и осмотрелся. Именно так он всегда представлял себе поверхность луны. Все вокруг сверкающе-серое в лунном свете, огрубевшая от ветра снежная корка в рубцах, а над ней вьется белая пороша, задувает прямо в лицо. Эммет знал, почему его маме нравилось жить здесь: потому что они тут как первооткрыватели девственной земли.

Они зашагали по лыжне к холмам. Скользили по ней, словно по краю пропасти, плотный снег держал их, пускай непрочно, а оступившись, можно было провалиться в сугроб. Эммет повел брата по тропе вверх, к заброшенной шахте. Шахта не работала уже двадцать лет, с тех пор как там произошел обвал и погибли четыре человека. Тел не нашли; ходили слухи, что по сей день в лесу бродят их призраки. Проходя мимо шахты, Эммет закрыл глаза. Он боялся, что увидит кости, торчащие из заваленного входа, или четыре пары глаз, светящихся в темноте.

Они остановились, заслышав впереди какие-то звуки. Джонатан прижался к ногам Эммета и обхватил их руками. Эммет приложил палец к его губам и встал на четвереньки. Они проползли за шахту, откуда хорошо было видно, что происходит в долине. А там, футах в пятидесяти, кружилась и прыгала в снегу их мать.

— Мама горит, — с благоговейным ужасом сказал Джонатан.

Он хотел было позвать ее, но Эммет зажал ему рот рукой в перчатке. Они съежились и стали смотреть.

Она махала руками и хлопала себя по груди, словно тушила горящую одежду. Она вертелась в снегу, пока не погрузилась по пояс, и тогда замолотила снег руками. Потом выкрикнула имя своего мужчины — громко, как только может кричать человек. Она думала, в лесу ее никто не слышит, но все же изумленно оглянулась, когда вопль прокатился по пещерам и расселинам, между обледеневшими деревьями и валунами так отчетливо, что, казалось, все вокруг выкрикивает это имя.

Джонатан попытался оттолкнуть Эммета и позвать маму, но Эммет повалил его на снег и лег сверху. Они молча слушали, как имя этого человека множится эхом. Эммет понял, что они узнали какой-то секрет, и, если мать догадается, что они следили за ней, обнаружили ее тоску, она никогда им этого не простит. Они лежали, оцепенело уткнувшись лицами в снег, пока не услышали, как захрустел наст под ее ногами. Мать возвращалась в город.

— Никому об этом не говори, — прошептал Эммет брату на ухо. Тот вырывался: — Никому не говори, никому, никому.

4

Мари, бабушка Эммета по отцовской линии, утопилась в водохранилище неподалеку от дома, ночью, после какой-то вечеринки. Она выплыла в спасательной лодке на середину озера. За день до этого она насобирала в саду камней и сложила их в носовой части лодки.

— Это балласт, — ответила Мари мужу, когда он заметил камни. — Чтобы лодкой было легче управлять, когда я в ней одна.

В тот вечер она доплыла к самому глубокому месту озера, набила карманы камнями и кинулась за борт.

Эммет никогда не видел Мари. Он знал ее только по двум фотографиям, найденным в конверте, между последними страницами семейного фотоальбома. На одной она стояла рядом с мужем и двумя сыновьями. Рука мужа покоилась на ее плече и казалась очень длинной, обвивала шею женщины сзади, будто он собирался ее задушить.

На второй фотографии Мари с мужем снялись во время отпуска в Азии. Дедушка Эммета со злым лицом идет впереди на несколько шагов. Он в черном костюме с узкими лацканами, как у странствующего священника. Шагает широко, а Мари торопится за ним, еле успевает.

Эммет часто представлял себе, как ее хрупкое тело шагает из лодки в воду, как легко оно под тяжестью камней идет ко дну. Из всех родственников он больше всего хотел бы познакомиться с Мари, но она умерла задолго до его рождения. Разглядывая генеалогическое древо родных отца, Эммет всегда задерживал взгляд на ее имени. Что касается матери его матери, Эммет знал ее жизнь досконально, вплоть до размеров сада в каждом доме, которым она когда-то владела. Все, что бабушка делала в жизни, и все, чем она в жизни была, определялось местами, где она жила. Она была последним родственником Эммета, явившимся из прошлого. Все остальные как будто родились и жили вне времени, места и здравого смысла.

Когда Эммет был маленьким, бабушка часто рассказывала ему, как его дед утонул во время кораблекрушения у побережья Южной Африки. Тело его не нашли, а к прибрежным скалам бухты Кейптауна прибились только обломки мачты. Иногда, в ясную погоду, когда вода делалась прозрачной, в бухте различались очертания носа корабля, наполовину погребенного в песке. Семья часто собиралась на утесе, чтобы поглядеть; так люди собираются на кладбище — помянуть умерших.

На стене в бабушкиной гостиной в позолоченной рамке висело свидетельство о смерти. Имя деда было выведено каллиграфическим почерком под картинкой с кораблем, плывущим на поднятых парусах. Внизу подпись: «Погребен в море».

Дедушка Эммета впервые ушел в плавание, когда ему было пятнадцать, и плавал двадцать лет, пока не утонул. На фотографии, сделанной перед его последним вояжем, дед казался уже очень зрелым мужчиной. Он был такой толстый, что нижние пуговицы его форменной рубашки расстегнулись, обнажая темную курчавую шерсть на животе. Как этот человек перемещался по палубе, не спотыкаясь, Эммет не мог себе представить, хотя бабушка твердила о его уникальной грации: в танце, по ее словам, он вел так легко, что ее ноги еле за ним успевали и почти не касались пола.

Когда разбился корабль, матери Эммета было два года. Бабушка уехала с матерью сначала в Ирландию, а затем в Америку, чтобы в Калифорнии начать жизнь сначала. С собой у нее было рекомендательное письмо от ее семьи. Она везла его мужчине, которого никогда раньше не видела и за которого должна была выйти замуж.

Когда Эммет был маленьким, бабушка рассказывала ему, как по пути в Калифорнию впервые пересекла Сьерра-Неваду. Как горы поднимались все выше цепь за цепью, и в конце концов ей стало казаться, что горы достигают вершины мира. Эммет помнил радость бабушки, когда она показала ему низкие, плоские равнины за последней вершиной, мерцающие, словно мираж, до самого океана. Бабушка ухватилась за каменный парапет и, ликуя, воскликнула: «Смотри!» — будто они впервые увидели новую землю, а ведь к тому времени она прожила в Калифорнии уже тридцать лет.

Совсем состарившись, бабушка перестала рассказывать о Калифорнии и даже об Ирландии, где жила еще раньше. Она говорила только о пяти годах, проведенных в Южной Африке. Позабыв имена своих двоюродных братьев и сестер, она рассказывала о Королеве Эстер и ее дочери Австралии: эти две женщины заботились о матери Эммета, когда та была малышкой, а их платья воняли крахмалом и отбеливателем. Бабушка точно помнила, сколько кустов протеи растет без присмотра за оградой ее сада, и пушистые красные цветы делоникса, которые будто воспламеняли холмы за домом.

Однажды в Санта-Монике бабушка сняла туфли и пяткой постучала по тротуару, демонстрируя, как в Африке по дороге в город ноги шлепали по деревянным дорожкам, и по памяти назвала каждую улицу, которая попадалась ей на пути. Эммет знал: в жару бабушке чудится ветерок Кейптауна. А в небо она глядела так, будто сравнивала оттенки синевы, и, где бы ни жила, небо казалось ей бледным и жалким.

Бабушка построила дом в Калифорнии, на отвесном берегу. Окна ее спальни выходили на море. Бабушкину кровать ровными рядами устилали двадцать пуховых подушек, каждая в белоснежной наволочке, вышитой бабушкиной тетей, которая когда-то была миссионером в Китае. Поверх простыней в любое время года обязательно лежало стеганое ватное одеяло. Каждый раз, когда Эммет ночевал там, ему казалось, что он спит в облаках. Кровать стояла напротив венецианского окна, которое бабушка закрывала только в дождь. Просыпаясь среди ночи, Эммет видел, что в комнату светит Полярная Звезда.

Перед сном бабушка прижимала Эммета к своим телесам и рассказывала, что однажды пошла встречать мужа и увидела, как его корабль врезался в прибрежные скалы бухты Кейптауна.

Бабушка не видела людей на палубе, только натертые до блеска доски. Корабль вдруг закачался, как игрушечный, и нырнул в воду, а бабушка думала: «Что же теперь со мной будет?» Она пыталась описать Эммету, как тихо тогда было, точно в немом кино или во сне, не громче ее почти беззвучного вскрика. Приглушенный рокот тонущего корабля, будто ветер гудит в дымовой трубе, и слабый треск дерева, когда мачта разбилась о валуны, и тишина — лишь крик чаек над головой и отзвуки сирен у далекого причала.

Назавтра все происшедшее показалось ей нереальным; зачем она только пошла к морю? Ей легче было вообразить страшные картины: крушение о скалы, люди барахтаются в воде и зовут на помощь или, может, буря, вспышки в небе, шлюпочная флотилия. Что угодно, только не этот промельк; скользнувший в волны корабль, и больше ничего, только сломанная мачта среди скал — памятником другому, чужому кораблю, затонувшему давным-давно.

Лежа без сна, бабушка часто прислушивалась к морю, надеясь вновь уловить этот тихий звук — корабль погружается в воду. Ей хотелось еще раз съездить в Кейптаун, взглянуть на гавань с того памятного места, но она была уже слишком стара, путешествовать в одиночестве не могла, а дочь не брала ее с собой.

Эммет знал, что, когда бабушка была подростком, она однажды в Дублине помогла спрятать двух мужчин, принимавших участие в Пасхальном восстании. Она часто и подробно описывала, как эти двое, задыхаясь, посреди ночи колотили в дверь, а потом с шапками в руках мялись в коридоре, дожидаясь, когда бабушка проведет их в подвал. Под домом был целый лабиринт проходов в другие дома квартала.

Бабушка неделю носила повстанцам еду, пока полицейские обыскивали дома по всему Дублину. А потом ее отец тайно вывез их ночью к западному побережью в телеге, спрятав под мешками. Отец управлял лошадьми, а бабушка Эммета держала у него над головой черный зонт. Даже сквозь грохот колес по камням она слышала, как под мешками дрожат люди. Все промокли до костей, и запахи мокрой лошадиной шерсти и соломы надолго въелись в кожу.

На побережье мужчин отвели греться в дом каких-то надежных людей. Бабушка разглядела на их лицах узор, который оставили пыльные мешки, — похоже на географическую карту.

Четыре раза в год в их деревушке появлялись цыгане. Они приезжали в ярко раскрашенных фургонах. Народ поговаривал, что по ночам цыгане бесплотными духами влетают в дома и воруют детей себе на ужин. Рассказывали, что цыгане варят детей в огромных свинцовых горшках, которые нахально ставят прямо у дороги. Еще говорили, что они невидимками пробираются в дома и воруют серебро прямо из-под носа у хозяев. Когда от ветра дребезжали оконные стекла, отец говорил бабушке: «Это цыгане идут, нас обокрасть».

Если Эммет жаловался на погоду, бабушка рассказывала ему об одной ирландской весне, когда дождь шел семнадцать недель подряд. Лето стало зимой, без всяких переходов и передышки. Даже на возвышенностях земля превратилась в болото. В полях тонул скот. Влажные крыши домов лупились и осыпались, в комнатах висела густая дымка. Беспрестанный дождь всех измучил. Еще до того как он кончился, четверо фермеров в деревне повесились, и их тела маятниками раскачивались под дождем.

После смерти своей матери бабушка два года преподавала в школе для девочек в Лондоне. Она жила у миссис Преббл, которая сдавала ей внаем две спальни на верхнем этаже. У миссис Преббл на кухонном столе имелась банка маринованных помидоров. Они были зеленые, блестящие и такие раздутые, что лопались, стоило до них дотронуться. Миссис Преббл любила есть помидоры с чаем: беседуя, вскрывала кожицу ложкой и высасывала сок, а в зубах у нее застревали семена.

И за чаем бабушка Эммета познакомилась со своим будущим мужем. Он был племянником миссис Преббл, и через три недели эта женщина из домовладелицы превратилась в ее тетю.

Переехав в Калифорнию, бабушка тридцать лет преподавала в школе для иммигрантов, построенной на маленьком клочке земли недалеко от побережья. Называлось это место Ветряной Остров. Издалека школа казалась кораблем-тюрьмой на якоре, ее башенки походили на дымовые трубы. По этому поводу мама Эммета часто говорила: «Выбрала себе местечко с названием, как болезнь, и будет там торчать до самой смерти. Да пускай делает, что хочет».

В восемьдесят шесть лет бабушка заявила Эммету, что всю жизнь хотела начать курить. Два года спустя, в доме престарелых, она приноровилась воровать сигареты у соседки. Однажды бабушка прожгла рукав своего синтетического платья. Ткань стала плавиться прямо на руке, и на коже вздулись пузыри цвета пейсли.

За рулем бабушка так и не научилась выруливать на машине задом. Она попросила садовника убрать заднюю стену гаража и ездила по нему, как в тоннеле.

Собираясь с Эмметом на пляж, бабушка всегда брала парусиновый зонт, под которым вполне уместились бы четыре человека. Он был оранжевый с зелеными треугольниками, которые разлетались от центра, как флажки.

Эммет знал, что пятьдесят два года подряд каждую субботу его бабушка считает деньги в подвале своей церкви.

Он знал, что она всю жизнь терпеть не могла его отца.

Она часто рассказывала историю о том, как в десять лет ее отправили на год в Дублин. Она не спросила, куда едет и вернется ли. А когда вернулась, мать встретила ее на вокзале. Матери недавно ампутировали руку, сквозь бинты сочилась кровь. Несколько месяцев каждый вечер бабушка меняла повязку и смазывала рану тампоном, смоченным в зеленке. Ее мать ни разу не намекнула, что случилось с рукой, а бабушка ни разу не поинтересовалась.

Она рассказывала эту историю с гордостью, так, словно этот непостижимый стоицизм помогал ей преодолевать любые трудности. Уже когда все закончилось, Эммет задумался: быть может, эта семейная невнимательность — вызов своего рода, словно все хотят проверить, о скольких еще бедах можно умолчать.

5

«Надо же, как быстро выветривается из головы прошлое», — удивился Эммет, остановившись на тротуаре у офиса доктора.

Он приехал всего час назад, а уже не помнит водителя, который его привез. Видел ли он вообще его лицо? Нос, рот, уши расплывались перед глазами.

Эммет вообразил, что должен описать внешность преступника полицейскому, чтобы тот сделал карандашный набросок, но смог вспомнить только жирные складки и щетину на шее у водителя. Если бы не пакет, Эммет вообще ничего бы не вспомнил.

Во время сеанса он не упомянул о водителе и человеке, который выбросился из окна. Доктор переехал в другой кабинет, и Эммета отвлекала непривычная обстановка. Доктор спросил, не помешает ли Эммету присутствие студентов-практикантов за зеркальным стеклом, и пообещал, что они многому научатся, слушая Эммета. Эммет сделал вид, что ему все равно. Нарочно не смотрел на зеркальную стену, сквозь которую наблюдали незнакомцы.

Эммет разговаривал с врачом и очень волновался, зная, что студенты в белых халатах записывают в блокноты каждое его слово. Он превзошел себя, описывая ужин из семи блюд, от супа до десерта, не забыл даже про бокалы с дынным шербетом цвета коралла, подаваемые в промежутках. Он подробно рассказывал о приготовлении еды, вплоть до кухонной утвари, которой пользовался, и температуры плиты, которую выбирал для каждого блюда. Он даже объяснил еле уловимую разницу между «приготовлением на медленном огне» и «медленным кипячением».

Эммета изумила собственная сила воли. «A jambon persillé, a mouclade[1] и паста из фенхеля». Когда он подобрался к десерту, закружилась голова. Эммет собрался с силами и промурлыкал, как одно слово: «Poires, pruneaux, oranges aux vin rouge et aux épices»[2]. От радости у него даже мурашки побежали по спине. Он ведь не репетировал.

Выйдя из-под козырька здания, Эммет еще раз поздравил себя. «Пойти пешком или поехать?» — задумался он, ощутив, как давит город. Несмотря на жару, Эммет решил идти пешком. После сеанса он чувствовал себя победителем, способным одолеть все эти улицы.

Чтобы купить собачью еду и морковку, придется сделать крюк. Эммет порылся в кармане и выудил семь мятых долларовых бумажек. На сегодня должно хватить. Остаток наличных спрятан в чулане, в черном ботинке, и прикрыт грязным носком. Опасаясь ограбления, Эммет никогда не носил при себе все наличные, только скромную сумму на день.

Долгое время Эммет пользовался банковской карточкой. Но этим летом, когда он попытался снять деньги, уличный банкомат его карточку проглотил. Вместо денег выползла полоска бумаги, на которой было написано: «Не удается завершить операцию». Эммет не был до конца уверен, что все это злонамеренные происки работников банка, но все же побоялся просить другую карту. Ведь только за день до происшествия он пожаловался банковскому менеджеру на кассиршу-грубиянку. Возможно, она за одну ночь осуществила свой план мести и создала дефицит на его счете, чтобы машина не воспринимала оплаченные чеки.

Эммет никогда не сохранял квитанций. Предпочитал все хранить в памяти. И вот теперь он не мог доказать, что деньги на счете были. А эта кассирша докажет что угодно, просто распечатает подделку, сфабрикованную на зеленом мониторе ее компьютера.

Чтобы продержаться на плаву, Эммету пришлось продать несколько книг. Он усердно откладывал каждый доллар, но на оплату квартиры все равно не хватало. Домовладелец требовал наличных. Эммет уже два месяца ничего ему не давал. Потом начал прятаться, едва заслышав, как на площадке копошится хозяин. Эммет знал, что это ненадолго. По договору аренды у домовладельца есть второй ключ.

Стоя на солнцепеке, Эммет еще раз нащупал деньги в кармане, убедился, что правильно сосчитал. Он свернул к реке, где на улицах меньше народу и есть шанс найти пустой мини-маркет.

Эммет заглядывал в каждый встречный магазин. Гигантские, хорошо освещенные супермаркеты, забитые покупателями днем и ночью, ему недоступны. Невыносимо, когда на тебя смотрят; нестерпимо, когда люди косятся в твою корзинку, оценивая тебя по тем продуктам, которые покупаешь. Эммет ничего не мог купить, если на него смотрели.

Эммет любил делать покупки за полночь, когда в магазине никого, кроме сонного кассира. Но он и так не кормил вчера собаку и не смог бы вернуться к ней с пустыми руками.

Пройдя три квартала, Эммет заметил магазин, где никого не было, кроме трех продавцов-корейцев, сидевших на ящиках с молоком. Эммет добродушно помахал им рукой и взял из стопки красную пластмассовую корзинку. Свой пакет он сунул под нос продавцам, надеясь, что те предложат оставить его и дадут номерок. Он не хотел носить пакет в корзине — не дай бог, обвинят в краже, когда он будет уже в глубине магазина. Он громко пошуршал пакетом, но продавцы так и сидели, сложа руки, не обращая внимания. Эммет крепко, на четыре узла, привязал ручки пакета к корзинке. Бросил пакет на дно корзины, чтобы рабочие обернулись. Пусть лучше сейчас обратят внимание, ему не хотелось, чтоб они заинтересовались позже и попросили его открыть пакет — он ведь сам не знал, что там лежит.

Эммет прошел к самому дальнему прилавку с собачьей едой. Пока он искал любимое лакомство собаки, его затошнило от разноцветных этикеток с изображением мяса. Вокруг стояли банки с кониной, курицей, почками и рыбой, но нужной этикетки не было.

В магазин ворвалась ватага школьников, они хихикали и визжали так громко, что Эммету показалось, будто стая птиц носится среди прилавков. Он замер под круглым зеркалом на потолке, глядя на отражения лиц, круглых и перекошенных. В зеркале дети казались одним существом, низкорослым и многоголовым. Он прислушался к топоту ботинок по линолеуму. Подростки остановились в конце ряда прилавков и бесцеремонно уставились на Эммета.

Теперь они говорили так тихо, что ни слова не разберешь. Эммет аккуратно поправил очки, в спешке побросал в корзину пять банок собачьей еды с простыми этикетками, накрыл их пакетом и прошел дальше.

Дети преследовали его, как, мерзкий запах. Эммет все время слышал их шаги у себя за спиной. Они шли в унисон и одновременно с ним останавливались. Чтобы их подловить, он резко свернул налево, потом направо, снова налево и слушал шорохи за спиной, точно порывы ветра.

«Ты имеешь полное право быть здесь», — уверил себя Эммет, стараясь сосредоточиться на покупках. Он нервозно схватил с полки связку моркови с ботвой в два фута. Попытался согнуть ботву, чтобы запихнуть в корзину побольше связок. Одной хватит только на день. А нового похода в магазин он не выдержит — ни завтра, ни послезавтра. Он набирал еще и еще, пока ботва не уперлась ему в куртку, словно дикий папоротник.

Флуоресцентные лампы светили ярче солнца на улице. Эммет чувствовал, как каждая родинка на его лице раскаляется угольком. Он заметил, что кассир наблюдает за ним в зеркало. Дети, нахально смеясь, подбирались все ближе. Эммет отшатнулся к полке, с неимоверным грохотом посыпались банки и пакетики, будто потолок обрушился. Пакеты с супом, пирожки и пирожные, баночки всех размеров и цветов попадали на пол к его ногам.

Дети заулюлюкали, а Эммет опустился на колени перед кучей продуктов. Продавцы вскочили с ящиков и уставились на него. Он собрал осколки стекла и принялся запихивать их в карман куртки, словно это мелочь.

Липкий соус кислотой въелся в пальцы. Эммет машинально поднес их к губам, лизнул и вскрикнул. Он вытер руки о куртку, ткань влажно заблестела, будто рана. Он принялся отчаянно возить ботинком по полу, пытаясь стереть следы преступления, но соус лишь разбавленной кровью размазывался по серому линолеуму.

«Спокойно, спокойно, — бормотал Эммет. — Ты забудешь обо всем уже через час. Придешь домой, и тебе покажется, что ничего такого не было».

Встав под круглым зеркалом, Эммет поочередно встряхнул каждую связку морковки, давая понять продавцам, что ничего лишнего нигде не припрятал. Он почесал голову, зевнул, приложил палец к щеке, делая вид, будто соображает, что еще забыл.

Трое продавцов остановились на полпути к Эммету. Дети их подбадривали. Эммет поставил корзинку на пол и вынул из кармана деньги. Порывшись в другом кармане, выудил десять центов и четвертак. Вывернутые карманы брюк повисли, как собачьи уши.

— Это дайм? — с сильным французским акцентом спросил он и указательным пальцем обхватил четвертак. — Пожалюста, скажите, сколько дайм?

Эммету хотелось одного — домой. Он не помнил, говорил ли уже при продавцах нормальным голосом, но надеялся, что, услышав акцент, они спишут его странность на иностранность и позволят уйти.

— Доляр, — сказал он, невозмутимо подходя к ним. — Махрковь, собача ида.

Он подошел к кассиру, и дети попятились. «Псих», — фыркнул один, но Эммет не обратил внимания, будто они находились за зеркальным стеклом в кабинете доктора. «Я их не вижу — твердил он себе. — Они исчезли».

Двое продавцов следили за ним, пока кассир считал и выбивал чек. На чеке стояло: три доллара восемьдесят девять центов.

— Пожалюста, деньги вот, — сказал Эммет, протягивая доллары. Продавец взял семь долларовых бумажек, четвертак и десятицентовую. Протянул сдачу — два цента.

— Мерси, мерси, — сказал Эммет, вложил сумки одну в другую и вылетел за дверь.

Дети двинулись следом. Эммет ускорил шаг. Теперь придется всю дорогу идти пешком — денег не осталось даже на автобус. Эммет нырнул в подземный переход. На той стороне улицы он собьет детей со следа.

Оказавшись в тени перехода, Эммет вспомнил продавцов в магазине и ощутил прилив ярости. У входа в магазин под навесом он заметил лоток с овощами в деревянных ящиках. «Пункт 604-А», — угрюмо подумал Эммет. Он был уверен, что такая торговля нелегальна. Он решил подать жалобу по телефону, когда придет домой. Однако в каждом квартале ему попадалось по два таких лотка. А ведь это запрещено муниципальным законом. Нет, начальство не обратит внимания на его жалобу. Может, он вернется сюда с фотоаппаратом и сфотографирует еще какие нарушения, чтобы хватило на иск.

«Я больше не могу выходить на улицу, — думал он по пути. Эйфория от визита к доктору испарилась без следа. — Не могу».

Много лет назад один друг рассказал Эммету о скрытых камерах, наблюдающих за покупателями в магазинах. Друг говорил: в специальной контрольной будке сидит охранник, который внимательно наблюдает за каждым покупателем и, обнаружив подозрительного типа, нажимает на кнопку и фотографирует. Эммет знал, что даже наедине с собой он ведет себя подозрительно. Вскоре ему стало казаться, что по всему городу в темных секретных комнатах хранятся сотни железных коробок с негативами, где записана его жизнь.

В детстве Эммет твердо верил, что два персонажа из телесериала следят за ним, установив в доме маленькие фотокамеры. Он знал, что персонажи хотят таким образом решить, стоит ли его похищать. Однажды, когда он был в школе, они проникли в бабушкин дом и в каждой комнате установили свои малюсенькие камеры: в зеркалах, под кроватью и даже в глубине его шкафа.

Эммет быстро привык к этому чувству: чем бы он ни занимался, за ним наблюдают. Годами он жил, постоянно ощущая на себе взгляд камер. Годами ожидал приговора, которого так и не последовало. Намного позже Эммет понял, никаких камер нет, но по-прежнему жил так, будто за ним следит некто невидимый.

Уже приближаясь к дому, Эммет с удивлением понял, что за всю жизнь ни разу не усомнился в том, что за ним наблюдают. Ему было плевать, что по углам бабушкиного дома щелкают камеры и укрытия не найти, даже в темноте.

Эммет забыл, когда именно все изменилось, и всевидящее Око перестало смотреть на него с одобрением. Сейчас его преследовали не только в доме, но повсюду: наблюдали из машин и автобусов, из каждого окна на каждой улице, из любого кошелька любой сумки на плече любого прохожего. В городском шуме различалось щелканье миллионов крошечных затворов фотообъектива. Преломляя лучи солнца и звездный свет, эти объективы запечатлевали каждый миг его жизни.

«Ты только посмотри на себя, в каком ты состоянии», — думал Эммет, торопясь домой.

В удачные дни он еще мог заставить себя не слышать этих звуков. В удачные дни, даже прячась, он понимал, что камер не существует.

«Ты только посмотри на себя».

Эта картинка — он сам, по-мышиному снующий по улице, — показалась ему отвратительной. Эммет еще лелеял надежду, что способен превозмочь кошмарные видения, если не потеряет бдительности, но мир его становился с каждым днем все теснее.

«Домой», — шептал он на ходу.

Эммет представлял себя дома, наедине с собакой, вдали от соглядатаев. Он крепко прижал к себе сумку, будто чье-то тело.

«Домой».

Он твердил это слово вслух, пока не онемели губы, пока идущие навстречу пешеходы не стали оглядываться на бессвязно бормочущего человека.

6

Эммет жил на тихой улице, в доме из голубого крошащегося песчаника. Известняковый фасад облез, и дом походил на трущобу. Каждая ступенька отставала от основания крыльца, образуя трещину шириной в ногу, и покачивалась всякий раз, когда Эммет поднимался по лестнице.

Когда Эммет открыл входную дверь, ему на голову ссыпалась струйка песка. Он так привык к хрупкости дома, что не вздрагивал и не пригибался, когда на него падала известка. По утрам он часто находил на тротуаре кучки голубых камней, свалившихся с фасада. Ночью, лежа в постели, Эммет слышал, как они падают на асфальт — порой так громко, что Эммету казалось, будто кто-то ломится в подвал.

Он свыкся с тем, что здание разрушается. В каждой раковине текли краны, и вокруг стоков рыжели кольца ржавчины. В тишине из каждой комнаты раздавалось безостановочное кап-кап-кап, такое ритмичное и назойливое, оно не давало Эммету спать.

Эммет никогда не жаловался. Ни разу не попросил домохозяина починить трещину в стене, трубу или сантехнику. Эммет знал, что хозяин его ненавидит и непременно выгонит, если ему докучать.

Другие дома квартала были коричневыми и одинаковыми, как строй солдат. Их плоские фасады стояли ровным рядком, скромно, чуть ли не почтительно отступив от улицы. Эммет чувствовал, что его жилище смущает соседей. Проходя мимо и глядя, как он возится с ключами, они приостанавливались, всем своим видом укоряя его, словно это он виноват.

Эммету не было дела до внешнего вида его дома. Эммет смотрел на него лишь несколько секунд в день, когда возвращался. В квартире Эммета было семь комнат — потолок в тринадцать футов, шестифутовой высоты окна со свинцовым стеклом. Все двери и шкафы — из полированного вишневого дерева. Дверцы чуланов тяжелые, некоторые давно сошли с петель; их прислонили к косякам, точно глыбы, завалившие вход в пещеру.

Эммет и выбрал эту квартиру потому, что она походила на пещеру. Долгое время из мебели у него были только складной столик в столовой, матрас и письменный стол в спальне и два складных стула, найденные в уличном мусорном баке. Ему нравился такой аскетизм, нравилось сознавать, что при желании можно собрать вещи за полчаса и исчезнуть в неизвестном направлении. В таком состоянии постоянной готовности Эммет находился с момента приезда в город. Он считал, его легкость послужит пропуском в любое место, где бы он ни пожелал жить.

Мать не завещала им с братом денег. Джонатану она оставила дом, желтый джип и норковую шубу, которую не надевала уже двадцать лет. Эммету досталась мебель и все, что было в доме.

Вещи матери привезли в двух фургонах, которые на целый день затормозили движение на улице. Эммет с ужасом наблюдал, как восемь мужчин таскают материнские вещи: столы, диваны, ковры, картины, стулья, лампы, телевизоры, стереосистему, гигантскую кровать из желтой меди, шкафы, китайский фарфор, хрусталь, журнальные столики, торшеры и даже голубые глиняные подставочки, на которые она ставила по утрам чашку с кофе, чтобы не испортить полированное дерево.

В ее столе Эммет обнаружил деревянную шкатулку, серебряные щетки и граненые флакончики с серебряными пробками. А еще ту самую фотографию сорокалетней давности, с гарденией, завернутую в голубую бумагу и перевязанную розовой атласной ленточкой.

Эммет не нуждался в этих вещах. Вся мебель из резного красного дерева, такого темного, что отливала чернотой. Диванные подушки обтянуты двумя слоями темно-красного бархата. А на каждом свободном кусочке дерева вырезаны затейливые фигурки: единороги, кошачьи головы, жабы, херувимы, букеты цветов, солнце и луна с глазами, и все они пялились на Эммета из каждого угла.

Эммет несколько недель разбирал вещи и расставлял мебель. Одну спальню он решил оставить пустой, чтобы не совсем лишиться аскетизма, с которым жил последние годы, но спальня располагалась в конце коридора, далеко от центра квартиры. В остальных комнатах Эммет без конца устраивал перестановки, но все равно материнские вещи давили на него. Он спал на ее кровати. Работал за ее столом. Пил из ее кружек. Его комнаты походили теперь на ее комнаты, будто она завещала сыну свои пожитки, дабы преследовать его.

Эммет хотел большинство вещей продать, но не решался, опасаясь навлечь на себя проклятие, как могильщик, готовый продать мертвеца ради наживы. Диван с десятью танцующими херувимами по краю резной спинки Эммет накрыл большим покрывалом. Остальное не тронул, потому что знал: даже занавешенное покрывалами, ее имущество будет господствовать в комнате.

— Вот я и дома, — сказал Эммет, погружаясь в огромное мягкое кресло. Он прошел пешком шестьдесят кварталов. Скинув куртку, он стянул рубашку через голову. Тело воняло, как протухшая еда.

— Я дома, — повторил он и вытерся рубашкой.

Собака не выбежала его встречать. Эммет тревожился: она становится какой-то безразличной, все чаще предпочитает дремать где-нибудь в углу. Иногда, подходя к дому, он за несколько кварталов слышал, как она воет — будто женщина, которой больно.

Эммет отволок покупки на кухню, вымыл морковку и разложил в ящике холодильника. Аккуратно расставил на полке собачьи консервы, выровняв надписи на банках. Пакет из такси он положил на стол — откроет позже, вознаградит себя за кормление собаки.

— Подойди, пожалуйста, у меня еда, — позвал он и услышал звяканье ошейника где-то внизу. — Это ты? — беспокойно спросил он.

Эммет посмотрел вниз, на лестницу в подвал.

— Кто там? — шепнул он в темноту. В квартире не было двери, отделяющей кухню от полуподвала. Эммет знал, что там находятся паровой котел, водонагреватель и электрические пробки, но ни разу не решился спуститься.

— Я сажусь есть без тебя, — сказал он, вспоминая, как мама часто говорила то же самое, когда они с братом слишком задерживались во дворе. И, наконец вбежав в дом, обычно они находили на столе остывшую еду.

Собака виновато взобралась по ступенькам. Будто желая приободрить его улыбкой, она обнажила зубы до самых коренных, пятнистые десны. Шерсть в песке. На голове, по бокам, торчали комья пыли, словно боа из перьев.

— Тебе нельзя туда ходить, — отчитал ее Эммет. — Там совсем не безопасно.

Несколько раз Эммет замечал здоровенных водяных клопов, которые медленно вползали на кухню, будто спасаясь от давки. Эти насекомые повергали Эммета в такой ужас, что он убивал их, через всю комнату швыряя ботинки. Пару раз ему пришлось перешвырять всю обувь, прежде чем он попал в цель.

Эммет затянул на затылке концы хирургической маски.

— Проголодалась, наверное, — обратился он к собаке. Пока хозяин жужжал электрической открывалкой, она прыгала от радости. — Эта еда мне дорого обошлась, — сказал Эммет сквозь маску.

Чтобы отвлечься от запаха спрессованного мяса, он путано рассказал собаке о своей прогулке. Эммет научился открывать банки, не глядя на содержимое, представляя себе, что он слепой, который учится готовить. Вываливая мясо из банки в миску, он громко запел, заглушая противный скользкий звук.

— Почему бы тебе не брать пример с меня? — предложил Эммет, ставя миску перед собакой. — Ты посмотри на себя. Ты от этого яда жиреешь. — Собака ликовала. Не успел он убрать руку, как она облизала ему пальцы и набросилась на еду.

Эммет вымыл руки и приготовил морковку. Аккуратно счистил кожицу, уселся за складной столик и принялся грызть морковку целиком. Открыл газету на разделе «Городские новости» и почитал в криминальной рубрике о вчерашних преступлениях.

В последнее время его очень интересовали криминальные новости, он прочитывал их от начала до конца и теперь ощущал постоянную угрозу собственной жизни. Он завел привычку под вечер звонить брату и вслух зачитывать ему отчеты об ограблениях, изнасилованиях и убийствах из колонок на последней полосе газеты. «Сегодня семь краж и два убийства. Кто-то обокрал ювелирный магазин, угрожая пулеметом», — вчера объявил он Джонатану.

Даже его невозмутимый брат уже терял терпение.

— Прекрати читать эти сводки, — сказал он. — Считай, это как авиакатастрофы. Когда читаешь про упавший самолет, забываешь, что над головами летают сотни, а может, тысячи таких же самолетов и не разбиваются. Месяцами летают. А все эти дома вокруг, мимо которых мы каждый день ходим. Не во всех же орудуют воры.

— Это пока. Откуда нам знать, что там происходит внутри, если это не попало в газеты. Тайные ужасы творятся постоянно. Только счастливый случай оберегает нас от катастрофы. Боюсь, моя доля счастливых случаев подходит к концу.

— Нет, здесь не только счастливый случай важен. Ты можешь сам предотвратить несчастье. Ты ведь смотришь направо и налево, когда улицу переходишь.

Джонатан не понимал, что статьи в газетах казались Эммету намного правдивее и ярче событий его собственной жизни. Приходя домой с работы, Эммет сразу шел в столовую и разворачивал газету на складном столике. Он по нескольку раз перечитывал криминальную хронику. «Факты», — злорадно бормотал он, внимательно отмечая каждую деталь.

У Эммета в спальне, на стене, висела карта города. Он купил специальные цветные кнопки. Красная — убийство. Черная — изнасилование. Синяя — хулиганство. Эммет втыкал нужную кнопку в то место на карте, где совершено преступление. Однажды он видел такую карту в полицейском участке. На окрестных улицах кнопок пока не было, но они уже подбирались к нему со всех сторон. Подступали все ближе с каждой неделей, бросая тень на серо-зеленую поверхность карты, — словно атака вражеских войск.

Каждый вечер, кнопками отмечая места преступлений, Эммет чувствовал себя недремлющим стражем города. Он месяцами не выбрасывал ежедневные газеты, хранил их в пустой спальне. Газет накопилось так много, что он начал раскладывать их на полу аккуратными стопочками по неделям. Тридцать шесть стопок, уголок к уголку, от понедельника до воскресенья.

Он частенько бродил среди газетных стопок, наслаждаясь их аккуратностью. Вскоре в его распоряжении будет целый каталог городских правонарушений за год, точно громадный календарь. Эммет считал, что создает застывшую картину повседневности, которую при желании сумеет в любую секунду оживить.

Эммет хотел лишь выиграть чуточку времени. Оглядываясь на свою жизнь, он спрашивал себя: «Неужели я всегда таким буду?»

В школе Эммет интересовался фотографией. Он вырос запуганным и диковатым и, окончив выпускной класс, открыть свое фотоателье не смог. Пришлось идти на службу в фирму, которая выпускала слайды с известных произведений искусства.

В лаборатории Эммет устанавливал фотоаппарат над фотографией картины в альбоме и фокусировал объектив до тех пор, пока все детали картины не попадали в дюймовый квадратик света. Нужно выбрать единственно правильный угол, чтобы захватить каждую деталь картины. Вечерами Эммет проявлял пленку, наблюдая, как она плавает в сосуде с химикатами, а изображения постепенно оживают. Он научился безошибочно отличать безупречные оттенки при искажающем свете красных ламп в темноте. Удачную пленку он цеплял прищепками на веревку под самым потолком. Когда пленка высыхала, Эммет разрезал ее на прозрачные слайды и аккуратно вставлял их в белые рамочки. Он так привык к слайдам с глянцевых фотографий, что оригиналы картин в музеях казались ему неестественно большими и яркими.

В свободное время он редко притрагивался к фотоаппаратам — только поляроидом снимал царящий в городе беспорядок. Эммету больше нравилось делать записи. Каждый вечер перед сном он переписывал свои заметки в дневник — все до мельчайших подробностей. Несколько месяцев назад Эммет решил так, обнаружив, что к вечеру, еще до того, как он уснет, события дня расплываются и тают, будто сон после пробуждения.

Эммет записывал все свои телефонные разговоры на пленку, складывал ее в мешки для мусора и хранил в чулане. Порой открывал коробки, давно похороненные в шкафу, и перечитывал письма, ежедневники и старые записные книжки, пестрящие именами людей из прошлых жизней.

На доску объявлений, висящую рядом с картой в его спальне, Эммет пришпиливал снимки знакомых. Пытался познакомиться с миром снаружи, вне жизни Эммета. Вырезал из газет фотографии политиков и известных чиновников и тоже прикреплял их к стене. Снова и снова перечитывал подписи, заучивая имена и должности, — прежде он учил так французские слова по карточкам.

«Это президент, — проговаривал он, изучая свою доску объявлений. — Это государственный секретарь, а это президенты Польши, Уругвая и Мавритании». Эммет очень гордился своей коллекцией — почти все главы государств, у него были сотни портретов людей чуть ли не из каждого населенного уголка планеты.

В дневнике он описывал маршрут от дома до работы. Всем своим знакомым он присвоил номера и, встречая их во время прогулок, записывал эти номера в правом уголке страницы. А над именем Джонатан он всегда надписывал 6 в кружочке, потому что шестерка — это линия метро, по которой Эммет обычно ездил к брату. Эммет описывал каждый свой выход из дома, каждую покупку и сколько денег потратил. Он записывал названия прочитанных книг и журналов. Любое оскорбление, услышанное на улице, или бессвязное бормотание сумасшедшего, которое он принимал на свой счет, находили себе место на страницах его дневника.

Рядом с датой он изображал свое настроение в виде стрелки, указывающей то вверх, то вниз, как медсестры, бесстрастно наблюдающие за ходом болезни у пациентов. Он не был уверен, мудро ли поступает, осознавая каждый свой промах и каждую огорчительную перемену в себе, но намного хуже позволить себе деградировать, ничего не предпринимая.

Эммет положил дневник на газету. Пальцы запачкались в типографской краске. «В 1.35 на 95-й улице банда из двадцати воров ограбила шестерых человек». «У речного причала найден труп женщины». Он записал эти события в дневник и выбрал для них красную и синюю кнопку из пластиковой коробочки, которую хранил в ящике кухонного стола. Затем описал все, что с ним произошло сегодня, начав с водителя такси и закончив магазином и дорогой домой. Эммет взглянул на термометр за кухонным окном и записал в верхнем углу страницы: «93 по Фаренгейту».

Увлекшись дневником, он совсем забыл про украденную сумку.

— Пойдем посмотрим, — сказал он собаке.

Он вынул из пакета и поставил на стол коричневый бумажный сверток. Отвернувшись, завязал ленту, надеясь, что сейчас пред ним засияет сокровище. Но когда бумага распалась, воздух наполнился вонью. Эммет увидел половинку сэндвича с яичным салатом. Засохший желток потемнел и затвердел. К нему опухолью прилип белок.

Под сэндвичем лежал плоский серый камень размером с кусок хлеба. Он был завернут в бумагу и стянут резинкой. Эммет развернул бумагу. Там красными чернилами было напечатано:

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ ДЕДУШКА ЕНОТ ПОСПЕШИЛ В ДОМ АРАБЕЛЛЫ И АЛЬБЕРТА. ТАМ ПРОИЗОШЛО ОГРАБЛЕНИЕ, КРИКНУЛ ОН. ГДЕ БЛИЗНЕЦЫ?

Эммет рассмеялся: какая нелепица. Громко прочел послание собаке. Потом перечитал про себя. И еще раз перечитал.

Эммет рассеянно взвесил камень в руке.

«Если в этих словах нет никакого смысла, — рассуждал он, — зачем понадобилось заворачивать в эту бумагу камень?»

Он изучил надпись: имена, печатные буквы, орфография без ошибок.

«Может, это просто детская игра? — подумал он. — Чтобы учителя помучить». Но ребенок не будет сам останавливать такси. Эммет не представлял себе, как ребенок без взрослых машет таксисту и забирается на заднее сиденье.

Он попытался рассуждать логически. Вполне возможно, этот камень планировали бросить ночью кому-нибудь в окно как предупреждение, понятное только посвященному. Какой-нибудь пароль вроде тех, что похитители людей оставляют в газетах: никто не поймет, кроме человека, владеющего ключом.

Но если преступник так тщательно продумал тактику действий, вряд ли он мог забыть пакет в такси. У Эммета родилась мысль, что сообщение предназначается лично ему, что это угроза. Но откуда им было знать, что Эммет остановит именно эту машину? Он никому и словом не обмолвился, куда собирается. А кроме того, он всегда менял маршрут, чтобы избежать слежки.

Эммет беспокойно зашагал вперед-назад по комнате. От множества версий у него закружилась голова. Разочарование и волнение нарастали. Что привело его к этому сообщению в такси, словно к бутылке с запиской в море? Он попытался уверить себя, что находка совершенно случайна.

«Преступление или случайность?» — вслух спросил себя Эммет.

Однако в голове роились логичные объяснения, и поверить в простое совпадение было уже невозможно. В дневнике Эммета описано немало странных событий, которые сбивали его с толку. Часто они казались случайностями, но Эммет опасался, что за ними скрывается тайный смысл, который он не мог расшифровать, сколько ни старался.

Невозможно выбрать из кучи гипотез. Эммет никогда не найдет разгадку — разве что придумает. Он давно перестал доверять собственным выводам, хотя еще на что-то надеялся. Ему требовалось нечто отдельное от него самого, чем дальше от его мозгов, тем лучше. Он боялся, что иначе не изменит свою жизнь.

«Это ведь что угодно может быть, — в отчаянии думал Эммет. — Что угодно».

Он открыл окно и выбросил сэндвич во двор. Смял записку и подержал над конфоркой, наблюдая, как бумага синеет, потом рыжеет, потом превращается в пепел. Он и видеть ее не хотел. Хотел все забыть. Все равно не отыскать причины.

7

— Только вообрази, — эти слова мать обычно говорила Эммету, прощаясь перед очередным отъездом. — Только вообрази, где я окажусь и что буду делать. Представь себе комнату, в которой я буду жить, очень-очень подробно. Куда я пойду ужинать. Как я буду туда добираться. И тогда я останусь с тобой, в твоем воображении. А если ночью ты вдруг испугаешься, что я никогда не приеду, вообрази, что я умерла, а дальше представь себе жизнь без меня, только с бабушкой. Тогда научишься искать выход из любой ситуации.

Обычно мать становилась беспокойной, стоило ей вернуться в бабушкин дом, поставить сумки у кровати и обнять Эммета с братом. Мама очень редко говорила: «Видели бы вы места, где я побывала!» Чаще она развлекала их описаниями мест, куда отправится в следующий раз, будто смысл каждого путешествия — в ожидании его.

Только вообрази.

Эммет живо помнит ее: запах волос, глаза, манеру сидеть, скрестив голени. Он бы все отдал, лишь бы увидеть ее совсем молодой, не обремененной детьми и прошлым. Позже, когда мать состарилась, он пытался разглядеть в ее бесстрастном, преждевременно увядшем лице необузданную дикую душу. Но ничто не выдавало переживаний: не догадаешься, что же она знает, чего боится, что думает о прожитой жизни.

Эммет старался застигнуть мать врасплох: неожиданно вбегал в ее спальню, незаметно выскальзывал с черного хода и следил за матерью, когда та гуляла, поднимал трубку параллельного телефона, чтобы подслушать ее разговоры. Сейчас он жалел, что в то время у него не было магнитофона. Он бы записал ее голос. Эммет плохо запоминал голоса. Эммету казалось, мать говорила тихо и лукаво, но во сне ее голос был слаб и немузыкален, как нытье ребенка за стеной.

Она не вела дневников. Не писала писем, разве что вежливые записки — благодарность за приглашения на обед, подарки и мелкие любезности. Путешествуя, она всегда звонила домой по телефону. Лишь однажды прислала Эммету открытку из Вест-Индии. Рыжая обезьяна, свисающая с лианы. На обороте мать написала: «На этом острове обезьян больше, чем людей, — и это как раз по мне».

Все, что он знал о матери, было почерпнуто из бабушкиных рассказов, собственных наблюдений и пары сокращенных версий анекдотов, которые мать рассказывала, изредка возвращаясь в их жизнь.

За два года до появления Эммета она родила мертвого ребенка. Она его носила восемь месяцев, а он появился на свет бездыханным, точно кукла. Ребенку дали имя и похоронили на гавайском кладбище у подножия вулкана, под белой мраморной плитой с вырезанным в ней ангелом. Мать одна поехала на Гавайи — похоронить ребенка там, где он был зачат. Пока она распоряжалась насчет похорон, гроб с телом младенца стоял в подвале розового отеля. По крайней мере, так говорила бабушка.

Однажды в Колорадо Эммет нечаянно увидел, как она спит на полу у каминной решетки. Она лежала на животе, вытянув руки над головой, будто ныряльщик. Через другую дверь, не заметив Эммета, в комнату вошел мужчина. Из своего угла Эммет видел, как мужчина поставил ногу ей на шею и покачал туда-сюда. Мать проснулась. Эммет запомнил ее глаза над шерстяным ковром, выпученные, словно у рыбы, взлетевшей над волноломом.

Мужчина не убирал ботинок, массировал ей спину, давил на позвоночник. Ее кости трещали, как поленья в костре. Она дышала прерывисто, в такт движениям его ноги; он будто играл на ней, как на музыкальном инструменте, управляя ее вдохами и выдохами. Наконец, с застывшей ногой, что по-прежнему пригвождала мать к полу, мужчина склонился и губами коснулся ее шеи, быстро, словно дикое животное.

Эммет с детства считал мать человеком, находящимся во власти движения. Сидя за столом, она так трясла худыми ногами, что стол ходил ходуном. Она то и дело наклонялась вперед, ладонью отбрасывая волосы со лба, и ее бриллиантовый кулон-талисман стукался о подбородок, вылетая из выреза блузки и ныряя обратно; мышцы постоянно напряжены, словно под током.

С возрастом ее движения стали чрезмерно осторожными — так человек, только что переживший инсульт, заново учится ходить, еще не вполне доверяя своему телу.

В сорок лет мать объявила, вернувшись из очередной поездки: «Все, надоело путешествовать. Больше никуда не поеду». Эммет и Джонатан давно уже ходили в школу. Мать купила дом и заполнила его вещами, которые впоследствии завещала сыновьям.

Она как-то сразу потеряла красоту. Перестала носить чулки, и варикозные вены синими червями вздулись на ногах. Стала ходить в клетчатых юбках, которые подчеркивали отяжелевшие бедра. Больше не красила волосы, и в них проступила седина. В манере сквозило теперь жеманство, какого не было раньше, — мать словно доказывала, что когда-то была желанна. Она заявляла, что больше не прочтет ни одной книги с несчастливым концом и не будет смотреть фильмы, в которых кто-то умирает или несчастен в любви. Она следовала своим новым принципам с гордостью, будто это не ограниченность, а благородная строгость.

Всякий раз, когда Эммет с Джонатаном, уже взрослые, приходили к ней в гости, она вглядывалась в их лица, словно гадая, многое ли они забыли, и надеясь, что они помнят ее лишь такой, какой она стала в зрелые годы, — подчеркнуто благопристойной, отчего они отдалялись. Она вела себя так, будто жила в подполье, и любой разговор мог разоблачить секреты их общего прошлого и нанести ей смертельный удар. После этих встреч Эммет, пораженный ее виной, сутками терзался: «Что она натворила? Что она натворила?»

В горах, где они жили с матерью в детстве, часто случались грозы — налетали неожиданно, средь бела дня. Безоблачное небо чернело, мощные раскаты грома сотрясали дом, точно пороховые выстрелы.

Мать шла с ними в коридор, где не было окон, и отвлекала игрой.

— Это боги стучат в железные бубны, — говорила она, вопя и улюлюкая. Она приносила из кухни миски и давала детям по деревянной ложке. Они все вместе колотили по перевернутым мискам, заглушая гром. — Громче неба, — выкрикивала мать, — бейте громче неба! — Сверкала молния, и мать орала: — Это выстрелы солнечного ружья! Это ангелы идут за нами! — Она доставала из кухонного ящика фонарь и мигала им в темноте, а Эммет и Джонатан грохотали ложками.

Однажды они попали в грозу, когда ехали в машине. Эммет заметил, как мать, напряглась и отчаянно огляделась, ища укрытие. От волнения рука на рычаге дрогнула, двигатель заглох, и тут же сверкнула молния, осветив машину. До дома оставалось несколько миль.

— Пойте, — скомандовала мать и защебетала тоненьким сопрано первый куплет гимна, который выучила в школе: — «Если я в немилость к Богу попаду…» — Ее голос набрал силу. Молнии сверкали над самой машиной. Эммет помнил, что вода хлестала по крыше, как из пулемета, а мать перекрикивала гром: — Пойте, пойте, пойте. — Они, запинаясь, повторяли за ней, но она всякий раз начинала с начала, пока слова гимна не заполнили всю машину магией спасения, обступили их троих, будто чесночный круг от нечистой силы.

— Громче, — требовала она, не давая им перевести дух. — Громче. — И, наконец, все трое уже истерически визжали.

Когда гроза миновала, все смущенно и виновато притихли.

— Да уж, — напряженно сказала мать. — Это было нечто, правда, ребята? — И рассмеялась, будто это была игра.

Машина снова тронулась, выехала на дорогу, и Эммет поразился, какую чистую, светлую ночь оставила после себя гроза. Луна его ослепила.

Он стоял между двумя передними креслами, чтобы в зеркало заднего вида поглядывать на фары машин позади, и, когда мать свернула с дороги к дому, в зеркале светло-голубой вспышкой сирены мелькнула луна. С каждой метаморфозой света Эммет чувствовал, что природа рядом, и она бьет тревогу.

8

— Во сне у меня был пистолет, — шепнул Эммет в телефонную трубку, прижимаясь щекой к подушке.

Чтобы согреться, он придвинул к себе спящую собаку. Псина уткнулась носом ему в шею и радостно захрапела. Эммет слышал, как размеренно стучит у нее в груди, рядом с его собственным колотящимся сердцем.

— Мне снилось, что у меня пистолет, а город весь в огне, со всех сторон сирены ревут, и стекло бьется. На тротуаре толпа, все скорчились и нацелили пистолеты мне в голову, но ни один не стреляет. Кроме меня. Я пробираюсь сквозь толпу и стреляю во все стороны. Они все так близко, что я могу дулом ткнуть кого-нибудь прямо в ухо. Я все стреляю и стреляю, и после каждого выстрела видно, как у них лопается кожа, видны мышцы и кости, но ни один не падает, и крови тоже нет. Целятся в меня, зубами скрипят, а я только думаю, что надо сматываться… Понятия не имею, почему они не стреляли. И не знаю, почему ни один не умер. Не знаю даже, зачем я хотел их убить, знаю только, что они сбились в кучу, чтобы остановить меня и не дать мне что-то сделать. Но они меня не трогали: я был такой легкий. Я перепрыгивал через них и прыгал так несколько миль по всему городу, до угла, тут неподалеку. Однако они меня почему-то опередили. Толпа загородила мне дорогу, гогоча и улюлюкая, а мой дом горел. В конце концов, они дали мне протиснуться сквозь толпу, чтобы спасти собаку, и меня пропустили, но, как только дверь за мной захлопнулась, дом взорвался, словно это было подстроено как раз к моему приходу, и я превратился в шаровую молнию, заметался над улицей, горел, горел, такая круглая штука без рук и ног, только жар и огонь… От меня стали отлетать куски, знаешь, как хлопья пепла из костра. И каждый кусок меня люди в толпе хватали и размазывали по лицам, как боевую раскраску. Потом от меня уже совсем ничего не осталось, одни красные угольки, и, когда они выкатились на тротуар, люди радостно бросились их затаптывать, словно джигу танцевали, и, когда последний уголек потух, я проснулся. Дикость, да? Извини, что так поздно звоню, но я понятия не имею, что это значит.

— Да уж, не слабо, — хрипло выговорил Джонатан. — Но все равно забудь об этом. Это всего лишь сон. И ничего он не значит.

— Но я же в них стрелял, — продолжал Эммет. — Это они были в опасности, не я. Мне прежде ни разу не снилось, что это я причиняю боль. Как думаешь, что это значит?

— Что сейчас лето, жара, и тебе нужно поспать. Мне постоянно снятся сны. Но я выкидываю их из головы. С реальной жизнью они не имеют ничего общего.

— Но ведь все меняется, — сказал Эммет. — Ты разве не чувствуешь? Помнишь, как мы приехали сюда? Мы ведь даже не предполагали, что когда-нибудь захотим уехать?

— А я и не хочу, — буркнул Джонатан.

— Не хочешь? Но ты помнишь, как было вначале? Какие мы были бесстрашные? Где ни появись — все будто создано специально для нас. А сейчас все не так. Куда ни пойду, кажется, что вламываюсь. И постоянно, днем и ночью, где бы я ни был, за мной следят.

Эммет услышал, как Джонатан заворочался в кровати — вроде бы сел. Голос низкий, усталый.

— Ты забыл, — сказал он. — Безопасно никогда не было. Просто раньше ты на это плевал. Я вижу те же самые улицы, что и ты, когда из дома выхожу. Ничего не изменилось. Ты тут живешь. Здесь твое место.

— Ты не понял. Во сне мне нравилось держать пистолет. Он был приятный, я как бы стал непобедимым.

— Тебя с пистолетом смешно представить. У тебя его сразу отберут и тебя же застрелят. Ты слишком заметная мишень.

— Да ты не понимаешь. Ты просто ко мне привык. Почему, скажем, родственники преступника так удивляются, когда узнают, что он натворил? Они поверить не могут, что пропустили, что-то важное не заметили в человеке, с которым так долго жили бок о бок. В газетах об этом часто пишут. Ты не понимаешь. Ты просто не понимаешь.

— Я понимаю, что уже ночь. Нам обоим нужно поспать. Помнишь то лето, когда я жил с отцом в Филадельфии? Помнишь, я звонил тебе в Калифорнию каждый вечер, и мы с тобой засыпали с телефонными трубками. Это был первый телефонный номер, который я запомнил в жизни. Давай сейчас так сделаем. Ложись и закрывай глаза. Если этот твой сон начнется опять, ты крикни мне в трубку, и я проснусь. Это ведь почти как в одной комнате быть.

— Я тогда всю ночь слушал, как ты дышишь в трубку, будто в рот ее засунул, — сказал Эммет.

— А я иногда думал, что ты умер. Просыпаюсь, а трубка молчит. Будто провода обрубили.

— Ты ведь младше меня. Слушай, тебе правда ничего? Скажи, когда я слишком далеко зайду, ладно? Мне еще ненадолго понадобится твое терпение. — Эммет сам в это не верил, но знал, что брат хочет услышать эти слова.

— Эммет, если мы сейчас не уснем, получится, что ты действительно зашел слишком далеко. Все очень просто. Ты будешь спать. И я буду спать. Все довольны. Спокойной ночи, Эммет.

— Ты правда не будешь волноваться из-за пистолета?

— Спокойной ночи.

Эммет отпихнул собаку и сел, привалившись к спинке кровати, вслушиваясь в дыхание брата, которое постепенно становилось все сильнее и глубже. Он представил себе долговязое тело Джонатана, лежащее в постели всего лишь в семи кварталах от Эммета.

Джонатан забормотал во сне. Эммет приложил ладонь к губам, чтобы не слышать собственное дыхание, и с силой прижал трубку к уху, словно прикладывая к груди брата стетоскоп, но не разобрал ни слова, только ворчание и долгий вздох.

Придерживая трубку одной рукой, Эммет выключил настольную лампу. Все утонуло в полумраке: все черное по краям, но тонкое и полупрозрачное в середине. Неземная тишина, будто на всей планете дышит один Эммет. Ему захотелось ее нарушить, выкрикнуть что-нибудь в неподвижный воздух, но он чувствовал, как и на него наползает непривычный покой, словно привидения душат.

«Я будто плыву в стекле, — подумал он. — В жидком стекле».

Стены, потолок и пол: все размякло и задвигалось. Эммет очутился в неустойчивом и непрочном пространстве.

— Джонатан? — шепнул он в трубку. — Ты не спишь, Джонатан?

Эммет не знал, что скажет, если брат отзовется. Эммет никому не смог бы объяснить, как прошлое отрывается от всего, что он знает, убегает и уносит с собой его назначение. Что он чувствует, будто его изгнали отовсюду, где ему место, даже из собственного тела. Работал ли Эммет, бродил ли по улицам, ездил в гости, в минуту отстраненного спокойствия лежал в постели, недвижно свернувшись калачиком, — на него безжалостно обрушивалась энергия.

Чтобы сориентироваться в этом невероятном пространстве, Эммет подумал о нескончаемых слоях материального мира под собой: увидел свое тело на матрасе, ровно лежащем в тяжелой медной раме. Ниже — массивные ножки кровати, они упираются в вощеный деревянный пол, а под ним — четыре фута цемента. Он знал, что в потолке подвала — цельные каменные балки, до самого фундамента дома, который сто одиннадцать лет простоял в глубокой яме. Эммет представил себе плотно слежавшуюся землю, на которой стоит город, незримую, а еще глубже — тысячи миль земли, от верхнего слоя к центру планеты и дальше к другому полушарию. Но и представив себе эту картинку, Эммет был словно корабль, сорвавшийся с якоря, рискованно уплывший в никуда во мраке ночи.

Иногда по ночам страх был так велик, что Эммета тянуло выбежать наружу, до утра носиться по улицам, звать на помощь, выкрикивая невнятную тарабарщину, какую бубнят люди в метро. Но все-таки Эммету хотелось жить среди людей. Он знал: если устроить такую вылазку, дороги назад не будет. Если он потеряет контроль над собой при свидетелях, все изменится бесповоротно.

Эммета мучила история про поэта, который сошел с ума, и друзья стали его избегать. Он умер в одиночестве на Таймс-сквер, и его окоченевшее тело несколько дней пролежало в морге — никто его не забирал. Друзья и не заметили, что поэт исчез. Может, потом они виновато радовались, что телефон молчит, что прекратились пьяные телефонные звонки и ночные визиты.

Если бы Эммету предложили загадать любое желание, он бы встретился с друзьями того поэта и спросил, как это происходит: по каким правилам настолько от кого-то отказываешься. Он не знал, каковы границы заботы. Не знал, как далеко зашел и сколько ему еще предстоит.

Эммет понимал, что проигрывает. Его безумие сидело на нем верхом и понукало. По утрам он смотрел на себя в зеркало с ужасом, словно мог распознать признаки своего падения. Он хотел понимать, каковы его шансы, пока не случилось самое страшное. Он не желал верить в беспросветную жизнь, в которой нет надежды на спасение, нет сетки, что поймает падающее тело, даже если в это трудно поверить.

Собака захныкала во сне. Ее лапы брыкались, будто она кого-то преследовала или убегала от невидимой погони. «Интересно, что ей снится? — подумал Эммет. — Кролики, птицы? Или взбесившееся стадо, которое ее преследует?»

Собачьи глаза безумно вращались под веками. Эммет не знал, снятся ли ей сны в картинках или ее охватывает безликий страх, инстинкт из глубины сознания, заставляющий бежать.

— Хорошая собачка, — сказал он и положил руку ей на сердце. Собака мгновенно угомонилась. Она сладко зевнула и перевернулась на спину, разбросав мягкие лапы — передние согнулись и упали ей на грудь. Эммет зарылся лицом в собачью шерсть, прижимая трубку к уху и надеясь, что брат заворочается. В трубке ничего не было слышно.

Что будет, если закричать в трубку? Вряд ли брат проснется. Во сне Джонатан еще дальше. Еще дальше, чем если бы положил трубку. Тогда Эммет смог бы ему перезвонить.

— Спаси меня, — прошептал он в телефон. Он был уверен, что брат его не слышит. Эммет втайне надеялся, что послание все же доберется до спящего Джонатана, останется в его сознании. Как учить иностранный язык: некоторые кладут под подушку магнитофон.

Эммет обвел взглядом комнату, тяжелую мебель, зеркала в рамах из темного дерева, три граненых флакона на льняной салфетке, расстеленной на письменном столе. На флаконах выгравированы две тоненькие танцовщицы, словно покрытые инеем. Эммет разглядывал их, и вдруг они ожили, зазмеились, вертя подолами. Обе по очереди махали ножкой в сторону оцепеневшего Эммета.

— Ты здесь, — сказал он, хватаясь за прохладные медные поручни. Подушки навалились на него, мягкие, белые, будто кожа. Все в комнате закачалось, задвигалось, словно все перевернулось с ног на голову, и Эммет — единственный мертвец среди оживших вещей.

Он подумал о брате, который спит в нескольких кварталах отсюда. Они соединены только проводами, а в трубке даже треска не слышно, Джонатан теперь вне досягаемости.

— Спаси меня.

9

— Ты вся грязная, — сказал Эммет собаке, стряхивая отпечатки лап с простыни. — Слезай. — Эммет взял псину на руки и отнес под стол. — Тут ты будешь в безопасности. — Он поставил стул, загородив ей проход.

Потом он быстро натянул джинсы и тонкими резинками закрепил штанины у лодыжек, чтобы не болтались и не мешали ходить. Надел футболку на много размеров больше, чем нужно, завязал лишние складки в узел за спиной, будто закручивая густые волосы в пучок.

Эммет ходил по комнате, включая сначала верхний свет, потом настольную лампу с рифленым стеклянным плафоном, потом маленький ночник, прикрученный к кровати. Тени рассеялись, и спальня ожила. Эммет старался не обращать внимания на бюро с гранеными флаконами: фигурки танцовщиц по-прежнему плавно извивались. Всякий раз, когда он нечаянно скользил по ним взглядом, они смещались на пару дюймов влево, потом вправо, будто кордебалет.

Эммет сел в кресло, обхватив руками колени, и уставился на бюро. Он заставлял себя вглядываться в каждое движение фигурок на флаконах, пока не выучил все жесты наизусть и призрачные шажки не приелись.

«Я могу привыкнуть к чему угодно, если оно станет ежедневной рутиной», — напомнил себе Эммет.

Сидя в кресле, Эммет припоминал все, что читал о жизни разных людей, которые стойко преодолевали ужасные катастрофы. Он вспомнил, как учитель рассказывал историю о писателе, которого парализовало, болезнь ползла от ступней к шее, неторопливо, и в конце концов у писателя остались подвижными только веки. Несколько месяцев он лежал без движения, как труп, на диване и моргал. Так он надиктовал последнюю главу своей книги: каждая буква была зашифрована специальным кодом из подмигиваний.

Эммет представил, что его закопали в песок по горло, как он печатает текст, буква за буквой, слово за словом, пока не заполнил страницу. «Слабак, — ругал он себя, глядя на танцующих женщин. — Все это такая ерунда. Ты хоть двигаться можешь! Ты настолько живой, что вокруг тебя все постоянно вертится».

Эммет утешал себя, понимая, что ничего не выйдет. Каждая секунда жизни полна болезненной настороженности. Внутреннего стражника не усыпить. Что таится за танцующими фигурками? Что меня ждет? Эммет всюду чувствовал чье-то незримое присутствие, словно в соседней комнате притаился вор, в любую минуту готовый ворваться сюда: из каждого предмета в квартире, из каждой частички воздуха, которым дышишь. Беспрестанная бдительность утомляла. Мир вокруг менялся все быстрее, а Эммет не мог найти средство, чтобы измениться самому.

Он не знал, по каким правилам течет его нынешняя жизнь. Само время стало осязаемо, Эммета словно трепал вихрь, как путешествовать со скоростью звука, и дни его измерялись световыми годами. Эммет будто проносился мимо всех, кого знал, и смотрел на них как из параллельного мира — узник в чужом пространстве, Эммету нет в нем места, но пространство не отпускает.

Эммет взял флакон. Повертел в руках, удивляясь, каким обыкновенным кажется стекло. Женские фигурки перестали плясать, едва он поднес флакон к глазам. Эммет вынул из корзины с грязным бельем футболку и вытер ею все желобки на стекле. Похлопал по флакону ладонью, подбросил его и поймал двумя пальцами. Потряс над головой, небрежно зажал между коленей и, не глядя, перекинул из руки в руку за спиной.

«Я разобью его вдребезги, если они еще раз зашевелятся», — уверенно подумал Эммет, вдруг вспомнив, что все же имеет власть над флаконом.

Эммет поставил флакон обратно на бюро. Пока он победитель. Эммет стал прохаживаться по комнате, ожидая новых неприятностей. Он знал, что уже не уснет.

Он внимательно осмотрел стены, окна, опущенные жалюзи. Он приподнялся на цыпочки, выглянул в окно, однако увидел только собственное, темное и расплывчатое лицо, отраженное в черном окне.

— На улицу? — вслух спросил он. Собака выскочила из-под стола и бросилась к его ботинкам. Она завертелась на деревянном полу и засуетилась между полками, ища поводок.

— О, нет, ты не пойдешь. Мы с тобой слишком заметны, — сказал ей Эммет, бочком выходя за дверь. Собака пыталась протиснуться в щель вслед за ним. Из коридора он услышал, как собака бросилась на дверь.

— Иди и ложись, — приказал он через стену, слушая, как собака прыгает на скользкую дверь и царапает пол. Она лаяла и обеими лапами скребла замок.

— Хорошая собачка, — попытался утешить ее Эммет, — хорошая собачка, хорошая. — Он говорил все громче, пока не вышел на улицу.

На крыльце Эммет замер и огляделся, прислушиваясь. Он заметил облако сигаретного дыма у окна в доме напротив; красная точка сигареты ярко вспыхнула и побледнела.

Все лето Эммет чувствовал, как соседи следят за ним, дежурят, по очереди заступая на вахту. Они дремали в креслах на балконах, без конца подметали тротуар перед домами, пока асфальт не начинал блестеть. Стоило соглядатаям учуять неладное, они мгновенно передавали друг другу сигнал тревоги — как перестукивание через тюремную стену. Незнакомцы многозначительно кивали Эммету, будто недавно прочитали его личное дело, рассмотрели фотографию и запомнили лицо. Эммет подозревал, что они обсуждают его за ужином и скоро начнут сообщать о нем в письмах друзьям и родственникам, которых он никогда не увидит.

На случай, если кто наблюдает, Эммет напустил на себя небрежный вид и спустился с крыльца, прыгая через две ступеньки. При этом он беззвучно шевелил губами, будто насвистывая. Стремглав несясь по тротуару, Эммет старался изгнать мысли о соседях-шпионах. Он сосредоточился на движениях своего тела, бегущего сквозь влажную ночь. Футболка развевалась на ветру и парусом раздувалась на спине. Он пробежал аптеку на углу, продуктовый магазин, миновал банк и кинокомплекс — знакомые вывески — и ринулся по тропинке к реке.

Светофоры ослепляли его, тянулись к нему лентами цветных лучей: красный, желтый, зеленый, красный, желтый, зеленый, оставляя за его спиной россыпи разноцветных искр.

«Крылья», — неуверенно подумал Эммет и набрал скорость.

Он махал рукавами, бил ими по бокам, легко мчась по тротуару, и лодыжки трещали, как кастаньеты: щелк-щелк-щелк, щелк-щелк-щелк. Звук загипнотизировал Эммета, будто он сам стал ритмом, сплошным движением, летящим через город.

«Крылья», — сказал он себе, чувствуя, как тело сопротивляется ускорению.

Сердце колотило о ребра. Воздух сдавливал легкие. Эммет попробовал выдыхать медленно. Тугие резинки на штанинах цеплялись за волосы на ногах всякий раз, когда он отрывал подошву от земли. Ноги онемели, туфли гулко шлепали по асфальту, будто пришитые к ступням.

Эммет увеличил шаг, чтобы реже касаться земли. «На трещину наступил — свою маменьку убил», — засмеялся он, прыгая через щербины в асфальте, — три, четыре, пять, шире ноги, еще шире. Он перепрыгивал целые асфальтовые плиты, чуть не взлетая.

— Пространство для вдоха, — задыхаясь повторял он. Вскоре он оказался на пустыре, где домов было меньше и начались склады.

— Пространство для вдоха, — часто говорила мать, когда они ездили за город. Сидя за рулем, она нередко пугала их ужасами городской жизни. Внушала им, что городские жители душат и грызут себя. — Хуже пираний, — говорила она, — среди них и минуты не прожить.

Однажды в Колорадо она указала Эммету на группу мужчин, которые шли по главной улице шахтерского городка.

За несколько минут они прошли всю улицу, остановились в конце, помялись и повернули обратно. Эммет с матерью наблюдали, как мужчины без конца ходят взад-вперед, останавливаясь в конце улицы, будто наталкиваясь на невидимую преграду.

— Умножь их на миллион, — с отвращением сказала мать, — и получится целый город. Только там все будет в сто раз хуже.

Эммет думал, как улицы кишат всеми этими миллионами, и втайне трепетал. Нагота городка испугала его даже на расстоянии, мужчины превратились в сплошные пальто и шляпы, неясные силуэты. «Они могут делать, что пожелают, — думал Эммет, представляя себе жизнь рядом с ними. — Слишком мало народу, никто не увидит, никто не остановит». Жизнь этих людей, казалось ему, походила на святилище семьи. Плохое поведение скрывается, как семейная тайна, передается из поколения в поколение.

«Они и до меня доберутся», — думал Эммет, словно уже попал в ловушку. В то время страх его был почти бессознательным, шел прямо от сердца, как у животных, чующих опасность. Тревога охватывала все его существо даже в те минуты, когда он сидел на склоне холма, держа мать за руку: «Уходи, убегай, убегай».

С раннего детства Эммет чувствовал в себе некоторую странность, которая настораживала окружающих. Может, они догадывались о каком-то секрете, что просвечивал в его манере поведения, а может, то было нечто еле уловимое, как испарения из пор. Когда Эммет входил в комнату, пускай смиренно и молча, там воцарялась тишина. Его рассматривали с интересом, который он привык считать ненавистью. Всюду одно и то же, где бы Эммет ни жил. Но когда он поселился в городе один, на него снизошла легкость, будто впервые в жизни Эммет стал видимым, но незаметным: неопознанным телом, что инкогнито бродит по улицам.

Куда бы Эммет ни ходил в то время, как бы ни удалялся от дома, он не знал враждебности, ибо улицу воспринимал как продолжение квартиры. Дома стали ему стенами. Куда бы он ни уезжал, он хотел вернуться домой, к своим секретным маршрутам, туда, где можно затеряться в тайном лабиринте проходов, коридоров и лестниц. Всякий раз, когда он заворачивал за угол, за ним будто хлопала дверь, и он спешил вперед.

Иногда по вечерам он выбирал себе случайный ориентир в нескольких милях от дома и направлялся туда, а бывало, бродил бесцельно, шел куда глаза глядят. Он задумал обойти каждый уголок города, запомнить каждый закуток и каждую тень. Подобно скрупулезному картографу, Эммет верил, что на каждой прогулке подбирается все ближе к сердцу удивительной тайны. Он мог бы шагать вечно, неотступно, в любом направлении, и лишь река останавливала его и заставляла вернуться домой.

Гуляя по улицам, сидя на скамейке в парке или дома у окна, Эммет гадал об истории жизни прохожих по обрывкам их разговоров, стилю одежды и прическам. Было время, когда он верил, что может угадать, что представляет собой человек, лишь взглянув на его стрижку или на отвороты джинсов, как лингвисты умеют по еле уловимому акценту распознать, откуда человек родом.

Эммет притормозил каблуками, пробегая мимо вывески «Продается», которую прежде ни разу не видел. Она висела на доме, где он жил до того, как переехал в свою теперешнюю квартиру. Сто лет назад здесь был отель для моряков. Квартира Эммета располагалась на нижнем этаже башенки, из которой открывался вид на реку. Лампа дневного света, которую Эммет когда-то установил, чтобы выращивать цветы, до сих пор горела в окне бледно-лиловым светом.

Эммет встал на цыпочки, стараясь разглядеть какие-нибудь следы новых жильцов. Когда-то белые стены перекрашены в блестящий красный. В углу гостиной — дерево с оранжевыми цветами. Эммету захотелось позвонить в дверь и попроситься внутрь, посмотреть на прежнюю квартиру, но вряд ли жильцы пустили бы в дом незнакомца.

Он мысленно перебирал тех, с кем подружился здесь, кто исчез из его жизни. Сосчитал незнакомцев, которых летними вечерами приглашал наверх, облокотившись на подоконник. Он помнил всех, даже тех, чьих имен не знал. В этой квартире останавливался Джонатан, переехав в город. Эммет тут жил, когда умерла мать.

За несколько лет Эммет успел пожить в четырех домах, разбросанных по всему городу. Он часто приходил к ним, ловя в себе намеки на теплые воспоминания, но дома оставляли его пустым, как комнаты, из которых он когда-то выезжал. Интересно, думал Эммет, что он ощутил бы, глядя на бабушкин дом или на те дома, где они жили когда-то с матерью. Остался бы он таким же безразличным, как сейчас, на этой безлюдной улице.

«Мне тут делать нечего», — пожал плечами Эммет, свернул за угол и стал пробираться среди машин. Он сел на цементный парапет у причала и растер затекшие ноги. Снял футболку, вытер ею мокрые волосы, потом набросил ее на плечи и тщательно расправил, прикрыв костлявую грудь.

Он ухватился за сетку забора и вытянул ноги. Прижавшись лицом к сетке, всмотрелся в город на той стороне реки: освещенные здания, неоновый свет, заливающий горизонт над шоссе, черная вода бурлит течением.

Пока Эммет не переехал в этот город, он не знал, что ночью река бывает прекраснее, чем днем; он это понял, когда по берегам поставили фонари. В местном музее он видел картины, изображающие эту местность до того, как ее обжили. Ни дорог, ни городов, только жалкие домики и фермы. Днем она, скорее всего, походила на сотню других таких же, а ночью полностью исчезала. Благоустроенный город очень нравился Эммету, особенно ночью — такого света уж точно не было больше нигде на земле: в невозможно яркой темноте он после полуночи временами даже читал на ходу. В те годы Эммету казалось, что у него хватает времени на все, потому что день не прерывался ночью, как в других городах, он длился, один час перетекал в другой. Казалось, вот она — вся жизнь перед ним, любой день можно начинать в любой момент, когда захочется.

Прислонившись к забору, грезя, Эммет понимал, что ничего не изменилось: те же огни, река, рев машин и даже здание, где когда-то был его дом. Но теперь вода казалась черной и ужасной, будто ожившее море, в нем плавали нечистоты и тела безымянных утопленников.

Раньше Эммет не чувствовал опасности. Раньше он не верил, что угроза возможна. «А что, если Джонатан прав? Что, если так было всегда, но изменился я сам, и теперь меняется все вокруг?»

«Но ведь у меня есть доказательства, — тут же подумал он, вспомнив списки в столе, снимки городских нарушений. — Их ведь с каждым днем все больше». Он бегло осмотрелся: дыры в досках причала, мусор, гниющий в переполненном баке, машины, припаркованные в неположенном месте, прямо у пожарных гидрантов. «702-А… 357-С… 509-4… 34-D… 857-1» — подсчитал он беспорядки, попавшие в поле зрения.

«Это ведь любому видно, — уверил он себя. — Проблемы только множатся». Да, нужно признать, что, впервые приехав сюда, он бродил беззаботно, занятый лишь прекрасными видами. Но ведь тогда он знал меньше, чем сейчас.

Невероятно, что он был настолько слеп. Он годами жил среди улиц, которые теперь разбухают и сворачиваются под ногами, будто желая поглотить его. Невероятно, что мозг так сильно поражен, что пытается уничтожить каждый дюйм земли, которого касается тело. «Тогда неважно, где я нахожусь. Куда ни пойду, это будет меня преследовать», — безрадостно подумал он.

Эммет ступил в круглую лужицу фонарного света. «Так что, себя, что ли, винить?»

Он снова отошел к причалу и нырнул глубже в тень под цементной стеной. У ног плескалась вода, своими языками тянулась к нему, все ближе, ближе.

«Так что, себя винить?»

10

Может, собаке было одиноко. Может, ей требовалось еще одно животное, общаться с ним, пока Эммета нет дома.

Эммет боялся, что ее вой раскроет секреты их дома, и людям будет казаться, что сами стены воют, посылают сигнал о помощи. Эммет умолял ее замолчать. Каждый день, перед тем как выйти из дома, он садился на скамейку рядом со складным столиком и упрашивал собаку вести себя тихо. Он пытался подкупить ее обещаниями бесчисленных подарков. Он ловил ее взгляд, как советовали в инструкции по дрессировке, и приказывал ей смотреть в глаза. Без толку. Едва Эммет сходил с последней ступеньки крыльца, страдальческий вой прошивал его насквозь и летел дальше, к соседним домам.

Эммет пробовал помочь собаке. Скрыть тревогу; уверял собаку, если та дрожала, что видит в ней только хорошее. Даже не намекал, что боится за их жизни. Но с каждым днем вой усиливался, будто от собаки ничего не скроешь, будто он все равно ее заразил, будто она озвучивала то, что Эммет хотел спрятать у себя в голове.

Эммет слышал ее вой за несколько миль от дома, даже на тротуаре в час пик или в подвальном баре у реки, даже под землей, в переполненном вагоне метро.

Эммет не знал, можно ли ее спасти. Отчаявшись, он решил завести еще одно животное. Сначала подумал о собаке, но потом решил, что рисковать не стоит. Она могла заразиться той же тоской. Он представил, как они обе горестно стенают в унисон из разных комнат. Если ей и вправду не хватало общения, лучше уж завести кошку. Кошек, по крайней мере, не слышно на улице, какими бы несчастными они ни были.

Кошек Эммет еще никогда не заводил. Он чесался от их шерсти, как будто она отравленная. Когда он был маленьким, у матери его лучшего друга жили шестнадцать кошек. Когда хозяйка ложилась вздремнуть, кошки укладывались рядом на ее кровати, переплетаясь, словно разноцветные лоскутки стеганого одеяла.

Эммет изучил в газете объявления приютов для бездомных животных, где можно взять кота бесплатно. Почти все находились далеко, в районах города, где Эммет никогда не бывал. Но один приют, давший самое скромное объявление в одну строчку, располагался поблизости.

Он принял душ. Оделся консервативно. Протер лицо кубиком льда, чтобы щеки порозовели и посвежели. Порылся в ящике и отыскал фотографию студенческих времен: он слушает уличный концерт, сидя на траве, а рядом собака. Положив морду ему на грудь и щурясь, она глядит в объектив. Эммет вспомнил, как чесал ее за ушком, а другой рукой гладил по курчавой шерсти. Она шевелилась от удовольствия, и, когда щелкнул объектив, виляющий хвост расплылся на снимке.

Эммет положил фотографию в задний карман и погладил собаку по морде.

— Подожди немножко, увидишь, какой я тебе подарок принесу. Больше тебе не придется беспокоиться. Наша жизнь изменится.

В приюте на табурете у конторки дрожала миниатюрная собачонка. Кроме нее, внутри никого не было. Окровавленный бинт болтался у нее на шее, как галстук. Шерсть вокруг бинта выбрита, кожа серая, расцвеченная алыми нарывами. Из невидимых комнат доносился неистовый лай, точно консервными банками колотили о тюремные решетки.

«Только кошку», — напомнил себе Эммет, еще раз вообразив двух собак, без надзора слоняющихся по квартире. Через окно он увидел другую комнату забитую клетками с кошками всех возможных мастей. «Может, одна из них будет моей?» — разволновался Эммет, и ему вдруг показалось, что жизнь вот-вот изменится к лучшему.

Эммет посмотрел на пса, дрожащего на табурете.

— Кошку, — виновато сказал он. Пес задрожал еще сильнее.

Эммет подошел к нему и протянул руку, чтобы тот ее понюхал. Чем ближе он подходил, тем сильнее пес дрожал: от кончиков пятнистых розовых ушей до кривых бежевых лап. Когда Эммет наклонился через конторку, чтобы погладить пса, тот в ужасе затоптался на месте, словно не Эммет, а какой-нибудь садист угрожал ему пистолетом и приказывал танцевать.

— Все хорошо, — проворковал Эммет, положив подбородок на конторку. — Тебя никто не возьмет, если будешь так себя вести. Сделай глубокий вдох.

Пес задыхался и беспрестанно высовывал язык. Глаза заволокло клейкими слезами, они собирались в шерсти на щеках.

— Кто-нибудь тебя полюбит, — с сомнением сказал Эммет.

— Не трогайте Голубку, — приказал голос за спиной.

Эммет виновато попятился и отвернулся от собаки.

— Простите, — ответил он полной женщине в голубой форме, какую мог бы носить механик. На кармашке жирными красными буквами было вышито имя: «Джоан».

— Я не знал, что здесь кто-то есть. Так это Голубка?

— Да, — сказала Джоан. — А в чем дело? Вам не нравится? Я им сама даю имена.

— Э-э-э, просто мне кажется, это очень необычное имя. Особенное, — сказал Эммет. — А давно здесь этот пес?

— Не пес, а собака, — огрызнулась Джоан и погладила раненую Голубку нежно, будто соболиную шкурку. — Я нашла ее несколько недель назад, на берегу. Она почти умирала от голода. Ей недавно сделали операцию. Я ее посадила у двери, чтобы немного подбодрить. Пускай почувствует себя сторожевой собакой, может, это придаст ей уверенности. Со временем любого можно вернуть к нормальной жизни, если действовать обдуманно и не спешить. Так вы кого ищете? Славную маленькую собачонку?

— Вообще-то кошку. Чтобы составила компанию моей собаке, когда я ухожу из дома.

— Ну, насчет этого ничего не могу сказать. Собака очень привыкает к хозяину, и тут вы вдруг заводите кошку. Собака ведь может ее даже убить. Как бы вы себя почувствовали в детстве, если бы ваша мама взяла приемного ребенка и заперла вас с ним в одной комнате? Не очень, а? Добавьте к этому инстинкт охотника, которого у вас нет. А у любой, даже самой милой собачки он есть. Кошка с собакой — извечные враги. Мне нужно подумать. Вы надолго уходите из дома каждый день? Заполните-ка эту анкету.

Джоан протянула Эммету три листа бумаги.

— Садитесь сюда, рядом с Голубкой, — сказала она и вышла в кошачью комнату. Кошки оживились. Сквозь стекло Эммет видел, как у них открываются рты — мяукают за решетками.

В анкете оказалось больше вопросов, чем при поступлении на работу. Адрес, телефон, количество комнат. Собственное ли жилье или съемная квартира, есть ли из дома выход во двор, сколько часов в день отсутствуешь. В последнее время Эммет ходил на работу лишь пару раз в неделю, но если учесть все его прогулки, получалось, что дома он почти не бывает. «Шестнадцать часов, — подумал он. — Иногда и больше». В графу он вписал: «три». На вопрос о профессии ответил: «частная практика», словно это объясняет, почему он столько времени проводит дома.

Количество детей и их возраст. «Никого, кроме домашних животных», — написал он. Рекомендации от двух людей, с их телефонами, домашним и рабочим. А также телефон ближайшего родственника, живущего отдельно. Количество животных, которыми Эммет владел, и причину их смерти. «От старости», — написал он.

Внизу большими буквами были напечатаны условия договора, который следовало подписать. В случае выдачи животного приют оставляет за собой право посетить клиента без предупреждения, чтобы проверить условия содержания его питомца. Значит, кто-то может явиться к нему в любое время. Эммет замер, представляя себе, как станет бояться выйти из дома, ожидая инспекцию.

«Через неделю оставлю записку, напишу, что внезапно переехал в другой штат. На ферму», — решил он и поставил подпись над пунктирной линией. Между страницами Эммет вложил свою фотографию с собакой.

С анкетой в руке он постучал в стекло кошачьей комнаты. На коленях у Джоан нежились три кота. Белый с коричневыми ушами, черный и один с мускулистыми ногами и полосатой рыжей шерстью. Когда Джоан встала, рыжий задержался у нее на животе, сопротивляясь земному притяжению и всеми четырьмя лапами уцепившись за ее униформу, а потом спланировал на пол. Воспарил, на пару секунд завис и пролетел половину комнаты. Приземлился на задние лапы, небрежно мяукнул, облизал лапу и энергично почесал ею под подбородком.

Джоан подошла к Эммету в приемной, не обращая внимания на летающего кота.

— Частная практика? — спросила она, изучая анкету. — Знавала я кое-кого с частной практикой. Все звери умерли, только не от старости.

Со второй страницы ей на колени соскользнула фотография. Она посмотрела на собаку, уютно растянувшуюся поперек Эммета, будто они влюбленная парочка.

— Милая псинка, — смягчилась Джоан. — Люблю больших собак. Ее стерилизовали?

— Когда ей было шесть месяцев. В мире и так полно ненужных щенков, я не хотел их множить.

— Молодец. А давно она у вас живет?

— Ой, много лет. У нас так много общего. Она даже в отпуск со мной ездит. Но я подумал и решил, что несколько часов в день, когда меня нет дома, ей бы не помешала компания. Она ведь уже пожилая. Знаю, что глупо так говорить, но я очень боюсь, как бы она не умерла в одиночестве, когда я, например, пойду в банк. Так хотя бы рядом будет кошка.

Джоан прервала его:

— А почему не собака? Подыщем маленькую, неприхотливую. — Она нагнулась, и Голубка облизала ей щеки змеиным язычком.

— Это условие моего договора аренды. Разрешают только одну собаку. Я думаю, кошку никто не заметит. Я могу прятать ее отходы в мешках для мусора. Никто не догадается.

— Ну, тогда, наверное, пожилую кошку, — вздохнула Джоан, — такую, которая раньше жила с собакой. Вы попробуете, понаблюдаете за обстановкой и, в крайнем случае, вернете ее обратно. Мне нужно проверить документы кошек. Я их не так хорошо помню, как собак. Они все сливаются. Вы пока осмотритесь, откройте клетки, а я вам кого-нибудь подберу.

— Вы хотите сказать, мне выпустить их всех? — Эммет думал, что подождет в специальной комнате, и ему станут приносить кошек по одной. Ему вовсе не хотелось оставаться одному в кишащем животными помещении.

— Не стесняйтесь. Для танго нужны двое. Вам может понравиться одна, а она, допустим, будет не в восторге от вашего запаха или от того, как вы двигаетесь. У них, у кошек, свои критерии. Их не обманешь. Знаете, какими злыми они бывают, жуть. Так вы уверены, что не хотите собаку?

Эммет засомневался.

— Кошку. Уверен. Кошку.

Джоан деловито взялась за картотеку, а Эммет на цыпочках прошел в кошачью комнату. Увидев его, звери зашипели и сморщили носы, будто их раздражал новый запах. Эммет нерешительно протянул руку к первой же клетке, как давным-давно, когда заставлял себя убить паука. Затем отодвинул пальцем щеколду.

Он почувствовал себя увереннее и пошел к остальным клеткам, одним щелчком открывая дверцы одну за другой. Ни одна кошка не проявила к нему интереса и не захотела выходить, кроме котят, которые с готовностью вытянули навстречу мохнатые головы.

— А ну, обратно! — приказал Эммет, осторожно закрывая дверцу. Он представил себе, как его собака, с воем мотаясь из комнаты в комнату, одним движением лапы расплющивает молодые косточки.

Эммет стоял посреди комнаты среди открытых клеток. За ним пристально следило множество черных зрачков. Каждый кошачий мускул напрягся, готовясь к схватке. Эммет испугался, что Джоан, увидев всех этих съежившихся кошек, ни одну ему не даст. Эммет скрипуче почмокал губами, надеясь, что так запищала бы мышь, опрометчиво перебегающая комнату. Он весело похлопал в ладоши. С каждым хлопком кошачьи уши раздраженно прижимались к голове, будто вдоль стены дул сильный сквозняк, пригибая головы одну за другой.

Крайняя клетка в первом ряду оказалась пуста. Эммет и не заметил, как рыжий полосатый кот, спланировав с коленей Джоан, проскользнул за дверь. Теперь он вернулся и потерся о ноги Эммета, гордо вытягивая голову. Он высоко поднимал каждую лапу, потом медленно опускал, будто вместо нежных, безволосых, розовых подушечек на лапах были тяжелые дорожные ботинки.

Эммет очень обрадовался, что хотя бы один кот от него не шарахается. Эммет решил, что этот предназначен ему судьбой. Он присел на корточки и почесал кота за ухом. Тот блаженно зажмурился, уперся своей крепкой головой ему в пальцы и замурлыкал: казалось, каждый волосок вибрирует. Даже губы кота повлажнели от удовольствия.

— Ты мой? — спросил Эммет и потянулся к нему, чтобы взять на руки.

Эммет держал кота пузом вверх, и в пушистом меху виднелись точки сосков. Кот восторженно вздохнул и приготовился мяукнуть. Звук совсем не походил на мяуканье — больше на скрип ботинка по отполированному полу. Высокий, писклявый голос так не подходил к мужественной наружности, что сердце Эммета сжалось от любви. Кот словно посвятил его в тайну своей нелепости.

— Ага, нашли друга? — сказала Джоан от дверей. Эммет почему-то смутился, будто его застали за интимным занятием. Он прикрыл кота рукой и повернулся к Джоан.

— Мне кажется, он доволен. Он один из всех сам меня предпочел. Такое впечатление, что он меня выбрал, а не наоборот.

— В идеале так и должно быть. Пусть животное само решает. Про этого кота я мало знаю. Ему года четыре. Странствовал по улицам, а несколько месяцев назад пришел и поселился у нас. Он кастрирован — значит, успел пожить у людей. Заметили, как он ходит? Странно, да? Как мясник какой-нибудь. Глядя на него, невольно задумаешься о реинкарнации. Может, и мы были такими раньше, а может, станем такими, что еще ужаснее. Если реинкарнация существует, как вы думаете, в каком направлении мы движемся? Я хочу сказать, интересно: собаки с кошками идут после людей или до? То есть плохая собака в следующей жизни становится человеком или плохой человек становится собакой? А ведь еще жуки и рыбы. Птицы. Классификация меня как-то пугает.

— Может, в этой жизни ему неплохо жилось, — сказал Эммет, укачивая кота. Тот спал глубоко, будто впервые расслабившись после длительного шока.

— Кажется невинным, да? — сказала Джоан, подходя ближе. — Но и змееныши, наверное, выглядят невинно, с определенной точки зрения.

— Можно его взять? — тихонько, чтобы не разбудить кота, шепнул Эммет.

— С вами, кажется, все в порядке. Да и коту вы понравились. Что вы с ним сделали? Впихнули ему снотворное, чтоб успокоился?

— Нет. — Эммет повысил голос, чтобы кот пошевелился. — Как вы могли так подумать? Это ведь кот…

— Да бог с вами, успокойтесь. Я пошутила. Бывают же такие обидчивые люди. Забирайте кота, только подпишите документ. Время от времени, когда у меня выходные, я без предупреждения заглядываю к хозяевам зверей. Не беспокойтесь, я ненадолго. Посмотреть, как животные чувствуют себя на новом месте. Убедиться, что они привыкают. Есть свои хитрости. Например, резко поднять руку у пса над головой. Если он пригнется, значит, его бьют. Или ногой брыкнуть — посмотреть, побежит он прятаться или нет. Очень резко надо. Собаки не говорят. На них не видно синяков, по крайней мере, не так, как у нас. У многих черная кожа. Поэтому нужно чувствовать их страх, атмосферу ощутить. Вы ведь понимаете, о чем я? Собака сама подскажет, если она несчастна. Такой своеобразный язык знаков. А вот кошка не может. Или не хочет. Они ведь не признаются, что несчастны. Сказать по правде, по кошкам сложнее понять, страдают они или нет. Внешние признаки — это одно: вот подстилка, вот миска, вот игрушки, вот туалет. Но кроме явного членовредительства, разгадать что-то еще… я не ручаюсь. Не ручаюсь.

— Не волнуйтесь. Я живу один, и мои животные получают больше ласки, чем иные люди. У него будет отличная жизнь. — Эммет поцеловал сонного кота в нос. В глубине кошачьего горла мягко заурчал моторчик.

— Они прямо как машины, правда?

— Нет, они живые, — сказал Эммет, лаская кота. — Мурлыканье — это как живой детектор лжи, встроенный в их тела. Когда коты счастливы, они не могут это скрыть, даже от самих себя. Они ничего не могут поделать с собственными телами.

Джоан фыркнула:

— Это вы так думаете. Они часто включают моторчик, когда им что-то нужно. Это же кошки. Людям всегда кажется, что они все знают про животных, но я бы не поручилась. Говорю вам, кот всегда себе на уме. Я еще не разобралась, но уверена, что они такие. Ну да бог с ним, подпишите вот здесь и забирайте кота. Это будет испытательный срок, пока мы все не проверим. Не думайте, что я вам не доверяю, но мы бы папу римского проверяли, если б ему взбрело в голову взять у нас зверя. Это мое первое правило — прежде чем кому-то доверять, постарайся застать его врасплох. Я вам принесу коробку.

Эммет прижал кота к плечу и наклонился, чтобы подписать договор. Кот проснулся, замурлыкал громче и мокрым, твердым носом уткнулся Эммету в шею. «Нет, это не притворство», — подумал Эммет и неуклюже поставил подпись. Лицо уже чесалось от кошачьей шерсти.

Джоан вернулась с коробкой с газетами.

— Так ему будет удобнее. Хуже нет носить котов на руках по улице. Стоит им испугаться, как они вонзаются в вас когтями, и только их и видели.

Она проверила подпись и сама подписалась внизу.

— Ну, вот и готово. — Казалось, она хотела задержать его подольше, но не знала как. Эммет не понимал, то ли она еще сомневалась, отпускать ли кота, то ли просто скучала здесь одна.

Эммет взял коробку подмышку и прижал к боку. Кот, потеряв равновесие, соскользнул в угол. Эммет выровнял коробку.

— Ну что ж, не забывайте нас, — уверенно сказал он, надеясь, что Джоан передумает заходить, увидев, что этот визит его не беспокоит.

Джоан проводила его до двери с Голубкой на руках.

— Ну, вы знаете, где меня найти, если все-таки надумаете взять собаку. Собака вам поможет, — прибавила она и помахала Эммету лапой Голубки.

Эммет поблагодарил, вышел наружу и вздохнул с облегчением. Что бы он ни делал, даже простейшие вещи, стоило ему невероятных усилий и казалось тщательно продуманным, словно преступление.

«Не вижу, почему мне нельзя завести кота, — успокаивал себя Эммет по дороге домой. — Я же ничего плохого не сделал». Однако беспокоился он так, будто совершил что-то нехорошее.

Эммет прибавил шагу, прижимая коробку к себе. «Я просто пытаюсь исправить положение. Хочу, чтобы все было как надо», — твердил он про себя, мечтая, как кот успокоит собаку. По крайней мере, он в кои-то веки постарался предотвратить катастрофу. Он представил себе, как много пользы принесет этот первый отважный шаг. Если собака успокоится, его собственный страх улетучится быстрее.

Приближаясь к дому, Эммет услышал знакомый одинокий вой. «Мой план сработает», — подумал он и взбежал по лестнице. В спешке открывая дверь, он резко опустил коробку на пол, кот крякнул и заскреб когтями, стараясь сохранить равновесие. Закрыв за собой дверь, Эммет успокаивал себя мыслью, что в последний раз слышит этот безумный вой.

— Да, да, да, я дома, — пробормотал Эммет, и собака заворчала от радости. — Ты опять выла, ай-яй-яй. — Но собака так радовалась, что не замечала укора. Она восторженно скалила зубы.

— Догадайся, кто там? — с гордостью сказал он, постучав по коробке. Он поставил коробку на пол и приказал собаке сидеть. Собака нетерпеливо задрожала, тихонько поскуливая, как обычно делала, предвкушая угощение.

— Подожди, — приказал Эммет, удерживая ее и закрывая ей глаза рукой. Другой рукой он открыл коробку.

Кот высунул сонную голову. Осмотрелся и в нескольких футах от себя увидел взволнованно трясущуюся собаку. Кот зашипел и с пронзительным воплем выпрыгнул из коробки, угрожающе дергая хвостом, словно взбешенный тигр.

«Ррав», — один раз гавкнула собака, будто поддразнивая пришельца. Кот взлетел в воздух и спланировал через всю комнату, как в приюте. Он приземлился в холле, на приличном расстоянии от Эммета.

Эммет пошел его искать, надеясь, что кот отсиживается в соседней комнате. Но там кота не было. Его не было ни в столовой, ни на кухне. Эммет сжал губы и зачмокал, изображая мышиный писк. Сообразив, что кот исчез, он запищал совсем жалобно. «Он должен быть где-то здесь», — твердил себе Эммет, осматривая мебель, заглядывая в каждый шкаф, в унитаз, в каждую комнату.

Кот как сквозь землю провалился.

Эммет почувствовал легкий сквозняк из столовой, где окно было приоткрыто как раз настолько, чтобы кот легко проскользнул на улицу. Сетки на окне не было. «Неужели он…» — Эммет высунулся из окна и посмотрел, нет ли на асфальте кошачьего трупа.

Громко зазвонил телефон. «Это из приюта, — подумал Эммет, застыв от ужаса. — Джоан что-то забыла мне сказать». Он знал, что, если возьмет трубку, она по его голосу обо всем догадается. Станет его подозревать, подумает, что Эммет настолько жесток, что и часа не утерпел. А если он не возьмет трубку, Джоан решит, что он ушел, оставил кота наедине с собакой. Она сразу поймет, какой он безответственный. В следующий свой выходной она, возможно, придет пораньше и проследит, как Эммет выходит из дома, а потом посчитает, сколько часов он отсутствовал.

«Ну вот, как быстро я все испортил, — отругал он себя и выскочил из квартиры. — Теперь еще и Джоан будет меня преследовать», — думал он, вспоминая, как подписывал договор, и эта бумага сразу показалась ему зловещим признанием.

— КОТ…КОТ…ПОЖАЛУЙСТА…КОТ…ВЕРНИСЬ! — истерично выкрикивал Эммет молчаливым стенам домов. Он запер собаку в доме и теперь бегал по улице, осматривая кусты, в которых мог бы скрываться кот, если успешно приземлился.

Из окон квартиры доносился пронзительный вой. Эммету раньше не сознавал, насколько этот вой ужасен, как он усиливается до крещендо, потом стихает до хныканья, которое, кажется, вот-вот смолкнет, но через мгновение снова набирает силу, и каждая волна все безутешнее.

«Убью собаку», — подумал Эммет, прислушиваясь. Он представил себе, как прижмет ее к полу и схватит руками за горло.

«Но ее глаза будут меня преследовать». — Он представил, как ее морда исказится от ужаса предательства, когда она вдруг поймет, что человек, которого она любит больше всего на свете, желает ей смерти. Эта картина омрачит ему всю жизнь.

Из-за куста выскочила крыса, а Эммет уже обрадовался, что нашел кота. Ничто вокруг больше не шевелилось. Эммет забеспокоился, что его копошение в кустах привлечет внимание соседей.

«Нет, легче обмануть Джоан насчет кота, чем вынести этот безумный вой, да еще в такой поздний час». Он скажет ей, что по дороге домой воры выхватили у него из рук коробку. Он заставит себя плакать в трубку. Попросит другого кота, и чтобы она сама проводила его до дома. «Я заставлю ее поверить мне, она поверит мне», — монотонно твердил он, возвращаясь в квартиру.

Собака так расстроилась, когда хозяин ушел, что даже не заметила, как он вернулся. В квартире ее вой был просто невыносим — казалось, ее пытают.

— Иди сюда, иди сюда, — позвал Эммет, вбегая в гостиную и обнимая ее.

На диване в боевой позе стоял кот. Он больше не шипел.

«Значит, он прятался в чулане», — подумал Эммет, успокаивая собаку. Та бегала кругами: от него к коту и обратно, тыча в обоих носом.

Кот ни разу не дрогнул, когда она к нему подбегала. Он уже отстаивал свою территорию и всем своим видом показывал, что он у себя дома.

Теперь они будут жить втроем.

Собака запрыгнула Эммету на колени. Кот на полу прикрыл глаза и включил свой моторчик. Он осклабился, подбираясь ближе, и потерся о джинсы Эммета, оставив в воздухе шерсть, светящуюся, как от радиации.

11

Выходя с собакой на полуночную прогулку, Эммет не выключил свет в спальне. Он еще не мог рисковать, оставляя ее дома одну. Появление кота ничего не изменило. Даже когда собака мирно сворачивалась калачиком на диване, глаза ее бегали под закрытыми веками, и, стоило Эммету потянуться за курткой или просто заправить рубашку в брюки, она бросалась к двери и так яростно скреблась, что из-под лап разлеталась деревянная стружка. Потом она откашливалась, как бы прочищая горло для грядущего воя.

На улице Эммет намотал поводок на руку, глядя на свои освещенные окна. Он размышлял, стоит ли вернуться и выключить свет. Может, без света квартира будет казаться естественней? Совсем недавно он узнал о своих соседях кое-что новое, и это заставило его усилить бдительность.

Неделю назад он открыл дверь и увидел, что миссис Дью на улице раздает какие-то листовки. Даже с десяти футов он смог прочитать заголовок печатными буквами: «Уничтожим вредителей».

Эммет в последнее время раздумывал, как изменить тактику общения с соседями. Он решил сбить их с толку дружелюбием, однако они не поддавались и, завидев его на улице, безразлично спешили мимо. Атакованная вредителями миссис Дью была стационарным объектом, и Эммет с улыбкой приблизился к ней.

— Тараканы? — спросил он, показывая пальцем на листовки.

— Можно сказать и так, — пренебрежительно ответила миссис Дью. Она протянула листовку пожилой чете, которая приветствовала ее улыбками.

Эммет обошел соседку и встал сбоку, не давая ей повернуться к нему спиной.

— Они неуничтожимы, — шепнул он ей на ухо. — Они древние, как динозавры. Что-то мне подсказывает, что мы должны обращаться с ними уважительно. По крайней мере, они прожили на земле дольше нашего. К ним можно относиться хотя бы как к мигрантам. — Эммет выдавил смешок.

— Марджори! — окликнула миссис Дью женщину в голубом халате в цветочек. Пока женщины разговаривали, Эммет отошел, чтоб они не подумали, будто он подслушивает, но в то же время чтобы миссис Дью не могла от него улизнуть. Время от времени женщины оборачивались на него, будто мечтали, чтобы Эммет ушел.

«Это мой шанс остаться победителем, — подумал Эммет, удерживая позиции. — Если я сейчас сдамся, никогда больше не найду в себе сил продолжить борьбу». Он наклонился и выдернул из трещины в асфальте два сорняка. На случай, если миссис Дью заметила, Эммет рукой смахнул грязь с асфальта и вытер ладонь о рубашку.

Едва Марджори отошла, Эммет потянул миссис Дью за рукав.

— Я где-то читал, что тараканы — единственные живые существа, способные выжить после ядерной войны. То есть мы все сгорим, а их внутренние органы смогут противостоять чему угодно, даже атомному взрыву. Однако не отчаивайтесь. Я знаю прекрасный способ их вывести. Радиация нам не поможет, но если вы насыплете дома борной кислоты, их тела мигом изничтожатся. Даже мусора не останется. Нет, они, конечно, не взорвутся, просто сгниют изнутри.

— О чем вы говорите?

— Я нечаянно заметил заголовок вашей листовки. О вредителях. — Эммет попытался заглянуть в листовку, но миссис Дью прижала бумаги к груди. Он с надеждой улыбнулся. «Если я заставлю ее дать мне листовку, моя жизнь изменится», — загадал он, будто сорвал четырехлистник клевера.

— Меня люди беспокоят, а не насекомые. У меня дома нет насекомых.

— И у меня нет, — солгал Эммет, вспоминая полчища тараканов, прячущихся среди газет в пустой комнате. — Просто я читал об этом в журналах. У меня есть специальная папка с полезными советами, я ими всегда пользуюсь в случае необходимости. Ведь ко всему нужно быть готовым, не так ли?

— Потому я и потею сейчас на солнце, — сказала миссис Дью, изучая свои листовки. Она в десятый раз осмотрела Эммета, задержав взгляд на серой футболке, висящей на нем, как пижама. — Думаю, вам тоже можно дать. — Она неохотно протянула ему листовку. — Мы готовим собрание на следующей неделе. Хотим, пока не поздно, совместными усилиями выселить жильцов из 202-го. От них ничего хорошего не жди. — И она пантомимой изобразила укол в вену. Даже перевязала себе руку невидимым резиновым шнуром. Потерла пальцы, изображая деньги.

— Но как мы это докажем? — с воодушевлением спросил Эммет.

— А как мы можем не знать, что происходит прямо перед нашими окнами? — Она сделала многозначительную паузу, как бы намекая на секрет, известный только им двоим.

Эммет густо покраснел. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда обвиняли другого. Даже когда в его присутствии ругали незнакомца. Если мимо проезжала полицейская машина с ревущей сиреной, Эммет задерживал дыхание, пока она не исчезала из виду. Давным-давно он запомнил наизусть номера всех домов в своем квартале, но на всякий случай, чтобы миссис Дью не связывала его с правонарушениями, спросил:

— А что это за дом, 202?

— Серый, углом к вашему. Я бы сказала, вы проходите мимо по десять раз на дню. Со своей большой собакой. И хочу добавить, в такие часы, когда приличные люди уже спят.

— Я болен бессонницей, — сказал Эммет. — А люди, страдающие бессонницей, знают, что эта болезнь не легче любой другой. — И бесстрашно прибавил: — А раз вы знаете мой распорядок дня, значит, и сами страдаете бессонницей.

— Изредка, — призналась миссис Дью, глядя в землю. — Просто люди много чего говорят. Так и узнаешь обо всем.

— Разговоры бывают сплетнями, — жалобно отозвался Эммет. — Люди иногда ошибаются.

— Да, возможно, — нахмурилась Дью.

— Хорошо, увидимся на собрании. Во всеоружии, как говорила моя мама.

Миссис Дью фыркнула и протянула листовку женщине с коляской. К коляске были привязаны розовые воздушные шары.

Эммет побежал домой, радуясь, что его приняли. «Я выиграл», — ликовал он и представлял себе званые ужины с присутствием всех соседей. Воображал, как они будут умолять его дать им совет по воспитанию капризных детей. Раздумывал, не предложить ли им услуги воспитателя, тем самым поправив бюджет.

Несколько дней Эммет перечитывал листовку, пока не выучил ее наизусть. Он держал под неусыпным надзором здание через дорогу, словно это была его работа. Ему хотелось проследить за всем, что происходит в 202-м, чтобы на собрании удивить соседей своей бдительностью. И тогда они, возможно, примут его в свою компанию.

По утрам жалюзи были опущены. В доме как будто спали. Но поздно ночью у крыльца собирались группки людей, которых Эммет раньше никогда не видел. Хозяйка приглашала их войти одного за другим и через несколько минут с улыбкой провожала. Держалась она невозмутимо. Единственной подозрительной деталью были длинные рукава, даже в жаркие дни. Эммет представлял себе ее руки в синяках и следах от игл. Он ни разу с ней не заговорил, но несколько раз приветливо помахал рукой, надеясь, что, если миссис Дью удастся выселить эту женщину, та не догадается, что Эммет способствовал этому.

Но сегодня вечером, когда Эммет готовился выйти из дому с собакой, женщина из 202-го постучала в дверь.

— Привет, — сказала она, заглядывая в коридор. — Я Анита, живу через дорогу. Вы не могли бы одолжить мне молоток?

Эммет замялся. Как-то нагло с ее стороны приходить к незнакомцу за молотком. Могла бы попросить у знакомого соседа. Хотя, может быть, от нее все шарахаются.

Собака протиснулась в коридор поприветствовать гостью. Эммет оттянул ее за ошейник, и женщина ловко проскользнула в гостиную. Обошла всю комнату.

— Большая квартира, — восхитилась она.

— Мне требуется много места, когда ко мне приезжают дети. — Эммет надеялся, что, если эта женщина опасная, возможно, она запомнит, что дом часто полон невинных детей. Она осмотрела его руки, на которых не было обручального кольца.

— Я разведен, — сказал Эммет. — Но с детьми вижусь как можно чаще. У меня трое.

Женщина подошла поближе и уставилась на его нижние веки, пытаясь вычислить возраст. Эммет попятился.

— Так вы, похоже, еще молоды.

— Слишком молод, — значительно произнес Эммет. Потом добавил: — Но когда ты влюблен…

Он показал на фотографию крестников.

— Милые мальчики. Блондины такие, — сказала она.

Эммет смущенно потрогал свои каштановые волосы.

— Боюсь, у меня не доминантные гены. — Он изобразил смешок.

Женщина прошлась по комнате, провела пальцем по полке со стерео, как будто проверяла, нет ли на ней пыли.

— Сколько комнат?

— Только три, — сообщил Эммет. Двери в остальные комнаты были закрыты. — А это в основном чуланы. В них удобно хранить игрушки. Я принесу молоток.

Вернувшись, Эммет увидел, что Анита изучает фотографии на стенах. Она показала пальцем на снимок Сьюзен, его подруги по колледжу.

— Это ваша жена?

— Моя жена умерла. — Женщина открыла было рот, но Эммет ее перебил: — Я хотел сказать: для меня умерла. У меня нет ее снимка. Нет смысла копаться в прошлом. То, что умерло, мертво. Так я обычно говорю.

— Ну да, — неуверенно проговорила Анита, разглядывая коллекцию пластинок.

Эммет протянул ей молоток.

— Вот, возьмите насовсем, у меня их несколько.

— Как мило. Извините, что побеспокоила, но хоть познакомились. То есть, когда я сообразила, что у нас дома нет молотка, решила зайти к вам и заодно познакомиться.

— Пусть это будет мой подарок. В знак добрососедства. Может, когда-нибудь и мне придется что-то у вас попросить.

— Может быть. Но вы, кажется, неприхотливы.

Эммет шел за женщиной шаг в шаг, пока она осматривала его имущество. Она делала это с таким видом, будто бродила по магазину. Всякий раз, когда Эммет загораживал ей обзор, она вытягивала шею и смотрела на что-нибудь другое. Они протанцевали несколько таких осторожных па, и наконец он сказал:

— Мне пора гулять с собакой, я вас провожу?

— Я часто вижу, как вы с ней гуляете поздно вечером. Я, бывает, не могу уснуть и сижу у окна. Вы по четыре часа бродите.

Эммет побледнел. Значит, кто-то все же за ним следит.

— А вы уверены, что это я? Я почти всегда сижу дома, вдруг дети позвонят. Так они меньше переживают, что семья распалась.

— Может, и не вы, но ваша собака такая огромная. Ее ни с какой другой не спутаешь. — Анита вроде искренне смутилась.

— Да ничего, все ошибаются. У моей собаки есть брат. Он живет за углом. У одного студента. — После каждого предложения Эммет делал паузу, ища в лице женщины признаки доверия. Он громоздил ложь за ложью, а выражение ее лица не менялось.

Она погладила собаку по носу — на морде было необычное белое пятно, напоминающее полумаску. С ним собака казалась злобной, когда была неподвижна.

— Они близнецы, — сказал он.

— Близнецы? — Анита удобно устроилась в мягком кресле и положила ногу на ногу. В комнату вошел только что проснувшийся кот и прыгнул ей на колени, словно они уже знакомы. Анита рассеянно его погладила.

Эммет поморщился. Чем дольше она сидела, тем больше интересовалась его жизнью. Он изо всех сил старался сохранять спокойствие, мозг бурлил.

— Да, — сказал он, будто слушая себя со стороны. — Как там их называют? Двуяйцовые? Однояйцовые? Не помню.

Эммет мучительно вспоминал все тонкости лжи, которой уже напичкал эту женщину. От напряжения у него закружилась голова. «Я сказал ей, сколько у меня комнат? Я сказал ей, кем работаю? Сказал, как меня зовут? Сколько у меня детей? И где они живут?»

— Вайоминг, — пробормотал он и сам засомневался, произнес ли это слово вслух.

— Что? — Она явно вздрогнула.

— Вайоминг. Так зовут брата. Странное имя для собаки, правда? Но мою собаку зовут Голубка, так что мне ли судить об именах. Мальчик хорошо за ней следит. То есть за н-н-ним, за псом. Много с ним занимается, как вы могли заметить.

Анита легонько постукивала молотком по своей ладони.

— Действительно смешное имя.

Эммет попытался отвлечь ее внимание от себя.

— А вы чем занимаетесь?

— А разве это имеет значение? — с чувством сказала она. — Всем вокруг нужно обязательно знать, чем ты зарабатываешь. Всем плевать, что ты за человек, и, чтобы с тобой заговорить, им сначала надо взглянуть на твой банковский счет. Как этим старым каргам. Вечно лезут не в свое дело. Меня от них тошнит.

— Простите, — сказал пристыженный Эммет. — Я тоже не люблю, когда лезут в мою жизнь.

— Нет, это вы простите. Я так бесцеремонно ворвалась в вашу квартиру. Вообще-то мы занимаемся экспортом. Мы сделали бизнес на пустом месте. Хотите познакомиться с моим мужем? Приходите к нам ужинать во вторник.

Эммет присел на подлокотник дивана и тут же встал, прошел к окну. Присел на край полки около стереосистемы, дрожащая нога застучала по шкафу. Он снова встал. Сел. Анита не двигалась, только левой рукой гладила кота. «Может быть, миссис Дью ошибается, — подумал Эммет. — Может быть, Анита — всего лишь жертва чьих-то навязчивых подозрений». Он попытался прочитать что-то в ее глазах, уловить какие-нибудь намеки или знаки, которые раскрыли бы ее секреты.

— Во вторник, говорите? — неуверенно спросил Эммет. Он представил себе дружбу с Анитой. Эммет давно не общался ни с кем, кроме брата. Но даже знай он ее лучше, он не смог бы перестать ей врать, не отважился бы рассказать, во что превратилась его жизнь. «Не могу рисковать», — решил он.

Анита поднялась с кресла с котом на руках.

— Или в среду. В любой день на следующей неделе. Мы почти всегда дома. Только предупредите заранее.

— Во вторник приезжают дети. Мы так редко бываем вместе, не хочется выходить.

— Вы можете взять их с собой.

— О нет. Они очень привередливы. Сведут с ума любую хозяйку.

— Тогда я сама как-нибудь к вам забегу. Когда ваши дети уедут.

Эммет потянулся пожать ее руку на прощание, и пальцы наткнулись на стальной молоток. Эммет потряс его, будто клешню.

Он смотрел из-за шторы, как Анита пересекает улицу. Она долго открывала все замки на своей двери. У входа ее встретил мужчина в мотоциклетной куртке. Он что-то шепнул ей на ухо. Она ответила. Мужчина покачал головой, и Анита еще что-то сказала. Мужчина кивнул и пошел за ней в дом. Эммет подождал, когда за ними закроется дверь, и потянулся за собачьим ошейником.

— Быстро, — сказал он. — Пока ей некогда смотреть.

Он торопился по ступеням и вдруг оцепенел, увидев голый свет в спальне. Зря он не купил переключатели, которые автоматически включают и выключают свет в разных комнатах, будто семья перемещается по дому. Но сейчас поздно об этом думать. Собака тянула поводок. Эммет безнадежно оглянулся на дом. «Оставить или выключить?» Он не мог решить. Оставил как есть.

По дороге к реке он шел мимо соседей, которые выбрались подышать воздухом в конце душного дня. Гигантские тени Эммета и собаки растянулись на асфальте на много ярдов вперед, будто животное и хозяин преследовали двух худышек, куда бы те ни двигались. Если кто-то приближался сзади, чужая тень догоняла и накрывала тень Эммета, и ему казалось, что его преследуют с двух сторон. Он попросил собаку поторопиться. Та радостно прыгала и играла с ним, хватаясь зубами за поводок.

— Давай, бегом, — шепнул ей Эммет. Они уже не останавливались на перекрестках, и тормоза машин визжали вслед. Рубашка Эммета потяжелела от пота, они с собакой бежали к причалу, мимо проституток и торговцев наркотиками, стоящих на своем посту у реки.

Добежав до воды, Эммет вцепился в сетку и выронил поводок. Собака с лаем бросилась на забор, помчалась между машинами, тычась мордой в дверцы, дыша в окна. Всякий раз, когда Эммет звал ее, она ложилась на землю, подпускала его к себе на фут и снова бросалась в темноту. Мусор в реке мерно постукивал о цемент. Где-то неподалеку слышались редкие всплески и смех.

Эммет пошел за собакой, которая удалялась по пирсу. «Вернись», — позвал он. Она совсем исчезла из виду. Эммет заставил себя идти за ней вслед. Чем дальше он шел, тем больше появлялось на пирсе продавленных деревянных досок, откуда на ноги плескала вода. На полпути Эммет чувствовал себя, словно у самого опасного края. От реки поднимался туман. Из него то и дело появлялись силуэты людей, словно окутанные огнем. Некоторые окликали его, подзывали жестом, заманивая в туман. Собака то ныряла в дымку, то выныривала, тихо звеня ошейником, словно колокольчиком.

Вдруг она завизжала и вылетела к нему из облаков, поджав хвост.

— Что, извиняешься теперь? — Эммет обнял и прижал к груди ее трясущееся тело. Он побежал обратно и потянул ее за собой, закрыв глаза. Он прыгал по доскам, затаив дыхание, и молился о том, чтобы они не рухнули слепо в воду.

Эммет лег отдохнуть на цементную плиту у пирса. На автостраде мелькали сирены. Один за другим автомобили въезжали на стоянку, расположенную вдоль сетки, освещая Эммета фарами, и ему казалось, что это полицейские фонари пригвождают его к забору.

«Куда же мы пойдем? Домой?» — в сотый раз подумал Эммет. Тишины дома он боялся еще больше, чем улицы.

Как мертвили его слепота, и борьба с собой, и раздвоенность, от которых тело в страхе ходило ходуном. Гладя собаку, Эммет вспоминал себя десять лет назад; он тогда принимал наркотики, крался по коридорам бабушкиного дома, прятался в своей комнате. Он вспомнил чувство, когда щекочущие химикаты поглощали его целиком. Минута тянулась медленнее часа, и он боялся, что проглотил слишком много таблеток и теперь его мышцы сведет параличом, он на всю жизнь останется прикованным к креслу.

Эммет боялся, что его обнаружит бабушка. Он мерил шагами комнату и твердил про себя, что скоро станет инвалидом. На рассвете ему удавалось себя убедить, что он научится мириться со своим состоянием. Он заново учился говорить нормально, а его голос многократно отражался в голове, точно разговор сквозь толщу воды, и так до тех пор, пока он не засыпал. Но каждый раз он в конце концов засыпал, и наркотик отпускал его. А сейчас все по-другому. Эммет жил так, словно проснулся в одну из тех ночей, и ни сон, ни время его не спасут.

Эммет позвонил Джонатану из будки таксофона. Ответил Джонатанов спокойный голос на автоответчике. Эммет решил оставить сообщение, в котором будет вся правда о его теперешней жизни. Он подобрал слова, которые отразили бы его вымотанность: жалкий, лишенный формы, испуганный до смерти. Но произнесенные вслух, слова казались плоскими и пустыми. Эммет представить себе не мог, как объяснить человеку, который живо ощущает себя, что его собственное тело пустеет и блекнет с каждой секундой.

«Я не смогу объяснить, что бы ни говорил», — подумал Эммет и еще раз произнес слова вслух. Они прозвучали фразами на непереводимом языке. Никакие слова не выразят этот бесконечный кошмар, в который превратилась его жизнь.

«Мне нужно научиться с этим жить», — решил Эммет. Так же он думал когда-то давно, боясь передозировки и паралича. Он положил трубку, дернул собаку за поводок и направился домой. До рассвета всего четыре часа. Он сумеет дождаться.

По пути домой он вспомнил, как часами лежал без сна после бабушкиных рассказов о кораблекрушении в Южной Африке. Он представлял себе, как корабль разбивается вдребезги, все обломки исчезают под водой, и остается лишь океан и недосягаемый берег. Интересно, думал Эммет, как долго дедушка плыл, прежде чем надежда оставила его.

Как ему, наверное, хотелось соскользнуть вниз, в глубину, и перестать плыть, повинуясь уставшим мышцам. Но некий инстинкт помимо желания, неодолимая плавучесть выталкивали тело, не давая ему утонуть. В воображении Эммета появлялась голова, она на миг выныривала, чтобы потом снова погрузиться, и так она выпрыгивала несколько раз, пока не обрела свободу плавать по волнам уже мертвой.

«Я — это он, только выброшенный на мель», — подумал Эммет, представляя себе, как дедушка потерялся в синем море и ждет, когда же все кончится.

12

Подойдя к дому, Эммет остановился у живой изгороди на углу — посмотреть, есть ли кто на улице. Все окна темны, только на верхнем этаже 202-го горел свет. Наклонив голову, будто спасаясь от проливного дождя, Эммет побежал к своему крыльцу.

Поворачивая ключ в замке, Эммет слышал умиротворяющее урчание кондиционера. Через стекло он заметил, что дверь коридорного чулана валяется на полу, будто ее сорвало ветром.

«Неужели я пропустил бурю? Я ведь был всего лишь в нескольких кварталах отсюда. — Он открыл дверь, прислушиваясь к скрежету замка. — Ураган. Тут, видимо, прошел ураган», — думал Эммет, входя.

Эммет снял с собаки поводок и погладил ее, как всегда, возвращаясь с прогулки.

— Понравилось гулять? — спросил он. Тоже часть ритуала — будто они по полночи где-то шатаются исключительно ради собаки.

Эммет наступил на упавшую дверь, точно она всегда так лежала. В полутемном коридоре послышалось цоканье собачьих когтей по голому полу. Собака побежала на кухню выпить воды, поскользнулась и врезалась в дверь.

Эммет двигался спокойно. Он включил верхний свет и испугался его наготы. Он успел привыкнуть к прозрачности уличных фонарей. Секунду Эммет видел голые белые стены, совершенно пустые, остались только гвозди, на которых еще недавно висели фотографии и картины.

Эммет зажмурился и стал считать в уме. Он следил задыханием: как движется диафрагма, как воздух наполняет легкие, а потом выдувается изо рта, словно дым.

«Я буду считать, и ничто меня не остановит», — решил Эммет, надеясь, что это поможет мозгу отвлечься от внезапной мучительной слабости.

— Один… два… — Он открыл глаза на счет три, но не остановился: — Четыре… пять… — продолжал он, осторожно озираясь. Мелькнул большой неровный прямоугольник пыли там, где стоял диван. Пятно походило на обведенный мелом силуэт трупа.

Эммет снова закрыл глаза и начал слепо разворачиваться, считая, пока не оказался перед полками у окна.

— Тридцать шесть… тридцать семь… — не торопясь продолжал он. Потом слегка приоткрыл веки: — Сорок один… сорок два, — и глянул туда, где стояли книги и стереосистема. Пусто, с полки свисали только шнуры удлинителей.

«А что стояло здесь?.. а что тут было? — Он пытался вспомнить бывшее расположение вещей, поворачиваясь на каблуках и заглядывая в каждый угол. Свет слепил его, как стробоскоп. Скрутила вина. — Я, наверное, оставил дверь открытой. Это я оставил дверь открытой, — в бешенстве подумал он. — Я разобью стекло, чтобы выглядело так, будто они пролезли через окно. И никто не обвинит в этом меня». И тут он вспомнил, что живет один, и все украденные вещи принадлежали ему. Собака потерлась о его ноги.

— Полиция, — сказал Эммет, и собака завиляла хвостом.

Она хвостом ходила за Эмметом по квартире, пока он осматривал остальные комнаты. В спальне остался только матрас. Сама кровать исчезла вместе с постельным бельем. На полу, под стеной, где раньше висели карты, валялись черные, голубые и красные кнопки. Доску объявлений оторвали от стены, а коричневые обломки мягкой пробковой древесины, похожие на куски мяса, были разбросаны по полу.

На кухне собака с надеждой перевела взгляд от Эммета к мойке, но все полки были пусты. Исчезла даже вымытая посуда, которую Эммет поставил сушиться. В углу, где раньше стояли миски для животных, валялись только засохшие огрызки. Эммет открыл холодильник. На верхней полке стояла распухшая от влажности, покрытая инеем пачка пищевой соды.

Кота нигде не было видно. Эммет обыскал каждую комнату, открыл все чуланы и шкафы. В трещине шифоньера торчала открытка с видом Калифорнии, где когда-то жила бабушка. В чулане спальни, в углу, лежал рваный кроссовок без шнурка. Все остальные вещи, включая ботинки с деньгами, были украдены. В спальне матрас. На кухне холодильник. В столовой складной столик. В пустой спальне лежали нетронутыми стопки газет. Только спортивная полоса вчерашнего выпуска была развернута — видимо, кто-то задержался, чтобы проверить счет какого-то матча. Все остальное пропало.

Эммет остановился у лестницы в подвал.

— Я дома, — сказал он, надеясь, что кот выскочит оттуда и станет тереться о его ноги. Собственный голос отозвался эхом, словно в пещере.

Эммет боялся спускаться в подвал один. Что, если грабители, услышав, как он вернулся, спрятались там? Что, если они захватили кота в заложники и сейчас держат его за горло?

— В полицию, — повторил Эммет. Он подошел к стене, где раньше висел телефон, но сейчас там была только железная подставка, прикрученная к стене шурупами. Значит, он не сможет позвонить в полицию. Металлический шнур таксофона во дворе был аккуратно отрезан какими-то вандалами еще несколько месяцев назад, и никто его не заменил.

— Что же нам делать? — сказал он собаке. Они стояли рядом на крыльце. Эммет решил, что ничего не скажет брату, пока не разузнает наверняка, что случилось. Он увидел, что в спальне дома напротив горит свет. Там жила старуха, умирающая от рака. Эммет не посмел ее тревожить — возможно, она уже погрузилась в сон, свое единственное безболезненное состояние.

Он осмотрел ближайшие дома. Все были темны, кроме верхнего этажа 202-го. Наверное, Анита заработалась допоздна. Эммет подумал, что в этом городе можно найти миллион подозреваемых в краже. Накатила слабость. Это могли быть незнакомцы, или хозяин дома, решивший отомстить за неуплату, или миссис Дью с ее комитетом бдительности проследили за ним и забрались в дом, или Анита организовала против него тайный заговор. Но ему нужна была помощь, и у Аниты сейчас эту помощь легче всего получить. Если Эммет позвонит в дверь к незнакомым людям, они подумают, что он злоумышленник. Он запер собаку в квартире и перешел на другую сторону улицы.

Анита открыла дверь так быстро, словно ждала его.

Рубашка Эммета была в пятнах от пота. Он смущенно прикрыл их руками.

— Ого, привет, — удивленно, но не враждебно сказала Анита. На ней было то же самое платье, в котором Эммет видел ее недавно.

— Мне нужно позвонить.

— Позвонить? Услуга за молоток?

— Да. То есть нет. Всё украли.

— В смысле? Как так? Я ведь была у вас всего несколько часов назад.

— Всё, — снова сказал Эммет.

Она провела его в гостиную. Все двери были закрыты. Целую стену загораживала огромная красная японская ширма: летящий с гор водопад. Эммет увидел беспорядочно сваленные за ширмой коробки.

— Вечно у нас не хватает места, чтобы все распаковать, — сказала Анита. — Недостаток городской жизни. Вечно места не хватает. Но, боюсь, сейчас мне не стоило этого говорить.

— Все, что у меня осталось, — это свободное место, — сказал Эммет и набрал 911. — Меня ограбили, — сообщил он женщине, которая взяла трубку.

Возможно, голос его звучал слишком жалко, потому что она сразу поверила, что он не врет.

— Где ты живешь, голубчик? Как тебя зовут?

Эммет сказал все, что требовалось.

— Ужасный город, правда, голубчик? Но со временем все наладится, — ласково прокудахтала она и повесила трубку.

— Могу я чем-нибудь помочь?

— Мне нужно поговорить с полицией.

— Я пойду с тобой, — сказала Анита и взяла куртку, лежавшую на туго перевязанной коробке.

Эммет помедлил, стараясь взвесить в уме свои подозрения: «Может быть, это она?» — подумал он, стараясь уловить в Аните признаки беспокойства. Он ничего не заметил. Мгновение, а может, и всегда, он сознавал, что никогда не выяснит, кто его ограбил. Ему не хотелось возвращаться в уничтоженный дом одному.

— Спасибо, — сказал он.

Эммет с Анитой ждали полицию на крыльце. Машина подъехала бесшумно, даже ее фары потушены. Эммет замахал руками:

— Это я. Я пострадавший.

Подошли двое офицеров. У каждого на бедре болтался громадный желтый фонарь.

— Я не закрыл дверь, — признался Эммет, не успели они и слова сказать. — Скорее всего. Это моя ошибка. Все пропало.

Он сопровождал их из комнаты в комнату.

— Да-а, — время от времени говорил один из них.

— А эта комната была пустой, — сказал Эммет, когда они остановились у входа в спальню с газетами. — В нее можно не заглядывать. Я просто собрал там газеты. Я кладу их на пол, когда рисую.

— Вы художник? — поинтересовался полицейский.

— Что-то вроде.

Они направили фонарики в подвал, осветив подрагивающую на сквозняке паутину.

— Мой кот пропал, — сказал Эммет.

— Как зовут?

— У него не было имени. Я еще не решил, как его будут звать. Он у меня недавно живет. На самом деле, он тут просто для того, чтобы собаке скучно не было. Она воет. Но не очень сильно, соседям не мешает, нет. Она просто хочет сказать, что одинока. Я кошек вообще-то и не люблю. Только не поймите меня неправильно, ему здесь было очень комфортно.

— Не бери в голову, парень, — сказал полицейский. — Так что еще, кроме кота?

Эммет попытался представить себе все предметы, которые находились в его гостиной.

— Стерео. Телевизор. Часы. Телефон. Ковры. Бархатный темно-красный диван. Три стеклянных флакона с серебряными крышками. Триста музыкальных пластинок. Две картины в золотых рамах вон на той стене. Фотографии. Стулья. Столы. Письменный стол. Журнальный столик.

— Не забудь про статуэтку, — вмешалась Анита. — Бронзовый такой жук.

— Да. Мне ее брат подарил. И еще хрустальная ваза. С цветами.

— И журнальный столик, — продолжала Анита. — И серебряный светильник. Тут же был серебряный светильник, да? В том углу.

— Да, — сказал Эммет. — У книжного шкафа. И фотоаппараты. И тарелки. — Он поднял голову. — Зачем воровать тарелки?

— В хозяйстве все сгодится, — заметил полицейский.

— Вся моя одежда. Тринадцать пар кроссовок. Миска для собаки. Миска для кота. Резиновый коврик, который под ними лежал.

— Можно мне лист бумаги? — робко спросил полицейский. — Ваш вызов пришел как внутренний, и мы подумали, нам ничего не понадобится.

— Простите, — Эммет посмотрел туда, где был письменный стол, — но у меня нет.

— Вот, возьмите, — сказала Анита, вытащив из кармана какую-то помятую справку.

— Еще компьютер, — сказал Эммет, вспоминая про спальню. — Карта. Принтер. Стол. Письменный стол. Будильник. Бюро. Шкаф. Магнитофон.

— Еще калькулятор был, — сказала Анита. — То есть я хочу сказать, у всех есть калькуляторы, да?

— Да. И зеркало в деревянной раме. И бумага. Карандаши. Марки. Конверты. Ластики. Кнопки и носки.

— Не спешите, — сказал полицейский, — ус покойтесь. Можете послать нам список вещей позже.

— Но позже я могу уже не вспомнить, — сказал Эммет. Пустота комнат уже казалась привычной.

— Да вспомните, вспомните, — уверил его полицейский. — Правильно настройтесь, и все. После шока память обычно возвращается. Поверьте мне, молодой человек, у вас шок. Потому вы и ведете себя так странно. Не принимайте близко к сердцу, я сталкиваюсь с этим почти каждый день. Мы же все люди, черт бы нас побрал. Теперь нам надо взять отпечатки пальцев. Вы что-нибудь трогали?

— Да, — сказал Эммет. — Я открывал двери, когда искал кота.

— В подвале есть свет?

— На стене выключатель, — сказал Эммет. — Но я там ни разу не был. Там что угодно может таиться. Скорее всего, мой хозяин хранит там свои инструменты.

Он провел полицейских к подвалу. Полицейские спустились, а Эммет задержался на последней ступеньке. Он похлопал в ладоши и позвал кота.

Полицейские включили фонарики, осветив дверь во двор. Там зияла огромная дыра, словно кто-то пробил дверь топором.

— Может, вы и оставили дверь открытой, но они проделали собственный вход, — сказал полицейский.

Эммет потрогал края дыры. Фанера была не больше дюйма толщиной. Вор и пальцем мог ее проткнуть.

— Я куда надо попал? — спросил кто-то сверху. В коридоре их ждал коренастый мужчина в темном костюме. — Отпечатки пальцев, — сказал он, показывая на черную кожаную сумку.

Мужчина обмакнул кисточку в бутылку с бледно-серым порошком. Он прошел к подоконнику у окна и обмазал кисточкой дерево. На поверхности проступили следы пальцев. Полицейский стал покрывать порошком всю квартиру Эммета, и всюду появлялись отпечатки: они взбирались по книжным полкам, по голубой эмалированной мойке на кухне, они покрывали все двери и выключатели. Всюду, на каждой поверхности проявились следы пальцев, ногтей и даже целых ладоней тех, кто побывал в квартире.

— Я лучше пойду, — сказала Анита. — Если я больше не нужна.

— Вы здесь не живете, леди? — поинтересовался полицейский.

— О нет, что вы. Я соседка. Я просто была здесь совсем недавно, — сказала она, поглядывая на полку, где стояло стерео. Мужчина посыпал ее по краю. Вдоль полки появилась дорожка отпечатков. Мужчина приложил к ним кусок пленки и посмотрел на свет.

— Тут некоторые очень хорошо получились.

— Если хочешь, заходите потом и переночуйте у меня, — сказала Анита Эммету. — Ляжете на диване в гостиной. Пока у вас все не утрясется, можете считать мой дом своим. Просто постучите в дверь.

— Ну вот, кажется, и все, — сказал мужчина, закрывая свою сумку. Он вытер руки о костюм, оставив полосы порошка на брюках.

— Не беспокойтесь за кота, — сказал полицейский. — Он, скорее всего, просто выбежал за дверь. Вернется. От котов не так просто избавиться. Однажды такой бредовый случай был. Кот моего сына выпрыгнул из машины в лесу. Вернулся домой через три недели. Страшный, как смерть, но живой. Они никогда не сдаются. Я лично их терпеть ненавижу, этих кошаков.

Эммет проводил полицейских. Их форма пахла табаком и моющими средствами. Он не хотел, чтобы они вот так его бросали.

— Как вы думаете, мне вещи вернут?

— Вряд ли, парень. Бьюсь об заклад, твои вещи уже на том берегу реки. Завтра вечером из твоих тарелок кто-то будет ужинать. У тебя есть документы на имущество? Можешь указать это в налоговой декларации.

— Ничего у меня нет. Все было в ящиках стола, а их тоже забрали. Я даже не смогу доказать, что у меня что-то было.

— Но и обманывать тоже не стоит, — сказал полицейский. — Возможно, будет расследование. Ситуация не из легких. Но подумай иначе: если бы сегодня ночью ты спал в своей квартире, то, возможно, был бы уже на том свете. Те, кто врывается в дом с топором, обычно свидетелей не оставляют.

Полицейские ушли, а Эммет застыл посреди гостиной. Собака села у его ног. Она все за ним повторяла. Подолом рубашки Эммет попытался стереть один пыльный отпечаток. Не получилось. «Интересно, они навсегда останутся? Чтобы вечно напоминать мне?» — подумал он.

Эммет представил себе, как воры ощупывают его вещи. Они теперь знают о нем все, а он никогда не выяснит, кто они. Они знают его имя.

У них информация о его банковском счете, записные книжки, тетради, письма, записи его телефонных разговоров. Они выкрали даже его фотографии и знают теперь, как он выглядит. Теперь любой незнакомец на улице может подмигнуть, проходя мимо, — он ведь прочитал все его записи, прослушал его пленки.

«О боже, подумать только, они теперь всё обо мне знают!» — подумал Эммет, холодея от стыда и ужаса. Он напомнил себе, что где-то в государственном компьютере какой-нибудь секретарь, вероятно, знает о нем не меньше. Но воры видели и то, что ни разу не покидало его дом. Они словно поселились у него в голове.

Эммет составил перечень всего постыдного, что было в ящиках стола. Воры, наверное, смеялись, копаясь в его вещах, окликали друг друга: «Эй, ты только посмотри на это!» Интересно, им было страшно? У них был план? Эммет восхитился отвагой воров, как они храбро зашли в дверь, с улицы, где полно людей. Наверное, один стоял за углом, готовый ударить Эммета по голове дубиной, если тот вернется слишком рано. Они украли кота, а может, убили и спрятали в квартире?

— Кот! — позвал Эммет.

Он заметался по комнатам, снова открывая все шкафы и чуланы. К рукам приставал графит, въедался в кожу. На ладонях четко проступила каждая линия, будто Эммета обвиняют в преступлении.

— Кот!

На кухне он снова открыл холодильник и осмотрел все отделения, даже маленький отсек для масла.

Наконец Эммет добрался до морозильной камеры. Он услышал шипение, точно пар под давлением выпускают, и чьи-то когти вонзились ему в спину. Эммет зашатался от боли и увидел рыжую вспышку: кот слетел с его спины и приземлился у входа в гостиную. Он попятился в угол, дергая задними ногами, словно боксируя. С клыков капала слюна, а на розовом язычке пузырилась пена.

Эммет приблизился.

— Прости, — сказал он, наклонился и погладил зверя по голове. Кот взвизгнул, словно его ударили, и хлестнул Эммета по носу левой лапой, а потом правой, по глазу. Он молотил его лапами, оставляя глубокие царапины: левой, правой, левой, правой; он продолжал, даже когда Эммет закрыл лицо руками.

— Перестань. Пожалуйста, перестань. — Собака лаяла, держась от них на почтительном расстоянии.

В последний раз царапнув Эммета по костяшкам пальцев, кот умчался в другой конец комнаты, презрительно фыркая.

Эммет вытер лицо рубашкой. На ткани остались тонкие полоски крови от царапин. Он снова осмотрел пустые стены и торчащие из них гвозди. На полке лежал шнур удлинителя. Полицейские забрали список вещей с собой.

— Сосредоточься, — громко и сурово приказал себе Эммет, пытаясь вспомнить, как уютно выглядела квартира все эти годы. Он хотел восстановить в памяти все, что успел продиктовать полицейским, но сейчас вспоминались только некоторые предметы. «Стерео, — подумал Эммет, — книги». Больше в голове ничего не было. Он начал снова: «Стерео». Он засомневался, как в те минуты, когда пересказывал Джонатану по памяти криминальные сводки, спотыкаясь и запинаясь, и факты казались все неправдоподобнее.

Чтобы прийти в себя, Эммет составил воображаемый список необходимых человеку вещей. «Одежда. — Он пальцем дотронулся до собственной кожи. — Телефон. Тарелка. Ложка. Глубокая тарелка. Подушка. Миска для кошки. Миска для собаки». Он пообещал себе, что завтра же все это купит. Он заставит себя пойти в банк, раз все деньги исчезли вместе с ботинком.

Эммет лежал поперек матраса, закрыв глаза. Даже при свете, закрывая глаза, он словно падал с другой планеты, кувыркался в пространстве.

— Мне нужно уйти отсюда, — сказал Эммет.

Кот вышел в коридор, задев его ноги. В шипении кота слышалась ненависть. «Он никогда не простит меня», — подумал Эммет. Он взял собаку с собой на улицу, опасаясь, что кот убьет ее, если они останутся наедине.

Эммет машинально направился к реке, прямо к таксофону. Уже почти рассвело. Он набрал номер брата. Пришлось переждать семь длинных гудков, прежде чем Джонатан сонно сказал «алло».

Слушая голос брата, Эммет пытался преодолеть свое молчание, но немота парализовала, не давая попросить о помощи.

«Это я», — молча твердил он, словно глядя на себя, суетящегося в телефонной будке, бледного и измученного, со стороны. Собака тянула поводок.

Эммет прикрыл трубку руками. «Я пропал», — подумал он удивленно. Он не представлял себе, что так ясно это осознает.

— Я пропал, — сказал он, в исступлении на сей раз, будто издали наблюдал гибель человека, которого не спасти.

— Алло! Кто это? Эммет? — с тревогой спрашивал Джонатан.

«Что я скажу ему?» — думал Эммет, слушая, как брат испуганно кричит в трубку.

Как он хотел, чтобы она вернулась. Эммет позволил мысли промелькнуть в голове, но самому себе боялся признаться, как он этого хочет. Или, может быть, не по ней он так скучал, может, то была дрожь нетерпеливого детского ожидания, что оставляло его, лишь когда она приезжала, чтобы забрать его с собой.

Она и не догадывалась, что каждый раз сын тайно молил ее об этом. Всякий раз он встречал ее, словно воплотившуюся мечту о побеге, даже зная, что она заехала всего лишь на разведку, что она явилась только отметиться, поиграть в жизнь по правилам. И всякий раз как быстро она понимала, что у нее не получается, как быстро исчезала, появлялась и исчезала вновь, пока не вернулась в последний раз, чтобы уйти навсегда.

Однажды она взяла его с собой кататься на лыжах.

Они висели в воздухе на подъемнике. Эммет попробовал опереться спиной на ее руку. От мороза его дыхание дымилось, а синтетические куртки стали такими твердыми, что казалось, если он прижмется к матери, они раскрошатся, рассыплются голубыми и фиолетовыми осколками.

Она сняла руку Эммета с перил:

— Давай, облокотись.

Он положил голову ей на плечо. Ее шарф был влажным от пота и тающего льда. Эммет закрыл глаза и втянул голову в плечи, чтобы согреться. Мать подняла его лыжные очки и протерла стекло. На солнце очки походили на дешевые зеленые стеклышки. Мать смахнула пальцем растаявшую снежинку из уголка его глаза.

Она склонилась так близко к его уху, что оно вынырнуло из онемения:

— Тебе весело?

Мать обняла его. Эммет открыл глаза и улыбнулся. Соприкоснувшись, куртки зашуршали, точно брезент о бетон.

Мать показала на водоворот разноцветных точек впереди.

— Людей все больше, — сказала она, и они понаблюдали, как цветные пятнышки взбираются на холм и перемешиваются.

Подъемник замедлил ход, кресла закачались. Они оказались на самой высокой точке — внизу сходились подножия двух горных склонов.

Мать прижалась к плечу Эммета, и он через куртку почувствовал кости ее руки. Такие крепкие, будто сквозь суставы кто-то продел тонкие стальные прутики. Мать болтала ногами. С каждым покачиванием их сиденья приближались к перилам в конце пути. И тут мать сильно отклонилась назад. Кресло затрясло. Она повернулась к Эммету с улыбкой.

— Как думаешь, мы умрем, если прыгнем отсюда?

Небо было бледное, словно продолжение сугробов. Белизна всюду, она закручивалась и замыкалась вокруг них.

Мать подняла защитную металлическую дугу на сиденье. Обняла Эммета, подтолкнула вперед, но удержала и, смеясь, притянула к себе. Они подтянули колени к груди, лыжи их дрожали, как сломанные пропеллеры.

Эммет прижался к матери, и на секунду ему показалось, что он мог бы упасть в пустоту, не сломав ни одной кости. Глядя на дымящиеся от ветра и снега вершины, похожие на Сахару, мать склонилась ближе и сказала:

— Смотри, кажется, они такие нежные. — Она сняла перчатку, взяла ее двумя пальцами, помахала ею у Эммета перед глазами и подмигнула — мол, смотри, фокус.

Потом она отпустила перчатку. Черная рука устремилась к сугробам, планируя большими безжизненными кругами, будто контролируя свой полет, но потом круги сбились, и она понеслась вниз, пронзая пустоту. Перчатку трепало, она почти оставляла за собой хвост черных клеток. Лети она так чуть дольше, наверняка полностью распалась бы на молекулы, но она упала в снег и сразу исчезла, точно кулак в тумане.

13

Кот что-то замышлял против Эммета.

После ограбления зверь вел себя очень беспокойно. Он шипел, едва Эммет или собака входили в комнату, то и дело отскакивал в угол и боком прижимался к стене.

Один кот знал, что именно случилось в ночь ограбления. Эммет пробовал ублажить кота, купив ему новую керамическую плошку и фланелевую подушку. Это не подействовало. Кот его не простил.

Всю ночь кот расхаживал по комнате и прислушивался. Он подслушивал телефонные разговоры Эммета. Он знал, какие звуки Эммет издает во сне, а их даже сам Эммет никогда не слышал. Мало ли в чем он мог признаться во сне. Кот точно знал. Эммета это пугало. Однажды он взял у брата магнитофон и поставил у изголовья — записать все, что будет происходить ночью. Эммет проспал пять часов. На пленку записалось только мягкое кошачье мурлыканье, будто зверь специально лег животом на магнитофон.

Кот знал об Эммете все. И с каждым новым открытием его походка становилась все более вороватой, его спина мелькала то здесь, то там на фоне штукатурки, а глаза никогда не закрывались, даже ночью.

Эммет только делал вид, что спит. Неделями он тренировался бесшумно и медленно дышать, беззаботно ворочаться, как всякий невинно спящий человек. Порой он даже специально бормотал во сне: имя, фразу, опасение. Эти слова должны были обмануть подозрительного кота и вызвать у него сострадание. Однако ничего не менялось. Зверь продолжал глазеть на Эммета, а иногда лапой хлопал по векам, будто ловил паука, стараясь не порвать паутину.

Когда Эммет ложился спать, кот дремал у него прямо на лице. Когда Эммет моргал, шерсть щекотала ему глаза. Но он научился замирать и не шевелиться. Он читал о людях в Африке, которые застывают, когда к ним в спальный мешок заползает змея. Они лежат, словно парализованные, пережидая, когда змея согреется и уползет. Эти люди прекрасно понимают, что такое паника и что в такой ситуации опасно даже дыхание.

Об Эммете и так уже слишком много знали. Он чувствовал, как все его секреты испаряются, будто влага с кожи, все поры раскрылись и выдают его беспокойство. Иногда он даже ощущал, как открываются и закрываются эти мельчайшие, едва видимые люки: тихонько постукивают, точно дешевые деревянные браслеты. В последнее время Эммет постоянно растирал руки и бормотал, что ему холодно.

После ограбления он перестал принимать почту. Сбил с толку всех своих корреспондентов. Он упросил секретаршу на работе, жившую недалеко от почты, принести ему бланк для меняющих место жительства. Эммет сказал ей, что его двоюродная бабушки решила переехать в другой дом престарелых и так больна, что не может сама пойти за бланком. Он смутно припоминал, как однажды сказал секретарше, что его мать и бабушка умерли, но о двоюродной бабушке еще ни разу не упоминал. У его бабушки ведь могло быть несколько сестер. Секретарше неоткуда узнать, что все они были монашками и давным-давно умерли в монастырях Франции.

Эммет аккуратно вписал в бланк свой старый адрес. В качестве нового адреса написал: «Вайоминг. Каспер, Главпочтамт. До востребования». Он долго разглядывал карту, прежде чем вспомнил, как однажды ребенком потерялся в этом районе во время снежной бури. Эммет надеялся, что Каспер — все такое же пустынное место, вряд ли кому-то придет в голову преследовать его там. А с другой стороны, этот город больше того, где Эммет живет сейчас, и там новичок не окажется у всех на виду. Он позвонил в справочную, уточнил почтовый индекс и записал в нужную графу: 82601. Через две недели почтовый ручеек высох. Не очень близким знакомым он разослал открытки, в которых сообщил о переезде. Сложнее было избавиться от близких знакомых. Со временем Эммет надеялся исчезнуть для всех. Но начать решил с кота. Кот, в свою очередь, тоже спешил поскорее выжить Эммета из дома.

Домовладелец больше не посылал писем с требованием оплатить квартиру. Теперь он вывешивал на двери подъезда предупреждения, подписанные чиновниками из муниципального управления, чтобы все соседи видели. Эммету в офис звонили из налоговой инспекции, требуя, чтобы он погасил долги. Эммет отвечал, что человек, которого они ищут, умер.

— При ограблении, — добавлял он. — Я удивляюсь, как вы об этом не читали. Этот случай был во всех газетах. Мы все в шоке. Такой безвредный был человек.

Несколько раз Эммет кричал в закрытую дверь темного кабинета, якобы обращаясь к секретарям:

— Кто-нибудь в курсе, что случилось с этим парнем, Эмметом? — Потом он прикрывал трубку рукой и считал до тридцати. — Тут говорят, что он переехал во Францию, — говорил он. — К своим тетушкам. Они монахини.

Эммет не знал, когда сборщики налогов догадаются позвонить директору его фирмы. Не знал, когда хозяин его выселит. Находясь в квартире, он старался как можно меньше двигаться. Собаке срезал когти под корень, чтобы они не цокали по деревянному полу. Выбрав день, когда хозяина не было дома, Эммет сменил замки на своей двери. Иногда поздно ночью ему казалось, что домовладелец возится с замками, пытаясь их открыть, но еле слышно, будто мыши топочут по стеклу.

После ограбления кот принес в дом блох. Теперь, когда мягкой мебели не было, они прыгали по полу и копошились в Эмметовых носках, словно личинки. Они нещадно заедали собаку. Эммет часами сидел на матраце и по одной вылавливал блох у нее на животе и у себя на ногах. Он зажимал блох двумя пальцами и бросал в банку с горячим аммиаком, а они сразу шли ко дну, как чаинки. Ноги от укусов выглядели отвратительно. Кот садился в сторонке и с недоумением наблюдал, как Эммет борется с блохами. Потом кот принимался чесать шею задней ногой, блаженно улыбаясь, и Эммет видел, как блохи разлетаются во все стороны и падают на пол.

Больше всего на свете Эммет хотел, чтобы кот убежал. Он специально оставлял заднюю дверь открытой, но кот сразу заподозрил неладное. Он садился на пороге и принюхивался. Когда Эммет подходил к двери, кот бросался обратно в квартиру. Неделю назад Эммет выманил кота на улицу с помощью рыбьей головы, купленной у мясника. Стоило ему бросить голову за порог, кот тотчас прыгнул за ней. Эммет захлопнул дверь. Кот промолчал, но всю ночь и весь день просидел, уставившись на дверь и не желая спать. Эммет чувствовал себя, как под домашним арестом. Наутро он сдался, опасаясь, что соседи увидят изможденного кота и пожалуются в приют для животных.

У кота появились знакомые. Однажды Эммет пришел домой и увидел четырех кошек, разгуливающих под его окнами. Он очень испугался, что все они набросятся на него. Они ведь понимали его язык, а он не представлял, что происходит у них в головах. Эммет все лето наблюдал за ними, слушал их вздохи, шипение и мяуканье, но ни на йоту не приблизился к расшифровке этих таинственных знаков.

Пока он различал только один звук. Когда кот был голоден, он шатался по кухне и понижал свой писк на октаву, повторяя одно и то же: мэа, мэа, мэа. Еще он хватал зубами свою миску и демонстративно ее переворачивал. Однажды кот начал делать это одновременно. Переворачивая миску, произносил: мэа. Миска стукалась о пол, пока Эммет не вышел из себя. Он пнул кота, как подушку. Зверь мертвой петлей вылетел в гостиную и спрятался под складным столиком. Он просидел там несколько дней, плевался и утробно ворчал.

С тех пор кот постоянно напоминал Эммету об этом инциденте. Но то было лишь началом их вражды. Однажды Эммет обнаружил, что уже четыре кошки, заметив его приближение, повторяют: мэа, мэа, мэа. Он их шуганул, но кошки скрылись в кустах и продолжали орать оттуда. Теперь каждый сосед знал, что Эммет мучает животных. Эммет сделал такой вывод, наблюдая, как продавец в бакалейной лавке дает ему сдачу. Обычно он давал деньги женщинам прямо в руки и всегда справлялся, как поживают их дети и мужья. Но как только подходила очередь Эммета, продавец оставлял деньги кучкой около корзины. Потом давил на педаль, включая конвейер. Эммету приходилось хватать монеты, чтоб они не разлетелись. Он судорожно собирал их одну за другой, стараясь делать вид, что так и надо.

Жена и сообщница продавца владела прачечной. Эммет был уверен, что эта парочка правит всей округой и что они проводят регулярные собрания своего штаба на соседней улице, в клубе, где окна закрашены черной краской. Всякий раз, когда Эммет не досчитывался сдачи, женщина говорила, что у нее нет мелочи. Она отдавала ему вещи еще влажными. Приходилось досушивать их дома, развешивая на кухне, как занавески. Кот вставал на задние лапы и дергал их, будто они развешены специально для его удовольствия.

Однажды в начале лета Эммет увидел, как женщина из прачечной разговаривает с его котом. Она почти приплюснула лицо к стеклу, осклабившись и шевеля губами. Увидев Эммета, она не сдала позиций:

— Ваш кот такой тощий… — упрекнула она, намекая, что он морит животное голодом.

С тех пор Эммет покупал больше кошачьей еды, чем нужно. В магазине он набивал свою корзину самыми дорогими банками, надеясь, что продавец передаст жене, как хорошо Эммет кормит кота.

— У моего кота отличный аппетит, не то что у меня, — повторял он и посмеивался, надеясь, что этот смех добавит ему обаяния. Продавец никак не реагировал. Иногда он вместе с Эмметом смотрел, как сдача падает с конвейера на пол.

Для себя Эммет покупал еду тайно, в другом конце города. Он выбирал небольшие пучки морковки и аккуратно укладывал их в портфель. Никто не видел его с сумкой. Банки с кошачьей едой Эммет расставил на радиаторе у самого окна, чтобы соседи видели их, когда будут подглядывать, как он живет.

Эммет старался завоевать расположение кота. Он постоянно напоминал зверю, что спас его, забрав из приюта.

— Без меня ты до сих пор влачил бы жалкое существование среди клеток с такими же бездомными животными. А ночью тебя никто бы не защитил. Ну как бы ты звал на помощь с таким-то голосом? Кто бы тебя услышал? — Что подумала бы Джоан, знай она, как Эммет кое-что замышляет против кота, а ей самой некогда нанести партизанский визит и спасти зверя, она ведь так занята другими животными.

Эммет в последний раз попытался выманить кота на улицу. Тот лишь зарычал, остановившись в дверях. Снаружи Эммет заметил две пары горящих в темноте глаз. Он вдруг понял, что недооценивает опасность вторжения. Он собственными глазами видел фотографии одной голливудской актрисы, которую съела ее собственная такса. Эммет знал, что друзья кота уже собрались во дворе и поджидают его. Он представил себе, как открывает дверь, в глазах рябит от мерцания зеленых огоньков, а зловещее шипение громче ночного моря.

Собака еще любила его, но Эммет предполагал, что кот просто не успел настроить ее против хозяина. Это лишь вопрос времени. Он не знал, кого предпочтет собака, если окажется перед выбором: его или кота. Она вполне могла принять сторону животных. И тогда за ним будут охотиться двое.

Эммет повесил на дверной проем штору. В телефонном справочнике отыскал приют для животных в другом районе города. Приют располагался так далеко, что его работники вряд ли были знакомы с Джоан. «А что, если они все-таки общаются? — думал Эммет. — Что, если они рассылают по приютам фотографии сотрудников и черные списки неудачных клиентов, приклеивают их у себя над столами?» У Джоан есть фотография Эммета с собакой. Этот снимок можно размножить и развесить на досках объявлений в офисах по всему городу.

Трубку взяла женщина. Ее голос, сиплый и прокуренный, совсем не походил на голос Джоан. Эммет сказал, что кто-то подбросил ему под дверь кота, и он боится, что животное, возможно, голодает. Эммет подпустил в голос тревоги. В трубке молчали. Он прибавил, что соседские дети, скорее всего, мучили кота.

— Вы ведь знаете, какими жестокими бывают дети, — сказал он, надеясь, что у женщины есть ребенок. — Вы не могли бы прислать машину, чтобы спасти кота?

Она засмеялась и сказала, что они могут принять кота, если Эммет привезет его сам.

— Раз уж такая ситуация, — добавила она.

Эммет не знал, что это могло значить.

— Вы можете хоть что-нибудь сделать для беззащитного существа? — спросил он, взывая к ее состраданию.

Женщина снова засмеялась.

— Может, дадите ему доллар и отправите на метро? — предложила она и повесила трубку.

Эммет не мог везти кота на метро. В муниципальном законодательстве существовал пункт, который это запрещал. Даже если он накроет кота одеялом, вряд ли зверь будет вести себя смирно. Будь Эммет одним из тех, кто даже в час пик с остекленевшим взглядом небрежно курит в машине, он бы попробовал. Но у Эммета, если он провинится, все на лице написано. Стоит полицейскому заметить дрожащего кота у Эммета в руках, как тот сознается, не успеет полицейский подойти и расслышать бормотание.

Эммет запер собаку в спальне, чтобы она ничего не видела. Он высыпал из пузырька пять снотворных таблеток, растер их в порошок книжным корешком и высыпал в молоко.

— Котик, сюда, — позвал он. Он никогда раньше так не называл кота. Кот посмотрел сначала на Эммета, потом на миску. Один раз подцепил языком молоко.

Под пристальным кошачьим взглядом Эммет вышел из кухни. Кот сразу успокоился и принялся быстро лакать. Потом растянулся на своей подушке в углу и повернулся мордой к стене.

Во сне кот перевернулся на спину. Эти таблетки его не убьют. Эммет раскрошил оставшиеся три таблетки из пузырька и добавил их в миску. Обмакнул палец и прижал его к кошачьему рту. Рот не открывался. Кот почти улыбался во сне.

В дверь постучали. Собака залаяла и стала царапать когтями пол, пытаясь выбраться из спальни. Эммет испугался, что это женщина из приюта разузнала его адрес — проверила телефонный номер, с которого он звонил. Может, она передала информацию Джоан, и та сейчас стоит за дверью с полицией. Оказалось, что пришел соседский мальчик.

— Я делаю косметический ремонт, — начал оправдываться Эммет, не успел мальчик и слова вымолвить. — Поэтому квартира такая пустая. Начинаю с нуля, как говорится. Все старое выбрасываю.

— У вас найдется свободная минутка? — спросил мальчик.

Раньше они ни разу не разговаривали. Может быть, мальчик даже сквозь стены каким-то образом прознал о жестоких планах Эммета насчет кота и пришел за ним проследить?

Эммет загородил вход, расставив ноги, чтобы мальчик не проскользнул внутрь, как Анита. Он нервно оглянулся, опасаясь, как бы кот не выполз в прихожую.

— Момент не самый удачный, — заметил Эммет. На складном столике — кружки с холодным аммиаком, по столу разбросаны дохлые блохи. Будто компания друзей засиделась вчера после долгого ужина.

— Ну, пожалуйста.

Тон мальчика убедил Эммета, что это действительно важно. Бывало, ночами, когда Эммет сам лежал без сна от страха, он воображал, как стучит в дверь незнакомого человека. Иногда он представлял, как сосед впускает его в квартиру и ставит чайник. Или как кто-то на мгновение высовывает нос и тут же громко захлопывает дверь. Возможно, мальчик часами собирался с духом, чтобы постучать к нему. Эммет не смог отказать.

— Садись сюда. — Он проводил мальчика к складному столику. — Пока это все, что у меня есть, до конца ремонта.

— Я видел, как вы с собакой входили и выходили. Я надеюсь, что не сильно вам помешаю. Я просто хотел спросить у вас совета насчет фотоаппаратов. Я видел их у вас на шее, когда вы выходили ночью. Я хотел спросить, что вы об этом думаете. В смысле, о фотографии. О профессии фотографа.

Значит, и мальчик за ним наблюдал. Наверное, он родственник женщины из прачечной. Наверное, у него в квартире спрятаны вещи Эммета.

— Прости, но я не могу сосредоточиться. Кажется, мой кот болен.

Кот вошел в столовую. Его глаза закатились, он зашатался и прислонился к стене. Кот направился прямо к мальчику, но Эммет перехватил зверя. Кот уткнулся Эммету в руку и закусил кожу около большого пальца.

— Видишь, он в прострации, даже меня не узнает. — Эммет взял кота за горло, оторвал от руки и вытер кровь о шерсть. — Что-то с ним происходит, а я не пойму.

Мальчик кивнул.

Над головой у Эммета роились видимые частички света. Он не мог пошевелиться, только еле слышно вздыхал. Вой собаки из спальни стал невыносим, и Эммет уже ничего другого не слышал.

— Я очень привязался к этому коту. И к собаке тоже. Они же со временем становятся, все равно как твои дети. — Так обычно говорила мать Эммета.

Мальчик потянулся и двумя пальцами погладил кота по голове. Зверь трижды повел шеей и рухнул на пол.

— Прости, — сказал Эммет, — но мне нужно отвезти его к ветеринару. — Он вдруг сообразил, что уже почти полночь. — Наш ветеринар при необходимости выходит на работу по ночам, ради постоянных клиентов. Я не представляю, что буду делать, если кот меня оставит. Мы так много пережили вместе.

— Тогда, может, я лучше в другой раз зайду? — сказал мальчик, не вставая со стула. — Может быть, вы обдумаете мой вопрос и потом что-то посоветуете? Мы могли бы поужинать вместе.

— Да, в любое время. Когда кот поправится.

Эммет посмотрел мальчику в глаза и дружелюбно улыбнулся. Теперь он был рад гостю. Если будет суд, Эммет попросит мальчика выступить свидетелем. Мальчик подтвердит, что Эммет очень любит кота.

— Приходи, если захочется поговорить. Я спрошу друзей, что они об этом думают. О том, какой лучше выбрать фотоаппарат.

— Спасибо.

— Приходи.

Мальчик встал. Эммет открыл тяжелую отсыревшую дверь. Она поддалась с трудом, и скрип не понравился коту. Он попытался удрать в коридор, но мальчик медленно наклонился, одной рукой поднял кота и передал его Эммету.

— Надеюсь, он поправится.

— За твое будущее, — сказал Эммет и отсалютовал ему котом, как бокалом шампанского.

Как только мальчик ушел, Эммет принес кота на кухню. Попытался мягко напомнить ему о своей любви.

— Помнишь, как я тебя спас? — шепнул он. Потом с воодушевлением сообщил коту, что они, возможно, переедут в другую квартиру. Он пообещал, что возьмет ему для компании еще одного кота. — Тебе, видимо, одиноко, когда меня нет, — сказал Эммет, с опозданием признавая свою ошибку. — Бесчеловечно было оставлять тебя здесь с собакой. — Эммет говорил, прижавшись губами к кошачьему уху, чтобы собака не могла подслушать.

Эммет посадил кота перед миской. Тот не задумываясь допил молоко с тремя таблетками. Эммет подождал, пока паузы между кошачьими вдохами и выдохами станут длиннее. Растянувшись на полу, кот казался оцепеневшим и ненастоящим.

Интересно, если кота засунуть в мешок для мусора, он задохнется? Эммет боялся, что кот проснется и сообразит, что вокруг черный пластик. Эммету захотелось самому почувствовать, каково будет зверю. Эммет достал из-под раковины мешок, надел себе на голову и затянул на шее. Постоял так несколько минут, нюхая пластик. Ему не было страшно. И коту будет спокойнее. Возможно, он проснется, подумает, что уже умер, и смирится с темнотой и нехваткой воздуха. Эммет завернул кота в полотенце и положил в мешок.

Телефон позвонил дважды и замер. Потом снова зазвонил. Этот код был известен только брату. Джонатан любил кошек. У него дома жили целых три. Эммет сообщил ему, что кот сбежал. Голос сорвался. Казалось, Эммет от этой потери обезумел. И Джонатан поверил ему, он не мог заподозрить Эммета в обмане.

Они проговорили двадцать минут. Эммет не отрывал глаз от мешка с котом. С каждым вздохом животного шевелился пластик. Кот пока не собирался бежать. Он дышал, как пьяница, уснувший на вечеринке. Эммет слишком далеко зашел, чтобы останавливаться на полпути. Он знал, что, если не довести дело до конца, кот так и будет ходить туда-сюда по кровати и не давать ему спать. Кот будет его преследовать. Ему всего четыре года. Значит, это мучение будет продолжаться еще двадцать лет.

Эммет выглянул наружу. Улица была пуста. Он схватил сумку с обдолбанным котом и выскочил за дверь к мосту, что нависал над автострадой в трех кварталах от его дома. Эммет прижал пакет к груди, чтобы сбросить кота вниз, но машин было слишком много, даже в такой час. Эммет представил себе визг тормозов — машины будут объезжать странный объект, шмякнувшийся на дорогу с неба.

Пакет может стать причиной несчастного случая, и тогда полиция будет рыскать по городу в поисках Эммета. Интересно, на скользком полиэтилене проявятся отпечатки пальцев? Серая пыль до сих пор не стерлась с деревянных косяков и полок в квартире, а ведь после ограбления прошло уже несколько недель. Полицейские в прошлый раз не взяли у Эммета отпечатков. Но отпечатки вполне могут храниться где-нибудь в архивах. Скорее всего, отпечатки пальцев и стоп взяли в роддоме, когда Эммет только-только родился.

Пакет лежал на асфальте у его ног. Кот спал грузным калачиком, и пакет морщился при каждом вдохе, точно водоросли. Значит, он там еще не умер. Если он выживет, будет Эммету вечной угрозой и укором.

По мосту к Эммету приближалась стайка подростков. Если они увидят, что пакет дышит, скорее всего, подумают, что там младенец. Устроят над Эмметом самосуд. Эммет прижал пакет к груди и бегом бросился домой. На улице никого — ему удалось пробраться в квартиру незамеченным.

В спальне визжала собака. Эммет положил пакет на складной столик и открыл ей дверь. Собака совсем обезумела от одиночества, сперва она даже не признала его и вся сжалась от страха. «Я и ее теряю», — думал Эммет, подбираясь к собаке на четвереньках.

— Это же я, — жалобно твердил он. — Гляди, я дома. Все в порядке. — Собака села и затряслась в ужасе. «Она все слышала, — запаниковал он. — Она знает, что я наделал».

Эммет не мог вынести ее недоверия. Он с нежностью подумал, как она его любила в последнее время, а он ее только мучил.

— Ты нужна мне, — нежно сказал он. — Кот просто болен, и ты должна помочь мне его спасти. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — Он приближался к ней, вытянув руки, точно слепой. Когда он коснулся собаки, та перестала дрожать. — Пойдем, поможешь мне, — сказал он и повел ее за ошейник в столовую.

Собака положила лапы на столик и обнюхала пакет. Она поскуливала и тыкалась в него мордой. Кот потихоньку просыпался. Если он пришел в сознание, его нельзя показывать собаке. Эммет ведь не знал, какими сообщениями они могли обменяться. Возможно, язык животных настолько загадочен, что человек не способен уловить, в какой момент начинается их диалог.

— Мы должны держать кота в темноте и не беспокоить, — сказал он собаке.

Он взял пакет и положил его за унитаз. В куче бумажных полотенец и тряпок кота никто не заметит, если выключить свет. Эммет сел на ванну и стал следить за вдохами и выдохами кота. Если отнести зверя в приют, они увидят обмякшее тело и поймут, что Эммет кота отравил. Они его накажут.

Эммет еще раз позвонил в приют. В этот раз ответил усталый мужской голос. Эммет сказал, что уже звонил насчет подброшенного кота. Он не стал ждать, что скажет мужчина. Он и сам не знал заранее, что скажет. Он просто говорил, говорил и говорил, пока не понял, что спасен.

— Мои соседи переехали две недели назад и забыли своего кота. Или бросили. Точно не знаю. Я слышал, что сосед устроился учителем в Айове. Они устали от города и подыскивали место, где будут растить детей. Я не знаю, куда точно они поехали, но, если бы знал, позвонил бы им и попросил забрать кота. Я всегда считал, что за такими людьми нужно наблюдать, за людьми, которые постоянно говорят о своей семье и при этом бросают кота, почти котенка, на произвол судьбы… Я бы взял его себе, но у меня аллергия. Я кормил его целую неделю, и он теперь не уходит с моего двора. Он мяукает ночами, не дает мне спать. Это такой кошмар — слушать, как под окном кричит беззащитное животное. Мой доктор не разрешает мне впускать его в дом. У меня аллергия на антигистамины, сердце стучит так сильно, что пошевелиться не могу… Я был бы не прочь кормить кота. То есть еда — не проблема. Но грядет зима, и я боюсь, что кот замерзнет. Когда я звонил вам вечером, женщина, которая подняла трубку, говорила со мной очень грубо. Я поклялся, что больше вам не позвоню. А потом увидел, как подростки кормят кота какими-то таблетками. Он шатался по моему двору и падал. Я закрыл дверь, я даже опустил жалюзи, но этот звук, вы не представляете, что за звуки издает этот кот, это какой-то предсмертный хрип. Что же это за люди, которые так издеваются над животными? Если бы я не боялся последствий, я бы пожаловался в соответствующие инстанции. Но мне же тут еще жить. Люди об этом забывают. Раз мальчишки способны сделать такое с беззащитным котом, представляете, что они сделают со мной?.. Не побоюсь сказать, что подобные вещи приводят меня в замешательство, я уже боюсь жить в этом городе. Здесь никто тебе не поможет. У меня есть собака, но это разве защита от банд малолетних головорезов? У простого человека нет возможности противостоять таким ужасам. Преступлений так много, что страшно читать криминальные сводки. Но я считаю, что это делать нужно. Нужно отслеживать события. Я уверен, вы по роду своей деятельности видели немало безобразий, которые люди творят с животными. Я как подумаю — оторопь берет. Но вы должны морально подготовиться, прежде чем я принесу кота. То, что с ним сделали, может и вас шокировать… Сам я ему помочь не могу Потому и звоню вам. Я один не могу его спасти. Простите меня, что так говорю, но я зашел в тупик, пока следил за этими пацанами. Я слыхал, как они себя ведут, но никогда ничего подобного своими глазами не видел. Я не удивлюсь, если они меня и обокрали. Я вам говорил? Ну да. Вынесли все, что у меня было. Здесь почти ничего не осталось, кое-какие мелочи для нас с собакой, и все. Разве такой дом годится для кота? Я ни разу не бывал в приюте для животных, но полагаю, что у вас там все хорошо организовано. Да любое место подойдет, лишь бы ему не жить на улице, он же там совсем беззащитный. Я и сам не отказался бы жить в клетке. Я знаю, вас это удивляет, но, когда ты за закрытой дверью и знаешь, что ничего с тобой не случится, можно спать, как младенец. Если, конечно, можешь при желании в любой момент выйти. Если не подписывал договора о пожизненном заточении… У меня немного денег, но я возьму такси и поеду в ваш приют, если вы твердо пообещаете встретить меня у дверей. Вы не могли бы назвать свое имя? Я не хочу все это заново рассказывать и не стану ничего заполнять и подписывать. Вы там будете еще час? Я не хочу огласки. Моя семья довольно известна, и я не хочу, чтобы газетчики что-нибудь разузнали. Только между нами. Хочу отдать кота, забыть о нем и выспаться. Боюсь, если я не отвезу его сегодня, с ним что-нибудь случится. Можно приехать прямо сейчас? Такси меня за час довезет. Ваша смена еще не кончится? Я не сумасшедший, но я не спал всю ночь, и бессонница меня нервирует. Думаю, вы меня понимаете, вы ведь и сами работаете по ночам. Мы с вами ни разу не встречались, но я вынужден просить вашей помощи. Умоляю вас. Мы сможем хоть что-то сделать, пока ситуация не изменилась к худшему. Как граждане. Верьте мне. Как вас зовут? Вы там будете через час?

Мужчину звали Нейтом. Он сказал, что будет на работе до девяти утра.

Эммет позвонил в службу вызова такси и продиктовал диспетчеру, откуда и куда едет. Ожидая машину, он аккуратно застелил газетами коробку, которую ему дала Джоан, словно собирался нести что-то хрупкое.

— Кот болен, и мы его спасаем, — сказал он собаке и переложил кота в коробку. В расчесанных местах, где кота особенно сильно кусали блохи, шерсть лезла клочьями.

Эммет повел собаку в спальню. Завязал ей пасть рубашкой, чтобы не выла. Потом связал собаке лапы ремнем и положил ее на матрац, как заложницу.

— Лежи тихо, пока меня не будет. Это для твоего же блага, — сказал он и легонько поцеловал ее в нос. — Кот болен, я не хочу, чтобы то же самое случилось с тобой. Я обо всем позабочусь. Будем жить, как раньше. Помнишь?

Водитель приехал в «универсале». Он курил сигару, мурлыча между затяжками, и не обращал внимания на Эммета. Сказал только два слова: «Служба такси». Эммету на мгновение показалось, что машина принадлежит местным заговорщикам. Они вполне могли ее подослать, чтобы с пасти кота, а Эммета увезти далеко в лес и утопить в болоте.

Как только они выехали из квартала, Эммет попытался умаслить водителя. Эммет никак не мог замолчать. Рассказал водителю о своей жизни, превратившейся в кошмар. Говорил всю дорогу, выдумывая разнообразные подробности кошачьих мучений. В конец концов Эммет почувствовал, что справедливость на его стороне. Он облокотился на коробку, придерживая крышку одной рукой.

Они уехали далеко и теперь проезжали районы, о которых Эммет ни разу не читал в криминальных сводках. Жители собирались на улицах в группки. Стояли в закоулках и на углу, наблюдая за уличным движением. Водитель поворачивал так часто, что Эммету показалось, будто он попал в самое сердце лабиринта и углубляется все дальше. Темнота пригвоздила его к сиденью.

Машина замедлила ход и въехала на автостраду. Водитель знал дорогу. Приют был в пять раз больше того, где работала Джоан. Парковка — большая, как у супермаркетов. Вокруг стояли служебные автомобили.

— Приехали, — бесцветно сказал водитель.

Эммет вынул кошелек.

— Вы меня подождете? — спросил он. Водитель пожал плечами и взглянул на часы. Эммет старался не поддаваться панике. Он дал водителю деньги. Поблагодарил. Водитель в первый раз посмотрел на коробку.

— Что там у вас? Енот?

Приют освещали голые лампочки. Эммет подошел к человеку за столом.

— Вы Нейт? — спросил он. Мужчина кивнул. Позади стола то и дело открывалась и закрывалась железная дверь, и до Эммета доносилось отраженное от стен эхо звериных голосов. В голове завертелись жуткие сцены экспериментов над бедными тварями.

— Кот, — сказал Эммет, стараясь не разъяснять все сразу. Он потряс коробкой для достоверности.

Нейт позвал другого мужчину, одетого в форму ветеринара. Они вдвоем подошли к Эммету, встали по бокам, словно пограничники. Эммету хотелось во всем признаться, но история распадалась в голове на клочки и обрывки.

— Кот. — Его растянутые в улыбке губы слегка задрожали.

Ветеринар вынул кота из коробки и поднял к потолку. Эммет опустил глаза — он был уверен, что у ветеринара в руках болтается мертвое тело. Но ветеринар развернул кота к свету и осмотрел. Потом прижал к груди. Кот зевнул и положил голову ему на ладонь. Эммет покосился на дверь с красной надписью «выход» — на случай, если они сейчас ринутся на него. Он не знал наверняка, не ловушка ли этот приют, а кот вел себя так, словно очутился среди друзей.

Нейт что-то сказал, но Эммет не расслышал. Ему хотелось знать, действительно ли кот перехитрил его и слинял. Но он не мог вспомнить, как все это началось и почему зашло так далеко.

Ветеринар пнул коробку в угол, взял кота подмышку и пошел к вертящейся двери, не говоря ни слова.

Нейт протянул Эммету какую-то бумажку. Кажется, требовал денег. Эммет попятился от стола. Чтобы Нейт не подходил, Эммет швырнул ему кошелек с деньгами. Эммет не знал, чего от него хотят. Нейт потрогал кончик ручки, будто проверяя рыболовный крючок.

В приют вошел мужчина с собакой. Собака была точно такая же, как у Эммета, большая и коричневая. Эммет понял, что его собака тоже предательница. Наверное, они схватили ее, как только он вышел из дома. Он посмотрел на незнакомца, потом на Нейта, потом на открытую дверь. Незнакомец принес с собой сквозняк. Эммет почувствовал, как ветерок проник в комнату и легким шарфом обвил шею. Эммет не мог придумать, как бы прервать воцарившуюся тишину.

— Кот, — повторил он.

Это слово больше не походило на слово — просто спазм, оно схватило за горло и заметалось между стен.