Сила притяжения

1

Когда Эммет был маленьким, ему казалось, что самая жесткая поверхность на земле — это зеленый кафель в коридорах детского сада. Каждые несколько недель из громкоговорителя на игровой площадке раздавался вой сирены. Учительница хватала деревянную указку, висевшую на магните около доски, и хлопала ею по ладони. Весь класс покорно вставал из-за парт и ждал, когда она объявит:

— Представим себе, что русские бросают на нас бомбы.

Дети становились в шеренгу в коридоре, склонившись перед стеной, будто она священная. Эммет запомнил, как прислонялся лбом к прохладной плитке и обхватывал руками живот. Он рассматривал тонкие серые полоски между плитками, состыкованными так аккуратно, что на чистой зеленой поверхности не было ни одной лишней капли цемента.

Склонившись перед стеной, Эммет воображал, как здание сотрясается от взрывов. Он знал, что деревянный каркас переломится быстро, а пластиковые потолки превратятся в пыль. Но он верил в кафельные стены, в то, что они защитят его, ведь жар от бомбы не может быть горячей огня той печи, где обжигали керамику.

Во время таких тренировок Эммет часто вспоминал, как бабушка рассказывала ему о бомбардировках в Лондоне во время войны. Она закрывала окна черными шторами и зажигала одну-единственную свечу на столе, в столовой миссис Пеббл. Пламя подрагивало всякий раз, когда неподалеку разрывалась бомба, а иногда и вовсе потухало, превращаясь в дым. Иногда домашние сами тушили свечку, брались за руки и сидели в темноте, как на спиритическом сеансе. Время от времени кто-нибудь вставал и выглядывал за занавеску, смотрел на город, освещенный вспышками.

Однажды Эммет с бабушкой смотрели по телевизору передачу об извержении вулкана на Гавайях. Эммета поразили языки огня, вылетающие из катера. Бабушка сказала, что примерно так выглядел Лондон во время бомбежки, когда она глядела на него сквозь серое оконное стекло в щель между занавесками, — оживший вулкан посреди города, разбрасывающий огонь из тоннелей и прожигающий небо.

Когда Эммет ходил в детский сад, родители жили в тупике из четырех домов. Так случилось, что все соседские семьи одновременно поверили газетам и решили, что надвигается опасность. Они собрали деньги и на заднем дворе дома Эммета построили бомбоубежище. Глубокое убежище, почти как колодец. Стальная дверь плоско лежала на земле и открывалась с помощью железной цепи. Папа Эммета положил на эту дверь лист искусственного дерна, а цепь выкрасил в зеленый цвет, чтобы замаскировать вход.

Дверь открывалась наружу, длинная металлическая лестница вела в главную комнату. Стены были из спрессованной глины, покрытой штукатуркой. На полу лежали соломенные циновки. В центре комнаты, как в больничной палате, рядами стояли двенадцать раскладушек. Рядом с каждой — пластмассовый поднос, а на нем прозрачная баночка с белым фитилем, напоминающая ритуальную свечу. Слева располагалась комната поменьше, с бугорчатыми диванчиками и длинным столом, сколоченным из досок разобранного амбара. Мать Эммета купила длинные полки и заполнила их книгами о садоводстве, истории Французской революции и романами о нацистах, после войны живущих под землей в Южной Америке.

Детям предназначался маленький клад с подарками, который они могли открыть только после ядерного взрыва. До того открывать коробки запрещалось. В дни, когда Эммету было скучно, он ждал ядерного взрыва, точно Рождества, мечтая поскорее развернуть подарки.

Один сосед был астрономом. Он встроил в стену бункера телескоп, который выглядывал наружу, как перископ. Когда Эммет глядел в него, ему казалось, что он в подводной лодке. Другой сосед соорудил вентилятор и вывел его на улицу с помощью длинных труб. Вентилятор должен был очищать воздух от радиоактивной пыли. Эммет с братом помогли отцу притащить и расставить вдоль стены герметичные пластиковые канистры с водой. А вдоль другой стены они штабелями поставили банки консервов. Отец считал, что провизии им должно хватить на полгода. Никто не думал, что они будут делать, если заточение продлится дольше.

Раз в несколько месяцев отец Эммета глубокой ночью выходил на улицу и звонил в колокольчик. Он считал, следует тренироваться жить вместе, чтобы, когда случится беда, не возникало сюрпризов. Люди выбегали в темноту и вставали в очередь перед входом в бункер. Двенадцать человек в пижамах и махровых халатах держали в руках подушки и одеяла. В бункере у каждого под раскладушкой уже был заготовлен чемодан с одеждой.

В такие ночи все говорили шепотом, словно их могли услышать солдаты, расхаживающие над головой. Все вежливо рассаживались на диванах, как незнакомцы на вечеринке. Мать Эммета заваривала чай. Время от времени отец взбирался по лестнице — глянуть, что происходит снаружи. Возвращаясь, он каждый раз говорил, что после взрыва открывать люк будет нельзя и телескоп станет их единственным окном.

Мысль о падающих ночью бомбах Эммета не пугала. Он твердо верил, что со временем опять сможет оказаться наверху. Отец уверял его, что бункер — очень надежное место, и Эммет точно знал, что они выживут. Мир за пределами бункера казался ему намного опаснее.

Прошло время, родители перестали опасаться русских и проводить учения, но Эммет по-прежнему изредка спускался в бункер по ночам. Он брал одеяло из чулана, стелил его на раскладушку и лежал, прислушиваясь к рычанию вентилятора, гоняющего спертый воздух. Эммет вертел телескоп и рассматривал двор; все, что он видел, было расчерчено тонкими черными линиями, нарисованными на линзах: объемным прямоугольником с кругом точно посередине, похожим на прицел.

Эммет уже двадцать лет не спускался в бункер, но иногда, гуляя по городу, замечал в лестничных колодцах небоскребов желтые знаки с черными треугольниками, которые когда-то обозначали бомбоубежища. А когда ему случалось идти по коридору, выложенному прохладной зеленой кафельной плиткой, он трогал ее пальцами и вспоминал, как вместе с другими детьми стоял у такой стены в детском саду.

Зазвенел колокольчик. Стеклянные двери распахнулись, и Эммет вошел в больничное отделение. Двери захлопнулись у него за спиной так громко, что он прыгнул вперед. Оглянувшись, Эммет увидел свое отражение в зеркальных дверях — его раздвоенный силуэт стоял посреди коридора с сумками в руках. Помещение было заставлено оранжевыми скамейками, обтянутыми больничным кожемитом, и пластмассовыми столами с пепельницами и бумажными стаканами. Эммет вынул из сумки бумажную салфетку, постелил ее на скамейку и сел на самый краешек, ожидая, когда кто-нибудь с ним поздоровается.

Медсестры на цыпочках входили и выходили из отделения. При звуке колокольчика дверь открывалась сама, будто за ней следил спрятавшийся за ширмой волшебник. От возбуждения у Эммета кружилась голова, и он придвинул сумки поближе к ногам. Звон колокольчика множился, он был теперь повсюду, а когда Эммет закрывал глаза, звенело так отчетливо, что казалось, будто это отец стоит на улице и созывает соседей, чтобы провести их в бункер через дверь, покрытую фальшивой травой.

2

Протягивая Эммету руку, к нему подковылял очень маленький человек, почти гном. По внешнему виду сложно было судить, кто он — пациент или работник больницы. Но когда человечек подошел ближе, Эммет заметил именную карточку на кармане и пейджер на поясе.

Голова мужчины едва доходила Эммету до пояса. У него были короткие кривые ножки в ковбойских остроносых сапогах из серой змеиной кожи, с неимоверно длинными и острыми носами. Из резинки, стягивающей волосы в конский хвост, выбивались непослушные кудри, паутинкой клубясь на голове. Усы аккуратно огибали рот и свисали вниз полумесяцем. В левом ухе болталась серьга-распятие, а на шее висел тонкий серебряный «ошейник» с бирюзой. Медбрат будто хотел привлечь внимание к своей огромной голове, чтобы рост не так бросался в глаза. Эммету он показался постаревшим ковбоем, чью голову пришили к телу больного ребенка.

— Я Крис, — сказал медбрат, — то есть Кристиан. Я провожу вас в вашу комнату.

Эммет промолчал. Он не знал, чего ожидать от клиники, но такой прием показался ему чересчур простым, словно он в первый раз пришел в общежитие колледжа.

Крис провел его мимо комнаты отдыха с двумя столами для пинг-понга, на которых лежали белые шарики, прижатые ракетками к столу. В центре комнаты располагался стол для игры в пул, с киями в передвижном деревянном ящичке. Такая же пустая комната вполне могла находиться в начальной школе или в подвале церкви маленького городка. По стенам развешены яркие примитивные картинки, над каждой цветными мелками выведены имена авторов. Эммет видел подобные картинки в воскресной школе, где учились его крестники, но сюжеты рисунков сильно отличались. Многие картины на этих стенах были жестокими: персонажи Священного Писания с искаженными лицами и открытыми ртами и много людей, совокупляющихся прямо на земле.

В вестибюле около комнаты отдыха Эммет заметил освещенный отсек со стеклянными стенами. Дверь закрыта. Во всем остальном отделении света не было. За звуконепроницаемым стеклом сидели на табуретках четверо дежурных — смеялись и что-то пили из кружек.

Палаты для пациентов находились в отдельном крыле, и там же вдоль коридора на равных расстояниях друг от друга тянулись раковины и зеркала. Слева — тяжелая белая дверь, похожая на подвальную. В центре двери небольшой иллюминатор, затянутый проволочной сеткой. Эммет вопросительно посмотрел на дверь. Пока только она и страшноватые рисунки на стенах портили его впечатление о больнице.

— Это изолятор, — пояснил Крис. — Для буйных. Вы вряд ли к ним относитесь, но если начнете безобразничать, то я вас туда отведу, если хотите. Сейчас там никого. Спокойная выдалась неделя.

Эммет удивился, как непринужденно этот человек с ним разговаривает, почти как с приятелем. На этой экскурсии Эммет словно знакомился с новой квартирой, где собирался жить.

Крис снял с кольца на поясе толстый медный ключ с желобками. Повернул ключ в замке и нажал кнопку в стене, дав знак дежурным, сидящим за стеклом на посту. Что-то зажужжало, и дверь открылась.

В изоляторе было четыре комнаты. По две справа и слева от коридора. Крис показал Эммету одну. Начитавшись книг о психиатрических больницах, Эммет представлял себе палаты, обитые войлоком, но эта комната была совсем обычная, только белая. От такого жилища не отказался бы монах.

Крис включил свет, и Эммет заметил грязные пятна и отпечатки пальцев, тянущиеся вверх по одной стене, будто кто-то пытался ее ободрать. Комнатка была такой маленькой, что Эммету и Крису пришлось закрыть дверь, чтобы она им не мешала. Дверь закрылась, идеально встав в проем, и стала почти незаметна. За их спинами появилась сплошная стена с небольшим овальным окошком для наблюдения за пациентом из коридора.

Из мебели — только небольшая металлическая кушетка с тонким матрасом, покрытым белой простыней. В ногах — аккуратно сложенное белое хлопчатобумажное одеяло, на нем плоская квадратная подушка. Цементный пол тоже белый.

— Мы за то, чтобы тут все было просто, — сказал Крис. — Чтобы ничто пациентов не смущало и не огорчало.

Эммет прошел к грязной стене и попробовал дотянуться до черных отпечатков над головой.

— Думаю, надо бы это закрасить иначе кто-нибудь подумает, что там выход. — Крис потянул Эммета к двери. — Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

В коридоре Крис говорил шепотом, чтобы не разбудить пациентов.

— Вот ваша палата. Соседа зовут Уинстон. Он безобидный, только не оставляйте свои вещи без присмотра.

В темноте комнаты Эммет заметил, что на дальней койке у стены кто-то спит. Ровно посередине койки одеяло неестественно вздулось.

— Уинстон далеко не худышка, — сказал Крис. — Но он вас не обидит. Завтра я целый день на дежурстве. В две смены. Приходите, если что понадобится.

Эммет в знак благодарности погладил Криса по руке и присел на кровать, поставив сумки у ног. После происшествия с котом нервы Эммета были в таком состоянии, что он уже не мог разговаривать, не заикаясь. Вернувшись домой из приюта, Эммет увидел, что собака так и уснула, лежа связанной на матраце. Когда он подошел к кровати, чтобы ее отвязать, она открыла один глаз, вздохнула и отвернулась носом к стене.

Эммету хотелось все забыть. Чтобы отвлечься от ужасов этого вечера, он позвонил Джонатану. Хотел поговорить с ним просто, как всегда. О погоде, о книге, которую читал. Он хотел сказать: «Это я», но буквы запрыгали, задрожали и стали повторяться снова и снова, пока не превратились в сплошной поток. «Это ад-ад-ад», — повторял Эммет, словно только это и мог выговорить.

Позже он пробовал говорить один, сам с собой. Пытался читать стихи, которые когда-то помнил, произносил вслух строчки из газет. Но его словно ударяло током, который заталкивал слова обратно в горло.

Эммет ни разу не проговорился доктору о газированной воде, которую пил, о пище, к которой испытывал отвращение. Он никогда не раскрывал брату своих секретов. Но ему не удавалось спрятать ужас, что взял в плен его речь. Джонатан посоветовался с доктором Эммета. Они вдвоем убедили его лечь в больницу.

— Ты так долго не протянешь, — сказали ему оба. И Эммет сдался. Он отдал собаку Джонатану и собрал оставшиеся вещи.

Сидя в темноте на новой незнакомой кровати, Эммет пытался рассмотреть очертания немногочисленной мебели. У одной стены — два маленьких комода, похожие на детские. У каждой кровати — тумбочка с лампой.

Эммет откинулся на подушки, словно он в отпуске, в незнакомом отеле осваивается и привыкает к новому месту.

— Комната, — прошептал он. — Комната, — повторил он, смакуя звук. Впервые за несколько недель голос не задрожал. Слово прозвучало ровно и мягко. Эммет заходил вокруг кровати, напевая от удовольствия: — Мурмур, — мурлыкал он. — Мармелад. Хунта. Пелопоннес. Гончарный. Терракота. Маккавей.

Эммет вдруг почувствовал себя непобедимым. Он попробовал сказать предложение, повысив голос на децибел, но так, чтобы не разбудить Уинстона.

— Карл у Клары украл кораллы, — пожав плечами, бегло проговорил он, четко произнося каждое «к» и «л». — Что еще, что бы еще сказать, — думал он, дрожа от радости.

Он вспомнил скороговорку, которой его в детстве научил логопед:

— Не руби дрова, на дворе трава. На траве дрова, не руби дрова.

«Ну вот, все прошло. — На секунду ему захотелось ринуться к телефону и поделиться новостью с Джонатаном. Он запустил руку в карман за монетой, но остановил себя. — Нет, нельзя, иначе я так и не пойму, что со мной творилось весь год. Ничего не изменится. Они подумают, что я уже излечился».

Эммет испугался, что его выпишут, не успеет он и ночи провести в больнице. Ему хотелось передышки, он боялся возвращаться в свою жизнь так скоро. Брат и доктор с таким энтузиазмом ухватились за его заикание, будто раньше не замечали его истощения и отшельничества.

Да и самому Эммету стало легче. Ему теперь не нужно объяснять свое поведение всем и каждому. В ту минуту, когда исковерканные слова мучительно срывались с губ, мозг будто исторгал все бремя, что так долго лежало на сердце. Теперь же Эммет опасался, что без заикания снова попадет во власть своих внутренних кошмаров.

Эммет провел пальцами по столу из «формайки». Он поставил стул к стене. Убрал пушинку с подушки. Он не хотел уходить. Он сжал пальцами горло и сосредоточился, пытаясь вернуть заикание.

— К-к-кот, — сказал он, тренируясь выплевывать «к», а потом выдирать из себя слово целиком. — К-к-кот.

Он пожалел, что не прихватил с собой фотографию кота. Теперь у него ничего с собой не было, дабы при случае доказать, что он не выдумал кошачью ярость. «Как же я мог подумать, что собака меня предала?» Он покраснел, вспоминая, как убегал из приюта для животных. Теперь, когда у него не было ни кота, ни собаки, его терзала утрата — как давным-давно, когда закончился его роман: Эммет даже сомневался, что тот человек вообще существовал. Осталась лишь какая-то беспричинная тоска.

Эммет откинул покрывало и лег на простыню. Подушка была жесткой и плоской, совсем не похожая на пуховые холмы, сваленные дома на кровати. Он потянулся к комоду и открыл дверцу. Она так пронзительно заскрежетала, что Уинстон заворочался под одеялом. Эммет побоялся распаковывать сумки — шорох мог побеспокоить Уинстона. Эммету не хотелось при первом же знакомстве портить отношения с соседом.

Он на цыпочках вышел в коридор, словно проникая в запретную зону, и крадучись пошел к дежурным. Он понятия не имел, что им скажет, но хотел кого-нибудь увидеть, прежде чем лечь спать. Ему хотелось убедиться, что это место обитаемо.

В коридоре раздраженно ворчала какая-то женщина:

— Ага, ага, давай лучше в прачечной рассказывай свои слезливые байки, сестренка. Я не двинусь с места, пока не выкурю сигарету, так что дай лучше спичку.

Эммет замер в углу. Он никогда не слыхал такого нахального голоса. Насмешливого и мощного, напряженного, не терпящего возражений. Затем послышалось бормотание и щелчок зажигалки.

— Спасибочки, — гавкнул голос, и кто-то зашагал к комнате отдыха.

Вернувшись в палату, Эммет услышал, как Уинстон кричит во сне. Эммету совершенно не хотелось знакомиться с демонами, что мучили соседа. Он пошел в самый конец коридора, решив постоять в темноте у стены. Но, проходя мимо последней комнаты, он услышал голоса и приостановился. Две женщины и мужчина сидели на кровати вокруг пепельницы, курили и разговаривали.

Не успел Эммет отступить в тень, как одна из женщин поймала его взгляд. Она помахала ему, приглашая зайти. Ее рука была в браслетах до самого локтя, и, когда женщина опустила руку, браслеты со звоном сползли вниз, сплошным золотым кольцом обхватив запястье.

— А, новичок, — улыбнулась она. — Мы о тебе слышали.

Эммет застенчиво присел на кровать напротив и притворился, что завязывает шнурки.

— Я Дафна, — сказала женщина, — а это Брюс. А это Эмили.

Эммет оторвался от ботинок и поднял голову. Он приветливо помахал им рукой, и у Эмили затряслась шея, будто ее что-то душило изнутри. Она выглядела лет на сорок пять, седые волосы пострижены под горшок. Кожа рябая и бледная, словно Эмили уже много лет не выходила на улицу. Торчащие зубы в застывшем волнении приподнимали верхнюю губу. Ногти аккуратно заострены, каждый ровно на дюйм. Эмили улыбнулась Эммету и поскребла ногтями щеку; на запястье посыпались струпья кожи. Оставшиеся на щеках розовые полосы были единственным ярким пятном на ее бледном лице.

Брюса Эммет инстинктивно испугался. Брюсовы глаза бездумно вращались, кожа плотно обтягивала лицо, горячая и красная, точно высохшая от постоянного жара. Волосы торчали колтунами. Когда Брюс встал и подошел к кровати, чтобы пожать Эммету руку, джинсы его приспустились, и на два дюйма вылезла эластичная резинка трусов. Эммет увидел зеленых динозавров на голубой ткани — обернувшись, они зубасто скалились.

— Знаю тебя, — лукаво сказал Брюс и грубо схватил Эммета за запястье.

Эммет умиротворяюще улыбнулся и назвал свое имя.

Брюс подмигнул и сказал:

— Ладно, я твою игру раскусил.

Эммет не понял, что это значило. Он хотел было спросить, но Дафна его опередила:

— Заткнись, Брюс, — и, повернувшись к Эммету, пояснила: — Брюс думает, у всех кругом секреты, а он их все знает. Придется тебе научиться не обращать на него внимания. Такой уж он есть, наш Брюс.

— Чокнутый, — добавила Эмили, и все засмеялись.

Брюс тоже засмеялся и наклонился к Эммету, почти касаясь губами его уха:

— Позже поговорим. — Он потрепал Эммета по щеке и многозначительно добавил: — Джон.

Эммет отодвинулся от него как можно дальше. Он уже сейчас боялся и минуту провести с ним наедине. Эммет судорожно придумывал ответ, но боялся разозлить Брюса. Тяжело дыша, он без особой надежды посмотрел на женщин, сидящих в другом конце комнаты.

— И что же привело тебя сюда? — добродушно обратилась к нему Эмили.

Эммет пожал плечами и показал пальцем на свой рот.

— Н-н-нервы, — признался он. Теперь ему придется имитировать заикание, как человеку, который изображает иностранный акцент.

Эмили кивнула с одобрением.

— Тебе нужно познакомиться с Майклом. Он не может двигаться, а разговаривать и подавно. Мы его зовем Квадрат. Когда к нему приходят родители или кто-нибудь из докторов задает вопрос, который ему не нравится, он мочится. Это он так говорит «привет».

— Со мной он разговаривает, — сказал Брюс. — Только ночами, когда вы все спите.

— А как же, — сказал Дафна. — Смотри, не успеешь оглянуться, с тобой Иисус и его мамаша заговорят. Они вон уже с Маргарет разговаривают.

Брюс притворно ухмыльнулся, всем своим видом показывая, что Дафна просто не в состоянии понять глубинной тайны, лежащей в основе его жизни.

— Меня ищут, — сказал он. — Comprenez?[4]

— Ты в первый раз? — поинтересовалась Эмили, поворачиваясь к Эммету. Эммет кивнул, недоверчиво озираясь. До этого он не замечал замков на оконных рамах и армированного стекла, которое даже пуля вряд пробьет.

— А у меня всю семью упекли, — вдруг очень просто сказала Эмили. Тем же тоном она могла бы сообщить, что все ее родственники окончили один университет. — Ну нас, конечно, не миллион. Только трое, не считая каких-то там двоюродных, которых я не знаю. Только брат попробовал пожить, как нормальный человек. Женился. Несколько лет вытерпел, а потом устал. Однажды ночью убил жену, ее мать и их ребенка, пока они все спали на полу в гостиной. Потом вышел на улицу и сел на скамейку, прижимая к груди топор.

Эмили пожала плечами и запустила пальцы в волосы. Сигарета опалила волосы, несколько прядей съежились, как догорающие фитили.

— Это даже облегчение в своем роде. То есть ничего хуже быть уже не может. Сам подумай. Представь худшее, что может случиться. И вот оно случается. Куда это тебя приведет? Сюда, наверное, — сказала она, отмахиваясь от дыма. — Хотя должна признаться: и до того, как он их убил, я сюда попадала регулярно. Доктора говорят, у нас у всех не хватает какой-то хромосомы, а без нее в голове туман.

Эммет недоверчиво мигнул.

— Я знаю, это звучит, как будто я все выдумала и хочу оправдаться, — продолжала Эмили. — Как толстые люди, которые утверждают, что проблема в гормонах, но ведь это действительно так. У людей ведь бывают проблемы с гормонами, правда? Это генетика, и ничего тут не поделать. Я не говорю, что жизнь была бы намного лучше, если бы не эта хромосома. Уж точно не с моей матерью. Но с этой болезнью просто не остается шанса бежать, себя-то никуда не денешь. И этот отсутствующий ген, так ведь? Его не видно, но он — самая большая часть меня.

Брюс вертелся по комнате кругами и рычал, как мотор. Раскинув руки, будто крылья, он принялся «пикировать» на всех присутствующих.

— Брюс терпеть не может, когда кто-нибудь произносит больше одного предложения за раз. Кроме него самого, конечно, — сказала Эмили. — У меня мама такая же больная. А твоя? Какая она у тебя?

Эммет еще ни разу не встречал людей, которые так беспечно болтали бы о своих бедах. Им как будто все равно, кто и что о них знает.

Не думая, он ответил:

— М-м-м-моя мать умерла. Она убила себя. Но я не люблю о ней говорить. Ненавижу людей, которые жалуются на своих родителей.

— Почему? — спросила Эмили. — У всех есть парочка. Так же, как два глаза или две ноги.

— Два глаза есть не у всех. И две ноги не у всех, — перебил Брюс, замирая на полушаге. — А еще не у всех есть отец. Бывает же искусственное зачатие. Лучше бы меня сделали в пробирке. Тогда бы у меня не было матери. Хуже ее не бывает. Она украла мой диван. Правда. Мне не на чем было сидеть, пришлось податься сюда.

— А ты не м-мо-жешь его забрать обратно? — промямлил Эммет.

Брюс покраснел и подскочил к нему.

— Нет, — взвизгнул он, — но я натыкал в него невидимые булавки. Теперь, когда она садится на диван, они в нее вонзаются. И я уверен, что они еще там. Она хромает. Говорит, что попала в аварию, но это вранье. Она просто слишком глупа, не замечает булавок.

— Тут матерям здорово достается, — сказала Дафна. — Все их обвиняют. А отцов — нет, если они не насильники. Вот увидишь на сеансах семейной терапии — мамаши сидят и рыдают, а детки на них орут. И так постоянно. Вечно мамаши виноваты. Плохо.

— Клянусь, что она его украла, — продолжал Брюс. — Это ведь не та вонючая оранжевая софа в гостиной. Мой настоящий. Серый шелк с разводами, это я там в детстве слюни пускал. Мать так говорит, но я не верю, что это я. Мой диван.

Брюс кружил по комнате, размахивая руками. Эмили тряслась и курила. Дафна смотрела в одну точку.

Эммета восхищала сдержанность Дафны. Возможно, она просто посетитель, зашла однажды в больницу и осталась здесь. Эммету хотелось заслужить ее доверие, попросить ее поделиться всем, чему она тут научилась. Однако ему было неловко из-за своего заикания, и он не был готов ровной беседой добиться благосклонности.

— Я у-у-устал, — сказал он, поднимаясь. Дафна ласково улыбнулась.

— Мертвый, — неожиданно сказал Брюс.

— Что? — Все трое подняли на него глаза.

— Я сказал «мертвый». Он никогда не выберется.

— Прекрати, — сказала Дафна.

— Прекратил бы, если б смог, — продолжал Брюс, — но я не могу. Есть вещи, которые не изменить. — Он ущипнул Эммета за щеку и притянул его лицо к себе. — Прости, парень, но ты выбрал не ту дверь и сделал шаг в пустоту.

— Хватит его запугивать, — сказала Дафна.

— Я не запугиваю. Я просто хочу, чтоб он знал, куда себя загнал. Пусть поймет, что я знаю, кто он. — Брюс отпустил лицо Эммета. — А ну-ка, дай я тебе по руке погадаю.

Эммет попытался спрятать руку. Он родился без линии жизни. Те, кто верил в линии на ладони, обычно пугались, словно перед ними вдруг возникло привидение. Сам Эммет так и не решил для себя, верит он в предсказания или нет, но успокаивал себя, надеясь, что, даже если в его ладони кроется рок, ему, Эммету, не дожить до его исполнения.

Брюс ухватил его руку и силой разжал пальцы. Он сразу заметил не рассеченное линией место — словно карта, с которой кое-где смыли изображение.

— Я знал. — Брюс запрыгал на месте. — Он мертв. Он мертв. Я это понял, как только он сюда вошел. Кто из нас теперь сумасшедший? — торжествующе обратился он к Дафне.

— Так всегда было, — быстро произнес Эммет. Он сжал кулак и сунул в карман джинсов. — Всегда.

— Конечно, всегда, — ухмыльнулся Брюс. Он достал из кармана монету, подбросил ее и поймал тыльной стороной ладони.

— Видишь? Ее сняли с трупа. Я знаю человека, который снял ее с черепа, она лежала в пустой глазнице. Мой друг украл эту монету, кажется, в Египте. Думаю, он проник в пирамиду. Эти древние верили, что такими взятками обеспечат себе место в раю. Эта штуковина принесет мне удачу.

Брюс бросил монету Эммету. Она была коричневая и неровная, почти как камешек. Эммет перевернул ее на ладони. На другой стороне на металле был выгравировано крыло.

— У меня еще тряпка есть, — сказал Брюс, забирая монету. — Тот же самый приятель ездил на Ближний Восток и нашел ее там. В нее было обернуто лицо скелета. Знаешь как? Полностью, и глаза тоже, как будто его казнили. Тряпка намного лучше сохранилась, чем кожа того парня. Хотя, может, это была девица. Их же там расстреливали, да? Мой приятель хотел взять череп, но побоялся, что на таможне отберут, когда бомбы станут искать. Я ее тебе как-нибудь покажу, если ты, конечно, отсюда выберешься. — Он рассмеялся. — Может, в следующей жизни.

Эммет попятился к двери.

— Не обращай на него внимания, — сказала Дафна. — Брюс — единственный человек, которого выкинули из квакеров. Даже они не выдержали его на своих собраниях. Подумай об этом, когда он начнет выпендриваться. Они даже Никсона выдержали, а Брюса вышвырнули.

— Просто я сообщил им слишком много правды. Хер с ними. Хер с вами со всеми. Я ложусь спать.

Он подбросил монету и поймал ее одной рукой за спиной. Потом опять подкинул щелчком большого пальца и поймал ртом. Высунул язык. Монета подрагивала на кончике языка, будто насекомое.

— Найду тебя позже, — сказал Брюс Эммету. — Спорим, что когда ты думал о вечной жизни, то не представлял себе, что это буду я.

Брюс схватил воображаемую гитару и ударил по невидимым струнам. Направляясь по коридору к своей комнате, он запел:

— «Я так устал, что делать мне теперь, я так устал, все мысли о тебе»[5]. — Он выкрикивал: — Ла-ла-ла, лала-лала, — пока не сбился на истеричное хихиканье.

— Тут, что ли, все такие? — в воцарившейся тишине поинтересовался Эммет.

Эмили пускала табачные кольца. Четыре расплывчатых колечка подобрались к Эммету и заволокли его лицо.

— Да он неопасный. По крайней мере хоть умный. Подожди, вот остальных увидишь. Волосы дыбом встанут.

Дафна поднесла руку Эмили к губам и затянулась от ее сигареты.

— У некоторых, — сказала Дафна, — здесь все разваливается. Среди этих дебилов начинаешь подозревать, что ты и сам хуже, чем думал. И все тебя иначе видят. — Она откинулась на матрас, положила подушку на живот и обняла ее. — Тебе самому решать, насколько недосягаемым хочешь быть. Можешь прятаться, можешь идти напролом. Это место — чистый лист бумаги. Хочешь — размажь свое дерьмо по стенам в комнате. Эрнест это постоянно делает, и никто его не выгоняет. Вся остальная твоя жизнь ничего не значит. Это место ни на одно другое не похоже.

Обе женщины зевнули. Мгновенно скинули туфли и залезли под одеяла.

— Спокойной ночи, — сказал Эммет и зашаркал к двери.

— Не волнуйся, — вдогонку подбодрила его Дафна. Она снимала браслеты, один за другим и складывала их на стол у кровати. — Нас ты уже знаешь. А что до остальных — просто научишься правилам игры, и все.

— Спасибо, — неуверенно проговорил Эммет. Он не мог представить себе, каким будет следующий день. Неужели все остальные чужие люди, что спят сейчас в своих кроватях, вдруг проснутся и влезут в его жизнь, изменят ее? Эммету уже казалось, что Дафна и Эмили с ним навсегда. А ведь еще вчера их не существовало. Он часто думал о том, какие события привели его к тому или иному событию, и о том, как изменилась бы его жизнь, если бы он, скажем, переехал в другое место. Размышляя о бесконечных переездах матери, он решил, что, перемещаясь, она лишь стремилась подгадать к нужной случайности. А может быть, она рассчитывала сделать свою жизнь такой, какой хотела, просто не останавливаясь, непрестанно меняя направление, точно движущаяся мишень?

Иногда ночами Эммет прослеживал в уме свои отношения с людьми, прокручивая их назад, к началу. Если он мысленно убирал одного человека, цепочка рвалась, и порядок нарушался. А это значило, что вся его жизнь — непрерывная линия, но Эммет не мог вспомнить ни одного решения, которое когда-нибудь принял сам. Он долго бесцельно плыл по течению, его прибило сюда, к новому берегу, и он вроде знал, что находится на грани, за которой все изменится навсегда. Но как именно, не имел представления.

Эммет заставил себя ступить в темноту коридора. Он стал шарить руками по стене, переставляя ноги робко и осторожно, будто шел по выступу на отвесной стене невозможно высокого небоскреба.

3

Проснувшись утром, Эммет увидел, что какой-то человек склонился над ним, положив руку ему на бедро. Эммет никогда в жизни не встречал такого толстяка.

— О, какой ты миленький чувачок, — сказал человек. — Я тебя запросто сожру на завтрак.

Уинстон протянул Эммету руку для пожатия. Но когда Эммет с трудом подал свою, Уинстон поднес его пальцы к губам и засосал кончики.

— Ох, и сладенькое мяско. Будем друзьями, малыш, — сказал он, — хочешь одолжить мне пять долларов?

Эммет уставился на него, сонно моргая. На мгновение ему показалось, что он у себя в квартире. Ему приснилось, что кот пригвоздил его к кровати, упершись лапами в его закрытые глаза.

Уинстон откинул простыни. Эммет быстро перевернулся на живот, словно был раздет.

— Скромненький, а? Давай, пошли, малыш. У меня от тебя аппетит разыгрался. По воскресеньям дают блины, мне нужно живот набить.

Он поднял футболку и погладил себя по животу. Над брюками нависали черные складки. Они тряслись перед лицом Эммета, словно густой темный клей. По бокам кожа растянулась и напоминала грубые швы. Сквозь густые курчавые волосы на животе просвечивало такое множество вен, что кожа казалась сплошным синяком.

— Я большой мальчик, — сказал Уинстон, похлопывая себя по животу, — и аппетит у меня большой. Обожаю блинчики!

Эммет представил себе, как под жирными складками Уинстонова живота по морщинистому кишечнику ползет маслянистое блинное тесто. Ему не хотелось идти с этим человеком в столовую, заполненную голодными и слюнявыми незнакомцами.

— Я, может быть, попозже подойду, — сказал он, поднялся с кровати и вытянул рубашку из сумки. Он распаковывал вещи, пока не услышал, как Уинстон хлопнул дверью. Эммет глубоко вздохнул и опустился на стульчик у стола.

Потрескавшаяся казенная мебель была вся из деревопласта, на сиденье каждого стула — плоская резиновая подушечка. Краска на потолке облупилась, по стенам тянулись коричневатые разводы. Эммет положил на стол четыре книги и пустой блокнот. К стене прикнопил открытку с изображением океана, возле которого стоял когда-то бабушкин дом в Калифорнии. При дневном свете немногочисленное имущество Эммета выглядело здесь убогим и неуместным.

Клетчатый рыже-бурый ковер во многих местах прожгли сигаретами. Эммет поглядел вниз, и цветные квадраты на ковре задрожали, прожженные точки поползли вереницей. Эммет поднял глаза к потолку. Каждая черточка и кусочек известки, каждое пятно — все вибрировало, словно живое.

Он услышал, как в коридоре поскрипывают по линолеуму колеса каталки. За дверью бродили целеустремленные люди, их голоса звучали в унисон, гудели пронзительно, как электрички в час пик. Как долго Эммет сможет не выходить из комнаты? Дафна сказала, что здесь можно вести себя как угодно. Может, Эммета оставят в покое, если он будет неподвижно лежать на кровати и не мигая таращиться в потолок.

— Минутка есть? — В дверях появился Брюс, до смерти напугав Эммета.

Брюс был измучен и помят, как будто не спал всю ночь. Он внимательно осмотрел коридор, своим телом загородил дверной проход.

— Можешь мне доверять. Я просто хотел напомнить, что знаю, кто ты такой. Но я никому не скажу. Обещаю.

Эммет не оборачивался. Он вынимал вещи из сумок и раскладывал их по ящикам.

Спиной он почувствовал, как Брюс на несколько шагов приблизился.

— Слушай, я ждал этого всю жизнь и вот наконец, понял, почему был послан сюда. Но сначала мне нужно узнать правду. Ты должен доверять мне. — Он говорил так, будто умолял сохранить ему жизнь. — Я ее крутил и крутил, но так и не понял. Я обещаю, что ни одна живая душа не узнает. Но мне нужно знать. Прости, что вчера так грубо на тебя наседал. Разреши мне начать заново. Мы можем подружиться. Хочешь, возьми сигарету.

Брюс пошарил в кармане и рассыпал сигареты по полу. Он упал на колени и пополз к Эммету, протягивая ему целую горсть сигарет.

— Вот, возьми. Бери все, что хочешь. — Он положил голову Эммету на колени, как ребенок.

Он казался настолько обезумевшим, что Эммет положил руку ему на ухо. Хотел погладить по голове, но сдержался.

— Я н-н-не курю, — наконец ответил он. — Я н-н-не знаю, чего ты хочешь. Это безумие.

— Конечно, безумие. В этом-то вся прелесть. Нормальному не понять. Ты же одурачил целый мир, всех, кроме меня. Ты круче Гудини. Ты приобрел себе вторую жизнь, и тебе даже не пришлось для этого умирать. Немного жаль парня, который за решетку попал, но ты ведь ему прилично заплатил. Да ладно, что такое для тебя парочка доверительных фондов? Я слыхал, каждая твоя телка стоит не дешевле четверти миллиона?

— Я н-н-не понимаю.

— Нет, понимаешь. — Брюс вскочил на ноги. — Пожалуйста, Джон, признайся. Никто не услышит. В комнатах нет жучков. Я проверял.

— Я н-н-не Джон.

— Хорошо, сейчас нет, но ты же понял, о чем я. Ты был Джоном. Ты стал другим человеком на время. Отлично. Понимаю. Любой может попасть в ловушку. Любой может скиснуть. Но мне ты можешь признаться. Я могу помочь. Мы можем даже сотрудничать. Макграф и Леннон. Нет. Что я говорю. Забудь. Леннон и Макграф. Но звучит так же, тебе не кажется?

— Леннон? — спросил Эммет. Он был так обескуражен, что даже забыл про заикание.

— Да. Я знаю, что это ты. Ну конечно, ты постригся, купил себе контактные линзы, но я-то все понял, как только тебя увидел. Верь мне, ты был послан сюда для меня. Я всю жизнь был замурован в горящем доме, и вдруг ты явился, и встал в дверях, и показал мне, где выход. Я спать всю ночь не мог, так разволновался. Я все помню наизусть. Назови любую песню, и я ее спою. Я разгадал все шифры, кроме «Белого альбома». Как будто ты дал мне карту, на которой начернен путь к сокровищу, а последнего поворота нет. Я вижу крестик в середине, там, где зарыт клад, но где-то есть один поворот, который мне неизвестен, и без него я буду шататься вокруг да около в вечных поисках. Только ты меня туда можешь провести. Пожалуйста. Я что угодно для тебя сделаю.

Эммет нагнулся к самому уху Брюса.

— Я не могу тебе помочь. Я бы помог, но не могу. Ты ошибся, я не тот парень.

— Слушай, — сказал Брюс, приблизив к нему лицо так, что Эммет различил капилляры возле носа. — Этот Мэнсон все неправильно понял. Ты ведь не хотел никого убивать. Ну, я в курсе: «Дай миру шанс» и все такое. Когда говорили, что Пол мертв, они имели в виду не Пола. Они имели в виду тебя. Ты просто хотел сбить всех со следа. Это я могу понять. Что нужно артисту, кроме тишины и покоя? И ты просто выжидал, когда сможешь исчезнуть, так? Ты бросил семена в землю много лет назад, но не хотел, чтобы кто-то об этом знал, даже Йоко. Если это тебя утешит, скажу тебе, что, по-моему, она нормальная художница в своем роде. И наверняка хорошая мать. — Брюс вцепился в колени Эммета. — Ну, давай, скажи мне, пожалуйста. Я ведь все знаю. Никто не услышит.

— Леннон умер, — сказал Эммет. — Я н-н-не могу им быть. Я — Эммет.

— Я знаю, что ты умер, — закричал Брюс, — но ты не умер. Ты просто другой теперь. Давай же. — Он махал руками, будто дервиш, рискуя удариться.

— У меня встреча, — сказал Эммет, осторожно пятясь к кровати. Он сел подальше от бьющегося Брюса. Эммет взглянул на часы и удивленно раскрыл глаза, словно уже опаздывает.

Брюс сгреб сигареты со стола и принялся их мять.

— Вот что с тобой сделают, — сказал он. Табак сыпался сквозь пальцы, точно песок. — Утром я слышал, как доктора обсуждали тебя и смеялись. Сказали, ты слишком безумен даже для этого места. Ты сам-то знаешь, как это опасно? Это значит, ты совсем опустился, ты в курсе? Тебя переведут в государственную больницу, если не поостережешься. Я им скажу, что ты пытался наброситься на меня. Скажу им, что ты замышляешь изнасилование. И тогда тебе вколют торазин быстрее, чем ты успеешь произнести «земляничные поля». Поверь мне. Одна медсестра в меня влюблена. Я все знаю. На меня их правила не распространяются.

Брюс угрожающе надвигался. Его охватила ярость человека, которому нечего терять. Он швырнул Эммета на кровать и надавил ему на грудь, потом взял за горло и ущипнул.

— Ты когда-нибудь терял сознание? — спросил Брюс. — Что-то среднее между сном и смертью в газовой камере. Я сам пробовал. Все чернеет, и не можешь дышать. Я знаю, когда нужно остановиться. Или не остановиться.

Эммет взял Брюса за руки. Мягко их погладил, жестом убеждая ослабить хватку. Эммет не хотел выдать страха.

— Ну же, Брюс.

Брюс сжал его горло сильнее, потом дал передохнуть.

— Сам подумай. Я могу получить все, что пожелаю, не забудь. Тут как в мексиканской тюрьме, и, если я захочу, ты будешь легкой добычей.

Он забрызгал лицо Эммета слюной.

Эммет судорожно придумывал способ его успокоить. Но Брюс ведь и так уже в больнице. Он может делать все, что захочет. Если Брюс убьет Эммета, врачи продлят Брюсу лечение, вот и все.

Брюс как будто прочитал его мысли:

— Мне тут нравится. У меня есть все, что нужно. Comprenez?

Эммет схватил руки Брюса и прижал их к коленям. Он дружелюбно посмотрел врагу в глаза.

— Ты мне нравишься, Брюс. Я не собираюсь скрывать правду. Я открою тебе один секрет. Единственный, который у меня есть. Я могу нормально говорить. Это заикание — вранье. Я не могу объяснить, как это случилось, но дороги назад уже нет. Я не готов. Ты никому не скажешь?

— Хорошая попытка, — сказал Брюс. — Но говори хоть на эсперанто, мне, на хрен, плевать. Ты знаешь, что мне от тебя нужно.

— Больше я ничего сказать не могу. — Эммет встал и сделал крошечный шаг к двери, будто в спину ему был нацелен пистолет.

— Ага, значит, я прав. Это не всё. Стой. — Брюс бросился к Эммету, швырнул его на кровать, навалился сверху и затряс, схватив за волосы. Эммет испугался, что глаза выпрыгнут из орбит. — Говори… говори… — шипел Брюс.

— Малыш, да ты любишь погорячее! — крикнул Уинстон, входя в комнату. Брюс поднял голову и вытянул шею, приглаживая клочья волос. Он опустил глаза, притворно улыбаясь.

— Привет, Уинстон, — пробормотал он.

— Сколько любопытного происходит за закрытой дверью. — Уинстон подобрался к ним вплотную. Его толстые ляжки уткнулись Эммету в колени. Уинстон пахнул потом и сладким сиропом. — Я его первый увидел, так что ничего такого и не думай, — сказал он и игриво стукнул Брюса по плечу. — Это мой мальчонка.

— Мы просто разговаривали. Он вчера ночью очень забавно рассказывал. Про музыку. Мне стало интересно.

— Чего-то странноватый у тебя интерес, братан. Может, пойдешь скулить свои песенки еще куда?

Брюс встал. Эммет отвел глаза, но Брюс схватил его за руку:

— Найду тебя позже, Джон.

Эммет молчал. Как только Брюс вышел, он отодвинулся от Уинстона. От Уинстонова пота у Эммета промок шов на штанине.

— Джон? Так, что ли, тебя зовут? Мне казалось, что у тебя какое-то другое имя, недоделанное.

— Эммет с одной «т-т-т».

— Там, где я жил, меня звали Поджог. Никто меня Уинстоном не звал. У меня была эта фишка… ну, про пожары.

— У меня тоже. У меня всю жизнь были к-кошмары. Снилось, что я заперт в горящем доме. Я больше всего такой смерти боюсь.

— А я — нет, парень. Я их обожаю. Видел когда-нибудь, как дом горит?

— Однажды соседский дом сгорел, но я спал, а когда проснулся, увидел только дым и стены в-влажные.

— Я все время поджигал, — мечтательно протянул Уинстон. — Слушай, а где ты жил тогда? Может, я тот дом и поджег?

— В Калифорнии.

— He-а. Это не я. Никогда там не был. В первый раз это случилось в нескольких кварталах отсюда. Нечаянно. Я играл на заднем дворе со спичками и бутылкой керосина. А тут трава загорелась. Огонь пополз прямо к соседскому дому, как будто я горящую дорожку сделал прямо к двери. Это надо было видеть! Огонь сожрал все, что было на земле, уже грыз плющ, там плющ свисал с белых решеток, возле кухни. Сначала пламя просто лизало дерево, так, знаешь, поддразнивая, а потом краска почернела, тут-то огонь и проснулся. Чмокал доски одну за другой, потом как разгорится, с каждой секундой все сильнее… Первым делом рухнула дверь полуподвала. Хрустнула, расщепилась и отлетела во двор. Только петли висели, как будто их кто-то открутил. Через минуту стали взрываться окна, как будто внутрь кто-то бомбы швырял. Бабах! Величайшее зрелище из всех, что я видел. Мне плевать было на хозяев. Они ведь могли и другой дом купить. Может, останутся без каких-нибудь там фотографий или еще чего, но это ведь такие эфемерные вещи, правда?

Эммет молча кивнул, будто смотрел на экран телевизора.

— Ну вот, значит, и тут сирена завыла, потом другая, и крыша оторвалась, кровля разлеталась, а фасад начал оседать, этаж за этажом, горящую мебель стало видно. Языки пламени на полу, на кровати, на столах и стульях. Все эти долбаные штуковины умирали по отдельности. Мне понравилось, как горят мягкие кресла. Сначала ткань, остается голый каркас, а он медленнее горит, такие получаются огненные кольца. А потом все здание рухнуло, ничего не осталось, груда обломков, и я пошел домой. Но скрыть не удалось. Мать догадалась. У меня одежда воняла, и глаза к тому же горели.

— Тебя забрали в тюрьму? — спросил Эммет.

Уинстон стоял напротив окна. Он повернулся к Эммету и раскатисто загоготал, тряся животом.

— В тюрьму? Ты из какой деревни, парень? Что сделают с восьмилетним пацаном? Меня перевели в спецшколу и показали докторам, которые долго пыхтели, причину моих проблем искали. Только у меня-то их не было. Зато появилась репутация. Меня дети стали звать Поджогом. И это прилипло. Иногда они притаскивали в школу газеты, читали вслух сообщения о пожарах, делая вид, будто меня нету, и говорили: «О, блин, мой знакомый Поджог опять делов натворил. Ого, смотрите, тут в газете говорят, что был пожар, подозревается Поджог». Пацаны считали, это очень остроумно — говорить, будто во всех пожарах в мире виноват один человек… Они постоянно так делали, следили за мной. Намучаешься, пока от них отвяжешься. Вот с огнем все просто. Я тренировался, у меня пламя до третьего, четвертого, даже до пятого этажа доставало, дышало мне прямо в лицо. Такие были костры, я стоял внизу, а мне казалось, будто я на самую вершину мира вознесся. Потому что я такую красоту создавал простым коробком спичек. А потом я его тушил. Пшш. Понимаешь, о чем я?

Уинстон смотрел напряженно, словно ожидал, что Эммет зааплодирует такой изобретательности. Эммет тупо кивнул. Он ни разу не встречал человека, который был бы так доволен своими деяниями и ни капли не сожалел о них. Похоже, Уинстон — один из счастливейших людей на свете. Дома Эммет сумел бы как-нибудь выставить его за дверь. Но их свела больница; может, они тут вечно будут жить. Эммет принял единственно возможное решение — поддался Уинстонову энтузиазму.

— Да уж, это н-н-нечто, — сказал Эммет, — а сколько раз тебя ловили?

— О, я со счета сбился. Когда удавалось улизнуть, я еще что-нибудь поджигал. Но мне ни разу не удалось поджечь идеально. Всегда появляется дым, он нарушает чистоту. Я все думаю, как чудесно сделать это ночью. Ты только представь: пожарные машины с этими суперскими мигалками в темноте и оранжевое пламя. Такого цвета на картине не добьешься. А знаешь, о чем я еще мечтаю?

Эммету захотелось, чтобы открылась дверь и кто-нибудь вошел. К нему еще ни разу не заходили ни доктор, ни сестра. Они вообще помнят, что он тут?

— О чем? — вяло спросил Эммет.

— Я мечтаю, чтоб он больше был. Такой дом в пригороде. Миллион окон, три крыла и окружной объезд, туда десять здоровых машин влезут. Я думаю, как бы сделать, чтобы все окна одновременно взорвались. Мечта. Вот только выберусь отсюда. Как думаешь, в таких домах есть пожарная сигнализация? Я точно знаю, что у них есть прямая телефонная линия в полицию, но вряд ли богатеи пожара ждут. Скорее уж ограбления. Согласен?

— Я думаю, люди в таких домах вообще не думают, что им что-то угрожает. По крайней мере с улицы.

— Ну, малыш, раз мы оба здесь, что-то происходит, верно? О боже. Который час? — Уинстон поднял руку Эммета и посмотрел на его часы. — Милые часики. Небось стоят порядочно. Можно поносить?

Эммет прикрыл часы другой рукой.

— Ладно, в другой раз, — сказал Уинстон. — Хватит здесь рассиживаться. Пора на собрание. Там наши заморочки обсуждают, но ты поосторожнее. Эти доктора все секут, а записей у них больше, чем у стенографисток.

Уинстон распахнул дверь. Шум коридора сквозняком влетел в комнату.

— Привет, милашка! — взвизгнул Уинстон, заметив знакомого. — Подожди, сейчас увидишь, что у меня есть. — Он поднял ногу и указал ею на Эммета. — Давай, мальчонка. Пойдем. Хватит прятаться. Пора заводить новых друзей.

4

В коридоре Эммет увидел подростка в инвалидной коляске. Уинстон протиснулся мимо и побрел вперед с таким видом, будто уже забыл, что проговорил с Эмметом целый час. Медсестра медленно возила коляску кругами и покачивала, будто развлекала малыша в детской колясочке. Когда они подъехали ближе, Эммет услышал, как она описывала мальчику все, что встречалось на пути.

— Смотри-ка, Майкл, это раковины. А вот это дверь в изолятор. Гляди, здесь находится медперсонал. Мы почти приехали, Майкл. Ты с кем хочешь сидеть рядом? У тебя есть лучший друг?

Она задержалась, увидев Эммета. К нагрудному карману ее халата был пришпилен голубой пластмассовый подсолнух с именем Рут.

— Ой, Майкл смотри, новый друг. Как тебя зовут?

Эммет назвал свое имя. Мальчик неуклюже заерзал в коляске: руки прикручены к металлическому поручню, ноги всунуты в железные тапочки, и мальчик сидел, беззащитно развалясь. Талию стягивал резиновый ремень. Глаза закатились под приопущенные веки. Глазные яблоки двигались под кожей, будто мальчик видел ночной кошмар. Из уголка рта текла непрерывная струйка слюны. Она стекала вдоль пуговиц и собиралась в складке брюк около промежности.

— Это Майкл. Ему лучше с каждым днем, правда? — Она легонько толкнула парня.

— Привет, — сказал Эммет и подумал: «Он, кажется, и есть тот самый Квадрат».

Тоненький водопадик слюны был единственным признаком жизни Майкла. Медсестра взяла руку Эммета и положила ее на Майкловы безжизненные пальцы. Она сжала их ладони. Кисть Майкла на металлическом поручне была точно без костей. Мальчик не шевельнулся, не ответил. Эммет отдернул руку и вытер ладонь о джинсы, чтобы избавиться от ощущения рыхлой плоти.

— Вот и хорошо. Видите, как легко подружиться? — сказала медсестра. Голова Майкла упала на грудь. Медсестра приподняла ее и помахала Эммету:

— Майкл, скажи: «До свидания».

Эммет отвернулся. Пациенты постепенно заполнили коридор, будто их созывал невидимый колокол. Из-за угла вывернула дерганая желтоволосая девушка. Голова ее болталась на шее, словно отдельно от тела, не присоединяясь к нему сухожилиями, венами или мышцами. Она спотыкалась, руки, будто крылья, хлопали по бокам в такт каждому шагу.

Эммет напряг мышцы рук — почувствовать их и проконтролировать. «Тут что, все со временем теряют власть над движениями?» — подумал он.

Девушку сопровождал медбрат — он время от времени ободряюще хлопал в ладоши. Когда они, пошатываясь, прошли мимо, Эммет вспомнил механического кролика, которого купил однажды своему крестнику. От каждого хлопка кролик хаотично носился по полу. Эммету казалось, что, едва медбрат прекратит хлопать, девушка рухнет на пол.

Медбрат бодро гудел:

— Иисус ходил по воде, Эдит, а тебе нужно пройти хотя бы по этому коврику. — Эдит не реагировала. Она устремилась вперед, к невидимой цели, в которую впилась глазами — единственным органом, избавленным от неуправляемых движений.

Многие пациенты что-то бормотали, вертели головами, запрокидывали их или роняли на грудь, только не смотрели перед собой. Они двигались бесцельно, точно пространство, в котором они жили, не имело ничего общего с тем, что творилось у них в головах.

Эммет встал в очередь за мужчиной средних лет в бордовом костюме.

— Привет, — сказал мужчина.

Эммет кивнул.

— Мерзкая шляпа. — Мужчина поскреб макушку Эммета. — Мерзкая.

— Но у меня нет…

— Заткнись. Ты выглядишь, как придурок, сними ее. — Он сцепил пальцы у Эммета на голове. — Моя жена всегда говорила: «Вилли, пойди в топлес-бар в Техасе, посмотри на титьки». — Мужчина потащил Эммета вперед. Остальные пациенты столпились, как в театре, будто специально пряча от Эммета тех, кто мог прийти на помощь.

— Я спрашиваю: ты был когда-нибудь в Техасе, видел титьки? — Мужчина сильнее стиснул волосы Эммета.

— Нет.

— А? — Мужчина так сильно дернул, что у Эммета перехватило дыхание, будто его схватили не за волосы, а за горло.

— Нет. Я с-с-священник.

— Не понимаю, почему это тебя останавливает, — сказал мужчина, но волосы отпустил. Эммет упал на колени. Грузная женщина в халате пошла прямо на него, не давая подняться.

— Помогите, он мне подножку ставит, — заверещала она.

Пациенты запаниковали и толпой бросились бежать, толкнув Эммета на ковер. Они неслись, спотыкаясь о него, и Эммет закрыл голову руками. Кто-то его пнул, кто-то двумя ногами прошелся по спине. Поток казался бесконечным, будто пациенты открыли черный ход в клинику и пригласили всех жителей города пробежаться по Эммету. Он не поворачивался и не поднимал головы, опасаясь, что ему разобьют лицо. Наконец возле уха протопотала последняя пара ног.

Секунду Эммет не двигался, пока не убедился, что поток пациентов иссяк. Поднявшись на колени, он заметил нарядную молодую женщину в золотистом свитере и такой же шляпке. Она сердито глядела на Эммета. На груди у нее болталось серебряное распятие.

— Ты опаздываешь на собрание, пошли со мной, — обиженно сказала она и протянула руку, но Эммет встал сам. Он угрюмо побрел за незнакомкой в комнату отдыха.

Комната с прошлой ночи изменилась до неузнаваемости. Игровые столы были сдвинуты к стене, а на их месте по кругу стояли двадцать складных кресел. Пациенты заполнили комнату, их бормотание мешалось в сплошной гул. При дневном свете рисунки на стенах казались еще агрессивнее, точно зарисовки с мест преступлений.

Пациенты передавали друг другу сигарету и по очереди затягивались. Они делились огнем, нежно защищая окурок, будто он редкий зверек из Красной книги.

Эммет заметил Уинстона, отчаянно жестикулирующего перед группкой хохочущих людей. Слушая, они то и дело поглядывали на Эммета. Вот Уинстон вытянул шею и сделал несколько неуверенных шажков вперед-назад. Послышался новый взрыв смеха. Эммет заметил в углу Эмили и Брюса и поволокся к ним.

— А где Дафна? — спросил он.

— Ей сегодня утром пришлось остаться в постели, — сказала Эмили. Хриплые слова прозвучали зловеще.

Брюс подмигнул Эммету.

— В чем дело, Джон? — Он чмокнул пузырем из жвачки. — «Хочешь, не хочешь, чтоб я тебя склеил?»[6] — тихо пропел он.

— Что за дерьмо, какой такой Джон? — поинтересовалась Эмили.

— Это так, — виновато съежился Эммет. — Это мы с Брюсом так шутим.

— Ага, — сказал Брюс, — мы у него в комнате поближе познакомились, пока вы, девочки, спали. — Он снова щелкнул жвачкой.

— Не забывай, что у твоей жены недавно малыш родился, — сказала Эмили.

Брюс покраснел.

— Малыш, — произнес он так, будто впервые слышал это слово. — Он не мой. Это моего папаши ребенок. Они меня сюда запихали, чтобы вместе быть. Мне это приснилось. Так я и узнал. — Он ладонями потер лицо. — Малыш.

Эммет посмотрел на влажную, воспаленную кожу Брюса. Брюсово тело дрожало от какой-то нездоровой энергии. Эммет не мог себе представить, как Брюс живет за пределами больницы. Эммет впервые посочувствовал ему. Возможно, Брюс выпал из своей предыдущей жизни слишком неожиданно и опасно, чем Эммет полагает.

— Это м-м-мальчик или девочка? — спросил он.

— Я сказал, что это ребенок отца! — вскрикнул Брюс. — Это байстрюк, у него нет пола! Чтоб он сдох!

Темнокожая женщина, метавшаяся туда-сюда у двери, остановилась и повернулась к ним.

— Отец моего малыша дьявол, но я знаю, что ребенок родится с крылышками, — сказала она. — Меня завалил Ричард Никсон, но моему малышу не нужен вертолет, чтоб летать. Барри Колдуотер тоже меня заваливал. Может, у меня будут близнецы. Они станут моими крыльями.

Она сплюнула на пол и снова заметалась, все быстрее и быстрее, а потом закружилась по комнате, раскинув руки: «Эо-эо-эо-эо». Ее голову украшала чалма из банного полотенца. Складки чалмы были заколоты деревянной ложкой. На щеках женщина помадой нарисовала два розовых солнышка, лучи тянулись к ушам. Губы она накрасила ярко-синими блестящими тенями для век. Прозрачный чулок сполз с одной ноги на заостренный кожаный ботинок. Другая нога была голой. Когда женщина кружилась, чулок закручивался и шлепал по лодыжке. Она небрежно на него наступала, будто это было частью хореографической композиции.

— Хуанита, — сказала Эмили. — Когда вырастет, хочет стать серийной убийцей. Только ей винтовку никто не продает. Она утверждает, что беременна, но мы ей не верим. Доктора нам ничего не говорят, но посмотри на ее живот. Не похож на настоящий.

Живот Хуаниты был очень круглым, будто она запихнула под рубашку глобус.

Пока Эмили говорила, Хуанита дотанцевала до стоящей на коленях молящейся старухи и пнула ее.

— Ведьма лысая, — сказала она, — мое имя Пречистая. Пречистая Дева. Санта-Лючия, Санта-Клаус. Миссис Клаус фон Бюлов. А тут у меня ангел. — Она двумя руками потерла живот, как будто раскрутила глобус.

— Сучка, — ответила пожилая женщина. — Негрилло-полинезийская сучка.

— Сестра, — сказала Хуанита. — Токийская Роза. Бетси Росс. Я знаю, ты вышивала эти звезды на флаге. Все тринадцать. Ты жертва грязной кампании. — Хуанита обняла женщину, потом рухнула на нее.

— Хуанита интересуется политикой, — шепнула Эмили. — Когда не бьется головой о стены, читает газеты. Она даже не знает, какой год на дворе, но иногда попадает в точку.

— Она поцеловала меня. Она поцеловала меня. Она облизала мое ухо! — прокричала старуха. Она повторяла эти слова снова и снова, без пауз, пока они не потеряли смысл.

Хуанита подпрыгнула и взвыла, как баньши: «Уа-уа-уа». Она брыкалась, подбираясь ближе к старухиному лицу.

Остальным пациентам не было до них дела. Эммет повернулся к Эмили:

— А где врачи? Эти двое сейчас друг друга убьют.

— Не убьют. Да и плевать. Без них будет намного спокойнее. Персонал обычно не трогает нас до собрания, чтобы мы общались друг с другом без надзора. Это якобы развивает самостоятельность, но я подозреваю, что у них где-нибудь видеокамера.

— Тут невыносимо, — сказал Эммет, — там, снаружи, так п-п-плохо не было, правда? — Он попытался вспомнить и перечислить все, что делал каждый день, но орущая женщина мешала собраться с мыслями. Узор на ковре ожил.

— Может быть, — живо отозвалась Эмили. — Но что там, что тут ты бы со страху помер, если б увидел этих двух ведьм. Ты на них глянь. А у меня улучшается настроение. Глядя на них, я понимаю, что сама еще очень даже ничего.

Хуанита и старуха катались по полу, врезаясь в стулья и вереща на языке, известном только им.

— Завораживает, а? Они ведь наверняка раньше были другие, иначе про жизнь ничего бы не узнали.

Женщины вцепились друг в друга мертвой хваткой. Пока старуха что-то бормотала Хуаните на ухо, та вынула из лифчика губную помаду и нарисовала ей солнце на щеке.

— А мы? — сказал Эммет. — Откуда мы знаем, что мы не такие, как они? Ты разве не замечаешь, к-к-как люди на тебя смотрят на улицах, а ты не понимаешь, в чем дело. Эти две просто настроены на одну волну. Откуда мы знаем, может, и мы в таком же состоянии, но так свихнулись, что сами не замечаем? Мне страшно оттого, что я не знаю, как далеко зашел. Я вижу глаза окружающих и не знаю, чего они от меня хотят.

— Люди рассматривают тебя, потому что знаку кто ты такой, — шепнул Брюс. — Это плата за славу. Ишь ты, за тридцать-то лет можно было и привыкнуть.

— Нет, не то, не то. — Эммет повернулся к нему. — Прекрати. Я имел в виду, что, когда нахожусь где-нибудь, кроме дома, постоянно думаю, что люди вокруг хотят меня уб-уб-убить. Как будто приезжаешь в маленький городок, и все взгляды прикованы к тебе… Иногда на шоссе я закрываю глаза, если меня обгоняет другой автомобиль. Я боюсь увидеть винтовку, нацеленную мне в г-г-голову.

— Да уж, — сказала Эмили. — В один прекрасный день это окажется винтовка Хуаниты.

— Конечно, люди хотят тебя убить, — на сей раз громко сказал Брюс. — Неудивительно. Это уже один раз случилось. Ясное дело, у тебя теперь паранойя.

— О чем ты, Брюс? — прервала его Эмили. — Заткнись лучше. — Она повернулась к Эммету. — Может, ты и впрямь чокнутый, но не в этом дело. Подумай, как им на тебя смотреть, когда ты появляешься в незнакомом городе. Вряд ли кого интересует, женат ли ты и есть ли у тебя дети. Скорее они думают: «Этот псих свободно расхаживает среди нас. Что мне теперь делать?» Да, все они хотят, чтобы ты был мертв, им неприятно смотреть на тебя. Они думали, что всё знают, а ты в их картину не вписываешься. — Она хмыкнула. — Доктора говорят мне, что надо анализировать свою ярость, но это не ярость, это простая рассудительность. Когда я вижу всех этих людишек, я думаю: «Хочу всех стереть с лица земли». Они мразь, почти все люди — мразь. Глупо думать иначе. Я бы так и сделала. Поубивала их всех. И я не чувствовала бы себя виноватой.

— Молодец, Эмили. Продолжаешь семейные традиции, — сказал Брюс. — Прости, что не спешу к тебе за советом, как жить среди обычных людей.

— Может, и зря. Интересно, долго бы ты продержался на 101-м шоссе. Стоит им взглянуть на твои дикие глазищи, и они утопят тебя в унитазе. Нам приятно думать, что по сути все люди одинаковые, но это херня. Люди боятся друг друга. Они ненавидят друг друга. И если ты оказываешься не на своем месте, тебя хотят убрать. Если такой, как ты, жив, это противоречит их убеждениям.

Эммет не мог объяснить Эмили одну важную вещь: что-то в нем вызывало у окружающих личную неприязнь. Есть люди, которые одеваются намного экстравагантнее, но свободно бродят, где хотят. А другие просто незаметны. Но Эммет, куда бы ни шел, чувствовал, что его страх видим для всех, кто смотрит, будто черные отметины на его душе просвечивали сквозь одежду и сияли ярче розовых лучей на щеках Хуаниты.

Однажды Эммет прочитал в газете о несчастном случае в автобусе. Как только водитель осознал, что взорвался бензобак, он закричал, восторженно глядя в небо: «Господи! Я возвращаюсь домой!» И его накрыл огненный шар. Временами Эммет мечтал найти в себе такую безмятежность. Но бывали дни, когда она казалась ему обманчивее самого навязчивого бреда. Эммет не знал, отчего его жизнь так помутнела — оттого ли, что он добрался до печальной сути вещей, или все из-за какой-то неисправности вроде недостающей хромосомы Эмили? Может, хромосома ослепляет его, не дает ощутить покой и радость, что так легко даются другим?

— Молись Иисусу! — воскликнула старуха, падая на колени. Хуанита оседлала ее, зажав торс между ног. — Восхваляй имя его! Я видела его через амбразуру, я видела его сквозь влагалище Пресвятой Девы! — Старуха откинула голову и захлопала в ладоши, неистово лепеча, как в религиозном экстазе: сучкасучкасучкасучка.

Хуанита села на корточки и повалила старуху на пол, а сама приподнялась на несколько дюймов, расставив ноги.

— Целуй, Роза Кеннеди, — приказала она.

Женщина покорно засучила руками по ковру.

— Возьми меня. Благословляю тело Христа. — Хуанита плотно уселась старухе на лицо, урча от удовольствия.

В комнату вбежал Крис. Упираясь каблуками своих ковбойских сапог в ковер, он потянул Хуаниту за руки. Та проползла между его коренастых ног.

— Только тронь моего ребенка! Быстро вырежу твое поганое сердце! — пригрозила она и нависла над Крисом. Тот бесстрашно выпятил грудь. Отходя, она двумя пальцами щелкнула его по плечу. — С дороги, клоп.

Хуанита направилась к Эммету.

— Дай сигарету. — Она вытянула руку, будто оружие.

Эммет залез в карман свитера Эмили и протянул Хуаните целую пачку.

— Оставь себе, — сказал он, будто это его сигареты.

Эмили подняла бровь:

— Очень щедро с твоей стороны. Может, ты еще одолжишь ей что-нибудь из моей одежды вместо ее расчудесной чалмы?

— П-п-п-прости, — сказал Эммет. — Я не подумал. Просто хотел, чтобы она поскорее отошла.

— Это подводная лодка, парень. Здесь тесно. Привыкай.

Пока они говорили, Хуанита расстегнула рубашку и воткнула пачку между грудей. Кожа на ее руках блестела. Когда она застегивала рубашку, пальцы ловко взбирались по телу, словно она играла на пианино. Потом Хуанита выскочила из комнаты.

Старуха снова принялась раскачиваться на коленях.

— Кто она? — спросил Эммет; мечтая, чтоб она прекратила.

— Маргарет, — сказала Эмили. — Она здесь уже двадцать лет. Муж приходит к ней каждый вечер, но за все время она не сказала ни одного разумного слова. В обед она видит Деву Марию. Разные части тела. В неудачные дни за ужином тоже.

В комнату вошел мужчина, которого Эммет еще не видел. Он ни на кого не смотрел, даже на Маргарет. Маленький человечек с лоснящимся детским лицом. Огромная, почти до затылка лысина с зализанными прядями на макушке. При ходьбе эти пряди шевелились, точно антенны. Человечек облизывал палец и без конца приглаживал остатки волос. Он смотрел поверх очков в красной оправе с голубоватыми стеклами. Из рваного носка в сандалии выглядывал обломанный ноготь. Шея обвязана широким галстуком пейсли.

— Элегантный. Почти как Хуанита, правда? — сказала Эмили. — Это доктор Франклин. В свободное время пишет стихи. — Доктор возился с бумагами, а пациенты потихоньку рассаживались по местам.

Внезапно из коридора послышался душераздирающий крик — тот самый голос, что ночью раздавался с дежурного поста.

— Не выношу эти гребаные собрания, — скандалила женщина. — Вы еще пожалеете, что заставили меня сюда притащиться!

— О, нет. Это Луиза, — сказала Эмили.

Женщина бросилась через всю комнату так, будто ее пнули. Она махала кулаками, словно борясь с воздухом.

Ее внешность потрясла Эммета. Луиза была высокая, с красивым тонким носом. Темно-синие радужки ее глаз располагались меж правильных белых треугольников — их будто сделали искусственно, в глазницы вставили кукольные глаза. С ними Луиза казалась свирепой и неземной.

Луиза грохнула стулом в центре комнаты. Села, достала из сумочки массажную щетку. Откинула русую гриву вперед, резко расчесала и отбросила назад. Наэлектризованные волосы встали дыбом. Тонкая талия Луизы плавно переходила в пышные бедра. На ней были короткие шорты и маленький клетчатый топ. Шорты глубоко врезались в тело. Груди доставали почти до талии, длинные, как руки.

Рассеянно поглаживая грудь, она осмотрела комнату и остановила взгляд на Эммете.

— Привет, — одними губами сказала она.

Эммет оглянулся на Брюса и Эмили — может, приветствие адресовано им. Откуда эта женщина его знала? Он ведь провел в палате всего одну ночь. Луиза увидела его замешательство и покачала головой.

— Ты, тебе привет, — снова промурлыкала она, качнув пальцем в его направлении.

— Кажется, кое-кто успел положить на тебя глаз, — сказала Эмили. — Только не приводи ее ночью ко мне в комнату. Я до сих пор не пойму, что это за дамочка такая, и она меня очень нервирует.

Эммет внезапно ослабел:

— Может, она просто вежливая.

— А может, она тоже кое-что о тебе знает. И хочет автограф, — шепнул Брюс. — Только запомни: я первый. Все, что хочешь сказать, скажи мне. Никакой работы на два фронта, comprenez?

— Прекрати, Брюс, — попросил Эммет.

— Нет. Это ты прекрати. Хватит увиливать. Помнишь, что я тебе говорил? Или мы будем друзьями, или я о тебе по-своему позабочусь. Выбирай сам. — Брюс умудрялся говорить грозно, однако тихо, словно похитители в кино.

Если кто-то узнает о безумной идее Брюса, это может обернуться против Эммета. Он понятия не имел, как будет объяснять Брюсову манию докторам. Они наверняка обвинят Эммета в сообщничестве. Работники больницы во всем видят тайный смысл — особенно в случайностях. Нет, даже Эмили и Дафна не должны знать.

Луиза поднялась со стула поправить шорты. Ее круглые толстые бедра походили на сморщенные дыни. Соски выглядывали из-под короткого топа, толстые и фиолетовые, как две губы. Луиза снова широко улыбнулась Эммету, и ему показалось, что у нее целых три рта.

Остальные пациенты ждали начала собрания. Оглушающая болтовня превратилась в мягкий гул, пульсацию лишней энергии, гуляющей по комнате. Даже Маргарет притихла, сидя на коленях и подняв руки к потолку.

— Может, запустим наконец эту шарашку, а? — рявкнула Луиза.

Доктор Франклин посмотрел на нее поверх очков.

— Ты куда-то спешишь, Луиза?

— Подальше от вас, док. Только разрешите.

— Мы можем тут делать что угодно, если не забываем придерживаться определенных правил, — напомнил доктор.

— Вы эти правила придумали, вы их и придерживайтесь. Что бы вы ни говорили, но тут ваши заключенные. Что, если я попрошу всех встать и пойти за мной? Что, сами для себя собрание проведете? Хотите попробовать?

Доктор нервно вглядывался в лица пациентов. Кое-кто внимательно слушал, остальные сидели с отсутствующим видом.

— Сядь, Луиза, — сказал он.

— Ладно. Я просто хотела убедиться, что в вас столько дерьма, сколько я и предполагала. — Треугольники в глазах Луизы исчезли, и темно-синий взгляд застыл.

Эммет и не думал, что человека могут держать в больнице против его воли. Ему пообещали, что он сможет выписаться в любое время, когда пожелает, даже если врач не согласится. А вдруг доктор солгал и не отпустит его?

Окно напротив на замках. За проволокой в армированном стекле ничего не разглядишь, кроме второй больничной башни. Он повернулся к Эмили: пусть хоть намекнет ему, что знает людей, которые выписались по собственному желанию. Та не дала Эммету говорить, лишь подмигнула. Происходящее явно ее развлекало.

— Ты очень уверена в себе, Луиза, раз считаешь, что сможешь заставить всех подчиниться твоему приказу. Почему ты думаешь, что другим пациентам здесь не нравится?

— Хотите проверить? — насмешливо фыркнула Луиза.

— Можешь идти, Луиза, — сказал доктор и принялся копаться в бумагах, словно и думать о ней забыл.

— Отлично. Желаю продуктивно пообщаться. — Луиза промаршировала через всю комнату и остановилась перед Эмметом. Протянула руку: — Эммет, ты идешь?

Эммет побледнел. Он не мог сообразить, откуда эта женщина узнала его имя. Он поднял голову и увидел ее странные глаза. Они пронзали насквозь и умоляли не унижать ее перед всеми. Эммет знал, что доктор сейчас его изучает, навсегда запоминает его лицо и отныне будет помнить все, что Эммет делает и говорит.

Эммет встал. Он медлил. Ему казалось, своим уходом он себя уничтожит. Луиза умоляюще потянула его за руку и бросила презрительный взгляд на доктора. Эммет опустил голову, чтобы казаться менее заметным, и прижал руки к груди.

— Молодчина, — выдохнула Луиза ему в ухо. Он молча позволил ей тащить себя из комнаты в комнату.

5

Кроме манеры одеваться, ничего вычурного в Луизе не было. Ее положили в больницу за несколько недель до Эммета. Как-то в четверг вечером она съела флуоресцентную лампочку, которую сняла с потолка в общежитии колледжа. Когда соседка по комнате подоспела с подмогой, Луизу нашли на кровати с обгрызенной лампой, зажатой в руке, словно корочка хлеба.

Луиза была твердо убеждена, что она умнее всех докторов и медсестер, какие ей годами встречались в больницах. Объясняя медикам причины своего отчаяния, она быстро теряла терпение. Когда охранники колледжа доставили Луизу в палату, она очень буднично рассказала доктору, что съела лампочку, потому что хотела почувствовать физическую боль, равнозначную ее душевному страданию. Больше ей нечего было сказать на эту тему. Когда Луизе сделали рентген, в желудке не нашли осколков, так старательно она их разжевала. На губах, деснах и между зубами торчала стеклянная крошка, словно мутные драгоценные камешки.

Луиза рассматривала свое пребывание в больнице как унижение. Как политическое заключение, организованное социальными работниками в сговоре с ее родственниками, которые только и мечтают промыть ей мозги, разубедить в истинном понимании реальности.

— Давай, упрячь меня, — дразнила она мать, когда та отправила ее в больницу. — Ты не сможешь держать меня здесь вечно. Когда-нибудь я выберусь и закончу начатое.

Как другие люди клянутся отомстить врагам, Луиза угрожала жестоко расправиться с собой. Она планировала самоубийство, точно идеальное преступление.

— Я прекрасно поняла, что жизнь может мне предложить, и это не то, что мне нужно, — говорила Луиза всем, кто соглашался слушать.

Ее ярость лишала сил докторов и медсестер. Луиза кого угодно могла переговорить. Она пересыпала речь цитатами, подтверждавшими ее правоту, — цитатами из книг, которых никто не читал. Ее непреклонный гнев делал любой ответ докторов вялым и неискренним. Медперсонал часто обсуждал на собраниях поведение Луизы, в особенности ее издевательства над врачами. Она заставляла их чувствовать себя идиотами. Некоторые делали попытки достучаться до ее сознания. Но чаще ее просто игнорировали и мечтали, чтобы она поскорее исчезла.

Заботливые доктора пытались воззвать к здравому смыслу Луизы, но как раз его у нее не было. Вместо логики ею руководили дикая паника, бесстрашный ум и вера в собственную непогрешимую проницательность.

— Спасибо, что не подставил меня, — сказала она Эммету, когда оба стояли в коридоре, покинув собрание.

Эммет жалел, что ушел. Теперь все сочтут его бунтарем. Ему хотелось вернуться, но страх поссориться с Луизой был сильнее страха перед любым наказанием. Эммет надеялся объяснить потом врачам, что не так категоричен, как Луиза, и все же надеется на их помощь. Но теперь, раз уж Эммет поставил на Луизу, он только и сказал:

— Н-н-не за что благодарить, — стараясь, чтобы звучало убедительно.

— Пошли ко мне в комнату, — сказала Луиза и провела Эммета в небольшой коридорчик, очень похожий на его собственный. Раньше он его не замечал. По пути они миновали еще две проходные комнаты. Отделение оказалось больше, чем думал Эммет. Может, в этих просторных коридорах жили те, кто вообще никогда не видит дневного света. Может, здесь проводят какой-то специальный отбор пациентов и самых непокорных отправляют жить с кошмарными пациентами, какие Эммету и не снились.

В комнате Луизы все вещи были огромной кучей свалены на кровати. На полу чемоданы, обвешанные чулками и нижним бельем. Будто Луиза только что примчалась домой из путешествия. Вторая кровать была без постельного белья.

— Они никого не хотят ко мне подселять. Я слишком трудная. Намотай на ус, если собираешься надолго здесь оставаться. Игра в простачка не очень-то помогает. Мой девиз: бери их за горло любым путем.

— Как ты узнала м-м-мое имя? — спросил Эммет.

— Угадала. Видел коробку с медицинскими картами у дежурного поста? Когда мне скучно, я пробираюсь туда по ночам и читаю. До прошлой ночи я твоего имени там не видела. А сегодня и ты первый раз появился. Я сопоставила два этих факта, и получился Эммет. Между прочим, увлекательное чтение, твоя карта.

Эммет ее ни разу не читал. На встречах с психиатром он видел, как тот что-то быстро записывает, почти синхронно с речью. Однажды Эммет попросил почитать свою карточку, но доктор ему отказал. «К вам это отношения не имеет, правда, — сказал он. — Это всего лишь мои заметки, мой взгляд на ситуацию. Имеет значение лишь то, как вы на нее смотрите, а не я».

Эммет часто пробовал заглянуть в бумаги доктора. Иногда беспокойно ходил по комнате, притворяясь, будто погружен в подсознание. На самом деле он пытался выбрать удобный угол для наблюдения. Всякий раз, когда Эммет заходил доктору за спину, тот прикрывал записи рукой. За все время лечения Эммету удалось выхватить только одно слово: «лукавит». Он не понял, к чему оно относится, в какой момент доктор решил, что Эммет солгал.

— И что там написано? — спросил он Луизу.

— О, куча всего. Я знаю, где ты живешь. Кстати, неплохой район. Я знаю, чем ты занимаешься. Какие пьешь лекарства. С лекарствами ты поосторожнее. Тут будут пичкать всем подряд, и через некоторое время уже не сможешь отличить, где симптом болезни, а где побочный эффект от таблеток. Врачи все на свете считают симптомами, и о побочных эффектах им говорить нельзя. Если хочешь совет, прячь таблетку под языком и выплевывай, как только останешься один.

Эммет все еще верил, что таблетки помогут ему преодолеть изнуряющую тревогу. Без лечения его видение мира может исказиться окончательно. Но чем дольше он принимал таблетки, тем чаще оживали предметы, словно он принимал галлюциногены. Эммет жаловался докторам, и те решали, что его болезнь обострилась. Они увеличивали дозы. Состояние Эммета ухудшалось. Он подозревал, что его травят, но боялся выбросить таблетки и позволить разуму жить бесконтрольно.

— А что еще там было, в медкарте?

— Что-то было, но у меня не хватило времени прочитать. Много чего о твоей матери, о том, что она выбросилась из окна. Ты поэтому здесь?

Эммет никогда не мог догадаться, какой из его секретов доктора посчитают причиной болезни. На сеансах они будто старались выяснить, от какого события прошлого Эммета тянется ниточка к проблемам сегодняшним. Но Эммет не знал. Он был таким же странным задолго до смерти матери. Иногда он вспоминал, как тревога захватывала его в тиски, когда он лежал в подушках на бабушкиной кровати. Может, болезнь настигла его еще в чреве матери, как бывает у людей с шумами в сердце или недоразвитыми конечностями.

— Я не знаю, — помолчав, ответил он Луизе, — возможно, так и было, но я не очень хорошо знал мою мать.

— Вот бы моя мамаша прыгнула, — отозвалась Луиза. — Может, я бы тогда отсюда выбралась.

Преодолев первую неловкость, Эммет с Луизой разговорились. Эммет заметил, какая у Луизы бледная кожа — будто она никогда не выходит на солнце. Он рассмотрел грязь у нее под ногтями и потрескавшиеся губы.

— Ты не очень разговорчивый, да?

— Да. Я обычно понятия не имею, о чем нужно говорить. Мне неловко, потому что я за-за-заикаюсь. — Эммет покраснел, стыдясь своей лжи.

— Да ну, забудь. Просто посигналь, если что.

Эммет вопросительно уставился на нее.

— Посигналь. Ну, пошли мне знак. Повесь в окне белую тряпку. Кивни. Подмигни. Плюнь. Мне все равно. Просто давай о себе знать время от времени. Вот и все.

Всю жизнь Эммет не знал, что говорить незнакомцам. Нередко он смотрел на собеседников в упор, так пристально, что они терялись. В голове в таких случаях обычно не появлялось ни одной дельной мысли. Луиза Эммету нравилась, но он понятия не имел, как это выразить. Он вынул красный носовой платок и помахал.

— Так сойдет?

— Для начала нормально, — сказала она. — Слушай, а ты ходил в школу? В карте не написано.

— Да.

— Я тоже, но доучиться, боюсь, уже не удастся. Меня вряд ли примут назад, после того, как я дважды пускала себе кровь. Не так уж это полезно для моральной атмосферы в общежитии. А ты никогда не пробовал?

— Думаю, от меня этого все ожидали, поэтому я не пробовал. — Эммет задумался на мгновение. — Я не так уж хочу умереть, просто иногда становится страшно, что будет дальше, так страшно, что не можешь п-по-пошевелиться. Но я не теряю надежды, что это закончится когда-нибудь.

— Нам не узнать. Я бросила об этом думать. Я всегда представляла себе человека и его жизнь как супружескую пару. У меня в этом браке несовместимость. Хочу развода. Никто не верит, что я серьезно, но ты ведь поверишь, если я скажу, что мне хочется освободиться?

Эммет часто в страхе представлял себе, как кто-нибудь из друзей позвонит ему и признается, что собрался покончить с собой. Эммет боялся, что предаст его, если не попытается описать ему прелести жизни, которых сам не чувствует. Но он боялся, что равно предаст самоубийцу, если убедит его тянуть лямку дальше.

Луиза, судя по всему, давно определилась, и ему ничего другого не оставалось, как сказать:

— Знаешь, я до этого еще не дошел. — Он подумал о матери. — Когда ты пробовала, ты думала о ком-нибудь еще? В смысле, тебе б-б-было и-интересно, как отреагирует семья, или ты просто обо всем забывала?

— Я ни о чем не думала, просто не хотела жить. Вроде глупо, но действительно было, как во сне. Я сняла с потолка лампочку и ее погладила. И вот уже лежу на кровати, живая, и думаю: «Луиза, сжуешь эту малышку и станешь мертвой». Мне хотелось, чтобы все происходило медленно. Я понимала, что это самый важный момент в моей жизни, и хотела им насладиться, понимаешь, почувствовать, как смерть наползает на меня, заплатить ей сполна, — короче, в полной мере ощутить все, что в мечтах ощущала. Но, конечно, невольно приходят мысли — ну, от них же не отвяжешься, — мысли о том, что дальше будет? Может быть, сияние, цветочные луга, или кто-нибудь с бородой протянет руку в узком проходе? Или бесконечный черный сон? Честно говоря, я бы сон выбрала.

— И ты уже точно решила это сделать? Как только выйдешь отсюда?

— Сейчас да. Но я еще могу передумать. Поживем — увидим, как здесь любят говорить. — Она хмыкнула. — Знаешь эту странную медсестричку с кучеряшками? Рут, кажется. В тот вечер, когда меня сюда доставили, я сидела на кушетке и курила. И весь фильтр сигареты был красным, только не от помады, а от крови. После моего флуоресцентного обеда. А эта телка подходит ко мне и говорит: «Не возражаете, если я присяду рядом?» Я возражала, но она все равно уселась. И давай меня лечить, как мне жить. Хватит, говорит, жалеть себя. Но я-то себя не жалела. Я хотела умереть. А разница есть, сам понимаешь. Она составила список действий, от которых мне станет лучше. Съездить на Гавайи, делать зарядку, написать письмо любимому актеру. И непременно вложить в письмо конверт с обратным адресом, чтоб он отослал мне фотку с автографом. Ну не дурь ли?

— Я н-не-ненавижу составлять списки, — засмеялся Эммет. — Я люблю гулять с собакой и ходить в прачечную. Но если перечислять вещи, которые держат на плаву, они сразу кажутся такими глупыми.

— А они и есть глупые — вот в чем дело. Я ничего не имею против старушки Рут, но на ее месте я бы по-быстрому бросилась под первый попавшийся грузовик. — Она помолчала. — Однажды меня отвел в сторонку матушкин проповедник и сказал, что милость божья меня оставила. Я не знаю, с чего он взял, но он прибавил, что время для спасения души еще есть. Я подумала и поняла, что не хочу спасать душу. Я ни к чему не привязана и больше не могу себя дурачить.

— Мой доктор сказал бы, что у тебя депрессия, — заметил Эммет. — И тебе требуется всего лишь правильная доза лекарств. Было время, когда я с ума сходил по одному человеку. Я ночами ездил вокруг его дома на машине. Я звонил ему по двадцать раз на дню, только чтобы услышать, как он говорит «алло», и повесить трубку. Я неделями не спал. Никогда в жизни не был так несчастен. Доктор решил, что у меня маниакально-депрессивный психоз, и назначил мне литий. От лития меня рвало. Доктор сказал, это потому, что я влюблен, но ведь раньше меня не рвало. Доктор увеличил дозу. Я стал терять сознание. Доктор решил, что я не желаю принимать реальность такой, какая она есть. Он довел меня до такого состояния — сам я бы вряд ли до такого докатился.

Эммет забылся и заговорил плавно, как раньше.

— А где твое заикание? — спросила Луиза, разглядывая его.

— Иногда я не заикаюсь. Когда мне комфортно.

— Это со мной-то комфортно? — Она рассмеялась. — Парень, ты бредишь. Обычно я кого угодно до маразма доведу. Я вообще никогда не чувствую себя комфортно. Не могу расслабиться, даже когда сплю, понимаешь? Мне кажется, моя проблема в том, что у меня художественный темперамент, но нет таланта. Нет этого особого взгляда на вещи. Но я слишком умная, не могу делать плохо и тем довольствоваться, как эти ребята, которые поют в мотелях. Я только и делаю, что читаю, и в итоге даже вставать по утрам не могу. О таких все и пишут, только вот я сама писать не умею. Может, мне стоит открыть салон для художников. Пусть приходят, если им охота познакомиться с человеком, у которого депрессия еще глубже, чем у них. Я гений отчаяния, но средства его выражения отсутствуют. Понимаешь, о чем я? Я стала кем-то вроде ходячей инсталляции. То, что я с собой делаю, и есть мое творчество.

— Врачи нам не верят, когда мы осознаем такие вещи, — сказал Эммет. — Им вставать по утрам не в тягость, и они не верят, что мы говорим правду. С ними ведь такого не случается. Зачем же я тогда сюда пришел? Я начинаю подозревать, что тут мне будет еще хуже, потому что я ощущаю себя все более странно. Нет, с тобой нормально, но в целом я здесь как будто тону, и надежды выплыть уже нет.

— Эй, мне тут последователей не нужно, — сказала Луиза. — То, что подходит или не подходит мне, тебе примерять совсем необязательно. Слушай, хочешь, расскажу историю? Только не смейся. Обещаешь?

— Конечно.

— Когда я была младше, я мечтала стать балериной. Я годами ходила на занятия. Я старалась не толстеть. Да, и получалось у меня не то чтобы ужасно. Даже одна компания с запада взяла меня в балетную труппу. Потом танцовщица вдруг заболела за час перед выступлением, и режиссер попросил меня ее заменить. Не очень большая партия, просто дуэт с другой девушкой. Мы должны были делать одни и те же движения в разных концах сцены. Я миллион раз видела этот балет, но смотрела не очень внимательно. Знаешь, когда ездишь на машине по одному и тому же маршруту десять раз, а когда тебя спрашивают, как проехать, не можешь сказать ничего путного. Я ужасно психовала и сказала об этом режиссеру. Он ответил, что мне надо просто краем глаза следить за Алисией, той, второй девушкой. Он посоветовал ни о чем больше не думать. И потом сказал: «Луиза, что бы ты ни делала, продолжай двигаться. Не останавливайся и не отвлекайся»… Конечно, я все провалила. Меня шатало по сцене, как розового слона. Интересная вещь, но раньше, когда я еще не состояла в труппе, я легко ловила и копировала движения балерин, стоящих рядом или напротив. Мне хорошо удавалось, даже когда я не знала танца. А в тот раз я видела только Алисию, она так кружилась в углу, и я знала, что в сравнении с ней выгляжу деревянной, но ничего не могла с собой поделать. Пришлось домучиться до конца. Вскоре я бросила танцевать. Кто захочет танцевать у черта на куличках, задевая платьем декорации, и знать, что ближе к сцене тебе никогда не попасть. Это был билет в никуда. А потом я оказалась тут. Но это «продолжай двигаться» — это такая метафора. Я пыталась, как могла. Со мной не сработало. А ты умный. Может, у тебя получится.

— Вот мы тут сидим, — сказал Эммет, — и очень трудно вспомнить, что в жизни было не так. Как будто мы на свидании в ресторане, например.

— Это всегда возвращается, — сказала Луиза. — Всегда. Ну, просыпаешься утром, какой-то миг сонно моргаешь, принимаешь все вокруг, и пару секунд думаешь: «Слава богу, мне хорошо. Все кончилось». А потом встаешь с кровати, начинаешь двигаться и понимаешь, что ничего не кончилось. Ужас продолжается… Я раньше думала, что, возможно, есть способ умножать эти мгновения счастья понемногу каждый день, пока не научишься растягивать их хотя бы на пару часов, чтобы передохнуть. Но сейчас я в это уже не верю. Думаю, эти секунды просто означают, что мозг не сразу просыпается. Это просто мертвая зона перед возвращением в реальность, и мы никогда не излечимся и никогда не сумеем забыть.

— Не представляю, как можно что-нибудь забыть, особенно что-нибудь ужасное, — сказал Эммет, — я читал о людях, у которых была травма; они якобы ничего не помнят, но я в это не верю. Это как бессонница: чем больше думаешь о сне, тем труднее уснуть. Я считаю, когда заставляешь себя что-нибудь забыть, оно только глубже въедается в мозг. Я не знаю. Мне все кажется нереальным в ту же секунду, когда случается, так что я никогда не уверен, что именно помню. Я боюсь, это во мне самое неправильное: я не вижу разницы, потому что какая-то часть сознания живет отдельно.

— Ну, странно было бы тебя винить, — сказала Луиза. — По сравнению со всей этой ерундой в наших головах реальный мир довольно ручной.

— Моя мать действительно выбросилась из окна. И я там был. Я все видел. Она это сделала у меня на глазах.

— Ого. Ты все видел? Обалдеть.

— Но мне уже кажется, что я все это выдумал. Я так и не понял, что она хотела сказать.

— Может, ничего не хотела. Такое не поймешь. Никто никогда не знает, что думает другой человек или почему он поступает так, а не иначе. Я однажды прочитала в газете про то, как чья-то мать залезла в посудомоечную машину, закрыла за собой дверцу и просидела так несколько часов. Она оставила сыну записку на столе: «Пожалуйста, вымой посуду, когда вернешься из школы». Он так и сделал: защелкнул дверцу и нажал на кнопку. Она захлебнулась в мыльной пене.

Эммет невольно засмеялся:

— Этого не может быть.

— Клянусь, так и было. Об этом писали в газете. Маленькая заметка. Я сначала сама подумала, что у меня галлюцинация, и дала прочитать заметку подруге. Оказалось, не галлюцинация. Вот видишь, что бы с тобой ни приключилось, с другими бывает и похлеще.

Месяцами Эммет не испытывал ничего, кроме страха и паники. И вдруг, появилась Луиза, а вместе с ней вернулся образ матери, как она летела вниз и шляпа неслась по воздуху рядом. У Эммета перехватило дыхание, так ясно он ее увидел. Луиза впилась в него взглядом, требуя подробностей.

Эммет встретил мать в Филадельфии, они приехали на выпускной вечер Джонатана. Остановились в отеле, в центре города, недалеко от музея. Мать сказала, что в музее есть картины Икинса, которые она хотела бы посмотреть.

Во время церемонии мать постоянно фотографировала. Она пригласила видеооператора, чтоб он заснял каждую секунду торжества. На вечеринке, когда гости собрались вокруг большого шоколадного торта с сахарными птицами, мать не отнимала фотоаппарат от лица. Каждая фраза была запечатлена щелчком камеры, все, что мать видела, уменьшалось и искажалось линзами. Как только Эммет прокашлялся, чтобы произнести тост, мать нацелила объектив на его бокал.

После ужина они разошлись по соседним номерам. Мать заперлась. Эммет проглотил снотворное и легко уснул. Посреди ночи он проснулся. Ему показалось, кто-то стучит в окно. Позже он вспомнил, что ему снилось, будто любовник матери в Колорадо достраивает сарай, вбивая в мягкое дерево гвозди, один за другим, берет их из коробочки, которую держит Эммет.

Он проснулся и без очков различил только белое расплывчатое пятно в окне, неотчетливое, как «метель» в телевизоре. Надев очки, он увидел фигуру, балансирующую на бетонном выступе стены. Когда он понял, в чем дело, город за окном исчез. Сначала потухли огни, потом серое небо, лотом замолк кондиционер, остался только белый женский силуэт, пошатывающийся за стеклом.

Его мать. В том же наряде, в котором она была на церемонии. Даже шляпка с цветами аккуратно пришпилена к волосам. Эммет не шевельнулся. Мать обернулась и заглянула в комнату, держась за кирпичи оконного выступа, словно боялась упасть. Эммету показалось, что в ее глазах появилось изумление, когда она увидела его, в очках, как он смотрит. Но позже он решил, что это было не изумление, скорее радость триумфа — ей было приятно, что он проснулся.

Эммет не помнил, потянулся ли за телефоном, откинул ли одеяло, собираясь встать. Помнил, как от предчувствия того, что сейчас случится, почти закружилась голова. Помнил, как подумал: «Как я буду теперь жить, без нее?» — как бабушка, увидев, что корабль ее мужа погружается в воду; но потом другая мысль: «Или мне все равно?»

Должно быть, он сделал какое-то движение, потому что мать отрицательно покачала головой и взглядом пригвоздила его к подушке. Она поднесла палец к губам, будто говоря: «ш-ш-ш, тихо». Палец, согнутый артритом, закруглился над губой. Потом мать отступила назад, но плавно, будто легко ныряя в реку, сейчас поплывет по течению, и там, где она стояла, больше не было ничего, кроме ночи и городских огней, что подмигивали Эммету из окна.

А потом Эммет сделал то, в чем никому никогда не признавался. Он испугался, что не сможет объяснить в полиции, почему не остановил мать. Через несколько минут, услышав вой сирен, он отвернулся к стене и уснул. Он хотел отдалить последнее мгновение, насколько возможно потянуть время, прежде чем он прочувствует изменения, которые принесет ее смерть. При матери не оказалось ни сумочки, ни паспорта. Лишь через несколько часов управляющий отелем и полицейский постучали в его дверь.

Годы спустя Эммет начал сомневаться во всем, что запомнил, даже в том, что она стучала в окно. Он не знал, разбудила его мать специально или то была лишь уловка памяти и вины. Он не знал, что заставило ее броситься вниз: хорошо продуманный план или минутный неконтролируемый порыв, неведомый ей раньше, желание, что охватило ее внезапно, когда она отдыхала после выпускного вечера.

Бывало, даже в самый спокойный и тихий день, когда Эммет выглядывал из окна, его разум кричал ему: «Прыгай!» А в метро, когда к станции приближался поезд, Эммет вжимался спиной в мраморную стену, чтобы не поддаться соблазну шагнуть навстречу летящим из тоннеля огням и упасть на рельсы. Что, если такое же исступление охватило и ее? Мозг заорал: «Сейчас!» — хотя она, возможно, и не собиралась, а тело последовало зову из темноты — такому же, какой слышен лунатику.

Но часто, во сне, ее стук и лицо, прижатое к стеклу, мучили его. С годами звук становился все требовательнее, порою громче стука из комнаты, где против воли заперт человек, а лицо гротескно прижималось к стеклу, и губы распухали, расплющивались. Однажды ему даже приснились отпечатки на стекле, точно поцелуи, нарисованные помадой.

Проснувшись, Эммет вспоминал, что в тот день стук в стекло был еле слышен, будто она постучала просто ради интереса, но все-таки дважды, а потом откинула голову — она могла быть кем угодно, ею остались только волосы и шляпка. Возможно, она постучала в окно, когда поняла, что сейчас упадет в одиночестве и никто этого не увидит. Может быть, она хотела, чтобы он увидел то, что она не могла выразить словами? Может, она хотела сказать, что весь мир для нее смешался и превратился в ничто? Или в последнюю минуту, когда она увидела, что сын смотрит на нее с кровати, он отпустил ее, позволил закончить то, чего она жаждала с той секунды, когда проснулась в ужасе много лет назад и захотела найти выход.

Эммет подумал было рассказать Луизе только это: как он лег спать, когда мать уже была мертва. Раньше его часто тянуло с кем-нибудь поделиться, освободиться от бремени неприятной тайны. Но он верил, что его последнее спасение — раздробить собственный образ, будто секреты обтягивают его, словно кожа. Эммет боялся, что, содрав эту кожу, совсем потеряет себя.

— Эй, эй, — сказала Луиза, яростно размахивая в воздухе красным носовым платком, — ты где? Мы же договорились. Не забывай сигналить. Возвращайся.

6

Эммет вздрогнул. Луиза улыбнулась и уронила платок ему на колени. Ее рука на миг замерла на его штанине.

Эммет слегка отстранился.

— Прости, я забылся.

— Кроме шуток. Ты меня напугал. Я думала, ты прямо у меня на глазах отлетел на планету Маргарет.

— Ну вот, уже вернулся. Устал, — сказал Эммет и потер глаза. — А что дальше будет? Долго это их собрание длится? Никто не сказал, что мне тут делать. То, что сейчас? Сидеть сиднем в палате?

— Большое спасибо. Не бойся, это они еще разгоняются. Они будут тебя тестировать. Будешь видеться с аналитиком каждые несколько дней. По вечерам в понедельник — семейная терапия. Вот это натуральная жуть. Это когда наши родители приходят поторчать тут, среди нас.

— У меня только брат есть. Но он на такое не пойдет. Он очень скрытный.

— Даже если ты соврешь и скажешь, что ты сирота, они заставят тебя привести друга. От этого не уйдешь. Им это очень нравится. Так что тебе придется позвать кого-нибудь и придумать безумную историю. Насочиняй чего-нибудь ужасного, чтобы самому нескучно было. Типа, как мать запирала тебя в туалете и одевала в девчачьи платья до первого класса. Или за деньги заставляла тебя встречаться с бизнесменами. Что угодно, лишь бы вызвать у них сочувствие.

— Когда я был маленьким, — сказал Эммет, — лежа в кровати, может в детской кроватке, я любил вытягивать нитки из штор, которые висели над подушкой, и их сосать. Мою мать это выводило из себя. Увещевания на меня не действовали. Я помню, как она влетала в комнату с дикими глазами, как у старухи, и потрясала большой открытой булавкой. Она махала острием возле моих глаз и рычала: «В следующий раз я пришпилю тебя булавкой к этим шторам!» Она этого, конечно, не сделала, но я хорошо помню острый кончик булавки, так близко, что он троился перед глазами. Я верил, что она может меня убить, хотя тогда еще не знал, что значит «смерть». Мне казалось, она не шутит, и я очень боялся.

— Да, неплохо. Но чтобы успех был гарантирован, историю нужно продумать. Соври, что она так и сделала. Опиши, что чувствовал, когда тебя пришпиливали к шторе, как булавки проникали под кожу.

— Штора была из зеленого кримплена.

— Вот-вот, так держать. Может, зеленая и кровавые пятнышки? А мать оставила тебя в таком виде на целый день, не кормила и не меняла подгузники? О, они от подобных историй торчат, поверь мне.

— А ты когда-нибудь говоришь им правду?

— Никогда. Для меня это дело чести. Они считают, что все про меня знают, а мне нравится, как они хватаются за мое вранье и заставляют меня смотреть правде в глаза. Нужно уметь противостоять прошлому, как они говорят. Только это вовсе не мое прошлое. Просто выдуманная история, которую врачи записывают в мою карту и передают друг другу, из больницы в больницу, как будто знают все мои секреты. Но ничего они не знают. Правда, я сама себе этим навредила. Они не выпускают меня отсюда ни на день. Не разрешают ходить в кегельбан или еще куда. Придется, наверное, слегка отпустить вожжи. Они боятся, что, как только выпустят меня из виду, я рвану к первой попавшейся лампочке и начну ее грызть.

Луиза потянулась и погладила живот.

— Кстати о еде, ты не голоден? Подозреваю, что пора обедать. О, если ты еще не видел это коллективное насыщение, считай, что ты не знаешь жизни!

Эммет ничего не ел с тех пор, как приехал. Он так отвык от вида пищи, что не мог представить перед собой тарелку. Чтобы себя проверить, он вообразил самое отвратительное блюдо: сырой гамбургер в соусе с какими-то кусочками и расплывшейся радугой жира. Эммет мысленно приблизил лицо к тарелке и втянул носом запах. Лизнул. Почувствовал, что отвращение к еде чуть ослабело. Подумал, что сливки на вкус, наверное, как обычный клей.

— Я в последнее время почти не ел, — сказал он.

— Кто бы, конечно, говорил, — сказала Луиза, отклеивая шорты от бедер, — но пара фунтов жира бы тебе не помешала. Знаешь, я никогда не видела такого худого человека, как ты, чтобы он при этом был жив. У тебя кожа на лице полупрозрачная. В этом, конечно, что-то есть: напоминает лица на старинных портретах, но знаешь, это все равно ненормально.

Эммет потрогал свои щеки. Кожа сильно натянута, как повязка, присохшая к черепу, про которую рассказывал Брюс.

«А на ощупь приятно, — невольно подумал Эммет. — Я, наверное, вешу не больше ста фунтов».

— Не хочу на тебя давить, — сказала Луиза, — но, если не будешь есть, они подключат тебя к аппарату и будут вливать всякие жидкости. Однако врать не буду. Еда здесь дерьмо. Это из-за нее мы так жиреем. Переварить можно одну картошку из автомата.

— А ты пойдешь?

— Чтобы я пропустила жрачку? Ты серьезно? Я не собираюсь помирать с голоду.

Луиза подошла к бюро, выбрала пузырек с веткой сирени и пшикнула себе за ушами. Отбросила волосы на лицо и принялась драть спутанные пряди щеткой. Одним глазом посмотрела на Эммета.

— Знаешь, ты мне можешь все рассказать. Я же только что наизнанку вывернулась. Когда со мной разговариваешь, можешь считать, что это просто мысли летают, даже самые безумные, как будто у нас общий мозг.

Эммет улыбнулся. Кожа на лице натянулась, будто покрытая штукатуркой.

— Да, — сказал он, разглаживая морщины у рта.

— Я никому не проболтаюсь, — сказала Луиза, раздвинув волосы, как шторы.

Выйдя из комнаты, они увидели женщину в розовом халате и коричневых кожаных тапочках — она с птичьим щебетаньем семенила взад-вперед по коридору. Одной рукой она прижимала к груди сумочку, другой поглаживала эластичные розовые бигуди, подрагивающие на ее голове, точно электроды.

— Простите, — без конца повторяла она, несколько раз задев Луизу и Эммета. — Простите.

— Это Изабелла, — сказала Луиза. — Она безобидная. Когда-то была ученым. Мне она даже нравится, только вот снует повсюду и суетится, как крыса. Но если не обращать на нее внимания, она отстанет.

Из-за угла до Эммета доносился грохот посуды. Казалось, кто-то стучит по столу тарелками и ложками. Из репродуктора полилась музыка, нежные струнные, никакого бита.

— Простите. — Женщина-птица снова врезалась в Эммета. Она отходила, но все равно возвращалась. Из-за угла появилась медсестра с длинной резиновой трубкой, прикрепленной к двум пробиркам. Медсестра что-то насвистывала, а желтая жидкость покачивалась в пробирке. Девушка улыбнулась Эммету и потрясла пробирками у него перед глазами, держа их двумя пальцами. Жидкость вспенилась.

От зеленого кафеля на стенах Эммета слегка затошнило. Он представил, как медсестра швыряет свои пробирки о кафель и желтая жидкость выплескивается на ковер и на его туфли. Женщина-птица толкнула его в живот. Из соседней комнаты вышли двое пациентов в больничных халатах. Они шли, сунув пальцы в пластмассовые именные браслеты друг друга, словно в наручниках. Было заметно, как при ходьбе покачивается растянутая, мучнистая кожа их ягодиц.

— Простите, — повторила женщина, едва не притиснув Эммета к стене, — простите. — Она смотрела ему прямо в глаза даже с какой-то нежностью, но было ясно, что бродит она не здесь, а по оживленной городской улице, в толпе пешеходов.

Эммет сполз по кафельной стене, носом упершись женщине в колени. Она малюсенькими ступнями потыкала ему в голени. «Где же Луиза? — Эммет попытался осмотреться и собраться с мыслями: — Это больница. Здесь что угодно можно увидеть. Эта женщина ничего не значит. Ее нет», — но вопреки самовнушению сумочка женщины била его по лицу, и это было, как пощечины.

— Луиза! — взвыл Эммет, схватил женщину за лодыжки и так сильно дернул, что та шлепнулась на спину. Сумка упала и раскрылась, на ковер вылетели помада, очки, берет и толстый пыльный ком, обмотанный ленточкой. Эммет отшатнулся.

— Вор! Сумочку выхватил! — взвизгнула женщина. — Хулиган! — Она сунула два пальца в рот и яростно свистнула.

— Л-л-луиза! — снова позвал Эммет, заикаясь уже не притворно, слова ускользали, будто он говорил сквозь маску.

Женщина-птица опять засвистела, и появилась Луиза — она неслась по коридору.

— Отстань! — приказала она и сжала морщинистое горло женщины так, что та выпучила глаза. Из-за ее зубов вылез язык, белый и в пупырышках.

— Отстань от него! — задыхалась Луиза. Капли пота стекали по губам. Она обхватила голову женщины и развернула к разбросанным вещам. — Поднимай!

Изабелла захныкала, но принялась складывать свое барахло в сумку. Пыльный ком рассыпался облаком, едва Изабелла его коснулась. Ленточка скользнула ей в руку.

— Он все сломал, — заныла Изабелла.

— Пора спать, Изабелла, — сказала Луиза. Она обеими руками подтолкнула женщину в спину. Изабелла убежала. В конце коридора остановилась, еще раз пронзительно свистнула и помахала руками, будто подзывая телохранителей.

Луиза хлопнула в ладоши и беспечно сказала:

— Вот видишь, никаких проблем. А как ты умудрился от меня отстать? Я иду себе, болтаю, раскрываю тебе остальные секреты, потом оборачиваюсь и вижу, что говорю с воздухом. — Она подмигнула. — Ты кое-что важное пропустил. То, что я ни единой живой душе еще не говорила.

Эммет показал пальцем на место, где стояла Изабелла.

— Она чо-чо-чокнутая.

— Конечно, чокнутая. Ты в больнице, не забыл?

— Нет, — сказал Эммет почти неслышно.

— Хватит дурить, пошли есть. — Луиза потянула его за руку.

От волнения у Эммета бурчало в животе. «Пошевели рукой», — сказал он себе, как обычно говорят киношные доктора жертвам несчастных случаев. Он представил себе, как приказание формируется в мозгу и передается каждому нервному окончанию, до самых кончиков пальцев.

«Шевелись», — повторил Эммет еле слышно, на выдохе. Он шел очень прямо, боясь смотреть на ковер. Ему казалось, стоит взглянуть под ноги, и пол рванется к нему — как будто падаешь с высоты, не закрывая глаз.

Луиза взяла его за руку и повела за собой. Когда они вошли в столовую, ноги у Эммета стали заплетаться и упираться, будто связанные. Он услышал, как Луиза пробормотала: «Господи, еще хуже, чем я думала». Эммета шатало; ему казалось, он выглядит здесь главным безумцем. Глаза пересохли и болели. «Не забывай моргать, — твердил себе Эммет, пробираясь между столами, — не забывай моргать».

Луиза усадила его на стул напротив мужчины под сорок, в круглых черных очках. Голова его казалась неестественно лысой, как после химиотерапии. Макушку покрывали щепотки пуха, похожие на лишай. Когда он подносил ко рту вилку, глаза его удивленно спрашивали: «Это мне?» Медсестра, сидящая рядом, осторожно подталкивала его руку снизу, направляя вилку ко рту. Легонько стукнув пациента по подбородку, напоминала ему, что нужно открывать рот, и его челюсть отваливалась, словно у куклы. Потом медсестра гротескно изображала, как разжевывает пищу, и мужчина, повторяя за ней, начинал жевать.

Санитар в белой униформе шлепнул перед Эмметом тарелку с мясом. Из горки картофельного пюре торчал серо-голубой артишок. Листья были опухшие и морщинистые, как пальцы, слишком долго пробывшие в воде.

— Я же говорила. — Луиза скорчила гримасу. — Будем надеяться, что хоть пирожное дадут.

К их столу не спеша пробрались Эмили и Дафна с тарелками в руках. Из их карманов торчали приборы. Дафна коснулась затылка Эммета и холодно глянула на Луизу:

— Разрешите присоединиться?

— Мы живем в свободной стране, — сказала Луиза, уронила вилку и обняла Эммета за плечи.

— А мы тебя искали, — сказала Эмили. — Ты произвел впечатление, когда ушел с собрания. Но потом Хуанита произнесла речь о лидерстве, и все о тебе забыли. Хуанита считает, что вот-вот родит. Живот у нее аж прыгал.

— Привет, Джон, — подмигнул Брюс, усаживаясь на стул возле Эммета. Он запустил свою вилку в Эмметово пюре и хлюпнул.

— Остаешься? — шепнула Луиза Эммету на ухо. Эммет придвинулся к ней, обмяк и навалился всем весом.

— Ешь. — Она кивнула на стынущую съедобную массу.

Эммет лизнул пюре, — подождал, пока оно растает на языке. Кусок картошки был твердый и холодный, как опухоль.

Луиза тронула его губы полной ложкой. Он послушно высунул язык. Эмили с Дафной переглянулись, но Эммет их проигнорировал. Он вдыхал аромат Луизиных лавандовых духов, будто на цветочном лугу. «Она меня защитит», — мечтательно подумал он и представил, как они вместе, рука об руку, гуляют с собакой по улицам. Луиза, конечно, перехитрит кота. Живи она с Эмметом раньше, всех этих кошмаров бы не случилось.

Он откусил кусок мяса и немного пожевал его. Мясные волокна застряли между коронками. Он с набитым ртом улыбнулся Луизе. Она погладила его по мягким волосам на затылке. Эммет уже сейчас готов был отдать ей всего себя, как будто был способен любить.

Медсестра ввезла в столовую мужчину в инвалидной коляске. Руки его были привязаны к подлокотникам белой марлей. Медсестра припарковала коляску у стола и стала кормить мужчину.

— Господи Иисусе, это же Генри! — сказала Дафна. — Мы его несколько недель не видели!

Эммет обратил внимание на алые, как тюльпаны, синяки на веках у Генри.

— О, наш Генри буйный! — сказала Эмили. — У него пунктик насчет выковыривания глаз. Он запихивает указательный палец себе в глазницы, и глаза вылезают. Он не может остановиться. Он это делает всякий раз, когда ему высвобождают руки. — Она влажно прищелкнула языком.

Эммет почувствовал, что Луиза напряглась, заинтересовавшись:

— Надо же, я его ни разу не видела! А я думала, что всех здесь знаю. Ты говоришь, он действительно их выколупывает? Как пластмассовые?

— Ну да, — ответила Эмили. — Но я сама ни разу не видела. Мне доктор сказал. Не хотел, но проговорился.

— Буйный, — сказал Брюс. — Мерзкие вы, девки. Я же есть пытаюсь. — Он ткнул палец в картошку Эммета и облизал.

— Интересно, он видит? — сказала Луиза. — В смысле, это же замечательно, если глаза на стебельках, и притом видят? Я всегда мечтала. Но даже мне казалось, что это чересчур шиза. Вы представьте: можно их направить на себя и увидеть себя без зеркала, как другие видят. Боже мой, я бы хотела себя так увидеть. Собственными глазами. Боже. Как думаете, можно его спросить, каково это?

— Генри не говорит, — сказала Эмили. — Решает математические задачи на дощечке, мелом, и все. Я подозреваю, ты не узнаешь, если сама не попробуешь.

— Не, я слишком большая трусиха, — сказала Луиза. — У меня четыре года ушло на то, чтоб научиться контактные линзы правильно вставлять. У меня тут репутация диверсантки, но обычно я боюсь боли.

Эмили, Эммет и Дафна одновременно посмотрели на потолок, на лампы дневного света.

— Я бы не выдержала слепоты, — продолжала Луиза. — В смысле, одно дело — помереть, но от слепой курицы увольте. Нет уж, спасибо.

— Я думал, ты последняя сука, — вставил Брюс. — Все так говорят. Но, может, ты не такая уж и сука. — Он повернулся к Эммету. — Или, может, просто любишь звезд трахать. Джон, подтверди?

Эммет открыл было рот, но у него за спиной остановилась Хуанита.

— Звезда, говорите? Мой малыш будет звездой. Мой малыш будет сиять божественным светом.

Брюс запел, щелкая пальцами:

— «Моя мать сошла с небес, мой отец пришел с земли, только я — дитя вселенной»[7]. Давай, Джон, как там дальше? Какая строчка?

— Сатана, — сказала Хуанита. — Пидор цветочный. Время пришло. Сегодня утром, когда я проснулась, я почувствовала, что у меня внутри будто куча щенков, целый помет, верещат и толкаются, только это не собаки. Это мой ребенок готовился выйти на свет. — Она вынула кубик льда из стакана Эммета и разгрызла, наклонясь близко к Эмметовому уху.

— Видишь, какие у меня сильные челюсти? Я тренируюсь. Могу открыть рот очень широко, если ребенку вздумается выйти через него.

Она продефилировала к другому концу столовой, качая животом из стороны в сторону.

— Сотрапезники, — воскликнула она, — благочестивые сотрапезники! Позвольте привлечь ваше внимание. Никогда не доверяйте лидеру, у которого нет lederhosen[8]! Вот вам мое слово на сегодня. — За некоторыми столами зааплодировали.

Медсестра оставила Генри и подошла к Хуаните.

— Садитесь или идите в свою палату, — спокойно сказала она.

— Убирайся, Ева Браун, — приказала Хуанита, — этот малыш мой. Ты только и мечтаешь помыть меня в своем душе. — Она брыкалась, высоко поднимая ноги. Эммет изумился ее гибкости, почти как у танцовщицы.

Вторая медсестра встала у Хуаниты за спиной.

— Нацистские суки! — выкрикнула Хуанита. — Сами обжигайтесь, стоя в своих душевых из кипятка! Сами! — Она стала дуть сквозь зубы, будто остужала кусок горячего бекона. — Эо-эээ-о-эээ-о, — пропела она, отчаянно тряся головой.

Эммет заметил в дверях санитара, в руках мокрая простыня, точно сеть.

— Ешь, давай, — сказала Луиза, поворачивая его голову к тарелке. — В другом месте я сказала бы: «Прикончи свои овощи», но эти на вид отрава.

Эммет содрал поочередно все листья с артишока. Они легко отрывались, и скоро осталась одна кочерыжка, серая и мягкая. Эммет откусил один лист и тут же выплюнул.

— Гадость. На вкус как трава. — Он повернулся к Луизе: — Хочешь мою сердцевину?

— Посмотрим, — отозвалась Луиза, тыкая ножом липкую массу. — Пока ограничимся картошкой. Две ложки.

— 2531,87, 2531,86, 2531,85, 2531,84, — посчитал мужчина с волосами, точно прозрачный мох, и встал из-за стола. — Индекс Доу Джонса падает. Они падают, падают. — Он вздрогнул и начал лупить себя, словно его атаковали тысячи насекомых, а он не сознавал, что это его тело.

— Полнолуние? — смущенно спросила Дафна.

— Если этот чувак собрался дойти до нуля, я покончу с собой, — сказала Эмили.

Дафна с Эмили выдули по два кольца дыма. Когда кольца соединились, женщины рассмеялись и с криком «Сестричка!» схлопнули ладони.

— Твоя сестра банкрот и живет в Англии, в зачуханной хибаре, — обратился Брюс к Эммету. — Я читал. Постыдился бы.

— Сестричка, — сказала Дафна.

— Падает. Падает, — продолжал мужчина.

— Мы здесь для того, чтобы помочь вам, — сказала медсестра.

— Эо-эо-эо, — пропела Хуанита.

— Стыдись, — сказал Брюс. — Тебе должно быть стыдно.

— Ешь, — шепнула Луиза, — ешь.

Частички света летели по воздуху, точно пыль, взрывались у Эммета перед глазами.

— Негритоска, сучка! — закричала Маргарет. — Шлюха! — Она шустро, будто колибри, выпорхнула из-за стола и с вилкой бросилась на Хуаниту. Маргарет двигалась так проворно, что даже медсестры на мгновение замерли в шоке. Она воспользовалась их недоумением и ухватила Хуаниту за ногу. Эммет увидел, как мелькнул сухой коричневый бицепс старухи в платье без рукавов, и та повалила негритянку на пол.

Маргарет изо всех сил воткнула вилку Хуаните в живот. Эммет услышал чей-то мучительный выдох и хлопок, будто лопнула автомобильная шина. Живот Хуаниты сдулся. Оглаживая платье, она зарыдала так безутешно, что Эммет вдруг почувствовал ее горе, словно не резина лопнула, а человек испустил дух.

— Дьявол издох! — провозгласила Маргарет, потрясая над головой вилкой, словно воинским мечом. — Я уничтожила ребенка Сатаны!

По комнате прошел гул, встревоженные пациенты повскакали. Кто-то плакал, кто-то кричал, некоторые крушили стулья о столы. Комната просто разрывалась от ярости.

Санитары скрутили Маргарет простыней, как мумию, вместе с вилкой, все еще зажатой в руке.

— Не прикасайтесь ко мне! — восклицала она, закутанная во влажную ткань. — Я чиста, как младенец! Чиста!

— Младенец, — выла Хуанита. — Младенец, малыш, малыш. — У нее из-под платья выпал сдувшийся рыже-голубой надувной мяч. Он плюхнулся на пол, между ее ног — одна половина плоская, бездыханная. Хуанита подползла к нему, словно в мольбе, и стала качать его, будто пробитую голову.

Пациенты окружили Хуаниту, глазели на нее, подбирались все ближе, напирали. Комната наполнилась врачами и медсестрами, но пациенты упрямо протискивались вперед, осмелевшие от энергии, что потрескивала меж ними.

— Сматываемся, — сказала Луиза и подняла Эммета на ноги.

— Пора бы появиться сестричкам Зайн, — рассмеялся Брюс. — Стелла! Тора! Выходите, выходите. Вы нам нужны.

— Я знала, что у нее там не ребенок, — самодовольно сказала Эмили, — просто знала, и все. — Пациенты аплодировали, а Хуанита билась у их ног, прижимая мяч к сердцу так тесно, что ничего не разглядишь, кроме яркой обмякшей резины.

— Малыш, — подвывала она, а медсестры расступались, делая вид, что заняты спеленатой извивающейся Маргарет.

— Малыш, — стенала Хуанита, а остальные пациенты топтались вокруг нее, держась за руки.

Эммету хотелось ворваться в толпу, остановить их, но он не подходил, глядя потрясенно, будто набрел на опушку, где стал свидетелем церемонии то ли погребения, то ли сакрального убийства. Будто ему не спасти Хуаниту, как любую мать, ослепленную горем.

7

— Зубная фея кое-что оставила тебе под подушкой, — сказал Уинстон, проводя большим пальцем по толстой пачке банкнот. — Я не удержался и подглядел. Я как раз делал уборку. — Он оттянул резинку штанов и сунул деньги в трусы, добавив с улыбкой: — Я как раз пересчитывал свою заначку.

Эммет открыл тумбочку и отыскал свои носки. В них он прятал деньги, которые Джонатан дал ему в день отправки в больницу. Носки оказались плоскими и пустыми. Уинстон откинулся на кровати, с притворной кротостью скрестив руки на выпуклой ширинке. Эммет пришел в отчаяние. «Как я теперь докажу, что деньги были мои? На них ведь это не написано». Он пожалел, что не переписал в блокнот серийный номер каждого доллара.

Эммет как ни в чем не бывало подошел к шкафу и стал перебирать вещи на вешалке. Уинстон следил за ним. Половину денег Эммет зашил внутрь штанины черных джинсов. Он провел рукой по штанине и нащупал пачку. Зевнув, чтобы скрыть облегчение, Эммет поспешно расправил другую пару брюк.

— Милые штани-и-ишки, — протянул Уинстон. — Так чего ж ты ждешь? Тебе что, не интересно почитать послание зубной феи?

Стоя спиной к Уинстону, Эммет поднял подушку и увидел доллар, приклеенный к куску бумаги и припечатанный к простыне шоколадной конфетой. В записке было сказано:

«Я стану дарить тебе что-нибудь каждый день, если скажешь». Внизу стояла подпись: буква Б, стилизованная в форме сердечка.

— Я буду дарить тебе что-нибудь каждый день, если скажешь. — Уинстон плотоядно покосился на него с кровати.

— Д-д-держись подальше от моих вещей, — предупредил Эммет, бросая записку в мусорную корзину.

— У м-м-меня уже есть все, что нужно, — передразнил Уинстон, побарабанив пальцами в паху.

— Кажется, где-то жженым мусором воняет. Может, Поджог постарался? — огрызнулся Эммет. Его тут же бросило в пот. Он всегда боялся, что будет, если не утихомирить того, кто ему угрожал. Если поссориться с Уинстоном, тот будет мстить, когда Эммет уснет. Станет рыться в его вещах, едва Эммет выйдет из комнаты. Эммет повернулся и приготовился унижаться, добиваясь благосклонности, но Уинстон только фыркнул:

— Touche.

— Пожалуйста, не забирай у меня деньги. У меня их просто нет. Мою квартиру о-о-обокрали.

— Вот что мне нравится в пожарах, — сказал Уинстон. — После них не остается отпечатков пальцев. Какие могут быть улики, когда огонь все пожрал? — Он прищелкнул пальцами. — Раз — и ничего. Престо. Понял?

— Я н-н-надеялся, мы будем друзьями, — сказал Эммет. — Особенно после всего, что ты мне рассказал.

— О, мальчик, ты чересчур серьезно относишься к жизни. Это ж я так дрочу — болтаю себе и болтаю. Да и вообще я уже домой собрался. Жду вот, когда бумаги подпишут, и ту-ту. Меня на реабилитацию отправляют, полпути к свободе. Надеюсь, это на полпути к следующей вспышке моей славы.

Пораженный Эммет увидел в ногах у Уинстона чемодан и рюкзак.

— Но как же ты уедешь? Они разве не д-д-догадываются, что ты и дальше хочешь поджигать?

— Что ты, сладенький. Думаешь, я псих? Я опустил очи долу и сказал, что в прошлый раз на меня просто что-то нашло. Что они мне сделают? Они же не видят во мне больше ничего ненормального. Я просто жертва неудачной юности. — Уинстон весело крякнул.

«Я останусь тут один», — подумал Эммет и почувствовал себя в ловушке. Он погрустнел оттого, что расстанется с Уинстоном. Он ведь только-только признал этого человека частью своей новой жизни. Больше всего Эммет ненавидел перемены, даже если это перемены к лучшему.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Брюс — в каждой руке по чемодану, подмышкой пластинка.

— Вот я и дома! — крикнул он и завалился на кровать Уинстона. — Знакомо, а? — рассмеялся он и швырнул Эммету пластинку. Без картинки, только пустая белая бумага, из которой в полете выскользнули на ковер два черных диска. Бумажный конверт подлетел к Эммету, и тот смахнул его на пол.

— Я не знал, что… — сказал Эммет, будто его слова могли что-то изменить.

— Откуда бы? Все решилось в мгновение ока. Я все устроил в нашу пользу, как только узнал про Уинстона. Сказал дежурной медсестре, что мы с тобой хотим больше общаться. Она сразу попалась на удочку, сказала, что рада за меня, потому что я наконец завожу друзей.

Брюс поднял пластинки с пола и вложил их обратно в конверт.

— Так что, приятель, «дай мне, дай мне, дай мне ответ / может, ты любить умеешь, но плясать — ни капли, нет»[9], — пропел он. — Что бы это значило? Любить умеешь, а плясать не умеешь. Это смерть символизирует?

— Да не знаю я, — сказал Эммет. — Пожалуйста, оставь меня в покое. Это не мои слова.

— Хочешь сказать, это слова Пола? Пускай, но разве он тебе их не растолковал? Наверняка говорил что-нибудь.

— Я не знаю. Иногда слова — это просто слова. И ничего не значат.

— Может, насчет «любить» — это про секс? Я-то всегда думал, что это про смерть, ну, или про воскрешение. — Брюс принялся распихивать свои вещи по ящикам. Он открыл нижний ящик Эмметова комода.

— Не возражаешь? У тебя все равно шмоток мало, а я прихватил всю свою коллекцию, а то вдруг моей мамаше вздумается ее продать. — В руках он держал две пары трусов. Одни в ягодку, на других в соломенных кроватках спали жучки.

— О, эти очень редкие, — сообщил он. — Я знаю людей, которые готовы убить кого угодно, лишь бы завладеть такими трусами.

Эммет не мог себе представить, как он будет жить с Брюсом в одной комнате дни напролет. У него теперь и минуты спокойной не будет. «Возможно ли убедить человека в том, что он во власти бесов?» — думал Эммет, наблюдая, как новый сосед рассовывает по его ящикам свое белье. Его иллюзий ничто не поколеблет. Всех уловок в мире не хватит, чтобы объяснить Брюсу, как он заблуждается. Все равно что убеждать верующего в том, что Бога нет.

— Вы о чем вообще болтаете, друзья? — поинтересовался Уинстон.

— Сказать ему? — спросил Брюс так угрожающе, будто Эммет должен до смерти бояться разоблачения своей страшной тайны. Эммет встретился с ним взглядом. В глазах Брюса светилось торжество.

— Нет, — ответил Эммет, глядя в пол. Он повернулся к Уинстону: — Он считает, что знал меня в другой жизни, до больницы.

— Я бы, наверное, запомнил, но здесь фиг разберешь. Эта жизнь — та жизнь… Просто сгораю от нетерпения, скорей бы снова попасть в ту. — Уинстон поднял чемодан и закинул на плечо рюкзак.

— Покидаю вас, ребята, делайте тут, что хотите.

Уинстон прошел к столу и повертел в руках шариковую ручку Эммета.

— Симпатичненькая. — Он сунул ее себе в карман. — Ладно, я ушел. Ведите себя прилично, мальчики.

— Пусть огонь в домах пылает[10], — сказал Брюс и с ногами уселся к Эммету на кровать.

Эммет перевел взгляд с Брюса на Уинстона. Он чувствовал себя заключенным, наблюдающим за сменой караула. Он смотрел на живот Уинстона, колыхающийся под голубыми молниями, нарисованными на его рубашке. Из кармана торчал серебряный кончик Эмметовой ручки. «На всю жизнь запомню эту сцену», — подумал Эммет. Он не был привязан к Уинстону, но почему-то ему хотелось упросить того подождать, остаться хоть на миг. Не успел он и слова сказать, как Уинстон со своими сумками вышел за дверь и пропал.

— Ну все, он уже история, — сказал Брюс. — Где мы остановились? Ты, кажется, рассказывал мне о песне, которую написал, хотя, может, ее и не ты написал.

— А нельзя потом поговорить? — спросил Эммет. Ему требовалось время, чтобы все обдумать. Брюс ненасытен. Стоит Эммету согласиться на эту игру, как Брюсу захочется, чтобы Эммет начал писать для него песни. Он будет без конца расспрашивать о вещах, про которые Эммет понятия не имеет.

— Как я уже сказал, у нас с тобой теперь вся жизнь впереди. Но я хочу, чтобы ты это сказал. Чтобы ты произнес свое имя вслух.

— Эммет?

— Да не-е-ет. Давай, назови свое настоящее имя. Ты уже рассказал мне про заикание. Ты уже признался, что врешь. Все с тобой ясно. А теперь я хочу, чтобы ты сказал правду. Итак, твое имя.

— Брюс, — вздохнул Эммет.

— Это я Брюс. Давай, мужик, давай. Говори свое имя.

«Почему я сопротивляюсь? — подумал Эммет. — Что может быть хуже этих мучений?» Он явственно увидел буквы, составляющие имя, которое хотел услышать Брюс, но это слово застряло на языке. Эммет почувствовал себя бестелесным, как когда-то давно, на Ямайке, когда пытался заставить себя шагнуть с берега в пустоту и все глядел вниз, на Джонатана, а тот барахтался в воде и кричал ему: «Прыгай! Прыгай! Прыгай!»

— Говори!

— Д-д-джон, — сказал Эммет.

Брюс наклонился ближе. Казалось, он не удивлен и не рад тому, что Эммет согласился произнести чужое имя.

— Я не расслышал, — сказал он.

— Джон. Меня зовут Джон. — Комната задвигалась. Эммет ухватился за простыню, словно за веревку.

— Эммет? — позвал его кто-то от двери.

— Джон, — сказал Брюс. — Запомни, Джон.

— Эммет?

Крис подошел к его кровати. Эммет сидел, но они оказались лицом к лицу.

— Эммет? — Крис повторял его имя все настойчивее, будто умолял.

— Здесь никого нет с таким именем, — засмеялся Брюс. — Давай, скажи ему.

— Что происходит?

— Скажи ему, — шепнул Брюс ему на ухо. — Скажи, что ты Джон.

— Эммет?

— Джон, Джон, Джон, — шептал Брюс, нежно, будто говорил о любви.

— Я иду. — Эммет дрожа поднялся. Он не знал, куда Крис его поведет, но готов был пойти куда угодно.

— У тебя встреча с доктором Франклином, — сказал Крис и недоуменно перевел взгляд с Брюса на Эммета, ожидая объяснений.

Эммет двумя руками обхватил Крисов локоть.

— Уведите меня отсюда, пожалуйста, — шепнул он.

— Скажи ему, — прошипел Брюс, когда они выходили. — Скажи ему, как ты умеешь врать.

8

— Что у вас там приключилось? — спросил Крис, провожая Эммета к автоматической двери у входа в отделение.

— Н-н-ничего.

— Мне так не показалось. Ты уверен?

— Уинстон украл у меня д-д-деньги.

— Надеюсь, не очень много. Что ж ты сразу не сказал? Теперь его выписали, я мало что могу для тебя сделать. А кто такой Джон?

Эммет пожал плечами. Он вздрогнул, услышав колокольчик у двери, и они прошли мимо темно-лилового электрического глазка. Дверь захлопнулась за их спинами.

«Вот я и вышел», — подумал Эммет, с внезапной ностальгией оглядываясь на отделение, оставшееся за рябым стеклом.

Они подождали лифт. В нем толпились медсестры, посетители и курьеры с шипастыми букетами в руках. Незнакомцы с озабоченными лицами и сумками в руках напомнили Эммету, что за пределами больницы и даже в самом больничном здании существует целый мир. Среди нормальных людей он самому себе показался чересчур заметным с этим пластиковым именным браслетом на запястье. Эммет сунул руку в карман, но браслет скользнул выше по руке и стал липким от пота. «Все они прекрасно знают, что означает этот браслет», — заволновался Эммет, считая этажи, — номера загорались на табло: семь, шесть, пять, четыре.

Крис легонько похлопал его по руке и непринужденно заговорил о погоде, будто Эммет знает, как сейчас жарко:

— Ну и жарища, да?

Эммет благодарно кивнул. Остальные вздохнули с облегчением, будто поверили, что Эммет только что зашел сюда с улицы.

Крис оставил Эммета у двери в кабинет доктора Франклина. Эммет остановился и проводил коренастого человечка взглядом.

— Через час за тобой зайду, — бросил он через плечо.

Эммет задержался в вестибюле. «Я свободен», — подумал он и оглянулся. Коридор и вправду пуст. В голове промелькнула мысль о побеге, но ему никуда не хотелось. Даже в этом просторном, открытом коридоре у него кружилась голова, будто нежданно свалилось слишком много свободы.

Доктор Франклин встал со стула и встретил Эммета в дверях:

— Добро пожаловать, добро пожаловать.

Эммет тупо вперил в него взгляд. Он обдумывал, как будет оправдываться — он ведь поддержал Луизу на собрании. Но сейчас он не смог бы объяснить, каким образом он связан с остальными пациентами. Он сам не мог понять, отчего пошел за совершенно незнакомым человеком.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — сказал доктор Франклин, указывая на блестящее кресло красного дерева. — Ну как, привыкаете понемногу?

«Что я ему скажу?» — суматошно подумал Эммет. Он не представлял себе, как объяснить невероятное смятение последних месяцев — да хотя бы последнего часа — человеку, который сам такого не испытывал. Он мысленно увидел себя среди пациентов в коридоре. Изабель бьет его сумкой. Хуанита воет, прижимая к груди свой надувной мяч. Луиза на кровати какого-то общежития грызет разбитую лампочку, будто крендель. Явственно послышался голос Брюса, называющего его чужим именем.

Перед ним за столом сидел врач. «Как я смогу рассказать ему всю мою жизнь?» — думал Эммет, изучая широкий красно-коричневый галстук доктора с прилипшей каплей сырого яйца посередине. Эммету в сто раз легче было с пациентами, чем с врачами. Эмили, Дафне и Луизе, даже Брюсу и Уинстону не нужно объяснять свое прошлое. Они считали его своим. Эммет не понимал, откуда между людьми появляется дистанция, независимо от их желания и намерений, и что за доверие притягивает его к тем, а не иным людям, встраивает их в его жизнь. Он знал одно: доктор Франклин никогда не был там, где был он сам, и вряд ли возможно хотя бы описать доктору все, что Эммет видел.

Доктор терпеливо улыбнулся ему, ожидая ответа.

— Хорошо, — вяло пробормотал Эммет, будто они сидели где-нибудь в клубе. — Все хорошо.

— Я рад. А как только мы назначим вам новое лечение, все пойдет еще лучше. Мы будем стараться, чтобы ваша жизнь постепенно входила в нормальное русло.

— В глазах… иногда у меня перед глазами двигаются предметы, которые не должны двигаться.

— Но, кроме этих предметов, ничего лишнего не появляется?

— Вроде бы нет, но откуда мне точно знать? Я хочу сказать, когда я их вижу, они там и есть. Для меня, по крайней мере.

— Но вам надо учиться различать, согласны? Мне хотелось бы провести несколько тестов. Понять, как вы себя чувствуете в этом мире. Ничего сложного, все легко и просто, обычный разговор за жизнь, идет?

Эммет согласно кивнул. Он очень устал и надеялся, что угадает правильные ответы и его отпустят обратно в комнату.

— Назовите три штата на букву А.

Эммет представил себе карту, разложенную на столе, береговые линии и полуострова, раскрашенные желтым на фоне голубого бумажного моря. Он представил, как едет с Джонатаном и матерью в машине. У них была цель: путешествуя летом, касаться рукой границ каждого штата, словно это придавало смысл материным скитаниям. Они были везде, кроме двух штатов.

— Аляска, Алабама и Арканзас, — сказал Эммет, вспоминая, как мечтал когда-то совершить путешествие через ледники, к самому сердцу дикой Аляски.

— Отлично, — просиял доктор, будто Эммет сказал что-то гениальное. — А можете назвать имя нашего президента?

— Это каждый ребенок знает, — уклонился Эммет. — Я з-з-знаю, где я живу. Моя проблема не в этом.

— Но мы должны быть уверены. Порой даже самые тяжелые пациенты умело маскируют свои расстройства обаянием.

Эммет представил себе Уинстона. Как он сегодня вечером выбирается из реабилитационного центра, жадно льет керосин из стеклянной бутылки и поджигает кончик длинной деревянной спички.

— Я знаю, — коротко ответил Эммет.

— Тогда двигаемся дальше? Сколько будет девять умножить на двадцать семь? Отвечайте побыстрей, не задумываясь.

Эммет в уме нарисовал цифры на доске столбиком: двадцать семь на девять. Получается три внизу, а шесть в уме, а дважды девять — восемнадцать и потом прибавляем шесть, то есть восемнадцать плюс шесть и три в конце.

Он не мог вывести окончательную цифру. Ему никогда не давалась математика, даже в самом здравом уме и трезвой памяти. Это семейное. А теперь вот его молчание используют, чтобы доказать его невменяемость.

— Число заканчивается тройкой.

— Хорошо. А начинается?

— Восемнадцать плюс шесть? — Эммет уже сомневался, что справится с простым сложением. — С-с-слушайте, я никогда не умел решать примеры. Думаю, это у нас генетическое. У меня плохо с п-п-пространственным мышлением. Нам в школе однажды дали тест с нарисованными квадратиками. Смотришь на них, и надо представить, как они будут выглядеть в собранном виде. У меня оказался самый низкий балл за всю историю штата. Учитель позвонил моей бабушке и сообщил ей, что я умственно о-о-отсталый.

Доктор снял очки и серьезно посмотрел на Эммета.

— Как это переживание повлияло на вас?

— Никак. Мы просто п-п-посмеялись. Моя бабушка ответила учителю: «Не говорите ему, что он отсталый. Может, он не заметит». — Эммет хмыкнул.

Помрачнев, доктор Франклин пометил что-то в блокноте.

— Хм, давайте еще кое-что попробуем. Возьмите этот лист с пятью незаконченными предложениями. Я буду открывать их по одному. Не раздумывайте. Просто запишите первое, что придет в голову.

Первое предложение было таким: «Моя мать_____».

«Что написать?» — заволновался Эммет, вспоминая, как Луиза советовала изобретать детали, чтобы сбить их со следа. Может, стоит написать «убийца» или «наркоманка», но Эммет не хотел очернять память о матери на бумаге, пусть и в шутку.

— Поторопитесь, не раздумывайте, — торопил доктор Франклин.

«Умерла», — написал Эммет.

Доктор подсунул ему другую полоску бумаги. Второе предложение гласило: «Мой отец_____».

«Умер», — не думая написал Эммет.

— Ну вот, так лучше, — буркнул доктор Франклин. — Идем дальше. — Он открыл следующую запись: «Мой брат_____».

«Может, для полноты картины тоже написать «умер»?» — размышлял Эммет. Но тогда доктор подумает, что он желает брату смерти или еще хуже — замышляет убить Джонатана.

— Не думайте, не думайте, — говорил доктор Франклин.

Красивый? Нет, тогда они решат, что Эммет ему завидует, а он никогда не завидовал. Эммету нравилось, как он сам выглядит, ему казалось, что его тело идеально соответствует его душе.

«Любитель кошек», — написал он, наконец.

— Лучше отвечать одним словом, — попенял доктор. — Нам не нужен рассказ, достаточно короткой ассоциации.

— Но это воспринимается как о-о-одно слово, — сказал Эммет, — это же единое целое.

— Ладно, ладно, но в следующий раз постарайтесь. — Доктор открыл четвертую полоску: «Я не_____».

«Любитель кошек?» — подумал Эммет и усмехнулся.

Доктор Франклин уставился на него в упор.

— Что-то смешное? Поделитесь. Запишите.

— Нет, нет, это личная шутка, она ничего не значит. На самом деле.

— Может, я пойму?

— Нет. Просто подумал о смешном, вчера кто-то сказал.

— Может, поделитесь?

— Да ничего особенного. Так как звучит предложение? — Эммет прочел вслух: — «Я не_____». — «Француз? — думал он. — Старый? Сумасшедший? Гурман? Смутьян?» В мире так много всего, чем он не является.

— Скорее, поторопитесь, вы жульничаете, — сказал доктор.

«Медсестра», — наконец вписал Эммет.

— Ну вот, другое дело. — Доктор картинным жестом достал последнюю полоску бумаги. Там стояло: «Я хочу быть_____».

Каким, кем же на самом деле? Каким Эммет хотел бы стать, если бы это было возможно. «Спокойным», — написал он, потому что в глубине души только этого и желал.

— Замечательно, — сказал доктор, собирая бумажки. — Мы поговорим о них чуть позже, а сейчас я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели на эти картинки и сказали мне, что вы видите.

Он вынул из портфеля сложенный вдвое лист картона и открыл его, как поздравительную открытку. Там оказалась лужица фиолетовых чернил.

— Я не в-в-вижу ничего, кроме кляксы.

— Вы не стараетесь. Напрягите воображение. Думайте образами. Вам разве никогда в детстве не казалось, что облака в небе похожи на разных зверюшек?

— Нет, никогда. Мне казалось, это просто облака.

— Так постарайтесь. Очистите ум от посторонних мыслей. Что вы видите?

— Простите, — сказал Эммет через минуту. — Но это похоже на чернила.

— Вы сопротивляетесь. — Доктор Франклин сверкнул глазами. — Нужно расслабиться. — Он открыл еще одну картинку. Там чернила растеклись округло и с одной стороны от центра отходили несколько тонких линий.

— Это может быть солнце, — сказал Эммет, — с лучами. Только фиолетовое.

— И с чем у вас это солнце ассоциируется?

— С жарой. С загаром. Я люблю загорать, но у меня сейчас эти, как их, ф-ф-фурункулы на плечах и еще морщины. Так что я стараюсь не загорать, но остановиться не могу. — Эммет откинулся в кресле в полном изнеможении.

— А вы ничего особенного не хотите рассказать мне про пляж?

— Кажется, нет. А должно быть что-то особенное?

Доктор Франклин резковато швырнул открытку на стол.

— Не верю, что вы стараетесь. Как можно так плоско относиться к жизни? Обычно люди чего только в этих пятнах не видят. Образы ярче снов.

— Простите, — покорно сказал Эммет. — Может, попробуем другую картинку?

Доктор Франклин перебрал несколько карточек и победоносно протянул одну Эммету. Чернила тонкой струйкой растеклись вдоль трещины в картоне, а снизу болтался фиолетовый овал.

— Это в-в-воздушный шар падает. Лопнувший мяч. Голова в п-п-петле.

— Так что именно?

— Нужно выбрать? Да что угодно. — Эммет снова взгляделся в кляксу. — Ладно. Пусть г-г-голова в п-петле.

— Вам кажется, что это ваша голова в петле?

— Конечно, но вовсе не из-за картинок. Просто я это чувствую. Я сказал, что это голова, потому что, знаете, вчера эта Хуанита со своим младенцем, слышали? Только это не младенец был, на самом деле это был надувной мяч. Мне до сих пор грустно, потому что она-то верила, что это был настоящий младенец, и она очень расстроилась.

— Да, я слышал. Но не лучше ли вам подумать о том, как вы избегаете правды? Выздоровление требует усилий. Я за вас это сделать не смогу.

— Я попытаюсь, — сконфуженно проговорил Эммет. — Может, последнюю карточку попробовать? Вдруг получится?

Эммет закрыл глаза и постарался очистить ум, чтобы туда хлынули фиолетовые чернила. Он сосчитал до трех и посмотрел на картинку. К его ужасу, там не было ничего, кроме бледных полупрозрачных пятен.

«Я здесь ничего не вижу», — запаниковал Эммет, пытаясь распознать образ. Он не притворялся. Ему хотелось бы сказать доктору Франклину что-то правдивое, такое, что удивило бы их обоих, но он ничего не видел, кроме нервно дрожащих клякс. Эти безличные кляксы задвигались по бумаге, как узоры на ковре его комнаты. Вспомнилось, как мать показывала ему созвездия. Она узнавала галактики легко, словно лица любимых, но, как она ни старалась, Эммет, с фальшивым энтузиазмом глядя на звезды, не видел ничего, кроме отдельных световых точек.

— Простите. Думаю, со мной что-то не в порядке. Это как те квадратики, которые я видел квадратиками, и все. Может, я и впрямь отсталый.

Эммет говорил так искренне, что доктор потянулся через стол и похлопал его по руке.

— Может быть, в следующий раз, — сказал он. — Когда вы будете поспокойнее.

— Да, — сказал Эммет, поднимаясь. — Да, когда я тут попривыкну.

— Вы спешите? — спросил доктор Франклин, вынимая полоски с ответами Эммета. — Мне хотелось бы обсудить то, что вы написали.

Эммет попытался восстановить свои ответы, чтобы подготовиться к обсуждению, но смог вспомнить только одно слово: «умер». Будто прочитав его мысли, доктор Франклин сказал:

— Ваши родители умерли. — Он говорил, будто готовил Эммета к дурным новостям.

Эммет заерзал на стуле.

— Ну и? — Нетерпеливым жестом доктор пригласил Эммета продолжить.

— У меня есть брат.

— И?

— И он жив.

— Я это понял, — огрызнулся доктор Франклин. — Вы к нему еще какие-нибудь чувства испытываете?

— Нет. То есть да, к-к-конечно. — Эммет дернулся и замер. Он знал, что любой ответ влияет на его будущее. Он понял, что не может, как Луиза, сочинять истории, которых никогда не было. Он не хотел, чтобы доктора что-то имели против него — хотя бы его ложь.

— Почему вы утверждаете, что вы не медсестра? — пролаял доктор Франклин, меняя тему.

— Это из одного стихотворения. Я его вспомнил, потому что я сейчас в б-б-больнице, и тут так много медсестер, а я не медсестра, понимаете?

— Да, — вяло произнес доктор Франклин.

Эммету показалось, что он проигрывает. Доктор ведь мог что угодно написать в своем заключении. Например, что Эммет симулянт, что он не заинтересован в выздоровлении.

Эммет вспомнил последний вопрос и, пытаясь хоть как-то умиротворить доктора, поднялся и взволнованно заговорил:

— Я знаю, что «спокойным» — это неточное слово, но вы же хотели одно слово, и я старался. Знаете, однажды я видел очень п-п-плохой фильм про Вьетнам, но там был один интересный момент, когда солдаты оказались в джунглях, и враг всюду в кустах поставил растяжки. Людям было страшно и шаг сделать, они все время боялись, что у них под ногами взорвется противопехотная мина. Становилось понятно, что, даже когда они в-в-вернутся с фронта и окажутся за миллионы километров от поля битвы, им все равно будет казаться, что кругом мины. В смысле, этот страх никуда не денется. И вот т-т-то же самое чувствую я. Я так нервничаю, как будто повсюду эти ловушки из проволоки.

Доктор Франклин облизал палец и приладил клок волос к лысине. Он старался сохранить бесстрастное выражение лица, но Эммет видел, как расширились его зрачки, будто в уме он уже готовил ответ. Доктор щелкнул замками своего кейса, кончиками пальцев уперся в край стола и улыбнулся, показывая, что сеанс закончен. Эммет разволновался, что врач теперь уйдет, не сказав больше ни слова. Несмотря на сложные уловки, к которым Эммет всегда прибегал, чтобы уберечь часть своей личной жизни от посторонних глаз, он все еще верил, что доктора обладают некоей магией. Эммет надеялся, что, как только он будет способен понять, они объяснят ему, почему он так живет. Он очень хотел верить, что во время сеансов они научатся языку, который его освободит.

Эммет широко улыбнулся доктору Франклину, стыдясь, что лицо сияет, будто у ребенка, до сих пор уверенного, что родители неуязвимы.

— Вы мне поможете? — спросил он. — Я не хочу т-т-так больше жить.

Уже произнося эти слова, Эммет чувствовал, как последняя надежда покидает его. Он вспомнил пациентов отделения. Услышал их вой и стоны. Увидел, как они спотыкаются и пускают слюни. Он верил, что эти люди созданы такими, их уже не вылечить. И он — он ведь тоже поминутно дергается и теряет голову. «Как я мог рассчитывать, что чем-то от них отличаюсь?» — подумал он. Нет, ему уже не переучиться.

— Вам когда-нибудь в-в-встречались те, к-к-кто выздоравливал? В смысле, людям становится лучше? — спросил Эммет. Ему странно было осознавать, что он умоляет о спасении человека, которому в нормальной жизни ни за что бы не доверился. Быть может, после всего, что доктору приходится выслушивать каждый день, в глубине души у него шевелится страх, и доктор боится, как бы жизнь его не стало иной, не той, о которой он мечтал?

Доктор, задумавшись, прикусил нижнюю губу, словно затягивался трубкой. Эммет через стол телепатировал ему, мысленно умолял сказать правду.

— Я не знаю, — сказал доктор Франклин. — Иногда люди удивляют, но я давно перестал строить догадки насчет того, кто победит, а кто нет. Многое зависит от везения. И от того, что вы способны забыть.

— Но это ведь не что-то одно. Это чувство появляется, даже если ничего особенного не происходит, как в этом кино. Когда-то проволока существовала. А потом они уже не могли выбросить из головы все, что пережили в джунглях. И воспоминание переросло в нечто другое, и оно преследовало их изо дня в день. Разве такое можно забыть? Фильм-то был дешевый, п-п-плохой, поймите меня правильно, мне только этот эпизод понравился. Как что-то может быть одновременно везде и нигде. Этого я и боюсь. Все эти невидимые вещи донимают тебя. Они живут с тобой, словно кошмар. Как можно забыть то, что постоянно с тобой?

— Я не знаю, — сказал доктор Франклин. — Но, вероятно, подобное ощущение может исчезнуть. Может быть, лишиться его — еще не значит излечиться, но эти ощущения, они иногда исчезают.

— А вы такое видели? Вы знаете кого-нибудь, кто справился? Как можно забыть кошмар?

— Я не знаю, — промямлил доктор Франклин. — Можно научиться строить защиту. С этим я часто встречался…

— Приведите пример, — потребовал Эммет. — Как их зовут? Как они это сделали? Как им удалось забыть кошмар?

9

— Что же вы не сказали, что ждете гостей? — спросила медсестра. — К вам брат пришел.

Эммет уже две недели не отвечал на телефонные звонки Джонатана. Он настоял, чтобы в его личной карте появилась запись «никаких посетителей». Эммету не хотелось напоминаний о прошлой жизни. Однако врачи в любое время впускали родственников. От них так просто не отделаешься.

— Вы, конечно, не можете сказать ему, что я ушел? — спросил Эммет.

— Куда это вы уйдете? — сурово ответила медсестра, выходя из комнаты.

Эммет пошел за ней следом в коридор. Джонатан сидел на оранжевом диване, без носков, косточка на лодыжке терлась о подворот его джинсов.

Всякий раз, затягиваясь сигаретой, Джонатан мотал головой, отбрасывая прядь со лба. Подле него суетилась Изабелла, перепроверяя содержимое своей сумочки. Она вытащила атласный ободок для волос, ярко-красную помаду, столовую ложку и карандаш для бровей, демонстрируя Джонатану свое богатство: «Видал?»

Из угла Эммет смотрел, как брат внимательно изучает эти предметы, словно готовясь восхититься их неожиданным качеством. Но Изабелла все перебирала свое барахло, не переставая восклицать своеобычным повелительным тоном: «Видал! Видал! Видал!» Лицо Джонатана помрачнело. Он уже не поднимал на нее глаз.

— Джонатан! Это ты там? — позвал Эммет, остановившись в десяти шагах от него. Он скорчил приветливую гримасу, делая вид, что рад его видеть.

— Ох-ох-ох! — завизжала Изабелла, услышав Эммета, и крепче прижала свое добро к груди. — Мои вещи! — заверещала она, обращаясь к Джонатану. — Мои вещи! Пойдем, пойдем, нужно прятаться. Он хулиган! — Она прижалась к Джонатану, выкрикивая: — Помоги мне! Помоги!

Джонатан инстинктивно положил руку на ее тощие плечи. Эммет заметил, как брат побледнел, отстраняясь от испуганной женщины и видя Эммета, который шагал ему навстречу, — черная одежда болтается на худом теле. «Он решил, что я ее мучил, — подумал Эммет. — Представляет, какие зверства я могу учинить».

Изабелла сунула два пальца в рот и яростно засвистела. Джонатан зажал уши руками. Изабелла свистнула еще раз, по ее руке текла струйка слюны.

— Неужели это ты? — недоверчиво воскликнул Эммет, перекрикивая свист, с таким видом, будто не видел брата сто лет. Он остановился рядом, а Джонатан встал с дивана, осторожно отодвигаясь от Изабеллы.

— Значит, ты с ним заодно! — выкрикнула она, увидев, как братья легонько пожали друг другу руки. Она вновь свистнула, и они мгновенно отдернули руки, будто их застигли при передаче секретных документов.

— Ох-ох-ох, — подвывала Изабелла, обращаясь к другим пациентам, которые уже столпились у дивана и с любопытством заглядывали Джонатану в лицо, поглаживали его стильную одежду. Они приставали к нему без стыда, как к любому новому человеку, заходящему в клинику.

— Ей к-к-кажется, что все кругом хотят ее обворовать, — сказал Эммет, когда Изабелла смешалась с толпой в больничных одеждах.

— Да уж, это видно.

— Она одна из с-с-сумасшедших, — пояснил Эммет. Пациенты придвигались ближе. Он ощущал их кислое дыхание; влажный воздух, почти пар, исходящий от тел и спутанных волос, касался его кожи. Дотронувшись до Джонатанова льняного пиджака, Эммет впервые почувствовал, какой тяжелый в клинике дух; его как будто накачивали из вентиляционных отверстий в потолке и в полу. Так, должно быть, пахнут разлагающиеся тела. Он убрал прядь волос, свисающую на бровь. Разгладил на животе топорщившуюся футболку. Огляделся, проверив, нет ли поблизости кого знакомого, Луизы или Эмили, которые обратились бы к нему по имени.

К Джонатану подрулила женщина в шелковых малиновых шароварах и черных туфлях-лодочках. На блузке в горошек вместо оторванных пуговиц торчали белые нитки, а складки ткани были сколоты посередине скрепкой, продетой в петлю. Эммет не знал, как женщину зовут. Пациенты в отделении так часто менялись, что он чувствовал себя уже почти ветераном. От явных безумцев он держался подальше, словно они неприкасаемые.

— Хочешь позвонить моей маме и попросить ее выгулять собаку? — спросила женщина. Она сунула палец в аккуратный карман Джонатановых брюк. — А у тебя нету четвертака? А десятицентовых?

Джонатан отступил, освобождаясь от ее руки, и протянул ей монету.

— Это же десять центов! — зарычала она. — Как я с этим позвоню? Ты что, не понимаешь разницы между четвертаком и десятицентовой, ублюдок тормознутый! Давай, быстро звони моей маме и проси ее выгулять собаку. Говори с ней вежливо. Тогда она, может, тебя поимеет.

Джонатан терпеливо улыбнулся и сунул руки в карманы. Он отвернулся к двум другим пациентам, играющим в пул. Всякий раз, когда одному удавалось закатить шарик в лузу, он яростно вминал свою палку глубоко в бархат так, что она доставала до деревянной доски и скрипела.

— Позвони ей, позвони ей, позвони ей! — загудела женщина. Она затопала каблуками по линолеуму, затрясла густыми патлами и вцепилась ногтями себе в грудь, там, где сердце. Она всю себя вкладывала в эти два слова, будто пела блюз: — Позвони ей, позвони ей, позвони ей! Все, что мне нужно, — это четвертак. Вот подожди, окажешься на улице! Сразу перестанешь быть таким симпатягой. Ну, как же нету четвертака! Ну, красавчик, красавчик, красавчик, пожалуйста…

— Может, пойдем куда-нибудь? — спросил Джонатан. Он посмотрел поверх головы женщины, будто она была невидимой, и заговорщически поднял бровь, взглянув на Эммета.

— Позвони ей, позвони ей, позвони ей! — продолжала вопить женщина. — Позвони моей матери! — Она взяла Джонатана за руку, будто приглашая на танец. Он высвободился одним движением и легко подтолкнул Эммета, уводя его в противоположном направлении.

— Ну вот, — сказал Джонатан, когда они оставили больных позади.

— Ну вот, — повторил за ним Эммет. Он услышал, как за стенами изолятора истерично хохочет Хуанита и барабанит кулаками в деревянную дверь. Сейчас туда придут санитары, чтобы ее утихомирить. Они откроют внешнюю дверь, и крики станут еще отчетливее. Эммету хотелось поскорее увезти Джонатана подальше, чтобы он не успел вникнуть в смысл ее слов.

Он побоялся приглашать брата в свою комнату. Там дремлет Брюс — если проснется, начнет делиться с Джонатаном своими фантастическими идеями. Эммет боялся наговоров, словно даже в отделении для душевнобольных все еще надеялся, что брат не верит в его ненормальность.

«Продолжай говорить», — приказал он себе, стараясь заглушить хохот. Эммет воссоздавал в воображении планировку отделения, прикидывая, куда бы им пойти. Он махнул рукой в направлении комнаты отдыха, где в углу стояли два стула.

— Вот… — Эммет покраснел, заметив пришпиленную к стене над стульями серию новых картин, нарисованных пальцами. На каждой присутствовали пятна, напоминающие кровь. — Вот… — сказал он, разворачивая Джонатана к медицинскому посту. Из-за угла в коляске вырулил старина Генри и направился прямо на них: руки привязаны к подлокотникам кресла целыми километрами бинта, вокруг глаз черные круги, точно пятна расплывшейся грязи.

На каждом шагу им встречался очередной ужас. «Я обедаю рядом с человеком, который регулярно выковыривает себе глаза. Возможно ли кому-нибудь такое объяснить?» — думал Эммет. До прихода Джонатана Генри не казался столь гротескно кошмарным. Эммет воспринимал его как человека с дурной привычкой, от которой не избавишься. А сейчас Генри казался больным чудовищем, на которого и смотреть-то небезопасно.

— Сюда, — виновато сказал Эммет. «Что же он подумает, если я расскажу, как пытался убить кота?» Сейчас Джонатан, возможно, еще не верит до конца, что брат так сильно от него отличается. Но Эммет понятия не имеет, какая жизнь течет за ширмой Джонатановой безмятежности. Что, если, оставаясь один, он тоже совершает всевозможные преступления, но просто не переживает из-за них так, как Эммет?

Эммет открыл дверь в комнату творчества и включил свет. На узких складных столиках были выставлены разнообразные фигурки из глины, покрытые следами от пальцев. Лошади и собаки, утки и кролики, в середине лежала змея, обвившаяся вокруг ноги толстой глиняной птицы. Звери были раскрашены в кричащие цвета: ярко-розовый, охру, лиловый, синий.

— Целый зоопарк! — сказал Джонатан, показывая на зеленую корову.

— Как поживает собака?

— Не ест ничего. Скучает по тебе. Я принес фотографию. — На фотографии собака лежала на полу и страдальческими глазами смотрела в объектив. — Хандрит, будто у нее сердце разбито, — сказал Джонатан. — Хочет, чтобы ты вернулся домой.

— Как она может скучать, когда ей у меня было так плохо? У тебя-то она, по крайней мере, живет нормальной жизнью.

— Она же любит тебя. Привыкла к тебе.

Та жизнь показалась Эммету совсем далекой. Судя по снимку, собака похудела фунтов на десять с тех пор, как Эммет попал сюда. Теперь она такая же худая, как он. «Она становится легче», — с гордостью подумал Эммет, а брату сказал:

— Нет, обратной дороги нет.

— Однажды тебе придется вернуться. Так не может бесконечно продолжаться.

— Не может. — Эммет обхватил себя руками, словно кутаясь в стены, как в одеяла. Он бы никому, даже собственному брату не признался, что в глубине души считает больницу лучшим местом из всех, где когда-либо жил. Эммет легко мог представить себе, что живет здесь вечно, полностью отдавшись рутинному распорядку. Он мог бы десятилетиями находиться в этих стенах. Он чувствовал себя здесь, как в подземном бомбоубежище, когда рассматривал свой настоящий дом в телескоп. Когда он под особым углом смотрел в больничное окно, то решетки чем-то походили на сетку, начерченную на линзах телескопа в бункере.

— Тебя выселили из квартиры, — сказал Джонатан. — Я пытался их остановить, но не смог. Кажется, домовладелец тебя ненавидит.

— Хорошо, — отозвался Эммет. Он еле сдержал невольную улыбку, вот-вот готовую озарить его бесстрастное лицо. «Тем более, значит, другого места, кроме этого, нет, — с удовольствием подумал он. Эммет постарался, чтобы его взгляд заволокло дымкой — пусть брат поверит, что Эммет переживает насчет квартиры. Однако сам он чувствовал облегчение, представляя себе квартиру пустой или, может, уже заполненной чужими вещами. — Все равно, это мертвое место», — вздохнул он про себя, надеясь, что все проблемы наконец, отступили.

— Не беспокойся. Вы с собакой можете жить у меня, пока не найдешь новое жилье. — Джонатан закурил и задумчиво подержал в пальцах дымящуюся спичку.

Эммет снял с полки красный глиняный сосуд. Одна сторона высотой дюйма три, другая на дюйм ниже — так криво обычно лепят дети.

— Смотри.

— Вот это мастер! — сказал Джонатан, стряхивая пепел.

— Он мой друг, — буркнул Эммет, вспомнив мальчика, который сидел за гончарным кругом.

— Прости.

Эммет знал, кто какую фигурку сделал. Он ни за что не сказал бы Джонатану, что глянцевая оранжевая собака — его собственное творение. Даже Луиза с Эмили не знали, что Эммет в последнее время зачастил в комнату творчества. Он ходил туда по утрам, когда все еще спали.

«Зачем он пришел?» — подумал Эммет, наблюдая за братом, который то так, то эдак скрещивал ноги. Джонатан перебирал глиняных животных и притворялся, что его интересует их дизайн. Он глубоко вдыхал дым сигареты, наполняя легкие до отказа, потом выпускал его короткими громкими выдохами, словно желая заполнить этими звуками тишину.

За долгую жизнь Эммет научился толковать жесты и молчание брата. Он знал: брат всегда помогал ему с условием, что Эммет не будет пытаться проникнуть в его жизнь, ту жизнь, которую Джонатан прятал глубоко в себе. Эммет часто удивлялся, как прочно они связаны друг с другом, а ведь связь эта основывалась на невысказанном. Но все же, когда они оказывались рядом, Эммету казалось, что он очутился в поле чужой энергии. Словно два магнита притягиваются друг к другу, не оставляя между собой ни миллиметра пространства. В детстве Эммет часто требовал от брата того, что никогда не попросил бы у друга. Джонатан не жаловался. И хотя Эммет знал, что брат готов ради него поехать хоть в африканские дебри, все равно чувствовал неудовлетворенность после каждой их встречи.

Присутствие Джонатана уверяло Эммета: «Мы оба там были». Всю жизнь они постоянно возвращались друг к другу. Они сделали общее прошлое чем-то осязаемым, как живое тело. И тем не менее прошлое ускользало от Эммета, как дым, пойманный в сеть. Его очень рано стало пугать молчание брата; казалось, заговорив, тот мог вызвать катастрофу, что сокрушит все, чем они оба стали.

«Но я и так уже ничто, — подумал Эммет, — куда уж дальше».

Ему хотелось спросить, что Джонатан помнит. Не для того, чтобы анализировать прошлое, Эммету лишь хотелось точно знать, как все было. Сначала четверо, потом трое, теперь только двое: скоро свидетелей не останется. Семейная амнезия заставляла его думать, что почти все воспоминания он выдумал сам. Эммет ощущал себя бесформенным, словно каким-то чудом подпрыгнул и с тех пор висит в воздухе без всякой опоры.

В этой мастерской, где, кроме них, не было ни души, Эммет мог спросить брата о чем угодно. Кажется, Джонатан это почувствовал: кожа напряглась на скулах, а глаза бегали по комнате. Брат словно выискивал в ней тему для разговора. Эммет загнал его в угол здесь, в этой комнате на седьмом этаже. Там, на своей территории, в обычном мире, Джонатан умел ускользать. Эммету всегда хотелось изменить правила, чтобы бесплодность разговоров перестала на него давить. И вот настал момент, когда можно высказать самое сокровенное. Если он упустит этот момент, возможно, шанса больше не представится.

«Что же выбрать?» Эммет спешно попытался прокрутить в голове их жизнь, как она проходит перед глазами у тонущих людей, он об этом слыхал.

Он увидел красную спортивную машину. Автостраду в снегу. Кровать с грудами белоснежных подушек, лишь звездные узоры кружев нарушают их белизну. Луну в дымке, заглядывающую в ветровое окно. Он услышал, как что-то металлическое постукивает об асфальт — это отец меняет автомобильную покрышку. Он увидел, как бабушка в помятом халате в розовый цветочек входит в комнату, где он дремлет больной. Она садится на край кровати и прислушивается: хочет убедиться, что он дышит. Он увидел материну шляпку, с полями тонкими и прозрачными, словно крылышки насекомого, парящую в воздухе за окном отеля. Кадры мелькали в голове без остановки, сливаясь, точно души умерших, вдруг решивших вернуться.

Эммет перебрал животных на столе и отыскал длинношеее существо на четырех коротких кривых ножках.

— Как думаешь, что это за зверь? — спросил он, взяв фигурку в руки так неловко, что у нее треснул хвост.

Джонатан рассмотрел зверя почти благоговейно. Казалось, он боялся повторить свою ошибку с пепельницей.

— Не знаю даже. А кто это? Змея с ногами?

— Это динозавр. Его сделал мой сосед по комнате. Он на них помешан. У него даже трусы в динозаврах.

— Да. Динозавр очень правдоподобный.

— Помнишь, как ты их боялся? Динозавров?

— Нет… Но я помню, что любил коров. Непонятно почему.

— Помнишь, как мама привезла тебе пластмассового динозавра? Тебе тогда было два года.

— Нет. Я так рано себя вообще не помню.

— А я помню, — уверенно сказал Эммет. Он закрыл глаза и попытался представить, как выглядит глиняное существо, которое он держал в руке. Эммет заговорил, задумчиво водя оторванным кусочком хвоста динозавра по ладони и суставам пальцев, будто перебирая четки. Он боялся поднять глаза на брата и прочесть в них неодобрение.

— Нас оставили у бабушки на лето, но в июне мать неожиданно вернулась. Привезла нам подарки. Я получил модель бомбардировщика, но она забыла купить клей, крылья и другие детали так и валялись на ковре. Она протянула тебе бумажный пакет с кольцом. У тебя тогда были такие маленькие руки, особенно ноготки — почти микроскопические. Настоящие малышовые руки. Они скребли бумагу, но никак не могли справиться с кольцом. Я помог разорвать пакет, и мы одновременно увидели игрушку. У динозавра была бугристая чешуя и острые белые зубы со следами крови, будто он только что кого-то съел. Я попробовал запихнуть его обратно в пакет, но мама потрясла им прямо у тебя перед лицом: «Мой хороший, возьми его. Он твой». Ты закричал так, будто динозавр был живой и сейчас тебя укусит, а мать все повторяла: «Возьми его, он твой!», пока ты не убежал наверх, в свою комнату.

— Ты мне об этом уже рассказывал, — сказал Джонатан. Он подошел к раковине глотнуть воды из крана, но вода выстрелила и брызнула ему в глаза, прямо в контактные линзы. — Черт, — выругался Джонатан и потер под веком, пошире открыв глаз и вращая глазным яблоком. Эммет увидел его глаз без зрачка, весь в злобных красных капиллярах.

Эммет невозмутимо заморгал. Он чувствовал, как его собственные глаза намокли и легко скользят в глазницах. Он растер в ладонях кусочек глины.

— Как ты мог забыть? — прошептал Эммет. — Она посмотрела на бабушку, словно хотела сказать: «Что ты с ними делала, пока меня не было?» Ей так хотелось верить, что, уезжая, она оставила бабушке идеальных детей… И тут вдруг ты вбежал в комнату с каким-то доисторическим фотоаппаратом. И где ты его только откопал. Не знаю даже, как ты догадался, что это фотоаппарат. Ты подтащил его ко мне, повернул к динозавру и сказал: «Снимай». Я попытался, но фотоаппарат был слишком тяжелый, я не мог его навести на динозавра, а ты все кричал: «Снимай! Снимай!», как будто умолял меня убить его. Мать убежала в столовую, как будто мы испортили ей возвращение домой. Позже бабушка все-таки сфотографировала динозавра. Такой был аппарат, снимок сразу выполз. Ты забрал фотографию с собой в постель и еще долго носил ее в кармане, и она совсем помялась, а потом твои шорты постирали в прачечной вместе со снимком. Вынув размягченные кусочки бумаги из кармана, ты заплакал. Как будто без фотографии ты опять почувствовал себя во власти этого чудовища.

Джонатан непроизвольно съежился; ему претила мысль о том, что Эммет так живо помнит время, когда он был таким маленьким и беззащитным.

— Да, да, ты уже рассказывал это раньше, но сам я этого не помню.

— А я помню. Но ведь это случилось с тобой, а не со мной. Я будто украл твое воспоминание.

— Что ж, у нас ведь общая жизнь, так или иначе. — Джонатан открыл ящик с кисточками, мелками и баночками, в ярких пятнах краски. Встряхнул его.

— Ну, расскажи, чем вы тут целыми днями занимаетесь?

— Встречи. Встречи в основном, — сдался Эммет.

— Ты стал лучше говорить. Я рад. Ты поправляешься.

— Нет, нет, не п-п-поправляюсь. Просто воспоминания меня унесли, я забылся.

— Это только начало. Ты должен быть доволен.

— Н-н-нет. Я не этого хочу.

Жизнь Эммета превратилась в такую путаницу что, несмотря на случившееся, он не мог объяснить, отчего ему здесь хорошо. Однажды, когда они с бабушкой проводили отпуск в Невисе, он всю ночь пролежал без сна на гигантской кровати, обвитой москитной сеткой, и жужжал от удовольствия, наблюдая за насекомыми, которые вились вокруг, но не могли пробраться сквозь завесу. Он и теперь чувствовал тот ветерок из окна, легонько холодящий кожу. Такая ночь у него была лишь одна. Тысячи других сливались в одну, бессвязно, безо всякого ритма. Чем дольше Эммет жил, тем сильнее они давили на него и в конце концов заполонили собой его сознание, бесполезные, как коллекция марок.

Эммету хотелось от них избавиться; но, умирая, они околдовывали его, будто, где бы он ни жил, вокруг толпились призраки. Они находили его всюду страшным молочно-белым воздухом вползали в замочные скважины, в щели дверей и окон. Эммет видел, как они сгущались в туман, когда он вечером глядел в окно, они клубились паром, когда он дышал на морозе.

Эммет не помнил, как это было раньше. Быть может, оставленное матерью наследство постепенно заволакивало все, на что бы он ни посмотрел. Словно за его жизнью кто-то наблюдал, стоя за окном отеля на карнизе. Это его пристрастие все документировать — все эти заметки и фотографии, развешенные в спальне, газеты, пленки с телефонными разговорами, грудами сваленные в шкафу, — возможно, все это произрастало из одного-единственного желания: убедиться, удостовериться в том, что события действительно произошли. Эммету требовалось увидеть все это со стороны, чтобы поверить: мир действительно существует, и не только в его воображений.

«Как еще я узнаю, когда вру, а когда нет? — думал Эммет. — Как еще мне проверить?»

Он посмотрел на Джонатана, застывшего, будто одна из глиняных игрушек. Эммет подыскивал слова, чтобы выразить свою надежду: они вдвоем могли бы стать одним сосудом, через который вновь заговорила бы умершая. Одному Эммету такая задача не под силу.

Он призвал всю свою отвагу, чтобы задать брату единственный вопрос, ответ на который жаждал получить сильнее всего:

— Так, значит, иногда… я хочу сказать, ты когда-нибудь задумывался, каково это — выброситься из окна?

Этот вопрос выразил все: падающую мать, глаза раскрыты от ужаса или инстинктивно зажмурены. Ее тело, распластанное на земле, или разбитое, или раскатанное, словно тряпка на полу. Но еще этот вопрос означал: «Разве она выбросилась бы, если б не ненавидела нас?»

Джонатан молчал. Глядя на его лицо, Эммет не мог угадать: то ли брат тщательно взвешивает ответ, то ли собирается бежать. Эммету хотелось сказать: нас никто не услышит. Хотелось попросить брата: представь, будто мы в падающем самолете и нам обоим нечего терять. Однако Эммет уже не чувствовал в себе сил говорить такое, слишком он был смущен и подавлен.

Джонатан наклонился совсем близко к его лицу и сказал спокойно, без раздражения:

— Меня не волнует то, что сводит тебя с ума. Прости, но такие размышления — не мой путь. И тебе лучше бы перестать думать, будто это что-то значит. Я давно это понял, а ты все никак не поймешь.

Эммет вдруг очень явственно увидел, как прижимает брата к сугробу на склоне заснеженной горы. Картинка такая яркая, словно они никуда и не уходили с того склона. Неужели Джонатан, глядя на себя в зеркало, никогда не вспоминает подобные вещи? Ну а если бы Джонатан сказал: «Да»? Если бы он сказал, что тоже не может похоронить прошлое и оно ослепляет его, не дает разглядеть дорогу вперед? Неужели его признание что-то изменило бы?

Эммет не знал, что значит помнить. Прошлое держало его в ловушке, но в то же время являлось для него фундаментом, придавало ему хоть какой-то вес. Годами он жаждал проникнуть в бесстрастную, почти стоическую невозмутимость брата, но сейчас ему казалось, что их разделяет не стол с глиняными фигурками, а многие акры полей с коровами.

— Но я хочу, чтобы это что-то значило. Мне недостаточно жить, как ты живешь, — сказал он.

Джонатан пожал плечами и провел рукой по столу. Оранжевая пыль пристала к ладони. Джонатан посмотрел на нее и еле сдержался, чтобы не вытереть о брюки. Прошел к раковине и изящно подставил пальцы под кран, потянулся к бумажным полотенцам, но в держателе их уже не было.

— Испачкался, — сказал он.

— Держи. — Эммет выпростал заправленную в брюки черную выцветшую рубашку и протянул брату подол. Джонатан слегка помедлил, потом вытер пальцы.

— Спасибо, — смущенно сказал он. Эммет вежливо кивнул.

— Спаси меня, — невнятно пробормотал он слова, которые столько раз беззвучно твердил в телефон среди ночи.

— Что?

— Ничего. Я говорю: спокойно здесь.

— Да… да… ну что ж. — Джонатан посмотрел на часы и поправил блейзер, словно готовясь выйти на улицу, перейти на другую сторону жизни. Одной рукой он открыл дверь, другой похлопал Эммета по рубашке. Слегка скривился, нащупав торчащие кости на груди брата. Влажная ладонь оставила в середине пятно, словно клеймо или аппликацию.

Провожая Джонатана, Эммет прикрывал пятно рукой. По сравнению с отпечатком ладони брата его пальцы казались совсем маленькими, меньше, чем у ребенка, совсем не похожими на человеческие, пальцы крючковатые и сухие, как у мумии. Пока Эммет зачарованно глядел на собственную руку, Джонатан ушел далеко вперед по коридору, так ловко лавируя, что Эммету пришлось ускорить шаг, чтобы догнать его и в то же время не бежать за ним у всех на глазах.