Силы неисчислимые

Глава первая. ТАЙНА АНОНИМОК

Прислушиваюсь сквозь дрему. За окном беснуется вьюга. Шумят под ее напором сосны. Уже сгустились январские сумерки, а вставать все не хочется. Тепло, уютно в доме ветеринарного фельдшера Пустомолотова. Давно я так спокойно не отдыхал. Никто меня не будит, никто не идет с докладом, как будто партизанские будни на этот раз минуют меня стороной. Но вдруг за окном раздается отчаянный крик часового:

— Тревога! Воздух!..

А затем оглушительные, частые удары по подвешенному на дереве рельсу. Сбрасываю одеяло. Впотьмах под руку попадается все не то, что надо. Чертыхаясь, натягиваю на себя одежду. Ярко освещаются замерзшие стекла, над крышей поплыл шум моторов. Где-то неподалеку послышалась длинная с перебоями очередь. Что происходит? Из чего стреляют? Для зенитного пулемета очередь слишком редкая и неравномерная, а для автоматической мелкокалиберной пушки слишком длинная.

Бросаюсь к двери и — замираю. Нарастает вой падающей бомбы. От взрывов вздрагивает земля. Дребезжат окна. Звенит в буфете посуда.

Ничего себе выбрали безопасное местечко!

Но откуда взялись бомбардировщики? Как они могут летать в такую непогодь? Темень, мороз, пурга… Неужели предательство? Неужели шпион пролез к нам? Никак не могу заставить себя думать по-другому. Целый месяц мы шли по степным районам Брянщины, сражаясь с превосходящими силами оккупантов, и нигде враг так быстро не мог нас засечь на отдыхе. А вот сегодня утром только успели вернуться в Суземский район, давно полностью нами освобожденный от фашистов, и сразу налет. В таком мраке нашли…

Вглядываюсь в окно. Тьма непроглядная. Во всех домах то ли еще не зажигали, то ли все враз погасили огни. Но за околицей села, на высоком заснеженном берегу Неруссы, в зданиях школы и больницы, где сейчас разместились партизаны, мерцают два огонька. Не может быть, чтобы они послужили для врага ориентирами. Жду возобновления бомбежки. Но вокруг тихо. Только порывами налетает ветер, метет сухой снег, сердито рвет незапертую калитку, и она надрывно скрипит заржавленными петлями.

И вдруг слышу тревожные людские голоса:

— Убили!

— Ранили!

— Доктора!

— Медицина, черт вас побери!..

Выскакиваю на крыльцо.

Темные тени мечутся во дворе. Стараюсь перекричать шум ветра:

— Кого убили?

Мне пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем кто-то отозвался.

— Павла Федоровича Реву ранило…

— Где он? Ведите меня к нему!..

Бегу не разбирая дороги. Павел Рева — мой самый дорогой друг. Мы с ним вместе дрались под Киевом, выходили из окружения. С первого дня организации отряда он — секретарь партийной организации. Сейчас Рева мой заместитель по снабжению. Это у нас, пожалуй, самый тяжелый пост. Не так-то просто накормить и снабдить хотя бы самым необходимым сотни людей в ограбленной фашистами местности. А Рева умел. И этот чудесный, незаменимый человек сейчас в опасности. Ничего не различаю вокруг. Бегу и бегу за Ларионовым, сбиваюсь с узкой дорожки, проваливаюсь в сугробы. В валенках уже полным-полно снега.

На крыльце школы останавливаюсь в изнеможении, одышка мешает двигаться дальше. Спрашиваю у Ларионова, кто еще пострадал. — Не знаю, ничего не знаю, бормочет он. — Вышел я из дома, слышу, кто-то плачет. Подбегаю. Это наш Васильев, глухой. Спрашиваю, что случилось? Молчит, только плачет. Вижу, взваливает на себя Реву. А Павел Федорович даже не стонет… Мне стало страшно заходить в комнату. Тихо открываю дверь. Полно народу. На полу на носилках лежит Павел. Наш партизанский доктор Александр Николаевич Федоров и медсестра Орлова туго забинтовывают ему ногу выше колена. В углу замечаю Васильева: ссутулился и не то плачет, не то стонет.

Лицо у Павла бледное. Он то и дело закрывает глаза. Видимо, старается скрыть нестерпимую боль, но выдают глубокие морщины, прорезавшие лоб, и крепко, до синевы, сжатые губы.

Встретившись со мной взглядом, он пытается улыбнуться. Бросаюсь к нему.

— Что случилось, Павел?

— Да ерунда, Александр! — Он с трудом разжимает губы: — Сам смастерил пулемет, им же и просверлил себе в ноге дырку.

— Кость не задета, — констатирует доктор Федоров. —Но дырка, надо сказать, очень большая, ведь патрон-то как снаряд. Хорошо, что навылет.

Только тут я вспомнил, что Рева задумал переконструировать наш отечественный противотанковый пулемет на зенитный. Бывший инженер Павел Рева со своим «ассистентом» — мастером на все слесарно-токарные работы Васильевым взялись за это с большим рвением и, как выяснилось, только что закончили работу, когда прилетел злополучный немецкий самолет. Друзья, конечно, не упустили возможности испытать свое оружие. Но впопыхах не успели как следует закрепить треногу, и, когда Васильев повел стрельбу, она свалилась, вместе с ней упал и Васильев. Растерялся парень, уцепился за ручки и не выпускает их. Ну пулемет и строчит вовсю, трясется и водит стволом из стороны в сторону.

— Уцепився за той пулемет, як мала дитына за грудь матери. Я бегаю туда-сюда, а ствол все на меня направлен. Ну и стрелял, пока все патроны не выпустил.

— И надо было вам открывать эту стрельбу! — не удерживаюсь от упрека. — Не могли дождаться светлого дня для ваших «испытаний»?

— Так немецкие литуны, как добрая мишень, сами к нам пожаловали. Мы и обрадовались, как дурни… — Павел был верен себе: беспощадно критикуя других, не боялся признать и свою ошибку. — Добре, что только я один да и всего одной дыркой отделался…

Веселый голос Ревы всем принес облегчение. Дружный смех заполнил комнату. Но тут доктор Федоров, закончив перевязку, очень корректно и столь же настойчиво попросил всех уйти.

Захлопала дверь, люди стали выходить, и тут врывается наш начальник штаба Илья Иванович Бородачев.

— Да как же это так, Павел Федорович? — с порога кричит он.

— Техника не туда сработала, — нашел в себе силы ответить Павел.

Наш Бородачев сугубо военный человек, штабист до мозга костей, и затея Ревы с «переконструкцией» пулемета в его голове просто не укладывается. Он еще отчитывал и без того убитого горем Васильева, когда в комнату вихрем влетела Мария Кенина.

После первой встречи с нами в октябре 1941 года бывшая учительница комсомолка Мария Кенина, оставив маленькую дочку своей старой матери Анне Егоровне, стала первой нашей разведчицей. Она очень привязана к Реве. Увидев лежащего Павла, Мария сразу заплакала.

— Мамоньки мои… Надо ведь, ночью угодить бомбой прямо в ногу, запричитала она. — Вы живы, Павел Федорович?

— Як бачиш, живой, Мария Ивановна, только вот встать по всей форме перед дамой не могу, — отшучивается Рева.

В дверях показывается другая наша разведчица, Муся Гутарева. Мягкими, почти неслышными шагами приближается к Павлу. Они знают друг друга давно. Когда Муся впервые появилась в отряде и заявила, что хочет быть разведчицей, Рева решительно запротестовал. Боялся, что эта хрупкая девушка сразу станет жертвой гестапо: уж слишком молода и непосредственна. Поэтому между ними сохранялся холодок. Но сейчас в ее глазах жалость и участие.

— Что это вы надумали, Павел Федоорович? — говорит она. — Я спешу к вам с доброй вестью: нас на Украине ждут… А вы?..

— Мусенька, вот порадовала! — восклицает Павел. — А главное сама вернулась живой и невредимой.

- Я-то невредима. А вам о своем здоровье подумать придется…

— У такого казака, как я, раны быстро рубцуются, — бодритс Павел, пытается приподняться, но вскрикивает от боли и роняет голову на подушку.

— Ну хватит, казаки-разбойники, — кладет конец разговорам доктор Федоров.

Я велю отнести Реву ко мне в комнату: там ему будет спокойнее. Дружеские руки подхватывают носилки.

Павел лежит у меня в комнате. Но вижу я его редко. Готовимся к большому рейду. Радиограмма ЦК КП(б) Украины от 24 января 1942 года обязывает нас ускорить выход отрядов на Украину. Это задача очень сложная, и весь наш штаб ломает голову над ее решением.

Представляю, как сейчас трудно Павлу. Ведь он привук всегда быть в курсе всех событий и принимать в них самое живое участие. Отрыв от партизанской хлопотливой жизни для него хуже любой болезни. Мне становится не по себе. Захватив необхоодимые бумаги, мчусь домой. Открываю дверь и вижу: Павел, полулежа на диване пьет чай, а перед ним в кресле сидит председатель Суземского райисполкома Егорин. На столе самовар, миска меду, кулебяка с капустой. Собеседники возбуждены. Егорин раскраснелся, в голосе гнев и обида:

— Нет, нет, ты мне объясни. Как это так вы уходите? Да и почему это вдруг на Украину? Вы же формировались-то здесь, на Брянщине!..

Никогда еще я Егорина не видел таким. Глаза так и горят. Рыжая окладистая борода трясется.

Заметив меня, он заговорил еще громче:

— Да вы что, не слыхали, что представители Орловского обкома партии летят к нам? Теперь все отряды будут подчинены райкомам. А вы что — на Украину? Да известно ли вам, что фашисты собираются напасть на Брянский лес? Вы знаете, что это значит: сожгут все деревни, а народ угонят в концлагеря.

Егорин сердито переводит взгляд то на меня, то на Реву.

— Родственников ваших партизан кто защищать будет? Да завтра же в ваш штаб все женщины прибегут. Что вы им скажете?..

Мы встретились с Егориным в конце октября 1941 года. Это серьезный, уравновешенный человек. Он и до войны был председателем Суземского райисполкома. С приходом фашистов остался в подполье. И в том, что партизаны вскоре полностью освободили район, сказалась и его неутомимая работа. Сейчас исполком и его председатель олицетворяют здесь Советскую власть. Они решают вопросы снабжения населения, охраны населенных пунктов, заботятся о больных и раненых, оказывают помощь семьям красноармейцев и партизан. В освобождении района наши отряды действовали плечом к плечу с местным отрядом Алексютина. У нас установились самые тесные отношения с подпольным райкомом партии, который возглавляли товарищи Паничев и Петушков. Райисполком тоже привык наших партизан считать своей опорой. Месяцы совместной борьбы сроднили партизан с местным населением. Поэтому Егорин и мысли не допускал, что вдруг останется без нас.

Он не учитывал того, что мы помогли поднять партизанское движение не только в этом, но еще в трех районах Брянщины: Трубчевском, Комаричском и Брасовском. Теперь местные отряды окрепли и стали действовать самостоятельно. Дальнейшее наше пребывание в этих местах уже не вызывалось прямой необходимостью.

Пытаюсь успокоить Егорина:

— Николай Федорович, мы имеем указание ЦК партии Украины. Это боевой приказ, он должен быть выполнен во что бы то ни стало. И мы надеемся на ваше содействие. Поймите, нам будет очень трудно. Здесь все нами обжито, нас поддерживает население, мы дома — ведь в районе восстановлена Советская власть. А там нас ждут опасности и полная неизвестность…

Действительно, в то время об обстановке на Украине мы располагали очень скупыми разведданными, которые доходили до нас из разных источников и довольно часто резко противоречили друг другу. Говорили, чти партийное подполье в ряде областей республики было разгромлено в первые же дни оккупации. Достоверной информацией о партизанском движении на Украине мы тоже не располагали. Знали только, что где-то в Сумской области действует отряд Сидора Артемьевича Ковпака, на Черниговщине развернул свою работу подпольный обком партии во главе с первым секретарем Алексеем Федоровичем Федоровым. Было известно, что отряды под командованием Федорова и Попудренко осуществляют смелые боевые операции и наносят врагу ощутимый урон.

Вот, по существу, и все наши сведения. И все-таки в интересах общего дела мы должны были уходить на Украину, которая по сравнению с Брянщиной была более глубоким тылом фашистских войск. Мне так и не удалось переубедить Егорина. Он хмуро выслушал меня, оделся и, ничего не сказав, ушел.

Рева посмотрел на меня и тихо заметил:

— Не понимаю… Приехал веселый, гостинцев привез, говорил о подготовке к посевной кампании, а стоило упомянуть об Украине, его словно какая муха укусила…

Рева был расстроен. Разговор не клеился. Вскоре он повернулся к стене и с головой укрылся одеялом…

Ну что ж, молчи. Я и так узнаю, что у тебя на душе.

Беру с подоконника тетрадь. Рева аккуратно записывает все, что связано с хозяйством отрядов: наличие и расход боеприпасов, продовольствия, трофеи, добытые партизанами, и как они используются, множество всяких других данных. Листы потрепанной тетрадки пестрят столбиками цифр, какими-то зашифрованными пометками. Но я-то знаю, что здесь не только бухгалтерские выкладки. Нет-нет да и попадаются строчки, в которых, пусть скупо, отражаются переживания хозяина тетрадки.

Вот ироническая запись по поводу нашего наставления диверсантам: отвинчивать гайки и вынимать болты на стыках рельсов. «Приказано в кузнице ковать гаечные ключи», — пишет Рева. И горько добавляет: «Крути, Гаврила, спасай Россию!» Да, наши хлопцы уходили на задание не с минами, а гаечными ключами. Не было взрывчатки…

И как крик души — трижды подчеркнутые слова: «Тол надо не у штаба просить. Его надо у Строкача требовать!» И дальше: «Хотя бы тысячу килограммов тола! Тысяча килограммов тола дала бы куда больший эффект, чем десять тысяч снарядов на фронте…»

Это мнение не одного Ревы. Все мы думаем так. Но что поделать? Где достать взрывчатку?

Тяжелые шаги отвлекли меня от раздумий. Чтобы не разбудить Реву, выхожу в прихожую. Передо мной командир артиллерийско-минометной группы Новиков. Я привык его видеть всегда по-солдатски подтянутым, до предела аккуратным. Этого красивого с бронзовым лицом человека не старила и ранняя седина. Теперь его не узнать: в небрежно наброшенной на плечи тужурке, в лыжных брюках, на ногах шерстяные носки и резиновые калоши.

— Кто вы: ездовой, повар? — набрасываюсь на него. — Что за маскарад?

Новиков смотрит на меня с усмешкой.

— Я командир. Следовательно, не конюх и не повар.

— Почему так одеты?

— Простите. Одежду и сапоги отдал в ремонт. А чужое не налазит. Привык к военной форме.

— Оно и видно… — пытаюсь унять раздражение. — Поморозиться захотелось.

— Нашему брату мерзнуть не полагается.

— Идемте, я дам вам свой полушубок.

— Нет, нет, не надо! — останавливает меня Новиков. Он помолчал немного. Потом заговорил, и голос его дрожит: — Это правда, что вы приказали артиллерию не брать на Украину? Как же это так?

Вон оно что! А я-то удивляюсь, почему наш Новиков в таких растрепанных чувствах?!

— Идем, поговорим.

Веду его в комнату, усаживаю подальше от спящего Ревы.

Новиков поспешно оправляет тужурку, застегивает на все пуговицы. Смущенно поглядывает на меня. Ждет, что отчитывать буду за дурацкую выходку. Вообще-то не мешало бы. Но не могу.

Новиков был призван в армию с первых дней войны. Командовал батареей, попал в окружение, был ранен. Истекая кровью, вдвоем со своим ординарцем Мушкиным — больше никого не оставалось в живых — закопали орудия. Низкорослый Мушкин каким-то образом дотащил раненого командира до деревни Чернь. Крестьяне приютили их, вылечили Новикова, а потом свели с партизанами. До войны Новиков работал главным инженером, но военная форма на нем сидела всегда ладно, словно всю жизнь прослужил в армии. Только уставной язык давался ему с трудом, поэтому он не раз просил начальника штаба Бородачева не говорить с ним приказным тоном. У нас он показал себя грамотным и волевым командиром, не теряющим голову в сложнейших ситуациях.

— Так что, мне, значит, опять закапывать свою артиллерию, а снаряды брать в мешок и идти на железную дорогу подрывать ими рельсы?

— Если надо, то пойдете!.. — сознаю, что опять не тот тон взял. Надо успокоить человека, а я ему обухом по голове. Каково артиллеристу, всем сердцем влюбленному в свое дело, слышать такое!

- Это вас Рева так настроил, возмущается Новиков. — Вы еще приказ не отдали, на кого оставить артиллерию, а Рева уже все снаряды у нас забрал, хочет вместо взрывчатки их пустить. Ну что ж, оставим тут технику, и я уйду вместе с вами. Но только имейте в виду, жизнь заставит вас уважать артиллерию. Доказываю ему, что не можем мы в такой тяжелый и далекий путь брать с собой пушки.

— Да и тактика, ты знаешь, у нас особая: избегать открытого боя, нападать скрытно, неожиданно и тотчас уходить, пока противник не опомнился.

— Но мы не имеем права на этом останавливаться! В отрядах больше ста пулеметов, около сотни минометов. Плюс артиллерия. Плюс, а не минус, товарищ командир! С такой силой можно разгрохать любой фашистский гарнизон.

Говорит Новиков запальчиво, зло. А я чувствую все большее уважение к этому настойчивому человеку. Встаю, снимаю с вешалки свой полушубок и отдаю ему.

— Бери. А утром приходи ко мне, поговорим на свежую голову.

Новиков отказывается брать полушубок. Пришлось уговаривать. Наконец, пустился на хитрость. Вывел в коридор и показал висевший на гвозде хозяйский полушубок:

— Видишь, у начальства и запасной есть. Одевайся и иди отдыхать.

Легонько подталкиваю Новикова к выходу.

Задерживаюсь у закрывшейся двери. За ней, затаив дыхание, стоит и Новиков. Потом слышу его удаляющиеся шаги.

Заскрипели промерзлые ступеньки крыльца. Распахивается дверь, и в комнату не входят, а врываются наш комиссар Захар Богатырь, командиры отрядов Боровик, Воронцов, Погорелов и начальник штаба Илья Бородачев. Все возбуждены. Спешат поделиться радостью.

— Выстояли!

— Пережили!

— Широко Гитлер шагнул, да чуть было ножки не протянул. Но придет время — протянет!..

— А в народе-то что творится!.. Ликуют люди!..

Да, весть великая. Вражеские войска разгромлены под Москвой.

Пока товарищи раздеваются, Бородачев зажигает еще две жестяные лампы «молнии», и сейчас все три светят во всю свою сорокапятилинейную мощь.

Бородачев развешивает на стене огромную карту СССР, флажками отмечает линию фронта. Цветным карандашом наносит жирную красную стрелу, направленную от Москвы на Смоленск. Первая красная стрела на фоне бесчисленных черных стрел недавнего немецкого наступления. Рева, удобно устроившись на диване, впивается глазами в карту. Всякое у нас бывало: горечь потерь сменялась радостью наших первых маленьких успехов. Но сейчас особая радость: вперед двинулась наша армия. И мы, ее крохотная частица, за сотни километров от полей великой битвы ощущаем могучую поступь советских войск. Они отстояли родную Москву и нанесли поражение врагу. Мы не можем удержать слезы радости, которые, может быть, по-мужски и полагалось бы скрыть…

Прячу повлажневшие глаза, бесцельно роюсь в полевой сумке.

Взяв себя в руки, приглашаю товарищей за стол. Заклубился дым самосада. Взволнованная беседа вертится вокруг главного вопроса: смогут ли фашисты остановить наступление наших войск? Для нас это очень важно. Если наши продолжат теснить врага, то фашистам будет не до нас и можно будет целыми партизанскими отрядами оперировать в любом направлении. А с другой стороны тревожит приближение огромной массы отступающих вражеских войск. Как бы они не смяли наши отряды и не покончили с партизанским краем, который мы создавали с таким трудом. После сокрушительного удара под Москвой гитлеровскому командованию будет еще труднее удерживать свой режим в оккупированных областях. Одним чиновникам с малочисленными войсками жандармерии теперь уже с этим не справиться. Выработанная фашистами система оккупации стала трещать по всем швам. Кровавый террор и бессмысленная жестокость не спасут ее. Страх перед репрессиями не сковал воли советских людей. Нет, они не встали на колени, а, наоборот, день ото дня усиливают борьбу во вражеском тылу. Фашистам приходится концентрировать свои силы на охране важных стратегических объектов и коммуникаций. Горькие уроки боев с партизанами побуждают фашистское командование не дробить карательные войска, а бросать против нас все более крупные части. Но в лесу и они оказываются беспомощными. Мороз и глубокий снег для партизан не новинка, а на оккупантов они наводят страх, и их войска неохотно отрываются от больших дорог. К тому же прочесать все леса никаких дивизий не хватит. Тем более приближается весна с ее распутицей.

— Весна — наш лучший союзник, — замечает командир отряда Боровик. — Пусть Гитлер хоть целую армию посылает в лес, распутица свяжет ее по рукам и ногам.

— Правильно, — поддерживаю я Боровика. — Вот почему нам незачем задерживаться здесь. Надо спешить на Украину. Мы все время должны, так сказать, размножаться на новые отряды и расширять радиус наших действий на оккупированной врагом территории. Что толку тесниться в лесу, и без того переполненном партизанами?

Наша задача — создавать все новые и новые очаги партизанской борьбы и беспрерывно наращивать удары по врагу. Пусть гитлеровцы бросают свои войска в лес. Тем самым они ослабят охрану железнодорожных станций и свои гарнизоны в городах. Значит, мы сможем «поменяться» с ними местами: они в леса, а мы в города и райцентры.

— Да, действительно нам незачем замуровывать себя в этих лесах, задумчиво сказал Боровик, поправляя свои черные, густые, аккуратно подстриженные усы. — Нам как воздух нужен оперативный простор.

Богатырь с усмешкой взглянул на него:

— Ты просто маятник. Качаешься то в одну сторону, то в другую. Только сегодня ты подбивал меня задержать наш уход отсюда…

Боровик чуть-чуть растерялся.

— Так ведь, товарищ комиссар, окончательного решения пока нет. Вот мы и думаем. — Он быстро раскрыл свою карту, испещренную массой пометок. В свое время Боровик с отрядом исколесил вдоль и поперек правобережье Днепра.

Когда враг ступил на Украину, Боровик — участник гражданской войны возглавил партизанский отряд, сформированный из шахтеров Донбасса. В конце августа 1941 года этот отряд переправился через Днепр и развернул действия в Житомирской области. В декабре враг выследил партизан. Спасаясь от преследования, Боровик вывел отряд к нам в Брянский лес. Здесь, на разъезде Нерусса, состоялась партизанская конференция, принявшая решение об объединении всех отрядов. Командиром объединения был назначен я, комиссаром — Захар Антонович Богатырь. Так Боровик с его шахтерами оказался в нашей дружной партизанской семье.

— Обратите внимание на вот эти метины, — продолжал Боровик, скользя пальцем между линиями железных дорог Киев — Коростень и Чернобыль — Овруч. — Если выходить, то надо сюда. Места мне здесь хорошо известны, дорога моим отрядом сюда проторена.

— Говоришь, дорога проторена? Та самая, по которой ты сюда из Малинских лесов драпал? — вдруг отозвался молчаливо нахохлившийся Погорелов.

Боровик сделал вид, что не расслышал реплики, и продолжал:

— Но двигаться надо, только когда леса распустятся. А до этого лучше переждать здесь.

— Он, пожалуй, прав, — тихо говорит мне Богатырь. — С выходом на Украину лучше повременить. Об этом же сегодня шла речь на заседании райкома. Ты сам подумай: наши войска наступают. Если они возьмут Брянск, тогда наш партизанский район приобретет особое стратегическое значение. По нему, как по коридору, советские войска выйдут к Украине. Понимаешь? Кстати, к местным партизанам прилетают представители Орловского обкома партии. Возможно, именно об этом и пойдет разговор.

Богатырь еще ниже наклонился ко мне:

— Есть и плохие новости, командир. На Украину в Середино-Будский район прибывают оккупационные войска. Пущен слух: нас поджидают, кто-то выдал наши планы. В Суземский отряд пришли анонимные письма, будто Мария Кенина и Василий Волчков агенты гестапо.

Хотя внимание всех присутствующих было сосредоточено на карте Боровика и Богатырь об анонимных письмах сказал шепотом, кто-то из присутствовавших неожиданно загремел на всю комнату:

— В пазухе штаба двух паразитов держите?! Вот после этого и доверяйся штабу!

Рева резко повернулся на своем диване и, сморщившись от боли, осуждающе сказал:

— Не туда клонишь, друже. Тоже нашел основание — какие-то анонимки. Чтобы им поверить, много ума не надо.

— Не будем спешить с выводами, — пытаюсь успокоить товарищей, хотя самому приходится сдерживаться, чтобы не поддаться гневу. — Кенина и Волчков наши лучшие разведчики. Они много сделали для нас.

— Маскировка! — не унимается сверхбдительный товарищ. — В нашем деле глаз да глаз нужен. А меня прорабатывают за то, что никого не принимаю в отряд. Пусть прорабатывают, но я спокоен: отряд огражден от шпионов.

Хотелось оборвать его, но уж очень претил мне разговор о всяких слухах и анонимках, к которым я и до войны испытывал настоящее отвращение. Да и мысли были заняты другим.

— Чего нам ждать, Захар? — спрашиваю комиссара. — Нужно выполнять директиву.

— Это ясно, — откликнулся Богатырь. — Но следует все продумать.

Он молча шагает по комнате, чуть склонив голову и обеими руками схватившись за ремни портупеи. Я понимаю. Каждому из нас сейчас нелегко. Красная Армия почти у ворот Орловской области. Мы так ждали ее. И вдруг надо уходить, забираться еще глубже в грозные дебри вражеского тыла.

Все молчат. Слышу, как за окном снова неистовствует вьюга, надрывно скрипит калитка. Ох, не сладко в такую пору отправляться в далекий поход! Но надо…

Раскладываю на столе свою карту. Товарищи склоняются над ней. Рассуждаю вслух:

— Значит, в Середине-Буде есть полк СС? И с фронта против нас снимают дивизию. Следовательно, нашим войскам на каком-то участке будет легче. Уже это доказывает необходимость нашего похода.

— Хватит, — вскочив как ужаленный, грохает кулаком по столу один из командиров. — Никуда я не пойду: ни на Сумщину, ни в Малин. Врагов мне и здесь хватит. Есть у меня две диверсионные группы, работой будут обеспечены, и баста! Пусть другие до меня дотянутся, потом кивают.

Тут уж я не выдержал:

— Нет, партизанщины мы не допустим!

Притих товарищ.

— Не хорохорьтесь, — тихо, но отчеканивая каждое слово, сказал ему Богатырь. Комиссар едва скрывал свой гнев, но выдержка не изменила ему и на сей раз. Только брови насупились. — Не зазнавайтесь. Оснований нет. Дотягиваться до вас некому и, главное, незачем. В хвосте плететесь. И запомните, партийная организация отряда вас не поддерживает. Подумайте об этом. На волоске держитесь.

— Я давно знаю, что вы ключи ко мне подбираете, — проворчал тот. — И вы меня, пожалуйста, не запугивайте. Если вам угодно, то вот, читайте. — Он бросил на стол радиограмму.

Захар читает вслух:

— «Оставайтесь на месте. Действуйте самостоятельно. Строкач».

Реву словно вихрь подхватил. Он потребовал, чтобы мы, невзирая на радиограмму полковника Строкача, сняли этого человека с должности командира отряда.

— К черту! — бушует Рева. — Надо у него отобрать и радистов и радиостанцию.

Честно говоря, у меня самого возникли те же мысли, которые так внезапно выпалил Рева. Слишком трудно стало работать с этим товарищем. Но я помнил, что его отряд сформирован обкомом партии еще в сентябре 1941 года, оснащен радиостанцией, благодаря которой мы впервые смогли связаться с ЦК Компартии Украины. Признательный за это, я заставлял себя мириться с его частыми заскоками.

— Да, тут что-то не так, — сказал Богатырь. — Надо сделать повторный запрос в штаб.

— Тебе только со старостами воевать, — продолжает Рева отчитывать командира отряда. Они смотрят в упор друг другу в глаза. Оба красные, возбужденные, вот-вот сцепятся, как петухи.

Жестом заставляю всех замолчать.

— Слушайте приказ. Отряды готовить к выходу на Украину. Кто не подчинит себя общему делу, будет снят с командования. Что касается радиограммы полковника Строкача, уточним все детально. Буду отвечать за все я.

Несколько мгновений в комнате царит тишина. Первым поднимается Боровик:

— Мне ясно. Можно быть свободным?

За ним Погорелов:

— Отряд будет готов к выходу, товарищ командир!

А упрямец, который так много спорил с нами, молчит. Потом взмахивает рукой.

— Ладно! Разрешите идти?

Он уже подошел к двери, когда его остановил Богатырь:

— Я хотел бы просить вас впредь заявления о недоверии к штабу бросать осмотрительнее. Командир не может, не имеет права уподобляться безвестному анонимщику: мое дело шлепнуть обвинение, а там пусть расхлебывают…

Командир потоптался немного, скривил губы:

— Так это ж я насчет тех паразитов Кениной и Волчкова. Они ж тут у вас в полное доверие втерлись.

— Ребята только что вернулись с трудной разведки. — Богатырь так тепло произнес это слово «ребята», что я почувствовал прилив нежности к комиссару, умеющему всегда вовремя и поддержать и направить разговор. А он продолжал: — Кенина ходит на любое задание, а дома у неё крохотная дочка Аллочка. Это ж понимать надо… — И уже обращаясь ко мне: — Между прочим, это Кенина и Волчков принесли сведения о том, что разгром немцев под Москвой до смерти напугал трубчевского бургомистра Павлова. Он уже состряпал себе поддельные документы: будто все время работал в совхозе на Дальнем Востоке. Стонут и семьи полицейских. Проклинают своих горе-кормильцев, понимают, что им придется за все нести ответ.

— Так, товарищ комиссар, между прочим, еще доподлинно неизвестно, кто именно ваших ребят-разведчиков этими данными снабжает: может, сам начальник трубчевской полиции Павлов?

— Слухай, так мы, по-твоему, слипи котята, що тильки на свит появились? Чи ты у нас один такой зрячий? — снова взрывается Рева.

— Мое дело, как говорится, напомнить. Это мой долг!

За упрямцем закрылась дверь.

— Эх, чертяка, — с сердцем молвит Рева. — Считает, что его дело прокукарекать свое, а чи буде писля того свитать, его уже не касается…

Расходились молча. Я знаю и Марию Кенину и Василия Волчкова. Хорошо знаю. Но я понимаю: червячок сомнения может подточить любое доверие. В тылу врага, где опасность подстерегает на каждом шагу, от предупреждений подобного рода не отмахнешься. По понятным причинам на них реагируют особенно остро и даже беспощадно.

Все ушли. Остались Богатырь и Бородачев. Молчим, но несомненно думаем об одном.

— С ребятами пока говорить не будем, — наконец решает Захар. — Пусть воюют. Павел правильно сказал: мы же тоже не слепые котята…

И это повторенное комиссаром доброе слово «ребята» поставило все на свое место.

В условиях вражеского тыла мы беспрерывно учились главному — доверять людям, но при этом проверять и себя, и тех, с кем должны были спать под одной шинелью и вместе ходить в бой. Так заставляла суровая действительность, диктовавшая свои законы, порой до крайности жестокие.

Ушли мои друзья. А я еще долго стоял на крыльце, вглядываясь в темноту. Вокруг дома, где расположился штаб, пылали костры. Ярко, празднично. Разве усидишь дома в такую ночь?

Вокруг жарких костров плотным кольцом толпятся люди. Пришли они из окрестных и дальних деревень, а некоторые даже из-под Курска, Гомеля, Харькова. Среди них вчерашние узники, бежавшие из фашистских лагерей. Много парней и девушек, чудом спасшихся от угона в Германию. Топчутся у костров, протягивают к огню озябшие руки. А на лицах радость. Их привела сюда весть о победе под Москвой. Ждут своей очереди, чтобы записаться в партизанский отряд.

Иногда улыбки исчезают. Это когда кто-нибудь рассказывает о новых зверствах фашистов. Рассказы то скупые и точные, то многословные и сбивчивые, но все они страшные. Мы узнаем о лагере смерти в Освенциме, о массовых расстрелах, о душегубках. От этих рассказов леденеет кровь в жилах и испытываешь такую ненависть к врагу, что в глазах темнеет.

От пришельцев мы узнаем также очень важные данные: о размещении фашистских гарнизонов, о передвижениях войск.

Для нашего штаба выдалась трудная ночь. Нужно было побеседовать с каждым человеком, по возможности выяснить о нем все и тогда решить, можно ли доверить ему оружие, годится ли он для нелегкой партизанской жизни.

Я не раз задумывался над тем, как народ узнает о нашей Малой советской земле, как находит дорогу сюда, к Красной Слободе, затерявшейся среди дремучих лесов? Но так всегда бывало — об освобожденной партизанами территории люди узнавали за сотни километров от нее.

У партизан так уж повелось, что за линией фронта находится Большая земля. Там наша Москва, Красная Армия, там вся наша огромная страна, напрягающая все силы в борьбе с врагом.

А Малая земля — это где мы. Пусть она совсем небольшой островок во вражеском тылу, но это частица нашей Родины, ее передовой бастион, вынесенный далеко за линию фронта. Не всякий на карте сможет отыскать Красную Слободу. Но именно это глухое село стало с ноября 1941 года нашим партизанским центром. Здесь печатались листовки, из которых население узнавало о положении на фронтах. Сюда свозили оружие, собранное на недавних полях сражений. Восстановленное нашими доморощенными мастерами, оно в боевой готовности передавалось партизанам. Здесь работал партизанский госпиталь.

Дорогу в Красную Слободу за три месяца нашего пребывания здесь узнали тысячи людей. Но о ней знали и враги. Не раз с помощью предателей по тайным тропам в эту деревню пытались проникнуть каратели, но получали достойный отпор.

В Красной Слободе разрабатывались начальные формы партизанской борьбы, полностью оправдавшие себя и заставившие оккупантов покинуть этот район.

Еще месяц назад, я помню, на первой партизанской конференции на разъезде Нерусса мы спорили до хрипоты о значении наших ударов по административным центрам оккупационных властей. Наши споры были не о том — бить или не бить фашистов. Но некоторые партизанские командиры и руководители подполья пытались ограничиться лишь налетами на гарнизоны местной полиции и выступали против объединения отрядов для более сильных ударов по территориальным немецким комендатурам. Хотя все знали, что именно в руках этих комендатур сосредоточена вся оккупационная власть на местах, они руководят полицией и старостами, охраной жизненно важных объектов, в том числе железных дорог, организуют грабежи, насилия, убийства.

Победили в споре сторонники объединения сил. Жизнь доказала их правоту.

Наши удары силами объединенных отрядов по городу Трубчевску, районным центрам Суземке и Локтю заставили врага вывести полицию из всех деревень и стянуть ее к своим комендатурам, чтобы днем строить укрепления, а ночью охранять объекты.

Этот опыт мы используем и на Украине. Заставим и там немецких комендантов и их подопечных ежедневно и еженощно ожидать наших налетов. Мы создадим такую ситуацию, при которой фашистский комендант, желая сохранить свою комендатуру, а заодно и свою жизнь, вынужден будет требовать войска. Не получив их в достаточном количестве, он пойдет на другую меру — снимет охрану с некоторых важных объектов, и в первую очередь, что для нас особенно важно, с железных дорог, соберет вокруг себя всю полицию, бросив на произвол судьбы окрестные села. Оставленная врагом территория и станет нашим партизанским оперативным простором. Так было на Брянщине. Этого мы будем добиваться и на Украине…

— Ну что, Вася, едешь в Хинельский лес?

— Так точно!

— Задание получил?

— Выучил назубок.

— Документы?

— Получил. Только они липовые, товарищ командир, как вот эти кадушки.

Вася Волчков откидывает полог на санях и показывает свое добро. В свете луны поблескивают гладко обструганные бока бочек. Бондари Красной Слободы потрудились на совесть. У Волчкова на руках документ, сфабрикованный нашим штабом на бланке трубчевского бургомистра Павлова. Сия бумага удостоверяла, что Василий — местный торговец, пользующийся покровительством оккупационных властей.

Громко и задорно Вася расхваливает свой товар:

— Покупайте новые бочки! Хорошие бочки, граждане! Липовые бочки! Без сучка, без задоринки!..

— Получается, — одобряю я. — Молодец!

Василий стегает лошадь и лихо выезжает со двора. Долго смотрю ему вслед. Как-то кончится его очередная вылазка?

Захожу в комнату. Ларионов вскакивает, быстро застегивает воротничок гимнастерки, поправляет ремень.

— Сидите, — тихо говорю я.

В комнате сонное царство. Люди примостились кто где: на полу, на стульях. Около печки на полу, широко раскинув руки, спит Яремчук — наш прославленный диверсант. Целую неделю он ходил под Карачевом и вернулся сегодня ночью только после того, как ему удалось пустить под откос вражеский эшелон с техникой.

Под лавкой вижу Крыксина и моего ездового Петлаха. Петлах вдруг вскакивает:

— Я тут!

Этот насквозь гражданский человек удивительно быстро втянулся в нашу жизнь. Более исполнительного бойца не сыскать.

— Конь уже накормлен, товарищ командир, — докладывает он.

Петлах осторожно ступает через спящие тела, но тут же кого-то задевает.

— Что, не видишь, медведь, голова на дороге…

— А ты откати ее с дороги, — чуть шепелявя, огрызается Петлах.

Оглядываю людей. Исхудалые, серые лица. Устали хлопцы. Каждый шаг в последнее время достается нам все тяжелее. Только личико Лизы Поповой, как всегда, сияет девичьей свежестью.

На станции Хутор Михайловский жила семья железнодорожного кассира Попова. С первых дней войны старшая дочь Тамара ушла с армией. Дома оставались родители и младшие дети: Володя, Лиза и крошечный Виталий. К нашему отряду сразу же пристал четырнадцатилетний Володя Попов. Все наши попытки отправить мальчика к родителям ни к чему не привели. Володя стал пулеметчиком. Он сражался как взрослый и погиб как настоящий герой. После боя перед его пулеметом мы насчитали до сорока убитых фашистов. Признаться, мы страшились разговора с родителями: не уберегли их несовершеннолетнего сына. И вот однажды в штаб пришли мать и отец Поповы. Я и комиссар старательно готовились к встрече с ними и, честно говоря, так и не знали, какими словами их утешить. Но утешать и не пришлось. Старики Поповы привели к нам свою дочь Лизу и сказали: «Научите Лизу стрелять, пусть она убьет хоть несколько фашистов за нашего Володю, за муки всех наших людей…» Теперь Лиза была с нами…

У самого окна на лавке примостилась Муся Гутарева. Под большой шалью, уютно свернувшись клубочком, она положила голову на узелок. Ее темные волосы, обычно собранные пучком на затылке, сейчас рассыпались густыми прядями. Маленькие, чуть-чуть припухлые, красиво очерченные губы приоткрыты. Вздрагивают длинные ресницы под круто выгнутыми бровями. Вся она какая-то юная, безмятежная, ну прямо школьница. И только резкая складка у рта, которую и сон не может разгладить, говорит о том, как трудно этой девушке, каких неимоверных усилий стоила ей смертельно опасная разведка в Севске, сложная игра с Половцевым и полковником Шперлингом. А сейчас на ее долю выпадает новое испытание — поединок с сыном бывшего начальника штаба у Колчака полковником Сахаровым.

Муся Гутарева стала разведчицей с ноября 1941 года. Девушка была сиротой, никого из родных, кроме младшей сестры, не имела. Муся работала в паре с другим нашим замечательным разведчиком — Васей Буровихиным. Их разведданные всегда отличались полнотой и точностью. Это они разузнали, что в Локте обосновался штаб так называемой «национал-социалистской партии всея России», которую возглавляет некто Воскобойников, скрывающийся под кличками Инженер и Земля.

Наши разведчики выяснили, что это за партия, выследили, где помещаются ее главари. Обдумали, как лучше обезвредить это осиное гнездо. Когда разведка уже подходила к концу, гестаповцы схватили Васю Буровихина. Он погиб от зверских пыток, но враг ничего от него не узнал. В январе наши отряды совершили налет на локотскую районную комендатуру. Пресловутая партия и весь ее центральный комитет были ликвидированы.

Жалко будить Мусю. Но легонько трогаю ее за плечо. Прошу прийти в штаб.

Мы втроем: комиссар, Гутарева и я. Муся веселая, оживленная, хотя после сна голос еще слегка хрипловат и глаза щурятся от света лампы. Как обычно, докладывает сжато, точно, выделяя лишь основное, главное.

За эти две недели она побывала в Стародубе, Погаре, Трубчевске и Новгород-Северске. В Трубчевске узнала, что гестапо ищет Половцева, одного из организаторов «национал-социалистской партии всея России». Гестапо считало его своим агентом и вдруг узнало, что он одновременно служит английской разведке. Муся и Вася Буровихин по нашему заданию неоднократно встречались с Половцевым, вошли к нему в доверие.

— А знаете, в Новгород-Северске я снова с ним увиделась.

— Ты ему сказала, что его ищет гестапо?

— Нет, товарищ командир. Но он, видимо, и сам это чует. Чуть ли не героя из себя строит. Обрадовался моему появлению. Был очень оживлен, разговорчив. Я никогда его таким не видела.

— Что же он рассказал?

— В Севске новость: туда прилетал адмирал Канарис — начальник абвера, военной контрразведки Германии. Застал там переполох. После того как мы в Локте разгромили «партию всея России» во главе с Воскобойниковым, у немцев начались аресты и перемещения. Канарис все уладил. Полковника Шперлинга, горе-опекуна партии, перевели в Житомир.

По словам Половцева, в Новгород-Северске комендант Пальм рассказывал ему, что сейчас на всей оккупированной территории создана «полиция беспеки» и части СД. Командует ими генерал доктор Томас. Заместителем у него граф Смыслов, который еще в царской охранке занимался делами большевиков. Говорят, что генерал Томас получил особые указания от фюрера: любыми путями навести порядок на Брянщине.

Половцев сомневается, что Смыслов — настоящее имя. Скорее всего, это конспиративная кличка. Но об этом графе говорят, что он матерый разведчик. Смыслову подчинен полковник Сахаров, который должен формировать воинские части для борьбы с партизанами. Оба приехали сюда из какого-то Ровса. Только я, товарищ командир, так и не поняла, что это: город или учреждение?

Я уже знал, что Ровс — это организация. Еще во время боев под Киевом наш начальник штаба батальона Гриша Островский выведал о ней у одного пленного. Ровс — Русский освободительный военный союз — был организован в 1922 году в Париже великим князем Николаем Николаевичем Романовым. После князя на посту руководителя союза побывали многие — генерал Кутепов, потом Миллер, за ним Туркул и, наконец, фон Лемпке, который прочно обосновался в Берлине. Считая себя чистокровным арийцем, фон Лемпке подчинил эту организацию интересам фюрера и собрал в ней всю фашиствующую белогвардейскую шваль.

— Дальше, Муся, дальше! — в нетерпении тороплю разведчицу.

— Говорят, что граф Смыслов уже начал действовать: подготовил и выбросил шпионов к партизанам и за линию фронта. Вот и все, — как всегда, смущенно опустив глаза, закончила Гутарева.

«Вот и все»… Смотрю на Мусю и думаю, сколько смелости и сноровки потребовалось от девушки, чтобы собрать такие сведения в самом вражеском логове. Это под силу человеку, которым движет чистая, самоотверженная любовь к Родине. Мы начинаем разговор о новой разведке. Взвешиваем все «за» и «против». Богатырь просит Мусю подробнее рассказать о Сахарове.

— Он еще молодой. Полковничьи погоны получил за бои против республиканцев в Испании. Хвастается, что звание и награды дал ему лично сам Гитлер, а за борьбу с партизанами здесь надеется дорваться и до генеральского чина. Не зря ведь ему обещана всяческая поддержка: подбрасывают целую дивизию, сулят даже авиацию снять с фронта. Нет, что ни говорите, а игра с ним стоит свеч…

— Боюсь, Муся, этот волк может тебя раскусить, — не сумел комиссар скрыть своей тревоги.

— Я тоже думаю, лучше отвязаться от него… — поддерживаю Богатыря. — Не могу. Этого нельзя делать. Мне он доверяет, назначил встречу в Трубчевске. Если я не явлюсь, то мне вообще по этой земле не ступать. И сиди, Мусенька, дома и загорай на печке… Какой же я тогда разведчик? Нет, этого никак нельзя делать. — И все же лучше оставайся, — предлагаю я. — Переждем немного, посмотрим, как поведет себя Сахаров.

— Нет, товарищ командир, так мы только время потеряем. — Гутарева говорит очень убежденно. — Ведь я ему обещала выяснить, где партизанский штаб. Скажу так, как мы с вами уговорились: в лес пройти не смогла, всех задерживают партизаны, кругом строят укрепления, теперь, дескать, направляюсь к своей тетке в Стародуб, может, там что-нибудь разведаю. И действительно, — Муся улыбается, — все сделаю, чтобы установить связи с черниговским подпольем и партизанами.

Мы сообщаем ей, что начальник штаба отряда Боровика Ушаков с группой партизан тоже направляются на Черниговщину. Их задача та же самая: выяснение обстановки и связь с местными партизанами, а попутно — диверсии на железных дорогах.

— Вот это здорово! — радуется Муся. — Значит, друзья будут рядом.

Решаем, что с ней до Стародуба поедет Шеметов.

— Ты поедешь в Стародуб, товарищ Шеметов, отвезешь Мусю Гутареву.

— Будет выполнено, — с готовностью отвечает Шеметов. — Как говорится, бог троицу любит: мы уже в третий раз с ней на задание идем. Все будет в порядке!

В последнее время мы все чаще доверяем Шеметову подобные поручения. Высокий, плечистый, красивый, он производит впечатление даже на полицаев. К тому же по образованию инженер, настоящий интеллигент, умный, сообразительный, за словом в карман не полезет.

— Поедешь через владения отряда Чапая.

Чапаем партизаны прозвали своего командира Кошелева. Он очень похож на легендарного комдива. У него такие же рыжие усы, ездит он, как и Чапаев, на сером коне и обязательно при сабле. И вдобавок ко всему тоже Василий Иванович. Шеметов побаивался Кошелева. К этому были очень серьезные причины. Осенью 1941 года, когда фашистские каратели напали на Трубчевский район, Шеметов ушел к партизанам в отряд Кошелева. В Трубчевске он оставил свою семью — жену и двоих детей. Нужно заметить, что Шеметов был исключительным семьянином и боготворил свою, как он называл, «любимую троицу». И вот жену и детей немцы взяли заложниками.

Каратели согнали во двор МТС, что находилась за городом, сотни людей и осыпали их фосфором. В страшных муках люди тлели заживо. Заложникам сказали: смотрите, такая же участь ждет и вас, если не вызовете своих из лесу. Женщин и детей погнали на опушку. Партизаны слышали отчаянные крики:

— Папочка, выходи, заявись коменданту, а то всех нас побьют, сожгут на огне… Завтра первой будут жечь маму, потом нас…

Неистово кричала жена Шеметова:

— Шеметов, дорогой мой, выходи. Спаси нас…

И Шеметов не выдержал. Ушел из отряда, явился с повинной к коменданту. В знак благодарности немцы сразу же назначили его директором маслозавода. Но, кроме Шеметова, никто из лесу не вышел. Эксперимент не удался. Обозленный комендант велел привести Шеметова: «Завтра поведешь войска к партизанам».

Шеметов на это не пошел. Ночью, в стужу, в буран он увел семью за Десну. Укрылись в лесу. Теперь спасались уже и от немцев и от партизан.

Его долго искали. Вся немецкая комендатура была поднята на ноги. Не меньше усилий на поиски Шеметова затратили и партизаны: партизанским судом он был заочно приговорен к расстрелу, И вот однажды бойцы нашего отряда набрели на берлогу, где скрывался Шеметов. Вместе с семьей его доставили в штаб. Я мало разговаривал с женой Шеметова — смуглой, красивой женщиной, но из того, что успел услышать, понял, сколько мук довелось перенести ей и детям во дворе МТС.

С Шеметовым мы беседовали наедине. Государственный преступник! Он в полной мере сознавал свою вину.

— Меня никто не помилует. — Шеметов старался говорить спокойно, и ему это почти удавалось. — Если бы даже нашелся какой-нибудь заступник, то народ, партизаны не позволят меня оправдать. Мое преступление ничем не искупить. Но я должен рассказать, как все было. В ту страшную ночь я находился на посту один. В ушах все еще звенели голоса жены и детей, звали, молили о спасении. Если бы в ту минуту хоть кто-нибудь поговорил со мной, отвлек от этих чудовищных мыслей! Нет!.. Я был один с муками моей «любимой троицы». И я не выдержал. Бросил пост, ушел в город, сдался на милость немцев… Я знаю, что живу последние часы. И ни о чем не прошу, кроме одного. Пощадите, сохраните мою семью. Ради нее я пошел на все это. Пусть хоть они видят белый свет. Они очень много выстрадали, а без меня им вовсе будет нелегко…

Я всматривался в белое лицо Шеметова, в его горящие глаза. Он не рисовался. Я верил: в этот момент он меньше всего думал о себе.

Его увели. А мы сидели задумавшись. Да, здесь, на оккупированной врагом земле, подобное преступление должно караться только смертью. Но мы видели не только преступление. Видели огромную человеческую трагедию.

Снова конвойные привели Шеметова. В шубе, без шапки, он стоял перед столом. Капли пота, сшибая друг друга, ручейком стекали по щекам. В провалившихся за ночь глазах поселилось равнодушие: было похоже, что Шеметов находится уже по другую черту жизни. Единственный вопрос, который он нам задал, относился к семье:

— Скажите, товарищи… гражданин командир, перед смертью мне дадут возможность попрощаться с детьми и женой?

Рядом со мной сидел начальник штаба Илья Бородачев. Мы переглянулись. Я встал и медленно, тоном самого сурового судьи изложил все обвинения, которые мы обязаны были предъявить Шеметову.

Не последовало ни одного возражения. Мое «приказываю» прозвучало в абсолютной тишине:

-…Шеметова зачислить в головной отряд, во взвод Петракова, вооружить автоматом. Штабу отряда предоставить Шеметову возможность в боях с фашистами искупить совершенное им преступление перед Родиной.

Шеметов неотрывно смотрел на меня и продолжал стоять неподвижно. Бородачев первым подошел к нему, хлопнул по плечу:

— Ну, пошли к коменданту штаба, получишь оружие.

Шеметов словно прирос к месту, потом вдруг пошел не в дверь, а к стене, ударился об нее лбом и упал без чувств. И, только чуть придя в себя, судорожно зарыдал, как будто лишь сейчас понял, что такое жизнь и как она дорога…

Вот какой он, Шеметов. Сейчас, провожая его в дорогу, я строго наказываю:

— Будьте осторожны. Переночуйте в Ново-Васильевске.

— Все будет в порядке, товарищ командир.

— Вы не должны попадаться ни полиции, ни немцам. В случае неудачи берите все на себя. Муся должна быть вне подозрений. Даже смерть, Шеметов, не оправдает вас, если Муся попадет в руки фашистов.

Шеметов понимающе смотрит на меня и, как клятву, шепчет:

— Верьте, товарищ командир, я вас никогда не подведу. Никогда!

— Подождите, это еще не все. По приезде в Стародуб Муся сразу же исчезнет. Вы ее не ждите и о ней не волнуйтесь. С ней никаких лишних разговоров. Если она сочтет нужным что-либо передать, ничего не записывайте, дословно запомните, чтобы по возвращении могли подробно доложить.

Несомненно, обо всем этом с Шеметовым уже было переговорено, но я не мог не повторить, не напомнить ему об опасности.

Шеметов крепко пожал мою руку, еще раз поблагодарил за доверие, с улыбкой попрощался и, напутствуемый моим коротким «ни пуха ни пера», быстро вышел.

…У крыльца стоят нарядные сани. Оглобли закручены в новые завертки. В санках, выше козел, пучится мягкое суходольное сено, покрытое большим теплым одеялом. Рядом, все поправляя ладно пригнанную сбрую, ходит Шеметов, сопровождаемый Петлахом, который нежно поглаживает резвого буланого жеребца и что-то при этом нашептывает Шеметову.

В Красной Слободе едва пробуждалась жизнь, только-только занимался рассвет, когда юркие сани, на которых монументально возвышался Шеметов и почти утонула в складках одеяла Муся Гутарева, круто взяв с места, быстро скрылись за ближайшим поворотом.

Мне хотелось бы именно в этом месте, забегая несколько вперед, закончить свой рассказ о Шеметове.

Когда мы уходили на Украину, Шеметов остался в рядах трубчевских партизан. Он хорошо воевал. Ему доверили командовать взводом. Однажды его взвод, при котором находилась и семья Шеметова, был окружен фашистами. Партизаны отбивали атаку за атакой, отходя в глубь небольшого островка, затерявшегося среди болот. Но силы были неравны, и вскоре в живых остались только Шеметов, его жена и дети. Вражеское кольцо сжималось. А у Шеметова уже не оставалось патронов. Но тут раздалось партизанское «ура»…

Шеметов жив и сейчас. Этот так много испытавший человек по-прежнему живет в Трубчевске.

Ночью мы простились с гостеприимной Красной Слободой. На рассвете наша колонна вползла в последнюю деревню Российской Федерации Горожанку. Здесь наш начальник штаба Бородачев остается с двумя ротами и артиллерией, ждет от нас дальнейших сообщений, а мы с комиссаром, взяв с собой роту Кочеткова, направляемся в украинское село Гаврилова Слобода.

Взбираемся по заснеженному склону. После затянувшейся вьюги морозный воздух как-то особенно прозрачен. Под ярким солнцем снег играет алмазами, слепит глаза, а мороз беспощадно обжигает лицо и руки. Тяжело дышат кони в санных упряжках. Над всей колонной клубится пар. Подняв воротники, глубоко запрятав руки в рукава, съежились на повозках партизаны.

Я и Богатырь встревожены загадочной тишиной и безлюдьем. Ни одного человека вокруг в этой белой пустыне.

Подъем все круче. И хотя снег стал менее глубоким, кони впереди остановились. Сходим с саней, пробираемся вперед, за нами идут командир роты Кочетков и взводный Петраков.

На самом хребте возвышенности видим щит на двух столбах. На обеих его сторонах написано по-русски и по-украински: «Кто посмеет нарушить границу, будет убит».

Невероятно читать такое на рубеже двух республик. Бред, дикость…

Пока Богатырь и Кочетков с бойцами разбивают щит, Петраков прокладывает след на другую сторону перевала. Поскользнувшись, он падает. Когда поднимался, уперся во что-то твердое. Быстро разгребает снег. И вдруг кричит:

— Здесь трупы!

Перед нами окровавленное, заледеневшее тело человека. Рядом еще и еще трупы. Стиснув зубы, движемся по дороге, по которой, видимо, еще так недавно шли эти несчастные к своему мученическому концу. Что же ждет нас там, впереди? Невольно зарождаются сомнения. Может быть, стоило послушать товарищей, переждать с выходом на Украину? С ходу даю команду: «Надеть белые повязки!» Это означает, что дальше мы будем следовать под видом полиции. Наш план прост: не спугнуть местное начальство. Показалась Гаврилова Слобода. Низенькие домики затерялись среди высоких тополей. Над крышами синими струйками клубится дым, и эти струи словно удлиняют сизые, запорошенные снегом деревья. В центре на пригорке церковь, башенки ее причудливо вырисовываются на фоне светлого неба. Еще совсем недавно все партизаны мечтали скорее добраться до деревни, чтобы наконец отогреться в теплых избах и по-человечески позавтракать. Но теперь они предельно осторожны, и мысли о завтраке и тепле отошли на задний план. На окраине деревни бросаются в глаза отпечатанные типографским способом плакаты на заборах. Они предупреждают: «Все, кто укроет бандита (партизана), будут приговорены к смертной казни». Такие плакаты нам встречались и раньше, и они не останавливали ни партизан, ни наших добровольных помощников из жителей тех мест, по которым мы проходили. Но тут мы видим другой плакат. Это уже обещание: «Кто своевременно проинформирует комендатуру о появлении бандитов, будет вознагражден центнером пшеницы». У церкви скопление народа. Увидев вышедшую из ближайших ворот женщину с ведрами в руках, спрашиваю ее:

— Что у вас за праздник сегодня?

Женщина, увидев наши полицейские повязки, отшатнулась и только отрицательно покачала головой. Я более строго:

— Говорите же, что народ у церкви делает?

— Там староста пшеницу раздает.

Я ошеломлен. В мозгу молнией мелькнул только что виденный плакат, сулящий вознаграждение центнером пшеницы. Сколько же здесь удостоилось такой награды? Неужели в селе столько предателей?..

— Слушай, Захар, — громко говорю Богатырю, — расставляй полицейских, а я пойду к церкви. В старостате встретимся.

Почти бегом направляюсь к церкви. Но спохватываюсь: немецкие чиновники так не ходят. Они всегда нарочито медлительные — воплощение респектабельности и важности. В толпе меня заметили, стали оглядываться в мою сторону.

Надо действовать, пока никто не успел ничего заподозрить. Рычу во весь голос:

— Что тут происходит? Это что, грабеж? Кого грабите — великую немецкую империю?

Оглушительный окрик плюс моя шикарная шуба производят эффект. Образуется живой людской коридор, по нему я подымаюсь на церковную паперть. Вижу, что кое-кто, побросав мешки, кидается врассыпную.

В полутемной церкви у большой насыпи пшеницы за столом сидит тучный мужчина. Встречает меня пронизывающим взглядом. Мысль работает в одном направлении: сразу же, немедленно оглушить этого человека, не дать ему опомниться. Но я замечаю, что ни мой окрик, который безусловно донесся до его ушей, ни мое грозное появление не производят на этого здоровяка должного впечатления. Во всяком случае, никакого испуга не видно.

— Встать, подлец! — под сводами церкви мой голос, удесятеренный резонансом, грохает как выстрел.

Лицо старосты приобретает какой-то бурый оттенок, на щеках играют желваки. Он медленно поднимается со стула.

— Господин начальник, не имею чести знать, с кем я разговариваю…

— Как вы смеете! — перебиваю его.

Староста пытается что-то сказать, а я, не найдя ничего другого, неистово повторяю:

— Да как вы смеете!..

Вынимаю из кармана маузер и более спокойно спрашиваю:

— Вы всегда так встречаете начальство? Кто вам позволил задавать вопросы, предварительно не представившись?

— Пожалуйста, — почти в тон мне отвечает он. — Извольте, доложу. Я староста Гавриловой Слободы Фещенко. Могу ли я теперь, господин, узнать, с кем имею честь?

Ей-богу, в этот миг мне показалось, что с церковных образов на меня с ухмылкой смотрят все святые и полусвятые и ждут, что же я отвечу этому прохвосту. Но я не отвечаю, а разражаюсь новым приказом:

— Немедленно займитесь размещением моего полицейского отряда особого назначения. Надеюсь, мне не нужно повторять, что мои люди должны быть устроены в самых благоприятных условиях.

— Сию минуту приступлю к исполнению, — по-военному рапортует староста. Вынимает из стола связку больших ключей и шагает впереди меня. В этом крупном звере все масштабно: и ноги, и руки, и круглое откормленное лицо.

— С каких это пор и за какие такие заслуги вы посмели раздавать зерно, завоеванное кровью немецкой нации? — уже на ходу допрашиваю его.

— Зря горячитесь, господин начальник, — льстиво произносит Фещенко. — Зря волнуетесь…

- Мы воюем за вашу свободу, — не даю ему опомниться, — а вы тут казнокрадством занимаетесь…

— Не извольте такими словами разбрасываться, господин хороший, так ненароком можно и честного человека обидеть… — с достоинством парирует Фещенко.

- Так, может быть, это была галлюцинация у меня или вы со своей честностью все же соблаговолили за какие-то заслуги этих людей немецким добром одаривать?

— Никаких заслуг у этого сброда нет. Мы имеем данные, что из Брянских лесов сюда двигается банда Сабурова. — С каждым словом староста говорит все увереннее. — Вывезти пшеницу не можем, дороги нет. Посоветовавшись с комендантом, мы решили по центнерику выдать пшеничку населению, так сказать, авансом. Надеемся, наше не пропадет, а они, пока суд да дело, запачкаются об этот центнерик….

— А вам не приходило в голову, что эти-то ваши крестьяне пшеницу могут передать партизанам? Мы уже имели в своей практике немало таких примеров.

— Не извольте беспокоиться. И это предусмотрено. Под расписочку выдаем и только на хранение. А ведь каждый мужик знает, что за горсточку зерна можно и на груше поболтаться.

— Мне говорили, что тут проходит граница между Россией и Украиной. Как же партизаны могут ее перешагнуть? Разве эта граница не охраняется?

- Всякая бывает охрана. А у нас там стоит щит волшебной силы. Его не перешагнешь…

— Загадками говорите, Фещенко. Но у меня нет времени их разгадывать, — я снова начинаю раздражаться.

— Да никаких загадок, — Фещенко улыбается во весь рот. — Как задержим какого-нибудь прохожего, так и пускаем его в расход. А народ мигом слух разносит: кто границу перешагнул, тому здесь и каюк. Не поверите, господин начальник, но я сам убедился: невидимая охрана бывает сильнее самой видимой…

Внутренне содрогаюсь от негодования. (Я и сейчас удивляюсь, как удержался и не выпустил всю обойму моего маузера в его крутой лоб. Наверное, сдержала мысль, что из этоо мерзавца можно выудить еще не одно гподобное признание.)

— Так, говорите, насчет раздачи хлеба населению вас наш комендант надоумил?

Видимо, в моем голосе прозвучали нотки недоверия. Фещенко оскорбился.

— Не извольте сомневаться, господин хороший. Мы с комендантом совет держали. Это правда. Но идея моя. А вообще… Я здесь не для того в поте лица своего трудился, двадцать лет при советской власти под страхом смерти пребывал — верой и правдой служил великой Германии, чтобы сейчас меня недоверием казнили…

Мы уже подходили к зданию старостата, когда Фещенко огорошил меня еще одной новостью: оказывается, до войны он работал на пенькозаводе в городе Новгород-Северске, был коммунистом.

— Это ведь тоже уметь надо! — довольная улыбка кривит пухлые губы.

Я потрясен. Но продолжаю наступать:

— Слушайте, Фещенко. Вы начинаете меня смешить. Значит, немецкое командование доверило вам, бывшему коммунисту, пост старосты? Знаете, дорогой, я не привык играть в прятки. Ей-богу, вот иду и думаю: слушать ли дальше ваши бредни или расстрелять вас на месте?

Он резко поворачивается ко мне, я даже чувствую его жаркое дыхание. Невольно тянусь рукой к пистолету.

Фещенко, высокомерно улыбнувшись, ступает на крыльцо и широким жестом приглашает меня в дом. Дальнейшая наша беседа протекает уже за столом старостате, и она стоит того, чтобы о ней читатель узнал подробнее. — Вот вы сказали, меня расстрелять надо… А ведь даже вас за это, господин начальник, по головке не погладят. Фещенко большие заслуги перед господами немцами имеет.

- Если не секрет, эти заслуги вами заработаны на партийном поприще? — съязвил я.

— Да будет вам известно, что это самое широкое поле для такой деятельности, какой я занимался. Да знаете ли вы, что я, да, именно я, один Фещенко, посадил в тюрьму не одного партийного активиста…

— Как же это вам удалось?

— Фещенко не сидел без дела. И все время в движении пребывал. Сядет, бывало, на поезд, совершит маршрутик и на каждой станции по анонимочке в ящик опустит… Больше семисот анонимочек насочинял да отправил. И все начальство, а потом эти начальнички выкручивались. Да не всем удавалось, кое-кто и в тюрьме оказывался.

Вскакиваю, грохаю кулаком по столу.

— Вы что, долго будете, Фещенко, мне голову глупостями забивать? Неужели вы думаете, я поверю, что какими-то анонимками можно упечь человека в тюрьму?!

На лице старосты блуждает ироническая улыбка.

— Простите, господин начальник, но вы, видать, долго в Европе задержались, потому не знаете здешней жизни. А тут было принято: дыма без огня не бывает. И если поступил сигнал, пусть анонимный, будьте покойны, без внимания его не оставят. Между прочим, анонимочки и сейчас должны сослужить нам добрую службу. — И Фещенко доверительно сообщает мне, что ему удалось забросить письма подпольщикам Трубчевска и предупредить, что среди партизан действуют провокаторы Волчков и Кенина.

- Это кто такие? — как можно равнодушнее спрашиваю я.

— Большевистские выкормыши, вот кто это. Но вы увидите, как партизаны сами их укокошат. И пикнуть в свое оправдание ничего не успеют…

— Может быть… Хотя, честно говоря, даже поверить в такое трудно… Неужели так бывало? Бывало и будет. Пока действует пословица: «Дыма без огня не бывает»…

Ох, как у меня зачесались руки! Хорошо, что в этот момент появился Захар Богатырь. Он быстро включился в разговор:

— Боюсь, господин начальник, что Фещенко вам, как говорят русские, арапа заправляет. Ну пусть назовет хоть одну фамилию арестованного по его анонимкам партийного активиста, а мы потом проверим, так ли это?

Фещенко снисходительно улыбнулся. И назвал с десяток фамилий и среди них — Таратуто, который тогда был директором пенькозавода.

Фещенко, довольный произведенным впечатлением, спокойно отвечает на вопросы Богатыря. Оказывается, в селе скрываются два коммуниста. Им до поры до времени комендант Пальм разрешил сохранить жизнь.

- Пусть еще поживут немного, — закуривая, говорит Фещенко, — комендант правильно рассудил: где есть хоть один коммунист, там обязательно будет и организация.

— Да какая тут может быть организация, — подключаюсь я к разговору, — если здешнее украинское население полностью поддерживает немецкие порядки?

- Я вижу, господа, вы сюда недавно прибыли. Что русские, что украинцы — одно… Фещенко зло выругался. Извинившись, добавляет: — Живу как на вулкане, каждый день могу получить пулю в спину. Не ценят заслуг Фещенко, не ценят… Просил коменданта прислать гарнизон солдат. Обещал, да все тянет с этим. Так и обещанной награды не успеешь получить…

— Мы вам поможем в этом, Фещенко. Ускорим приход гарнизона. Сегодня же поговорим с Пальмом.

Наше обещание действует ободряюще.

— Что вы думаете делать с этими коммунистами? — Что прикажете, господин начальник.

— Я думаю, пора с ними кончать. Сейчас же арестуйте их. Соберите всю полицию и приведите сюда ко мне.

Фещенко вскакивает и с видимым удовольствием бросается выполнять приказание. Мы с Богатырем быстро договариваемся, что он с нашими людьми займет соседний домик, куда я буду поочередно направлять полицейских на «инструктаж». Вскоре Фещенко и старший полицейский, подталкивая прикладом, ввели в комнату пожилого человека. Я тут же старшего полицейского направляю в распоряжение моего заместителя. Стукнув каблуками, он в последний раз откозырял начальству. В соседнем доме его ожидали наши хлопцы во главе с Богатырем.

Задаю вопрос арестованному:

— Фамилия?

— Синицкий.

— Коммунист?

На меня устремлен ненавидящий взгляд:

— А вы что, не знаете?

— Знаю. Но могу и усомниться. Это от вас зависит.

— Можете не сомневаться. Член партии большевиков с девятьсот пятого года.

— Где ваш партбилет?

— А ты мне его давал, сволочь? А еще русский человек…

Всматриваюсь в его горящие презрением глаза и понимаю, что это не подставное лицо. Закуриваю и предлагаю закурить Синицкому.

— Вот за это спасибо, — коротко благодарит Синицкий. — Если позволите стакан воды, вторично скажу спасибо. А дальше делайте что хотите, только не мучайте и не тяните со смертью. Будьте хоть в этом человеком.

Синицкий не успел закурить и сильно закашлялся. Нетрудно догадаться, что у этого худощавого пожилого человека с легкими дело обстоит неблагополучно.

Заглядываю в окно. Во дворе два полицейских вводят второго арестованного. Фещенко поспешил им навстречу.

Осмотревшись, замечаю, что угол комнаты отгорожен какой-то старомодной ширмой. Беру Синицкого под руку и шепчу:

— Идите за ширму. И сидите молчком. Никаких признаков жизни. Слышите, никаких признаков!..

Ширма еще не перестала дышать от прикосновения Синицкого, как верзила Фещенко и двое полицаев втолкнули второго арестованного, который назвался Кобяковским.

— Видите, какого молодого большевика я вам доставил, — со слащавой улыбкой на лице говорит Фещенко и добавляет: — Остальные полицейские прибыли в распоряжение вашего заместителя.

— Хорошо, господин староста, — одобряю я. — Люблю оперативность, коллега. Этих двух тоже направьте туда же.

Фещенко незамедлительно выполняет мой приказ и, вернувшись, удобно усаживается за стол.

— Коммунист? — спрашиваю Кобяковского.

Кобяковский стоит бледный. Руки сжаты в кулаки. Внимательно смотрю на него и вижу, как мелкая дрожь пробегает по его лицу. Пауза затягивается.

— Сколько лет в партии?

— Всю свою сознательную жизнь, — он говорит глухо, но внятно.

И вдруг я чувствую, что не могу больше продолжать эту тяжелую игру. Выхватываю из колодки маузер. Фещенко услужливо подскакивает ко мне:

— Господин начальник! Зачем вам руки пачкать? Это мы сами сделаем с превеликим удовольствием. Не извольте беспокоиться: справимся. Не надо пачкать пол этой большевистской кровью…

Как я держал маузер за ствол, так и съездил им по щеке Фещенко. Он падает на пол, хватается за щеку. Орет:

— Господин начальник, господин начальник, что вы делаете?

— Какой я тебе господин начальник, фашистская гадина! — Моей ярости уже нет границ. — Я Сабуров! А ты, значит, коммунистов выдаешь, анонимные письма пишешь, кровавые границы устанавливаешь?..

Из-за ширмы, цепляясь за стену, выходит Синицкий. Ошеломленно переводит взгляд с меня на Кобяковского и на Фещенко. А Кобяковский замер, закрыв ладонями лицо.

Лицо Фещенко стало фиолетовым, глаза округлились от ужаса. Он что-то шепчет. До меня доносятся только последние слова:

— Кого бог лишает разума, того он лишает и жизни. Сыграл Фещенко в ящик…

Вскоре мы простились с жителями Гавриловой Слободы. Узнав, что мы партизаны и что мы расквитались со старостой и полицейскими, украинцы окружили нас своим вниманием и теплотой. С нами уходили Синицкии и Кобяковский, ставшие потом нашими замечательными партизанскими товарищами. Синицкий не дожил до победы. Совсем больным мы отправили его в Москву, в партизанский госпиталь. Он умер от туберкулеза. Кобяковский жив-здоров, работает в Киеве в Центральном Комитете Коммунистической партии Украины.

Мы возвращались в отряд, удовлетворенные результатами своей вылазки в Гаврилову Слободу. Нас горячо обрадовала первая добрая встреча с украинским населением. В наши ряды влились два новых коммуниста, которых нам удалось спасти от верной смерти. Мы узнали, откуда исходили анонимки, порочившие наших боевых друзей Марию Кенину и Василия Волчкова. И наконец, мы очистили нашу землю от предателей, воздав по заслугам и Фещенко и его полицейской своре фашистским наймитам.

Случай в Гавриловой Слободе мне запомнился на всю жизнь. Мне и после войны неоднократно доводилось сталкиваться с анонимными письмами. Страдали от них другие, немало пережил и я сам. И всякий раз, когда очередные комиссии, проверявшие анонимки, доискивались в них правды, я видел перед собой наглое лицо фашистского агента Фещенко и слышал его слова, полные цинизма: «Дыма без огня не бывает…» Если даже на минуту допустить, что некоторые анонимные письма таят в себе какие-то правдивые сведения, то все равно я считаю, что вообще в нашей советской действительности анонимки не могут и не должны иметь общественной почвы.

Даже относительная польза от того, что какое-то анонимное письмо вдруг по сути окажется правдой, не может в основе своей равняться с тем огромным социальным злом, которое несут в себе эти письма, подчас доставляющие многим людям тяжелые моральные потрясения.