Симон-отступник

Отплытие в Зару

Одеяла, кожаные подушки, набитые соломой тюфяки, бочки с пресной водой, сундуки с припасами – копченой свининой, вялеными говяжьими и свиными языками, копченой и сушеной рыбой, сухарями двойной и тройной закалки, сухими яблоками – все это было горой навалено на пристани. Симон оставил возле своих богатств повара и двух пехотинцев, о которых доподлинно знал, что те не станут воровать даже от голода, и вместе с одним рыцарем (его звали Алендрок де Пэм) отправился к причалу – выяснять, на который из кораблей ему можно погрузиться.

После долгих перебранок и хождений от одного плавучего гроба к другому (не все венецианцы хорошо понимали речь франков, особенно когда не хотели), нашелся один венецианский комит, который крикнул:

– Мессир де Монфор! Сюда!

Симон поднялся по крутой шаткой лесенке на палубу, с сомнением оглядел белые пятна, оставшиеся от плохо отмытой блевотины. Комит (так называл себя тот венецианец, имелся еще патрон судна, жирная ленивая образина) закивал в ответ на отрывистые вопросы Симона и принялся показывать стойла, постоянно о чем-то спрашивая. Венецианец выпаливал огромное количество полупонятных слов и все время лапал Симона за плечо, требуя ответа. Симон осмотрел стойла: да, здесь хватит места для его лошадей. Комит замахал ему рукой, теперь уже сердясь на проволочку и торопя.

Симон спрыгнул на землю, не слишком доверяя лесенке, и крикнул конюху, чтобы заводил лошадей. Кони пугались и шарахались, но конюх, заводя их по одному, ловко успокаивал их. Стойла были устроены на корабле таким образом, что лошади – а их уместилось здесь девятнадцать – висели в них в кожаных лямках, лишь слегка касаясь копытами палубы и царапая подковами доски настила. Конюхам (их у Монфора было трое, все немолодые, весьма искусные в своем деле люди) было велено устраиваться неподалеку от стойл.

Сундуки с продовольствием и бочки занесли на нижнюю палубу. Погрузка тянулась бесконечно долго из-за бестолковой суеты и путаницы, неизбежно возникающей при такого рода делах. Одну бочку уронили и разбили. Человек, допустивший эту оплошность, нашел глазами Симона и помертвел: граф видел. Симон же нетерпеливо махнул ему рукой, чтобы продолжал работу.

Занесли также четыре большие клетки с насестами, где отчаянно кудахтали перепуганные курицы. Симон закупил их в Венеции на последние деньги, не желая, чтобы из-за отсутствия живого мяса среди его людей начались болезни, от которых выпадают зубы, так что молодой человек становится подобен дряхлому старцу. Этот совет дал ему еще во Франции один тамплиер, который не раз ходил в Святую Землю и многому научился у сарацин.

Корабль наполнился шумом; негде было свободно шагу ступить – везде носили грузы, устраивали себе временное жилье на все время плавания, спорили и бранились между собой и венецианскими галиотами и комитом.

Судно было огромным, широким, с множеством палуб и надстроек, что делало его похожим на плавучий муравейник. В носовой и кормовой части корабля громоздились две башни, на которых соорудили дополнительно навесы и установили два копья с флажками, чтобы бело-красный двухвостый леопард Монфора оповещал без слов о том, кто плывет на этом корабле. Башни были сделаны таким образом, что выступали вперед и назад, как бы высовываясь за пределы судна, удлинняя его.

Внизу имелась палуба, где разместились пехотинцы, прислуга и дешевые шлюхи (желтоволосую девицу Симон взял к себе, чтобы она не набралась вшей).

Выше этой палубы была еще одна, по которой ходили, а еще выше – помост, где по обеим сторонам имелись помещения для знатных и состоятельных господ. На крыше этих помещений были воздвигнуты ограждения с узкими бойницами (угадайте, для чего бойницы), так что вся верхняя палуба превращалась в подобие большого двора, со всех сторон окруженного постройками, вроде тех, которые можно увидеть в зажиточном крестьянском хозяйстве. Над этим двором можно было натягивать парусину, чтобы защитить людей от дождя и ветра, – эта мера была бы весьма кстати, ибо мы пустились в плавание в начале октября, да вот незадача: парусины на нашем корабле не хватило. Не то пропили, не то порвали еще в прошлых плаваниях. Впрочем, мы так спешили отплыть и так радовались тому, что выступаем, наконец, в поход, что не обратили на это внимания, и потом мокли под дождем или дрожали под порывами холодного ветра.

Таких кораблей, как наш, было в гавани великое множество, и если бы я не видел их собственными глазами, то никогда бы не поверил, что возможно такое скопление в одном месте столь большого количества прекрасных оснащенных для похода кораблей.

Рядом с нами грузили на транспорты лошадей, заводя их в трюмы по перекидному мостику через дверцы в кормовой части. Шум стоял нестерпимый. Младший пилот нашего корабля громко переругивался с таким же пилотом соседней галеры. Ему кричали какие-то дерзости и обидно смеялись.

Длинные венецианские галеры, казалось, трепетали от нетерпения выйти в море. Их было много, и дюк снарядил их за свой счет – из любви к Богу, как он сообщил. Галера самого дюка была выкрашена красной краской. На корме, где с превеликими удобствами помещался сам дюк, раскинули, наподобие шатра, красный балдахин, шитый золотом.

Корабли расцветились флагами, выставленными на башнях кормовых надстроек. Один за другим поднимались латинские паруса, белые с красными или черными крестами. На большинстве кораблей, в том числе и на нашем, были две мачты, стоявшие довольно близко одна к другой. На верхушке каждой мачты была приделана особая корзина, где, как птица в гнезде, сидел наблюдатель, а при случае мог поместиться и лучник.

Пилоты засели на корме. Их было двое, старший и младший. Они ловко управлялись с двумя длинными веслами, которые позволяли им направлять корабль по нужному пути.

На кормовой надстройке башни мы вывесили свои щиты, обратив их гербами наружу. И на всех других кораблях рыцари поступили точно так же.

Паруса наполнились ветром, потянув корабли за собой, подобно тому, как беспокойная душа увлекает тело в дальние странствия. Заиграли трубы, загрохотали барабаны. Поднявшись на башни, бывшие с нами клирики (а их насчитывалось немало) запели громкими голосами:

Хвала Духу Святому, Утешителю, разнеслась далеко над всем нашим флотом, и таким великолепным зрелищем предстал он нашим глазам сейчас, развернутый во всей своей красе и шири, что у многих выступили слезы. И повсюду вторили пению наших клириков и простые пехотинцы, и слуги, которые больше кричали или подвывали от восторга, и знатные сеньоры. Симон петь не умел и только проговаривал слова, шевеля губами почти беззвучно: