Симонов и война

А. А. Суркову

Я очень огорчен длинным синодиком замечаний по моим стихам. Почти со всеми ими я не согласен — и по существу, и принципиально. Нельзя в каждом издании бесконечно что-то менять. Шесть изданий я заплетал ноги под скамейкой, а на седьмом нельзя их заплетать. Почему? На восьмом же я восстановлю это опять.

Или четыре издания — «Россия, родина, тоска…». Мне это нравится. Что же, я в пятом издании выну «тоску» и вставлю «широка» или «узка»? Но в шестом я опять вставлю «тоска». Получится игра в прятки. Мне кажется, не стоит этого делать.

По поводу стихов снимаемых — ну что же, я согласен и с «Фотографией», и с «Квартирой». Что же до «Амундсена», то перечел его внимательно и совсем не понимаю, почему надо снимать. Абсолютно не понимаю. Спорить не хочу, но и переименовывать «Амундсена» в «Седова», чтобы не преклоняться перед Западом, тоже не хочется. Фамилия у старика действительно была иностранная, ничего тут не поделаешь. А существо стихотворения, конечно, о том, что нельзя успокаиваться, надо вечно бороться, двигаться вперед. И мне кажется, это абсолютно совпадает и со всем общим ощущением книги, и с нашим ощущением жизни, и вообще, и в частности сейчас. В общем, я бы на твоем месте не выбрасывал это стихотворение, а там как знаешь, решай сам.

Что касается остальных поправок, то я с ними не согласен, ни с одной, кроме того, что выкинул строфу насчет «непохороненных детей».

«Странней» — можно сказать.

«Нас кверху приподняли ноги», — не вижу, почему это нужно менять; по-моему, можно сказать.

«В честь редактора названной кем-то из нас Ортенбургом», — тут я прошу пойти мне навстречу, потому что я просто хочу это стихотворение включить. В целом я его люблю. Посвящено оно человеку, которого я тоже люблю, и я хочу это так оставить.

В «Мурманских дневниках» замечание о четверых мужчинах не понимаю. Тут идет речь о папанинцах, которых именно четверо, а не 3, и не 0, и не 2.

В стихотворении «Атака» дата стоит, как и во всех остальных стихотворениях.

Под «Безымянным полем» стоит дата — июль 1942 год. С точки зрения логической, можно и верно включить строфу о Гражданской войне, но я сейчас не могу вписывать сюда этого, потому что это стихотворение уже как-то очень отошло в прошлое от меня. Писалось оно сразу, под влиянием знаменитого июльского приказа, и к этому я не могу возвращаться.

В стихотворении «Слепец» — «Сама Россия осенила крестом калеку в забытьи» — не хочу выбрасывать, это мне нравится. Совершенно верно, кстати, что оно написано в том же поэтическом ключе и с теми же образами, что и — «Ты помнишь, Алеша…»; это, я бы сказал, даже как бы парные стихотворения. По мне, будь хоть два креста. Если редакцию это категорически не устраивает, пусть снимает все стихотворение.

В стихотворении «Три брата» единственно, что я могу сделать — поставить вместо даты напечатания дату написания: 1942 год, чтобы чувства стихотворения были понятней.

А убирать слово «тоска» не хочу. Бывала тоска иногда, тем более что стихотворение-то вовсе не о тоске, а о мести.

«Идем, не прячась непогод» — мне нравится: это в стиле стихотворения.

Стык «где, нас уставши ждать» ничуть не хуже тысяч стыков других стихов, моих и чужих.

Слово «окровавлен» мне нравится именно с неверным ударением. Может быть, я ошибаюсь, но как раз в этом — колорит стихотворения и что-то чуть-чуть былинное.

В стихотворении «У огня» слова «в грузном» и «грозном» поставлены рядом нарочно.

В стихотворении «Дружба» поправляю: вместо «готовясь» — «готовый».

Не знаю, почему нельзя сказать «порешить» в строке, где речь идет о танке, как о живом существе.

Соображения насчет героя и богатыря вовсе не понимаю. Это же есть поэтический ход стихотворения. Конечно, он был героем-богатырем. Именно стихотворение на том построено, что через отрицание внешних шумных слов говорится о сути героизма. Может быть, битва за тело Гектора, а может быть, просто дождливая ночь, в которую ординарец вытаскивает труп своего командира с ничейной земли. В стихотворении как раз и есть мысль о простом и непосредственном понимании, ощущении героизма.

Вот и всё.

Прошу тебя учесть мои соображения и оставить книжку стихов, так, как она есть сейчас.

Если же ты с чем-то уж категорически и абсолютно не согласен — созвонимся и будем снимать еще стихи. Ты же сам знаешь, что в таких случаях легче снять даже любимое стихотворение, чем писать, как я говорил тебе, «узка» вместо «тоска».

Жму руку. Константин Симонов.

Л-ну

получил Ваше письмо и стихи. Во-первых, мне показалось по этому письму и стихам, что у Вас есть поэтическая жилка и Вам надо пробовать писать.

Во-вторых, по существу дела. Вы упрекаете меня за стихотворение «Политрук», по-моему, упрекаете несправедливо. Я пишу в нем то, что думаю, а если думаю сейчас о Сталине иначе, чем я думал в 41-м году, то я не чувствую себя виноватым в этом. Я вовсе не стыжусь того, что в 1941 году написал с фронта, из Заполярья, в «Красную звезду» стихи начинавшиеся словами «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?» Я писал их искренне и глубоко верил в этого человека. Но сейчас я, зная всю ту меру ответственности, которая лежит на Сталине и за разгром наших военных кадров в 1937–1938 годах, и за связанную с этим разгромом неполноценную подготовку к войне, и за то, что война оказалась внезапной, хотя она могла не быть внезапной, если бы не его слепая вера в собственную правоту и полная глухота ко всем предупреждениям, — сейчас, зная все это, я не могу без горечи думать и о своем тогдашнем отношении к Сталину, и о своих тогдашних стихах, написанных о нем. Я не стыжусь их, но думаю о них с горечью. Эта горечь, это ощущение трагедии, связанное в нашей истории с именем Сталина, человека очень большого, но в то же время и очень страшного, заставляет меня сейчас писать так, как я пишу. Именно так я написал своего «Политрука», именно так написал свою последнюю книгу «Живые и мертвые».

Вычеркивать Сталина из нашей истории невозможно и неправильно. Отдавая ему в истории то место, которое он в ней действительно занимает, мы обязаны в то же время оценивать его действия с учетом всего того, что мы о нем знаем. А знаем мы о нем необыкновенно много тяжелого, а может быть, узнаем и еще больше.

Жму Вашу руку.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Левину Л. И.

Я с большим интересом прочел Вашу книгу о Луговском. Посылаю Вам для сведения копию отзыва, который я послал в «Советский писатель». Хочу Вам написать об одном моменте, о котором не хотел писать в официальной рецензии издательству. Но, может быть, Вам стоит подумать об этом.

Вы, по-моему, очень хорошо, тактично и достойно сказали о периоде Великой отечественной войны в творчестве Луговского. Это был очень тяжелый для него период, и хорошо, что в книге сказано о нем кратко, честно и достойно, без всего лишнего и привходящего, но может быть, Вам пригодится одно мое соображение, которое хочу изложить Вам.

Я, как и многие из поэтов моего поколения, близких Луговскому и очень любивших его, тяжело пережил его собственную драму военных лет. Мы ждали другого, ждали, что это будет один из самых сильных и мужественных голосов нашей поэзии в эту тяжкую годину, ждали мы и личного мужества, ждали, что уж кто-кто, а «дядя Володя», как мы звали тогда Луговского, — пройдет всю войну с армией.

Этого не случилось. У каждого из нас возник вопрос: «Почему?» И под влиянием этого вопроса мы даже помимо собственной воли с горечью переоценивали кое-что и в прошлом — рассказы о Гражданской войне, о басмачестве.

Представление о Луговском, как об учителе мужества, поколебалось. Вернее, то, что он говорил, осталось в сердце, но представление о личности, стоявшей за этими верными, мужественными словами, заколебалось.

В первых числах августа 1941 года я, после возвращения с Западного фронта и перед поездкой на Южный, провел около недели в Москве. У меня был приступ аппендицита, и я лежал на квартире у матери. Однажды днем позвонили, мать пошла открывать, долго не возвращалась. Потом в комнату, где я лежал, вошел человек, которого я в первую минуту не узнал — так невообразимо он переменился: это был Луговской, вернувшийся с Северо-Западного фронта.

Он страшно постарел, у него дрожали руки, он плохо ходил, волочил ногу и вообще производил впечатление человека, только что перенесшего какую-то ужасную катастрофу, потрясенного и морально, и совершенно выведенного из строя физически.

Он сказал, что он заболел на фронте, что ужасно себя чувствует что, видимо, придется ложиться в больницу. И в том, что он действительно болен, не могло быть никаких сомнений, — их у меня и не возникло… Я видел, что Луговской тяжко болен физически, но я почувствовал — не мог этого не почувствовать — меру его морального потрясения.

Я видел на фронте таких потрясенных случившимся людей, я видел людей, поставленных на грань безумия обрушившимися на них событиями и даже перешедших эту грань. То, что это могло случиться с человеком, меня не удивило, меня потрясло, что это могло случиться именно с Луговским. Это совершенно не вязалось для меня с тем обликом, который складывался до этого в моем сознании на протяжении ряда лет. В то же время я понимал, что Владимир Александрович болен физически, и о том, чтобы в таком состоянии возвращаться на фронт, — не может быть и речи.

Мы посидели и поговорили два или три тягостных часа, через два или три дня я уезжал на фронт и не видел Луговского вплоть до января 1943 года.

В Ташкенте, когда я его увидел снова, он был уже не в таком ужасном физическом состоянии, как в Москве, но все-таки производил впечатление человека больного и сильно физически ослабевшего. Мы не говорили об этом, но я ощутил, что он испытывает чувство душевой вины за то, что он здесь, в Ташкенте, а не на фронте. Он был и рад увидеть меня, как одного из своих учеников, и в то же время его тяготило, что эта встреча со мной происходит в Ташкенте.

Я говорю это не в осуждение Луговскому, я видел многих и многих людей из нашей среды, которые вполне могли быть на фронте, но сидели в эвакуации, и нисколько этого не стыдились, и не испытывали ни малейшего чувства неловкости. Луговской, в противоположность им, был в то время человеком с израненной совестью, он говорил, несколько раз возвращаясь к этому разговору, что вот немножко подправится, лучше себя почувствует и попросится на фронт, непременно поедет, может быть, даже летом или весной. Это были вполне искренние слова, он действительно хотел превозмочь что-то не только физическое, но и душевное, и поехать. Но, очевидно, превозмочь этого так и не смог.

Он понимал, что он, Луговской, должен быть на фронте, он помнил все свои книги, все свои стихи, все свои разговоры о мужестве, все, что он нам говорил и читал. Он помнил это и терзался, и эти душевные раны его были так очевидны, что у меня тогда, при встрече, не возникло ни на секунду желания посыпать их солью.

Мне думается (думается уже сейчас, тогда, в 1943 году я об этом не думал), что труд, над которым он запоем сидел тогда, труд над «Серединой века» — был необыкновенно важен для него. Это была не только творческая необходимость, но и жизненная, это было оправданием своего существования на земле — там, вдали от фронта, в эвакуации. Я думаю, что именно эти поэмы, то, что он писал их тогда, — именно это не дало ему тогда до конца сломаться, именно это вывело его обратно в большую жизнь, к большому, последнему предсмертному взлету.

Когда сейчас, много лет спустя, читал Вашу рукопись, раздумывая над судьбой Луговского, я еще раз пытался понять — почему так вышло у него с войной, — у меня возникает такой ответ на этот вопрос.

Многие люди не представляли себе, чем будет эта война, да и просто не представляли, что такое настоящая, страшная, большая война, страшная даже помимо того, что они беспощадно били нас. На многих и многих людей, в том числе и писателей, война чрезвычайно, особенно тяжко обрушилась потому, что они ее себе не представляли. Но, мне кажется, что с Луговским дело обстояло еще сложнее.

Он никак не представлял себе войны. Никак. Но внутренне, в течение многих лет, приучал себя считать, что он представляет себе, что такое война. Я убежден, что он по-настоящему не видел Гражданской войны, не видел боя, не видел крови, не видел настоящего страха. Представления юности были общие, отдаленные, романтические. Но он внутренне, через стихи, как-то убедил самого себя, что он участник этой войны, что он видел всё — кровь, пот, страдания, ужас. Я думаю, что и в Средней Азии борьба с басмачеством коснулась его только в каких-то поверхностных восприятиях. Я думаю, что и там он не видел крови и смерти.

То же самое надо сказать и о Польском походе. Там и пережить что-либо подобное было вообще невозможно.

Так сложилось в жизни. Но наперекор этому Луговской упорно стремился убедить себя, что он вполне приготовлен к войне, что он не может не быть приготовленным к ней. К такому стремлению убедить себя в этом толкало его многое: и сложившаяся поэтическая биография, и отношения с людьми, и то положение учителя мужества, которое занял по отношению к молодежи, и то внутреннее ощущение предгрозья, которое у него, конечно же, было, и было в очень сильной степени…

И вот на человека, совершенно не приготовленного жизнью и биографией к войне, к большой крови, но уверявшего самого себя, что он вполне готов ко всему этому, — обрушилось все то, что обрушилось на него на Северо-Западном направлении. Из-за ложного самоощущения своей готовности к войне, он испытал удар еще большей силы, чем другие, откровенно не готовые к войне люди.

Во всяком случае, мне лично кажется, что в этом лежит одна из причин той страшной силы потрясения, которая буквально одним ударом и очень надолго вывела его из строя.

Если некоторые мысли, высказанные здесь, покажутся Вам имеющими отношение к делу и поэтому небесполезными, — я буду искренне рад.

Жму Вашу руку.

Уважающий Вас Константин Симонов.

В редакцию Гослитиздата

Я внимательно посмотрел все те места в своих романах «Товарищи по оружию» и «Живые и мертвые», на которые вы просили меня обратить внимание, перед тем как печатать второй завод этого двухтомника. Я как автор этих книг по здравому размышлению не вижу никакой необходимости вносить в них какие бы то ни было изменения. Поэтому прошу вас печатать второй завод точно по тексту первого завода и, естественно, как автор сейчас, так же как и раньше, всецело принимаю на себя полную ответственность за каждое слово, написанное мною в обеих этих моих книгах.

Собственно говоря, сказанным можно было бы и ограничиться. Но так как этот вопрос имеет еще и принципиальную сторону, хочу кое-что добавить к сказанному.

Все места в обоих романах, на которые редакция обратила мое внимание, связаны с упоминанием фамилии Сталина, а одно место — с упоминанием фамилии Ворошилова.

Начну с этого последнего частного случая. Фамилия Ворошилова упомянута в романе «Товарищи по оружию» в связи с тем, что именно он, как тогдашний нарком обороны, делал в 1939 году доклад на сессии Верховного Совета об изменениях в Законе о воинской повинности. Какие бы тяжелые ошибки ни совершил Ворошилов как в давнем, так и в недавнем прошлом, на мой взгляд, это вовсе не требует механического вычеркивания его фамилии в тех случаях, когда ее упоминание необходимо в связи с теми или иными реально имевшими место историческими фактами.

В романе «Товарищи по оружию» несколько раз говорится о Сталине тоже в связи с реальными историческими фактами, имевшими место в 1939 году (прием слушателей военных академий, интервью с Роем Говардом, халхингольские события). Все эти упоминания (так же, кстати, как и упоминание в одном не замеченном вами месте фамилии Молотова, ведшего переговоры с японским послом Того), являются в романе «Товарищи по оружию», как это нетрудно заметить, чисто фактическими упоминаниями, отражающими историческую действительность того времени. У меня, перерабатывающего этот роман в прошлом году для нового издания, не было ни малейшего желания без нужды упоминать имя Сталина или другие имена, о которых я сказал выше. Но я не считаю нужным и правильным вычеркивать имя Сталина там, где было исторически необходимо его упомянуть. Я не считаю нужным и правильным делать это и сейчас. Роман о событиях 1939 года без упоминания имен Сталина там, где в этом есть историческая необходимость, выглядел бы странно и глупо.

Еще большее удивление вызвали у меня те места, на которые редакция обратила мое внимание в романе «Живые и мертвые». Роман этот, начатый в 1955 году, в основном был написан мною после XX съезда партии. Глубоко разделяя и всей душой поддерживая все то, что было сказано на XX съезде о культе личности и его тяжелейших последствиях, я стремился в своем романе всеми доступными мне художественными средствами показать тяжелейшую ответственность Сталина за трагедию 1941 года и в этой связи и за события 1937 года. В моем писательском сознании романом «Живые и мертвые» я в меру своих скромных сил старался выполнить хотя бы маленькую часть той задачи по разоблачению культа личности, которая была поставлена перед литературой XX съездом.

Я рад, что, прислушиваясь к разным советам в период подготовки романа к печати, не отступил перед некоторыми требованиями приглушить некоторые места романа, в наиболее острой форме касавшиеся как причин трагедии 1941 года, так и событий 1937 года. Я не отступил тогда, мне нечего и незачем ничего переделывать в своей книге сейчас, после XX съезда партии, который вдохновляет меня и многих моих товарищей по перу на еще более глубокую разработку тех тем, которые я, в частности, начал разрабатывать в романе «Живые и мертвые».

Вот почему меня крайне удивило то, что редакция сочла нужным обратить мое внимание на все те места романа «Живые и мертвые», где упоминается имя Сталина. Такое механическое подчеркивание могло бы быть понятно только людям, не читавшим романа и поэтому не знающим, в чем состоит его пафос и как выглядит в нем позиция автора.

В связи со сказанным хочу коснуться еще одного вопроса. Невозможно писать роман о Великой Отечественной войне, не упоминая там, где это исторически необходимо, имя Сталина. Но это еще не все. В художественном произведении, посвященном прошлому, писатель обязан выразить не только собственное, сегодняшнее отношение к этому прошлому, в том числе и к личности, и к действиям Сталина, — он обязан, показывая людей, живших в реальной обстановке этого прошлого, изобразить там, где это необходимо, тогдашнее отношение этих людей к Сталину. У разных людей — разное, с разными оттенками, но, конечно, у большинства из них очень далекое от того, что сейчас думаем мы, знающие многое такое, о чем они не имели представления. Больше того, я думаю, что весь трагизм этой темы можно показать, лишь если дать всю силу контраста между тем, что мы знаем о Сталине сейчас, и тем, что подавляющее большинство людей знало о нем тогда, в те годы войны; между теми чувствами, которые мы испытываем сейчас, и теми чувствами, которые, в силу незнания подлинных фактов, испытывало громадное число людей тогда. Без этого контраста, данного в полных его масштабах, не будет ни подлинной трагедии, ни полного историзма.

Мне кажется, что это вопрос принципиальный, имеющий отношение не только к моим книгам.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Л. И. Брежневу

Прошу помочь мне, потому что я как писатель поставлен в тяжелое положение. В течение двух лет я готовил к 25-летию начала войны книгу «Сто суток войны» — мои дневники военного времени вместе с моими комментариями, написанными сейчас. Эта работа должна выйти книгой в издательстве «Советская Россия» и войти в последний том издающегося сейчас собрания моих сочинений. Перед этим я передал ее для публикации в журнал «Новый мир».

Цензура держала первую часть этой работы полтора месяца.

Сначала от меня потребовали справку из Военного архива. Архив, прочитав мою работу, немедленно дал такую справку.

Затем потребовали, чтобы я параллельно направил свою работу в военную цензуру. Военная цензура прочла мою работу в два дня и предложила мне четыре купюры, которые я и сделал.

После этого моя работа еще полмесяца без объяснения причин лежала в общей цензуре и в итоге была вынута из девятого номера «Нового мира».

Только когда я сообщил обо всем этом в Отдел культуры КПСС и попросил, чтобы цензура дала мне тот или иной ответ, меня наконец пригласили в цензуру и предложили сделать ряд поправок и купюр.

Я трижды сидел в цензуре и делал поправки. В том числе в связи с запрошенным цензурой отзывом из Военно-мемуарной комиссии ПУРа. Работники этой комиссии написали свой безымянный отзыв местами в оскорбительном для меня тоне. Но я внес поправки и по их замечаниям, там, где в них была доля истины. Всего я сделал свыше сорока исправлений и купюр, во всех тех случаях, когда я хоть в какой-то мере мог с ними согласиться. После этого цензура официально разрешила мою вещь в печать.

Но когда тираж журнала с моею вещью был уже почти весь отпечатан в типографии, цензура запретила ее печатать.

Когда я прямо спросил руководителя цензуры тов. Романова П. К., почему неделю назад он сам дал официальное разрешение печатать мою вещь, а теперь взял свое разрешение обратно, он сказал мне, что он сделал свои выводы из совещания-семинара идеологических работников и на основе этих, сделанных им выводов теперь отказывает мне в праве напечатать мою работу. Я ответил, что не могу согласиться с его сугубо административными выводами из идеологического семинара.

Тогда он заявил мне, что все сделанные мною по советам и настояниям цензуры многочисленные поправки все равно не меняют «общей концепции» моей книги. Мне осталось ответить на это, что я писатель, а не флюгер, и что я обращусь за помощью в ЦК КПСС.

Так выглядит с внешней стороны вся эта длинная история, конец которой смахивает на издевательство.

А суть дела в том, что в моей книге о первых месяцах войны содержится и не может не содержаться критика культа личности Сталина.

Очевидно, есть люди, которые на словах говорят, что постановление ЦК КПСС 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий» является правильным и остается в силе. А на деле стремятся не пустить в печать литературное произведение, написанное в духе этого постановления, о самом трудном периоде нашей истории.

Моя книга написана в духе этого постановления, которое я был бы готов поставить эпиграфом к ней все целиком, если бы это было принято в художественных произведениях.

Я никогда не считал и никогда не писал, что Сталин «руководил войной по глобусу».

Я никогда не забывал и писал о том, как Сталин 7 ноября 1941 года был на Красной площади и как много это значило для обороны Москвы.

Я наотрез отказался внести какие бы то ни было поправки в свою книгу «Живые и мертвые», когда после XXII съезда некоторые прыткие издательские работники вручили мне эту книгу, заложив в ней на предмет «дополнительного обдумывания» — все места, где шла речь о Сталине.

Но наряду со всем этим, я, работая над своими книгами о войне, не забываю и никогда не забуду об ответственности Сталина и за 1937–1938 гг. и за ту обстановку, в которой мы встретили войну.

Я писал в своей книге «Живые и мертвые», что Сталин человек великий и страшный, и остаюсь при этом убеждении и теперь.

В моих, опубликованных раньше книгах о войне «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», «Южные повести», «Каждый день — длинный» — та же самая концепция, что и в моей новой книге «Сто суток войны», и в романе «Сорок пятый год», и в фильме об обороне Москвы, над которым я сейчас работаю.

О будущей публикации моей работы «Сто суток войны» в журнале и отдельной книгой не раз упоминалось в печати, с указанием на то, где и когда она будет опубликована полностью. Две главы из нее с этим же указанием печатались в газете «Известия». Третья глава напечатана там же, в «Известиях». Другие главы читались по радио. В связи с публикацией глав из моей книги в «Известиях» я выступал по телевидению, отвечая на многочисленные читательские письма.

Помимо принципиального несогласия с цензурой, я не могу примириться с тем, что некоторые люди, впервые в моей жизни пытаются сделать из меня «запрещенного» писателя. И не понимаю, кому и для чего это нужно?

Прошу Вашей помощи — чтобы был выпущен в свет уже почти полностью отпечатанный номер журнала с первой частью моей работы, а в дальнейшем была напечатана вся моя книга. А если Вы, при Вашей огромной занятости, могли бы принять меня, — буду благодарен Вам за это.

Глубоко уважающий Вас Константин Симонов.

Секретарю ЦК КПСС П. Н. Демичеву

29 октября прошлого года я обратился в ЦК КПСС с просьбой о помощи в связи с тем, что цензура задержала публикацию моих военных дневников. 15 ноября прошлого года, в связи с этим обращением в ЦК КПСС, я был на приеме у Вас, и Вы мне сообщили, что мои дневники будут разосланы для чтения, и порекомендовали мне, как положено, терпеливо ждать решения вопроса о публикации моих дневников. Я выполнил ваш совет и на протяжении пяти месяцев никому ни одним словом не напоминал о себе, ни о своей книге.

Сегодня я улетаю на месяц на Дальний Восток в качестве специального корреспондента «Правды». Вернусь обратно накануне съезда писателей — 16 мая. К этому дню пройдет как раз полгода со времени нашей встречи с вами.

Я, конечно, не сижу сложа руки — работаю. Но когда лежит под запретом книга, на которую ушло три года жизни, работать нелегко. Хочу верить, что кто-то задумается над этим ко времени моего возвращения.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Шауро

В связи с теми сведениями, о которых мне было сообщено в Отделе культуры, о том, что кто-то в Италии собирается издавать мою еще не вышедшую у нас книгу «Сто суток войны» и о том, что там, в Италии, якобы имеется текст ее, неведомо откуда взявшийся (в чем я, кстати сказать, сомневаюсь), я считаю полезным послать издателю моей книги «Каждый день длинный…» письмо, копию которого прилагаю.

Это письмо преследует три цели:

1) Я выражаю свое принципиальное отношение к кражам и жульническим изданиям наших книг за рубежом.

2) В том случае, если рукопись «Ста суток войны» в Италии действительно есть, и она у Рицолли, то Рицолли будет заранее ясно, что, издавая ее, до того как она вышла у нас на русском языке, он вступает со мной в прямой и резкий конфликт.

3) Если этой рукописью располагает любое другое издательство, то Рицолли, на основании моего письма, будет иметь выгодную для него возможность в той или иной мере воспрепятствовать изданию этой рукописи в Италии до ее выхода у нас, а после ее выхода у нас — будет иметь право на преимущественное издание ее в Италии.

Очевидно, в конце октября, в связи с Неделей советской культуры в Италии, я могу оказаться там и все обстоятельства выясню на месте. Но, по зрелому размышлению, я думаю, что посылка такого письма сейчас, предварительно, была бы полезна для дела.

Прошу рассмотреть этот вопрос.

На тот случай, если он не будет решен до моего отъезда — 11 августа с. г. на Дальний Восток, я оставлю подлинник письма в Союзе писателей у К. В. Воронкова, с тем чтобы оно было отправлено Союзом писателей в Италию уже в мое отсутствие, если будет сочтено целесообразным сделать это.

В связи совсем сказанным считаю своим долгом выразить глубокое убеждение в том, что неумеренно разросшаяся и принявшая за последнее время небывалые размеры активность нашей цензуры, продолжающей все расширять список т. н. запрещенных произведений, все чаще объективно играет на руку зарубежным антисоветчикам. Облегчает их деятельность и затрудняет нашу.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Секретарю ЦК КПСС П. Н. Демичеву

После нашего с Вами последнего разговора по телефону о моих «100 сутках войны», я, находясь здесь, на Дальнем Востоке, внимательно перечел верстку своей работы и внес в нее некоторые купюры и исправления, связанные с этими купюрами.

Я целиком изъял также то место в своих комментариях, где об арестах 1937–1938 г.г. говорилось как об одной из важнейших причин неудач нашей армии в начале войны. Факты говорят сами за себя и не требуют дополнительного заострения в формулировках.

Сделаны и некоторые другие менее существенные купюры, но эти две — основные.

Я сверил также свои военно-исторические ссылки с последним изданием «Краткой истории Великой Отечественной войны», вышедшим в текущем 1967 году.

Пересылая все свои исправления в «Новый мир», я прошу А. Т. Твардовского вернуться к вопросу о публикации моей работы в журнале, с учетом внесенных мною исправлений. Сейчас речь, разумеется, идет уже о будущем 1968 году, о его первом полугодии.

«Новый мир», очевидно в свою очередь, поставит этот вопрос в соответствующем порядке.

Прошу извинить, что пишу от руки, но другими возможностями здесь не располагаю.

Глубоко уважающий Вас Константин Симонов.

Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Брежневу Леониду Ильичу

В октябре 1966 года я обратился в ЦК КПСС за помощью в связи с неправильными действиями Главлита, запретившего печатать мою работу «Сто суток войны». Почему эти действия неправильны, я излагал в своем письме к Вам; не хочу отнимать у Вас времени повторениями.

В последовавших за этим беседах со мной секретарь ЦК КПСС П. Н. Демичев, высказав мне несколько критических замечаний, одновременно подчеркивал, что я не должен считать свою работу запрещенной, что речь идет о предстоящем обмене мнениями и практическом разговоре по моей рукописи и о внесении в нее некоторых корректив.

В ожидании этого практического разговора прошло 10 месяцев. Я дважды перечел свою работу и сделал в ней некоторые исправления и купюры, касавшиеся главным образом пакта 1939 года, о чем еще в августе месяце 1967 г. письменно сообщил тов. П. Н. Демичеву.

На вопросы зарубежной печати, когда выйдет моя работа у нас и за рубежом, я отвечал, что не могу назвать дату ее выхода, но могу твердо заявить, что, раньше чем она выйдет у нас, о ее переводе не может быть и речи.

Затем, к этому времени, были получены шифровки из Италии о том, что там находится неизвестно кем и какими путями переправленный туда текст моей работы. По согласованию с Отделом культуры ЦК КПСС я отправил письмо в Италию, в категорической форме выразив свое непримиримое отношении к публикации моей работы, где бы то ни было до ее выхода на Родине. Затем, во время поездки в Италию, я, также по согласованию с Отделом культуры и нашим посольством, принял все зависевшие от меня меры к тому, чтобы моя работа не могла обманным путем выйти ни в Италии, ни в других странах, прежде чем я сам не передам для перевода ее текст после того, как будет решен вопрос о ней и начата ее публикация в Советском Союзе.

После моего письма товарищу Демичеву прошло еще 4 с половиною месяца. А в общей сложности я жду практического обсуждения и решения вопроса уже пятнадцатый месяц.

Моя работа была объявлена, набрана и сверстана в «Новом мире». Она полтора года лежит в издательстве «Советская Россия». Она объявлена подписчикам в 6-м, последнем, томе собрания моих сочинений, который должен выйти в конце 1968 года.

Уже второй год, где бы я ни был — в Москве или на Дальнем Востоке, дома или за рубежом, меня, продолжают спрашивать: когда будет опубликована моя работа? Что я должен отвечать?

Мне с каждым днем все тяжелей жить и работать. Я не могу понять, кому и зачем нужно ставить меня, советского писателя, во все более безвыходное положение и делать при этом вид, что ничего особенного не происходит.

Еще раз настоятельно прошу о помощи.

Глубоко уважающий Вас Константин Симонов.

Редактору «Правды» М. В. Зимянину

Пишу тебе потому, что так и не смог устно достаточно ясно объяснить тебе свое душевное состояние, которое не позволяет мне, без насилия над собой как писателем, взяться за статью, о которой шла речь, и разбирать в ней только одну сторону вопроса, умалчивая о другой ее стороне.

Тебе, как главному редактору «Правды», члену ЦК и просто как человеку, которого я уважаю, считаю себя вправе показать некоторые мои письма, написанные за последние шесть лет и в противоположность многим иным личным и коллективным посланиям нашего времени попавшие только туда, куда они были писаны.

Кроме этого, посмотри две странички из моего предисловия к собранию сочинений и речь на съезде писателей в том виде, как она была сказана.

Посмотри, пожалуйста, внимательно все подряд. И я думаю, что тебе станет ясно, что я был бы неискренен, если бы по тем же самым, больным для меня как для писателя вопросам, писал одно в ЦК и в Союз писателей, а другое — в печать.

Я глубоко уверен, что в интересах советской литературы необходимо изменить неправильную практику, сложившуюся в нашей цензуре, которая слишком часто предъявляет писателям требования, несовместимые ни с правдой истории нашего великого общества, ни с честью нашей советской литературы. И чем скорее это положение будет изменено, тем сильнее станут наши позиции в борьбе с зарубежной и внутренней антисоветской пропагандой, и в том числе — с окололитературной подпольщиной и полуподпольщиной.

Я глубоко убежден в этом. Но мои соображения на эту тему, к сожалению, пока, видимо, не для печати. А для печати я писал и буду писать статьи только на те темы, на которые могу писать не кривя душой. Таких тем в нашей жизни много, большинство. На них я, в меру своих сил и способностей, пишу все эти годы в «Правду».

С товарищеским приветом,

уважающий тебя Константин Симонов.

Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Л. И. Брежневу

Год назад, после моего вторичного обращения к Вам, Вы обещали мне решить затянувшийся вопрос с моей книгой «Сто суток войны», лично прочтя ее.

Я хорошо понимаю всю меру Вашей занятости, но все же как мне быть?

Со времени моего первого обращения к Вам пошел третий год.

Со времени моего второго обращения к Вам и посылки Вам экземпляра моей работы со сделанными мною купюрами, дополнениями и поправками — пошел второй год.

Последний том моего собрания сочинений, в который входит эта книга, так до сих пор и не набирается. А между тем подписчики должны были получить его еще в прошлом году.

Я дал себе слово, что не напомню Вам о себе раньше, чем через год, но этот год прошел.

Не зная, как дальше быть, еще раз прошу о помощи.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Главному редактору издательства «Советский писатель» В. М. Карповой

Получив Ваше письмо о рукописи И. Эренбурга «Летопись мужества», адресованное одному из нас и извещающее, что издательство не могло принять к изданию этот сборник, мы, два секретаря Союза писателей СССР, два военных корреспондента, неплохо знающих и что такое в ней место Ильи Эренбурга, просим Вас в корне пересмотреть свое неправильное решение.

Прежде чем писать Вам это свое письмо-рецензию, к которому, как мы надеемся, Вы отнесетесь с не меньшим вниманием, чем к рецензиям Г. Владимирова и П. Жилина, мы оба вновь внимательно прочитали рукопись сборника статей И. Эренбурга «Летопись мужества» и изучили отзывы и рецензентов издательства А. Дымшица и Л. Кудреватых, предлагающих издать книгу, и отзывы П. Жилина и Г. Владимирова, предлагающих не издавать ее.

Мы подтверждаем свое ранее сложившееся мнение, что сборник статей И. Эренбурга следует непременно издать, а отзывы рецензентов, возражающих против этого, считаем необоснованными.

Почему мы так считаем?

Во-первых, статьи И. Эренбурга доносят до нас живое дыхание тех трудных, но героических дней. Людям молодым, не пережившим войну, они откроют много нового, им неизвестного. Людей нашего поколения они многое заставят вспомнить — нельзя без волнения читать эти статьи. Во-вторых, издать этот сборник — наш долг по отношению к памяти писателя, так много сделавшего для победы над фашистскими захватчиками. И нас радует, что все рецензенты — пусть некоторые только в придаточных предложениях — высоко оценивают значение публицистики Эренбурга военных лет, потому что в последнее время появились статьи некоторых заушателей (например, статья П. Глинкина в «Молодой гвардии», 1970, № 5), готовых пересмотреть всё и вся и объясняющих нам, хорошо помнящим это время, что выступления Эренбурга, оказывается, чуть ли не приносили вред воюющему народу! И думается, волокита с публикацией сборника возникла не без воздействия такого рода настроений. В-третьих, страстный и антифашистский, и патриотический пафос этих статей Эренбурга делает их актуальными и сегодня. Не сомневаемся, что в такого рода показе звериного облика фашизма, в проповеди непримиримой ненависти к фашистской идеологии и «практике» заинтересованы и наши друзья в ГДР, решительно боровшиеся с наследием фашизма, и прогрессивные круги в ФРГ, ведущие и сейчас трудную борьбу с теми, кто стремится возродить фашизм и милитаризм.

И последнее. В известном смысле эти статьи Эренбурга уникальны. Дело в том, что в годы войны по дипломатическим соображениям наша печать почти не выступала по поводу таких вопросов, как затяжка открытия второго фронта и размеры той помощи, которую оказывали нам союзники. Эренбург пишет об этом из статьи в статью с поразительной для того времени прямотой и резкостью — неслучайно у него возникали конфликты с западной прессой (поэтому, кстати, вызывают, по меньшей мере, удивление некоторые места в отзывах рецензентов, которые, по-видимому, хотят, чтобы Эренбург в те годы писал об этом в тех формулировках, которые мы употребляем сейчас, в ряде случаев они просто не улавливают убийственно иронического тона — например, когда Эренбург пишет о «дружественных неточностях» некоторых газет союзников и т. п.). Эти статьи Эренбурга весьма актуальны и потому, что противостоят фальсификаторам истории Второй мировой войны и показывают, что не только сегодня, но и тогда мы отлично понимали, какую «игру» ведут некоторые политические деятели союзнических стран.

А теперь мы вынуждены чуть подробнее остановиться на одном положении рецензентов П. Жилина и Г. Владимирова. Это их главный аргумент против издания сборника. Однако выдвинутое ими положение касается не только данного сборника Эренбурга, но большей части того, что создано нашей литературой в дни войны. В рукописи почти всюду подчеркнуто как «крамольное» слово «немцы» — это, считают рецензенты, может оскорбить наших товарищей в ГДР и наших друзей в ФРГ и осложнить даже наши отношения с этими государствами. Однако правда есть правда, и с нами воевали не фашисты, прибывшие с Марса, а немецкие фашисты, мы сражались с армией, которая не состояла из одних членов национал-социалистической партии. Если следовать требованию, выдвигаемому П. Жилиным и Г. Владимировым, очень многое из того, что было создано в дни войны, заслуженно переиздается и читается сейчас (и во многих случаях переведено на немецкий язык и в ГДР, и в ФРГ), надо просто пустить под нож. И «Наука ненависти» М. Шолохова (там ведь говорится: «Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками. Оказалось, что немцы с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки и машины, теперь убивают, насилуют и казнят наших людей».), и «Рассказы Ивана Сударева» А. Толстого («А хорошо бы вот так — тюкать и тюкать колуном по немецким головам, чтобы кололись они, как стеклянные…»), и повесть Б. Горбатова «Алексей Кулиев, боец» («Эх, немец, немец! — произнес он сквозь зубы. — Добрый я. Это ты верно угадал. Ко всякому живому существу добрый я человек. Но только ты мне под руку не попадайся. Эй, не попадайся! К тебе у меня доброты нет».), и очерк А. Платонова «Внутри немца» («Все лучшее, что было когда-то в Германии, теперь от них ушло; то, что не успело уйти, то умерщвлено или обездушено до степени идиотизма. Немецкая земля обеспложена господством тиранов; в ней не осталось сил не только на большое творческое дело, но даже на то, чтобы создать в грамотной форме свою последнюю, предсмертную мечту».), и известную статью В. Вишневского «Говорит советский народ» («Известна методичность немцев. Но кто доподлинно знал, что и в дело истребления они внесли методичность, леденящую сердце».) <…>.

Наши товарищи в ГДР и друзья в ФРГ, которых так боятся обидеть эти рецензенты, постоянно пишут об ответственности немецкого народа, которого гитлеровцы заставили вести страшную и злодейскую войну. Конечно, не может быть огульных обвинений и одинаковой ответственности, главная ответственность за кровавые злодеяния падает на руководителей Третьего рейха, на активных нацистов, но это не снимает ответственности и с тех, кто служил в армии, кто активно поддерживал гитлеровский режим. И нам сегодня нечего «стыдится» своей ненависти к захватчикам, призывов уничтожать захватчиков — они не были антигуманными. И статьи Эренбурга — как и многие другие произведения военных лет, призывающие «убить немца», который пришел на нашу землю как завоеватель с оружием в руках. Это даже специальных разъяснений не требует.

Нельзя согласиться также с тем, что эти же рецензенты считают предосудительным даже упоминания о том, что на стороне гитлеровской Германии против нас воевали Финляндия, Румыния, Венгрия, Словакия — как будто бы это может бросить тень на нынешний строй в этих странах, где, кстати, эта неприглядная страница истории не замалчивается, а получает соответствующую оценку.

И совсем уж невозможно понять, как некоторые места в статьях Эренбурга, где он показывает звериный облик нацистов, расовую теорию «на практике», где цитирует фашистов, с пренебрежением и издевкой говорящих о других народах, даже о своих сателлитах (с. 26, 40, 41, 81, 108, 114, 130), — как эти места могут трактоваться рецензентами как оскорбительные для национального достоинства немцев и этих народов. Особенно поражает, что так трактуются даже те места (с. 217, 160), где Гитлер сравнивается со зверем.

Совершенно не обоснован также упрек одного из рецензентов, что переписка Эренбурга с зарубежными издателями, цитируемая составителем в предисловии, наводит на мысль: «а почему не могут иметь сейчас аналогичной „свободы“ те, кто тайком переправляет свои рукописи за рубеж». Эренбург не только не посылал своих статей «тайком», он делал это дело, считавшееся тогда государственно важным, через Совинформбюро, и ни давление, ни заигрывание зарубежных издателей (о чем и свидетельствует цитируемая переписка) не могли заставить его отказаться от весьма неприятного союзникам резкого разговора о затяжке второго фронта, от полемики с выступлениями, носившими антисоветский или примирительный по отношению к гитлеровцам характер.

Странным выглядит и другой упрек — за то, что Эренбург весной 1942 года выражал надежду, что лето 42-го года сложится на фронте иначе, чем оно сложилось, — мы все тогда жили верой в лучшее (не уверены даже, что это надо как-то специально оговаривать), или за то, что он, кстати не один он, поверил слухам о смерти Леона Блюма в фашистском лагере (это надо оговорить или в предисловии, или в примечании), но это не может быть препятствием для публикации соответствующих статей.

Нам кажется, что деловая и вполне реальная программа редакционной работы над рукописью содержится в отзывах Л. Кудреватых и прежде всего в подробнейшем отзыве А. Дымшица, одного из крупнейших наших германистов, человека, пользующегося большим авторитетом в ГДР и отлично знающего, какие в этом деле могут быть реальные опасности, а какие мнимые. Большинство замечаний этих рецензентов вполне разумны, и к ним следует прислушаться.

Для того чтобы успокоить других рецензентов, мы считаем возможным кое-где в рукописи заменить слово «немец» или «немецкий» на «фашист», «гитлеровец» или «гитлеровский», «фашистский» и т. д. Тогда сразу же отпадает по меньшей мере 90 процентов их замечаний. Мы это вправе сделать. Во-первых, подобная замена нигде не искажает и не меняет смысла того, что писал Эренбург. Уверены, что сам Илья Григорьевич, если бы его об этом попросили, это бы сделал — конечно, в рамках разумных, если бы от него не требовали исправить «немецкие трупы» на «фашистские трупы» или вообще слов «немец», «немецкий» не употреблять.

Как и все мы, писатели и читатели, Эренбург в ту пору пользовался этими словами — «немцы», «фашисты», «гитлеровцы» — сплошь и рядом как синонимами. Об этом неопровержимо свидетельствует и рукопись — совершенно очевидно, что большей частью выбор того или иного слова диктуется соображениями исключительно вкусовыми или стилистическими. Во-вторых, эти статьи Эренбурга на русском языке не появлялись — они известны только в переводах, которые делались у нас, в Советском Союзе, переводчиками Совинформбюро. Переводчики тоже всеми этими словами пользовались как синонимами. И если бы кому-нибудь пришла бы в голову мысль (в чем мы очень сомневаемся) сличать статьи в сборнике на русском языке с их переводами военного времени, то это не дало бы никакого «крамольного» результата, так как, повторяем, слова эти всеми и в живой речи, и в газетах, и в литературе — употреблялись как синонимы.

Комиссия по литературному наследию Эренбурга считает также минимальные редакционные коррективы закономерными и не противоречащими воле писателя. Она, как это положено в таких случаях, примет соответствующее постановление и запротоколирует необходимые купюры и синонимические замены.

Теперь о повторах. Сами по себе они нас нисколько не смущают — что за беда, что Эренбург дважды поминает о взорванном Днепрогэсе и московских воробьях, дважды обращается к истории французского писателя Дриё ля Рошеля или дважды цитирует письмо ленинградского мальчика. Читатель, который имеет представление, с каким напряжением работал Эренбург в дни войны, удивится не тому, что их так мало. Но можно — это вопрос не принципиальный — и убрать повторы, сделать купюры, оговорив это в предисловии…

Предисловие Л. Лазарева «От составителя» нам кажется дельным и хорошо аргументированным, оно верно объясняет и характер книги, и ее актуальное значение, — расширить и доработать его можно по справедливым замечаниям А. Дымшица. Если издательство захочет, можно кроме этого предисловия снабдить книгу вступительным словом писателя, чье имя и творчество связано с войной, — в данном случае именно писателя, а не военачальника, потому что сборник Эренбурга состоит не из исторических очерков, а из публицистических статей. Такого рода вступительное слово мог бы написать А. Сурков, С. С. Смирнов или один из нас, подписавших настоящее письмо-рецензию.

Может быть, некоторые имена и события, которые поминает Эренбург, следует, имея в виду молодого писателя, сопроводить примечаниями. Это вопрос тоже не принципиальный, и издательство вполне может решить его с составителем.

Надо подчеркнуть, что часть предлагаемых издательству материалов уже опубликована. К 25-летию Победы «Вопросы литературы» (1970, № 5) напечатали подборку (три с лишним печатных листа) статей Эренбурга из предлагаемого издательству сборника с предисловием, которое представляет вариант того, что открывает сборник «Летопись мужества».

К 30-летию начала войны «Юность» (1971, № 6) тоже напечатала подборку статей (свыше печатного листа) с предисловием К. Симонова. Обе подборки с интересом встречены читателями и уже получили международный резонанс. Например, пражский еженедельник «Творба» поместил статью Я. Секеры (от 26 сентября 1970 г.), в которой подчеркивается, что статьи Эренбурга, опубликованные через четверть века, не утратили таких качеств, как политическая актуальность и острота, они и сегодня наносят мощный удар по буржуазным фальсификаторам истории Второй мировой войны.

В заключение этого отзыва мы хотим процитировать слова, которые один из нас написал, а другой напечатал в журнале «Юность» и которые выражают нашу общую оценку предложенной издательству рукописи: «Собранные все вместе, эти статьи, написанные им для зарубежной печати, составят замечательный том, которым по праву будет гордиться наша русская советская публицистика как своего рода писательским подвигом, совершенным в годы войны».

Б. Полевой, секретарь Правления СП СССР,

зампредседателя Комиссии по литнаследству И. Г. Эренбурга

К. Симонов, секретарь Правления СП СССР

Горбунову

отвечаю на Ваше письмо, которое затрагивает действительно щекотливый вопрос.

Дело обстояло так. Я был или в конце августа, или в начале сентября 1943 года в 3-й армии генерала Горбатова, по-моему, входившей тогда в состав Брянского фронта и стоявшей в это время во втором эшелоне где-то между Карачаевым и Брянском. Я побывал в одной из стрелковых дивизий этой армии. В какой — не помню. В одном из полков примерно в это время или немножко раньше погиб командир батальона, по званию, как мне помнится, старший лейтенант. Фамилии его не помню.

Сразу же после его гибели или через некоторое время ему пришло письмо от жены, видимо молодой женщины.

Содержание этого письма, которое довольно точно изложено мною в стихотворении «Открытое письмо», задело товарищей погибшего, и они, поскольку я в это время находился у них в полку, попросили составить текст ответного письма этой женщине, которое они собирались послать за своими подписями.

Я обещал им это сделать, но почти сразу же был отозван на другой участок фронта и не успел написать текст этого письма.

Примерно два месяца спустя, находясь в Харькове, во время процесса над немецкими военными преступниками, я, располагая некоторым количеством свободного времени, вспомнил всю эту историю и написал стихотворение «Открытое письмо женщине из города Вичуга».

Я употребил в этом письме некоторые врезавшиеся мне в память слова из письма той женщины. Я помнил тогда и ее имя, и ее отчество, и ее фамилию, но не стал указывать их в стихотворении. Не стал по двум причинам.

Во-первых, потому, что ответ на письмо этой женщины в стихах имел более широкий адрес, чем ее личный адрес. Я хотел в своем стихотворении призвать других не поступать так, как поступила она.

А во-вторых, одно дело — отправленное почтой коллективное письмо офицеров полка с выражением их презрения к этой женщине, — это было бы наказание справедливое. Другое дело — публикация в печати ее имени, отчества и фамилии — это могло бросить тень на всю ее дальнейшую жизнь. А ведь ее дальнейшая жизнь могла быть и недостойной, а могла стать и достойной. Об этом тоже пришлось думать.

Однако я все-таки указал в стихотворении, что это письмо женщине из города Вичуга, потому что хотел, чтобы она когда-нибудь — сразу или позже — прочла его и знала сама, какую оценку дали ее письму товарищи погибшего мужа. Я не хотел называть ее имя, чтобы в нее не тыкали пальцами другие люди, но я хотел, чтобы сама она прочла и, может быть, устыдилась своего письма.

Если в Вашем городе и сейчас живет та женщина, которой было адресовано мое «Открытое письмо», то, разумеется, она читала его и знает, что двадцать восемь лет назад оно было адресовано именно ей, а не кому-то другому.

Но думаю, что любой человек, который бы стал сейчас, двадцать восемь лет спустя, вдруг выяснять у пожилой женщины — о ней или не о ней идет речь в стихотворении? — совершил бы поступок не только бестактный, но и безнравственный. А если же обстоятельства сложились так, что этой женщине уже кто-то высказал подобного рода подозрения, — ее надо обезопасить от возможного нанесения ей новых нравственных травм.

У меня действительно не сохранилось ни в памяти, ни в моих фронтовых блокнотах ни имени, ни фамилии того погибшего командира батальона, ни имени и фамилии той женщины. Но даже если бы они у меня сохранились — в данном конкретном случае я считал бы неправильным сообщать их кому бы то ни было. Потому что где бы не жила сейчас эта женщина, в Вичуге или в каком-либо другом месте, — публикация ее подлинного имени сейчас, через двадцать восемь лет, была бы никому не нужной и не оправданной жестокостью.

Подумайте сами. Я тогда, двадцать восемь лет назад, в разгар войны, все-таки удержался и не совершил этой жестокости, не назвал ее фамилию. Так как же можно делать это сейчас, спустя двадцать восемь лет?

Я был рад, получив Ваше письмо и почувствовав, что за этим письмом стоит не праздное любопытство, а забота о человеке. Поэтому, откликаясь на эту Вашу заботу, пишу так подробно, чтобы Вы меня правильно и до конца поняли.

С товарищеским приветом,

уважающий вас Константин Симонов.

В редакцию советской поэзии издательства «Советский писатель» Исаеву Е. А.

начну с формальной стороны дела, имеющей прямое отношение к Вам, как к заведующему редакцией русской советской поэзии издательства «Советский писатель».

В сентябре месяце 1969 года в Вашу редакцию от меня поступила рукопись стихов объемом в пять листов, принадлежащая перу двух погибших на фронте писателей: Бориса Лапина и Захара Хацревина.

Посылая рукопись в издательство, я приложил к ней письмо на имя Н. В. Лесючевского, объясняющее характер и содержание рукописи, и написанное мною предисловие. Насколько мне известно, тогда же, в сентябре, рукопись получила первый положительный отзыв, а в январе — второй положительный отзыв. И с тех пор рукопись лежит в издательстве, не издается, а мне, человеку, приславшему ее, так за пять с лишним лет и не сообщено, почему, по каким причинам эта рукопись лежит без движения. Согласитесь, что это совершенно дикий случай, выходящий за пределы каких бы то ни было издательских правовых и нравственных норм. Такова, если так можно выразиться, формальная сторона дела, хотя она тоже не формальная и свидетельствует о той крайней степени неуважения, которое в данном случае проявлено не только к пока еще живому писателю, приславшему эту рукопись и написавшему к ней предисловие, но и к двум погибшим на фронте ее авторам.

А теперь — самое главное и личное — мне хочется написать Вам, не только как заведующему редакцией поэзии, но и как поэту, написавшему поэму «Суд памяти». Дорогой Егор Александрович, неужели Вам не совестно, что эта книжка двух погибших людей долежала у Вас — пять лет — до дня Победы, почти до дня Победы, не двинувшись с места? Почему Вы не позаботились о том, чтобы она была издана? Почему Вы не встревожились ее судьбой? Где была Ваша память о войне и о людях, погибших на этой войне?

До меня дошли слухи, что причина бесконечного лежания рукописи в издательстве якобы в том, что издательство никак не может справиться с этим прецедентом — двумя авторами стихов на обложке. Ну а что прикажете делать, если эти два человека писали и прозу, и стихи не только порознь, но и вместе, и вообще работали больше десятилетия вместе? Почему никто не ставит под сомнение возможности публикации прозы Лапина и Хацревина и ставится под сомнение публикация стихов Лапина и Хацревина? Ведь в эту книгу входят стихи Лапина, и поэма его, и переводы, написанные и сделанные отдельно только им, стихи Хацревина, написанные только Хацревиным, и поэтические вещи, которые они написали вместе. Все это обозначено, все это объяснено в предисловии. Над чем тут мудрить? Неужели для того, чтобы выполнить кем-то выдуманные формальные каноны, надо отодрать одного от другого двух, вместе живших, вместе воевавших и вместе погибших писателей? По-моему, даже совестно думать об этом, не только что говорить. Мертвые тридцать пятый год лежат где-то в земле под Киевом, а книжка их шестой год лежит без движения в их писательском издательстве, в редакции поэзии, которой руководит поэт, написавший поэму «Суд памяти».

Убежден, что формальные придирки по этой книге идут не от Вас. Ничего не знаю — но просто убежден в этом внутренне; убежден и в другом — в том, что в данном случае Вы забыли о своем долге поэта и фронтовика по отношению к этой книге и к памяти этих людей…

Жму Вашу руку.

Уважающий Вас Константин Симонов.

P. S. Кстати, о формальных основаниях, якобы затрудняющих выпуск этой книги. В этом же издательстве «Советский писатель» в 1938 году вышла книга стихов и прозы, название которой была «Луганская тетрадь», а на обложке стояли фамилии: Михаил Матусовский, Константин Симонов. Мы вместе написали эту книгу стихов и прозы, в которой были рассказы, стихи и поэма, и издательство не держало ее пять лет в шкафах, а издало ее через несколько месяцев после того, как мы ее представили. Но это уже просто кстати, для ясности.

В. П. Хархардину

мне переслали из «Известий» Ваше письмо, большая часть которого, в сущности, адресована мне. И мне захотелось написать несколько слов в ответ Вам.

За тридцать пять лет, прошедших с той поры, когда я написал стихи «Жди меня», среди многих писем, связанных с этим стихотворением, я, помнится, получил два или три, в которых — правда, не в столь резкой форме, как Вы, но все же стыдили меня за строчки: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня…» И поскольку я сталкивался с человеком, который вдруг, в противоположность огромному большинству других людей, прочел эту строчку не так, как я ее написал, понял ее по-другому, и это задело его, — я в каждом случае считал своим долгом ответить на такое письмо. Отвечаю и на Ваше.

Разумеется, погибшего на войне сына чаще всего, дольше всего помнит мать, и чаще всего именно она не желает смириться с очевидностью, не желает поверить в его смерть.

Разумеется, что погибшего на войне отца не должен забывать его сын. Разумеется, сын тоже не хочет смириться со смертью отца, поверить в нее.

Вот именно это я и хотел сказать и сказал в своем, написанном в сорок первом году стихотворении. Говоря о силе ожидания, я привел те поэтические примеры, с которыми традиционно сильнее всего в людском сознании связана и сила ожидания, и сила памяти. Даже тогда, когда те, кто обычно дольше всего не верит и больше всего не в состоянии примириться с потерею, даже когда они будут перед лицом очевидности вынуждены поверить в эту потерю, даже тогда все-таки верь в чудо, которое еще может произойти! Вот смысл моих строк, и смысл этот не имеет ничего общего с тем смыслом, который Вы в него вкладываете, и мне нечего стыдиться этих строк, ни извиняться за них перед кем бы то ни было. Я просто считаю себя обязанным объяснить то, что в них вложено мною, тому, кто прочел в них нечто противоположное.

Если бы другие люди, воевавшие тогда — в сорок первом и в сорок втором, когда были напечатаны эти стихи, — люди, наверно, не меньше Вашего и моего любившие своих матерей и своих сыновей, сочли, как Вы, эти строчки оскорблением для своей матери или сына, они не отправляли бы эти строчки с фронта домой, не вырезали бы их из газет, не переписывали бы. Я в данном случае не для того пишу это, чтобы похвастаться популярностью этого стихотворения в годы войны, а для того, чтобы попробовать убедить Вас.

И еще одно: не приходило ли Вам в голову, что есть некая закономерность в том, что и стихотворение написано не матери, а жене, и солдаты посылали его с фронта чаще всего не матерям, а именно женам и невестам, именно им хотели сказать «жди меня», и хотели, и говорили, совершенно независимо от того, было бы или не было бы написано мое стихотворение?

А что до упомянутых Вами стихов Некрасова, то ненужно быть таким запальчивым. Стихи эти я, разумеется, читал, и не только читал, но и помню их наизусть — зря написали, это уж по принципу «раззудись плечо». Такого писать не надо.

Желаю Вам всего доброго,

Константин Симонов.

Главному редактору журнала «Дружба народов» С. А. Баруздину

я познакомился с замечаниями по моей рукописи «Разные дни войны», присланными в редакцию «Дружбы народов» военно-мемуарной группой отдела печати Управления пропаганды и агитации Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота.

Прежде всего хочу сказать Вам, как редактору журнала, что мне доставила искреннюю радость та общая положительная оценка моего дневника писателя, которую дали ему прочитавшие его военные товарищи.

Во-вторых, хочу сказать Вам, что я с величайшим вниманием отнесся к тем замечаниям и пожеланиям, которые были высказаны товарищами из военно-мемуарной группы в их письме, а также сделаны в тексте рукописи по ходу ее чтения.

Во всех тех случаях, когда замечания и пожелания рецензентов казались мне справедливыми или частично справедливыми, я внес соответствующие исправления.

В тех же случаях, когда я остался при своем первоначальном мнении и считал, что некоторые из замечаний и пожеланий мне в своем дневнике писателя принимать не следует, я считаю необходимым мотивировать Вам, как редактору журнала, почему в таких случаях я считаю правку рукописи ненужной.

Итак, что я сделал и чего не стал делать в связи с вышеупомянутыми замечаниями в первой части своего дневника писателя.

Первая группа замечаний и пожеланий относится к освещению мною значения частных операций на Западном фронте в феврале-апреле 1942 года, в первую военную зиму и весну, — уточняю вполне сознательно время и место действия, — поскольку в письме рецензентов сказано несколько расширительно — о значении частных операций вообще в период Великой Отечественной войны. У меня же речь идет не вообще, а конкретно о совершенно определенном периоде. С учетом этого уточнения я отнесся к критическим замечаниям в свой адрес весьма внимательно, сделал в верстке на страницах 34 и 35 две купюры тех мест, которые вызвали у рецензентов конкретные возражения, и, кроме того, внес некоторые исправления, снял или смягчил ту излишнюю молодую категоричность, которая в нескольких местах проявилась в тогдашних моих дневниках по этому поводу.

Кроме того, по первому пункту замечаний моих рецензентов я счел нужным откликнуться на их призыв в некоторых случаях дополнить мои комментарии и в связи с этим прокомментировал само понятие «операция», не всюду верно употребляемое в моих записях военного времени. Теперь в комментариях в этот вопрос внесена самокритическая ясность.

По второму пункту замечаний моих рецензентов я внес существенное, на мой взгляд, дополнение к той общей оценке нашего контрнаступления под Москвой как грандиозного по замыслу и по общим результатам, которое содержалось в рукописи и до этого. Думается, что после сделанных дополнений теперь в этот вопрос внесена полная ясность.

Принял я во внимание и второе существенное замечание, с которым я встретился во втором пункте рецензии, замечание правильное, касающееся слишком расширительного толкования некоторых моих непосредственных впечатлений: в данном случае, по поводу «поветрия» одеваться в партизанском духе. Я внес соответствующее уточнение, исключающее всякую возможность расширительного толкования моих слов.

Что касается двух других замечаний моих рецензентов, с которыми я столкнулся во втором пункте рецензии, то здесь я не стал вносить исправлений в свой текст. Как раз та глава, к которой относятся оба замечания рецензентов, и относительно Феодосии и Ялты, и относительно моряков торгового флота, была, как я это указываю в предисловии к своему «Дневнику», опубликована ранее именно в таком виде, в книге «Записки молодого человека», вышедшей в 1970 году в издательстве ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Содержание этой главы не вызвало никаких нареканий ни в одной из многочисленных статей и рецензий, посвященных этой книге, ни в письмах читателей. Поэтому я считаю, что опасения моих рецензентов, что название задуманного мною рассказа «Город брошенных женщин» или слова лейтенанта Госбезопасности, удивленного, что в Феодосии оказалось так много сволочи, могут обидеть жителей этих городов — в данном случае вряд ли основательны. Кстати сказать, в Феодосии действительно оказалось довольно много людей, пошедших на сотрудничество с фашистами. Думается, что одна из причин тому — то, что именно здесь, в Крыму, было последнее прибежище врангелевской армии, именно здесь всякими правдами-неправдами зацепились некоторые люди, хотевшие, но не успевшие уехать с белыми, а в сорок первом году, сбросив маску, пошедшие служить к немцам. К сожалению, так это было; можно было сказать об этом резче, чем сказано у меня, но я в данном случае предпочитаю оставить это именно в том тексте, в котором это было уже напечатано.

Второе замечание относительно потерь нашего торгового флота в первый период войны, как я уже сказал, тоже относится именно к той главе, которая уже была напечатана. Ни в письмах, ни в рецензиях я ни разу не встретился с возражениями против этих нескольких строк в своем «Дневнике», отражающих истинную обстановку и события того времени. Сказано у меня об этом весьма мягко, как я думаю, с достаточным тактом.

Развитие событий в начале войны было для нас неожиданным и на Черноморском театре военных действий. Опыта конвоирования торговых судов, прикрытия их от авиации противника еще не было, он только приобретался, были ошибки, и существенные, на них учились, их учитывали на будущее, потери нашего торгового флота в начале войны были очень велики, очень велики они были и во время Феодосийской операции. Об этом можно прочесть, в частности, в книге бывшего командарма 44 А. Н. Первушина да и в ряде других книг.

В общем, я думаю, что у меня здесь все сказано правильно, и, еще раз повторю, в тактичной форме, и менять тут ничего, на мой взгляд, не следует.

А теперь о тех частных замечаниях и пожеланиях, в связи с которыми в конце рецензии перечислены соответствующие страницы. Укажу постранично, какие из этих пожеланий и замечаний я учел, и с какими, по тем или иным причинам, не согласился.

Стр. 4. Замечание правильное. Я вычеркнул не вполне точные слова «выписал командировку».

Стр. 10. Относительно Иранского похода. Замечание показалось мне несколько вкусовым: можно было бы сказать и чуть-чуть по-другому о том же самом, но, поскольку это как раз та глава, что уже была напечатана в 1970 году в книге, я бы не хотел сейчас осложнять дело разночтением. Поэтому оставляю так, как есть.

Стр. 12. Думаю, что исправлять ничего не следует. Думаю, что я правильно подчеркнул, что рядовым корреспондентам «Красной звезды» приходилось порой потрудней чем мне, писателю.

Стр. 17. Замечание относительного русского человека учел, хотя и это тоже было именно в таком виде напечатано, но в данном случае, так как замечание серьезное и сказано у меня как-то действительно не очень ловко, я внес соответствующее исправление в верстку.

Стр. 24. Замечание относится к приведенным мною словам поэта Хлебникова. Думаю, что в «Дневнике писателя» такая ассоциация вполне уместна, исправлять тут ничего не надо.

Стр. 28. Предложение сократить слова — «А у меня было два экземпляра доклада Сталина» — по моему, не носит принципиального характера, во всяком случае по данному поводу. Так записано у меня во фронтовом блокноте, и так рассказывал человек, так это напечатано в моей книге в 1970 году, и я думаю, что допускать в таком вопросе разночтение нежелательно. Поэтому оставляю так, как есть.

Стр. 57. Замечание чисто вкусовое, литературное, можно сказать так, можно сказать по-другому. Оставляю так, как есть.

Стр. 58. Замечание, носящее стилистический характер, совершенно правильное. Внес соответствующее исправление в верстку.

Стр. 62. С учетом постраничного замечания моих рецензентов внес в этот кусочек «Дневника» некоторую правку, цель которой снять те детали, которые могут подсказать кому-то действительную фамилию человека, вполне сознательно названного мной условным инициалом С. именно потому, что я ни в кого не хотел тыкать пальцем.

Стр. 68. Замечание насчет летчиков учел. Думаю, что сделанная теперь мной маленькая купюра ставит все на свое место.

Стр. 78–79. Замечание относительно противотанковых и противопехотных мин учел и внес правку в верстку.

Стр. 81, а также 93 и 103. Говорю о них вместе, поскольку замечания по ним связаны друг с другом. Картина, которую я наблюдал, действительно была мрачной. Но мне кажется, что было бы неправильно ее смягчать: ведь когда в директиве Ставки 4 июня 42-го года сказано, что провал керченской операции объяснялся полным непониманием природы современной войны, которое обнаружили люди, руководившие этой операцией, то ведь за формулировкой «полное непонимание природы современной войны» и стоит именно та картина, частичка которой описана в моих дневниках. Мне кажется, что приводя в своей книге директиву Ставки, ее оценку всего происшедшего, я бы поступил неправильно, смягчая как раз то, о чем Ставка сказала с такой беспощадной резкостью и прямотой, как об основных причинах провала операции. В общем, в данном случае, на этих трех страницах, я считаю неправильным делать какие-либо смягчения.

То же относится к замечанию по стр. 104.

Стр. 127. Думаю, что оба упоминания о Сталине, сделанные на этой странице, и в моем «Дневнике», и в комментарии к нему, не нуждаются в поправках. Я принципиально не хочу задним числом делать вид, что я как-то по-другому относился тогда к Сталину, чем я относился в самом деле. А в тех случаях, когда мои тогдашние оценки не совпадают с моими нынешними представлениями, оставляя тогдашнюю оценку, я комментирую ее, говоря о своем нынешнем понимании того или иного вопроса. Так сделано и в данном случае, и, на мой взгляд, сделано правильно.

Стр. 131. В данном случае я сделал поправку в верстке в соответствии с замечанием моих рецензентов, ибо упоминать или не упоминать здесь улицу, называвшуюся тогда проспектом Сталина, в данном контексте — вопрос не принципиальный для меня.

Стр. 133. Замечание рецензентов учел, хотя по контексту слова «тогда» и «ныне» относятся не к нашему времени, а соответственно к 41-му и 42-му году, но, пожалуй, они могут запутать читателя и лучше обойтись без этого. Внес поправку в верстку.

Стр. 138. Поправка стилистическая, редакционная. Принял ее и внес исправление в верстку.

Стр. 141. Учел замечание моих рецензентов. Действительно, наверное, не надо навязывать в качестве общей точки зрения взгляд на Ильфа и Петрова, как на классиков советской литературы, хотя в моем сознании это именно так и есть. Поправил в верстке слово в «нашем» сознании на слово в «моем» сознании.

Стр. 154. В соответствии с замечанием моих рецензентов внес поправку в название 51-й армии, исключив слово «Крымская».

Стр.157. В соответствии с замечанием моих рецензентов внес фактические уточнения.

Стр.158–163.

На этих страницах моими рецензентами сделаны пометки в связи с описанием полета Молотова в Соединенные Штаты. Думаю, что здесь ничего не надо исправлять, все упоминания о Молотове здесь связаны с фактическим материалом, уже проходившим в нашей печати, в частности в романе Дангулова, повторяю, все упоминания фактические, никаких политических оценок деятельности Молотова в них не содержится, а факты изложены в соответствии с действительностью.

Стр. 173. Об июльском приказе 1942 года можно с одинаковым успехом упомянуть и как о приказе Сталина, и как о приказе Верховного главнокомандующего, вопрос в данном случае не принципиальный, но поскольку этот отрывок был опубликован в 1965 году в журнале «Новое время», нет смысла что-нибудь менять, создавая разночтение в текстах.

Стр. 204. В соответствии с предложением рецензентов внес фактическую поправку относительно назначения Малиновского на должность командующего Южным фронтом.

Стр. 217. Внес предложенную фактическую поправку относительно назначения Щербакова.

Стр. 220. Мне кажется, что предложение сократить абзац в данном случае предложение вкусовое, и оставление этого абзаца надо оставить на совести автора. Кстати, он был именно в таком виде опубликован ранее и разночтения тоже создавать не хочется.

Подводя итог, хочу повторить, что я с максимальным вниманием отнесся к замечаниям и пожеланиям моих рецензентов и в большинстве случаев в том или ином объеме внес соответствующие исправления, оговорив в данном письме те сравнительно немногочисленные пункты, по которым я не мог согласиться с замечаниями и пожеланиями.

Хотелось бы пораньше познакомиться с соответствующими замечаниями по второй и третьей части моего «Дневника писателя», чтобы иметь побольше времени и на размышления, и на поправки и уточнения, если в них возникнет необходимость.

Очень бы просил редакцию журнала в Вашем лице посодействовать этому.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Главному редактору журнала «Дружба народов» С. А. Баруздину

оставляю Вам выправленную мною верстку второй части моего «Дневника писателя»: «Сорок третий».

Хочу дополнительно к сказанному в моем первом письме к Вам изложить свои соображения относительно замечаний и пожеланий, сделанных военно-мемуарной группой Отдела печати и Управления пропаганды и агитации Главного политуправления СА и ВМФ по этому, второму куску моей книги.

Большинство замечаний, сделанных товарищами из Военно-мемуарной группы по тексту моей рукописи, я учел и сделал соответствующие поправки. Поправки эти внесены мною в семнадцати местах рукописи, а именно на страницах: 17, 22, 42, 47, 50, 60, 74, 76, 119, 124, 131, 137, 138, 139, 145, 154, 155, 161.

На страницу 68-ю внесены две поправки — там, где товарищи рецензенты правильно отметили два неудачных оборота в тексте. Другие два замечания, сделанные по тексту этой страницы, я принять не могу. Ту оценку характера своего начальника артиллерии, которую дает ему генерал Горишный на этой странице, мне кажется, нет никакой нужды поправлять. Не считаю целесообразным вычеркивать и фразу о легкой танковой бригаде. Он была, именно в таком виде, уже дважды опубликована в 1965 году, когда я впервые публиковал страницы из этой нынешней своей книги «Разные дни войны» на страницах 13–14-го номера журнала «Новое время» и в вышедшей в издательстве «Советская Россия» небольшой книжке под названием «Каждый день длинный». Эта маленькая книжка была не только напечатана стотысячным тиражом у нас, но и была переведена во многих странах мира, в том числе во всех странах народной демократии; без какой-либо уже совершенно крайней нужды менять что-либо в этом уже опубликованном тексте я считаю со всех точек зрения нецелесообразным.

Я остановился на этом так подробно в связи с частным замечанием моих рецензентов, потому что впоследствии мне несколько раз еще придется приводить по другим поводам тот же самый довод, я в дальнейшем не буду повторяться, буду лишь указывать, что то или иное, отмеченное моими рецензентами место, уже появлялось в печати.

Именно так обстоит дело с замечаниями товарищей рецензентов по тем или иным строчкам на следующих страницах моей рукописи:

Во всех этих вышеупомянутых случаях, мне кажется, нет сколько-нибудь серьезных оснований вносить поправки или делать купюры в уже опубликованных текстах.

Замечание по странице 103-й мне кажется не резонным: солдат не жил на войне без шутки. Когда солдаты с великолепным, на мой взгляд, юмором, говорили в момент расчехления катюш, что сейчас катюша снимает штаны и будет давать по немцам, — ей-богу, в этом нет ничего предосудительного, а уж тем более что я не злоупотребляю в своей рукописи солеными оборотами.

По странице 115-й у моих товарищей рецензентов замечание, серьезность которого я понимаю, но в данном случае думаю, что надо оставить все так, как есть у меня в тексте, ибо имя, фамилия, место рождения того механика-водителя самоходной пушки «Фердинанд», которые я привожу, были приведены — причем полностью — в моей корреспонденции, напечатанной в газете «Красная звезда» четырнадцатого июля 1943 года, и если бы кто-то захотел найти в подшивке эту корреспонденцию — это не составило бы ни для кого никакого труда. Там все это упоминается, стало быть, и сейчас, в данном случае, купировать это имя и фамилию нет практического смысла, тем более что такая купюра сильно ухудшит текст этого куска и ослабит смысл его.

Мне остается добавить, что, внимательно перечитав рукопись с их пометками, я обратил внимание еще на несколько пометок, не указанных в перечне постраничных замечаний, и, согласившись со справедливостью этих пометок, внес дополнительные поправки на следующих страницах: 3 (9-я страница верстки), 4 (10-я страница верстки), 31 (21-я страница верстки), 135 (68-я страница верстки).

Перехожу к тем семи замечаниям, которые сделаны моими рецензентами уже не постранично, а в тексте их отзывов. Начну в обратном порядке, с конца, с седьмого пункта замечаний и постепенно дойду до первого.

Пункт 7-й. «Как в первой, так и во второй части рукописи автор много раз пишет о выпивках. Нужно ли это?» (страницы 7,12, 94, 95).

Согласен с товарищами рецензентами. Не нужно. Поразмыслив, снял эти, пожалуй, действительно излишние упоминания на страницах 7,12, 94 и 95.

Пункт 6-й. «На страницах 147–157 подробно рассказывается о встрече с полковником, командиром дивизии. Его облик нарисован несколько странным, несвойственным командирам такого высокого ранга. Думается, что следует опустить большинство упоминаний о постоянных подмигиваниях полковника окружающим и, может быть, некоторые реплики в адрес сопровождавшей его женщины».

Подумавши, согласился, что, пожалуй, постоянные подмигивания полковника принимаются как слишком навязчиво подчеркнутая подробность поведения и на соответствующих страницах в семи случаях вычеркнул эти подмигивания. Сделал на этих же страницах и некоторую другую правку, в значительной мере соответствующую замечаниям моих рецензентов.

Что же касается их замечаний об облике описанного мной на этих страницах «Дневника» человека, то я не хочу спорить, действительно, человек этот, в общем-то, храбрый и боевой, был с некоторыми не только странностями, но и недостатками. Именно поэтому я и не назвал ни его имени, ни фамилии, дал ему и другое звание, и другую должность и сознательно сделал неясным, в какой именно армии был этот человек — в 65-й или соседней. Это сделано для того, чтобы никак не задеть человека, не дать никому возможности показать на него пальцем. Но такого типа хорошие люди с недостатками на фронте бывали, я их видывал; бывали они в разных должностях, в том числе и не в таких уж малых. В книге моей достаточно ясно сказано и даже подчеркнуто, что «с такими на фронте не часто сводит жизнь». А если говорить шире о том, как изображены у меня в книге командиры дивизий, то случай с этим полковником выглядит именно частным случаем рядом с теми глубоко положительными образами командиров дивизий, которые даны в моих дневниках. Назову хотя бы таких, как Утвенко, Горишный, Горшков, Мухин, Гуртьев, Кучеренко, Козырь, — я упоминаю только тех людей, о которых в моих дневниках говорится достаточно подробно.

Пункт 5-й. «Желательно уточнить вопрос о контрподготовке под Курском по книге „Курская битва“».

Этот совет я принял, книги «Курская битва» у меня под руками не оказалось, но я уточнил записанный в моих дневниках рассказ Пухова по книге Рокоссовского «Солдатский долг» (стр. 217) и соответственно внес две маленькие поправки.

Пункт 4-й. «Вряд ли есть необходимость в пространном цитировании газет, которые выпускались гитлеровцами для населения оккупированной ими территории, тем более что цитаты приводятся без авторских комментариев (стр. 32–34)».

В данном случае не могу согласиться с моими рецензентами. Во-первых, если говорить о комментариях, то они есть, потому я в тексте рукописи с беспощадной резкостью квалифицирую и эти газеты, называя их «рабскими листками», и их редакторов. Других комментариев, по-моему, не требуется, потому что приведенный мною монтаж цитат из этих листков, которые выпускали оккупанты, звучит самым уничтожающим образом и для самих оккупантов, и для их прихвостней. Издательский смысл моего цитирования образцов идиотской фашистской пропаганды достаточно ясен. Так обстоит дело по существу. А кроме того, это место моего «Дневника» дважды опубликовано ранее (см. книгу «Каждый день длинный», стр. 67–69).

Пункт 3-й. «На страницах 68–69 целесообразно опустить сравнение боевых действий на русско-германском фронте в Первую мировую войну и в Великую Отечественную войну».

Должен сказать, что мне это — наоборот — кажется нецелесообразным. То сравнение боевых действий на русско-германском фронте в Первую мировую и Великую Отечественную войну, которое содержится в моей рукописи, — есть повторение и развитие мыслей на эту тему, высказанных в моей статье, напечатанной сначала в журнале «Иностранная литература», а затем в моей книге «Разговор с товарищами» (1970 год). Статья эта называлась «Вопреки или благодаря» и являлась полемикой с американским журналистом Солсбери, который в своей статье о моем романе «Живые и мертвые» пытался поставить под сомнение роль советского строя в победе, достигнутой нами в Великой Отечественной войне. Цель моей статьи была — опровергнуть его ложные утверждения и показать, что мы выиграли Великую Отечественную войну не вопреки советскому строю и партии, а благодаря им. Эта же точка зрения проведена мной и при сравнительном анализе боевых действий в Первую мировую и в Отечественную войну на страницах 68–69 моей рукописи.

По-моему, нет причин опускать это место. Добавлю, однако, что мои рецензенты не без пользы для меня обратили мое внимание на эти страницы, и я, перечитав их, внес некоторые полезные, на мой взгляд, уточняющие дело формулировки.

Пункт 2-й. «На страницах 41–42-й, 67-й, на наш взгляд, не следовало бы односторонне подчеркивать „драп“ 41-го и летний „драп“ 42-го года, поскольку в то время было и другое, более важное — слава Бреста, Могилева, Смоленска, Одессы, Севастополя, Ленинграда».

Что касается страниц 41–42-й моей рукописи, то на этих страницах речь о «драпе» не идет. На них приведена запись рассказа человека «весьма героического», старого казака Парамона Самсоновича Куркина о тяжелом, с боями, отступлении их дивизии на Северном Кавказе в 1942 году. Запись этого рассказа как раз изобилует многими героическими подробностями, хотя речь в нем идет об очень тяжелом и трудном периоде войны.

Кстати сказать, очерк, основанный на этой подлинной записи, был опубликован мною в печати в разгар войны, в 1943 году, впоследствии опубликован, тоже во время войны, в моей книге «От Черного до Баренцева моря» (книга 3-я), и ни тогда, ни сейчас ничто в этом рассказе не вызывало и не вызывает у меня никаких сомнений. По правде сказать, я подумал, что эти страницы моей рукописи названы в отзыве по какому-то недоразумению.

На странице 67-й моей рукописи слово «драп» действительно упомянуто, но именно — упомянуто, а не «односторонне подчеркнуто», как это несправедливо сказано в отзыве. Именно на этой же самой странице рукописи сказано о том, как мы стояли насмерть, и о нашей силе, и о нашем духовном здоровье, и о том, как мы гнали обратно на Запад немцев, — все это есть на той же самой странице, так что ни о какой односторонности нет и речи.

Однако я тем не менее со вниманием отнесся к замечанию моих рецензентов, и хотя мне раньше казалось, что все то, что я хотел сказать, сказано достаточно ясно, я еще поработал над текстом и внес в него дополнительные уточнения, исключающие какие бы то ни было сомнения в том, что я в действительности имел в виду сказать в данном случае. Добавлю, что, по правде говоря, это одно-единственное из всех замечаний моих рецензентов показалось мне как-то обидно по отношению ко мне сформулированным: неужели необходимо было мне напоминать, что в 41–42-м году была «слава Бреста, Могилева, Смоленска, Одессы, Севастополя, Ленинграда»? Неужели же я этого не помню? Если бы не помнил, наверное, бы не делал картины «Бессмертный гарнизон» о Бресте, не писал бы «Живых и мертвых» о Могилеве, не писал бы повести «Левашов» о защитниках Одессы, не писал бы «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», — короче говоря, в этом, единственном случае мои товарищи рецензенты заговорили со мной как-то недостаточно по-товарищески.

Пункт 1-й. «Места рукописи, посвященные партийным и государственным деятелям — И. В. Сталину (стр. 88, стр. 162–167), Н. С. Хрущеву (стр. 48, 51,52), А С. Щербакову (стр. 131-а, 132,162–167), У. Юсупову (стр. 1–3) целесообразно согласовать с Институтом марксизма-ленинизма».

Следует или не следует согласовывать с Институтом марксизма-ленинизма данные места моей рукописи, очевидно, в конечном счете решать не мне. Однако хочу высказать свою личную писательскую точку зрения и дать некоторые фактические справки.

На странице 88 рукописи кратко сказано о моей писательской, психологической догадке, почему Сталина, как человека, интересовала в русской истории личность Ивана Грозного. Это моя собственная догадка, и догадка именно психологическая, согласовывать ее негде, а лишать писателя возможности размышлять в своих книгах над психологией исторических личностей значит вообще лишить его возможности писать о них. Это по существу. А если брать формальную сторону вопроса, то именно этот кусочек моего «Дневника писателя» был дважды опубликован в советской печати: в журнале «Новое время» и в книге «Каждый день длинный».

Упоминание имен Сталина и Щербакова на страницах 162, 167 связано с моими воспоминаниями о режиссере Всеволоде Пудовкине и его работе над экранизацией «Русских людей». Здесь в рукописи тоже, на мой взгляд, не содержится ничего такого, что требует научно-исторических согласований. Как согласовывать разговор по поводу моей пьесы и поставленного по ней фильма, происходивший с глазу на глаз между мной и Щербаковым? Или мои мысли о том, как Сталин относился к моей повести «Дни и ночи» и к сделанной по ней театральной инсценировке. Это по существу, а с формальной стороны добавлю, что и эти страницы моего дневника были опубликованы в советской печати в журнале «Искусство кино», а затем в моей книге «Разговор с товарищами» (1970).

На страницах 130-а-132 моей рукописи идет речь о том, как генерал Д. И. Ортенберг был переведен с должности главного редактора «Красной звезды» на должность начальника политотдела армии. Эти страницы рукописи ничем не задевают памяти А. С. Щербакова, которого я любил и о котором много и с любовью написал в своих дневниках. Однако, если редакция сочтет нужным сделать сокращения в этом моем рассказе, я готов на купюру двух абзацев, начиная со слов «сам он никогда не говорил» и кончая словами «карандашом в руке». Делать или не делать эту купюру предоставляю на усмотрение редакции.

На страницах 1–3 моей рукописи упоминается об Усмане Юсупове. То, что я написал о Юсупове, написано с глубоким к нему уважением, полностью соответствующим тому уважению, которое к нему питают в Узбекистане. Товарищи, читавшие мою рукопись, могут этого не знать, а я хорошо знаю, что в Узбекистане есть и музей, посвященный деятельности Юсупова, и памятник ему, и совхоз и улица, названные его именем. А мою психологическую писательскую оценку личности Юсупова вряд ли есть нужда согласовывать с научно-исторической точки зрения.

Упоминания о Хрущеве на страницах 48, 51 и 52-й моего «Дневника», как мне кажется, тоже не нуждаются в такого рода согласованиях. Речь идет о чисто человеческих наблюдениях и психологических черточках, подмеченных писателем, который встречался с Хрущевым в Ленинграде и на Южном фронте в бытность его членом Военного совета. Никаких политических оценок деятельности Хрущева в моем «Дневнике» не содержится. Хрущев был для меня тогда членом Военного совета фронта, и только в этом качестве я о нем и писал. Ни критики, ни апологетики в моих писательских наблюдениях не содержится, просто рассказано о нескольких реально имевших место встречах на фронте в 1942–1943 годах без каких-либо реминисценций или перебросок в последующие периоды его деятельности.

Как видите, я внимательнейшим образом познакомился и с отзывом, и с постраничными замечаниями товарищей из Военно-мемуарной комиссии. Весьма большое количество их замечаний я с благодарностью принял и внес соответствующие поправки или сделал соответствующие купюры. Некоторые замечания принял частично и тоже внес соответствующие поправки. А некоторые замечания принять не мог, в этих случаях постарался объяснить, почему я их не считаю невозможным для себя принять.

А в итоге — и при моем согласии с рядом пунктов, и при моем несогласии с некоторыми другими пунктами, хочу просить Вас, как редактора журнала, передать при удобном случае товарищам из Военно-мемуарной комиссии мою товарищескую благодарность за то внимание и заинтересованность в нашем общем деле, которые они проявили при чтении мой рукописи.

С товарищеским приветом,

уважающий Вас Константин Симонов.

Главному редактору журнала «Дружба народов» С. А. Баруздину

Еще одно дополнение к моим предыдущим двум письмам.

Я познакомился с замечаниями Военно-мемуарной группы отдела печати Управления пропаганды и агитации Главного политуправления СА и ВМФ, сделанными по последней части моей рукописи «Разные дни войны» — «Сорок четвертый». Почти все замечания, сделанные моими товарищами-рецензентами по тексту третьей части моей рукописи я принял и внес соответствующие исправления в верстку. К числу принятых мною замечаний относятся замечания, сделанные по следующим страницам рукописи: 11, 32, 37, 41, 44, 59, 72, 105, 119, 124, 128, 129, 141, 158, 167, 169, 172, 180, 183.

На указанных в письме Военно-мемуарной группы страницах 154 и 165 — пометок не обнаружил, да и в тексте там, как мне кажется, нет ничего хоть сколько-нибудь спорного. Видимо, тут опечатки в отзыве.

С пометкой на странице 95 — согласен частично — сокращать не стал, но для большей ясности внес соответствующую дополнительную фразу.

С пометкой на стр. 163 — не согласился. Сейчас в контексте все стоит на своем месте. Купюра нарушит ход повествования. А нужды в ней нет.

Пометку на стр. 173 не принял — ну и что ж такого, что песню поет некрасивая девушка? Так было сказано у меня и в рассказе «Ночь над Белградом». Некрасивая, а зато хорошая!

Таким образом, повторяю, за самыми малыми исключениями все частные постраничные замечания принял.

Продумал я и четыре замечания, содержащиеся в тексте письма моих товарищей-рецензентов.

1) Пожелание опустить строки, в которых дается оценка финским солдатам (стр. 67 рукописи) — учел частично — заменив эпитет «превосходные» на «стойкие», более отвечающий сути дела. Саму же фразу оставил — ибо она подтверждает важную и верную мысль — что быстрый разгром финнов в 1944 году на Карельском перешейке был результатом нашей неизмеримо возросшей силы и мастерства, а не результатом слабости противника.

2) Указание на то, что надо проверить в НМЛ текст телеграммы Ленина, о котором упоминает в своем рассказе генерал Козырь. В данном случае думаю, что у редакции есть две возможности: или проверить текст телеграммы на имя Козыря, которую он приводил мне по памяти, наизусть, или снять этот текст в моей рукописи, оставив только упоминание о телеграмме без цитации ее текста. Я на всякий случай сделал в рукописи соответствующую купюру (которую, если найдется текст телеграммы — можно восстановить).

3) Рекомендация, что «не следует приводить из старого румынского букваря цитаты по поводу территориального вопроса» (стр. 50–51). Не думаю, что это верно. Думаю, что, наоборот, о планах Антонеску — создании «Великой Румынии», включающей в себя нашу Одесскую и Каменец-Подольскую области, — не бесполезно напомнить. Ровно ничего обидного для народно-демократической Румынии в таком историческом напоминании не содержится. Это может задеть только идейных наследников Антонеску — больше никого. И пусть заденет.

Так обстоит дело в принципе. Одну частную поправку, более точно объясняющую причины, по которым я вспомнил о «Транснистрии» — я все же внес, и, думаю, на пользу дела.

4) Мнение моих товарищей-рецензентов, что «на наш взгляд нет необходимости говорить о том, что при определенных обстоятельствах могли бы развернуться боевые действия между русскими и болгарами. Такие предположения ничем не обоснованы» (стр. 132–133), — заставило меня еще раз подумать над соответствующим местом моей рукописи. Вопрос действительно очень деликатный, хотя сама мысль, возникавшая у меня тогда в 1944 году — что вдруг бы все сложилось не так хорошо, как сложилось в действительности, — мысль, имеющая право на существование в «Дневнике писателя».

Тут вопрос очевидно не в самой мысли, а в предельной тактичности ее изложения. Я внес в текст рукописи в этом месте целый ряд поправок, которые, как мне думается, теперь полностью исключают возможность какого-либо неправильного толкования того, что я хотел сказать.

Хочу еще раз попросить Вас передать благодарность товарищам из Военно-мемуарной группы — теперь прочитавшим и отрецензировавшим уже всю мою рукопись целиком. Их замечания и пожелания в большинстве своем оказались весьма полезными для меня, я признателен им за это.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Главному редактору «Дружбы народов» С. А. Баруздину

я прочел отзыв Военно-мемуарной группы отдела печати Управления пропаганды и агитации Главного политуправления СА и ВМФ на мой «Дневник писателя. Разные дни войны» — на верстку его новой части, публикуемой в «Дружбе народов» (страницы 213–214).

Работа, связанная с поправкой текста, отняла у меня много времени и сил, поэтому я несколько задержал возвращение верстки в журнал.

Высказывая положительное мнение о моей работе в целом, товарищи из Военно-мемуарной группы вместе с тем сделали мне целый ряд замечаний и предложений. Все они упомянуты в отзыве и одновременно помечены в самой верстке, как правило, в качестве рекомендуемых мне купюр.

Всюду, где эти замечания показались мне в той или иной мере обоснованными, я внес в текст «Дневника писателя» соответствующую правку.

Она сделана мною на следующих страницах верстки:

[Далее идет полный перечень: от стр. 5 (абз. 3, 8, 10, 11, 14) до стр. 213 (абз. 2)].

Таким образом, исправления сделаны на 74 страницах в 133 абзацах.

В тех же случаях, когда я не мог признать те или иные замечания справедливыми, я, считая, что у меня и у товарищей, читавших мой «Дневник писателя», общая конечная цель — соответствие написанного исторической правде, — счел своим долгом в каждом случае мотивированно объяснить, почему я не могу согласиться на эти изменения или купюры в тексте моего дневника.

Стр. 5–16. Многие замечания по этим страницам мною учтены (какие именно — уже указано выше).

В отношении остальных замечаний по этим же страницам — должен напомнить, что речь, как это ясно из предисловия к моей работе, идет не о чем-то, написанном сегодня, а о дневнике, в дни войны продиктованном с фронтовых блокнотов. В дневнике описаны самые тяжелые дни войны. Именно те, о которых уже после победы Сталин счел своим долгом сказать как об одном из «моментов отчаянного положения».

Думаю, что оптимизм наш состоит не в том, чтобы смягчить картины этих первых дней войны, уже правдиво отраженные во многих мемуарах наших военачальников; оптимизм в том, чтобы показать, как после таких неимоверно тяжелых дней мы все-таки выстояли, как после этого была победа под Москвой, Сталинград, Курская дуга, освобождение Европы, падение Берлина.

Обо всем этом сказано и в этих моих, предлагаемых сейчас к печати, дневниках (смотри, например, стр.: 3, 4, 23, 24, 25, 40, 41, 42, 50, 59, 60, 64, 67, 68, 97, 102, 109, 111, 120, 121, 122, 163, 211, 213, 214), и в дневниках о событиях 1942-го, 43-го, 45-го годов, уже опубликованных на страницах той же «Дружбы народов». И в моей трилогии «Живые и мертвые».

Остается добавить, что мой «Дневник» являлся основой, на которой я писал роман «Живые и мертвые». Весьма многое в «Дневнике» и в романе совпадает. Я не вижу причин для себя задним числом смягчать в «Дневнике» картину событий тех дней, данную в романе. Не говоря уже о том, что ряд страниц этой первой главы «Дневника» уже опубликован в нашей печати (журнал «Новое время», 1965 г., и книга «Каждый день длинный» — издательство «Советская Россия», 1965 г.)

Стр.6. Эпизод на нефтебазе. Этот эпизод опубликован в книге «Каждый день — длинный» и на основе дневника полностью вошел в роман «Живые и мертвые».

Стр.6. Эпизод на дамбе. Эпизод этот опубликован в книге «Каждый день длинный» и вошел в роман «Живые и мертвые». Снимать его — причин не вижу.

Стр. 9–10. Эпизоды с потерявшим от потрясения рассудок девятнадцатилетним парнишкой и другим, потерявшим рассудок бойцом объединены в романе «Живые и мертвые» в один эпизод, написанный с еще большей, как я думаю, суровостью, чем об этом сказано в «Дневнике». Исключать оба эти эпизода я не вижу причин, считаю достаточным ограничиться некоторыми купюрами.

Стр. 11–12. Если делать здесь рекомендованные мне купюры и о беженцах, и о мобилизованных, которые, выполняя свой долг, шли на призывные пункты, то очевидно, следует сделать точно такую же купюру из романа «Живые и мертвы» (стр. 25, «Советский писатель», Москва, 1972 год), где почти буквально повторяется все, сказанное в «Дневнике», потому что роман написан по «Дневнику».

Стр.15–16. Мне, во-первых, рекомендуется исключить в комментариях мою догадку о том, что в кабине И-15 — труп не немецкого, а нашего погибшего летчика и, во-вторых, предлагается исключить приведенные мной технические данные о нашей истребительной авиации в 41-м году. Не согласен ни с тем, ни с другим. Как писатель, я имею право на ту, вполне резонную, с моей точки зрения, психологическую догадку, которую я делаю в примечаниях, а данные сравнительной скорости мессершмиттов и наших И-15-х и И-16-х я даю не просто так, а для того, чтобы подчеркнуть мужество наших летчиков, которые, не колеблясь, вступили в бой с мессершмиттами на этих устарелых к тому времени машинах.

Что же касается самих данных, то сошлюсь на книги, в которых они опубликованы:

Можно привести еще много цитат, но, думаю, приведенных достаточно для того, чтобы стало ясным, что соответствующие абзацы в моем «Дневнике писателя» целиком совпадают с тем, что было в жизни и напечатано во многих книгах. Исключать это из моего «Дневника» нет никаких оснований.

Стр. 19. Рекомендуется исключить упоминание о слухах насчет диверсантов и парашютистов. Не согласен с этим. Слухи такие были, были и паникеры, порой зря их распространявшие. Но были и настоящие диверсанты и парашютисты. Было и то и другое.

Это подтверждают многочисленные военные мемуары того периода. В доказательство можно привести хотя бы соответствующие места из мемуаров С. Бирюзова «Когда гремели пушки» (1961) и Л. Сандалова «На московском направлении» (1970) — те и другие мемуары связаны именно с этими днями, именно на Западном фронте. Бирюзов пишет:

(преимущественно из состава отдельного разведывательного батальона)

(„по всей видимости, диверсантов“)

Цитирую Л. Сандалова:

(моторизованный отряд входил в состав 3-й немецкой танковой дивизии

Стр. 20. Предложение сделать купюру там, где идет речь о некоторых непорядках в штабе под Могилевом. Не согласен: в этом же абзаце говорится о том, что под Смоленском буквально через несколько дней этот порядок был наведен. И нет ничего удивительного, что в самые первые дни войны в срочно передислоцировавшемся под Могилев штабе могли быть непорядки.

Стр.21. Не вижу оснований исключать слова о том, что я в июне-июле 41-го года не видел на Западном фронте средних и тяжелых танков — только много легких. Так оно со мной и было — я не видел. А о том, что КВ и тридцатьчетверки в составе Западного фронта имелись, упоминается на 41-й странице «Дневника», там, где я цитирую доклад генерал-майора Мостовенко. Тяжелое положение, сложившееся для нас с танками к началу войны, характеризуется во многих книгах наших военачальников, в частности: И. Баграмяна, К. Галицкого, К. Рокоссовского, Д. Лелюшенко и С. Штеменко.

К. Рокоссовский пишет:

Это подтверждает в книге «Генеральный штаб в годы войны» (1968) И. С. Штеменко:

Об этом же свидетельствует И. Баграмян:

Могу привести еще много свидетельств подобного рода, подтверждающих то, что у меня написано.

Стр. 21–22. Не могу согласиться с предложением исключить из текста моего «Дневника» упоминание о документах того времени, свидетельствующих об отрицательных фактах, и сохранить только документы, свидетельствующие о положительных фактах. Это будет искажением исторической картины. А когда я привожу эти факты в их совокупности, картина получается верной.

Стр. 25. Не могу согласиться с предложением: исключить упоминание об окруженцах. Вот как, например, описывает подобную же картину Рокоссовский:

Можно привести и ряд других примеров: и из мемуаров Рокоссовского, и из других мемуаров.

Стр. 32. Не согласен с предложением вычеркнуть слова о том, что застрелился генерал Копец. Этот факт отнюдь не является тайной. Можно заглянуть, в частности, хотя бы в мемуары маршала Мерецкова:

Стр. 33–34. Не могу исключить сказанное мною здесь о трагедии, происшедшей в начале войны с нашей авиацией, в особенности на прифронтовых аэродромах. Об этом говорится во многих мемуарах: И. Баграмяна, Г. Жукова, Л. Сандалова, К. Рокоссовского, С. Бирюзова. Особенно много об этом пишут К. Москаленко, Д. Лелюшенко, А. Еременко, А. Яковлев.

Стр. 37, 38. Все, намеченное здесь для исключения из текста, есть точная запись моих мыслей того времени. Это в каком-то смысле документ, зафиксировавший то, что я и другие люди моего поколения тогда думали и чувствовали. Я не могу ничего менять здесь.

Не вижу оснований для купюры и на стр. 38, там, где я говорю о своих собственных представлениях о психологическом состоянии Сталина в те дни.

Об этом писалось и многими мемуаристами, и многими писателями — и в давно, и в недавно вышедших книгах, и я не вижу причин, по которым я не могу высказать свои соображения, никому не навязывая их. На мой взгляд, они справедливы и не несут на себе печати исторической необъективности.

Стр. 39. Не могу согласиться с предложенной купюрой. На войне не бывает, чтобы все и всюду, на всех направлениях, на каждом участке сопротивлялись одинаково упорно. Этого не было и тогда, в начале войны. В недавно, в 1973 году вышедшей книге «Краснознаменный Белорусский военный округ» (а можно сослаться и на другие источники) об этом сказано так:

Сказано точно — именно в ряде мест, а не повсюду.

Стр. 41. Не согласен с купюрой того места, где говорится о тяжести положения 11-го мехкорпуса. Я пишу о том, как мужественно воевал этот корпус. Если не сказать о тяжести положения, не объяснишь и мужества людей. Вдобавок, такое положение было не исключительным, а типичным. Для того чтобы убедиться, что я прав, достаточно заглянуть в мемуары Галицкого («Годы суровых испытаний», 1973 г., стр. 20), Лелюшенко («Заря победы», 1966 г. стр. 4), Баграмяна (стр. 129–130). Можно привести и многочисленные страницы из других мемуаров.

Стр. 67. Рекомендуется чуть ли не целиком исключить мысли полковника Кутепова, данные в моем изложении в «Дневнике». Не вижу никаких причин исключать эти рассуждения, в принципе правильные с военной и с патриотической точки зрения.

Кстати, эти рассуждения были, еще по свежим следам войны, приведены в майском-июньском номере «Знамени» за 45-й год (стр. 65), где впервые печатались отрывки из моих дневников, и даже тогда никому не пришло в голову сомневаться в их правильности.

Стр. 68. Нет причин исключать слова, содержащие положительную оценку боевых качеств японской пехоты на Халхин-Голе. Именно так оценивал качества японской пехоты Г. К. Жуков (см. «Халхингольская страница», «Литературная газета» № 30 за 74-й год).

Стр. 74, 75, 76. Не могу согласиться с намеченной купюрой размером в две полосы. Первая часть этой купюры относится к моим, по-моему, совершенно правильным рассуждениям о личных делах полковника Кутепова и генерала Романова. Кстати, они полностью дважды опубликованы в 1-м и 2-м издании книги «Солдатами были все», посвященной воинскому подвигу Могилева (см. страницы 184, 185, 2-е издание, издательство «Беларусь», Минск, 1972 год).

Вторая половина предложенной купюры касается моих писательских рассуждений о том, что я, как военный писатель, не могу согласиться с прямолинейно логическими концепциями, в конце концов проигравших войну, немецких генералов. Думаю, что я в своих размышлениях не преуменьшаю, а наоборот, подчеркиваю подвиги советских людей в тот трудный период.

Стр. 81. Не согласен с купюрой насчет паники среди мирных жителей в Чаусах. А что может происходить в городе, где с утра работали магазины, люди шли на службу, а в середине дня на окраине появились немецкие танки? Если бы жители оставались при этом спокойными, это могло бы означать только одно: что они ждали прихода немцев.

Стр. 82. Предлагается купюра того места, где идет речь о переезде штаба фронта из Смоленска в Вязьму. Я пишу, что у меня стало скверно на душе от этого известия. А как, спрашивается, у меня должно было быть на душе, когда я узнал, что штаб фронта передислоцировался на 200 километров к востоку?

Стр. 96. Рекомендуется купировать первую половину фразы «несмотря на порой неприемлемые для нас сейчас оттенки фразеологии тех лет, связанные с понятием культа личности, а точнее говоря, культа непогрешимости этой личности, на страницах газет проступало величие того времени, полную меру которого, может быть, до конца ощущаешь лишь теперь». Думаю, что предложение купировать первую половину этой фразы, неверно: некоторые оттенки фразеологии тех лет для нас сейчас действительно неприемлемы.

Стр. 104. Предлагается купировать историю о том, как мы везли раненого и в связи с этим о некоторых недостатках в работе нашей санитарной службы на Западном фронте в первый период войны. Но то, что описанная история не искажает положение дел, можно подтвердить цитатами из мемуаров А. А. Вишневского «Дневник хирурга» («Медицина», 1967 г.; см. стр.14, 15, 17, 20, 25, относящиеся только к июлю 41-го года).

Стр. 106. Предлагается купировать фразу о том, что в 24-й армии в те первые дни под Ельней была плохо поставлена разведка. Не вижу причин делать эту купюру, потому что несколько десятков архивных документов, которые я могу привести в случае необходимости, свидетельствуют об этом с неопровержимой полнотой. А почему именно там и именно тогда у нас были особенные трудности с разведкой — объяснено в «Дневнике» (см. стр. 110).

Стр. 108. Предлагается исключить мои рассуждения с анализом донесения политотдела 107-й дивизии. Думаю, что анализ правильный, спокойный, объективный, интересный для читателя. Ничего порочного в этом анализе нет.

Стр. 115. Предлагаются купюры, искажающие смысл происшествия. Как все это было на самом деле — мне лучше знать, ведь это было со мной. Человек, по ошибке меня арестовавший, был в таком запале, что он плохо соображал, что делает — и как раз это его в значительной мере оправдывает, о чем я впоследствии и говорю. Если же убрать мои слова о его нервозном состоянии, он будет выглядеть не лучше, а наоборот — хуже.

Стр. 136. Думаю, нет оснований умалчивать о том, что положение на Южном фронте в начале августа было исключительно тяжелое, потому что две армии из четырех как раз в это время попали в окружение. Это общеизвестно. А на Западном фронте положение, наоборот, стабилизировалось, и об этом у меня тоже говорится.

Стр. 137. Предлагается исключить то место, где я размышляю над обязанностями корреспондента и над тем, куда ему больше хочется поехать во фронтовой обстановке. Думаю, что это психологически важное рассуждение и его вполне можно оставить на моей совести.

Стр. 138. Предлагается купировать очень поучительную историю, говорящую о великолепном отношении населения к армии. Скверный поступок какого-нибудь отдельного бойца, кстати сказать не оставленный без последствий, не должен, мне кажется, никого смущать на фоне общего смысла этого эпизода. А поведение стариков в этом эпизоде говорит о том, что никто не мирился и не собирался мириться с подобными случаями.

Стр. 148–149. Предлагаются две купюры, с тем чтобы исключить строчки о преждевременной эвакуации группы одесских милиционеров, которые, уехав раньше времени, возвращаются обратно воевать в Одессу. Никаких обобщений здесь я не делаю, даю лишь сам факт: люди дрогнули, их заставили вернуться, пойти снова воевать — разве так не бывало на войне? Разве в умении повернуть отступивших не проявлялась воля командования? А в готовности загладить свою вину не проявлялась добрая воля самих, дрогнувших до этого людей? Зачем же это исключать? Кстати, в 45-м году, когда я печатал в «Знамени» среди других отрывков из своих дневников и этот кусочек, его текст ни у кого не вызывал возражений.

Стр. 153. Предлагается купюра того места, где я объясняю, почему кадровые дивизии, входившие в Приморскую группу, так хорошо держались в боях под Одессой. Не понял, что здесь дурного? Разве то, что эти части отходили, каждый раз резко отрываясь от противника и выводя всю материальную часть, не должно было впоследствии способствовать и крепости их боевого духа, и их реальной боевой силе, поскольку они сохранили всю материальную часть?

Стр. 140–145. Проблема, связанная и с историей группы генерала Качалова, и с окружением 6-й и 12-й армий действительно имеет свои специфические сложности.

Мною сделан ряд рекомендованных мне купюр на страницах 142,143,144,145; кроме них сделан ряд существенных уточнений в тексте.

Сами имена, упоминаемые мною, уже упоминались в печати и ранее, а оценка действий людей, о которых идет речь, дана в спокойном и объективном тоне.

Приведенные мною данные об ожесточенной борьбе в окружении частей 6-й и 12-й армий — свидетельствуют не только об исключительной тяжести их положения, но и о мужестве людей.

Сказанное совпадает с данными, приводимыми в книге И. Баграмяна:

Добавлю, что я с особым внимание отнесся к замечаниям по этим страницам моей работы и думаю, что в результате купюр и поправок, сейчас все, что следует здесь сказать, — сказано, а то, чего не желательно касаться, — исключено.

А теперь о купюрах, которые рекомендуется мне сделать на страницах 188–194 и 199–203 — последней части моего «Дневника», связанного с поездкой под станцию Сальково и на Арабатскую стрелку.

Три сделанные мною на этих страницах купюры уже упомянуты выше.

Все остальные, предложенные мне здесь купюры связаны по смыслу одна с другой, и в данном случае я не согласен со всеми ними вместе взятыми. И вот по каким существенным причинам:

Во-первых, все написанное в «Дневнике», так и было, как описывается. Точность своих дневниковых записей я имел возможность через много лет проверить по документам, которые и привожу теперь.

Во-вторых, значительная часть этих моих дневниковых записей вошла в книгу мемуаров П. Батова «Перекоп» (1971). Генерал армии Батов попросил у меня разрешения включить в свою книгу эти записи, считая их достаточно достоверными и при этом будучи человеком, лучше кого-нибудь другого знавшим обстановку, сложившуюся в те дни в Крыму.

В-третьих, я написал и неоднократно публиковал, в том числе в собрании сочинений, повесть «Пантелеев», основанную на этих дневниковых записях. Всякий, кто прочтет и «Дневник», и эту повесть, увидит, что в обоих случаях речь идет о тех же самых событиях.

В-четвертых, именно в силу любви к людям нашей армии, о которых я пишу всю жизнь, я не могу без возмущения вспоминать о тех отдельных личностях, чье позорное поведение пятнало честь мундира. Таких людей, к нашему счастью, было немного, но они были. И пример встречи именно с таким человеком в лице полковника Киладзе как раз и приведен в «Дневнике». Читателя учат главным образом на положительных примерах, но иногда учат и на отрицательных, ибо порой полезно показать не только как следует себя вести, но и как не следует.

Поскольку в данном случае речь шла о конкретном человеке, готовя «Дневник» к печати я подошел к этому вопросу с полным чувством ответственности. Проверил весь дальнейший путь человека, о чьем отрицательном поведении идет речь в «Дневнике», и убедился, что он и впредь остался таким же, пытался и дальше лгать самым бессовестным образом и, домогаясь, чтобы отменили наложенное на него взыскание, писал жалобы Берии. Однако, несмотря на резолюции, все это не увенчалось успехом: Главное управление кадров Красной Армии, куда были пересланы заявления, заняло принципиальную позицию и не пересмотрело отрицательных оценок этого человека.

Наконец, последняя причина, по которой я не вижу оснований делать рекомендованные мне купюры. История эта в высшей степени поучительная. Точность и правдивость донесений — один из залогов успеха на войне; неточность и неправдивость донесений оборачивается поражениями и кровью. Это понимали и во время войны. Чем дальше, тем тверже соблюдались в армии требования щепетильной честности, предъявляемой к донесениям на всех уровнях. Чем дальше, тем больше это становилось священным законом и тем суровей карались нарушения этого закона.

Уверен, что история, рассказанная мною о происшедшем под Сальково и на Арабатской стрелке, — хотя и горькая, но весьма поучительная и нужная.

А то, что на это происшествие еще тогда, несмотря на его казалось бы, незначительность в масштабах всей войны, обратил внимание Генеральный штаб и потребовал разъяснений, свидетельствует, что этому и тогда было придано принципиальное значение. Разоблачение лживых донесений, связанных и с Сальково, и с Арабатской стрелкой, свидетельствовало о правильности отношения нашего командования к этой проблеме и способствовало в дальнейшем обороне Крыма.

А если бы эта ложь не была своевременно разоблачена, она могла повести к куда более тягостным последствиям, чем те, которые имели место.

Обо всем этом я говорю в своем «Дневнике» и привлекаю документы для подтверждения этого, очень важного на мой взгляд, тезиса.

Вот почему я убежден, что никаких купюр на этих страницах моего «Дневника» производить не следует. Они пойдут не на пользу, а во вред делу, во вред воспитательной ценности книги.

Стр. 209. Купюра, рекомендованная мне на этой странице, видимо, плод недоразумения. Ведь я — автор этой книги и как-никак хозяин своей собственной совести. И если мне кажется, что пришедшее мне в голову, пустое и обидное подозрение, адресованное честным людям, появилось у меня, очевидно, рикошетом, долетев откуда-то из 37-го года, — думаю, мое святое право сказать о себе самом с той мерой самокритичности, на которую я способен, сказать именно то, что я в этой связи подумал о самом себе.

В заключение всего изложенного мною прошу редакцию «Дружбы народов» передать мою благодарность товарищам из Военно-мемуарной группы за все те учтенные мною многочисленные полезные замечания, которые они сделали при чтении верстки моих дневников.

Я немало потрудился, чтобы практически сделать в верстке все, с чем я был согласен.

А там, где я был с чем-либо не согласен, я сказал об этом здесь, в письме, без всякой дипломатии, с той прямотой, с которой привык разговаривать с товарищами по общему делу.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Директору ВНИИ киноискусства Баскакову В. Е.

простите, что с опозданием отвечаю на присланные институтом вопросы…

1. Из фильмов о войне, сделанных за последний десяток лет, на меня, пожалуй, самое сильное впечатление произвел «Белорусский вокзал», хотя, в общем-то, это фильм не о войне, а о бывших фронтовиках, но в нем есть нечто самое важное: есть дыхание войны, есть то место в душе человека, прошедшего войну, которое она в этой душе занимает, есть ощущение необыкновенной важности и значительности всего, связанного с Великой Отечественной войной в истории нашего народа и нашего общества.

Этот фильм дорог мне еще и тем, что его сделали молодые люди, которые сами не знали войны или почти не знали ее, но которые зато хорошо знают, — это ясно из фильма, — какое место занимает война в душах людей, прошедших через нее.

Отвечаю на второй вопрос: думаю, что, в общем, если взять и художественное, и документальное кино, то можно говорить о большем внимании, интересе к теме минувшей войны именно в последние годы по сравнению с годами предыдущими.

Ответ на 3-й вопрос: думаю, что лучше всего и плодотворнее всего будет, если мы не будем намечать генеральных путей развития темы войны на ближайшие годы. Не будем канонизировать ни фильмы типа «Летят журавли», ни фильмы типа «Освобождение», — беру то и это как знаки, к примеру.

Плодотворнее всего, если тема войны будет развиваться в разных аспектах, масштабах, в поисках разных художественных решений.

А если уж говорить об угрозе самого неплодотворного пути движения темы войны в нашем киноискусстве, то это уже сейчас намечающиеся попытки превратить и Отечественную войну, и Гражданскую войну в некий «Дикий Запад», в некое поле действия для ковбоев и разведчиков.

В приключенческом жанре о войне — и о минувшей, и о Гражданской — сделано несколько хороших, стоящих фильмов, но рядом с ними на экран кино и телевидения так и прет макулатура, и это опасно.

4-й вопрос: что касается моих личных планов, то я занимаюсь и буду дальше заниматься документальным кино, и буду стараться в разных его жанрах сказать побольше достоверного, опираясь на подлинный опыт людей войны, прежде всего солдат, и на подлинные записи разговоров с ними.

Председателю Госкомитета по кинематографии при Совете Министров СССР Романову А. В.

В связи с замечаниями маршала Советского Союза А. И. Еременко по нашему фильму «Если дорог тебе твой дом», считаем необходимым довести до Вашего сведения следующие соображения.

1. А. И. Еременко не смотрел фильм целиком, он ушел с середины просмотра, и поэтому содержание второй половины фильма знает по чьему-то пересказу, судя по его замечаниям, недостаточно точному. В той части фильма, которую он видел сам, от его внимания, видимо, также ускользнули некоторые существенные моменты.

А. И. Еременко указывает, что в фильме «совершенно не упомянутым оказалось Смоленское сражение».

Это не так. В фильме дан ряд эпизодов, связанных с июльскими боями за Смоленск, а также с августовскими и сентябрьскими боями за Ельню, которые тоже были частью Смоленского сражения. В дикторском тексте фильма также сказано о двухнедельных боях в Смоленске, о больших потерях немцев, о сильных контратаках советских войск и о последующих упорных боях на Смоленщине под Ярцевом, Духовщиной, Ельней.

А. И. Еременко указывает, что авторы фильма не отвели «ни одного кадра, ни одного титра Брянской оборонительной операции».

Это не так. В фильме маршал И. С. Конев начинает свой рассказ об операции «Тайфун» с того, что она началась 30 сентября ударом, нанесенным немцами по войскам Брянского фронта на Орловском направлении. В заключительных фразах дикторского текста фильма упоминается о Брянском фронте, как об одном из фронтов, отстоявших в 1941 году Москву от немцев. Кроме того, в заключительных кадрах фильма в числе дивизий, отстоявших Москву, перечислены дивизии Брянского фронта, участвовавшие в Московском сражении.

А. И. Еременко указывает, что в фильме «слабо показаны действия войск Калининского фронта и его авангарда — 4-й Ударной армии, прорвавшейся на Торопец и Велиж».

На самом деле в фильме специально отведено место наиболее значительному событию в действиях Калининского фронта в первый период нашего контрнаступления — освобождению Калинина. В силу того что А. И. Еременко не досмотрел фильм до конца, он, видимо, не учел, что фильм завершается первым этапом нашего контрнаступления — декабрем 1941 года, и следовательно, взятие города Торопца, в котором участвовала находившаяся под его командованием 4-я Ударная армия, не могло быть отражено в этом фильме, так как оно произошло во второй половине января 1942 года.

А. И. Еременко указывает, что в фильме «недостаточно показаны боевые действия под Тулой». Это замечание справедливо. Оно совпало с замечаниями ряда других лиц, предварительно участвовавших в просмотре имен фильма. Сейчас в последний вариант фильма введены эпизоды, связанные с героической обороной Тулы.

В замечаниях А. И. Еременко дана собственная его оценка оборонительных действий руководимого им Брянского фронта в начальный период Московской битвы.

Нам представляется, что значительно более объективная оценка действий Брянского фронта и его командования дана в Краткой истории Великой Отечественной войны, где, в частности, указывается: «Задержать врага собственными, крайне слабыми силами фронт не смог. Управление войсками было потеряно. В связи с эти Ставка оказалась вынужденной подчинить армии фронта непосредственно себе. Дальнейшие события развивались так стремительно, что все попытки Ставки помочь фронту не приносили успеха» (стр. 114).

А. И. Еременко указывает, что в фильме не упомянут ряд заслуженных военачальников и в качестве примера приводит имена М. П. Петрова, Я. Г. Кейзера, А. М. Городнянского, П. А. Курочкина, В. Я. Качалова и добавляет, что «в конечном счете, речь идет не о них лично, а о тех десятках и сотнях тысяч людей, которые под их руководством сражались за столицу. Они воспринимают упоминание о своих командирах как признание и своего вклада в это великое дело. Не стоило бы обижать ветеранов битвы и родственников павших на полях сражений героев».

Вопрос об упоминании фамилий и перечислении большого количества исторических лиц достаточно сложен и зависит от объема и жанра произведения. Мы в своем художественно-публицистическом фильме, ограниченном полутора часами времени, не могли и не считали возможным упомянуть всех командующих армиями, сражавшихся в преддверии и в ходе Московской битвы в составе Западного, Резервного, Брянского, Калининского и Юго-Западного фронтов. Став на этот путь перечисления, нам, чтобы не пропустить никого, пришлось бы упомянуть много десятков имен (учитывая, что во многих армиях командующие сменялись в этот период по нескольку раз).

Для того чтобы напомнить наибольшему числу ветеранов об их вкладе в битву под Москвой мы, во-первых, назвали все фронты, участвовавшие в битве, а во-вторых, сделали так, что в финале фильма на фоне Мавзолея под торжественную музыку проходит список всех участвовавших в битве дивизий. А ведь как раз номер своей части — это то, что крепче всего помнят солдаты. Так что в этом смысле опасения А. И. Еременко кажутся нам несостоятельными и, опять-таки, очевидно, связанными с тем, что он не взял на себя труд досмотреть до конца тот фильм, по которому он делает свои замечания.

Наш фильм далеко не единственное киноповествование о битве под Москвой. Он и не претендует на это. Этот фильм — не военная история всех этапов Московской битвы, а художественно-публицистическая картина, названная «Если дорог тебе твой дом» и посвященная защитникам Москвы. Цель картины — дать художественное изображение этого грандиозного события, показать образ народа сражающегося за столицу своей советской родины — Москву.

В какой степени нам это удалось с точки зрения художественного мастерства — не нам судить. Но утверждение А. И. Еременко, что нам «не удалось сделать главным героем фильма наш народ и его армию» представляется голословным. Любому, кто без предвзятости посмотрит фильм кадр за кадром, станет очевидно, что как раз основное, главное место в фильме занимает народ, вооруженный и невооруженный, под руководством партии отстаивающий Москву.

Что касается того, кто из военачальников, сражавшихся под Москвой, появляется и упоминается в фильме и кто не появляется и не упоминается, то это, на наш взгляд, все-таки не самый главный вопрос, хотя А. И. Еременко в своих замечаниях несколько раз настойчиво возвращается к нему.

Работая над фильмом, мы взяли интервью у И. С. Конева, Г. К. Жукова, К. К. Рокоссовского. Роль всех этих трех военачальников в Московском сражении достаточно известна, так же как и их выдающаяся роль в большинстве последующих крупнейших операций войны. Вспоминая войну, ее участники, как правило, именно эти имена называют среди первых наших наиболее прославленных военачальников. Конечно, в Московской битве участвовало много выдающихся военных. Так случилось, что большинство из них уже ушли от нас. Но есть и живые. И если бы рамки фильма позволили сделать не три, а десять интервью, то можно было бы найти для этого достойные кандидатуры. Но если говорить о трех основных интервью в фильме, то думается, что кандидатуры подобраны нами правильно и объективно.

В ходе работы над фильмом нами было взято дополнительное интервью у генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина, на которого было возложено командование окруженной Вяземской группировкой. Такой выбор мы тоже считаем правильным: окруженная Вяземская группировка, приковав к себе 28 немецких дивизий, по всеобщему признанию, сыграла огромную роль в обороне Москвы. Судьба сражавшихся в ней людей, как правило, была трагична, и мы считали, что будет исторически справедливо отдать должное их подвигу.

Включение интервью с военачальниками в художественно-публицистический фильм — первый опыт работы такого рода. Возможно, в нем есть свои недостатки, но мы считаем, что такую работу надо продолжить; пока живы участники боев, они должны рассказать перед киноаппаратом обо всех крупнейших событиях Великой Отечественной войны, вплоть до падения Берлина. Так же как в этом фильме о Москве — Конев, Жуков, Рокоссовский, в других фильмах — другие военачальники смогут рассказать на экране о тех битвах, в которых их историческая роль была наиболее значительной. Эту работу надо начинать не откладывая и вести ее возможно более широко.

Два частных соображения в связи с двумя не вполне ясными для нас замечаниями А. И. Еременко.

В первом случае он пишет: «Едва ли целесообразна настойчивая популяризация тех лиц, по вине которых врагу удалось подойти к Москве. Это сделано, в частности, в начале фильма».

Насколько мы поняли, А. И. Еременко имеет в виду И. В. Сталина. Однако вряд ли правильно говорить о его «популяризации» в фильме. Мы просто считали своим долгом художников, в соответствии с исторической правдой, показать И. В. Сталина там, где по ходу фильма в этом возникала историческая необходимость: на первомайском параде 1941 года и на ноябрьском параде 1941 года, то есть на последнем предвоенном параде — в тот период, когда он недооценивал нависшей над страной угрозы, и на параде, состоявшемся по его приказанию в разгар битвы под Москвой и имевшем в тот момент столь важное морально-политическое значение не только для Москвы, но и для всей страны. Мы убеждены, что в том и другом случае мы поступили совершенно правильно, показав на экране Сталина. И тут дело не в его «популяризации», а в соблюдении исторической правды.

Вызывает также недоумение замечание А. И. Еременко, что «едва ли уместно превращение военных консультантов в главных действующих лиц фильма».

Очевидно, в данном случае имеется в виду К. К. Рокоссовский. Но дело в том, что, независимо от чьих-либо субъективных оценок, Рокоссовский в период ожесточеннейших оборонительных боев за Москву действительно оказался одним из главных действующих лиц этой битвы, командуя 16-й армией на направлении главного удара немцев. Это отражено в фильме. Отражено было и в самом начале в сценарии фильма. А назначение маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского главным военным консультантом фильма было сделано не по инициативе авторов фильма, а по приказу министра обороны, очевидно считавшего целесообразным утверждение именно этого, а не какого-нибудь другого главного военного консультанта по фильму, связанному с обороной Москвы.

К. Симонов

Е. Воробьев

В. Ордынский

Директору Экспериментальной творческой киностудии Познеру В. А. Художественному руководителю Чухраю Г. Н.

от Симонова К. М.

Дорогие товарищи!

Настоящим прошу снять мое имя с титров кинофильма «Если дорог тебе твой дом…» и не считать меня в числе его авторов.

Считаю своим товарищеским долгом поделиться с вами причинами принятого мной решения.

Как вы знаете, на протяжении трех месяцев после окончания работы нашей съемочной группы над фильмом, я принимал активное участие во всей той дополнительной работе, которая была связана с целым рядом замечаний, предложений и советов, высказанных нам на просмотрах и обсуждениях фильма в Комитете по кинематографии с участием представителей МГК и МК КПСС, отдела культуры КПСС, Главного политического управления Советской армии.

В ходе этих обсуждений я, как и другие члены нашего съемочного коллектива, с величайшим вниманием прислушивался ко всему правильному и полезному, что было в этих предложениях и советах, и стремился учесть это при доработке фильма.

В результате долгой и напряженной работы появился тот окончательный вариант фильма, который был 3 марта принят Комитетом по кинематографии.

Однако после всего этого, во время моего отъезда в заграничную командировку, возникли новые предложения о купюрах в нашем фильме. Поскольку с выполнением или невыполнением этих предложений о купюрах был связан вопрос о возможности или невозможности выхода нашего фильма на экран, я думаю, будет точней назвать эти предложения требованиями.

Съемочный коллектив выполнил эти требования. Фильм — дело коллективное, и люди, создавшие его, в сложившихся обстоятельствах, разумеется, должны были прийти к тому или иному коллективному решению. У них были на это все права.

Однако вполне естественно, что за мной, в свою очередь, осталось право решить вопрос о моем личном отношении к сделанным поправкам и в связи с этим — о моем личном участии в фильме.

Я посмотрел фильм с уже сделанными в нем тремя поправками.

Две сделанные поправки связаны: первая — с переносом в другое место фразы маршала Жукова: «Была ли уверенность у нас, у командования, у штаба фронта, что мы удержим эту линию обороны и сумеем остановить противника на Можайском рубеже? Должен прямо сказать, что полной уверенности у нас конечно, не было».

А вторая — с изъятием фразы маршала Конева: «Армии, попавшие в окружение, дрались героически, они сыграли большую роль, и главное заключается в том, что они дрались, а не бежали. Если бы они бежали, то на плечах отходящих армий, имевших малую подвижность, конную тягу, артиллерию и свои тылы, — а немец превосходил в своей подвижности, — он бы на плечах отходящих войск мог бы совершенно безнаказанно въехать в Москву».

На мой взгляд, обе эти поправки ослабляют эмоциональное воздействие соответствующих эпизодов фильма. В требовании внести эти поправки я вижу уже и раньше проявлявшуюся в ряде замечаний тенденцию смягчить драматизм происходивших под Москвой событий. На мой взгляд, это неверно, ибо, преуменьшая меру нависшей над Москвой опасности, мы тем самым преуменьшаем и историческое значение одержанной под Москвой победы над фашизмом.

Однако, оставаясь при своем мнении, я скрепя сердце, вместе со своими товарищами по работе, в этих двух случаях могу согласиться на выполнение предъявленных нам требований, хотя и отражающих неправильную общую тенденцию, но все же носящих сравнительно частный характер.

Но с третьим требованием, которое выполнила наша съемочная группа, — с исключением из фильма кадров и дикторского текста, связанных с имевшими место до войны и вызвавшими тяжелые последствия для нашей армии и ее боевой готовности фактами грубейших нарушений социалистической законности и массовых репрессий, я лично, как один их авторов фильма, согласиться не могу.

Как я думаю, съемочный коллектив был вынужден выполнить требования, ведущие к явному ухудшению фильма, творчески не соглашаясь с ними. Но люди, которые, во главе с постановщиком В. Ордынским, вложили в фильм так много сил и таланта — не в состоянии примириться с тем, что фильм может оказаться под запретом. Они хотят увидеть свое детище на экране хотя бы в таком, ухудшенном виде. И я могу понять всю безвыходность их положения, в связи с той категорической формой, в какой ныне поставлен вопрос о судьбе фильма.

Однако для меня лично, как для писателя, 25 лет работавшего и продолжающего работать над темой Великой Отечественной войны, вопрос о той купюре, из-за которой я отказываюсь от своего соавторства в фильме, гораздо шире, чем только вопрос об одном этом фильме.

Согласившись с тем, что в фильме не должно упоминаться о грубейших нарушениях социалистической законности и массовых репрессиях 1937–1938 годов, которые серьезно подорвали боеспособность и боевую готовность наших Вооруженных сил, я должен был бы счесть своим долгом исключить ряд эпизодов из фильма «Живые и мертвые», изъять целый ряд страниц и глав из своего романа «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются», а также из своего нового военного романа, над которым я работаю, и из своей книги «Сто суток войны», по поводу которой — в связи с запрещением ее цензурой — я обратился с жалобой в ЦК КПСС.

Я же, наоборот, вижу одну из существенных сторон своего писательского долга в том, чтобы эта драматическая и нелегкая для изображения тема продолжала существовать в моих работах, посвященных трагической и героической эпохе Великой Отечественной войны.

Она в этих работах, разумеется, не единственная и не главная. Но если исключить эту тему, то общая историческая картина того, в каких условиях и с каким тяжелым для страны и армии наследством 1937–1938 годов мы вступили в войну, будет неполной, однобокой. А быть причастным к искажению нашей истории при помощи умолчания о ее наиболее драматических событиях я, как писатель, не могу.

Если говорить о наших тяжелейших неудачах в начале войны, то их причины сводятся к трем главным.

Первая — огромный военно-промышленный потенциал фашистской Германии, плюс военный потенциал покоренной ею Европы, плюс огромная военная мощь германской армии и ее победоносный двухлетний военный опыт.

Вторая — серьезные ошибки, допущенные Сталиным в организации подготовки страны к отпору фашистским захватчикам, его вера в собственную непогрешимость и связанная с этим неверная оценка предвоенной обстановки, игнорировавшая многие очевидные факты.

Третья — грубейшие нарушения социалистической законности и массовые репрессии в предвоенные годы и трудно поправимый ущерб, нанесенный этим нашей армии: за три-четыре года до войны погибли все командующие войсками военных округов, были устранены все командиры корпусов, почти все командиры дивизий и бригад, половина командиров полков; лишь меньше трети этих людей были возвращены потом в армию и участвовали в войне.

Для того чтобы объяснить современникам и потомкам, почему, несмотря на все мужество партии и народа, фашистам все же удалось дойти до Москвы, а потом до Сталинграда, — надо полным голосом говорить обо всех этих трех причинах, ни в коем случае не исключая ни одной из них. Иначе может сложиться неправильное, фаталистическое представление, что в начале войны все так и должно было случиться, что немцы сначала должны были дойти до Москвы и до Сталинграда и лишь потом могли быть разбиты нами.

Но это исторически неверно. На самом деле лишь совокупность всех этих трех причин предопределила и масштабы немецких успехов, и масштабы наших неудач в первый период войны.

Я не говорю здесь ничего нового. Об этих причинах уже сказано в выпущенной в 1965 году «Краткой истории Великой Отечественной войны», сказано в ряде исторических трудов, выступлениях министра обороны, начальника Главного политического управления армии и других видных военных деятелей. Наконец, и о грубейших нарушениях социалистической законности и массовых репрессиях, и о серьезных ошибках, допущенных Сталиным в организации подготовки к отпору фашистам, было сказано в таком серьезном документе, как «Постановление ЦК КПСС о преодолении культа личности и его последствий».

Собственно, с этими положениями впрямую никто и не спорит. Спор идет о другом: надо ли возвращаться ко всему этому в произведениях, которые создаются нами сейчас.

На мой взгляд, в тех произведениях, которые связаны с историей войны, к этому возвращаться необходимо, ибо без этого нельзя объяснить ход войны, нельзя показать меру испытаний, выпавших на нашу долю, нельзя показать меру героизма партии, народа, армии, сумевших победить фашизм именно в таких неимоверно тяжело сложившихся для нас исторических условиях.

Нельзя представлять себе дело так, что наряду со многими произведениями советского искусства, прочитанными и увиденными десятками миллионов людей и уже рассказавшими им правду о войне, в том числе и самые горькие стороны этой правды, — ныне могут появиться на свет новые произведения о той же самой эпохе, из которых эти горькие стороны исторической правды будут добровольно или насильственно изъяты.

Такое искусство не будет уважать и не будет ему верить ни читатель, ни зритель.

И такое искусство не будут создавать честно относящиеся к своему долгу советские художники.

Вот те общие соображения, которыми мне хотелось с вами поделиться, и которые, конечно, много шире того частного вопроса о снятии моего имени с титров фильма, о котором я официально прошу Экспериментальную творческую киностудию.

Уважающий вас Константин Симонов.

Москва, ЦК КПСС Генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу Л. И.

Мы провели над фильмом «Если дорог тебе твой дом…» большую дополнительную работу, честно сделали все, что могли. Очень прошу Вас лично помочь решению вопроса о выпуске нашего фильма на экран. Без решения этого вопроса стало невыносимо трудно жить и работать над другими вещами. Хочу, чтоб Вы знали, что история с выпуском нашего фильма на экран тянется с декабря прошлого года.

Глубоко уважающий Вас Константин Симонов.

Несколько заметок по поводу фильма «Если дорог тебе твой дом…»

Фильм вышел на экраны, идет по стране уже два с половиной месяца, собрал очень большую и — без всяких исключений — положительную прессу, и, в общем, можно считать эту работу законченной. Однако прежде чем соединить все материалы, связанные с работой над фильмом и с борьбою за то, чтобы он появился на экранах, есть потребность написать ко всему этому несколько примечаний — для ясности. Для собственной, прежде всего.

С того момента, как у меня родилась идея этого фильма в самой первоначальной и общей форме и до начала работы над ним вплотную прошло около полугода.

Работа над фильмом заняла около года. А работа над пробиванием фильма на экран заняла десять месяцев без одного дня. Масштабы сопротивления тому, чтобы этот фильм появился на экране, мне до конца не ясны. Я не все знаю. Знаю, что было направлено в ЦК официальное предложение Политуправления армии — фильм на экран не выпускать и поручить сделать другому авторскому коллективу другой фильм на эту же тему. Знаю, что были письма с протестами против фильма, написанные маршалом Еременко. Слышал, что было групповое письмо нескольких военных деятелей в ЦК, протестующих против этого фильма.

Знаю, что осуществлялся нажим на Кинопрокат и Комитет кинематографии, с тем чтобы не выпускать фильма перед Октябрьскими праздниками.

Слышал, что вновь, перед юбилеем армии, был произведен новый нажим со стороны Политуправления, чтобы фильм не демонстрировался во время юбилея армии.

Многого, очевидно, еще не знаю и не слышал.

Во время первых обсуждений фильма слышал со стороны представителей Политуправления, наряду с некоторыми правильными соображениями и замечаниями, замечания и предложения такого свойства, которые по существу ликвидировали фильм на корню.

После того как нам были сделаны предложения о поправке в фильме, касающейся 1937 года, было предложено исключить упоминание о предвоенных массовых репрессиях, лишивших армию многих военачальников, я был вынужден поставить вопрос о снятии моей фамилии с титров фильма, не считая для себя возможным, чтобы моя фамилия стояла под фильмом, который выйдет без упоминания о влиянии событий 37-го года на события 41-го года.

После моего письма по этому поводу, написанного на Экспериментальную студию, вопрос перешел на рассмотрение в ЦК. Насколько мне известно, фильм смотрели все, или почти все члены Политбюро, и вопрос о нем обговаривался на Политбюро. Причем при наличии ряда замечаний и предложений, решение было однозначным — фильм необходимо выпустить на экран.

Однако даже после этого и после ряда внесенных нами поправок, уточнений, дополнений — где-то по-прежнему дело продолжало тормозиться.

Тогда я обратился с телеграммой на имя Брежнева. После этого фильм смотрели, насколько мне известно, еще раз. Оценили положительно, предложили выпустить на экран.

Но несмотря на это кто-то еще продолжал тормозить его выход, давил на Кинопрокат, на Комитет, откладывалась премьера. Пришлось принимать дополнительные меры к тому, чтобы премьера все-таки состоялась в намеченные сроки, хотя бы в одном кинотеатре, в конце октября 1967 года.

После премьеры, после статьи о фильме в «Правде», высоко оценивавшей фильм, после статей по всей прессе страны, «Красная звезда», тем не менее, так и не выступила с рецензией на фильм. И ни один экземпляр, ни одна копия фильма до сих пор не заказана Политуправлением армии для армии.

Таким образом, фильм до сих пор не разрешен к демонстрации в воинских частях.

Этот факт дополнительно характеризует ту атмосферу, которая создалась вокруг фильма и в течение девяти месяцев не давала ему выйти на экран.

Что я могу сказать о фильме сейчас — в том виде, в котором он вышел на экраны после всех обсуждений, поправок, дополнений, сокращений.

Разумеется, если бы мы на всех этапах принимали к исполнению все предложения, поправки, замечания, соображения, которые высказывались по фильму, то фильм был бы непоправимо изуродован и вообще перестал бы существовать как произведение искусства, а политически был бы, очевидно, вреден, ибо давал бы приукрашенную, неправдивую картину событий 1941 года и не призывал бы к бдительности, к недопущению какой-либо возможности повторения ошибок 1941 года, а наоборот, вносил бы настроение самоуспокоенности и забвения тяжести совершенных в 41-м году ошибок и масштаба понесенных жертв.

Так было бы, если бы мы прислушались ко всем замечаниям и предложениям — прежде всего, к целому ряду предложений, исходивших в наиболее решительной форме от представителей Политуправления армии, и от представителей ее генералитета, участвовавших в просмотрах. А на последующем этапе — от работников отделов ЦК и от секретарей ЦК.

Сейчас, глядя фильм в окончательном его виде, я не испытываю потребности что-либо менять в нем, кроме одного весьма важного места.

Все поправки, которые мы сделали, за исключением одной, привели к положительным результатам — к фактическим уточнениям, к эмоциональному усилению ряда мест; или, в нескольких случаях, ничего не изменили в фильме по существу. То, что было сказано в одной форме, оказалось в итоге сказанным несколько по-другому, в несколько измененной форме, не менявшей сути дела.

Наиболее существенное дополнение, внесенное в фильм, — введение в него кадров Парада Победы 1945 года — было сделано после того, как фильм обсуждался на Политбюро и как именно там было высказано это предложение.

Сначала это предложение показалось нам художественно неприемлемым. И мы не скрыли этого, разговаривая по этому поводу в ЦК. Но потом, когда мы посмотрели многие неизвестные нам и забытые кадры Парада Победы, мы нашли в фильме место, где этот Парад Победы мог бы прозвучать как закономерное отступление от общего хода повествования. И мы переменили отношение к вставке этого эпизода, и после долгой работы этот эпизод не только органически вошел в фильм, но и стал как бы одним из опорных пунктов фильма.

Людям, не смотревшим фильм раньше и увидевшим его уже с эпизодом Парада Победы, просто не приходило в голову, что этого эпизода могло раньше не быть в фильме.

В итоге в фильме получилось четыре парада — предвоенный майский, ноябрьский 1941 года, немецкий парад победы на пустой Красной площади и действительный Парад Победы — наш, 45-го года, на этой же площади.

Таким образом, те поправки, которые мы сделали, согласившись с ними и считая их правильными, — в совокупности, как мне кажется, сделали фильм лучше, чем он был.

Но есть одна вынужденная поправка, которая резко снижает силу фильма и которую, будь моя воля, я бы и сегодня отменил и восстановил это место в фильме в его первоначальном виде.

Первоначально, когда в фильме шел эпизод первомайского парада, слова: «Они сделают все, что в их силах, и грудью встретят врага. Но если бы с ними рядом были все те, кого армия лишилась не на поле боя, а еще до войны, в годы необоснованных репрессий…» — слова, которые сейчас идут на кадрах стоящих в строю на Красной площади командиров и выпускников академий, раньше шли на других кадрах.

Раньше эти слова шли так: они начинались на кадрах стоящих на Красной площади командиров, а затем переходили на стоп-кадр фотографии членов Реввоенсовета Республики, снятой в начале 30-х годов. Сначала фотография давалась полностью, а потом в ней затемнялись, исчезали те, кто погиб в 37–38-м годах, до войны. На фотографии было около тридцати человек; из них, примерно двадцать или двадцать два исчезало и только шесть или семь — оставалось.

На этом затемнении и шли последние слова текста о погибших не на войне, а в годы необоснованных репрессий.

Сейчас тот же текст положен на кадры людей, стоящих в строю на площади.

Текст не переменился, но, разумеется, эмоциональная сила этого куска сейчас не идет ни в какое сравнение с эмоциональной силой, достигнутой в первом варианте.

Здесь вопрос не только художественной слабости или силы куска, — это был один из наиболее сильных художественно моментов фильма. Но не это даже главное. А главное то, что тот же текст, положенный на эти кадры, которые были вначале, давал ощущение всей глубины и силы происшедшей в 37–38-м годах с армией трагедии, давал ощущение того, как много потеряла армия перед войной, в каком тяжелом положении она оказалась, заставлял почувствовать, чего мы лишились, в каком невыгодном положении оказались перед войной мы и в каком выгодном положении оказались благодаря этому немцы.

Размеры трагедии, происшедшей тогда и мера ее влияния на тяжелые для нас события начала войны были даны в фильме несравненно выразительнее при тех кадрах, которые были вначале, чем при тех кадрах, которые стоят сейчас. Хотя дикторский текст и не подвергался переменам.

Первоначально, во время работы над фильмом на этом тексте стояло три плана. Сначала фотография пяти маршалов, из которой затемнялись и исчезали трое — Тухачевский, Егоров и Блюхер. Потом фотография делегатов XVII съезда, с которой исчезли все, за исключением Ворошилова. Может быть, на этой фотографии были не все военные делегаты съезда, а только большая группа их, но, во всяком случае, из этой группы остался один Ворошилов. И после этого шла третья фотография — Военного совета, о которой я уже сказал.

Все эти фотографии были в первоначальном рабочем экземпляре фильма. Мы думали, спорили, искали необходимую меру вещей в этом эпизоде и в итоге пришли сами к убеждению, что следует оставить только одну фотографию с вытеснением из кадра тех, кто погиб — не педалируя это тремя фотографиями. И я думаю, что это было верное решение, связанное с правильным и точным чувством меры в этом сложном вопросе. Но то, что нам не удалось отстоять и то, что мы вынули этот единственный кадр — Реввоенсовета, я сожалею и считаю, что этим мы нанесли серьезный урон фильму, и, если бы у меня была к тому малейшая возможность, я бы этот кадр восстановил.

Мне уже пришлось столкнуться с разнообразными кривотолками вокруг этого фильма, и именно поэтому мне показалось полезным, внутренне окончательно ставя точку на этой работе, высказать мое собственное отношение к некоторым из проблем, связанным с работой над этим фильмом, и со всеми перипетиями его выхода на экран.

Председателю Комитета по делам кинематографии при Совете Министров СССР Романову А. В.

Во время работы над фильмом «Если дорог тебе твой дом…» нами были засняты на пленку беседы с маршалами Советского Союза Жуковым Коневым, Рокоссовским и некоторыми другими военачальниками.

В фильм вошли лишь небольшие кусочки этих бесед. Все остальное находится в рабочем материале и могло бы быть смонтировано для показа членам Комитета, с тем чтобы в дальнейшем посоветоваться не только по поводу использования конкретно этих материалов, но и о проблеме организации ряда других исторических киноматериалов этого типа.

Думаю, что Комитету необходимо организовать создание целого ряда кинобесед с еще живыми, к нашему счастью, выдающимися участниками Великой Отечественной войны, великого подвига эвакуации на восток нашей промышленности и других важных исторических этапов жизни и строительства советского общества.

Учитывая развитие кино и телевидения, такого рода материалы в дальнейшем, несомненно, смогут использоваться как учебно-исторические и в системе высшего и среднего образования, не говоря уже о многих других возможностях.

Представим себе на минуту, что через 20, или через 30 лет, или через 100, после урока истории или в ходе этого урока, посвященного эпохе Великой Отечественной войны, со школьного экрана, или с экрана школьного телевизора, — не учитель, а маршал Жуков или маршал Василевский, расскажет школьникам-потомкам о битве под Москвой или о битве под Сталинградом. Ведь этому цены не будет.

Я прошу обсудить в Комитете этот вопрос, может быть, приурочив это обсуждение к годовщине Советской армии.

Для того чтобы всем на конкретном примере было ясно, о чем идет речь, — предлагаю, с участием членов съемочной группы, работавших над фильмом «Если дорог тебе твой дом…», смонтировать на Центральной студии научно-популярных фильмов для начала один фильм под названием «Маршал Жуков рассказывает о битве под Москвой».

Такой фильм, учитывая состояние материала, который уже полностью подобран, думается, может в одной рабочей копии быть изготовлен в полуторамесячный срок и представлен на обсуждение Комитета для того, чтобы наш разговор о такого рода работах опирался на конкретный пример. Затраты будут минимальные. Товарищ Тихонов, при предварительных переговорах, выразил готовность оказать помощь силами студии, а товарищ Ордынский, так же как и я, согласен принять участие в этой работе безвозмездно.

А если говорить о тех общих предложениях, которые я считаю нужным выдвинуть на основе этого конкретного примера, то они сводятся к двум основным пунктам.

1. Необходимо составить план и к 25-летию Победы произвести съемки целого ряда интервью с выдающимися участниками войны, деятелями фронта и тыла, взяв темами этих интервью решающие этапы войны и согласовав состав участников этих интервью с военными и директивными органами.

2. Необходимо создать в Госфильмофонде специальный фонд киноинтервью, имеющих существенное значение для нашей истории. Поставить дело так, что после съемок любой картины все рабочие материалы, связанные с этими интервью, полностью попадали в этот специализированный фонд. Так, в частности, надо поступить с материалами, полученными в ходе создания фильмов «Если дорог тебе твой дом…» и «Гренада, Гренада, Гренада моя». Очевидно, целый ряд такого рода материалов остался в распоряжении различных студий и в ходе создания других фильмов, ибо прием интервью в последнее время все шире используется в нашем кино.

Таковы мои предварительные соображения. Если Вы, в принципе, согласитесь с их важностью и поставите вопрос в Комитете, я, разумеется, подготовлю более обстоятельную докладную записку.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Председателю Гостелерадио при Совмине СССР Месяцеву Н. Н.

В декабре прошлого года я уже поставил этот вопрос, по которому обращаюсь сейчас к Вам, перед Комитетом по делам кинематографии, и за это время там кое-что сделано в этом направлении и продолжает делаться. Однако проблема, о которой идет речь, настолько важна и неотложна, что она, на мой взгляд, не может быть замкнута лишь в одни какие-нибудь ведомственные рамки. Над этой проблемой, очевидно, надо работать всем — и кинематографистам, и работникам телевидения, и писателям, и журналистам, и историкам.

О чем идет речь?

В интересах истории нашего советского общества необходимо общими усилиями, не откладывая, теперь же, в течение этого года, в преддверии 25-й годовщины Победы, и в течение последующих лет организовать создание целого ряда кинобесед с еще живыми, к нашему счастью, выдающимися участниками Великой Отечественной войны, великого подвига эвакуации на восток нашей промышленности и других важных исторических этапов жизни и строительства советского общества.

Учитывая развитие кино и телевидения, такого рода материалы в дальнейшем, несомненно, смогут использоваться как учебно-исторические и в системе высшего, и в системе среднего образования, не говоря уже о многих других возможностях <…>.

После того как этот вопрос был поставлен перед Комитетом по кинематографии, по моему предложению, на материале кадров, заснятых в ходе работы над фильмом «Если дорог тебе твой дом…», на студии научно-популярных фильмов был смонтирован опытный фильм-интервью «Маршал Жуков рассказывает о Московской битве». Этот фильм был сделан именно как опытный, для того чтобы всем, кто будет решать в целом эту проблему о создании такого рода документов, было наглядно видно, как примерно это может выглядеть, что мы способны сделать. Вы вместе со мною видели этот фильм и теперь имеете представление, о чем идет речь.

Хотя начало такой работе положено в Комитете по делам кинематографии, но меня крайне тревожат темпы, которыми все это делается. Если говорить о самых неотложных темах, которые надо сделать к 25-й годовщине Победы, то до этой годовщины осталось всего-навсего 7 месяцев. А если говорить о продолжении этой работы после годовщины Победы — а ее, конечно, надо продолжать, — то и тут темпы очень многое решают, потому что участники войны старятся, болеют, умирают, и, если мы потеряем еще какое-то количество драгоценного времени, мы уже не сумеем поговорить перед объективом и запечатлеть на пленке воспоминания людей, чья память о прошлом драгоценна для нашей истории.

В общем, у меня такое чувство, что нашему телевидению, как наиболее оперативному виду искусства, необходимо взяться за это дело в широких масштабах. Пусть одновременно это делается и в кино, — очень хорошо, чем больше будет сделано, тем лучше, — но для меня лично большие надежды на выполнение в короткий срок этого огромного коллективного труда все больше связываются с телевидением.

Хочу изложить некоторые предварительные практические соображения.

Телевизионные интервью, которые надо постараться сделать в первую очередь, на протяжении 70-го года — года 25-летия Победы, а частично и к самой этой дате.

1. Битва за Москву. Маршал Жуков рассказывает о Московской битве.

Надо, приобретя для телевидения у студии научно-популярных фильмов экземпляр этого, вышедшего в кинолетописи фильма, сделать с опытным режиссером новый вариант этого фильма для телевидения, возможно, включив в него дополнительный изобразительный ряд.

Предлагаю, если это окажется возможным, привлечь к этой работе режиссера Василия Ордынского. Фильм может быть сдан очень быстро.

2. Рассказывает маршал Василевский. Рассказ о работе Ставки и Генерального штаба.

К этой работе можно было бы привлечь историка войны, человека, уже неоднократно общавшегося с Василевским — Льва Безыменского.

3. Ленинград в блокаде. Киноинтервью с генералом Федюнинским, адмиралом Трибуцем и министром торговли Павловым, бывшим уполномоченным ГКО по снабжению Ленинграда.

Возможные кандидатуры людей, которые могли бы взять у них интервью, — Л. Славин, В. Кетлинская, Г. Холопов.

4. Сталинград. Интервью у нескольких человек: Василевского, Еременко, Чуйкова, Шумилова, Родимцева.

В этой работе могли бы принять участие Л. Безыменский, Е. Долматовский, — пока не могу назвать других кандидатур, но они тоже найдутся.

5. Маршал Рокоссовский. Следует приобрести у бывшей Экспериментальной студии киноматериалы бесед с Рокоссовским и Белобородовым, которые остались от фильма «Если дорог тебе твой дом…», и следует привлечь другие киноматериалы о Рокоссовском. А также взять интервью у нескольких его соратников, в том числе у Батова, Белобородова, Телегина.

Думаю, что этой работой могли бы заняться Е. Воробьев и В. Познер.

6. Партизанская Белоруссия. Интервью с П. К. Пономаренко.

К этому можно было бы привлечь белорусских писателей, в частности, А. Адамовича.

7. Конец войны. Киноинтервью с маршалом Коневым. Следует приобрести у бывшей Экспериментальной студии киноматериалы бесед с Коневым, использовать другие съемки Конева, а также взять у него интервью.

Этой работой мог бы заняться я, Симонов, и привлечь к ней бывшего редактора фильма «Если дорог тебе твой дом…» Л. Хволовского.

8. Полный кавалер. Фильм-интервью, может быть, с одним, а может быть, с несколькими кавалерами трех орденов Славы. Надо решать вопрос о кандидатурах, но фильм этот надо непременно сделать к Дню Победы и показать в этот день.

9. Эвакуация промышленности. Фильм, видимо, надо составить из нескольких интервью: государственного деятеля, партийного работника, директора завода, рядового рабочего.

10. Хлеб. Фильм-интервью с женщинами советской деревни, которые четыре года кормили страну хлебом.

Не прикрепляя к определенным темам, назову несколько человек, кроме уже названных мною, которых можно было бы привлечь к работе над интервью: С. С. Смирнов, А. Бек, Б. Полевой, А. Сурков Н. Атаров, И. Андронников. Это только первые имена, которые мне пришли на ум, список может быть довольно большим.

С точки зрения организации дела я, конечно, не имею опыта, и мои советы могут быть и недостаточно обоснованными, но два соображения все-таки у меня есть.

Первое: все это дело хорошо бы поручить какому-то уже существующему в телевидении ядру, организму, разгрузив его от других обязанностей и возложив на него эту работу. К этому ядру можно было бы добавить целый ряд людей, но все-таки в основе должен быть уже сработавшийся механизм. Иначе мы потеряем слишком много времени на организацию его.

Второе: думаю, что было бы правильно при этой специальной редакции организовать общественный совет, включив в него нескольких деятелей телевидения, кинематографа, литературы, журналистики и хотя бы одного видного военного историка. Я бы, в частности, предложил на эту роль начальника кафедры военной истории Академии Генерального штаба Н. Г. Павленко, с которым уже есть опыт совместной работы над документальными фильмами о Великой Отечественной войне.

Таковы мои первоначальные предложения. Мои товарищи Воробьев и Познер, очевидно, дополнят их <…>.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Директору 4-го творческого объединения «Мосфильм» Шевкуненко Ю. А.

Я получил Ваше дружеское письмо и в свою очередь хотел бы поставить перед Вами, как перед директором объединения, и перед «Мосфильмом» вообще вопрос об экранизации «Живых и мертвых» с той дружеской прямотой, без которой его нельзя решать.

Три недели назад мы все вместе обсуждали на «Мосфильме» сценарий А. Б. Столпера, написанный по моему роману. Все участвовавшие в обсуждении в один голос сказали, что первая половина сценария, до 16 октября 1941 года, удалась и что, в сущности, по ней уже можно приступать к работе над первой серией фильма. Все единодушно пришли к выводу, что вторая половина сценария скомкана и над ней надо проделать большую работу, чтобы все события, связанные в романе с периодом от 16 октября до разгрома немцев под Москвой, построились во вторую серию фильма, по силе равную первой. Таким образом, все пришли к убеждению, что Столперу надо довести до конца работу над сценарием, который с самого начала является и по своему замыслу, и по своим масштабам сценарием двухсерийного фильма. Я, как автор, разделил это общее мнение и присоединился к нему.

Теперь, спустя три недели Вы приглашаете меня подумать над тем, нельзя ли превратить сценарий Столпера в сценарий односерийной картины? Отвечаю на это с полной убежденностью: сценарий Столпера задуман как двухсерийный, близко следующий за тканью романа и задним числом переделывать его в сценарий односерийного фильма — значит калечить всю работу. А если мы с Вами считаем, что сценарий — основа фильма, то я не вижу, как можно по искалеченному сценарию сделать хороший фильм. Если студия теперь решила делать не двухсерийный, а односерийный фильм, то по сценарию Столпера его снимать нельзя. Значит, студия должна отказаться от этого почти готового сценария и — если она захочет — заказать другой сценарий другому человеку. Насколько это справедливо и целесообразно — судить не мне, а студии. Мое дело внести ясность в этот вопрос.

Но я хочу внести ясность и в еще один вопрос, затронутый в вашем письме. Вы пишете: «Справедливо ли, что мы ввергаем зрителя в необходимость в течение сотен и сотен кинематографических метров смотреть на то, как отступала, претерпевая всевозможные муки и унижения, Советская армия?»

Насколько я понял, с этими соображениями связано и желание сделать по «Живым и мертвым» более короткую, компактную картину. Но я не могу согласиться с этими соображениями ни в двухсерийном, ни в односерийном фильме. Какой бы фильм ни делался по моей книге, в нем должна быть показана и горечь наших поражений и ошибок, и мера нашего мужества и стойкости несмотря ни на что уже в декабре 1941 года принесших нам первую большую победу над немцами. В фильме должно быть ровно столько же сказано и о том и о другом, сколько об этом сказано в романе. Если же заранее искать в будущем фильме других пропорций трагического и героического, чем те, которые есть в романе, то я, как автор романа, прошу вообще не делать в таком случае фильма по моей книге — ни длинного, ни короткого, никакого. Я спокойно отнесусь к тому, если по моей книге вообще не будет сделан фильм. Делать его совсем не обязательно. Но если уж делать, то его нельзя делать вразнобой с книгой.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Кармену Р. Л.

Получил твое письмо. На первое не ответил, решил отложить разговор до встречи. Но раз ты едешь — скажу сейчас.

После опыта с «Если дорог…» и с дневниками я не вижу пока реальной возможности рассказать в кино о первом периоде войны с той мерой приближения к правде, которая была, скажем, в «Живых и мертвых». А раз так, то мне не хочется принимать участие ни в вольном, ни в невольном — вопреки нашему жизненному опыту и взглядам — приглаживании великого подвига нашей страны в те страшные для нее четыре года. А если не показать, из какой глубокой ямы мы выбирались в сорок первом году, то не покажешь и меры подвига, как мы из этой ямы вылезли и в конце концов дошли до Берлина.

Описывать же такую великую войну — великую по ее непомерной тяжести, промямлив для начала что-то малоразборчивое об отдельных упущениях и недостатках, — «есть тьма охотников, я не из их числа»! И тебе это, по-моему, делать ни к чему.

А сделать по-другому, шире, о войне в целом можно будет лишь тогда, когда в науке и в обществе возобладает справедливый исторический взгляд на весь ход войны — с начала и до конца. Взгляд, при котором можно действительно показать весь путь и всю огромность пройденной нами дистанции от подлинного июня сорок первого года до мая сорок пятого.

Я стремлюсь в меру своих сил на своем маленьком участке работы содействовать возобладанию такого взгляда. Как делать это за письменным столом — знаю: или в печать или в стол. А как за монтажным — не знаю. Там при расхождении в точках зрения в стол не положишь.

Откровенно говоря, я куда более горячо сочувствую плану «Записок современника» (кстати, неплохое название для киноленты) и готов буду всегда поделиться с тобой всеми мыслями, оставшимися еще в моей заметно поглупевшей за последнее время голове.

Наблюдение чудес эквилибристики в исторической военной науке, видимо, уже начинает разрушать у меня в башке какие-то центры равновесия, когда долго смотришь на такую карусель, самого начинает тошнить и хочется закрыть глаза.

За добрые слова о моей книге спасибо. Сам еще не знаю, как она вышла. Иногда кажется — да, а иногда — нет.

Раз едешь — значит едешь. Хорошо понимаю, что предварительные колебания врачей сильно тебе все испортили, но последнее слово за тобой, и раз ты его сказал — остается пожелать тебе доброй работы и хорошего пульса.

Дело, конечно, очень интересное. Только раз уж едешь — по-деловому береги себя, делай только то, что не могут сделать другие, а все остальное грузи на них.

Жалко, что буду в Москве только двадцать пятого.

Обнимаю заочно. Жму руку. Твой К. С.

Дементьеву А. А.

Студия «Мосфильм» познакомила меня с копией Вашего письма о фильме «Солдатами не рождаются». Хочу изложить в связи с этим несколько соображений.

Никто не заставлял Комитет кинематографии и студию «Мосфильм» ставить фильм по моему роману «Солдатами не рождаются». Если комитет или студия считали неправильным, что одним из двух главных героев моего романа является генерал Серпилин, если они считали, что им не должен быть человек, подвергавшийся в прошлом необоснованным репрессиям, то не надо было ставить фильм по моему роману. Ставить фильм я никого не просил, а давать согласие на то, чтобы в романе было одно, а в фильме другое, — не собирался и не собираюсь.

Я считаю, что и Вы, если по Вашему убеждению, одним из двух главных героев романа и фильма не должен быть человек с такой биографией, как у генерала Серпилина, имели возможность и право, прочитав мой роман и сделанный по нему сценарий, отказаться от участия в военной консультации. Но раз Вы, прочитав и роман, и сценарий, взялись за эту консультацию, я имел и имею право считать, что один из двух главных героев романа и фильма — генерал Серпилин, с той биографией, какая у него есть, не вызвал и не вызывает у Вас возражения. Иначе как же Вы могли браться за консультацию фильма?

Между тем, вся суть второго и третьего пункта Ваших нынешних замечаний, если говорить напрямик, сводится к желанию изъять все то, что связано в фильме с биографией Серпилина. Если у Вас в начале фильма была одна точка зрения на этот вопрос о Серпилине, а теперь возникла другая, новая, а свою прежнюю точку зрения Вы считаете ошибочной, то, по-моему, надо прямо так и сказать, а не делать вид, что то, как изображен в фильме Серпилин, является для Вас неожиданностью. Странная позиция для человека, читавшего роман, сценарий по этому роману и, очевидно, знакомого с предыдущим фильмом «Живые и мертвые», где действует тот же генерал Серпилин, с той же самой биографией.

В третьем пункте своих замечаний Вы удаляетесь от истины, пытаясь искусственно противопоставить генерала Кузьмича и Батюка «лицам, подвергшимся репрессиям». Но в фильме нет «лиц, подвергшихся репрессиям». Среди героев фильма есть только одно такое действующее лицо — Серпилин. Во-вторых, искусственно поставив рядом генералов Батюка и Кузьмича, Вы противопоставляете их обоих вместе Серпилину. Но ведь в фильме все по-другому. В фильме только один человек, генерал Батюк (кстати, в конце фильма снимаемый Сталиным с должности), противопоставлен всем остальным представителям нашего генералитета — и Серпилину, и Ивану Алексеевичу, и Кузьмичу, который является одним из главных положительных героев фильма и выведен мною с такой любовью, которую Вам трудно было бы не заметить, если бы Вы вдруг не решили закрыть на это глаза. Кстати, в моем присутствии на художественном совете «Мосфильма» Вы говорили, что Кузьмич — это замечательный народный образ, чуть ли не лучший в фильме. Допускаю, что Вы могли изменить свое мнение, но у меня-то ведь память не отшибло!

Я не хочу возражать по первому пункту Ваших замечаний. Вы еще не видели ни второго, ни третьего вариантов фильма, и я думаю, что, увидев нынешний вариант, Вы будете иметь основания пересмотреть свое отношение к этому вопросу.

Я понимаю Вашу законную тревогу при виде рекламы фильма, который Вы консультируете, но которого при этом Вы еще не видели в окончательном варианте. Я считаю, разумеется, что у Вас так же, как и у меня, остается право снять свою фамилию в том случае, если фильм в своем окончательном варианте, предназначенном к выпуску на экран, будет противоречить Вашим взглядам как консультанта, или моим — как автора романа. Тут, видимо, каждому из нас придется решать за себя.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Столперу А. Б.

При всех наших самых дружеских с тобой отношениях, хочу все же внести принципиальную ясность в те проблемы, которые возникли перед тобой и передо мной в связи с новыми замечаниями Комитета

(по кинематографии. — Ред.)

Считаю, что ты вправе, как автор сценария и постановщик фильма, сделать в связи с этими новыми замечаниями все то, что ты считаешь возможным сделать и что не расходится с твоими принципиальными взглядами на вопрос. Я буду очень рад, если в результате твоей работы, когда мы вместе посмотрим фильм, окажется, что у меня нет принципиальных возражений против сделанных тобою поправок. Если это будет так, значит, вопрос исчерпан.

Но если у меня возникнет чувство, что новые поправки, сделанные в фильме, вступают в противоречие с содержанием моего романа, по которому поставлен фильм, и таким образом они окажутся принципиально неприемлемыми для меня, — мне придется как-то решать для себя вопрос: может ли фильм, входящий в противоречие с содержанием и направлением моего романа, иметь отношение к моему писательскому имени?

Повторяю: хочу верить, что ты прав, что тебе удастся сделать те поправки, которые тобой намечены, не входя в противоречие с идеей романа. Но полного убеждения, что это возможно, у меня пока нет, и, только посмотрев, что ты сделаешь, я смогу определить свое отношение к сделанному.

Крепко жму твою дружескую руку.

А. Б. Столперу

Посмотрев новый вариант фильма «Солдатами не рождаются», после второго круга предъявленных тебе в Комитете поправок, остаюсь при своем прежнем убеждении; на этот раз твой фильм в поправках не нуждается, они только ослабили некоторые его эпизоды.

Однако, поскольку и в этом, вторично поправленном, виде фильм не вступает в прямое противоречие с идейным замыслом моей книги «Солдатами не рождаются», я, как автор экранизируемой книги, не возражаю против выпуска фильма на экран в этом, полагаю, теперь уже окончательном варианте и от души желаю тебе, как автору сценария и постановщику фильма, успешной премьеры и доброго приема у зрителей.

Твой Константин Симонов.

Генеральному директору «Мосфильма» Сурину В. Н.

Мною получена от А. Б. Столпера копия плана тех переделок, которые он намерен сделать в фильме «Солдатами не рождаются» после просмотра и обсуждения третьего варианта фильма в Комитете кинематографии. В связи с этим, как автор романа «Солдатами не рождаются», считаю своим долгом изложить Вам следующее:

1. Как автор экранизированного произведения, передавший право на экранизацию «Мосфильму», я в свое время одобрил написанный Столпером по моему роману литературный сценарий, а затем — режиссерский сценарий. Я оказывал ему посильную помощь в работе над фильмом, и те поправки, которые он внес после обсуждения в Комитете первого варианта фильма, были внесены по согласованию со мной, так как я считал, что эти поправки в одних случаях — необходимы, а в других — принципиально приемлемы.

2. После того как был готов второй вариант фильма (согласованный со мною), Комитет в своем письме от 25 марта 1968 года предложил Столперу сделать новые поправки. Я не считал, что фильм нуждался в новых поправках и отказался принимать участие в этой работе, письменно сообщив об этом А. Б. Столперу.

После того как Столпер сделал третий вариант фильма, я посмотрел этот вариант и сообщил ему, что я, как автор экранизированного произведения считаю, что эти поправки ухудшают фильм, но все же фильм и при наличии этих поправок не входит в противоречие с общим содержанием и направлением моего романа, и поэтому я не возражаю против его выпуска на экран в таком виде.

3. Но поправки, которые Столпер собирается сделать в четвертом варианте фильма, а именно ту их часть, в которой намечается исключение из фильма линии романа, связанной с письмом Серпилина Сталину, с историей командарма Гринько и со встречами Серпилина с Иваном Алексеевичем, — я считаю входящими в противоречие с содержанием и направлением моего романа.

Исходя из того, что фильм в том виде, в каком его теперь предполагается сделать, не будет отвечать содержанию и направлению моего романа в той мере, в какой я считаю это необходимым, прошу «Мосфильм» в Вашем лице снять с титров фильма мое имя и название моего романа, дать фильму другое название по Вашему усмотрению, указав, что в этом фильме с другим названием, поставленном А. Б. Столпером по его же сценарию, использованы мотивы моего романа «Солдатами не рождаются».

Никакого отношения ни к дальнейшей работе над фильмом, ни к его выпуску на экран я, в сложившихся обстоятельствах, не могу и не хочу иметь.

Считая этот вопрос принципиальным, я направляю копии моего письма в Комитет по делам кинематографии, в Союз кинематографистов и в Союз писателей.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

В Управление по охране авторских прав Рудакову Ю. С.

Посылаю Вам в ВУАП вместе с этим письмом копию моего письма на «Мосфильм» по поводу титров фильма, который первоначально предполагалось назвать «Солдатами не рождаются», но который, в связи с изложенными в этом письме обстоятельствами, должен выйти под другим названием. Копии этого письма направлены мною председателю Комитета по делам кинематографии (А. В. Романову), в Секретариат Союза писателей СССР (Г. М. Маркову), в Секретариат Союза кинематографии СССР (Л. А. Кулиджанову).

Посылаю Вам также копию ответа, полученного мною от генерального директора «Мосфильма» т. Сурина.

В связи с тем, что этот вопрос имеет для меня принципиальное значение, настоящим прошу Управление по охране авторских прав взять этот вопрос под наблюдение по линии прокатных и рекламных организаций — с тем чтобы своевременно принять соответствующие меры по защите моих авторских прав в том случае, если титры фильма или реклама фильма будут входить в противоречие с теми требованиями, которые изложены в моем письме «Мосфильму».

Надуюсь, что этого не произойдет, но под наблюдение этот вопрос все же прошу взять заблаговременно.

В. Ф. Правдолюбову

Кончал роман, почта лежала непрочитанной, поэтому отвечаю с таким большим опозданием и приношу за него извинение.

Отвечаю на Ваш вопрос — «Солдатами не рождаются» было труднее экранизировать, чем «Живые и мертвые». В нем много линий, он вообще обширнее и труднее поддается экранизации. Это во-первых. Но это не главное. А главное то, что когда Столпер закончил фильм, в котором, на мой взгляд, не все удалось, но было много хорошего, его начали в разных инстанциях беспощадно резать, этот фильм. Я выразил протест против этого. На определенном этапе, во-первых, отказался от продолжения работы над фильмом и, во-вторых, потребовал, чтобы изменили его заглавие на какое-нибудь другое и указали, что этот фильм сделан по мотивам романа, не более того. В итоге получился фильм «Возмездие», который Вы, очевидно, видели, а я в его окончательном варианте не видел да и видеть не хочу. Опыт достаточно горький для того, чтобы с должной бдительностью отнестись к экранизации «Последнего лета». Говорить заранее что-нибудь, когда речь идет о кинематографии, трудно, но, повторяю, этот горький опыт за плечами заставляет делать определенные выводы.

Спасибо за письмо.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Директору киностудии «Ленфильм» товарищу Киселеву И. Н. Главному редактору киностудии «Ленфильм» товарищу Головань И. П.

Выполняя поручение, данное мне в Комитете кинематографии после обсуждения у товарища Романова А. В. и у товарища Баскакова В. Е. фильма «Операция „С Новым годом“», я, с учетом мнений выказанных на обсуждении предложений, помог режиссеру фильма А. Герману внести смысловые поправки в текст некоторых сцен фильма.

Мне казалось, что все сделано как должно. Однако мне привезли текст одной из этих сцен в неправомерно, на мой взгляд, сокращенном виде. Я в связи с этим еще раз посмотрел тот текст, который я делал вместе с режиссером, показал его товарищу Баскакову, внес, по согласованию с ним, еще некоторые уточнения.

Посылаю Вам этот текст, который прошу Вас считать официально согласованным с В. Е. Баскаковым.

Я буду очень рад, если та небольшая помощь, которую я оказал в ходе работы над этим интересным и талантливым, на мой взгляд, фильмом, пойдет на пользу на заключительном этапе работы.

С товарищеским приветом,

уважающий Вас Константин Симонов.

P. S. Подписанный мною текст прилагаю.

Председателю Госкино СССР Ермашу Ф. Т.

Письмо это в данном случае абсолютно личное. Пишу его Вам как автор сценария «Двадцать дней без войны», сочиненного мною по одноименной моей же повести. Хочу поделиться с Вами своими заботами и опасениями.

Я никогда не был сторонником (в своей собственной работе во всяком случае) гигантомании и сверхмасштабности в военных фильмах. Но на этот раз у меня вышло так, что, сначала работая над литературным сценарием, а потом вместе с Германом работая над режиссерским сценарием, я вышел довольно далеко за пределы своей, в общем-то, скорее камерной по жанру повести.

Когда в литературном, а потом в режиссерском сценарии стали практически реализовываться размышления героя повести Лопатина о том, что он в тылу увидел, в сущности, вторую войну со своим сорок первым и со своим сорок вторым годом, то оказалось, что сжатое в литературном произведении, до предела сконденсированное на нескольких страницах это генерально важное для меня ощущение героя повести — в кино требует крупномасштабного изображения, с огромным митингом на эвакуированном в Ташкент заводе, причем с митингом в жестокое зимнее время. А для того чтобы этот митинг был органично связан с происходящим на фронте, мы должны включить в его изображение фронтовые кадры: как действует то орудие, которое делается на этом заводе — катюша.

В повести Лопатин говорит о том, что он увидел вторую войну. До этой повести у меня было написано несколько повестей о том же герое, и через них многократно проходила та первая война, участником которой он был на фронте <…>. Для того чтобы в фильме зритель почувствовал существование той первой войны, с которой Лопатин сравнивает вторую, происходящую в тылу, на военных заводах, — надо дать ее зрительно. Так появились в сценарии масштабный военный пролог и масштабный военный финал. И то и другое расширило рамки фильма по сравнению с повестью, и, я уверен, на пользу дела.

Наконец, в сценарии, по сравнению с повестью, возникла еще одна сложность. В повести описан военный Ташкент 42/43-го года, небывало холодный и жестокий для людей, работающих на войну, не привыкших к таким холодам в этом городе. Так оно и было в жизни, это я видел сам, своими глазами, потому и написал в повести. Но одно дело описание, а другое дело — съемки зимнего Ташкента, города, очень изменившегося с тех пор, города с неустойчивой погодой и вдобавок не близкого от Москвы. Хочется снять все это достоверно и именно в Ташкенте. У меня лично не поворачивается рука перенести действие повести на более удобную и близкую натуру, потому что повесть написана о Ташкенте, все это происходило там, и, учитывая ко всему вдобавок и национальный колорит, менять это, на мой взгляд, невозможно.

Все это вместе взятое привело к тому, что картина при ее гораздо большей масштабности, по сравнению с повестью, будет стоить дороже, чем это казалось по первым прикидкам. И это, насколько я знаю и понимаю, не блажь режиссера, а много раз просчитанные реальные съемочные планы студии.

Мое личное ощущение, что по сценарию, который в итоге получился, делать другую, не масштабную картину, пожалуй, нет смысла. Это будет не то, чего мне хочется, и не то, что, по-моему, нужно, особенно с учетом того, что сделав немало художественных картин о войне, мы пока что сделали очень мало о военном тыле. И работа, которой мы занялись сейчас с Германом, в сущности, одна из первых попыток как-то заполнить этот пробел, выложить личную человеческую историю, происшедшую во время войны, на достоверный и широкий, населенный многими людьми фон суровой тыловой жизни.

Прежде чем написать Вам это письмо, я говорил обо всем этом на обсуждении сценария — и литературного, и режиссерского; говорил в дирекции «Ленфильма», говорил с Геннадием Евгеньевичем Шолоховым, говорил с Борисом Владимировичем Павленком. И у меня сложилось убеждение, основанное на том, что я слышал от них, и на том, что они обещали мне, — что они понимают и разделяют мою позицию.

Но сейчас, на последнем этапе выяснилось, что позиция эта в главке — той поддержки, на которую я рассчитывал, не встречает. А картину предстоит запускать, и решать этот вопрос — сейчас. А если он останется нерешенным, то остается подумать о том, что надо делать другой сценарий, делать его по-другому, и иметь в виду производство другой картины, чем та, которую я мысленно вижу.

Я очень прошу Вас в той мере, в какой Вы сочтете это возможным, учесть при окончательном решении вопроса мои авторские соображения, высказанные в этом письме.

Жму Вашу руку.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Директору киностудии «Ленфильм» Блинову В. В.

Вы, конечно, не хуже меня помните, как все мы, причастные к работе над фильмом «Двадцать дней без войны», внимательно отнеслись к замечаниям и предложениям, высказанным нам в Москве и высказанным в Ленинграде в период завершения фильма. Почти всё мы учли, и думаю, что не без пользы для фильма.

По правде сказать, после всей этой очень большой работы, проделанной с максимальным вниманием ко всем критическим замечаниям и предложениям, и после того, как, увидев результаты этой работы, Госкино приняло фильм, я не ожидал, что возникнут какие-то новые замечания и предложения.

Однако они возникли, и те из них, которые режиссер фильма мог практически выполнить, — он выполнил. При этом он, разумеется, поставил в известность меня, да иначе и не имел права сделать, ибо я все-таки как-никак автор сценария и повести, по которой он написан, и было бы просто прямым неуважением ко мне вносить поправки в фильм без моего на то согласия.

С поправками, сделанными режиссером, я согласился.

Сегодня режиссер поставил меня в известность, что главный редактор студии настаивает на новых поправках, ссылаясь при этом на новые пожелания, высказанные ему товарищами из Ленинградского горкома партии.

Поправки эти, так же как и сделанные раньше, снова связаны со сценой митинга на заводе в Ташкенте и сводятся к тому, чтобы еще сократить эпизод пребывания на митинге секретаря ЦК и еще сократить кадры работающих на заводе подростков.

Я не считаю это возможным сделать и очень прошу Вас передать товарищам из горкома, что я просил их оставить весь этот эпизод на моей совести писателя, много работавшего над этой темой и хорошо знающего, как выглядело в действительности то, что изображено в этом эпизоде фильма.

Обо всем этом было написано в моей документальной книге «Штрихи эпопеи», вышедшей в Ташкенте и переизданной в Москве в издательстве «Правда». Обо всем этом написано в моей повести «Двадцать дней без войны», вышедшей полуторамиллионным тиражом в «Роман-газете». И вся эта сцена, по моему глубокому убеждению, — сцена глубоко патриотическая и отвечающая правде истории. Новые поправки и сокращения ослабят эту сцену, и согласиться на это я не могу.

Да, именно так и, добавлю, гораздо непригляднее выглядели тогда цеха эвакуированных заводов. Да, именно вот такие, именно так выглядевшие подростки делали тогда снаряды для катюш. Да, именно так вот, без микрофонов, напрягая голос до предела, выступал на этих заводах тогдашний секретарь ЦК Узбекистана, замечательный человек, самоучка, в прошлом чернорабочий хлопкозавода, Усман Юсупов.

Именно так он был одет тогда, как одет сейчас в фильме, и говорил по-русски именно с таким узбекским акцентом, с которым говорит в фильме играющий его роль его земляк из Ферганы.

И я хотел бы, чтобы и Вы, и товарищи, с которыми Вы будете говорить, поняли, насколько для меня все это важно и дорого.

Я отношусь с большим уважением к товарищам, выдвигавшим свои предложения и замечания по фильму. Свидетельство моего уважения к их мнению — все те многочисленные поправки, которые внесены в фильм. И мне хотелось бы, чтобы ко мне, в свою очередь, отнеслись с уважением и не требовали от меня поправок, которые я не могу принять ни как писатель, ни как участник Великой Отечественной войны, видевший своими глазами все то, о чем идет речь в фильме.

Мне хотелось бы верить, что сказанное в моем письме покажется достаточно убедительным.

Если же — нет, то, думаю, остается один выход — прошу пригласить меня в Ленинград для прямого разговора с теми, кого я не убедил этим своим письмом.

Глубоко уважающий Вас Константин Симонов.

P. S. Во-первых, простите за машинку — лежу больной. Во-вторых, может быть, для большей ясности назвать в фильме Юсупова не секретарем ЦК, а прямо Усманом Юсуповым, как это стоит в повести, чтобы было еще ясней, что за этим стоит определенная историческая фигура с ее обликом и портретным сходством? Может быть, так даже лучше будет?

Председателю Госкино СССР Ф. Т. Ермашу

Переданный Вами мне на отзыв сценарий двухсерийного фильма «Битва за Кавказ», принадлежащий перу А. Софронова, прочел.

Считаю своим долгом, как член коллегии Госкино, высказать свое мнение письменно и достаточно определенно, без недомолвок — ибо речь идет об осуществлении масштабной работы, связанной с творческим трудом множества людей и крупными затратами средств.

Скажу прямо, что, на мой взгляд, автора сценария «Битва за Кавказ», постигла полная неудача.

Название сценария не соответствует его содержанию.

Вся сюжетная основа сценария сводится к приключениям и подвигам разведчиков Тарасюка и Нижерадзе, и связанные с этим двум лирическим линиям их любви к Маше и Марине, благополучно завершающимся двойной свадьбой посредине войны.

Героям все или почти все удается, они неуловимы и неуязвимы, а их враги, немцы, непроходимо глупы.

Дополнительная, претендующая быть героико-комической линия Никитина и Саньки связана с такими невероятно легко совершаемыми, феерическими по изображению подвигами, что просто диву даешься.

Сцены, которым автор пытается придать так называемый «национальный колорит» смахивают на дурную оперетту. Как пример того, до какой безвкусицы и до каких нелепостей тут дело доходит, сошлюсь хотя бы на 65, 66, 67 и 68 страницы первой серии сценария. Слово «оперетта» пришло мне на язык не случайно. Сценарий в своих основных сюжетных линиях как раз и построен на традиционных приемах старой оперетты — двух лирических парах, первой и второй, плюс различные комические персонажи и происшествия.

О войне можно снимать картины в разных жанрах. Можно снимать комедию «Женя, Женечка и „катюша“». Можно снимать фильм приключенческий, вроде «Неуловимых». Очевидно, можно снять и оперетту. Если бы автор сценария «Битвы за Кавказ» не назвал его так, а писал бы сценарий музыкально — героической комедии, не претендуя ни на что иное, я бы ограничился пожеланием большего вкуса и меньшего легкомыслия в обращении с фактами войны даже и в музыкальной комедии.

Но сценарий «Битва за Кавказ» есть странная по самому замыслу попытка соединить приключенческо-комедийный, сугубо условный сюжет с подлинной хроникой Великой Отечественной войны, с изображением одного из ее крупных событий и с введением рядом с опереточными героями значительного числа исторических лиц: Сталина, Жукова, Буденного, Петрова, Исакова, Гречко, Леселидзе, Штеменко, Брежнева, Суслова. Такое сочетание одного с другим мне кажется несерьезным и, не колеблясь, добавлю, спекулятивным.

Сценарий не показывает ни масштаба, ни серьезности, ни трудности той подлинной битвы за Кавказ, в которой участвовали все эти исторические лица. Не показывает и их подлинной деятельности на подлинной войне.

Думаю, что и ушедших военных и политических деятелей, и военных и политических деятелей, играющих крупную роль в современной жизни страны, надо всемерно оберегать в искусстве от спекулятивных попыток соединять правду с вымыслом и от злоупотреблений их именами в дурно сочиненных псевдоисторических сценариях, вроде «Битвы за Кавказ», где нет ни подлинного Кавказа военных лет, ни подлинной битвы за него.

По моему глубокому убеждению, о битве за Кавказ надо говорить языком подлинной истории и подлинного искусства и в данном случае, скорее всего, надо начинать эту работу сызнова, с самого начала.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

Сценарий прилагаю.

К. С.

Дорощуку В. П.

Извините, что отвечаю Вам с большим запозданием, виной тому сначала длительная командировка, потом — болезнь.

Вы затрагиваете в Вашем письме тему потерь. В данном случае речь идет о потерях 107-й, впоследствии 5-й гвардейской дивизии.

Тема потерь — горькая тема, я, наверное, так же как и Вы, был бы счастлив, если бы, вспоминая о войне, мог бы оперировать не цифрой в двадцать миллионов погибших, а цифрой во много раз меньшей. Но, увы, так оно было, и с этим ничего не поделаешь.

С такой проблемой, как потери людские, надо обращаться осторожно. Так я и сделал, приводя те данные, которые имеются в Подольском архиве о потерях 107-й, впоследствии 5-й гвардейской дивизии. Я взял только необходимые данные, связанные с ключевыми моментами событий на фронте, и опустил ряд других данных, приводить которые в данном случае не было абсолютной необходимости.

Если привести все данные за период сорок первого — сорок третьего годов, даже на начало сорок четвертого, то картина, к сожалению, выглядела бы еще более горькой.

Если вы пожелаете убедиться в этом лично, Вы можете обратиться так же, как это сделал я, в Подольский архив, поднять документы 107-й, впоследствии 5-й гвардейской дивизии и познакомиться со всем тем, что предстанет перед Вашими глазами.

Если говорить в целом, думаю, что путь дивизии представлен мною в его истинном виде как путь героический, а в итоге — победоносный, и у ветеранов дивизии нет оснований обижаться на меня.

Данные, приводимые мною, я брал не с потолка, а из документов, и отвечаю за них.

Встречался я и с участниками боев, в частности с участниками боев под Ельней, в их числе и с полковником, впоследствии генералом, Некрасовым. Имею записи этих бесед, дающих представление о жестокости этих боев.

И наконец, это уже не относится к истории данной гвардейской дивизии, а вообще к истории войны. К сожалению, многие наши мемуаристы, описывая события сорок первого года, особенно тяжелые и горькие для нас (если говорить о соотношении наших и немецких потерь в тот период войны), вспоминая то время, сильно преуменьшают наши потери и в еще большей степени преувеличивают немецкие потери. Если бы собрать некоторое количество, а их довольно много, мемуарных книг, авторы которых особенно далеко в этом смысле уклоняются от истины, и подсчитать те потери, которые мы нанесли, по словам авторов этих книг, немцам как в людской силе, так и в технике, — то в итоге получаются цифры, которые, будь они правдивыми, должны были б привести нас к выводу, что к весне 1942 года немцам уже почти нечем было воевать с нами — ни по линии людского состава, ни по линии техники. Однако, к сожалению, дело обстояло на практике иначе, и всякому человеку, который сколько-нибудь серьезно относится к истории войны, приходится считаться с этим фактом так же, как со многими другими горькими фактами, без которых правдивой истории войны не напишешь.

Желаю Вам всего доброго.

Уважающий Вас Константин Симонов.

Главному редактору сценарной редакции Госкино СССР Орлову Д. К.

Я признателен Госкино СССР за тот интерес, который проявлен к моему предложению создать вместе с режиссером А. Ю. Германом фильм «Экипаж» о труде и подвигах наших танкистов в последний год Великой Отечественной войны.

Благодарен я и за решение оформить со мной договор на сценарий этого фильма как Госзаказ.

Но вот какие неожиданные сложности для меня возникли, пока я болел и отсутствовал. Как выяснилось, производство этого фильма планируется на студии «Ленфильм» как производство цветного фильма, в то время как я, как и во всех без исключения случаях до этого, имел в виду делать фильм о войне как фильм черно-белый.

Я никогда не представлял себе и не представляю сейчас, чтобы какая-либо из моих книг о войне превратилась на экране в цветную ленту.

Я, разумеется, понимаю, что и у разных писателей, и у разных режиссеров могут быть разные эстетические воззрения на этот вопрос, но у меня они сложились именно так, и сложились настолько бесповоротно, что для меня ныне возникает дилемма: или делать этот фильм о танкистах черно-белым, или — если это будет признано невозможным по тем или иным производственным, экономическим причинам — отказаться, пока не поздно, от этой работы, чтоб, не дай бог, никого не подвести впоследствии.

Мне очень хочется, чтобы Вы меня правильно поняли, может быть, это наивно и даже глупо звучит, но в моем собственном, авторском ощущении, все книги, которые я написал до сих пор о войне — это, если так можно выразиться, черно-белые, а не цветные книги, и от этого ощущения я не могу отступиться, не перешагнув через свою — хорошую или худую, но уж именно такую, а не эдакую — индивидуальность.

Что касается режиссера, то А. Ю. Герман давно и хорошо знает мои взгляды на этот вопрос, и я полагаю, что именно это и легло в основу его письма, написанного Вам во время моей болезни.

Пишу Вам без тени писательского апломба. Я готов делать фильм более масштабный и более скромный; фильм широкоформатный, широкоэкранный, фильм обычного формата — но только не цветной. И добавлю: если бы режиссер занял в этом вопросе другую позицию, чем я, то при всем своем самом добром отношении к его таланту и при моем очень большом желании продолжить с ним работу, начатую фильмом «Двадцать дней без войны», — я, очевидно, вынужден был бы отказаться от совместной работы с ним над фильмом о войне в чуждой для меня, в связи именно с этой темой, эстетике.

Оставляю решение этого вопроса на Ваше усмотрение и на усмотрение Ваших коллег. Причем заранее хочу сказать, что в случае отрицательного решения вопроса я ни в коей мере не буду считать себя обиженным.

Уважающий Вас Константин Симонов.

В Центральный государственный архив литературы и искусства

Несколько пояснительных слов к прилагаемым материалам, которые я прошу включить в мой фонд в ЦГАЛИ.

С 1973 г. и по настоящее время я занимаюсь различными работами, связанными с темой рядового советского солдата на Великой Отечественной войне.

За эти годы мною вместе с моими товарищами по работе на Центральной студии документальных фильмов и на Центральном телевидении были сделаны и выпущены на экран:

Полнометражный документальный фильм «Шел солдат», продемонстрированный в кино и на телевидении.

Шесть телевизионных полнометражных фильмов под общим заголовком «Солдатские мемуары» — о пехотинцах, артиллеристах, танкистах, саперах, разведчиках, связистах.

Две больших телевизионных передачи «Солдатские мемуары — письма», в которых состоялся разговор с авторами многочисленных писем, присланных мне в связи с фильмами «Шел солдат» и «Солдатские мемуары».

В связи с работой над фильмами я имел подробные беседы, записанные на диктофон, более чем с пятьюдесятью кавалерами трех орденов Славы. После этих предварительных бесед последующие беседы проходили перед камерой киноаппарата. Я располагаю в результате полными стенограммами более чем ста бесед, а также подлинниками и копиями присланных мне в связи с фильмами писем.

Хочу сообщить для сведения ЦГАЛИ, что после окончания работы над фильмами нашей рабочей группой было сдано в Госкиноархив СССР в Красногорске 717 коробок киноматериала: негатива, позитива, фонограмм. Так что весь изобразительный материал находится там.

Таким образом, речь идет о том, чтобы сдать в ЦГАЛИ рукописные и машинописные материалы, связанные с моей работой над фильмами. Сдать этот материал я бы хотел двумя эшелонами, назовем их А и Б.

Эшелон А, который я прошу принять у меня на хранение сейчас, включает в себя:

Эшелон Б включает в себя:

Все материалы этого эшелона Б будут сданы мною в ЦГАЛИ по окончании работы над книгой, очевидно в 1981 году.

Позволю себе думать, что сами по себе рассказы трижды кавалеров орденов Славы о войне и о себе на войне и после войны и связанные с этим письма зрителей, тоже посвященные военному и послевоенному времени, независимо от фильмов и от моей книги, представляют значительную историческую ценность для характеристики как эпохи войны, так и многих черт послевоенной эпохи.

С дружеским приветом, Константин Симонов.