Симптом страха

Глава 4. СЛОНЫ В ПОСУДНОЙ ЛАВКЕ

Великий Микеланджело, оживляя камни отсеканием излишков, когда-то предложил такую вещь, как дискретное качество. Он наставлял делать скульптуру «хорошо» лишь в сорока ракурсах, то есть выкладываясь на каждый девятый градус окружности предмета. Многие из хейтеров на тот момент пока ещё не признанного гения эпохи Возрождения, вменяли ему в вину несовершенное объёмное мышление, но это была чушь. Просто мастер одним из первых, кто словил дзен оптимизации искусства, потому что оптимизация – уже искусство (любой сеошник подтвердит). Но Микеланджело был пионером – пятьсот лет тому назад никому и в голову не приходило, что можно обеспечить наблюдателя лишь полуторой дюжин удачных перспектив скульптуры, и этого будет достаточно, чтобы признать её достойной. Предмет искусства – всегда тайна, и человек стремится разгадать её, часто приписывая объекту особые, замолчанные смыслы. Зазор в восемь градусов – это беспрецедентная возможность созерцателя привносить что-то своё в искусство. Всегда – самое волнительное в мире то, чего в нём нет, но что неизменно мы прибавляем, обсыпая отсебятинными крошками.

Давно, кажется в околостуденческие годы, Нэнси страстно желала видеть себя в профессии ваятеля, ходила в худучилище на курсы, где пыталась лепить сперва из теста грушу, а после гипсовую голову. Оказалось даже сорок удачных ракурсов – чрезвычайно трудоёмкая работа. Если груша была ещё и так и сяк, то с головой ничего путного не выходило. Это признавали не только окружающие, но и сама горе-ваятельница. Можно было сколько угодно крошить отсебятинку, но башка, хоть ты тресни, убедительно не получалась.

Когда в поисках себя и будущей профессии Нэнси не смогла взломать миссионерский код ваятеля, горевала по такому поводу она недолго. Просто пришло время снова делать выбор – и она его сделала: подала документы на кафедру литературы филфака ПГУ. Почему она решила стать на этот раз филологом? У абитуриентки Окуневой не было ответа на вопрос. Почему, собственно, люди идут в каскадёры, дипломаты, в почво- и искусствоведы, веб-программисты и этнографы, орнитологи, нанотехнологи, в проктологи и ихтиологи? Да – продолжают традиции семьи, да – ведутся на модные тенденции рынка труда, да – обеспечивают себя иррациональным тождеством «мечта – самореализация – реальность» (проктолог-мечтатель – в этом определённо что-то есть). Но бывает, что причина не заключает со следствием сделку, причинно-следственная связь не формируется, оставшись без дедуктивного начала – вот тогда-то появляются на свет амбивалентно-клинические контроверзы, притягивающие, словно громоотвод, вопросы-молнии. Почему на бондарей не учат, а на маркшейдеров – учат, хотя неоткрытых месторождений полезных ископаемых всё меньше, а бочек для хранения вина – всё больше? Почему считается, что писательское ремесло почётнее, чем блогерское, хотя последнее и более доходно? Почему кардиохирургов и анестезиологов (взятых вместе) в разы меньше, чем прокуроров и судебных приставов (взятых по отдельности)? И так далее. Нэнси эти примеры, как и причины её поступка, волновали мало. Её не тяготил вопрос и не заботил ответ. Было достаточно того, что литература и язык интересовали её всегда. Правда, занимали на свете ещё тысячи вещей, и интерес к Бодуэну де Куртенэ, Хемингуэю, Бахтину и Гессе никоим образом не означал, что она положит жизнь на алтарь литературоведения и языкознания. Нужно было принять решение, а о том, что можно сомневаться или, тем более, размышлять о мотивах и поводах, не удосужились предупредить. Это был не какой-то там особый зов сердца, на который невозможно не откликнуться, нет. Зов – это, на секунду, прислушиваться к интуиции, к внутреннему голосу. У Нэнси – если уж начистоту – интуиция сбоила, а внутренний голос, этот голосище, был словоблуден и треплив, однако с бессознательным контачил вяло и часто строил из себя не прорицателя, но критика. Чтобы избежать очередной разочарованности, она ему не доверяла.

Подходя к рубикону пятилетней муштры, Нэнси всё чаще стала впадать в раздумье: что ждёт её после университетской парты? Она не ловила спойлеров, просто знала, не будучи начинена иллюзиями: диплом – это лишь прямоугольник красивой гербовой бумаги. Когда ты низвергнешься в объятия взрослой жизни, твоя способность растянуть курсач на сто страниц или умение «наговорить» зачёт окажутся ничем перед бьющим наотмашь вопросом о рекомендательных письмах с прошлых мест работы. Последнее, что спросят по ту сторону переговорного стола – это специальность и наличие диплома. И спросят ли?

Крепко поразмыслив, она решила не спешить, дабы смягчить суровый приговор сиюминутной паузой праздношатания. Когда ещё улучится момент? Вспомнила о своей давнишней-сокровенной-затаённой мечте – сплавиться на катамаране по реке. В двух остановках от дома записалась в спортивный клуб, там же прикупила экипировку и обучающее видео. Если воплощать в жизнь детскую мечту, то непременно по-взрослому: обстоятельно и досконально. Это правило справедливо вдвойне для далёкой от спорта дилетантки. Дилетантке, впрочем, не повезло с тренером: тот оказался заядлым рыбаком, и сплав по Сиве с трёхбайдарочной командой, который состоялся на майские каникулы (до защиты оставался ещё месяц), мог стать дивно-чудным, если б не периоды бесклёвья. Инструктором со сложно выговариваемым и категорически не запоминаемым именем-отчеством Бакберген Абдусоттарович овладела маниакальная идея поймать хоть что-нибудь. Нет, поначалу «что-нибудь» ловилось: так, небольшой успех имела рыбалка на блесну в какой-то глухомани возле заброшенной деревни Пастушьи Сумы. На обрывистом берегу, рядом с ужасно разъезженным грузовиками просёлочным трактом, поймалась диковинная рыба подуст, в жареном виде весьма съедобная. Пару раз ловились язь, налим. Но после бесхозного скотомогильника, обнесённого рвом и басистыми индиговыми мухами, аккурат на повороте к Черновским поселениям удача от незадачливого рыболова отвернулась.

Весна в Предуралье стабильно поздняя, почти всегда в устьях высокая вода и паводок. Река как брага – с рыбно-тминным духом. Комариная зудня напоминает карательные рейды мессершмиттов. Но рыбы нет, и даже червяк, собранный на земляных валах древних урочищ, не давал годных результатов. Наживка оставалась на крючке – рыба не клевала. Всё своё негодование и раздражение Бакберген Абдусоттарович вымещал на группе. Он не замечал своих пороков, как, вероятно, сивая рыбёшка, ушедшая до лучших времён на глубину, не замечала тяжести давящей на неё воды.

Как существо домашнее и, в сути, неконфликтное, Нэнси, стерпев невзгоды и лишения, по возвращении домой решила с водной одиссеей завязать (ко всему прочему выяснилось, что плавает она немногим лучше топора). Однако внутренний локатор жизненных ориентиров так и свербел, подмывая найти себя не в этой, так в другой стихии, и она немедленно переключилась на секцию пешего туризма.

На этот раз с наставником повезло не намного больше. Он хоть и был добрым, примирившимся со всем человеком, однако ж, мириться, к примеру, со второй женой не мог и находился в стадии развода, всё чаще пропадал в судах, а не на работе. Появляясь же изредка на клубных сходнях, он устраивал нудные ликбезы, а добирать регулярно порцию нудятины предлагал из журнала «История и археология», в редакционной коллегии которого он состоял. Никто, кроме Окуневой, не воспринимал этих советов всерьёз. Теплососущий туман филологического толка уже разъедал её разгорячённый, натренированный годами университета мозг без пяти минут специалиста. Не столько укоряя себя, сколько филологически грустя о несовершенстве мира, Нэнси зарывалась с головой в скучные, с пропущенными запятыми публикации, извлекая на свет, будто из космических глубин, деликатно пульверизованные сверхразреженным межзвёздным газом метазнания.

Пешие брожения по бескрайним просторам родного края вкупе с журнальной подшивкой «Истории и археологии», взятой напрокат в библиотеке, создали тепличные условия для увлечения раскопами. Расквитавшись с альма-матер и защитив диплом по поэзии Серебряного века, Нэнси обрела себя на археологических приисках. В какой-то момент историко-культурное наследие полностью захватило её, и кажется, вот теперь наверняка она обрела себя в нескучном и небесполезном времяпровождении. Действительно, экспедиционная деятельность расширила кругозор и как-то затянула праздношатательный период. Археологические изыскания не приносили особого дохода, организаторы расплачивались бартером. С легальных копов Нэнси часто привозила артефакты культурных слоев, не слишком, впрочем, «культурных» для музеефикации, но весьма любопытных лично для неё. Как правило, это были чудом уцелевшие винные штофы и квасные кувшины из упрятанных под землю ледников – древнерусских холодильников. В дальнейшем антикварная стеклотара шла на заклание первым, самым робким творческим экспериментам.

Разномастные бульбухи – флаконы, фляги, бутыли и бутылки – выбивавшиеся из нашпигованных стеклом урочищ, обломали зубы приземлённой материи спиртуозных штудий, некогда плескавшихся в остеклённых утробах, и превознесли долгоживущую, континуозную форму над недолговечным её содержимым. Роспись красками помогли форме обрести особинку, а Нэнси – преисполниться решимостью, проникнувшись неподдельным интересом к технике и самому процессу росписи.

Копательский сезон продолжался до поздней осени, а зимой, в вынужденный перерыв, в ход пошли современные материалы – всё, что попалось под руку. К весне появились первые клиенты и заказы, и выходить «в поля» уже банально не хватало времени. Археология как таковая отошла на второй план, на первый – наползали, вырывались заливные витражи. Этно, модерн, прованс, ар-нуво – мотивы и сюжеты, навеянные стилем, воплощались в полотнах на стеклянных сувенирах, посуде, светильниках, окнах, столешницах и даже входных дверях. Роспись по стеклу витражными красками перемежалась с другими «хабарными прожектами». Бывшие преподаватели с кафедры подкидывали ей англоязычные прописи – руководства, инструкции и директивы, по большей части, написанные мертворождённым стилем технарей. Иногда просили примерно тем же языком викингов написать статью или обзор для университетского веб-сайта. Ещё реже случалось репетиторство. Преподавание, впрочем, Нэнси нравилось: это была прекрасная возможность удерживать на плаву компетенцию её коммуникабельности и ворошить от случая к случаю богато присыпанный нафталином филологический академизм. Почасовая оплата прельщала очевидными плюсами сдельщины, но: рекомендации, рейтинги и отзывы – всей этой бенефициарной вереницы у неё, конечно, не было, как не было надежды на стабильный заработок. Возникая гораздо реже, чем хотелось бы, индивидуальные занятия стали просто ещё одной струйкой в неспокойном финансовом ручье.

За этот, на первый взгляд, странный заказ Нэнси ухватилась крепко. Творческие халтурки она всегда брала с охоткой, не раздумывая. Дорожка, что вывела её к Савелию Витольдовичу, не была витиевата и сложна: заказчик нашёл сам в интернете примеры её работ и написал на электронную почту с пожеланием сотрудничать. Странной была свободная игра случайностей, дотошно опекаемая законами статвероятности: трудно и представить более подходящего времени именно для этого заказа. Но: по порядку! Чтобы прочувствовать, ощутить на себе весь неистощимый запас удивительного, потребуется преамбула. Она связана ещё с одним клиентом, долгие переговоры с которым у Нэнси сорвались накануне. Обсуждалось прицельное долгоиграющее репетиторство. Максим Аверьянович – топовый специалист по газораспределительным сетям одной крупной и весьма известной транснациональной корпорации – задумал подыскать для падчерицы «чистого» филолога-русиста. А найдя его в лице Ани Окуневой, долго и вкрадчиво обрисовывал нюансы дела, выражая всячески свою готовность «лечь костьми» ради будущего Вари. В неопределённое будущее Максим Аверьянович смотрел с дальним, вполне себе ясным прицелом. Большую часть времени он пропадал на отладке скрубберов строящейся газонаполнительной станции, а неродная двенадцатилетняя дочь Варвара обитала в фешенебельных апартаментах под боком главного Адмиралтейства вместе с гувернанткой Маргаритой. По нечаянным обмолвкам и обрывкам случайных фраз Нэнси поняла, что Варина мама, супруга Максима Аверьяновича, послушничает где-то на Валааме и, посвятившая себя духовному служению, не может уделять должного внимания семье.

Перспектива на три месяца сменить родной провинциальный «недомиллионник» (до нового почётного статуса пермякам не хватало каких-то тысяч) на белоночный, дворцово-дворовой, с инъекцией классической литературы Питер, конечно, очень импонировала Нэнси. Не стоило забывать, что пункт «значительно поправить финансовое положение» уже входил в этот пакет приятностей. Но, как это бывает обычно, что-то где-то пошло не так и не туда. Максим Аверьянович был готов оплатить и переезд, и проживание в номере отеля, надо было только урегулировать организационные моменты. Но обстоятельства непреодолимой силы постоянно откладывали эту самую регулировку: то Варвара, нацеленная идти по стопам отчима, в нестерпимом нежелании подтягивать все летние каникулы свой русский, свинтила в детский лагерь, заявив, что ни за какие коврижки не будет тратить время на зубрёжку; то гувернантка Маргарита вдруг заявила, что девочке требуется не Даль и Ушаков, а Рахманинов и Мусоргский, и начала активно склонять главу семейства к поиску учителя музыки; то сам Максим Аверьянович срочно улетел в командировку на Ямал и две недели не выходил на связь, после извиняясь, объяснял своё молчание чрезмерной занятостью. Последней каплей стал неожиданный приезд Вариной мамы, с инфантильным своеволием учинившей мужу взбучку за «внеурочную монополию в воспитании падчерицы». Это сильно оскорбило чувства Максима Аверьяновича, так что с Нэнси отныне (то есть в первый и в последний раз) общалась его супруга. Перед Нэнси извинялись и обещали перезвонить. Как нормальный соискатель, она уточнила до какой даты смеет надеяться. Ответ не порадовал, а фраза «мы вам перезвоним» была не более, чем вежливым отказом.

Расстройство было колоссальнейшим. Ещё древние философы предупреждали: мир не такой, каким мы его видим, а такой, каким чувствуем. Наши надежды и ожидания становятся как бы действительными, подлинными, а когда они обмануты, когда они не могут претвориться в жизнь, когда задуманное катится в тартарары – мы чувствуем внутри глобальный крах и сокрушительное разрушение, неминуемое и неотвратимое, будто бы это вовсе и не планы, а что-то вполне себе свершившееся, имевшее уже место быть. Ещё те же философы (а может и другие, но тоже древние) утверждали, что мысли и желания материальны. Стоит только очень сильно чего-то захотеть и – бац! – сила мысли уже превращена в неуёмную, дикую энергию, выбивающую сногсшибательную сумму следствий из самых, казалось, бредовых концепций.

У Нэнси были значительные шансы на материализацию желания, но всё равно это показалось таким невероятным действом. Спустя всего каких-то полчаса после упомянутого разговора на почту прилетел имейл с предложением – чтобы думали? – приехать в Питер и взять в работу большую партию керамических заготовок для росписи. Большая – это значит не пятьдесят или сто, а полтысячи штук. Работы, в самом деле, непочатый край. Фигурки, скульптуры, посуда, копилки, подставки – чтобы управиться, потребуется пара месяцев, или больше, тут, конечно, всё зависит от уровня причуд заказчика. Судя по всему, тот был владельцем сувенирной лавки, предлагая в общем недурной прайс за работу, зная цену не только готовому изделию, но и зиждительным трудам. «Глазурь и кисти, – писал он, – уже ждут мастера, а вы, учитывая виденное мною, мастеровитый человек – с руками и воображением». Правда, Савелий Витольдович (так заказчик подписывался в конце линейно-трогательного письма, больше похожего на грамотку ценителя причастных оборотов) не предлагал взять на себя финансовые хлопоты, связанные с неизбежным переездом, что, в общем, вносило диссонанс в энерговибрации и, безусловно, портило картину идилличности. Но, с другой стороны, не всё же коту масленица, бывает и просто блинчики.

Пенять на непрокачанный материализатор последнее дело, и Нэнси поспешила сама озаботиться вопросами жилья. Впрочем, решать его без свободной наличности в кармане было сложновато. Она с большим трудом наскребла денег на железнодорожный билет в одну сторону, и теперь её финансы не просто пели романсы, они орали благим матом, изрыгая ужасные слова и проклятия. Решение, как всегда элегантное, пришло неожиданно: попробовать сходить на даровые вписки. Человек подумал – Яндекс сделал, и к вечеру Нэнси уже переписывалась с милой девушкой из Купчино. У Ленки была своя корысть, которую она, чистая душа, честно выболтала: помочь ей с переводами англоязычных текстов песен. К тому моменту Нэнси упомянула о роде своей деятельности.

Ленка открыто выражала собою полное и решительное обалдение от возможности быть свободной от будильников, графиков и расписаний, считая время главным активом современного делового человека. Сама она, выучившись на биолога и заполучив в прошлом году вожделенный гербовый прямоугольник, в отличие от Нэнси, первое время сильно тяготилась мыслями о профессиональном развитии. Собственно, за карьерой она и погналась в Питер, сильно рассчитывая отыскать здесь что-то достойное её диплома. Впрочем, уже к весне приоритеты сильно сместились, и Ленка не спешила откликаться на первую попавшуюся вакансию. Она незаметно перешла в творческую фазу поиска себя, и это их с Нэнси сильно сближало по духу. Насколько она поняла из переписки, её новоиспечённая подруга уделяла много внимания судьбе приютов и питомников, фанатела от андеграундных изданий о музыке и даже стряпала свой, в меру подпольный, в меру дилетантский селф-паб, где, кроме переводов любимых песен, были коллажи, карикатуры, стихотворные наброски и (по её же заверению) другая психастеническая рефлексия. Для того чтобы выпускать фанзин, вовсе не обязательно быть авторитетным, объясняла Ленка. Даже не обязательно знать правила орфографии и пунктуации. Достаточно быть маньяком-энтузиастом с пачкой офисной бумаги и набором фломастеров. Даже плохонький принтер в паре с компьютерным «железом» не обязателен: эта сладкая парочка всё равно не удовлетворит рождённую и исторгнутую из глубин фанатского сердца надкритическую массу формотворчества, но, очевидно, поможет ускорить маленькую фэнзийную «хиросиму» у себя дома.

Для одной личности Ленка имела слишком много духовно блуждающих качеств. Она воспитывала себя искусством и считала идею важной. Воспитание искусством, делилась она в скороспелой переписке, это значит расшатывать и корчевать исторические, культурные, психологические традиции и нормы, свои привычные вкусы, ценности, воспоминания. Нужно не трепетно вкушать, а пожирать, глотать картины, музыку, литературу, так, словно завтра тебя всего лишат. В этом смысле, чтобы не ограничивать свободу оргдеятельной схемой, невредно привнести в собственную жизнь немножко хаоса.

Не сказать, что это вязалось с Нэнсиной философией, однако что-то сильно резонирующее колобродило аморфными сентенциями и в её голове, так что эта тема оказалась благодатной для сцепки языками. В ход пошёл телефон, и они говорили обо всём и ни о чём: про помидорные диеты и феодализм, про хвост кометы и религиозный фанатизм, про хищный диктат и тюремные приметы, про кошмар детства – варёный лук и про изящные, но такие идиотские акронимы – PINE, WINE, ILY, FAQ, OMG и прочий LOL.

Одним словом, несмотря на разницу в возрасте, у девушек оказалось много общего, и кто бы мог подумать, что всего неделю назад они даже не знали о существовании друг друга. Была ещё одна общая черта, вернее, приятная зависимость, от которой страдали обе – шопинг. Конечно, накупить всего из ряда «нечего надеть» – какая женщина не любит этого? Можно часами ходить по бутикам, оставляя в каждом по кредитке с выбритым лимитом, а после заказывать такси с большим багажником, чтобы уместить все купленное. Но особая способность и высший пилотаж получать удовольствие не от покупки, а от возможности самой покупки. Эта техника особенно уместна, когда считаешь мелочь по карманам, прикидывая, хватит на метро или снова придётся ловить доброго самаритянина с жетоном.

Вчерашним итогом шести часов комплекса попутных развлечений стали кинобилеты на «Суини Тодда, демона-парикмахера с Флит-стрит», пара зелёных коктейлей в «Бленд-land», акционная тушь для ресниц «Маскара» (Ленка долго искала именно такую) и эксклюзивный петербургский зонт-трость с сепийной панорамой города, орошённой дождевыми разводами под нарисованным стеклом – чудесная вещь, превзошедшая все ожидания.

Сегодня зонт в руках Нэнси демонстрировал могучий функционал. Это только с виду, зачехлённый, он казался бесполезным на фоне ясной, без малейшего намёка на ненастность погоды. Зонт, как известно, многопрофильный охранный амулет, и он отлично сберегает от дождя. Стоит только взять его, и вероятность любых осадков сводится к ничтожно малым величинам.

Вся дорога к Удельной – Нэнси выбрала наземный маршрут, чтобы любоваться видами – тонула в позёмках из струек опавшего липового цвета. В северной столице липа распускается примерно с двухнедельным отставанием от средней полосы, и сейчас здесь был самый ток цветения. Филированный лучами солнца (невзирая на плотную застройку) город, с обвисшими рукастыми плетями вековых деревьев, казался насквозь лишённым мегаполисной «кессонки» – хронического заболевания почти любого урбанистического междупутья. Типичные эндемики каменно-бронзового ареала обитания, человеком созданные и существующие исключительно в культурном состоянии – эдакий петровский культиген – являлись по сути аллегорией старения и времени. Ещё немного и в клокочущих иероглифической отделкой обшарпанных фасадах проступят знаки пустоты. Пока же символика жанра, как, скажем, увядающие цветы или гнилые фрукты, настойчиво кидалась в зрителя абрисами недоруин. Недоруины замков и дворцов с ремонтным закутком, как некий вызов, как форма сопротивления былой аристократии. Сплошной дендизм; здесь всё: и пренебрежение, и поза, и философия, и образ жизни.

Впрочем, справедливости ради, это не мешало Питеру быть в доску «своим». Любой другой бы город – ходульно деланный, позёрский – никогда и ни за что не обернулся бы верным псом, готовым лобызать руку хозяина, а Питер мог. Мог, не теряя своего величия и культа архаики, разыграть не тюленье прилежание, не астеническое коленопреклонение, а приязненность и безалаберную благосклонность, непременно с выразительною мимикой. Мимика эта – инфантильного лунатика в вялой сетке мраморных прожил и трещин, подёрнутых зеленоватой плёнкой плесени, с моторными тиками речных трамваев, с конвульсивными спазмами метрополитеновских кишок – всегда дарила надежду, но и сбивала с толку, настропаляя на мысль, что у «пёсика» хозяина нет и быть не может. Город Петербург всегда был и остаётся предельно авторитаристским: он себе глава, и муж, и господин, и царь. Тут нет решительно никаких противоречий, поскольку авторитария не мешает быть образованным и рассудительным космополитом – в смысле отношения, в смысле приязни к любому заглянувшему на огонёк. И в этом смысле лучший способ прочувствовать радушный приём собственною кожей – очутиться непременно на городском рынке. Это понятие так же космополитично, как нефть, религия или американская валюта. И Нэнси волею судьбы и лавочника Савы, назначившего встречу на Удельной, направлялась как раз в такое место.

Когда и при каких стихийных обстоятельствах возник блошиный рынок на Удельной – или по-простому Уделка – неизвестно. Если углубляться в истоки чересчур усиленно, то можно скатиться к обрусевшим немцам, осевшим в Петербурге примерно в те времена, когда была отлита пуля-дура, погубившая в бессмысленной дуэли русского поэта. Немецкие мигранты – все эти шварцы, шульцы и фонбахи – привезли с германской родины свой lans markt, впоследствии точно так же обрусевший, ставший вшивым рынком, привычным почти любому русскому. Уделка в Питере, пожалуй, вполне могла бы тягаться с берлинским сродичем Пренцлауером Бергом, или знаменитым парижским Сент-Уаном, или не менее известным ноттинг-хиллским Портобелло Роуд. Немецкий трёдельмаркт такой же грязный, парижский брокант – такой же эклектичный, а британский флюмаркет такой же криминальный, но главное подобие и потрясающая мимикрия – это посетители. Именно они придают любой блошинке любого континента чрезвычайное сродство и одинаковость. Это понимаешь ровно в тот момент, когда толпа стяжателей, бредущая от станции метро, втягивает пылесосом тебя в кучу предметов непонятного происхождения, разложенных на земле, развешанных на деревьях и даже висящих над головой на жирных от многолетнего мушиного сидения верёвках.

Аня Окунева кочевала по этому празднику разнузданного торгашизма суетливой походкой, в такт поводя плечами, высматривая, высверливая глазами направляющие её ориентиры. Не успев пока обзавестись модной штуковиной мобильным телефоном, она была вынуждена договариваться о встречах по старинке, то есть сильно заранее и без возможности корректировки времени. То было славное время, ещё не омрачённое нашествием эмодзи, селфи, троллей и всяких там мобилофобий. Из средств коммуникации – электронная почта и стационарный телефон, вместо яндекс-карт и спутниковой навигации – ориентирование по мху и муравейникам. Нет, конечно, до этого пока не дошло, Нэнси неплохо справлялась с незнакомой местностью с помощью привычных в таких случаях вопросов «Как пройти?» Адресованные прохожим, они помогали быстро (иногда не очень) достигнуть пункта назначения. Но сейчас был случай не совсем обычный, вернее, совсем необычный.

Сам рынок отыскался быстро, но, попав внутрь, она оторопела. Из ориентиров – пресловутые кучи, более и менее равномерно приправленные копошащимися добытчиками старинных самоваров, икон, бюстов, ковров, пластинок, книг, велосипедов, значков, монет. Таких отвлекать праздными расспросами – себе дороже выйдет. С запалом героев Буссенара, подстерегающих в прериях бизонов или выискивающих в джунглях млечный сок гевей, они, что называется, рыли носом землю за недостающий экземпляр ископаемой коллекции. Эти охотники за очерствевшим, окостеневшим, одеревеневшим временем, спрессованным до запылённых реликтов тиражного «совка», казались Нэнси страшными людьми, осатаневшими от пороков собирательства. Она видела, как с пеной у рта они готовы выдрать скидку, а после – заполучив её – с солдатским пиететом исторгать преувеличенно трепетные слова и выражения.

Тяжело поверить, но это и были тончайшие, самые щекотливые и деликатные движения человеческой души, при изображении которых художник так часто катится в трюизм. А между тем, это предвкушение животворного счастья в глазах блошиного народца нельзя было сбить решительно ничем. И, кажется, ровно такой вот лихорадочно сверкающий огонь Нэнси нет-нет да видела среди своих знакомых. Сложно было понять этот огонь. Тяга к простым вещам, к вещам, по сути, бесполезным, возникает тогда, когда эта простота утрачена, когда окончательно притуплено чувственное восприятие. Но обилие вещей, делающее всех нас знатоками потребления, не может не рвать эту чувственную связь. В пресыщении товарами мы давно уже ничего особенного от них не ждём. Какое уж тут чувственное восприятие? Нэнси машинально покрутила в руках зонт-трость, купленный только вчера, ещё даже лейбл-бирка на месте – не успела срезать. «Нет, бесспорно, приятно приручить вещь, сделать её своей, – вскользь подумала она, – но, оплатив на кассе ценник, эмоционально мы всё равно остаёмся холодны, за исключением разве что первых нескольких мгновений. По факту вещи остаются неприрученными, мы не плачем, когда вырастаем из них, когда они теряются или ломаются. Мы просто покупаем новые, забывая о старых». Горевала ли Нэнси о любимом зонтике, забытом в спешке дома? Да она даже не заметила его отсутствия, и вот теперь легко променяла линялый старомодный зонт на питерский талисман с костяною ручкой. Но потеряйся этот красавец – она будет горевать? Скорее всего, сокрушится – да, но не сильно и не очень. «Вот чего нам недостаёт: вещей-событий, вещей-собеседников, – размышляла она, двигаясь быстрым шагом, тревожно и бегло осматривая прилавок за прилавком. – А вот таким людям – за фанатичную преданность идеалам, за веру в ментальность вещизма – должны, как минимум, выдаваться шифры к кодовым замкам Пандоры с сакральным доступом. Они находят себя среди простых вещей, они сознают, что и они сами, и вещи – есть, присутствуют».

Правда, одного этого знания мало. Нужно как бы становиться вне времени, чтобы получить отношение к вечности. Да, наверно, так оно и было. Никто не обещает, что поставленное ими на крыло дело (любой коллекционер своё собирательство честно и искренне считает делом) будет существовать после их смерти, наоборот, скорее всего, коллекция лошадиных эстампов, или военных нагрудных знаков, или старинных фолиантов в марокенах, или ещё бог знает чего – распылится на фрагменты и тонким слоем осядет всё на тех же барахолках. Но – фундируя картину мира через мечту-идею собирательства, коллекционер наделяет себя предельной живучестью, а, значит, почти бессмертностью. Любая такая коллекция, по ленинскому выражению, «перепахает» самого составителя – библиофила, нумизмата, марочника, гербариста – и удостоит именно его высшей метафизической наградой.

Правда, протягиваясь толпою вдоль рядов, Нэнси подозревала это место в оппозитных истинах. В голову то и дело лезла навязчивая мысль, что блошинка – это, прежде всего, бессистемный путеводитель по загробному миру вещей, что-то вроде «Бардо Тодола», написанного языком отживших своё предметов быта. Великий похоронный гимн ей чудился по мере нарастания базарного крещендо. Нарастал он потому, что Нэнси текла в самую гущу событий рынка. Здесь, в гуще событий сбывались мечты ретроградов-стиляг и голдобов-тряпников: расторговывались изделия мануфактур – текстильных, галантерейных, кожевенных. В воздухе стоял крепко настоянный запах «бабушкиных» средств – камфоры и нафталина.

В сопроводительном имейле для адресата anna.okuneva@rambler.ru обещали худосочную луковку Пантелеймоновского храма, от которой надо будет забрать правее и пройти к милитаристам. Деревянный храм за территорией рынка прекрасно скрывали налитые зеленью разлапистые кроны, и возвышающийся не слишком высоко купол с крестовой мастью Нэнси с трудом, но всё же отыскала. Как и было велено, от него она взяла сильно вправо и пошла вдоль низенького стального профиля аккурат меж настеленных клеёночек, с которых торговали консервами, фейковым парфюмом и средствами гигиены.

Потом и вовсе пошло сонмище наваленного скарба. Где, что – не разберёшь. Вдруг, внезапно: смена декораций. Символичное барахло сменилось не менее символичными винтажными манатками: цветистыми платкам и шалями, платьями с отложными воротничками, варёнками, шинелями, ватниками и даже черкеской с атласной подкладкой для газырей. Обещанные милитаристы упорно не желали появляться. Совсем отчаявшись, Нэнси в тающей надежде бросилась к продавцу с помятым лицом и прилипшей к уголкам губ известково-серой папиросиной. Тот упрямо заставлял работать зажигалку с характером.

– Я их называю дембельками, – угрюмо, сухо заключил он. – Все, как один, отставники. Из бывших. Хотя вру! Кажется, затерялся там докторишка наук один. Специализируется на ремнях и лётных сумках. Откуда-то натырил и потихоньку распродаёт.

– А как их найти? – нетерпеливо поинтересовалась Нэнси.

Швырнув в сердцах на взрыхленный асфальт бесполезную штуку, торговец молча ткнул соседа. В коротком интимном мановении они наскочили друг на друга папиросными цевьями, подпаливая «козью ножку».

– Тебе зачем? Вещизмом интересуешься? – Он затянулся, выкатывая вертлявые шары мутно-сизого дыма. Хитро прищурил глаз. – У меня есть прекрасный габардиновый плащ, весь в дырочках от орденов. Посмотришь? Недорого отдам.

– Мне не надо. – Она отогнала ладонью шар, неизбежно на неё налетевший, и мотнула головой. – Я ищу одного человека. Может, вы знаете его?

– Может и знаю. Как зовут?

– Савелий Витольдович.

– Знаю я одного Саву, – торговец сплюнул табачную жвачку, набившуюся в испорченные никотином зубы, – но он не торговец милитари. Слонячит он… ну, на посуде сидит, загоняет всякий шмурдяк.

– Да-да, – радостно взвизгнула Нэнси, не совсем распознав весь смысл фразы, но среагировав на слово «посуда». – Всё верно. Он мне и нужен.

– Нахер? – обескуражил вопросом торговец, впрочем, не рассчитывая на ответ, безразлично махнул кулаком, с зажатой меж пальцами папиросой, сзади себя. – Дембеля во втором ряду обитают, слоны в третьем. Там ищи.

«Слоны» обитали в посудной лавке мирно. Их было трое, и крайний оказался тем, кого так долго и упорно выискивала Нэнси. Внешность Савы показалась ей, деликатно говоря, запоминающейся. Розово-коричневый мясёный скальп, продублённый солнцем, похожий на коровье вымя, прикрывали растрёпанные пакли жиденьких волос неопределённого цвета подсыхающего сена. Хрящеватый кубарь носа держал на своих рябых оспинных крыльях, словно атлант на плечах, искажающие линзы в старомодной лакированной оправе. Тускло-мутные зрачки из-за толстых астигматических стёкол казались громоздкими, бочкообразными. Они безумно вращались, словно навыкате, в такт мелким суетливым движениям обнажённых по локоть рук. Выше локтей насупонилась морщинами и складками старая сухая кожанка, похожая на сброшенную рептилией шкуру. Видно, что в «шкуре» рептилоиду было крайне неуютно: пот сползал по его отвисшим, словно аксельбанты, щекам, по ободранному бритвой, блестящему подбородку.

Савелий Витольдович торговал с капота старенького «фокуса», тщательно задрапированного тяжёлой промасленной вискозой когда-то кремово-жёлтого цвета, а ныне тёмно-рыжего, избурого. На вискозе в порядке, определённом исключительно хронологией выкладки товара, воздымался глухой кобальт хрупких чайных пар. Позолота «колосок» шла через один, зато «снежинки» на бокалистом хрустале, соседствующем рядом, были все на месте. Потешного вида старорежимные реликвии фигурок труженицы с гармонью, пионера со скворечником и девочки с козлёнком привлекали внимание. Ослепительная белизна дулевского фарфора пыталась соперничать с эмалевыми смарагдами гжельской хозяйки медной горы, с прекрасной парой лебедей на синекалильном кракеле высокогорного озера, с русской плясуньей в дымчато-синих штиблетах и кокошнике. У самых щёток дворников пизанскими башенками зиждились самаркандские пиалы в наборах. Лопались от важности пахтовые чайники из Бухары, сверкал сусальным мозаичным панно расписной ляган, словно это было не плоское фарфоровое блюдо, а стена медресе или мечети.

Хозяин грациального товара разогнул унылую фигуру и равнодушно подал Нэнси жёсткую ладонь. Он не стал церемонничать и расспрашивать, как та добралась, где остановилась, быстро ли его нашла. Он сразу перешёл в контрнаступление. Выдвинул садовый ящик, подпиравший левый передний баллон автомобиля, и, задрав на коленях тугие брючины, чтобы не ломать наглаженные стрелки, склонился над проволочной клетью, переполненной оберточной бумагой. Отогнул край и явил свету белый черепок фаянсового блюда, вернее, блюдца – размеры его были невелики.

– Смотрела третью новеллу из «Приключений Шурика»? – спросил зачем-то Сава.

У него был ровный, немного грубоватый, типично начальнический голос с бархатными нотами приглушённой властности.

– Папа обожал гайдаевские фильмы, – кивнула Нэнси.

– Тогда поймёшь мою аллюзию. Это утильный фаянс, – пояснил он. – Под роспись. Будешь тренироваться пока на «кошках». Их много у меня. Их не жалко. Если мне понравится твоя мазня, выдам тебе серьёзный заказец.

– Что значит «серьёзный»?

– Косушки, пиалы, ляганы. Есть немного ваз и кувшинов. Не поняла?

– Почему же «не поняла»? – обиделась на повелительную интонацию Савелия Витольдовича Нэнси. – Поняла! Витражные краски эффектней смотрятся на стеклянных изделиях, так что, если у вас тут проверка на вшивость, лучше…

– Нет, не поняла, – грубо прервал торговец и, поискав глазами что-то из имеющегося арсенала, подхватил из набора пиалу с витиеватым узорным бортиком по краю.

– Сколько?

– Рублей семьдесят, – предположила Нэнси.

– Я не про цену, я про возраст.

– О, я не сильна в этом. Явно не археологическая находка, но навскидку что-то послевоенных лет. Плюс-минус… или около того.

– Ишь ты, – усмехнулся Савелий Витольдович, – прямо пальцем в небо. Но вот с ценником, девочка, ты промахнулась. Это не Китай, а Гиждуван, хоть бы и фабричный. Двести пятьдесят за штуку, весь набор за полторы, и то лишь потому, что ксерокс халтурил.

– Что это значит?

Савелий Витольдович перевернул пиалу и небрежно цокнул мизинцевым ногтем по донышку.

– Вот, посмотри. Если работа ручная, обязательно видны следы от гончарного круга. Даже если дно покрыто глазурью, всё равно след заметен, если свет направить сбоку. А здесь, видишь, как ни крути, ни черта не видно.

– Так вы же сами сказали, что это фабричное изготовление. – Нэнси вконец запуталась.

– Это я тебе сказал, куклёночек. А покупателю скажу, что здесь узбекские ручки корпели. И довод приведу: ручная роспись. Так она и есть ручная. Здесь ксерокс всё грамотно обставил, забыл только на шлифмашинке кружочки доточить. Лох, конечно, не заметит, а профессионал сразу придерётся и на «вид» поставит.

– Так ксерокс – это мастер?

– Допетрила. Конечно! А то, что такие мастера выдают конвейером: ксерево. Ксерево, оно и есть ксерево. Ни дать ни взять, чистой воды калька!

Нэнси высвободила из рук Савы пиалу, приблизила к глазам.

– То есть она ненастоящая?

– А ты в самом деле думаешь, что керамике шестьдесят годочков? – Сава издал неопределённый звук, похожий на глумливую усмешку. – Среднеазиатская глина, плотная, звенящая – столько в обиходе не живёт. Покупать и использовать повседневно такую посуду может позволить себе только узбек. Отколупался край – выкинул к чертям, а на обратном пути заехал в лавку и купил новую, делов-то на копейку. А здесь у нас не солнечный Узбекистан, не центр гончарного искусства. Такие вещи потому и ценны, что привезены издалека и век их недолог.

– Но она же ненастоящая!

– Что ты заладила, как попугай! – зазвенел от возмущения Сава, испуская гневные токи, будто не его уличили, а он кого-то поймал на недобросовестности. – От новоделов ещё никто не умирал. Спрос стабильный, товар ходовой. Посудка как билась, так и бьётся, а красоты хочется всегда.

– Ваша красота туфтовая! Сплошная липа!

– Однобокое мышление! – не согласился «слон». – Если добре шаражничать, так, получается, мы дело нужное в массы несём.

– Вы это серьёзно? Вы серьёзно так думаете?

– Я похож на шутника?

– Нет, вы не похожи на шутника, – стараясь сохранять самообладание, спокойно возразила Нэнси. – Вы похожи на обманщика.

Савелий Витольдович вздохнул, положил масляный трясущийся подбородок на стиснутые замком пальцы рук и блаженно выматерился – беззлобно, буднично. Он повернулся к соседу – щупленькому пареньку призывного возраста в тренировочном костюме. Тот стоял, облокотившись на стеллаж с выносными лотками, похожими на хлебные, как в универсаме. Вместо булок и караваев грудились мощнейшие из литого чугуна эллипсовидные утятницы и полусферные казаны.

– Слышал, спиногрыз?

Сава явно искал поддержки в лице «слонячего» коллеги.

– Бросьте, тетя, – запанибрастки ответил «спиногрыз», беззастенчиво подслушивающий разговор. – Обычное дело. Всё от человека зависит.

– Вот именно! Я бы так никогда не поступила.

Паренёк отлип от стеллажа, сделал шаг навстречу Нэнси и отобрал из рук пиалу. С видом третейского судьи вернул Саве чашку.

– А вы не зарекайтесь от сумы, тюрьмы и участи Мумы, – негостеприимно ответил он, замирая от собственной дерзости.

От подобного вероломства Нэнси онемела. Сава сухо затрещал артритными костями, раскладываясь в полный рост, словно швейцарский нож, и в попытке сбить спесь молодого, не придумал ничего лучше, чем подытожить беседу пространной фразой:

– Всё до удивления просто, куклёночек, – миролюбиво сказал он.

– И это самое сложное! – презрительно фыркнула Нэнси, и с чувством достоинства и неотвратимости происходящего, активно заработала локтями, расчищая дорогу к выходу. Её спина выражала яростное и справедливое презрение. Но несколько шагов – и она была вынуждена повернуть обратно. В ней пробуждалась рассудительность, и как бы ни хотелось сейчас уйти от этих неприятных типчиков, она вернулась к «фокусу», сладко жмурившему свои фары-глаза. Автомобиль чем-то напоминал хозяина.

– Передумала? – сладкоголосо прожурчал Сава.

– Сколько у вас… «кошек»? – резко перебила она, стараясь не смотреть в сторону ликующей физиономии чугунного лоточника. Тот раздумывал, смелея, вставить ему свои «пять копеек» или нет.

– Две сотни.

– Мне нужен аванс!

– А мне залог!

– Какой такой залог? – подозрительно спросила Нэнси.

– Я даю тебе материала на десять тысяч, значит, что? Значит, мне нужен залог, – невозмутимо повторил Сава. – Считай, мы квиты: твой аванс – мой залог. Вернёшь посуду, получишь деньги. На всё про всё две недели. Успеешь?

Нахрапистость, с которой действовал «слон», сильно задевала закалённую душу Нэнси, и давала ей основание думать, что торговец липовой посудой уже не раз так борзо поступал. Теперь становилось кое-что понятно. Например, почему он решил воспользоваться услугами гастрольного фриланса. Приезжий изведёт кучу ресурсов и притащится к заказчику. Мысленно он уже потратит заработанные капиталы. Правда, в случае с Нэнси ситуация была скверней: ей банально не хватало денег на обратную дорогу, а такого наймита легко замотивировать на любую работу, даже не совсем легальную.

«Однако, – задыхалась она от гнева, – какая манкировка, какое пренебрежение! Подумать только: ксероксы себе нашёл!»

Но делать было нечего, и проза жизни шептала ей на ухо припрятать до поры до времени свою гордыню.

– Согласная я, – тяжело проговорила Нэнси.

И вдруг почувствовала, что щёки наливаются безобразным пунцом. Она собрала у глаз тонкие морщинки и покривилась, устыдившись собственной реакции. Сухо предупредила: