Синдром Гучкова

«Дорогой друг, пишу, не называя многих имен, чтобы не вызвать ненужных осложнений для Вас. Почерк мой, убежден, помните, не заподозрите фальсификацию, так что сразу перехожу к делу.

Я многие месяцы рассуждал, прежде чем принял предложение тех, с кем сейчас рука об руку работаю, написать Вам. Поначалу я был склонен ответить им отказом, но потом я заставил себя — без гнева и пристрастия — проанализировать те события, которые привели страну к революции и свержению династии.

Между службою в саперном батальоне и руководством комиссией по крепостям мне посчастливилось, как Вы помните, быть главным редактором не только «Военного сборника», но и «Русского инвалида». Именно эта работа научила меня логике более всех других, включая и министерскую. Когда ты подписываешь в печать номер, эмоции должны быть отринуты — если, понятно, ты думаешь о серьезной работе, но не о скандалах по поиску вездесущих масонов и жидов, что отличало прессу, стоявшую правее Вас.

Действительно, людей, доведенных до экзальтации, обуревает темная, нелогичная страсть, переходящая в помешательство.

Впрочем, Брусилов, с коим мы сейчас сидим на одном этаже при Главкоме, как-то не без юмора заметил, что «националистическая экзальтированность» (кажется, так Вы говорили о шовинистах в Думе?) на самом деле «была оправданием собственной некомпетентности и лености; всегда легче свалить вину на другого, чем признаться в собственном слепом дурстве». Никогда не забуду, как Вы — кажется, в девятом году, — выступая в Думе по защите военного бюджета, привели мой рассказ о том, как государь наложил резолюцию: «Лучше иметь на границе десять хороших крепостей, чем двадцать слабых», а закончили своим выводом: «Даже монаршая воля не исполняется тьмою столоначальников и делопроизводителей».

(Я тогда сразу же вспомнил слова Николая Первого, сказанные им незадолго перед кончиною: «Не я управляю Россией, а тьмы моих столоначальников». Мудро. Только бы поранее прийти к такому выводу и сломать бы кошмарную государственную традицию, приведшую страну к катастрофе. А так снова, в который раз уже, «слова, слова, одни слова»).

Какая страна могла позволить себе иметь главою самого могущественного министерства внутренних дел — психически больного человека? А ведь таковым был последний жандарм России, Ваш бывший заместитель по ЦК октябристов несчастный Протопопов, расстрелянный Чекой в дни красного террора, начавшегося в августе восемнадцатого, сразу после убийства Урицкого и выстрела Фаины Каплан.

...Никогда не забуду, как Михаил Владимирович Родзянко во время последнего своего доклада государю завел разговор о том, что Протопопов производит впечатление нездорового человека. Государь внезапно рассмеялся и, заведя глаза к потолку, как это делал Протопопов, ответил: «Так это вы мне психа навязали?» — «Ваше Величество, я рекомендовал его на пост министра промышленности». «Полагаете, промышленностью может управлять шизофреник?»

Я думал, что после этого — ведь государь понял, что Протопопов болен, — последует высочайший указ о смещении безумного министра, но тот остался на своем посту, а вот я получил письмо от Николая, которое ранее не показывал Вам. Теперь самое время его привесть: «Алексей Андреевич. К сожалению, я пришел к заключению, что мне нужно с Вами расстаться. В эту великую войну военный министр является в действительности начальником снабжения армии. Кроме того, ему приходится объединять и направлять деятельность военно-промышленных комитетов для той же единой цели снабжения армии... Деятельность комитетов мне не внушает доверия, а Ваше руководство ими недостаточно властно в моих глазах. Ценю Вашу службу и благодарю за девятимесячные непрерывные труды в это время... Искренне уважающий Вас и благодарный Николай»... Однако же формальной благодарности я так и не получил; на приказе Николай соизволил написать: «Благодарность отменяю». А почему? Потому лишь только, что я никогда не скрывал своей искреннейшей к Вам симпатии... Я знал, что государь пошел на мое назначение в тактических целях, желая хоть как-то успокоить общественное мнение. Поскольку я всегда ладил с Думой, он решил провести меня в военные министры, чтобы наладить отношения с народными избранниками, и полагал, что я — в знак благодарности за повышение — прерву все отношения с Вами. Это противоречило моему пониманию чести, и я продолжал подчеркивать мое к Вам уважение, повторяя в присутствии государя, что без помощи Ваших военно-промышленных комитетов мы бы вообще покатились на восток, отдавая неприятелю русские земли...

Когда же впервые — совершенно открыто, без экивоков (только, помню, побледнели) — Вы сказали: «Алексей Андреевич, мы гибнем, до пропасти — шаг, готовы ли вы включить армию в наш план?» — я внутренне сжался, хотя Ваши слова уже давно жили во мне, особенно после того, как государя обуяло честолюбие и он назначил себя главнокомандующим, взяв, таким образом, ответственность за любое поражение на фронте.

Я помню, как Вы рассказали мне, что великая княгиня Мария Павловна пригласила к себе Родзянко, и тот говорил об этом визите к ней с Вами, и как она прямо спросила Михаила Владимировича, понимает ли он, что «империя рушится и что такое терпеть нельзя более, а для сего надо убрать и уничтожить...». Она, по Вашим словам, замолчала, оборвав себя, но великий князь Кирилл Владимирович нетерпеливо нажал: «Продолжай!» «Кого уничтожить?» — спросил тогда Родзянко, и великая княгиня ответила: «Императрицу».

Я никогда не забуду Ваших потемневших глаз, когда Вы привели мне слова Родзянко: «Ваше высочество, ежели Вы обращаетесь ко мне, как к председателю Думы, я должен немедленно ехать в Царское и доложить государю, что великая княгиня Мария Павловна предложила уничтожить императрицу».

Я помню, как Вы ударили себя по коленям и чуть что не застонали: «Проклятье какое-то, мы все всё видим, понимаем грядущий ужас, но не можем, не в силах принять решение! Неужели это неотвратимый рок?!»

Я помню, как Вы после этого предложили: «Я беру на себя гвардию, мы запираем царский поезд на дороге из Могилева в Ставку, и я, лично я, требую у Николая отречения... Согласитесь ли Вы — в этом случае — стать премьером и военным министром с полномочиями диктатора, дабы задавить поднимающуюся смуту?»

И я ответил: «Нет». Я не мог ответить иначе, ибо, как всякий русский офицер, предан тому, кому присягнул на службу. Если бы я знал, что уже в это время великие князья Андрей и Кирилл молили его высочество Дмитрия Павловича убрать государя, выполнив священную миссию перед Русью, возможно, я бы ответил согласием, хотя с твердостию сказать этого не могу и поныне.

Я чувствовал (именно чувствовал), что перемещения в Ставке, приближение к государю генералов Алексеева и Рузского, постоянные визиты в Петроград генерала Крымова, позиция генерала Брусилова («если придется выбирать между государем или Россией, я выберу Россию») отнюдь не случайны, я понимал (а не чувствовал), что за этим стоите Вы, но с горечью и гнетущим отчаянием ощущал, что ничего у Вас не получится: Россия вступила в неуправляемую пору, когда не интеллект, то есть Личность, определяет события, но Масса, доведенная до отчаяния бедственным положением, гнетом сановной бюрократии и отсутствием реальной экономической политики кабинета.

Вообще сейчас, анализируя катастрофу, которая, увы, угодна прогрессу (она кровава — как и роды), я задаю себе и такой вопрос: «А может быть, решение Николая о переезде из северной столицы в могилевскую Ставку было угодно тем, кто хотел совершенно исключить его из сферы внутренней политики?» Кому это было на руку? Заговор? Чей?

...Не хочу, чтобы Вы по-прежнему считали, будто я возлагаю на Вас долю вины за мой уход с поста военного министра. Это отнюдь не так. Мое увольнение от должности было следствием целого ряда причин. Например, незадолго до увольнения министр внутренних дел Хвостов сообщил мне, что Распутин дебоширит, пьянствует в ресторанах, но увозит его с мест скандалов автомобиль с военным шофером за рулем. Я приказал установить номер. Оказалось, что это автомобиль председателя Совета Министров Бориса Владимировича Штюрмера, ибо главу правительства обслуживали военные моторы, а управляли ими военные шоферы. Связываюсь с Хвостовым; тот отвечает, что я прав, но автомобиль этот числится за военным министерством, хоть и принадлежит прохвосту Штюрмеру, а распоряжается им чиновник для особых поручений при премьере, еще больший мерзавец и спекулянт Манусевич-Мануйлов. Я созвонился со Штюрмером; тот ответил, что это недоразумение, ибо Манусевич-Мануйлов состоит не при нем, а при минвнуделе Хвостове. Через полчаса Хвостов прислал мне официальный документ: Манусевич-Мануйлов состоит именно при Штюрмере, хотя раньше оказывал услуги ему, Хвостову, — в качестве агента, но с тех пор, как Штюрмер близко сошелся с Распутиным, Мануйлов осуществляет постоянную связь между старцем и премьером. Снова звоню Штюрмеру. Тот меня заверяет, что это недоразумение будет устранено. А назавтра мне снова Хвостов звонит: «Ночью Распутин раскатывал на вашем авто, был пьян и буянил». И на следующий день в заседании Государственного Совета я прилюдно обвинил Штюрмера в низкой лжи. Я знал, что иду на разрыв с царицей, но терпеть больше прихотей вздорной бабы не мог...

Каждый из нас считал, что сделал все, что мог.

Мы так считали, но делать ничего не делали, говоря честно. Действительно, возьмите все попытки Родзянко повлиять на государя. Мне Михаил Владимирович сам описывал все это в лицах, я помню каждое его слово! «Спасайте себя, Ваше Величество! То, что делает Ваше правительство и Вы сами, до такой степени раздражает народ и общественную мысль, что все возможно». — «Я поступлю так, как мне Бог на душу положит». — «Вам надо очень усердно просить Господа, чтобы он дал вам правильный путь, потому что те шаги, которые вы предпринимаете и предпринимаете, — роковые... Не пройдет и нескольких недель, как вспыхнет революция, которая сметет Вас, и Вы уже царствовать не будете!» — «С чего Вы это взяли?» — «Нельзя шутить народным самолюбием, Вы пожнете то, что сеете». — «Ну, Бог даст»...

Я привел Вам этот пассаж, оттого что ныне, находясь в новой для себя должности, прочитал сводку охраны об этой беседе. Да, да, и за государем следили! А сводка была составлена прелюбопытно: «Родзянко высказывал панические мысли, стараясь повлиять на Государя в нужном ему направлении. Его Императорскому Величеству было угодно ответить: «Вы все преувеличиваете, дела развиваются нормальным своим ходом, а от трудностей никто не обережен».

Кроме государя и Родзянко, в кабинете никого не было. Значит, в соседней комнате сидел агент, записывал, правил и корежил суть беседы, а потом пересылал свое донесение в Петербург? Кому? Психу Протопопову? Зачем? Чтобы этот «министр внутренних дел» продолжал поиск мира с Вильгельмом? Значит, либо государь лгал, обещая довести войну до победы, либо был совершенно бессилен предпринять что бы то ни было, либо не хотел или же не знал, что должно предпринять, потому что себе не верил — только жене.

Революция случилась не потому, что были зловредные козни «республиканцев». Какие мы с Вами, Родзянкой и генералом Алексеевым республиканцы?

Революция случилась оттого, что абсолютистское самодержавие изжило себя. Но отчего не удержали свой кабинет министров Вы, Александр Иванович, после февраля?

Оттого, что, приняв власть из рук несчастного Николая, вы — вольно или невольно — продолжали его державную постепенность, а сие было невозможно, ибо Россия переживала такую пору, когда надобно было действовать решительно и без оглядки на привычное старое. А посему пришли большевики.

И народ двинул за ними потому, что Деникин позволил себе приветствовать высадку французов в Одессе, Колчак обменивался рукопожатием с чехами, Юденич наступал вместе с чухонцами, а британцы захватили Архангельск. Вот и вышло, что русский патриотизм наложился на большевистский интернационал. Несовместимое, казалось бы, совместилось.

Только поэтому я и принял предложение служить в той армии, которая воюет против иноземцев, захвативших истинно русские земли.

Пишу я в надежде, что Вы, умница и патриот России, поможете нашему несчастному народу, разодранному надвое ужасом братоубийственной войны.

Вы — единственный человек Дела изо всех тех, кто был одновременно Политиком в прежней России.

В Москве грядут перемены, верьте мне. Все чаще и чаще говорят о том, что ужасные поборы с крестьян на нужды фабричных и армии должны быть прекращены. Сейчас самое время Вам, именно Вам, демонстративно протянуть руку Кремлю, предложив большевикам финансовую помощь для того, чтобы накормить русских, иначе начнется мор и полнейший ужас.

Большевизм — это не на год и не на десять лет. Это — надолго.

Дар стратега — уметь видеть не только нынешнюю реальность, но и перспективу.

Если решите протянуть руку своим врагам — она не повиснет в пустоте.

А и повиснет — будете достойно осознавать, что долг свой перед страдающим народом выполнили.

Не стану лгать Вам — это письмо читали; но, надеюсь, Вы знаете, что под диктовку я сочинять не умел и поныне не научился.

Сердечно Ваш...»