Синдром Коперника

Глава 3

Меня зовут Виго Равель, мне тридцать шесть, и я болен шизофренией. По крайней мере, именно так я всегда считал.

В двадцать лет, если память мне не изменяет, — мои собственные воспоминания так далеко не простираются, и приходится полагаться на то, что говорили мои родители, — мне поставили диагноз: психические нарушения, характерные для острой параноидальной шизофрении. Расстройство кратко- и долговременной памяти, сбои логического мышления, а главное, главное — основной симптом, именуемый «положительным»: я страдаю слуховыми словесными галлюцинациями.

Да. Я слышу голоса.

Сотни голосов, разных, незнакомых, близких или далеких. Изо дня в день, повсюду, здесь, сейчас. Это как шепот, идущий ниоткуда, угрозы, оскорбления, крики или рыдания, голоса, вырывающиеся из решеток метро, голоса, текущие по сливным стокам, бормочущие из-за стен… Они звучат во время приступов, когда все плывет перед глазами, а мозг вопит от боли.

С тех пор мне предписано лечение нейролептиками, которые более-менее подавляют бредовые состояния и галлюцинации. Лекарства время от времени меняются. Но не моя болезнь. Я приспособился жить с ней, как и с побочными эффектами препаратов: избыточным весом, апатией, бегающим взглядом, утратой либидо… Апатия в конечном счете помогает примириться со всем остальным. И прекратить борьбу.

Постепенно я смирился с тем, что попросту болен, а голоса — только порождения моего расстроенного мозга. Несмотря на удивительную реальность своих галлюцинаций, я признал их всего лишь галлюцинациями, согласившись, как того и требовал мой психиатр, с очевидным. Мне понадобилось несколько лет, чтобы решиться на это. В глубине души я склонен думать, что для меня оказалось менее утомительным принять свое безумие, чем упорствовать в его отрицании. Лет десять назад моему психиатру даже удалось подыскать мне работу. Мне поручили вводить данные в компьютер в бюро патентов Фейерберга. Ничего сложного в этом нет, — сидишь себе и набираешь километры цифр и слов, даже не задумываясь, что они означают. Мой начальник, Франсуа де Телем, знал, что я шизофреник, но ему было все равно. Лишь бы я сам об этом не забывал.

Но после взрыва башни КЕВС я уже ни в чем не был уверен. Даже в этом. В тот день все изменилось. Раз и навсегда.

Там произошло нечто таинственное, известное мне одному, нечто такое, что заставляет на многие вещи взглянуть по-другому. Знаю, что мне, скорее всего, никто не поверит. Но это не важно. Мне не привыкать. Я и сам себе долго не верил.

Трудно рассказывать о себе, когда нет воспоминаний. Трудно любить себя, когда нет прошлого. Но в то знаменательное утро 8 августа моя жизнь обрушилась мне на голову. С тех пор слова не дают мне покоя.

Поэтому я все расскажу.

Глава 4

Дневник, запись № 89: поиск смысла.

То, что я шизофреник, еще не значит, что я не имею права думать. Пусть даже невпопад. В поисках смысла нет опасности. Это ведь поиск жизни, существования в картезианском смысле слова. Мыслю, следовательно, существую. Шизофрения заставляет меня так сильно сомневаться в реальности, что подлинное существование доступно мне только в мыслях.

У всего есть какое-то объяснение. Все заслуживает тщательного изучения. Ибо ничто не познаваемо до конца.

Поэтому я пишу, мараю бумагу, поэтому ищу, делаю записи в толстых записных книжках — они выпирают у меня отовсюду. Куда бы я ни шел, хотя бы одна обязательно торчит у меня из кармана. Когда я читаю, а читаю я много, когда думаю или плачу, моя рука в конце концов сама нащупывает эти черные книжечки. Здравствуй, черная книжечка. Не ты первая, и не ты последняя.

Часто я нахожу убежище в библиотеках. Достоинство книг в том, что они никогда не меняют мнений. Попробуйте сами. Сколько их ни перечитывай, они всегда говорят одно и то же. У них есть то постоянство, которое меня успокаивает. А самые стойкие из них — словари. Я могу это утверждать — словари мои лучшие друзья.

Утыкаясь в страницы из тонкой шелковистой бумаги, я становлюсь мыслящей статуей. Я не могу рухнуть.

Глава 5

Сразу после взрыва, оглушенный, в панике, залитый кровью, стекавшей у меня по вискам и рукам, я бросился бежать. Долго я мчался не разбирая дороги, не раздумывая, в состоянии глубокого шока. Инстинкт подсказывал одно: поскорее убраться подальше от поднимающегося в небо черного дыма. Прочь от обломков, продолжавших валиться сверху. От взрыва заложило уши, но я слышал за спиной гул катастрофы. Треск рвущихся железных листов, звон бьющегося стекла, вой тревожных сирен… Башня еще не рухнула. Это должно было случиться через несколько минут.

Я выбрался с раскаленной эспланады Дефанс, помчался к Курбевуа и, сам не понимая, что делаю, сел в автобус. Полиция еще не оцепила место происшествия, и люди толком ничего не знали. Напуганные, они обменивались скудными сведениями, отовсюду слышались недоверчивые восклицания. В автобусе стало по-настоящему шумно. Под озадаченными взглядами пассажиров я пробрался в конец салона и сел на заднее сиденье. Там, не издав ни звука, я и просидел всю дорогу.

Они поглядывали на меня, но не решались заговорить. Большинство схватились за мобильники, постепенно постигая размах трагедии. Некоторые, конечно, догадывались, что я выбрался из этого ада. Но никто со мной не заговорил. Со мной никто никогда не разговаривает. Просто отводят глаза и оставляют меня в покое.

Добравшись до Парижа, я выскочил из автобуса и дошел, точнее, доплелся до Восьмого округа. И здесь люди косились на меня, но для них я был просто еще одним чудаком в парижских джунглях. Вокруг в раскаленном летнем воздухе уже ощущались паника и растерянность. Они угадывались в поведении людей, в пробках на улицах…

Не раздумывая, я спустился по бульвару Малерб, затем добрался до улицы Миромениль, где жил с родителями.

Да. С родителями. В тридцать шесть лет я все еще жил с родителями. Не то чтобы мне это нравилось, но шизофрения заставляет жертвовать многим, в том числе независимостью.

Только теперь я начал приходить в себя. Более или менее… Посреди улицы мне встретилась знакомая парочка. Машинально я попытался спрятать окровавленные руки. Они взглянули на меня с беспокойством, но не остановились, погруженные в обычное для европейских столиц безразличие. Едва увидев эти знакомые лица, я вышел из ступора и осознал, как глупо себя повел. Что я здесь делаю? Я мог бы обратиться в полицию или остаться на месте, рядом со спасателями, рассказать им то, что видел! Или хотя бы пойти в ближайшую больницу, чтобы мне оказали первую помощь… Так нет же! Я здесь: один, с блуждающим взглядом, бреду по улице Миромениль, словно безмозглый зомби.

Я подумал, не следует ли мне вернуться туда, на место взрыва, чтобы присоединиться к другим жертвам и дать официальные показания. Но было слишком страшно и хотелось успокоиться. Очнуться, ощутить твердую почву под ногами. Путей не так уж много: нужно добраться до надежного убежища — нашей старой квартиры рядом с укромным парком Монсо. Там, по крайней мере, я знал, кто я и где я. И ничьи голоса не лезли ко мне в голову.

Наконец я доковылял до нашего дома, медленно поднялся по узкой лестнице и вошел, совершенно разбитый, в большую белую гостиную.

У нас все было белое. Стены, мебель, пол… Так посоветовал психиатр, чтобы подавлять во мне агрессию.

Я бросил ключи на низкий столик. Вздохнул, на минуту застыл в молчании. Закурил. В квартире никого. Родители каждый год проводят август на Лазурном Берегу.

Один. Совсем один на самом дне своего кошмара, наедине со своим сознанием, в то же время зная, что не могу вполне на него положиться. Одиночество и рассудок всегда плохо уживались во мне.

Спустя какое-то время, не знаю точно какое, я сделал несколько неуверенных шагов, рухнул на диван, чувствуя такую тяжесть в теле, словно оно превратилось в боксерскую грушу. Бездумно и вяло потянулся за пультом и включил телевизор, как будто хотел убедиться, что все произошло на самом деле. Словно увидеть теракт на телеэкране было более веским доказательством, чем пережить его самому. Что ни говори, а я шизофреник, и даже телевидение заслуживает большего доверия, чем я.

Я смотрел, как бесконечно прокручиваются кадры падения башни КЕВС посреди Дефанс. По всем каналам, во всех ракурсах. Часами. Без остановки. И тогда я понял, что мне это не приснилось.

Десяток вариантов съемки одной и той же катастрофы. Менялись планы, кадры, но сюжет оставался одним и тем же. Падение — медленное, нереальное, а потом густой дым, словно ядерный гриб, поднявшийся в небо над западной частью Парижа. Крики бессильных зрителей. Потрясенные голоса журналистов… Я переключал каналы. Чуть менялась четкость изображения, но не картинка. Это были все те же кадры. Снятые видеокамерами наружного наблюдения или оказавшимся на месте изумленным туристом. Я, несомненно, видел их ближе, чем кто-либо другой. Всего лишь в нескольких метрах от себя.

Оторопев, я слушал комментарии ведущих, их мрачные голоса. Раз в кои-то веки они были искренними. Уже выдвигалось множество гипотез. Разумеется, намекали на то, чем занималось предприятие, владевшее башней КЕВС: европейские вооружения, излюбленная мишень любого террориста. Затем проводились сравнения с другими терактами. Торговый комплекс в Сен-Жермен в 1974-м, синагога на улице Коперника в 1980-м, потом, двумя годами позже, взрыв на улице Розье. Взрыв на станции метро «Сен-Мишель» в 1995-м. И конечно, Всемирный торговый центр в Нью-Йорке, а затем — Мадрид и Лондон. Все эти теракты приписывались исламским экстремистам. Абу Нидаль, «Вооруженная исламская группа», Аль-Каида… Понятно, что и здесь предполагали тот же, «исламистский» след. Я толком не знаю, что это такое. Я ничего не смыслю в религиях.

Много раз передавали выступление министра внутренних дел Жан-Жака Фаркаса, пожилого человека с жестким взглядом и суровым лицом, который давал обычные в таких случаях обещания: террористов найдут и будут судить, общественность получит всю информацию о ходе расследования…

Затем говорили о жертвах. Показывали фотографии, лица пропавших на старых снимках, где они улыбались. Необходимо было очеловечить драму. На экране родственники в тревоге ждали ответа. Журналист пригласил психолога, специалиста по посттеррористическому синдрому. Упоминались тревожные состояния, депрессии и возможные отставки…

Затем следовал анализ политических и экономических последствий. Предсказывались потрясения в международных отношениях и на биржевых площадках… В этом я тоже никогда не видел смысла. В бирже. Но ведь это вполне нормально, сумасшедший-то здесь я, верно?

Последовал короткий репортаж о КЕВС, главным акционером которой являлось французское государство. Компания — второй по величине экспортер оружия в Европе, с торговым оборотом свыше 400 миллионов евро, — получала основную часть прибыли, продавая оружие развивающимся странам. Высказывались предположения, что террористы избрали мишенью башню КЕВС, видя в ней символ проводимой компанией экономической политики, но утверждать это с полной уверенностью пока не решался никто. Может, они метили в западный империализм вообще, а башня служила его олицетворением.

Как бы то ни было, журналисты, наслушавшись заявлений министра внутренних дел, поспешили провозгласить, что охота на террористов началась. И наверняка нашлись люди, кого это успокоило.

Загипнотизированный увиденным, я не замечал, как бежит время.

В этот миг я, как никогда, глубоко погрузился в бездны своей шизофрении. Я твердил одни и те же фразы, прокручивал в голове одни и те же мысли. Мной владела одна идея, одно наваждение, словно внушенное неким голосом, который невозможно заглушить. Конец всего. Мои эсхатологические страхи.

Так я в конечном счете стал это называть: мой эсхатологический страх. Роясь в словарях, я наконец нашел слово, которое лучше всего выражало мою главную фобию. Греч. eschatos — крайний, последний и logos — учение. Эсхатология занимается различными учениями и верованиями о конечной судьбе человечества. То есть о его гибели.

Глава 6

Дневник, запись № 97: эсхатологический страх.

Часто у меня возникает ощущение, что Homo sapiens находится на пути к вымиранию. Мне ясна логика происходящего, она представляется мне очевидной. И я говорю себе, что наш вид медленно движется к собственному концу. Само собой, мне не хотелось бы поддаваться катастрофизму, но я вправе испытывать страх.

Земля насчитывает 4,5 миллиарда лет. Согласен, что от таких чисел кружится голова и сложно даже представить себе подобное. Однако эти цифры взяты из справочника, а значит, так оно и есть. Земле 4,5 миллиарда лет, нравится вам это или нет.

А человечеству не более 2 миллионов лет. Вроде бы тоже звучит солидно, но в сущности, это просто смешно, особенно по сравнению с динозаврами, которые, как ни крути, продержались 140 миллионов… Лично у меня они вызывают невольное уважение.

Из разных видов рода человеческого выжил лишь один, наш — Homo sapiens. Считается, что его история, странная история, началась в Африке 120 тысяч лет назад. Кое-кто полагает, что это случилось где-то еще, например в Азии, и гораздо раньше. Но все равно, приличный возраст! Вполне годится для вымирания… Я просто не могу думать об этом иначе. Раньше или позже, но придет наш черед. А иногда мне кажется, что вымирание вот-вот начнется, если уже не началось. От Homo sapiens'а разит кладбищем.

Не может быть, чтобы так думал я один.

Конечно, возможно, что я встревожен больше других; я располагаю сведениями, которые другим не доступны и в которых нет ничего утешительного. Но я уверен, что и кроме меня есть люди, которые что-то предчувствуют, предугадывают. Меня не покидает странное ощущение, что мы достигли какого-то края, конца Истории. Что дальше пути нет. И даже что мы уже пересекли грань.

В природе человека заключен великий парадокс: как вид он лучше других адаптируется к изменениям окружающей среды и он же наиболее склонен к самоуничтожению. Человеку ничего не стоит одновременно изобрести вакцину и построить Освенцим. Придумать лекарство от старости и нейтронную бомбу. Не сегодня завтра мы наверняка изобретем и лекарство от жизни.

Хотел бы я ошибаться, хотел бы по-прежнему верить. Но все вокруг говорит об обратном, знаки указывают на другое.

Прежде всего, ощущение, что мы уже все перепробовали. Коммунизм, капитализм, либерализм, социализм, христианство, иудаизм, ислам, атеизм… Все. Мы перепробовали все. И мы знаем, чем это все кончается. Реками крови. Вечным самоуничтожением. Мы такие, какие есть. Таков Homo sapiens. Сверххищник, разрушитель мира и самого себя. Это ли не путь к вымиранию?

Не может быть, чтобы я один так думал.

И потом, все остальное. Вирусы, которые в своей битве против человека захватывают все новые территории, становясь все сильнее, и их все труднее переиграть. Климат, озоновый слой, глобальное потепление, перенаселенность, эрозия почвы и природные катаклизмы — все более частые и разрушительные. Политика зашла в тупик, она уже не способна остановить наше падение, вернуть нас на верный путь. Север и Юг, которые рано или поздно столкнутся… Будем реалистами. Что толку быть чемпионом по выживанию? Если все время лезть в дерьмо, рано или поздно угодишь в мусоросжигатель.

А если, как два года назад утверждала та парочка в истории с Иорданским камнем,[1] мы одни во Вселенной, тогда мой эсхатологический страх еще более ужасен. Но от этого он не становится менее оправданным. Два миллиона лет эволюции, чтобы убедиться — Homo sapiens одинок. Единственное мыслящее существо в бескрайней Вселенной. Что такое жизнь — неповторимое чудо или нелепая случайность в бессмысленной гонке? Поди узнай! А потом он вымрет. По-прежнему одинокий. Словно показав язык богатству Вселенной. Какое глупое расточительство!

Так вот. Это и есть мой эсхатологический страх. Часто меня охватывает чувство, что Homo sapiens вот-вот вымрет.

А может, природе в самом деле пора заняться чем-нибудь другим?

Глава 7

Было то ли три, то ли четыре часа утра, когда голод пересилил притяжение телеэкрана. Я поднялся, истекая потом, отправился на кухню и открыл холодильник. Постоял минуту, наслаждаясь прохладным воздухом, идущим изнутри, затем достал остатки вчерашнего ужина и вернулся обратно на диван, даже не потрудившись разогреть еду.

Пока я насыщался, на экране сменяли друг друга фотографии все новых жертв с подписями внизу. Телеэфир становился похожим на бесконечную рубрику некрологов в газете, и я не мог оторвать взгляд от этого тягостного зрелища.

Неожиданно меня озарило.

Когда я поставил рядом с собой пустую тарелку, правда, прежде ускользавшая от меня, предстала передо мной во всей своей полноте, да так, что кровь застыла в жилах. Как будто увиденные на экране жуткие картины вернули меня к реальности. К определенной реальности. Мне показалось, что я, наконец, проснулся, открыл глаза: и внезапно я вспомнил, как выжил в катастрофе. Почему я выжил. Тогда до меня дошло, насколько это невероятно, что я сижу здесь, один, на этом диване, с руками все еще перепачканными кровью. Насколько нереально.

Я просто-напросто понял, что что-то здесь не так. Что происходит что-то невероятное.

Глава 8

Мне кажется, что после любого теракта телезрителей в первую очередь интересует количество погибших. Точное число смертей. В следующие после трагедии дни официальные цифры растут, словно цены на огромных и зловещих торгах, а люди, похоже, только того и ждут. И бывают разочарованы, когда все прекращается.

Я говорю «люди», но надо быть честным: я и сам не чужд этого нездорового наваждения. Пусть я сумасшедший, но я такой же, как все.

Не знаю почему, но я тоже поддаюсь зловещей магии числа погибших в результате терактов и стихийных бедствий. И именно поэтому не могу оторваться от экрана телевизора. Возможно, все дело в желании оказаться свидетелем чего-то, что выходит за рамки обыденности. Не то чтобы радуешься чужой смерти, но чем страшнее итог, тем исключительнее случившееся. Полагаю, чем ужаснее беда, которой мы избежали, тем более живыми мы себя чувствуем. Ведь никогда не чувствуешь себя таким живым, как оказавшись лицом к лицу со смертью. Когда переживаешь ее заочно.

Должно быть, это следствие моего эсхатологического страха. Я так боюсь смерти, что не могу перестать с ней заигрывать.

Глава 9

Дневник, запись № 101: смерть.

Человека от животного отличает не только членораздельная речь, но и способность к самопознанию, а следовательно, и к осознанию своей бренности. Только одно мы знаем о себе наверняка: все мы смертны. Вы, я. Все мы медленно умираем.

Во мне скрыт один невероятный парадокс. На самом деле их гораздо больше, но этот — самый удивительный.

Я шизофреник. Проще говоря, я душевный калека. Моя жизнь — сплошная насмешка, пустяк, не представляющий ни малейшего интереса. И тем не менее ничто не страшит меня так, как смерть. Вот вам и парадокс. Как можно бояться прекращения столь ничтожной жизни? Не знаю. Но это так. С меня довольно страха, от которого все переворачивается у меня в желудке и еще где-то внутри.

Считается, что среди шизофреников высок риск самоубийства. Природа ничего не делает наполовину. Более 50 процентов больных хотя бы раз в жизни совершают попытку суицида, и каждому десятому удается покончить с собой. Покончить с собой. Приходило ли мне это когда-нибудь в голову?

Он накатывает по ночам, мой страх смерти. От смертельного ужаса я плачу, как дитя. Я сажусь в постели, сердце у меня колотится, ладони потеют, и все голоса, которые обитают во мне, наконец сговариваются и хором кричат одну фразу. Всегда одну и ту же. Не хочу умирать. Я закрываю глаза, все глаза — телесные и духовные. И борюсь, чтобы не думать об этом. Я отторгаю, все мое существо отторгает мысль о смерти. Целиком. Голова у меня гудит, но в конце концов я засыпаю. Это лучший способ не видеть, как она придет.

Говорят, что в нашем западном обществе XXI века — империи лицемерия — тема смерти под запретом, и именно потому, что мы не видим смерть, она нас так пугает. Но как чужая смерть может помочь мне примириться с собственной?

Смерть других мы не переживаем, а констатируем. Умерший — объект, который исчезает. Но я-то не объект, я, черт побери, субъект! Сравнивать следует то, что сравнимо. Я — субъект, не так ли? Не знаю, почему я спрашиваю у вас. Я — субъект лишь для себя самого.

Так что нет, смерть другого не влияет на мое положение живого, опыт смерти непередаваем, а значит, ничья смерть не заставит меня принять свою. Напротив, смерть других напоминает мне о неизбежности того, что ждет меня, но не делает для меня собственную смерть мыслимой, а тем более приемлемой. Как подготовиться к тому, чего не можешь пережить? Смерть других не делает мою смерть мыслимой. Ибо моя смерть уникальна, непередаваема, и я буду единственным, кто ее познает.

Моя смерть не поддается наблюдению, поскольку, когда она наступит, меня уже не будет. Больше не быть. Не быть больше. Ничем. Даже тем огромным ничем, которым мы были прежде, чем родились. Потому что тогда мы еще были возможностью. А после?

Смерть — степень одиночества еще более высокая, чем жизнь. Как будто этого уже не достаточно.

Глава 10

Спустя сутки после теракта в башне КЕВС журналисты все еще не могли назвать точное число жертв. Вероятно, больше тысячи, говорили они. «Но официальные цифры могут значительно возрасти в ближайшие часы, оставайтесь на нашем канале». Одно они повторяли с уверенностью: поскольку первый этаж был взорван и никому не удалось эвакуироваться, никто из находившихся внутри не уцелел.

Это не совсем так. Ведь я спасся.

Но об этом знал я один. Точно так же только я знал почему. По какой причине мне удалось избежать гибели.

И эта причина все ставила с ног на голову. Она меняла все. И теперь, когда я сидел здесь, на белом родительском диване, именно она приводила меня в ужас. Я понимал, что никто мне не поверит и придется мне справляться с этим самому. В одиночку.

В день теракта я пришел в башню КЕВС сразу после восьми. На еженедельный прием к доктору Гийому — психиатру, у которого я наблюдался с самого начала болезни, в кабинет на сорок пятом этаже башни, при медицинском центре, где он работал. Лучший специалист в Париже, как уверяли мои родители. Раз в неделю он делал мне инъекцию нейролептиков пролонгированного действия, что позволяло мне не глотать таблетки ежедневно, и следил за ходом моей болезни.

За пятнадцать, максимум за двадцать секунд до взрыва, когда я ждал лифта в вестибюле башни, произошло нечто, заставившее меня убежать прочь. Что-то из ряда вон выходящее, чему никто, разумеется, не поверит.

В действительности в ту самую минуту со мной случился эпилептический припадок. Так их называл мой врач. «Приступы височной эпилепсии», сопровождавшиеся «бредовыми состояниями». Мигренью, потерей равновесия, зрительными расстройствами. Симптомами, которые всегда предшествовали моим слуховым галлюцинациям. Но на этот раз все было иначе. В голове раздался непривычный голос. И теперь я точно знаю, что это был не просто чей-то голос.

Это был голос одного из террористов, заложивших бомбы.

Я не строю никаких иллюзий: это припишут моему безумию, моей мании преследования. И все-таки я уверен, что в самом деле слышал голос одного из террористов. Прямо там. Словно шепот в глубине моего мозга.

Голос, полный страха и воодушевления, голос торопливый и угрожающий. Голос, от которого у меня все похолодело внутри.

Вначале прозвучали слова, которых я толком не разобрал, странные слова со скрытым смыслом, — но теперь я не в силах их забыть. Я точно помню каждое из них, хотя тогда ничего не понял. «Транскраниальные побеги, 88, это час второго Ангела. Сегодня ученики чародея в башне, завтра — наши отцы-убийцы во чреве, под 6,3».

В своей жизни я часто слышал фразы, которые казались бессмысленными. Психиатр не раз объяснял мне, что подобные бессвязные речи, нарушения логического мышления есть «нормальное» следствие моих психотических расстройств… Но на этот раз все было иначе. В голосе звучало что-то особенно мрачное, пугающее. Возможно, интонация. И потом, на самом деле это не была бессмыслица, скорее казалось, что фраза исполнена глубокого смысла, который от меня ускользает. Реальность, которую я не в силах уловить, хотя в ней скрыта таинственная логика.

Потом прозвучали другие слова. И тогда меня охватила паника.

Голос на несколько секунд смолк, затем вернулся, еще более угрожающий, и произнес: «Готово. Сейчас рванет. Все сдохнут в этой проклятой стеклянной башне. Так им и надо. Во имя нашего дела. Тогда они узнают. Все сдохнут. Сейчас рванет».

Годами я старался не обращать внимания на звучащие в моей голове голоса, не придавать им значения. Но в тот день, ни с того ни с сего, сам не зная почему, я испугался и поверил тому, что услышал. Я всей душой поверил, что голос звучит в реальности. В самой настоящей реальности. Я понял, что он не лжет и башня действительно взорвется…

И тогда я убежал. Не ожидая, не размышляя. Со всех ног бросился вон из башни, словно за мной гнались все демоны ада. Люди смотрели на меня странно. Кое-кто, например охранник башни, возможно, знали, что я — просто псих, посещавший кабинет доктора Гийома, и не обратили внимания…

К моменту взрыва я успел отбежать от башни всего метров на тридцать, не больше. Но этого хватило, чтобы спасти мне жизнь. Меня швырнуло на землю. Я был оглушен, ранен, напуган, но жив. Жив.

На следующий день, сидя перед телевизором после безумной ночи, проведенной в белой родительской гостиной, и не отрывая глаз от экрана, я вдруг вспомнил те фразы. Те голоса, что спасли мне жизнь. «Транскраниальные побеги, 88, это час второго Ангела. Сегодня ученики чародея в башне, завтра — наши отцы-убийцы во чреве, под 6,3». И я понял, что теперь все изменится.

Ведь я же их слышал, эти странные слова! Каким бы невероятным это ни казалось. Невозможным! Раз я жив и сижу здесь, на этом диване, значит, я их услышал, не так ли? И если от гибели меня спасли голоса, звучавшие у меня в голове, позволившие мне убежать всего за несколько секунд до рокового момента… Как это объяснить?

Загнанный, измученный, я никак не мог решиться принять то, что только что понял. Я не осмеливался это сформулировать. Допустить. Я настолько свыкся с уверенностью в своей болезни, что не мог снова начать ее отрицать. Нет. Наверняка это очередные заблуждения моего больного мозга. Всего лишь заблуждения. Галлюцинации. И тем не менее… Не приснился же мне этот теракт! Его показывают по телевизору во всем мире. И я не мог придумать раны на лбу и руках! Я был у подножия башни, и тот голос приказал мне бежать. Спас мне жизнь. Такова истина. Объективная истина. Не больше и не меньше. А значит, мне должно хватить смелости, чтобы признать очевидное, сил, чтобы его принять. Вновь усомниться в том, во что я поверил так давно и верил до сих пор. Усомниться в том, что я принял с таким трудом.

Поскольку не существовало другого разумного объяснения. Раз я выжил, значит, голоса в моей голове не были галлюцинацией.

Если я выжил, это могло означать одно, и только одно. Я не шизофреник. Я… другой.

Глава 11

Дневник, запись № 103: другой.

Есть я. Есть вы. Есть они.

Я, который пишет, и вы, которые, возможно, читают. Но эти слова еще не я. Не меня вы читаете. И не мечтайте: мое «я» недоступно. Я так говорю не из хвастовства. Это так и есть, такова человеческая природа.

Разве вы меня слышите? Нет. Разве вы можете видеть, что творится у меня внутри? Тем более нет. Так же и мне не дано заглянуть вам в душу. Здесь, сейчас. Не пытайтесь. Мы вечно останемся чужими.

Другой. Я должен быть уверен. Я искал в словарях. И ясно понял, что у них это слово тоже вызывает затруднения. Как правило, им можно доверять. Но что касается «другого» — это камень преткновения. «Пти-Робер» насмехается над нами:

Другой: в знач. сущ. другой, — ого, м. Кто-н. иной, не сам, посторонний. См.: ближний.

Вот чудаки! «См.: ближний»! Попали пальцем в небо. Звучит не слишком обнадеживающе. Обратимся к философии, чтобы было не так страшно. В словаре Армана Колена находим подобие успокоения:

Другой: 1. В широком смысле: другой, подобный мне, но отличный от меня. Не-я.

2. (философ.) У Руссо: «другой» означает подобный мне, то есть любое живое и страдающее существо, которому я уподобляю себя в своем личном опыте жалости. У Гегеля: «другой» — безусловная данность, социально-историческая сущность, отношение между «видами» одного, но раздвоенного сознания: первое признает себя в другом, а другое — в первом, и «оба признают это признание»…

Безусловная данность… Гегель говорит так, чтобы сделать нам приятное.

Нет большего одиночества, чем перед лицом других.

Такое одиночество утомляет. Один, один, один, я один. Я есть один. Иногда меня тянет к «другому». Но к чему?

Другой — это тайна и парадокс. Он — вечная первопричина всех моих мучений. Не прячьтесь. Это не ваша вина. Так оно есть. И как бы оно ни было, я могу быть только через вас.

Ибо Homo sapiens не может существовать один. Чтобы появиться на свет, нужны отец и мать. Мы лишь порождение «другого». И эта зависимость никогда не ослабевает. Она во всем. В языке, культуре… Все мы получаем от других. Мы вечные наследники.

И всегда, во всем, другой остается недоступным. Я вижу тело другого, но никогда не вижу его духа. Никогда не вижу его душу, не вижу, что у него внутри. И мое понимание другого неизбежно окажется неточным, так же как неточным будет ваше понимание меня.

Пока другой остается другим, мы вечно будем заложниками этого недопонимания. Как бы мы ни старались.

Изобретение речи — лучшее доказательство нашей неспособности понять друг друга.

Глава 12

Я провел весь день в родительской гостиной, сотни раз прокручивая в голове эту фразу. «Я не шизофреник. Я — нечто другое». Словно убеждая сам себя. И это меня страшно встревожило. Пусть я давно свыкся с тревогой, в тот день у нее был незнакомый привкус, от которого с души воротило.

После теракта прошли сутки. Я пытался во всем разобраться и успокоиться. Обнаружить привычные сбои в логическом мышлении. Проколы.

Параноидальная шизофрения. Больной может быть убежден, что на его мысли и действия влияют сверхъестественные силы.

Куря свой «кэмел», я лихорадочно записывал все, что мог, чтобы не сбиться с мысли. Пепел сыпался прямо на бумагу, но я его не стряхивал. Вскоре я исписал сотни листков, смахивая их на пол, и они собирались вокруг дивана, как осенние листья под деревом. Я набросал схемы, чертежи. Обвел важные фразы. Те, что устанавливали связи между разными утверждениями в моих рассуждениях. Сочленяли их. Голоса, звучавшие в моей голове, сообщили мне, что здание вот-вот взорвется. ПОЭТОМУ я выбежал прочь. Здание взорвалось. ПОЭТОМУ голоса не были галлюцинацией. ПОЭТОМУ я не шизофреник.

Временами я вскрикивал от ярости или страха. Вскакивал с дивана и метался по родительской квартире, грызя ногти. Если я не шизофреник, то кто я тогда, доктор?

Затем я снова садился и надолго впадал в привычную апатию.

Поэтому, поэтому, поэтому. Чертово ЧТО И ТРЕБОВАЛОСЬ ДОКАЗАТЬ! ЧТО И ТРЕБОВАЛОСЬ, черт побери, ДОКАЗАТЬ.

Позднее, успокоившись, я попытался восстановить ход событий. Несколько раз я записал дату и время теракта, потом сравнил по своей записной книжке со временем, назначенным мне доктором Гийомом. 8 августа, 8 часов. Все сходилось. Я посмотрел на карточку метро, которая так и лежала у меня в кармане. Время и дата на ней доказывали, что я действительно отправился к врачу. СЛЕДОВАТЕЛЬНО, я действительно был там в момент взрыва. Следовательно, следовательно, следовательно…

Я рассмотрел свои руки. Ведь эти раны настоящие? Я поднялся, бросился в ванную, минуту подержал их под краном. Вода в раковине покраснела. Меня действительно ранило. И это настоящая кровь. Липкая.

Я не шизофреник, я не шизофреник. Нет, нет, нет. Все сходится.

В глубине души я бы предпочел ошибиться. Я бы хотел оказаться жертвой очередной галлюцинации. Остаться прежним — славный добрый «Виго Равель, тридцать шесть лет, шизофреник». Чего уж проще. Но все сходится.

Беда в том, что реальность оказалась куда страшнее любой галлюцинации. Мне хотелось раскусить ее, снять с души камень. А как можно снять камень с души? У меня что, на душе камень? У меня каменная душа? А голова у меня какая? Больная. Я — душевнобольной. Больной дух. Здоровый дух. Святой Дух? Мысли на месте. Не на месте? Неуместные. Неуместные мысли. Сдвинутые влево. Стоять, мысли! Сидеть. Лежать. Слуховые галлюцинации, месье Равель, соответствуют функциональному расширению речевых центров в левых лобных и височных долях мозга. Душевный распад. Полет наугад. Высокий полет. Значительно выше среднего уровня. Берегись падения. Это мой эсхатологический страх. Homo sapiens вымирает. Вымирает. Умиляет. Мило. Мне ничто не мило.

Уже настал день, а я, кажется, так и не поспал, так что в конце концов забылся тревожным сном. Время от времени вздрагивая от страха, я проснулся ближе к вечеру весь в поту. Телевизор я так и не выключил. Но в глазах стоял туман, и я не мог разглядеть экран. Я потер глаза. Это не помогло.

Я вскочил с постели, пошел в ванную и ополоснул лицо. Посмотрел в зеркало. Взгляд прояснился. Ну же, Виго! Думай, соображай! Возьми себя в руки. Все это — одна сплошная галлюцинация! У тебя просто обострение. В понедельник утром тебе так и не вкололи нейролептики, и вот результат. Ты слетел с катушек, шизик несчастный! Хренов шизанутый придурок!

Я стукнул кулаком по раковине, открыл аптечку и принял две таблетки лепонекса от галлюцинаций и депамид для поднятия духа. Испытанный коктейль при самых тяжелых обострениях. Еще несколько минут, и он подействует.

Когда я вернулся в гостиную, какой-то журналист сидел на моем диване и брал интервью у одного из ответственных за безопасность района Дефанс. Суровый тип. Я взял сигарету и присел рядом с ними.

— … на своей последней пресс-конференции власти сообщили уже о более чем 1300 погибших. Известно ли точно, сколько человек находилось в башне в момент взрыва?

— Пока рано об этом говорить. В августе численность служащих офисов заметно снижается. Но в целом в летнее время не меньше двух тысяч человек приходят по утрам на работу…

— Значит, по-вашему, могло быть две тысячи жертв?

— В данный момент я ничего не могу утверждать… Мы лишь надеемся, что их число будет минимальным, и разделяем скорбь родных и близких…

— Кто именно находился в башне в момент взрывов?

— Ну, разумеется, весь обслуживающий персонал башни, а также, главным образом, сотрудники фирм.

— Сколько компаний имели офисы в башне КЕВС?

— Около сорока.

— Какого профиля компании?

— Разумеется, там располагался центральный офис КЕВС, компании европейских вооружений, которой принадлежала башня. Но предприятие сдавало значительную часть помещений другим фирмам. В основном частным. Оказание тех или иных услуг, страховые общества, компьютерный сервис и все в таком роде…

Я нахмурился. В основном частные фирмы? А как же тогда огромный медицинский центр, занимавший весь последний этаж, где работал доктор Гийом, мой психиатр? Почему его не упомянули?

Доктор Гийом… Его лицо всплыло у меня в памяти, а те двое исчезли с дивана.

Ах, если бы мой психиатр был здесь! Уж он-то смог бы меня успокоить! Он бы помог мне разобраться в происходящем, в моих галлюцинациях, не дал увязнуть в безумии. И я снова стал бы нормальным шизиком. Славным тихим шизиком. Но я должен был смириться с очевидным. В настоящее время доктор Гийом мертв. Погребен под обломками, сгорел дотла. И выходит, я один должен разобраться в том, что происходит. Один, один-одинешенек.

Я зажмурился, представив себе обгоревшее тело моего психиатра. Печали я не испытывал, скорее, осознавал весь драматизм случившегося. Эгоистично размышлял, как восстановить свою медицинскую карту. Разве можно пересмотреть мой диагноз, если записи, которые мой психиатр вел более пятнадцати лет, пропали?

Я прогнал эту мысль из головы. Непристойно даже думать о своей медицинской карте, тогда как доктор Гийом погиб. Превратился в кучку пепла. Я вдруг понял, что мои родители будут удручены известием о кончине психиатра.

Мои родители… Теперь я подумал о них. Как вышло, что они до сих пор мне не позвонили? Ведь они прекрасно знали, что каждый понедельник утром я бываю в этой башне. Может быть, они еще не знают о катастрофе. На отдыхе, в домике, который они снимали на Лазурном Берегу, им случалось по нескольку дней не смотреть телевизор и не читать газет. В настоящее время они наверняка преспокойно потягивают коктейль возле бассейна, даже не подозревая, что их сын выжил в самом страшном теракте, когда-либо совершенном на французской земле.

Признаюсь сразу: мои отношения с родителями, Марком и Ивонной Равель, теплыми не назовешь. Но как бы то ни было, они, кажется, по-своему интересовались моей участью. Достаточно, во всяком случае, чтобы предоставлять мне кров и напоминать о еженедельных визитах к доктору Гийому. Можно сказать, что мы поддерживали уважительные и сердечные отношения, и они заботились обо мне, не жалуясь на мое психическое расстройство. Но особо горячей любви друг к другу мы не испытывали. Разумеется, дело тут было и в том, что я ничего не помнил ни о своем детстве, ни даже об отрочестве. Ни о них, ни о себе. Нас не связывали общие воспоминания: совместный отдых, праздники, семейные торжества… Я ничего не помнил и чувствовал себя не таким, как они. Почти чужим.

Хотелось бы мне, чтобы я был в состоянии долго говорить о своем отце, о своей матери, но, если быть честным, мне кажется, я их совсем не знаю. Ужасно, но я даже не мог бы сказать, сколько им лет. Мне ничего не известно ни об их прошлом, ни об их детстве. Ни о том, как они познакомились, где и как поженились, словом, ничего из того, что дети всегда знают, а однажды начинают и понимать. В конечном счете в повседневной жизни меня с ними мало что связывало. Да и со всеми другими, если быть точным. Не считая моего начальника и психиатра. Хотя это были, скорее… профессиональные отношения.

По выходным родители уезжали в свой загородный дом в Эр. Я оставался дома один, радуясь, что могу располагать квартирой, окруженный привычным одиночеством. По будням, когда я приходил вечером с работы, они уже успевали поужинать, и мать оставляла мне что-нибудь на кухне. Я ел за кухонным столиком, и до меня из их спальни доносился приглушенный звук телевизора. Иногда я слышал, как они спорят. Я старался не думать, что причиной их ссор был я. Мое имя звучало нередко. Через несколько минут отец повышал голос, затем все стихало. Словно приводил какой-то решающий довод, который каждый раз прекращал спор. И мать сдавалась. Часто после таких ссор мы с ней сталкивались в гостиной. Почти смущенные, обменивались ничего не значащими словами. Она выглядела огорченной, но я не испытывал жалости. Вежливо улыбнувшись, я уходил к себе в комнату и запирался там до утра. Я читал книги, целые горы книг, и делал заметки — целые кипы заметок, а потом засыпал, стараясь ни о чем не думать. Такая изоляция лучше всего помогала забыть о голосах. В этом было что-то жутковатое, и я это понимал, но, по крайней мере, меня это не так угнетало. И хотя внутри меня обитал кто-то, мечтавший о другом, об иной жизни, я в конце концов привык к тому, что имел. Научился довольствоваться хрупким покоем. В любом случае, побочные действия нейролептиков не давали мне возможности попытаться что-либо изменить. Да и родители к этому не стремились.

Временами мне казалось, что они пребывают в той же прострации, что и я. Они напоминали карикатурных пенсионеров, которых показывают в рекламе страхования жизни. Не хватало только фальшивой улыбки.

Им было уже далеко за шестьдесят, и оба они всю жизнь проработали в каком-то министерстве — хотя бы это я знал. Но в каком именно, понятия не имел. Они всегда говорили просто «министерство». К тому же мои воспоминания не простираются так далеко. Сколько я себя помню, они всегда были на пенсии.

В каком-то смысле все это меня устраивало. Нередко я спрашивал себя, что бы я стал делать, будь у меня более заботливые и любящие родители. Может, они бы меня доставали? Может, мне стало бы только хуже?

Но, несмотря ни на что, я решил, что их нужно предупредить. Сообщить, что я жив. По крайней мере, это я обязан сделать.

Я схватил трубку и набрал номер их дома на Юге. Никто не ответил. Я подождал подольше, на тот случай, если они далеко от аппарата… Но нет. Ничего. Должно быть, куда-то ушли. Со вздохом я положил трубку.

На мгновение я задумался, насколько правильно я воспринимаю реальность. Медленно провел рукой по щеке. Ощутил жесткие волоски отросшей щетины. Моя ли это щека? Погладил себя по заметному из-за нейролептиков животу. Мой ли он на самом деле? Я ли этот черноволосый верзила, полноватый, с широкими плечами, неловкими движениями? Действительно ли я нахожусь здесь, в квартире на улице Миромениль? А мои родители отдыхают на Лазурном Берегу? Правда ли сейчас август? И был ли в реальности теракт? Я действительно спасся? И если да, то благодаря голосам в голове?

Эти голоса в голове. Голове, голове, голове.

И тогда снова вставал единственно важный вопрос. Бесконечный. Навязчивый. Безжалостный. Утомительный.

Я шизофреник? Да или нет, черт возьми?

Я тихонько заплакал. Как напуганный потерявшийся ребенок. Я уже утратил свои точки опоры, засомневался в связях с реальностью. Не важно, какой реальностью. И это печалило меня, лишало ориентиров. Мне хотелось укрыться внутри самого себя, за пеленой слез, но я даже не был убежден, что там я буду один и в безопасности. Все равно оставались голоса, в любой миг способные ворваться, чтобы терзать меня. Слова доктора Гийома без конца крутились в голове, как заезженная пластинка. «У вас одновременно расстройство мышления и восприятия, Виго. Но смотрите, не замыкайтесь в себе. Это слишком часто случается с людьми, страдающими отклонениями вроде вашего. Нарушение связей с реальностью не должно побуждать вас отгораживаться от нее…»

Не отгораживаться от реальности. Как это делают?

Я вытер слезы, скатившиеся по щекам. Снова посмотрел телевизор. Это и есть реальность? То, что творится в этом вот аппарате, голоса и картинки, которые он воспроизводит?

Но почему же тогда эти чертовы журналисты ни слова не говорят о врачебных кабинетах на последнем этаже? Все-таки это странно. Такой большой лечебный центр, имевший, по словам моих родителей, прекрасную репутацию! Там работало множество врачей, я видел их десятки. И кругом полно медицинского оборудования… Это все-таки должно было заинтересовать журналистов! И еще очень странно, что ни слова не говорили о докторе Гийоме… Лучшем психиатре Парижа.

Вместо этого они снимали тех несчастных, что приходили на обезображенную площадь Дефанс, приносили с собой фотографии пропавших, которые с безнадежным видом показывали пожарным и полицейским, или изучали первые официальные списки погибших, вывешенные у временного медицинского пункта.

Вдруг мною овладела мысль вернуться на место трагедии. Возможно, имя доктора Гийома есть в этих списках. А может, он спасся? Почему бы и нет? Вдруг в то утро он опоздал? Тогда вполне мог тоже уцелеть!

Я должен был знать. Конечно, это неразумно, шансы ничтожны, но я должен знать наверняка. Доктор Гийом единственный, кто может мне помочь. Он — единственный, кто поможет мне вновь установить связь с реальностью. Единственный, кто способен мне сказать, шизофреник я или нет. Мне нужно с ним увидеться. Если он жив, я расскажу ему, как голоса спасли меня от террористов. Он бы мне поверил. Или нашел объяснение. Он бы сумел.

Не размышляя, я поднялся и тут же вышел из квартиры.

Глава 13

На этот раз я взял такси.

— Что это с вами?

До меня вдруг дошло, в каком я плачевном состоянии.

— Я был там во время теракта.

Таксист вытаращил глаза. Он взглянул на мою перепачканную кровью и грязью одежду.

— Господи! — вырвалось у него. — Да вы же ранены…

— Ничего серьезного…

— И вы не обращались в больницу?

— Нет. Я должен туда вернуться.

— На Дефанс?

— Да.

— Но там вокруг все оцеплено, месье…

— Мне надо туда попасть. У меня… У меня там родные пропали, — солгал я. — Я хочу туда вернуться. Пожалуйста, подвезите меня как можно ближе.

Недолго поколебавшись, таксист согласился. Должно быть, пожалел меня. Видно, решил, что я в шоке. И он был не так уж далек от истины.

Это был магрибианец лет пятидесяти. С симпатичными морщинками вокруг смеющихся глаз, полных скрытого благородства.

Не медля больше, он тронулся с места и направился к Порт-Майо, то и дело поглядывая в зеркало заднего вида. Я ловил его встревоженный взгляд в прямоугольном зеркальце. Но изо всех сил старался не говорить. Боялся говорить. Зажав рот рукой, прислонившись головой к стеклу, я всматривался в людей снаружи, в машинах, на тротуарах, проникая в их собственную реальность. Там были матери с детьми, парочки, старики… У каждого своя жизнь. Все эти невидимые, почти неразличимые траектории… Их будущее, возможно, вполне предсказуемое. Другие.

Постепенно я ощутил его приближение. Приступа. Лоб сдавила настойчивая тяжелая боль. Потом мир раздвоился у меня перед глазами. Фигуры людей расплылись, горизонт стал нечетким.

Ах ты бедняга! Вот ведь не повезло!

Я подскочил. Это и правда был голос таксиста? У меня в голове? Или снова галлюцинация? Я готов был поклясться, что это его голос. Он все так же сочувственно поглядывал на меня в зеркало. Я отвел глаза. Возможно, эта фраза мне просто послышалась… Да. Она наверняка была плодом моего воображения.

И все же… Ох! Я уже не знал, что и думать! Не знал, чему верить. Более десяти лет психиатр внушал мне, что в голове у меня звучали не мысли людей, а галлюцинации, порожденные моим собственным мозгом. Слуховые галлюцинации, и ничего больше. Но вот… Теперь меня вновь охватили сомнения. Бедняга. Это настолько реально, что просто не может быть галлюцинацией! Это могут быть только мысли таксиста, и ничто другое.

В тот же миг в памяти всплыли слова террориста. «Транскраниальные побеги, 88, это час второго Ангела. Сегодня ученики чародея в башне, завтра — наши отцы убийцы во чреве, под 6,3».

Я вздрогнул.

— Нельзя ли включить радио? — спросил я, не поднимая глаз.

— Хотите послушать новости?

— Нет-нет, только музыку. И погромче, если это вам не помешает.

Он включил приемник. Тягучая восточная мелодия тут же заполнила машину. Я перевел дух. Я давно изобрел этот способ избавляться от голосов. Слушать музыку, причем громкую. Я немного расслабился, созерцая синеву летнего неба. Мне нравился Париж в августе. На улицах меньше народу, у меня в голове меньше голосов. Свет придавал зданиям новый облик. На всех этажах распахнуты окна. Я находил это приятным. Приветливым.

— Я очень сожалею, месье, но ближе подъехать не получится, — сообщил наконец таксист, ставя машину рядом с тротуаром, на границе Нейи и Дефанс. — Кольцевые бульвары перекрыты. Дальше вам придется идти пешком.

Дорогу перед нами перегородили, и образовалась огромная пробка.

— Ладно. Спасибо. Сколько я вам должен?

Он обернулся с этой своей дружелюбной улыбкой на лице.

— Нисколько, — ответил шофер, хлопнув меня по руке. — Я сделал это для себя, месье. Мужайтесь, и удачи вашим родным.

Я кивнул, стараясь выглядеть признательным. Приветливость дается мне с трудом. Я бы хотел поблагодарить его как следует, но мне это не дано. Умение давать или принимать немного любви — особое мастерство. А я не получил должного образования.

Я вышел из такси и направился к столбу дыма, все еще стоявшему над деловым кварталом. Пересек несколько улиц, потом прошел по путанице подземных переходов. Мне и раньше не раз случалось заблудиться в этом лабиринте из стекла и бетона. Наверное, архитектор, спроектировавший пути сообщения в районе Дефанс, обладал странным чувством юмора. Вскоре я оказался перед очередным ограждением, установленным полицией: красно-белые пластиковые ленты окружали территорию. Поколебавшись, я обогнул это символическое препятствие. Ко мне тут же устремился полицейский с рацией в руках.

— Сюда нельзя, месье, — бросил он раздраженно.

— Но мне очень нужно туда. Там мой врач. Я тоже там был…

Взгляд полицейского преобразился. Он разглядел мою одежду, раны, следы крови. Что-то загорелось у него в глазах, точно он внезапно осознал, что я не просто любопытный, а жертва теракта. Вероятно, у меня было мертвенно-бледное лицо и запавшие глаза. Жуткое зрелище.

— Но почему вами не занялись спасатели? Что вы здесь делаете?

— Я… Я не знаю, что со мной случилось. Я испугался, убежал. Но я хочу посмотреть списки, узнать, есть ли в них мой врач…

Полицейский поколебался, потом повесил рацию на пояс.

— Хорошо, идемте, месье. Вы в шоке, вам не следовало так уходить… Я провожу вас в пункт неотложной медико-психологической помощи, идите за мной.

Он протянул руку, взял меня за плечо и, словно тяжелораненого, повел по лабиринту Дефанс. Я хранил молчание. Чем дальше мы шли, тем толще был слой серой пыли на стенах и земле и тем больше мрачнели лица пожарных, полицейских и гражданских, которые попадались нам по пути. Мы прошли по подземным переходам и вынырнули на поверхность среди завалов из обломков. Он довел меня до восточного края площади, рядом с Большой аркой. Там расчистили участок, где срочно организовали пункты первой помощи. Здесь были люди в желтых жилетах, которые, похоже, руководили всей операцией, спасатели с красными повязками и, наконец, медики с белыми повязками на рукавах. Все они бегали туда-сюда, и я удивился, как им удается поддерживать хоть какой-то порядок в этом бардаке.

Справа я заметил четыре белые палатки, установленные под Большой аркой. На самой дальней виднелась надпись «Секретариат ВМП». Ее, как мне кажется, я видел в одном из телерепортажей: сюда приходили родственники, чтобы что-нибудь узнать о своих близких или сообщить имена пропавших.

— Подождите здесь, месье, пойду поищу кого-нибудь, кто сможет вами заняться.

Я кивнул, но, едва он ушел, сразу же направился в другую сторону, к секретариату. На стене палатки на больших деревянных щитах висели списки.

Площадь перед Большой аркой представляла собой мрачное и тяжкое зрелище. Повсюду торопливо пробегали люди в форме, санитары, врачи, спасатели, продолжавшие принимать новых раненых, в то время как другие занимались эвакуацией. Еще были пострадавшие, извлеченные из-под обломков, некоторые из них провели под завалами больше суток. Конечно, в самой башне никто не выжил, но пришлось спасать многих пострадавших из соседних зданий. Чуть подальше толпились страшно возбужденные журналисты и телевизионщики. Какой-то дикого вида пожарный с перемазанным сажей лицом и налитыми кровью глазами сидел на земле, тяжело дыша и сплевывая черные сгустки. Какая-то пара рыдала в объятиях друг друга. Еще дальше люди в желтом громко спорили, что-то помечая в больших блокнотах, и отдавали приказы по телефону… Эспланада Дефанс внизу превратилась в сплошные руины. Справа под толстым слоем пыли едва угадывался фасад торгового центра. Самые мелкие строения — кафе, киоски — исчезли под развалинами башни. Кое-где к августовскому небу, извиваясь, тянулись столбы серого дыма. Вдали, рядом с тем, что некогда было башней КЕВС, слышался приглушенный шум машин, пытавшихся расчистить завалы.

Дрожа, я медленно приблизился к деревянным щитам. Сначала я взглянул наугад, рассчитывая сразу обнаружить имя доктора Гийома. Вскоре я понял, что список жертв разбит по названиям фирм. Я тут же принялся искать название медицинского центра. «Матер», на букву «М». Я пробежал список глазами несколько раз. Но так ничего и не нашел.

Я отступил на шаг. Может быть, есть другой щит, подальше. Обошел все кругом, но также безрезультатно. Сердце забилось сильнее. И невнятные голоса, бившиеся у меня в голове. Мне надо собраться. Доктор Гийом. Где доктор Гийом?

Я обождал минуту, переводя дыхание, потом направился к молодому пожарному, которого уже видел прежде, по-прежнему сидевшему на земле с противогазом на шее.

— Здравствуйте… А что… В башне что, действительно никто не выжил?

Парень поднял на меня ярко-красные глаза. Он устало покачал головой.

— Но… Понимаете… Я не могу найти фамилию своего врача… Там, в списках… А он был в башне, в медицинском центре. И…

Пожарный вздохнул. Прочистил горло.

— Спросите лучше в секретариате, — сказал он, указывая на последнюю палатку.

Я поблагодарил его и двинулся в ту сторону. Перед входом собралась плотная толпа. Все разом что-то говорили. Большинство плакали. Некоторые уходили подавленные, опираясь на спасателей.

Я вытер лоб. Такой горячий! А воздух такой тяжелый! Капли пота стекали мне на веки, глаза щипало. Руки дрожали все сильнее. Я вдруг понял, что хожу кругами. Охваченный паникой.

Иди же, Виго. Вперед. Успокойся.

Я откашлялся. Потряс головой. Спокойнее. Двинулся вперед. Мне вдруг стало страшно идти через толпу. Но я должен знать, должен найти своего психиатра. Он — моя единственная надежда.

Я вздохнул. Взял себя в руки. И устремился вперед. Я попытался протиснуться сквозь это странное сборище. Но вскоре ощутил признаки, предвещающие сильнейший припадок. Череп пронзила боль, все вокруг завертелось и раздвоилось у меня перед глазами. Вскоре в голове зазвучали десятки голосов. Сейчас моя очередь. Неразборчивые голоса. Плач. Просьбы о помощи. Не может быть, чтобы она погибла! Я закрыл глаза, пытаясь прогнать голоса, не слушать их. Вошел в палатку, зажатый людьми со всех сторон. Мой сын, где мой сын? Но голоса были повсюду, они проникали в самые дальние уголки мозга. Все менее внятные. Еще под завалами. Все менее понятные. Что здесь творится! Есть тут кто-нибудь из начальства? Я хочу поговорить с ним! Меня накрыла волна паники. И голоса зазвучали еще громче. Вскоре я перестал их различать. Травма отпуск вернулся невозможно кто мне вернет поищите еще но я раз я ему говорю с моим братом. У меня страшно загудело в голове.

Паника теракт если только завтра. Голова закружилась. Это час второго Ангела. Пот тек ручьями по спине, рукам и ногам. Я судорожно вытерся. Месье? Я зажал уши. Я кричал. В глазах потемнело. Толпа завертелась вокруг меня. Месье, я могу вам помочь? Мне почудилось, что я ось какой-то огромной пестрой карусели. Я схватился за стол, оказавшийся передо мной. Ноги еще дрожали. Шепот в голове смешивался со стуком крови в висках. Месье?

Тут я почувствовал, что меня трясут за плечо. Я подскочил. Постепенно передо мной проступило лицо женщины, которая обращалась ко мне:

— Я могу вам помочь, месье?

— Я… Я ищу доктора Гийома, — пробормотал я, пытаясь взять себя в руки.

— Доктор? Но тогда вам надо обратиться в ВМП…

— Нет. В башне. Он был в башне. В медицинском центре, ну знаете, на последнем этаже. Он жив? Доктор Гийом, психиатр в центре «Матер»…

— Центре «Матер»? А что это такое, месье?

— Медицинский центр на сорок пятом этаже башни КЕВС! Кабинет доктора Гийома!

Я уже не скрывал раздражения. Голоса по-прежнему раздавались в голове. Замолчите! Я злобно оглянулся вокруг. Молодая женщина проверила по спискам.

— Месье, в списке нет никакого медицинского центра. Ни одной фирмы с названием «Матер». На сорок пятом этаже вообще никаких фирм не было. Там располагались технические помещения, месье. Вы уверены, что говорите об этой башне?

Заткнетесь вы, придурки?

Я стукнул по столу.

— Да нет же! — взорвался я. — Центр «Матер»! Я уже десять лет хожу туда утром по понедельникам. Можете спросить у охранника, месье Ндинга. Он-то меня знает!

Молодая женщина снова уткнулась в бумаги. Она выглядела измученной, но сохраняла спокойствие.

Отвалите от меня, наконец.

Она подняла огорченное лицо.

— Вы ищете месье Ндинга? Пабумбаки Ндинга? Мне очень жаль, но он точно среди погибших… Подождите минутку, кто-нибудь займется вами…

— Да нет же! Доктора Гийома! Не месье Ндинга! Я ищу доктора Гийома!

Толпа всколыхнулась, и два человека оттеснили меня назад. Я медленно отступил, заткнув уши. Уйти отсюда. Шум стал нестерпимым. Я развернулся и быстро пошел вперед, расталкивая толпу.

Задыхаясь, вышел из палатки и встал в стороне. Потом бессильно опустился на большой пластмассовый контейнер. На сорок пятом этаже вообще никаких фирм не было… Голова кружилась. Меня подташнивало.

Чей-то голос вывел меня из оцепенения.

— Вы ищете центр «Матер»?

Глава 14

Я поднял глаза. И тогда разглядел лицо человека, который заговорил со мной. Лет тридцати, черные глазки, короткие темные волосы. Я нахмурился. Что-то в нем было такое…

— Простите? — выдавил я из себя.

— Вы ищете центр «Матер», так ведь? — повторил он.

На нем было нечто вроде серой куртки с болтавшимся за спиной капюшоном. Примерно такие обычно носят студенты американских университетов. Я тут же вспомнил, что уже видел его, рядом с секретариатом, там он стоял в стороне, словно поджидая кого-то. Все мои чувства обострились. Меня охватила необъяснимая тревога. Предчувствие близкой опасности. Точно мое подсознание распознало в нем врага. Угрозу.

Слова той женщины еще звучали в голове. На сорок пятом этаже только технические помещения.

Я встал.

— Нет-нет, — солгал я, удаляясь.

— Как же! — настаивал мужчина, хватая меня за руку. — Я сам слышал…

Я не колебался больше ни секунды. Резким движением вырвал руку и опрометью бросился прочь. Я услышал, что он бежит за мной. Инстинкт меня не обманул. Этому типу нужен я. Бог весть для каких темных целей.

Я со всех ног помчался к левой части Большой арки, перескакивая через ступеньки, ведущие к широкому пешеходному мосту, не обращая внимания на взгляды прохожих. Оказавшись наверху, я оглянулся назад. И не поверил своим глазам. Их было уже двое. Два типа бежали за мной. Оба в серых куртках.

Галлюцинация. Может, это просто галлюцинация.

Я не испытывал ни малейшего желания проверять это. И снова рванул вперед. Обогнал группу удивленных спасателей, во весь дух пронесся по мостику, едва касаясь рукой перил, чтобы не потерять равновесие. Добравшись до конца моста, быстро сбежал вниз по ступенькам, затем выскочил на улицу. На бегу снова обернулся. Оба преследователя оказались надо мной. Так близко! А в голове, подгоняя меня, раздавались угрожающие голоса.

Мне уже не хватало дыхания. Чертово курево! Я без промедления повернулся и устремился под мост, в подземные переходы Дефанс. Совершенно не представляя, где окажусь, я мчался по погруженной в полумрак улице. Вскоре за спиной послышались шаги моих преследователей. Они гулко стучали по тротуару, отдаваясь от бетонных плит. Я прибавил шагу, насколько мог. Я и сам удивлялся, с какой скоростью способен бежать. Ведь такого не случалось давным-давно! Но страх словно окрылил меня.

Внезапно очутившись на развилке, я свернул влево и побежал по еще более темной улице. Едва не упал, споткнувшись о мусорный бак. Удержался за ограждение и бросился прямо вперед. Дорога скользкая, покрытая грязью, но останавливаться нельзя. Я не знал, кто эти люди, но в одном был уверен: ничего хорошего от них ждать не приходится.

Ноги ныли, грудная клетка тоже, словно ее сжимала невидимая рука. Я подумал, сколько еще смогу поддерживать такую скорость. В этот момент я добрался до конца улицы, пересек ее и свернул на другую, направо. Вдали я снова различил дневной свет. Я воспрянул духом. Не оборачиваясь, устремился наружу. Когда, наконец, я выбрался на поверхность, то увидел еще одно ограждение, установленное полицией. Здесь кончалась охраняемая территория. Улица выходила прямо на кольцевой бульвар Дефанс. Я неловко перешагнул через ограду и, подняв голову, обнаружил в сотне метров от себя автобус, ехавший в том же направлении. Номер 73. Он двигался к остановке, где уже собралось человек десять. Утерев лоб, я быстро оглянулся назад. Я все еще немного их опережал. Решившись попытать счастья, я помчался за автобусом. Улица слегка забирала вверх, но мне казалось, что я бегу даже быстрее, чем раньше, собрав все силы для последнего рывка и надеясь, что скоро все кончится.

Когда автобус остановился, мне еще оставалось до него метров пятьдесят. Проклятие. Если я его упущу, у меня не хватит сил бежать дальше. Но у меня оставался единственный шанс. Совсем крошечный.

Сжав кулаки, я прибавил ходу. Как ни крути, а я пережил катастрофу! И я не допущу, чтобы простая пробежка меня доконала! Подвывая от боли, я устремился вперед. Слева проносились машины, направляясь к мосту Нейи. Я обливался потом. Еще одно усилие. Уже недалеко. Но когда я подбегал к остановке, двери автобуса закрылись.

— Подождите! — закричал я, словно шофер мог меня услышать.

Подняв руки, я преодолел последние метры и кинулся к стеклянной двери. Автобус уже тронулся. Я постучал по стеклу. Эти гады меня почти нагнали. Шофер мрачно на меня посмотрел.

— Пожалуйста, — взмолился я, видя, что враги все ближе.

Послышалось лязганье распахивающихся дверей. Я вскочил в автобус.

— Спасибо, месье, — выдохнул я.

Шофер кивнул, закрыл дверь и отъехал. Я двинулся по проходу. Прибавив скорость, автобус выехал на кольцевой бульвар. Я тут же глянул в окно. Мои преследователи только что добежали до застекленной остановки. Я видел, как первый издал крик ярости и стукнул кулаком по рекламному щиту. Пронесло. Затем их фигуры скрылись вдали. Я их обогнал. Я, Виго Равель, шизофреник, обогнал двух этих типов. Самому не верилось.

Задыхаясь, я рухнул на переднее сиденье. Пассажиры косились на меня с опаской. Но я начал к этому привыкать. И даже не смотрел на них. Постепенно я пришел в себя и только тогда по-настоящему задумался, что сейчас произошло.

Мне это приснилось?

Что нужно от меня этим людям? Почему первый заинтересовался тем, что я ищу центр «Матер»? И почему женщина в секретариате сказала, что его вообще не существует? Все это совершенно неправдоподобно! Погоня в самом центре Дефанс, где повсюду была помощь! Я, наверно, совсем рехнулся. Острый приступ паранойи.

Отдышавшись, я встал, прошел в заднюю часть автобуса, словно хотел убедиться, что парни в сером за мной уже не гонятся. Протиснулся между пассажирами, затем прижался лбом к заднему стеклу. Задымленная перспектива делового квартала постепенно терялась вдали, будто дурной сон. За нами, конечно, ехало несколько машин, но никто нас не преследовал. Никого в сером. Я пожал плечами. Разве галлюцинация может быть настолько реальной? Такой осязаемой? Собственное безумие теперь пугало меня еще больше.

И тут я их заметил. Обоих. Тех самых. Там, в синей машине, прямо рядом с автобусом. В «гольфе». Они смотрели на меня с довольным видом. Они меня нашли.

Меня передернуло. Я отступил на шаг. Кошмар еще не закончился. В панике я снова бросился в переднюю часть автобуса. Я не представлял, как буду выбираться. На машине им ничего не стоит выследить меня. На этот раз я влип.

Подойдя к водителю, я с беспокойством спросил:

— Извините, какая следующая остановка?

— Мост Нейи, Левый берег… Все в порядке, месье?

— Да-да, — ответил я, отворачиваясь.

Люди расступались передо мной, словно перед бродягой, от которого разит нечистотами и перегаром. Я ухватился за металлический поручень прямо перед центральной дверью и, встав на цыпочки, попытался разглядеть синюю машину. Почти сразу я заметил их краем глаза, в правом ряду кольцевого бульвара, ехавших с той же скоростью, что и автобус. Они держались на безопасном расстоянии. Я отступил на шаг, чтобы они не могли меня видеть, хотя и сам понимал, как это глупо.

Вскоре автобус подъехал к мосту Нейи. Начал тормозить. Я колебался. Выйти прямо сейчас? Они меня схватят. Остановка прямо перед мостом. Путей к отступлению немного. Прыгнуть в Сену? Ну уж нет, на такой риск я не пойду. Я сумасшедший, но не настолько. Однако надо было что-то придумать.

Когда автобус остановился, мною завладел неприкрытый ужас. Желудок словно в тиски зажало. Сердце выскакивало из груди. Я пропустил перед собой других пассажиров. Неуверенно поставил ногу на первую ступеньку, но тут увидел, как один из тех типов выходит из машины и держится в стороне, готовый накинуться на меня. Я вернулся в автобус. Дверцы закрылись. Ничего не вышло. Я оказался в ловушке. Автобус тронулся, и машина снова поехала за нами. Пока мы двигались по авеню Шарль-де-Голль, «гольф» следовал за нами по пятам. На каждой остановке я видел, как те двое колеблются. Они приоткрывали дверцу, высовывались наружу. В конце концов они выйдут и схватят меня прямо в автобусе. Что-то подсказывало мне, что они не побоятся сделать это у всех на глазах. По лбу у меня катились крупные капли пота. Шофер, который с самого начала заметил мое странное поведение, поглядывал на меня все более подозрительно. Пора было что-то предпринять.

Когда мы прибыли на большую площадь Порт-Майо напротив Дворца съездов, автобус выехал на полосу с ограниченным движением, закрытую для машин. На огромной площади кишмя кишели полицейские, несомненно из-за теракта, и мои преследователи не решились ехать за нами в объезд. Им пришлось остаться на площади, но я видел, что издалека они следят за мной. Однако когда автобус остановился, я не колебался ни секунды. Лучшей возможности не представится. Я вышел.

Едва оказавшись снаружи, я снова бросился бежать — сам не знаю, откуда силы взялись. Я перепрыгнул через бетонную ограду и помчался в сторону центра. Обернувшись, увидел, как «гольф» резко рванул с места, проехал на красный свет и двинулся ко мне. Полицейский засвистел. Машина остановилась. Один из них бросился за мной. Больше я не стал смотреть. Надо было бежать.

Я выскочил на авеню Малакофф. На тротуарах было полно народу. Растолкав кучку зевак, я помчался дальше: в спину мне полетели проклятия. Улица все больше забирала вверх, но я не сбавил шаг. Сжав кулаки, при каждом рывке пытаясь справиться с дыханием, я несся к авеню Фош. Посреди этих шикарных кварталов я напоминал буйно помешанного. Пожилые дамы в длинных манто и с маленькими собачками на руках с оскорбленным видом уступали мне дорогу.

Добравшись до магистрали, ведущей к Триумфальной арке, я побежал вдоль насыпной площадки, перепрыгнул через низкое ограждение, пересек зеленый холмик, где прогуливались туристы в летней одежде. Перебегая через широкую улицу, я не остановился ни на секунду. Резко затормозила машина. Увернувшись от нее, я бросился дальше. Я не решался обернуться, но чувствовал своего преследователя позади, угадывал его лицо и его решимость. Он ни за что не остановится, в этом я был уверен. И я продолжал бежать куда глаза глядят.

Оказавшись на другой стороне, я свернул на первую же улицу. И тогда я их услышал. Визг шин, резкий рывок вперед. Я оглянулся через плечо. Это был «гольф». Второму типу удалось догнать меня на машине. Он подсадил своего напарника и рванул прямо в мою сторону.

Я бросился к противоположному тротуару, поуже. И прежде, чем оказался на мостовой, увидел, как машина мчится прямо на меня. В ужасе я отскочил в сторону и оказался на капоте «мерседеса», а затем навзничь свалился на землю. Я вскрикнул от боли. Услышал, как открывается дверца «гольфа». Тут же вскочил и бросился бежать. Люди на тротуарах закричали. И оба моих преследователя, воссоединившись, тоже вопили мне вслед:

— Остановите его!

Я пересек проспект и чуть подальше свернул налево в переулок. Я несся изо всех сил, и у меня их оставалось больше, чем можно себе представить. Как будто я снова превзошел самого себя, нашел скрытые ресурсы. Возможно, прилив адреналина. Дважды я поспешно сворачивал в переулки, то направо, то налево. Это был единственный способ сбить их со следа. И каждый раз надеялся, что они не видели, куда я свернул. Но так не могло продолжаться бесконечно. Я бы не смог пересечь весь Париж в таком бешеном темпе.

В эту минуту я заметил в небольшом пассаже, прямо посреди тротуара, странное каменное строение в виде ротонды, увенчанное куполом с фонарем.

Я оглянулся. Парочки не видно. Значит, я вне их поля зрения. Может, укрыться в каком-нибудь здании? Возможно, так мне удастся ускользнуть от них. Или наоборот, я рискую оказаться в ловушке… Я решил попытать счастья и бросился к дверям странного сооружения.

Заперто, само собой. Старая ржавая дверь, наполовину выломанная, желтоватого цвета, а на ней — полустертая надпись: «Каменоломни. Не входить, опасно». Никакой ручки, только небольшая скважина. Я с силой толкнул дверь. Разумеется, она не открылась. Время поджимало. Если я не потороплюсь, те типы появятся в конце улицы и увидят, как я вхожу в это бесполезное укрытие. Я изо всех сил ударил ногой. Дверь устояла. Я не сдавался: косяк так проржавел, что дверь наверняка можно выломать. Сделал глубокий вдох и ударил снова. Потом еще раз. Старая дверь поддалась. Я бросился внутрь.

Я оказался в полной темноте. Подождал минуту, пока выровнялось дыхание. Вскоре я услышал топот преследователей, бежавших в эту сторону. Сжав зубы, я замер. Звук шагов раздавался все ближе и ближе. Я сглотнул слюну. Нас разделяло всего несколько метров. Не шуметь. И надеяться. На какой глупый риск я пошел! Сам себя загнал в тупик! Однако, когда я уже перестал в это верить, я вдруг понял, что они не заметили, как я сюда вошел. Их шаги стихли на другом конце улицы. Я облегченно вздохнул. Теперь я был спокоен. Во всяком случае, пока.

Медленно я вытащил из кармана зажигалку «Зиппо». Зажег ее. Пространство вокруг постепенно осветилось. Я с удивлением обнаружил, что скрывалось в этой чудной будке: винтовая лестница спускалась в самое сердце Парижа.

Глава 15

Дневник, запись № 107: солипсизм.

Сон — доказательство того, что, если понадобится, наш мозг способен создавать ощущения, похожие на определенную реальность. Бывают кошмары, от которых просто разит реальностью. Словом, наш мозг иной раз бывает на редкость коварным имитатором жизни.

Так что нередко во мне рождается странная уверенность, что мое «я», мое сознание представляет собой единственную подлинную реальность. Это не проявление эгоцентризма, а страх, что другие и весь внешний мир — всего лишь ложные представления, порожденные моим сознанием.

В сущности, я могу действительно познать лишь свой собственный ум и то, что он содержит; и только о них мне известно, что они существуют.

У этого есть имя. Здесь я тоже, ради самоуспокоения, сверился со словарями. Чтобы узнать, один ли я верю, что я один. В действительности нас много.

Сначала в «Пти-Робере»…

Солипсизм: м. р. (от лат. solus — единственный и ipse — сам). Философ. теория, в соответствии с которой для мыслящего индивида не существует иной реальности, чем он сам.

А потом — все в том же философском словаре Армана Колена.

Солипсизм: доктрина, которая никогда не пользовалась значительной поддержкой, характеризующаяся признанием собственного индивидуального сознания в качестве единственно несомненной реальности. Этот термин, всегда уничижительный, часто употребляется для обозначения крайней формы идеализма. Витгенштейн в своем «Tractatus logicophilosophicus» подчеркивает парадоксальность солипсизма, который при последовательном применении совпадает с чистым реализмом.

Надо почитать Витгенштейна. Но не знаю, пойму ли я. Мне и название-то трудно понять.

Глава 16

Воздух был горячим. Горячим и влажным. При тусклом свете зажигалки я осторожно спускался по старым металлическим ступенькам. Там, где я проходил, высвечивались стены из белого камня. Они были покрыты надписями, исчерканы трещинами, там и сям из них торчали куски заржавленного железа. Лестница спускалась прямо в темные глубины Парижа. Ступеньки терялась во мраке. Я припомнил табличку на двери. Ну конечно, я попал в древние каменоломни Шайо! Катакомбы.

Я заколебался. Разумно ли туда спускаться? У меня нет карманного фонарика, а я не раз слышал, что в подземных галереях столицы легко заблудиться. Но есть ли у меня выбор? Я был почти уверен, что мои преследователи все еще бродят по кварталу. В конце концов они вернутся назад в поисках места, где я спрятался. О том, чтобы выйти наружу, не может быть и речи. Значит, выбора нет. Придется спуститься туда, в эту черную яму. Это, несомненно, лучшее из всех возможных укрытий. Не самое обнадеживающее, но самое надежное.

Я поморщился, прежде чем двигаться дальше. По крайней мере, посмотрю, что там внизу. Может, где-нибудь найдется другой выход…

Я продолжил спуск, стараясь не поскользнуться на ржавом металле. Ровный отзвук моих шагов заполнял пространство. Стены из тесаного камня вскоре сменились стенами из необработанного известняка, а металлические ступени — вырубленными в скале. Я шумно дышал, все еще уставший и охваченный страхом. Каждый миг я ждал, что сверху послышатся голоса обнаруживших меня преследователей. Но нет. Пока все было тихо. Мне следовало успокоиться.

Приободрившись, я ускорил шаг. И тут обнаружил, что в голове у меня уже не звучат голоса. Угрозы, шепот — все исчезло. Чем глубже я опускался в парижское подземелье, тем больше в моем мозгу укоренялась тишина. Маловато, чтобы избавиться от страха, но уже кое-что.

Я не мог постоянно держать зажигалку зажженной, чтобы не обжечься и сберечь бензин. Поэтому я постоянно ее гасил и подолгу шел в темноте, вслепую.

Вдруг по спине пробежала дрожь. Воздух здесь был гораздо прохладнее. В темноте это угнетало еще сильнее. Вокруг царила тягостная, нереальная атмосфера. Несколько нескончаемых мгновений я шел на ощупь, затем лестница кончилась.

Я снова зажег «Зиппо» и увидел, что стою в узкой галерее. Должно быть, я находился на глубине в несколько десятков метров. Стены здесь были холодные, отсыревшие. Я остановился, перевел дыхание и продолжил свой путь, пригибаясь, чтобы не задеть головой низкий потолок. Медленно, шаг за шагом я продвигался в темноте, касаясь левой рукой каменной стены. Я шел уже долго, когда разглядел отверстие в стене. Зажег огонек и обнаружил справа от себя каморку, грубо вырубленную в скале, всего в несколько метров глубиной.

На земле валялись банки из-под пива и пластиковые пакеты. Ничего интересного.

Я пошел дальше. Когда, спустя какое-то время, показавшееся мне вечностью, я обнаружил, что галерея как будто вовсе не намерена кончаться, я решил вернуться назад и укрыться в пещерке. Мне не хотелось заблудиться в лабиринте катакомб, а раз я не мог сейчас же выбраться наружу, лучше уж переждать в этой комнатушке, — может, враги в конце концов покинут окрестности.

Поэтому я вернулся в тесное убежище, решив провести там несколько часов. Я осветил стены зажигалкой и попытался разобрать надписи, кое-как вырезанные на камне. «Анна, я тебя люблю», «Имел я информатику с Клеманом заодно», а чуть дальше — «Если любопытство завело тебя сюда — уноси ноги!».

Я опустился на землю, стараясь не сесть на оставленный ночными гуляками мусор, и опустил голову на колени.

Этот темный чуланчик располагал к самокопанию. Им-то я и решил заняться. Тем более что особого выбора у меня не было. Хотелось обрести внутреннее спокойствие. Восстановить связь с реальностью. Может быть, с землей.

Холодная скала, казалось, обхватывала мою спину. Я опустил руки на землю, коснувшись мягкой пыли. Мне почудилось, что я сижу, прислонившись к скале, на песчаном пляже. Я едва ли не чувствовал дуновение морского ветерка.

Я не шизофреник.

Мысленно я восстановил цепочку событий. Метро, башня, голоса, бомбы, бегство, квартира родителей, возвращение в Дефанс, двое в куртках. А теперь парижское подземелье…

Мне хотелось убедиться, что все это было вполне реальным. Пусть невероятным, но реальным. Я должен доверять своему разуму. Своим чувствам.

Я представил себе лицо доктора Гийома, мысленно восстановил одну за другой его черты. Я точно знал, что он существовал. Был частью реальности. Мои родители видели его. Говорили с ним. Он был. Но тогда почему та молодая женщина утверждала, будто его не было? И не было медицинского центра в башне КЕВС? На сорок пятом этаже вообще не было никаких фирм… Там располагались технические помещения, месье.

Во всем этом есть что-то ненормальное. Что-то безумное.

Но не я. Я не шизофреник.

На меня снова нахлынула тревога.

Что ты забыл в этих катакомбах, старина?

Я поднял голову. Зажигалку я потушил, темнота была хоть глаз выколи, но, несмотря на это, я широко открыл глаза. Мне хотелось выйти. Хотелось убраться отсюда. Из этого немыслимого места. Но я не мог. На кону стояла моя жизнь.

Существовали ли эти два ублюдка на самом деле? Да, несомненно. Или нет. Возможно, нет.

Временами панику вытеснял гнев. Гнев против себя самого. Против своей неспособности правильно рассуждать. Неужели так сложно наблюдать факты? Истолковывать реальность? Разве за все эти годы я так ничему и не научился?

Мне казалось, что уже вечер. Снаружи наверняка уже темнело.

И тогда это снова произошло со мной. Сначала привычный ожог мигрени, словно тиски сдавили левую половину мозга. Затем мир закачался, завертелся волчком. А потом пришли голоса.

Шепоты. Отдаленные, но вполне реальные. Слишком реальные для меня. Я хорошо знал эти странные заклинания. Те самые, которые иногда вырывались из зева водостока. Из вентиляционных люков метро. За все эти годы прогулок по Парижу я научился их распознавать. Шепоты города, неразборчивые, потайные, невнятные, от которых цепенела душа. Десятки непонятных шепотков, словно хор армии мертвых.

Я зажал уши. Тело напряглось, словно хотело отторгнуть смутные голоса. Но я знал, что это бесполезно. Ничто не заставит умолкнуть шепот теней.

Глава 17

Не знаю, как долго тревога сковывала меня по рукам и ногам и сколько прошло часов, пока я наконец заснул.

Когда внезапно я проснулся, голоса смолкли. Я неловко распрямил затекшие ноги. Чиркнул зажигалкой, постоял в растерянности. Значит, мне все это не приснилось. Я действительно забился сюда, в городские катакомбы, как паршивая помойная крыса.

Я решился выйти.

Торопливо проделал весь обратный путь, быстро поднялся по ступенькам. Меня не покидало ощущение, что я вырвался из затянувшегося кошмара и должен со всех ног бежать к просвету там, наверху. К реальному миру. Реальному?

Оказавшись наконец перед железной дверью, я убрал зажигалку в карман, стиснул кулаки и глубоко вдохнул. Набраться храбрости. Выйти.

Я медленно открыл дверь. Тусклые лучи сразу же осветили коридор. Уже раннее утро. Париж сверкал тысячами золотых всполохов. Оцинкованные крыши блестели под лесами антенн. Я выглянул на улицу, но никого не заметил. Во всяком случае, ни следа моих преследователей. Я вышел.

Я решил добираться до дома пешком. У меня не было ни малейшего желания ни ехать на метро, чтобы снова оказаться глубоко под землей, ни садиться в автобус, где на меня будут коситься из-за порванной одежды.

Я дошел до площади Виктора Гюго. Под шум мусоровозов наступало утро. Первые машины отъезжали в ореоле солнечных лучей. Я вышел на площадь Звезды. Здесь под безоблачным небом переливалась Триумфальная арка. Вдали угадывался Вечный огонь у Могилы Неизвестного солдата. А разве я сам не неизвестный солдат? Маленький, безымянный, потерянный шизофреник, заложник нелепых условностей, подобно тысячам других принесенный в жертву безумию тысяч наполеонов. Я закурил, пересек широкие проспекты и добрался до конца авеню Ош. Там я вошел в парк Монсо. В этот ранний час он был еще пуст.

Казалось, деревья раздуваются, словно легкие города, делающие первый вдох. Я прошел через парк и наконец вышел на улицу Миромениль. Остановившись перед своим домом, я почувствовал, как постепенно спадает напряжение. Я вернулся. Сюда, к своим корням. И я почти успокоился.

Открыл тяжелую дверь подъезда, поднялся по лестнице и вынул ключ из кармана. Вставил его в замочную скважину. И тут с изумлением обнаружил, что дверь не заперта. Я нахмурился. Неужели, выходя, я забыл ее закрыть? Ну да. Конечно. Я уходил так поспешно, в таком взвинченном состоянии… Удивляться тут нечему…

Но, войдя в гостиную, я сразу же понял, что дело совсем не в этом.

Кто-то перерыл всю квартиру.

Глава 18

Дневник, запись № 109: Майя.

В индуистской философии существует понятие, очень близкое к тому чувству неприкаянности, которое я испытываю. Не то чтобы я страдал от одиночества, но, когда стоишь перед пропастью, лучше не быть одному.

«Майя» означает иллюзию физического мира. Она — та часть этого мира, которую мы можем воспринимать, но не сама реальность. Согласно этой философии, та Вселенная, которую мы видим, всего лишь частичное отражение реальности. Сама же она сокровенна, скрыта и недоступна для нас. Трансцендентальна.

Я словно дитя, которое пытается приподнять покров. Я ободрал себе все ногти, доскребаясь до реальности.

Глава 19

Просторная белая гостиная моих родителей была перевернута вверх дном. Можно подумать, что землетрясение разметало все вокруг. Ящички комода и фламандского секретера открыты, и все их содержимое вывалено на пол. Мусорные корзинки опрокинуты, диванные подушки разбросаны по всей гостиной. Кое-как свернутый ковер отодвинут в сторону. Весь пол вперемешку засыпан книгами, бумагами, безделушками, ручками, тряпками. Низкий столик разбит; тысячи крохотных осколков разбросаны повсюду. Пять или шесть пепельниц, которые я вечно оставлял где попало, валялись посреди разгрома.

Я застыл с открытым ртом. Протер глаза, пытаясь поверить в увиденное. Ограбление? Конечно же нет. Это было бы слишком большим совпадением. Несомненно, это связано с тем, что со мной случилось. С теми двумя типами, которые гнали меня через весь город. Во что только я вляпался?

У меня опустились руки, с перекошенным лицом я прошел вперед. Осторожно заглянул в родительскую спальню — ведь, возможно, незнакомцы еще в квартире. Комната была в таком же плачевном состоянии. Неузнаваемая. Я двинулся дальше, на этот раз в свою комнату. Ее постигла та же участь. Похоже, ей досталось больше всего. Кровать стояла на боку, словно костяшка домино. Все мои книги, словари свалены перед книжным шкафом, так что образовалась белая гора, готовая обрушиться. Одежда раскидана по полу или брошена на кресло.

Я выругался. Мои книги. Бедные мои книги.

Вернувшись на середину гостиной, я подобрал там и сям кое-какие предметы, словно хотел убедиться, что это не сон. Поднял торшер, который мешал мне пройти, и в эту минуту краешком глаза заметил на другом конце гостиной нечто, от чего кровь застыла у меня в жилах.

Потрясенный, я выпрямился. Нет, я не ошибся. Там, посреди стены, прямо под картиной, сверкнул стеклянный объектив. Потайное око камеры слежения, установленной впопыхах и даже почти не замаскированной. С вытаращенными глазами я застыл прямо напротив объектива, не в силах пошевелиться. Потом во внезапном приступе ярости и страха направился к этому наглому соглядатаю и вырвал его. Вдоль картины свесился провод, и крохотная камера упала на пол.

Я не верил своим глазам. Камера! У меня дома! В моей квартире установили камеру слежения! В моей гостиной! Должно быть, это просто галлюцинация. Параноидальный бред. Мне необходимо взять себя в руки, рассуждать здраво. Совершенная нелепость. Дичь какая-то.

Я закрыл глаза и снова открыл. Но камера никуда не девалась. Черная коробочка по-прежнему валялась у моих ног.

В ярости я раздавил ее каблуком. С резким треском она развалилась на куски. Я потянул за торчавший из нее черный шнур и проследил его направление. Оказалось, что он связан с телефонной розеткой. Я выдернул его, не веря своим глазам. Потом повернулся и бросился в свою комнату.

Бежать. Срочно бежать. Галлюцинация это или нет, больше здесь нельзя оставаться ни на минуту. Не то я свихнусь окончательно!

Если это не очередное порождение моего больного мозга, тогда те, кто установил камеру в моей квартире, вот-вот заявятся сюда. У меня не было ни малейшего представления ни о том, что им от меня нужно, ни о том, кто они такие. Но мне совершенно не хотелось познакомиться с ними поближе.

Надо убираться отсюда как можно скорее, захватив лишь самое необходимое. Вернувшись в свою комнату, я вытащил из-под письменного стола старый рюкзак, торопливо запихнул в него кое-какую одежду, а потом сунул туда же деревянную шкатулку, в которой я со своей паранойей всегда хранил немного наличных — чтобы хватило на несколько дней, а то и одну-две недели. Оружие? Его у меня не было. И все-таки я прихватил большой швейцарский нож, валявшийся у меня на столе. Задумался. Что еще взять? Самое дорогое, что у меня есть: записные книжки.

Внезапно в голове промелькнула мысль, что грабители приходили за ними. В панике я бросился к изножью перевернутой кровати. Трясущимися руками приподнял две паркетные половицы, под которыми обычно прятал дневники. И с облегчением вздохнул. Они все еще были там. Все. Я вынул их и убрал в рюкзак.

В ванной я торопливо собрал туалетные принадлежности и лекарства и как попало сунул их в рюкзак. Напоследок окинув взглядом квартиру и не медля больше ни секунды, вышел на площадку. Захлопнул за собой дверь и по служебной лестнице бросился вниз.

На улице я огляделся, уверенный, что невидимый враг вот-вот накинется на меня, потом с рюкзаком за плечами помчался вверх по улице Миромениль, вжимаясь в стены из белого камня и красного кирпича.

Взяв левее, я оказался на шумном бульваре, по которому ползли длинные вереницы машин. Позади осталась внушительная тень церкви Святого Августина. Я бегом пробирался по тротуарам, в непролазных парижских зарослях рекламных тумб и телефонных будок… Добравшись до площади Женераль-Катру, взглянул вверх, на большую статую Александра Дюма. Писатель восседал на высоком кресле над горой своих произведений. Казалось, что он тоже наблюдает за мной. Я ждал, что глаза его вот-вот моргнут, как мигнул передо мной объектив камеры слежения. У меня было дурацкое ощущение, что весь город следит за мной. Я тут же укрылся в спасительной тени платанов. Мир словно вращался вокруг меня, полный смутных лукавых голосов. Пекло так, что в небе стояло одуряющее дрожащее марево. Не раз я думал, что того и гляди потеряю сознание. Но я должен бежать, бежать без остановки, словно жертва, гонимая стаей хищников.

Я пересек площадь Ваграм и побежал дальше, прямо к Порт-д'Аньер. Мне хотелось вырваться из Парижа, из его и моего безумия. Прочь от квартиры. От камеры. От кошмара.

Выдохнувшись, я рухнул на скамью. Прикрыл глаза, словно это могло перенести меня в другой мир, другую реальность. Голова раскалывалась от тысяч голосов. Я обливался потом. Открыл глаза и отер лоб. Передо мной, как материализовавшийся ответ на все мои страхи, торчал фасад гостиницы.

Глава 20

Лучшее убежище, о каком только можно мечтать. Гостиница «Новалис», две звезды, безвестная, почти не существующая, белая, холодная и укромная. Место, которого практически нет, как раз такое, как мне нужно. Чтобы не быть.

С самой катастрофы я так и не удосужился переодеться. Кровь и грязь вперемешку покрывали мою белую майку. Штаны порваны, руки изранены — я выглядел как бродяга, которого отметелила шайка хулиганов. Даже не знаю, как портье впустил меня в гостиницу в таком состоянии. Наверно, высшее начальство не предусмотрело для него возможности капризничать по поводу клиентов.

— У вас найдется свободный номер?

Весь в поту, я оглядывался вокруг, словно за мной гнались.

— На какой срок?

— Не знаю. На два-три дня.

— У вас нет багажа? — спросил он, явно не питая на мой счет никаких иллюзий.

— Нет.

— Тогда придется заплатить вперед, месье.

Я заплатил наличными за первую ночь. Вздохнув, он дал мне ключ.

— Номер сорок четыре, третий этаж.

И, не добавив ни слова, пропустил меня.

Спустя несколько часов он даже согласился за пятьдесят евро принести мне в номер бутылку виски и несколько пачек «кэмела».

Я валялся в постели, куря сигарету за сигаретой, в шоке, онемевший, наглотавшийся транквилизаторов. У таких, как я, под рукой всегда целая аптека. Если лечишься много лет, твои врачи уже сами забывают, что они тебе прописывали. По всему дому валяются рецепты, скапливаются упаковки лекарств: снотворных, нейролептиков, антидепрессантов… Перепробовав за пятнадцать лет уйму всего, всегда найдешь подходящую к случаю пилюлю. А если ты хоть немного склонен к риску, то не боишься смесей, щедро сдобренных алкоголем.

Я и сдабривал изо всех сил.

Прошло два дня, как я не выходил из комнаты. А может, и больше. Я потерял им счет. Пожелтевшими пальцами я выкурил четыре пачки сигарет. На меня волнами накатывали приступы тревоги, галлюцинации, провалы в памяти. Все стало только хуже, и мне было страшно. Попросту страшно. Ведь я знал.

Я дрожал всем телом. Словно крыса, я забился в духоту и темноту этого тесного номера. Такого заурядного, такого безликого, такого несуществующего! Все здесь было прямоугольным. Кровать, маленький телевизор, мебель… Это была не комната, а камера, клетка, больничная койка. Я бы завопил, если бы не боялся собственного голоса. Как и всех прочих. Тех, что звучали у меня в голове, или тех, что доносились снаружи, тех, что я слышал в обжигающей ночи, неразборчивые отголоски, поднимающиеся с улицы. Печальные голоса. Полные тягостного смятения фразы.

Все вокруг угнетало. Запах чистящих средств, кондиционированный воздух, вздувшаяся штукатурка, которая, казалось, медленно шевелится… Парижская гостиница, чьи белые стены плохо скрывали глубоко въевшуюся грязь, как будто стремилась полностью меня разрушить. Останься я там, этим бы все и кончилось.

Из первой ночи я смутно помню минуту просветления, когда паника отступила. Я глубоко вздохнул. Лежа на жестком матрасе, от которого ломило спину, я повернул затуманенную голову к ночному столику слева от меня. Там, рядом с бутылкой виски, лежали мои часы.

Мои старые кварцевые часы, которые всегда были со мной. Я даже не помню, откуда они у меня. Верные, они всегда при мне, на запястье. Это, возможно, одна из немногих моих личных вещей, и я больше всего ею дорожу. Кто-то даже говорил, что они чего-то стоят — это были часы «Гамильтон», модель «Пульсар», одна из первых электронных моделей с цифровой индикацией, выпущенная в самом начале 1970-х, — но для меня они обладали прежде всего сентиментальной ценностью, которую я сам с трудом мог объяснить. Ниточка, ведущая к моему прошлому. Но теперь она порвалась. Часы мигали на последнем издыхании. Стекло разбилось, когда я упал, отброшенный взрывной волной. После взрыва на циферблате время от времени вспыхивали одни и те же ярко-красные цифры.

88:88

Время, которое способны указывать все подобные часы и будильники в мире, но которого в действительности не существует. 88:88. Ничейная временная полоса, где я прозябал, ошеломленный, не доверяющий сам себе. Моя жизнь замерла там, в этой временной петле, которой никогда не касалась ни одна стрелка часов. И вот я здесь, растерянный, прикованный к слишком жесткому матрасу в гостиничном номере над Бульварами маршалов,[2] задыхающийся от страха и лекарств, зажатый медлительными секундами несуществующего времени.

Я улыбнулся. Значит, я существую вне времени. Эта мысль показалась мне забавной. Особенно забавной для шизофреника. Я отвернулся, оставив часы там, где они лежали. Закурив очередную сигарету, я задумался о последних странных днях, о пережитом недавнем безумии. Я чувствовал, как по лбу стекают капли пота. Но даже не пытался их вытереть. Похоже, августовская жара и страх объединились против меня. Битва была проиграна заранее.

Никогда еще моя паранойя не достигала столь критического уровня. Меня оглушили голоса, заполонившие мою голову, фразы, которые я не мог забыть, чувствуя, что они должны иметь какой-то глубокий, важный смысл. «Транскраниальные побеги, 88, это час второго Ангела. Сегодня ученики чародея в башне, завтра — наши отцы-убийцы во чреве, под 6,3». Я потерял счет времени, оно казалось мне ужасно долгим и в то же время неосязаемым, словно я навсегда застрял в бесконечных петлях моего 88:88. При малейшем шорохе, проникавшем в комнату, я касался ледяной поверхности чистого ужаса, самого корня страха, который ножом для колки льда пронзал мой позвоночник.

Наконец, вероятно, утром третьего дня, когда я, обессиленный, погрузился в некое подобие сна, меня внезапно разбудили три удара в дверь. Три оглушительных удара, от которых затряслись стены. Я так испугался, что сердце у меня замерло. Но тут же забилось снова. И сильнее, чем когда бы то ни было.

Я поспешно завернулся в белую простыню и зажмурился, скорчившись посреди матраса, покорно ожидая смерти.

— Месье? Эй! Месье!

Я открыл один глаз, узнав голос портье.

— Есть тут кто-нибудь?

Он постучал еще сильнее.

— Вы еще живы? Эй! Месье! Вы здесь?

Я сел на кровати, обливаясь потом.

— Месье, если вы не откроете, я буду вынужден открыть сам…

— Подождите! — закричал я в панике, высунув голову из-под простыни.

— Подождите! Я… Я спал. Я одеваюсь, сейчас выйду!

— Ах, вы здесь! Отлично… Будьте любезны, спуститесь ко мне, вы не оплатили две последние ночи…

Я думаю, этот грубый призыв стал толчком, вернувшим меня к реальности. Как электрошок или холодный душ. Сам того не зная, гостиничный страж вырвал меня из параноидальной петли, в которой я бился уже несколько дней. Впервые с тех пор, как я рухнул на эту кровать, я восстановил связь с реальностью, и это в какой-то мере вывело меня, хотя бы на время, из лабиринта страха.

Я поднялся рывком, подгоняемый сильнейшим чувством вины, направился к маленькой белой раковине в крошечной ванной, полностью разделся и полил тело и лицо мутной, чуть теплой водой. Твою мать, что же ты творишь, что выделываешь? Я яростно оттирал кровавые пятна на руках и на лбу. Мне пришлось ополоснуться несколько раз, чтобы смыть въевшуюся в щетину кровь. Я потер щеку. Ее покрывала жесткая и колючая поросль. Я вынул из рюкзака туалетные принадлежности и побрился. Руки дрожали от страха или от усталости, сам не знаю. Дважды я порезался. Закончив, я положил бритву на край раковины и выпрямился, чтобы посмотреться в зеркало.

Я едва узнавал себя. Словно не видел своего лица целую вечность. Черты заострились, как у ожившего мертвеца. Конечно, без трехдневной щетины ко мне отчасти вернулся мой прежний облик, но все равно я выглядел ужасно. Вообще я всегда терпеть не мог глядеться в зеркало. Может быть, мне не нравилось мое лицо — оно всегда смущало меня: слишком широкий нос, испорченные зубы, круги вокруг глаз, желтоватая кожа заядлого курильщика. Меня мучило ощущение, что это лицо не принадлежит мне. В сущности, я переносил только свои глаза. Большие, синие — их взгляд я мог вытерпеть. Единственное, что казалось мне реальным в моем лице. Что принадлежало мне. Навсегда.

Некоторое время я изучал старую татуировку у себя на руке — я сам не знал, откуда она у меня. Она изображала волчью голову. Я не мог вспомнить ни день, ни повод, некогда заставивший меня ее сделать. Наверняка это произошло в то далекое время, которое совершенно стерлось у меня из памяти.

Опустив голову, я посмотрел на свой живот. Я немного похудел. Но так мало. Когда-то лекарства обрекли меня на вечную уродливую полноту. Одну за другой я обследовал жирные складки, покрывавшие мой желудок. Насколько это тело принадлежит мне? Действительно принадлежит? Я взглянул на свой член. Нелепый, почти мертвый, похоже, никогда не знавший женщины. Возможно, никогда ее не желавший. Вспомнить я не мог. Как назвать мужчиной того, кто лишен желания?

Я поднял глаза и снова выдержал собственный взгляд. Это стало испытанием. Что-то с этим зеркалом не так. Со всеми зеркалами…

К черту нейролептики!

В ярости я подхватил с пола мусорную корзину, резко обернулся, подошел к ночному столику и одну за другой смахнул в нее упаковки с лекарствами.

Хватит! Кончено! Бросаю пить эти чертовы колеса, которые калечат мне жизнь! Лучше сдохну, но с меня хватит. Бросаю.

Минуту я разглядывал пузырьки и коробочки на дне мусорной корзины, потом направился к окну, широко его распахнул и вышвырнул все на улицу. Серебристые пластинки и инструкции разлетелись, словно опавшие листья, и рассыпались по тротуару и по мостовой. С насмешливой улыбкой я издал тихий победный клич.

Вернувшись к умывальнику, я достал из рюкзака чистую одежду и быстро переоделся.

Я не шизофреник.

Переобувшись, вытащил из шкатулки все деньги, положил их в бумажник и, наконец, решительным шагом вышел из этого проклятого номера.

Торопливо спустившись по лестнице, я подошел к портье.

— Мне жаль, что я вас побеспокоил, месье, но я в самом деле подумал, что с вами что-то случилось! — пробормотал он с неловкой улыбкой.

— Сколько я вам должен? — спросил я сухо.

— По двадцать евро за ночь, значит, всего сорок.

Я протянул ему деньги.

— Я, наверное, останусь у вас еще на пару дней, — заявил я.

— Договорились. Теперь-то я вас знаю, вижу, что вы платите, так что никаких проблем. Можете заплатить за все сразу, когда будете съезжать… Вы и меня поймите, месье. Приходится остерегаться…

— Само собой. Спасибо.

Не прибавив больше ни слова, я поспешно вышел.

Глава 21

Августовское солнце заливало бульвар. Жизнь переполняла деревья и людей. Я взглянул на мир. Он выглядел нормальным. Таким нормальным, каким я знал его когда-то. Спокойным, реальным, хотя и окутанным — когда я выбрался из своей норы — легкой золотистой дымкой.

Я зашагал по тротуару, стараясь придать походке уверенность. Легкий порывистый ветерок смягчал влажную летнюю жару, щекотал мою раздраженную кожу. Мимо проезжали равнодушные машины. Сновали мужчины, женщины и дети. Несколько лавок были открыты. Еще не все горожане уехали. Я миновал газетный киоск, витрина которого пестрела заголовками, посвященными теракту; столб электропередачи, покрытый разноцветными афишами и наклейками, приглашавшими на городские праздники и сообщавшими о концертах и интернет-вечеринках, подальше — булочная, распространяющая вокруг заманчивые ароматы сдобы. Прицепленные к перекладинам низенькой зеленой стойки велосипеды, скутеры, мотоциклы ждали своих хозяев. Реальность выглядела безупречной, неопровержимой. В ней не было ничего лишнего. Умиротворенный, я пробирался по этому осязаемому миру, старательно обходя решетки метро и отверстия стоков.

С затаенной мыслью я шел по тротуарам, не сводя глаз с выстроившихся в ряд фасадов. Я пересек несколько улиц, держа сжатые кулаки в карманах, чувствуя себя почти невесомым, затем, через четверть часа, может быть больше, в переулке за площадью Поль-Леото я наконец увидел то, что искал. На стене рядом со входом висела латунная табличка с выгравированной надписью: «Софи Зенати, психолог, второй этаж, налево».

Не колеблясь, я вошел в подъезд старого парижского дома и поднялся по красной лесенке. Добравшись до второго этажа, я в нерешительности постоял перед дверью, покусывая губы, потом наконец позвонил. Ничего. Никого нет? Обеспокоенный, я позвонил снова. Если никого нет, хватит ли мне храбрости найти другого психолога? Но тут я услышал приближающиеся шаги, под тяжестью которых поскрипывали половицы старого паркета.

— Здравствуйте, месье, вы записаны?

Передо мной стояла темноволосая женщина лет сорока, невысокая, полноватая, с холодным лицом.

— Нет, — ответил я, пожимая плечами.

— Вы хотите записаться?

— Нет, я бы хотел попасть к психологу немедленно, — ответил я, не растерявшись.

— Сожалею, но я принимаю только по записи.

Значит, это она. Я задумался, похожа ли она на психолога. Вернее, обязательно ли психолог должен быть похож на моего психиатра. Увижу ли я в ее глазах нечто такое, что напомнит мне доктора Гийома? Я смирился с мыслью, что это, должно быть, не так уж важно. Разумеется, это бы меня успокоило, но я вынужден считаться с обстоятельствами. Мой психиатр умер, и мне придется научиться доверять другому человеку. Совершенно другому.

— Да, я понимаю, но случай срочный, — настаивал я.

— Срочный?

— Да. Мне нужно узнать, шизофреник я или нет.

Моя собеседница приподняла брови:

— Понятно.

Она заколебалась. Я стоял не шелохнувшись. Просто ее рассматривал. Мне не хотелось больше ничего говорить. Нечто вроде теста. Если она решит обсудить этот вопрос, возможно, это будет знак, что я могу ей довериться.

— Ладно, — вздохнула она, — могу принять вас через четверть часа, только не на полный сеанс. А потом надо будет записаться… Так не делается, знаете ли…

— Спасибо.

Она впустила меня, мы прошли по обитому деревом коридору, потом она попросила меня подождать в приемной. Я присел, чувствуя некоторую неловкость, и спрятал руки под себя, словно испуганный ребенок. Женщина скрылась за двойной дверью.

Довольно долго я просидел не шевелясь, словно парализованный, потом понемногу расслабился и стал изучать комнату, будто школьник перед кабинетом директора. В углу, слева от меня, в больших контейнерах из-под стирального порошка лежали деревянные и пластиковые игрушки. Справа, в хромоногом книжном шкафчике, в беспорядке стояли книги. Невольно я обратил внимание на крупный красный заголовок, выделявшийся на общем фоне. «Крамер против Крамера». На светлых стенах развешаны — уже давно, судя по их виду, — плакаты с телефонами экстренной помощи, вроде срочной помощи женщинам, подвергшимся бытовому насилию, и других социальных служб. Прямо передо мной громоздились кипы потрепанных журналов. Сверху «Пари-матч» обещал разоблачить все тайны личной жизни премьер-министра. Рядом валялся номер «Эль», расхваливающий специальную летнюю диету.

Я вытащил ладони из-под себя и нервно потер их одну о другую. Правильно ли я поступил, придя сюда? Да, безусловно. Это был разумный поступок. Даже исключительно разумный, и я мог им гордиться. Осмысленный поступок.

В любом случае, мне нужно мнение постороннего человека. Мнение профессионала. Я наверняка не справлюсь сам ни со своими страхами, ни с этим внезапным, хоть и оправданным сомнением по поводу своей болезни. К тому же доктор Гийом умер. Или же его никогда не было. Я уже и сам не знал… В общем, да, мне требовалась помощь, сомневаться в этом не приходилось.

Спустя несколько мгновений, когда я пытался разглядеть названия других книг в шкафчике, дверь снова отворилась. Я услышал, как психолог с кем-то прощается. Из кабинета вышла молодая женщина лет двадцати пяти-тридцати, которая пересекла приемную, не взглянув на меня. У нее были коротко стриженные, под мальчика, волосы и смуглая кожа жительницы Средиземноморья. Может даже, ее кожу позолотило солнце Северной Африки? Тонкие черты, нежное лицо, выражение грустное и настороженное. В глазах плескалась весенняя зелень. Я смотрел, как она уходит, не решаясь сказать ей «до свидания». У доктора Гийома я никогда не встречал других пациентов.

— Прошу вас, заходите, месье.

Я медленно поднялся и вошел, потирая нос левой рукой и все больше нервничая. Психолог сидела за неубранным столом и серьезно меня рассматривала.

— Садитесь, — сказала она, указывая на стул перед собой.

Я подчинился, разглядывая царивший в кабинете беспорядок. Книги свалены в кучи, на полу компьютер, большой белый кондиционер… Я ожидал, что обстановка будет более строгой, а главное, более опрятной. Разве неаккуратный человек может быть хорошим психологом?

— Хорошо. Прежде всего, как вас зовут?

— Меня зовут Виго Равель. Как композитора. Мне тридцать шесть лет.

Я увидел, что она записала мое имя в большой черный журнал.

— Ну хорошо, расскажите мне все.

— Доктор, мне кажется, что…

— Я сразу же вас перебью, — сказала она, подняв ручку. — Я не доктор. Я психолог.

— Разве это не одно и то же?

— Конечно нет. Я не изучала медицину…

— Ничего страшного, — улыбнулся я, — я ведь сумасшедший, а не больной.

Она осталась на удивление невозмутимой. Ее это не рассмешило.

— Почему вы утверждаете, что вы сумасшедший?

— На самом деле это не я утверждаю. Так говорят мои родители и психиатр, доктор Гийом. Они считают, что я шизофреник… Меня лечат уже много лет.

— А вы им не верите?

Она говорила ровным голосом и кивала через равные промежутки времени, словно хотела показать, что прекрасно понимает все, о чем я говорю, или, вероятно, чтобы меня успокоить. Самое удивительное, что это срабатывало. Сам не понимая почему, я уже испытывал доверие к этой женщине. В ее взгляде было некое противоречие, которое мне нравилось: она держалась одновременно по-матерински и нейтрально. Покровительственно и беспристрастно. У меня возникло ощущение, что она меня не осудит, что бы я ей ни рассказал. В отличие от доктора Гийома, который всегда смотрел на меня так, словно прикидывал, какую оценку мне поставить.

— Ну, тут все несколько сложнее. Сначала я им не верил, потом в конце концов поверил, но теперь у меня снова возникли сомнения… Это немного запутанно, я согласен. Мне хотелось поговорить об этом с моим психиатром, и я не стал бы вас беспокоить, но беда в том, что он погиб. В теракте.

Я видел, как она медленно подняла голову, слегка приподняв одну бровь. Она старалась не выглядеть удивленной, но меня не обманешь. Я улыбнулся.

— Ваш психиатр погиб в теракте в Дефанс? — спросила она, прочищая горло.

— Да. То есть я так думаю. Теперь я уже ни в чем не уверен. Даже в том, что он существовал, знаете ли… Прошу прощения, но мне необходимо знать: теракт действительно имел место, не так ли?

На этот раз она даже не пыталась скрыть удивление.

— Да, — сказала она, нахмурившись. — В Дефанс действительно взорвались бомбы. Почему вы сомневаетесь, что ваш психиатр правда существовал?

Я поморщился. По мере того как я объяснял ей, что произошло, я осознавал бредовость своей истории.

— Когда я вернулся туда, в Дефанс, люди, которые занимаются жертвами теракта, сказали мне, что никакого медицинского центра в башне не было. Но ведь именно туда я каждую неделю ходил к доктору Гийому вот уже много лет. И как раз туда я направлялся в день теракта… А вы знаете доктора Гийома? Мои родители говорят, что у него отличная репутация.

— Нет, к сожалению, мне это имя ни о чем не говорит. Вам оказали неотложную психологическую помощь после теракта?

— Нет.

— С вами поговорил психолог?

— Нет, потому что сначала я убежал из башни.

— Но вы находились именно внутри башни КЕВС в самый момент теракта?

— Да. Но я спасся. Потому что мне удалось выйти как раз перед тем, как бомбы взорвались. И поэтому-то я и пришел к вам. Потому что, раз я спасся, это означает, что я не настоящий шизофреник. А мне надо знать…

Она молча на меня уставилась.

— А как вы думаете, я шизофреник? — настаивал я.

— Прежде всего, я не люблю называть кого-то шизофреником. В психологии классифицируют не людей, а отклонения. Я предпочитаю говорить, что человек страдает шизофренией….

Я кивнул, но в глубине души мне было начхать на то, как принято выражаться у психологов. Меня интересовало одно. Я хотел знать, совсем я чокнутый или нет.

— Хорошо, договорились, но как по-вашему, страдаю ли я шизофренией?

— Это скорее должен был вам сказать ваш психиатр, поскольку он наблюдал вас столько времени… Его диагноз был бы точнее моего.

— Да, но мой психиатр умер. А мне надо это знать. Срочно. Вы не можете оставить меня в сомнениях. Вы психолог. Вы же в состоянии определить шизофрению, не так ли? Это основы. Если нет, то это будет неоказание помощи человеку в беде. Как узнать, болен ли ты шизофренией?

Кажется, она вздохнула:

— Это достаточно сложно, но сейчас мы уже лучше разбираемся в этом расстройстве. Вам что-нибудь известно об истории открытия этой болезни, месье Равель?

— Да, немного.

— Первые исследования Креплина — вам это о чем-нибудь говорит?

— Да, доктор Гийом мне что-то такое рассказывал. Это психиатр, который в 1990-х годах провел различие между паранойей и шизофренией, верно?

— Верно. Сначала он назвал ее Dementia praecox, ранняя деменция, поскольку она поражает главным образом молодых людей от восемнадцати до двадцати пяти лет. Это различение стало основным. С тех пор клинические подходы к шизофрении усовершенствовались, появилось много методов, чтобы поставить такой диагноз. Ваш психиатр наверняка вам об этом тоже говорил. В целом мы пользуемся диагностическими критериями DSM-IV.

— Да, да. Припоминаю. Но тогда я об этом особо не задумывался. Так что же это такое?

— Американская классификация психических заболеваний… В частности, она содержит список характерных симптомов шизофрении, вернее, шизофрений. Когда у пациента наблюдается по крайней мере два из них, можно говорить, что он страдает шизофренией.

— Вот-вот! — воскликнул я. — Как раз это я и хотел узнать! Узнать, шизофреник ли я в соответствии с объективными, клиническими показателями. Ведь много лет мне твердили, что я шизофреник, но теперь я в этом не уверен…

Психолог помолчала. Посмотрела на меня очень серьезно, что меня скорее успокоило. Я поискал в кармане свой «кэмел».

— Можно закурить?

— Нет.

Я положил пачку на место.

— На основании каких симптомов ваш психиатр утверждал, что вы страдаете шизофренией? — спросила она наконец.

— Я слышу голоса.

Она сделала пометку в журнале.

— Голоса извне или ваш собственный голос?

— Пожалуй, голоса извне, которые я слышу во время приступов. По правде сказать, я думаю… ну, мне все-таки кажется, что слышу мысли людей.

Привести ей примеры я не решался. Но был один, который я не мог забыть. «Транскраниальные побеги, 88, это час второго Ангела…»

— Понимаю. В общем, если вы хотите знать, то да, это действительно похоже на один из симптомов, упоминаемых в программе DSM-IV. Но этого мало, чтобы утверждать, что вы страдаете шизофренией…

— Что же еще нужно?

— Существует множество симптомов, месье Равель, но повторюсь еще раз, нельзя поставить диагноз вот так, в ходе простой беседы. Нужно время. И кроме того, сейчас существуют более надежные методы. В ряде случаев может даже понадобиться сканирование мозга…

— Да-да, знаю: мне это делали тысячу раз. Тысячи раз, много лет подряд. В кабинете доктора Гийома было столько снимков моего мозга, что хватило бы на полнометражный мультик!

— Что же, по крайней мере, в чувстве юмора вам не откажешь…

Я улыбнулся. В этом психологе мне определенно что-то нравилось. В частности, ее манера говорить со мной как со взрослым. Ни доктор Гийом, ни мои родители, ни мой шеф никогда со мной так не разговаривали. Для них я всегда был шизофреником, больным человеком, следовательно, абсолютно безответственным существом. Но эта женщина увидела во мне обычного взрослого человека, вполне разумного, возможно, лишь страдающего простым психологическим расстройством…

Совершенно непривычное ощущение. Было в нашей беседе что-то уважительное, какая-то доверительность, и это вызывало у меня чувство умиротворенности. Почти освобождения.

— Будьте добры, — сказал я, придвигаясь вперед, — понимаю, это непросто, но все-таки скажите мне, что вы сами об этом думаете. Каково ваше мнение, личное мнение. Я в полной растерянности.

— Я не могу составить мнение так быстро, месье Равель…

— Тогда назовите другие симптомы, чтобы я увидел, относятся ли они ко мне…

— Их много…

— Приведите примеры, а там будет видно!

Она снова вздохнула, поколебалась, потом, пожав плечами, решилась мне ответить:

— Возможно, ощущение, будто вашим телом управляет кто-то другой, что вызывает непроизвольные движения…

— Нет. Этому симптому я не подвержен. Я отлично контролирую свои движения.

— Может быть, расстройство речи, чем вы, похоже, тоже не страдаете… Даже если иногда, когда вы говорите, вас заносит, — улыбнулась она.

— Просто я сам немного горячусь, вы понимаете, я волнуюсь. Хорошо, а что еще?

— Часто больные невероятно много курят, и это заметно по их пожелтевшим пальцам и прожженной одежде…

Я смущенно посмотрел на свои руки. Пальцы были совершенно коричневыми.

— Но ведь, в конце концов, не только шизофреники дымят как паровоз… Это ничего не доказывает. Что еще?

— Вы знаете, я не помню всех симптомов наизусть. Нужно заглянуть в учебник. Я также могу назвать часто наблюдаемые у пациентов более или менее осознанные попытки самолечения. Вам случалось самому выбирать себе лекарства?

— Может быть. А другие симптомы?

— Возможна склонность к кататоническим состояниям, перепады настроения…

— Да, такое со мной случается. Перепады настроения. Но ведь это со всеми бывает, разве не так?

— Одержимость подробностями, календарями, датами, то, что можно назвать арифмоманией.

— А еще что?

— Послушайте, бесполезно перечислять их все. Вы сами говорите, месье Равель, что у вас слуховые галлюцинации. Вероятно, стоит начать с этого. Для вас будет более разумным обратиться к психиатру, который мог бы прописать вам лекарства…

— Нет-нет. Только не лекарства! Я их все перепробовал, и нейролептики, и все остальное! В таблетках, в виде инъекций… От них нет никакого проку, я так и не перестал слышать голоса.

— Месье Равель, если речь идет о шизофрении, то тут необходимо то, что мы называем комплексным лечением. Должна быть обеспечена последовательность всех процедур, желательно при участии одного и того же психиатра и медперсонала. Расстройства, которыми вы страдаете, слишком серьезны, чтобы относиться к ним легкомысленно. Вам следует не только принимать нейролептики, вам также необходима психотерапия. Позвольте мне направить вас к специалисту…

— Нет! У меня нет никакого желания увидеть еще одного доктора Гийома. Все, что я хочу, — это узнать ваше мнение. Мнение такого человека, как вы. Вы же не можете меня заставить? — сказал я, выпрямляясь.

— Нет, конечно. Если только вы не представляете опасность для общества. Как вы полагаете, вы представляете угрозу для ваших сограждан?

— Нет-нет. Я в жизни и мухи не обидел! Вы должны мне помочь, мадам. Я ведь немного прошу. Все, что мне нужно, — это чтобы вы помогли мне узнать, действительно ли голоса, которые я слышу, — галлюцинации.

— А что другое это, по-вашему, может быть?

Я пожал плечами. Это был излюбленный аргумент доктора Гийома. А что, по-вашему, это может быть еще? Да, это основной вопрос. Единственный, заслуживающий внимания.

— Я же вам уже говорил… По-моему, это мысли людей. Я слышу мысли людей.

— Как давно вы слышите эти голоса?

— Не знаю. Я плохо помню свое прошлое. Но думаю, что по крайней мере пятнадцать лет.

— И вы их слышите постоянно?

— Нет. Не все время. Существуют признаки, что я их вот-вот услышу. Начинается головная боль, головокружение, потом двоится в глазах. Напоминает эпилептический припадок. Здесь, к примеру, я их не слышу.

— Вы не слышите моих мыслей?

— Нет.

Я скривился:

— Вы мне не верите, не так ли? Под тем предлогом, что я не слышу ваши мысли, вы мне не верите?

— Я здесь не затем, чтобы вам верить, месье Равель. Все, что я могу для вас сделать, — это помочь вам во всем разобраться… И прежде всего, справиться со страхами. Вы выглядите испуганным.

— А вы бы не боялись, если бы услышали голоса террористов за несколько секунд до взрывов в Дефанс?

— И что говорили эти голоса? Они велели вам заложить бомбы?

Я покачал головой:

— Да нет же! Вовсе нет! Я прекрасно понимаю, к чему вы клоните! Вы хотите сказать, что, возможно, я и заложил эти бомбы, а в таком случае я действительно представляю угрозу для общества, и раз — вы избавитесь от меня с помощью принудительной госпитализации!

— Это не входит в мои намерения. Но я вижу, что вам известен сам термин «принудительная госпитализация». С вами такое случалось?

Теперь она меня почти раздражала. Вопреки моим ожиданиям, она уже смотрела на меня обвиняющим взглядом. Возможно, она ничем не лучше доктора Гийома.

— Нет, ни разу! — ответил я сухо. — Но я ведь не полный идиот. Я читал книги. И знаю, что такое принудительная госпитализация.

Некоторое время мы молчали. Она не сводила с меня глаз. Мне показалось, что я снова вижу в них проблеск уважения, который заметил в начале нашей беседы. Мое доверие к ней отчасти восстановилось.

— По правде сказать, я считаю себя достаточно умным, — пробормотал я. — Я всегда стараюсь во всем разобраться. Делаю множество записей. Читаю кучи книг. А шизофреники умные?

— В целом у пациентов, страдающих шизофренией, аи-кью ниже среднего… Но это не более чем статистика. Однако следует признать, что они склонны к расстройствам интеллектуальной сферы, таким как недостаток внимания, трудности с речью… Но встречаются и очень умные люди, страдающие шизофренией, например знаменитый лауреат Нобелевской премии по экономике Джон Нэш.

— А что, если вы дадите мне тесты на внимание или тесты для определения ай-кью? Я уверен, что мои показатели будут выше средних! Это было бы доказательством, что я не шизофреник?

Она покачала головой.

— Пока это доказывает, что вы весьма самонадеянны. Месье Равель, — заявила она откровенно, — вот что я вам предлагаю. На первых порах мы не будем касаться вопроса о том, страдаете ли вы шизофренией, и сосредоточимся на голосах, которые вы слышите. Именно это в настоящий момент вызывает у вас больше всего затруднений, и я полагаю, что сначала следует заняться именно этим. Что скажете?

— Даже не знаю…

— Я не могу вас заставить. Но эти ваши голоса действительно мешают вам в повседневной жизни. Если вы и правда не хотите обратиться к психиатру, — чего я решительно не одобряю, — мы можем хотя бы попытаться поработать над этим. Не знаю, смогу ли я вам помочь, но думаю, что вам необходимо в этом разобраться.

— Вы хотите, чтобы я снова к вам пришел, так ведь?

— Вам решать.

Я немного подумал.

— Мне не удается справиться с этим самому, — признался я наконец.

— Это вполне понятно. Вы мне говорили, что у вас есть родители… Они могут вам помочь?

— Нет. Не сейчас. Их нет в городе.

— С расстройством, которым вы страдаете, трудно справиться в одиночку, месье Равель. Но вы никогда не должны забывать, что это расстройство, а не приговор. Возможна ремиссия. То, что вы признаете существование этого расстройства, уже неплохо.

— Согласен, но, в конце концов, когда мы обсудим мои галлюцинации, вы мне скажете, что я шизофреник, и мы вернемся к тому, с чего начали…

— Я вам уже говорила, что не пользуюсь подобными терминами. Повторяю: пока мы не будем касаться этих вопросов и сосредоточимся на голосах, которые вы слышите.

— Ну ладно, — ответил я неуверенно. — Я готов попробовать.

— Отлично. Тогда договоримся о следующей встрече.

— Согласен.

Она взяла другой черный журнал, поменьше, и я увидел, как она облизывает кончик пальца, когда переворачивает страницу. Мне показалось, что так же делает моя мать, но мне никак не удавалось себе это представить. У меня не получалось разглядеть ее лицо, когда она совершала именно этот жест, однако я был уверен, что он как-то с ней связан… И это было довольно странно. Подобно тем снам, где у людей есть имя, но нет лица.

— Вы сможете прийти послезавтра?

— Да. Я… Я ничем не занят.

— Вы не работаете, месье Равель?

— Работаю. Но не сейчас…

— Тогда послезавтра, в пятнадцать часов.

Я спросил, сколько я ей должен, и тут же расплатился. Она встала с улыбкой и протянула мне руку.

— До свидания, месье Равель. Постарайтесь отдохнуть. Судя по вашему виду, вы в последнее время мало спали, а усталость безусловно не идет вам на пользу.

Я тоже встал и пожал ей руку, внезапно осознав глубокий смысл этого простого жеста. Жест, который мне нечасто случалось делать. Пожать руку. Словно пообещать действовать заодно… Что-то вроде этого. Руки у меня не страдают шизофренией.

— Спасибо, мадам.

Я вышел из кабинета.

Глава 22

Дневник, запись № 113: память.

Говорят, назвать болезнь — значит наполовину найти от нее лекарство. Так вот: я страдаю ретроградной амнезией. То есть я практически не могу вспомнить ни одного события до того, как мне исполнилось двадцать лет. Мои редкие воспоминания, возможно, ложные — события, о которых рассказывали мне родители, а я мог их себе присвоить, они еще называются конфабуляциями — ложной памятью. Так написано в словарях. Это выражается в ощущениях дежавю или в смутном переживании картинок из детства. Порой они охватывают меня, словно вспышки, пробуждаемые предметом, запахом, звуком.

Особенно тяжело ничего не помнить ни о своем детстве, ни даже об отрочестве. В понимании, в познании самого себя такой серьезный пробел обязательно становится препоной. Следовательно, я плохо себя знаю. Следовательно, я неуверен ни в чем, что касается меня. Неуверен в своих политических пристрастиях, вкусах, желаниях. Говорят, что человек — сумма всех выборов, которые он сделал в своей жизни. Но тогда можно ли считаться человеком, если не помнишь ни одного из них?

Все же иногда я как будто бы припоминаю что-то из своей прежней жизни. Воспоминания смутные, сбивчивые, но все же это воспоминания. Я не знаю, подлинные ли они, или это конфабуляции, порожденные моим расстроенным сознанием, но я принял решение записывать их здесь. Возможно, так я смогу понемногу воссоздать себя таким, какой я есть или был когда-то. Психиатры называют этот метод «шаг за шагом». По второму кругу пуститься в неспешное путешествие по своей прошлой жизни — мне билет во второй класс, пожалуйста!

Глава 23

Назавтра после моего визита к психологу и первой после теракта относительно спокойной ночи я принял решение не сидеть сиднем в своем номере. Часами я прокручивал в голове все накопившиеся у меня вопросы и по-прежнему не знал, что и думать. Страдая от одиночества и чувства потерянности, я вскоре осознал, что мне нужно с кем-нибудь повидаться. С тем, кто меня знает и поможет мне обрести утраченное чувство реальности. У меня по-прежнему не было никаких известий от родителей, и я не был уверен, что сейчас мне хочется с ними увидеться. Так что я решил навестить месье де Телема, моего шефа.

Я быстро, но с неподдельным удовольствием привел себя в порядок и оделся. Снова надеть эту одежду означало сделать первый шаг к принятию некоторой реальности. Той реальности, в которой мне полагалось быть выбритым, чистым, презентабельным.

Я выпил кофе с круассаном в гостиничном кафетерии, пытаясь не прислушиваться к голосам других постояльцев. Нужно сосредоточиться на другом. Я просмотрел утренние газеты. Там без конца обсуждался теракт и исламистский след. Снова и снова мелькали фотографии Дефанс и спасателей посреди развалин. Моя реальность. Расплатившись с официантом, я вышел из гостиницы.

Патентное бюро Фейерберга находилось на площади Данфер-Рошро. Я по-прежнему боялся спускаться под землю, поэтому пересек Париж на автобусе. Но в нескольких шагах от бюро, при взгляде на фигуры людей, мелькающие за окнами, меня охватило странное чувство. Не то чтобы страх, а скорее беспокойство. Готов ли я вот так сразу встретиться со своими сослуживцами? Прошло несколько дней, как я пропал, и они станут задавать вопросы, бросать на меня подозрительные взгляды… Нет. Сейчас я этого не выдержу. Лучше сперва увидеться с месье де Телемом с глазу на глаз.

Я достал мобильник и позвонил в бюро. Мне ответила секретарша шефа. Эта женщина никогда мне особо не нравилась. Неразговорчивая, не имеющая собственного мнения, она довольствовалась тем, что повсюду ходила за месье де Телемом с блокнотом и ручкой и улыбалась так странно, что вряд ли это можно было назвать улыбкой.

— Могу я поговорить с месье де Телемом?

— Его сегодня не будет. Ему что-нибудь передать?

— Нет, — ответил я. — Я перезвоню завтра.

Секретарша поколебалась.

— Месье Равель, это вы?

Она меня узнала. Она узнала Виго Равеля. Меня. Выходит, все это — подлинная реальность. Бюро Фейерберга, Франсуа де Телем, секретарша… По крайней мере, этого я не выдумал.

— Нет, нет, — солгал я. — Спасибо, мадам, я перезвоню.

И я поспешно отключился. Вздыхая, покружил по площади. Какой же я дурак! Напрасно ехал через весь Париж! Нет чтоб сначала позвонить, не пришлось бы тащиться в такую даль! Впрочем, ходьба помогала мне хоть немного разобраться в себе. Сейчас я не слышал голосов. С самого теракта я впервые обрел такое спокойствие. Раз уж я сюда приехал и неплохо себя чувствую, остается только воспользоваться хорошей погодой и прогуляться…

Так что вторую половину дня я провел, слоняясь по Четырнадцатому округу. Я до сих пор не совсем успокоился и постоянно опасался, что вот-вот появятся те два типа, которые гнались за мной, поэтому гулял по самым укромным и тихим уголкам этого квартала: в садах Обсерватории, по улочкам виллы Алезия, в парке Монсури…

На обратном пути, умиротворенный, я с удивлением обнаружил, что меня охватили прежние чувства и то душевное состояние, с которым я успел сжиться. Ко мне возвращалась та покорность, которую всегда поощрял доктор Гийом. Понемногу уверенность, что я шизофреник, вновь овладела мной, и я уже почти не сомневался, что все странные события последних дней — всего лишь порождение моего больного воображения. Тех двоих, что преследовали меня, наверняка никогда не существовало, как и камеры в квартире моих родителей, а фраза, которую я якобы слышал в башне, не имела никого смысла. Это вовсе не тайное послание, не поддающееся расшифровке, а просто набор слов, который я целиком выдумал.

В глубине души мне легче было думать, что я просто сумасшедший. Это утешало и давало легкий ответ на все терзавшие меня вопросы. Если я шизофреник, то нет никакой тайны, а есть только галлюцинации, на которые нельзя полагаться.

И как раз в эту минуту, на бульваре Распай, я встретился глазами с кем-то знакомым. Я замер в неуверенности и внимательней пригляделся к молодой женщине, переходившей дорогу поодаль. Эта стрижка, точеный нос, короткие ноги… Да, это точно она. Бухгалтерша из бюро Фейерберга. Не раздумывая, я окликнул ее по имени:

— Жоэль!

Женщина обернулась. Казалось, она удивилась, увидев меня. Отвела глаза и ускорила шаг.

На мгновение я заколебался, растерявшись от ее реакции, затем бросился за ней.

— Жоэль! Это я, Виго!

Она пошла еще быстрее. Я побежал вдогонку и, поравнявшись с ней, обогнал и схватил ее за плечо.

— В чем дело? — спросил я озадаченно. — Вы меня не узнаете?

Она вырвалась, в глазах отразилась паника.

— Прошу вас, пустите меня.

И она пошла своей дорогой. Ошеломленный, я снова схватил ее за руку, на этот раз крепче.

— Что за идиотизм? Жоэль! Мы же работаем вместе у Фейерберга! Я Виго Равель!

— Месье, не понимаю, о чем вы говорите, я вас не знаю, оставьте меня в покое!

Она резко оттолкнула меня и бросилась на другую сторону улицы.

Я подумал, а что, если я ошибся, с кем-то ее спутал, но я был совершенно уверен, что узнал ее, даже ее голос и взгляд. Это несомненно была она. Но тогда зачем она врет? Кое-кто из прохожих уже посматривал на меня с подозрением, и все же я не мог отступиться. Мне требовалось объяснение. Я побежал за ней.

Бухгалтерша опередила меня, но я двигался гораздо быстрее и вскоре должен был ее догнать. Я увидел, как она сворачивает направо.

— Эй, месье! Отстаньте-ка от нее!

Какой-то высокий блондин позади меня, как видно, собирался выступить в роли защитника, но меня нелегко было запугать. Я припустил еще быстрее.

Добравшись до поворота, я заметил вдалеке двух постовых. Я выругался. Женщина неслась прямо к ним. Сейчас она меня обвинит. В чем? В том, что я ее узнал? Я тут же развернулся, терзаемый острым чувством несправедливости. Теперь преследовать будут меня, хотя во всей этой истории именно я — жертва!

Я поспешил к перекрестку и, не колеблясь, сел в автобус. Покидая квартал, я, расстроенный, следил за тем, как вдали исчезают фигуры двух полицейских.

На следующий день в назначенное время я сидел в приемной перед кабинетом Софи Зенати, психолога, второй этаж налево.

Глава 24

— Как вы себя сегодня чувствуете, месье Равель?

Странно, но мне приятно было снова увидеть мадам Зенати, которую я не без удовольствия мысленно называл «мой психолог». Я как бы заявлял на нее права, и это действовало на меня успокаивающе. Так мне казалось, что меня кто-то опекает.

— Даже не знаю, — ответил я, откашливаясь. — Сам не пойму. С одной стороны, после разговора с вами мне, несомненно, стало лучше, но с другой — у меня какое-то странное чувство. Словно я очнулся после долгого кошмара… Должен вам признаться, со вчерашнего дня я все думаю, насколько соответствует реальности то, что я вам рассказал. Мне немного стыдно, но это так…

— Как так?

— Ну, эта история с терактом… И потом, я не все вам рассказал. Есть еще квартира моих родителей, где все было перевернуто вверх дном, и два типа, загнавшие меня в катакомбы… Когда я теперь об этом думаю, все произошедшее представляется совершенно невероятным. Полной нелепостью. Наверное, я просто бредил… Я узнаю симптомы своей шизофрении. Манию преследования и все такое…

— Вашей шизофрении? Так вы теперь снова считаете, что страдаете этим расстройством?

Я вздохнул:

— Даже не знаю, я уже во всем сомневаюсь. Я спрашиваю себя, действительно ли я выжил в теракте или все это мои выдумки… Ведь совершенно невероятно, чтобы я мог там выжить, разве нет?

— Вы снова принимаете нейролептики?

— Нет.

— Я считаю, что вам следовало бы их принимать.

— Я больше не могу терпеть побочные эффекты.

— Неужели они тяжелее вашего расстройства?

Я пожал плечами:

— Как вам сказать? Эти препараты превращают меня в человека, чье отражение в зеркале я не могу больше видеть. От них я толстею, сплю на ходу, мне трудно поднять глаза, смотреть людям в лицо. И потом… Из-за них у меня не может быть никакой эрекции…

Она кивнула и что-то пометила в своем журнале. Улыбаясь, я представил, что она могла написать. У него не встает. Сумасшедший дом.

— Вы могли бы попросить, чтобы вам прописали лекарства без таких побочных эффектов…

— Да, возможно…

Повисло молчание. Я посмотрел вокруг. В кабинете по-прежнему царил беспорядок.

— Месье Равель, я принесла вам книгу и хотела бы, чтобы вы ее прочитали.

— Вы полагаете, что мне нечем больше заняться?

— Это касается шизофрении. Отличная книга — доступная и толковая. Автор, Николя Георгиефф, прекрасный психиатр. Вам следует ее прочитать, это поможет вам лучше разобраться в ваших расстройствах. Вы убедитесь, что современная медицина в состоянии распознавать их безошибочно. Хотите, я вам прочитаю отрывок?

— Ну давайте…

Водрузив очки, психолог принялась за чтение, словно школьная училка.

— «Бред и галлюцинации — два психотических симптома, типичные для больных шизофренией. Для бреда характерна абсолютная и непоколебимая убежденность субъекта в реальности воображаемых событий, которую он не разделяет с другими. Самые распространенные бредовые идеи — это бред преследования, когда субъект убежден, что какие-то люди, реально существующие или не существующие, злоумышляют против него, плетут заговоры».

— Да. Очень похоже на мой случай. Потрясающе! — заметил я иронически.

— Погодите. Вот то, что должно вас заинтересовать: «Для бреда типична особая форма уверенности, именуемая „бредовой убежденностью“. Речь идет о глубокой внутренней убежденности, не поддающейся опровержению фактами. Зачастую она возникает из-за того, что личное и необычное значение придается какому-либо реальному событию; оно безосновательно вдруг наделяется смыслом, который субъекту представляется очевидным: интуитивно он убежден, что событие связано с ним. Бред делает субъекта центром мира, так что он сталкивается с событиями, которые наполняются для него личностным смыслом, относящимся к нему, и уже не представляются случайными, но непременно содержат скрытую логику. Психотические галлюцинации — вторая категория типичных психотических расстройств — чаще всего принимают форму „голосов“, обращенных к субъекту».

— Классно. Я прочту вашу книгу.

Вздохнув, она протянула мне том.

— Курить по-прежнему нельзя? — спросил я, приподняв брови.

— Нет, месье Равель. В моем кабинете не курят.

— Вот гадство.

Она никак не отреагировала на мою выходку.

— Скажите, вы по-прежнему слышите голоса?

— Только во время припадка.

— Когда вы чувствуете приближение припадка, можно ли его предотвратить?

— Когда наступает припадок, единственное, что может помочь, — это полное уединение.

— Возможно, это положительный момент: вы уже знаете, что близость другого человека может спровоцировать приступ.

— Да. Близость другого человека.

— Но трудность в том, месье Равель, что вы не можете жить в полной изоляции. Поэтому нам придется найти другое решение, вы ведь это понимаете?

— Вполне. И к тому же… К тому же…

— Да?

— К тому же мне этого не хватает.

— Чего вам не хватает? Общения с другими людьми?

— Да. С другими. Я всегда чувствовал себя изгоем. Оторванным от людей.

— Даже с вашими коллегами?

— Да. Мы никогда не общаемся друг с другом. У Фейерберга мы сидим поодиночке, каждый за своей перегородкой, и с утра до вечера печатаем на своих компьютерах. Представляете? XXI век во всей своей красе. А вчера… Вчера я встретил на улице сотрудницу, так она меня даже не узнала. Или не захотела узнать, сам не знаю.

— У вас разве не бывает перерывов за кофемашиной?

— В нашем офисе нет кофемашины. Месье де Телем не разрешает.

— А как же обед?

— Большинство сотрудников приносят с собой сандвичи и перекусывают прямо на рабочем месте. По-моему, в этой конторе все служащие — такие же шизики, как и я! — добавил я с улыбкой.

— Вы не «шизик», месье Равель. И я думаю, что вам следует изгнать это слово из вашего лексикона.

Я виновато кивнул.

— То есть у вас на работе действительно нет никого, с кем вы могли бы иногда поговорить?

— Почему же, есть месье де Телем, мой начальник. Он знает, что я сумасшедший, поэтому внимателен ко мне. Вообще-то он даже приятный. И он единственный, с кем я где-то бываю. Да. Его можно даже назвать моим другом. Вроде как другом. Все-таки он мой начальник.

— А где вы с ним бываете?

Я улыбнулся.

— Мы часто заходим в блюз-клуб в Нейи.

— Вам нравится блюз?

— Да. И потом, в этом кафе такой шум, что, если со мной случится приступ, я не услышу голоса…

— Когда так шумят, вы совсем перестаете слышать голоса?

— Почти. Они заглушаются.

Она медленно кивнула и снова что-то записала в своей черной тетради.

— Позавчера вы мне сказали, что все меньше верите в свои шизофренические расстройства. А сегодня говорите, что, в конце концов, вы готовы снова в это поверить. Что заставило вас изменить мнение?

— Не знаю. Вчера, когда я прогуливался, у меня, вероятно, прояснилось в голове. Я вдруг осознал, что в этой моей истории концы с концами не сходятся.

— Объясните, что именно в ней не сходится?

— Ничего не сходится! Я больше ни в чем не уверен. Ведь я вам уже говорил: я даже не уверен, что доктор Гийом на самом деле существовал!

— А что, если вам проверить это самому? Это бы вам, возможно, помогло. Конечно, не в одиночку, а с чьей-то помощью…

— С вашей?

— Нет. Как раз здесь вам мог бы помочь ваш начальник или, еще лучше, ваши родители. После теракта вы так и не получали от них никаких известий?

— Нет. Я даже не знаю, вернулись они домой, на улицу Миромениль, или нет. Я боюсь там появляться. Когда я там был в последний раз, мне показалось… Мне померещилось, что там была камера. Но должно быть, я ее выдумал. Конечно. С моей паранойей…

— Камера?

— Да-да.

Она сделала пометку.

— Сейчас ваши родители наверняка очень беспокоятся. Вы должны попробовать связаться с ними и попросить помочь во всем разобраться. Отличить ложь от правды…

— А если я все выдумал, как эту камеру? Что, если их никогда не было?

— Вы об этом узнаете, если попытаетесь с ними увидеться. Мне кажется это важным. Одиночество, в котором вы замкнулись, представляется мне опасным. Вам необходимо восстановить связь с реальностью. Но вы рискуете при этом пережить достаточно тяжелые минуты. И лучше, если вы будете не один.

Слушая ее, я не мог перестать думать о родителях. Мысль, что они также плод моего воображения, казалась мне осязаемой. И ужасающей. И квартиры на улице Миромениль также могло не быть. Вдруг я всегда жил в этой гостинице?

— Какова вероятность того, что я выдумал доктора Гийома? — спросил я, упершись подбородком в свои сжатые кулаки.

— Если люди в Дефанс сказали вам, что никакого медицинского центра там не было, то очень высокая.

— Так же, как я выдумал голоса, которые звучат у меня в голове? Они тоже ненастоящие?

— Они настоящие для вас, Виго. Вы их действительно слышите. Но вы должны понять, что это вовсе не мысли других людей. Это ваши собственные мысли. Ваш мозг путает ваше «я» с внешним миром, точно так же, как он путает вашу психическую жизнь — то, что вы воображаете, — с реальными, окружающими вас событиями…

Я испустил долгий вздох. Да. Конечно. Это очевидно. Как может быть иначе? Но ведь мне это казалось таким реальным!

— А порезы у меня на пальцах? — Я поднял руки перед собой. — Выходит, они не из-за теракта?

— Если верить новостям, месье Равель, никто из тех, кто находился в башне КЕВС, не выжил… Никто. И когда видишь эти кадры по телевизору, трудно представить себе, как могло быть иначе.

— Получается, что я не был в башне?

— По всей видимости.

— А почему тогда я это помню?

— Вы могли находиться поблизости, это объясняет ваши ранения. Или вы видели теракт по телевизору и вас это потрясло, что и спровоцировало приступ паранойи, случай вполне классический…

— Классический? — Я даже обиделся.

— Учитывая расстройства, которыми вы страдаете, да. Вы придали реальному событию, не имеющему к вам отношения, личное и необычное значение. Припадки параноидальной шизофрении нередко создают у субъекта впечатление, что он — центр мира, в результате он сталкивается с событиями, которые уже не представляются ему случайными, но непременно содержат скрытую логику… Именно то, что я вам только что прочитала…

— Иначе говоря, в том, что я себе навоображал, нет ничего удивительного для человека, страдающего шизофренией?

— Да, это довольно распространенное расстройство. Вы поместили себя в центр исключительного события, как если бы вы были его главным действующим лицом. Как если бы вы могли оказаться в центре внимания всего мира. И когда расстройству такого типа сопутствует чувство, что никто не хочет вам верить, как вы и говорили в прошлую нашу встречу, это иногда называют синдромом Коперника.

— Синдромом Коперника?

— Да, это синдром, который периодически возникает у многих больных, страдающих паранойей или параноидальной шизофренией: уверенность, что они обладают важнейшей истиной, ставящей их выше обычных смертных, но которой остальной мир не желает верить.

— И вы полагаете, что я страдаю этим синдромом?

— Это представляется мне весьма вероятным. Вы уверены, что открыли нечто необычайное — способность слышать чужие мысли и что к тому же это умение позволило вам выжить в самом страшном теракте за всю историю Франции. Кроме того, вы убеждены, что никто не пожелает вам верить, весь мир отказывается признавать вашу правду, даже в том, что существует заговор с целью помешать вам ее открыть… Налицо все составляющие синдрома Коперника.

— Но это чудовищно!

— Нисколько. Это вполне заурядный симптом.

— Вы так говорите, чтобы меня успокоить? — заметил я с иронией.

— Вовсе нет. Я так говорю, потому что такова реальность, и это именно то, что вам теперь предстоит вновь научиться делать: распознавать реальность. Но это будет нелегко, месье Равель. Понимание того, что ваш мозг порой вас обманывает, не должно привести к противоположной крайности; это не должно заставить вас утратить всякое чувство реальности или вашей собственной личности. Не всё иллюзия или галлюцинация. Какая-то доля реальности есть в том, что вы видите, чувствуете, слышите. Вам надо вновь научиться выделять то, что реально. Научиться проводить различие.

Я кивнул.

— Месье Равель, теперь, когда мы познакомились, вы уверены, что не хотите обратиться к психиатру? Ваше расстройство серьезно, и…

— Нет! — отрезал я. — Ни за что. Во всяком случае, пока. Пожалуйста. Я бы предпочел продолжить встречи с вами. Мне нужно время. И точки опоры. Вы, мои родители… Для меня это точки опоры.

— Понимаю. Хорошо. Значит, вы свяжетесь со своими родными?

— Да.

— Отлично. Вы хотите, чтобы мы сделали это вместе?

— Нет, нет. Я заберу вещи из гостиницы и сам им позвоню.

— Прекрасно. Я думаю, вы приняли верное решение.

Довольная, она улыбнулась мне. Должно быть, думала, что мы добились успехов. И она, конечно, была права. Понемногу ко мне возвращалось осознание моей болезни. Мне хотелось верить, что кризис скоро минует. И я смогу, как прежде, вести почти нормальную жизнь, работать, проходить лечение…

— Прекрасно, — сказала она, кладя руки на стол, — сегодня мы сделали более чем достаточно. Если хотите, мы могли бы встретиться через два дня.

Рутина, опора? Да, я этого хотел и нуждался в этом.

— Согласен, — ответил я, стиснув руки.

Она сверилась с ежедневником и назначила мне новую встречу.

— Отлично. Тогда я прощаюсь с вами, месье Равель. Свяжитесь с родными и постарайтесь вместе с ними восстановить события, понять, какие из ваших воспоминаний соответствуют реальности, а какие — плод вашего воображения. Только не торопитесь. Время терпит. Бесполезно сейчас пытаться добиться слишком многого… Для начала вы могли бы выяснить, кто был ваш психиатр…

— Договорились.

— И вы мне расскажете об этом через два дня.

Я кивнул и оплатил консультацию. Заполняя чек, я не сводил глаз со своего имени, написанного печатными буквами. Виго Равель. По крайней мере, как это ни странно, но свою фамилию я не придумал. Видимо, банк «Креди агриколь» признавал меня за такового… Виго Равель.

Я пожал руку своему психологу и вышел из кабинета. Проходя через смежную комнату, я увидел женщину, которую встретил в том же месте два дня назад. И сразу ее узнал. Стройная тридцатилетняя брюнетка с короткой стрижкой, изящным хрупким лицом, глубоким зеленым взглядом, тонкими бровями, смуглой кожей, быть может загоревшей под солнцем Магриба. Она сидела неподвижно, готовая излить свою душу психологу, сердце замерло в ожидании, глаза полны слов. На этот раз она была записана после меня. Забыв, кто я такой, я дружески кивнул ей. В ответ она слабо улыбнулась.

На лестничной площадке я закрыл за собой дверь и вдруг застыл, крепко сжав ручку. Я не двигался, словно плененный взглядом Медузы. Но к земле меня приковали глаза ангела.

Эта женщина, ее грусть, ее молчание… Ее лицо стояло перед моим мысленным взором. Что-то такое было в этих настороженных зеленых глазах. Сила и слабость одновременно, словно прерванный полет, и этот трогательный огонек, ночник, зажженный в кромешной тьме. Она казалась хрупкой и твердой, как человек, который много страдал. Я хорошо знаю такие лица.

И вот в самом конце этой странной недели, под занавес, возможно, чтобы увенчать все, что со мной произошло, я спустился вниз, вышел и уселся на лавочке посреди тротуара, решив дождаться ее. Чтобы снова ее увидеть.

Глава 25

Дневник, запись № 127: Николай Коперник.

С тех пор как психолог упомянула синдром Коперника, жизнь этого польского астронома завладела моими мыслями… Меня охватило желание лучше его узнать. Чтобы попытаться его понять, я искал его след на страницах исторических книг. Я выписал его биографию, словно хотел обрести в ней сходство с собой, объяснения и хоть немного уверенности.

Николай Коперник родился 12 февраля 1473 года в Торуне. Я поискал и узнал, что это была столица польской Пруссии. Его отец, богатый булочник, умер, когда Копернику было десять лет. Встает вопрос: стала ли безвременная кончина отца причиной, заставившей его погрузиться в тайны Вселенной? В корне пересмотреть всю космогонию своего времени? Какое другое одиночество могло бы побудить человека вопрошать бесконечное небо? Я недалек от мысли, что и у Коперника были свои страхи. По крайней мере, это у нас с ним общее.

Впоследствии его усыновил дядя, не кто иной, как епископ Краковский… Какая ирония, когда знаешь, что именно Церковь долгое время выступала его главным и непримиримым противником! И действительно, в истории труды Коперника положили начало противостоянию науки и религии… Я вижу в этом нечто важное. Я вижу человека, который кончиком пальца прикоснулся к частице истины, чем поставил в великое затруднение своих современников, — ведь он усомнился в системе верований — а следовательно, и власти — имущего класса… Но не будем увлекаться. Не я открыл, что Земля вращается вокруг Солнца. Я отклонился от темы.

Как бы то ни было, усыновление позволило Копернику получить прекрасное образование. Он учился на факультете свободных искусств Краковского университета. Затем дядя назначил его каноником Фромборка. На этом посту он занимался скорее финансовыми, чем религиозными вопросами.

В дальнейшем он отправляется в Италию, в Болонский университет, для изучения церковного права, медицины и астрономии. Здесь он встречается с Доменико Марией ди Новарой, одним из первых ученых, поставивших под сомнение геоцентрическую систему, доктрину, принятую в то время всем христианским миром, по которой Земля — центр Вселенной. Коперник живет в доме своего профессора, который и заразил его собственной страстью к астрономии. Вместе они наблюдают затмение Альдебарана Луной, которое происходило 9 марта 1497 года.

В 1500 году Николай Коперник становится профессором математики в Риме, где он также читает несколько примечательных лекций по астрономии. Затем он уезжает в Падую, чтобы изучать медицину. Попутно я отметил, что в том же университете веком позже преподавал некто Галилей… Одновременно Коперник получает степень доктора церковного права. После чего возвращается в Польшу, чтобы выполнять обязанности каноника.

Занимаясь делами управления и медицинской практикой, он никогда не прекращал свои астрономические изыскания и посвятил семь лет жизни созданию «De Hypothesibus Mortuum Coelestium a se Contitutis Commentariolus»,[3] астрономического трактата, уже тогда сформулировавшего основы гелиоцентризма, но опубликованного лишь в XIX веке!

Так или иначе, в 1512 году он всерьез принимается за свой главный труд «De Revolutionibus Orbium Coelestium».[4] Понадобилось восемнадцать лет, чтобы его закончить. Этот труд, основополагающий и породивший раздор, будет издан лишь незадолго до смерти автора. Умер Николай Коперник 23 мая 1543 года, через несколько дней после того, как получил первый печатный экземпляр своей книги.

Мне приятно думать, что он так и умер, держа в руках свою книгу.

В назидание потомкам.

Глава 26

Сидя перед домом психолога, я наслаждался прекрасным солнечным днем, вытянув руки вдоль длинной спинки зеленой парижской скамьи. Я разомлел, убаюканный приглушенным шумом машин и легкими порывами ветра, упиваясь прелестью городского лета. И не заметил, как пролетело время, только вскоре почувствовал, что солнце жжет мне щеки и лоб.

Куря сигарету за сигаретой, я не мог выбросить из головы женщину из приемной. Что со мной творится? Неужели меня к ней влечет? И это и есть пресловутая, таинственная любовь с первого взгляда? Ну нет. Конечно нет. Наверняка любовь гораздо сложнее. О ней написано столько книг, сложено столько песен! Тогда что же это? Чего я хочу от этой другой, о которой ничего не знаю?

Возможно, мне просто нужно избавиться от чувства одиночества. По крайней мере, нас с ней кое-что объединяет: неубранный кабинет на втором этаже с его откровениями и секретами. Ну да, мне хочется поговорить с кем-нибудь, кто разделит со мной эту странную реальность, с нашими психозами и неврозами, нашими признаниями. Ведь несмотря на то, что я обещал психологу, меня не слишком прельщала перспектива разговора с родителями. Зато идея вновь обрести чувство реальности, поговорив не с ними, а с этой молодой женщиной, выглядела весьма удачной.

Мои родители… Когда-нибудь, несмотря ни на что, придется восстановить с ними связь. А что, если они вернулись? Быть может, как раз сейчас они на улице Миромениль. Неужели они застали квартиру такой, какой она была, когда я уходил? Увидели разгром, оставленный неизвестными?

Я должен знать. Достав свой мобильный, я уже собрался набрать номер нашей квартиры, но, едва коснувшись кнопок, вдруг понял, что не в состоянии его вспомнить. Как я ни старался, пробуя разные сочетания цифр, в голову ничего не приходило. И тогда я решил посмотреть в памяти телефона. Она была пуста. Неужели я никогда ничего в нее не вносил? Я так и не смог ничего вспомнить и в некоторой растерянности решил позвонить в телефонную справочную.

Диспетчер отозвался с обычной преувеличенной любезностью частных операторов.

— Здравствуйте, — ответил я, — я бы хотел узнать номер телефона месье Равеля, проживающего по адресу: улица Миромениль, дом 132.

— В каком городе?

— В Париже.

— Округ?

— Восьмой, месье.

— Благодарим за звонок, пожалуйста, дождитесь ответа оператора.

Я ждал, глядя себе под ноги. Снова закурил.

— Месье, — в конце концов ответили на том конце провода, — на улице Миромениль абонент с таким именем не проживает.

— Вы уверены? — поразился я.

— Ни одного Равеля, проживающего в Восьмом округе, Париж, улица Миромениль, в справочнике не числится. Хотите, чтобы я посмотрел сходное написание?

— Нет, это точно Равель, как композитор.

— Сожалею, никого с таким именем нет, месье.

— Ну ладно, — пробормотал я, — спасибо.

— Благодарим за звонок, месье, всего хорошего.

Он отключился.

А я остался сидеть с открытым ртом. Мне понадобилось несколько бесконечно долгих секунд, чтобы отнять трубку от уха.

Никого с таким именем нет, месье. Ни одного Равеля.

Мне не хватило времени, чтобы осознать все последствия этой убийственной фразы. Молодая женщина из приемной вдруг показалась за большой парадной дверью.

Я вскочил со скамьи не раздумывая. Раздираемый желанием увидеть ее и желанием сбежать или уступить страху, ворочавшемуся у меня внутри, я на мгновение застыл, как дурак.

В растерянности я уставился на нее: ее фигура была скрыта тенью, смуглое лицо высвечивал игривый солнечный луч. Прежде чем закрыть за собой дверь, она заметила меня и окинула изумленным взглядом.

Было уже поздно притворяться, что я ее не ждал. И я шагнул ей навстречу, надо полагать, с самым идиотским видом.

— Как, вы все еще здесь? — спросила она с недоумением.

— Э-э-э, да, — ляпнул я, не придумав ничего умнее.

— А-а-а. И чего вы ждете?

Я заколебался. Можно было бы сказать ей, что я собирался подняться наверх, к психологу. Впрочем, после удара, который я испытал — никого с таким именем нет, месье, — это была не такая плохая мысль. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг услышал свой голос:

— Я хотел предложить вам зайти со мной в кафе.

Она расхохоталась. Так открыто, что я подскочил.

— Послушайте, если честно, именно здесь и сейчас мне вовсе ни к чему, чтобы меня клеили.

Я поднял брови. Клеили? Вот уж на что я никогда не считал себя способным.

— Но я вас вовсе не клею, — объяснил я. — Просто хотел пригласить вас в кафе…

— В самом деле? С чего бы вдруг?

— Ну, я не знаю… Мы ведь ходим к одному психологу.

Она снова прыснула, заразительно, почти по-детски. Дверь захлопнулась за ней.

— При чем тут это?

И то сказать, наверно, я единственный, кто смог бы усмотреть здесь логическую связь. И все же я попытался ей ее изложить:

— Ну, видите ли, я тут подумал: раз вы ходите на прием к Софи Зенати, психологу, второй этаж налево, значит, вам не по себе. А так как я тоже к ней хожу, я и подумал, что мне, выходит, тоже не по себе. Поэтому я подумал, что мы могли бы вместе зайти в кафе. Чтобы нам вместе было не по себе. Когда тебе не по себе, хочется с кем-то поделиться, разве не так?

— Вот оно что. Когда тебе не по себе, пойти в кафе с кем-то, кому тоже не по себе. Потрясающе!

— Ну да. Ведь счастливые люди не спешат делиться своим счастьем.

— А. Получается, вы несчастны?

— Не совсем. У меня dementia praecox.

— А это что такое?

— Я шизофреник.

Она вздернула брови.

— Шизофреник? И вы хотите, чтобы я пошла с вами в кафе? Ничего не скажешь! Вы умеете разговаривать с женщинами!

— Да не то чтобы очень. Это часть моей болезни. Трудности в общении…

На этот раз ее улыбка не казалась насмешливой. Значит, она могла, когда хотела, выглядеть не такой неприступной. Я улыбнулся в ответ:

— А вы несчастны?

Она пожала плечами, оценивающе взглянув на меня.

— Нет, — ответила она наконец, — просто легкая депрессия.

— Сочувствую. Но тут я вас обошел, — заметил я, засунув руки поглубже в карманы. — Шизофрения — это гораздо серьезнее.

— Да уж, нечего сказать, обскакали!

Я увидел, что она снова смеется. А ведь я не такой уж увалень.

— Так вы согласны? Вы даже не представляете, как трудно шизофренику пригласить кого-нибудь в кафе!

Она покачала головой и подняла левую руку. Повернула ее так, чтобы было видно обручальное кольцо.

— Меня ждут.

— Понимаю, — сказал я, опуская глаза. — Извините. Мне не так часто выпадает случай повстречать кого-нибудь, так что здесь, у психолога, я подумал… Забудем об этом. В любом случае, всего хорошего! Наверняка мы еще пересечемся на днях…

— Постойте-ка, — перебила она меня. — Как вас зовут?

Я сглотнул. Изо всех сил я старался не смотреть на тротуар, а держать голову прямо.

— Думаю, меня зовут Виго. А вас?

— Что значит — думаете?

Я с досадой почесал в затылке:

— За последнее время у меня появилась привычка сомневаться во всем, даже в собственном имени. Я уверен только в том, что это имя напечатано в моей чековой книжке… Виго Равель.

— Равель? Как композитор?

— Да. А как вас зовут?

— Аньес.

Я постарался скрыть удивление. Скорее я ожидал услышать арабское имя, во всяком случае что-нибудь экзотическое.

— Очень приятно.

Я протянул ей руку. Она пожала ее с неожиданной мягкостью.

— Хорошо, — вздохнула она, — я согласна зайти с вами в кафе, если вы настаиваете, но предупреждаю, у меня мало времени… Меня и правда ждут.

Я сам себе не верил. Насколько я мог вспомнить, я впервые предложил незнакомой женщине куда-то пойти со мной, и это сработало! И тут же задумался, о чем же с ней говорить. Пригласить ее само по себе уже было подвигом, но теперь придется поддерживать с ней разговор. Я тут же встревожился. Должно быть, она это заметила и дружески хлопнула меня по плечу.

— Вон там есть кафе, где я сижу, когда прихожу слишком рано, — сказала она, указывая рукой.

— Согласен, идемте туда, — пробормотал я.

Глава 27

Мы вместе перешли улицу и устроились на залитой солнцем террасе. Она села первой, а я неловко присел напротив. Я нервничал, и как видно, это ее забавляло.

— А вы правда шизофреник? — спросила она как ни в чем не бывало.

По крайней мере, от одного страха она меня избавила: сама завела разговор.

— Э-э-э, думаю, да, — ответил я. — Как раз сейчас все усложнилось. Как я уже сказал, я вдруг начал сомневаться во всем. Но в целом, да, думаю, что в общих чертах меня можно назвать шизофреником.

— Ах вот как. И что это значит? Время от времени вы принимаете себя за Наполеона, что-то в таком духе?

Я улыбнулся. Ее отличала простодушная открытость, какую сохраняют лишь дети. Или же сходство наших предполагаемых страданий способствовало сближению. И это было приятно.

— Нет, не беспокойтесь. Я не воображаю себя Наполеоном или Рамсесом II. И все же у меня довольно серьезные нарушения, — признался я чуть ли не с гордостью.

— В самом деле? И какие же?

Я заколебался. Это уже походило на допрос. Но в конечном счете я сам заварил эту кашу.

— Я слышу голоса.

— Как Жанна д'Арк?

— Да. Как Жанна д'Арк.

— Понятно, — просто сказала она, словно такое объяснение ее вполне устраивало.

Но мне захотелось рассказать подробнее.

— Временами мне кажется, что то, что я слышу, — мысли людей, но на самом деле, похоже, это только галлюцинации, которые создает мой мозг.

На ее лице отразилось сочувствие.

— Наверное, это очень… очень мешает.

— Да, — признал я. — Сейчас у меня особенно сложный период.

— Я так и поняла, — кивнула она. — Но не лучше ли с такими расстройствами обратиться к психиатру?

— Ну, это длинная история. Я наблюдался у одного психиатра, но не видел его с самого теракта 8 августа… Сам не знаю, правда ли это, но думаю, что я был там во время взрыва. С тех пор все в моей жизни пошло наперекосяк…

В это время к нам подошел официант в своей черно-белой форме.

— Добрый день, мадам, месье.

Аньес дружески кивнула ему. Она была здесь своей.

— Что вы желаете?

— Кофе, — заказала она.

— Два, — подтвердил я.

— Два эспрессо, сию минуту, — ответил официант, прежде чем скрыться.

Я смотрел на него с улыбкой. В таких живых карикатурах для меня есть что-то успокоительное. Подобные персонажи — словно неопровержимые доказательства реальности.

— А вы? — спросил я, подвигая кресло к столику. — В чем причина вашей… легкой депрессии?

Она нахмурилась. Передо мной снова было настороженное лицо, как тогда, в приемной.

— Ничего особенного. Я немного циклотимичка. Усталость, неурядицы в супружеской жизни, все в таком духе… Кроме того… Профессия у меня… тяжелая. Утомительная. Такие депрессии — не редкость у людей моей профессии.

Учительница. Я уверился, что она учительница. Узнал в ее глазах страшную усталость, утрату иллюзий и вопреки всему этому — нежелание сдаваться. Должно быть, преподает где-нибудь в неблагополучном квартале. В Зоне приоритетного воспитания, как они это называют. Одно из современных гетто, порождаемых обществом. Для шизофреников придумали принудительную госпитализацию; для бедных кварталов — приоритетное воспитание. Что же, я в хорошей компании.

— А что у вас не заладилось сначала? — спросил я. — Работа или супружеская жизнь?

Она смущенно молчала. Я настаивал:

— Ваш брак дал трещину из-за проблем с работой или работа стала в тягость из-за неприятностей дома?

Она вздохнула:

— Однако! Вы идете напролом! Мне жаль, Виго, но это не то, о чем, я думала, мы будем разговаривать, сидя в кафе…

— Погодите, я же сказал вам, что слышу голоса… А вы не хотите мне довериться. Это несправедливо!

— Дело не в том, что мне страшно вам довериться, просто не особенно хочется об этом говорить…

— Ах вот как. Вы предпочитает разговоры о погоде. Жаль, но я не уверен, что это мне по силам.

Она улыбнулась:

— Нет, нет, успокойтесь, я тоже люблю искренность…

— Я так и понял, — сказал я уверенно. — А вообще, по-моему, так и надо. Эта ваша манера говорить без обиняков… Экономит кучу времени.

Она согласилась:

— Да, искренность — это здорово. Но не всегда и не обо всем можно говорить напрямик…

— Вы правы. Я склонен к тревоге, поэтому меня тянет поскорее перейти к сути… Должно быть, это такая фишка шизофреников. Когда боишься смерти, боишься потратить время впустую…

— Вы боитесь смерти? — удивилась она.

— А вы нет?

Она неуверенно поморщилась:

— Зенати, наверное, сказала бы, что я боюсь жизни.

— Как видите, мы снова вернулись к вашей депрессии…

— Да. Но постарайтесь меня понять, я только что битый час откровенничала с нашей дорогой психологиней, и на сегодня с меня довольно.

Я кивнул. Официант принес наш заказ.

— Вы заметили, какой бардак у нее в кабинете? — спросил я доверительно. — Разве не странно? Психолог, который не убирает свои вещи на место?

Она улыбнулась.

— Да, — ответила она. — А может, это уловка психолога. Наверняка беспорядок подавляет пациентов меньше, чем порядок… Больше располагает к доверию.

— Думаете? А по-моему, ей просто нравится такой бардак.

Молодая женщина, смеясь, взяла свой кофе и сделала глоток. И тут меня словно озарило: я вдруг понял, какая она красивая. По-настоящему красивая.

Поначалу она просто заинтриговала, удивила меня. Но тут, в этом пустячном движении, в эту секунду, вдруг растянувшуюся на целую вечность, мне наконец открылась ее изумительная красота. Ее хрупкое лицо излучало нежную печаль, а в зеленых глаза светилась такая мягкость! Она была прекрасна самой совершенной, пугливой красотой, той, что раскрывается не сразу.

Когда она поставила белую чашечку на стол, я сидел перед ней как громом пораженный.

— Что с вами? — спросила она, нахмурившись.

— Вы… Вы очень красивы, Аньес.

Она вытаращила глаза от изумления:

— Вы в порядке?

Тут я понял, что я сказал. Я смущенно потер щеку:

— Извините. Клянусь, у меня и в мыслях не было вас клеить. Просто только что я вдруг увидел, какая вы красивая, а прежде вы казались немного суровой.

Она прыснула:

— Ну вы даете! Да, Виго, вам и правда еще многому стоит поучиться в общении с другими.

— Я… Мне жаль. Сам не знаю, что на меня нашло.

— Ничего страшного. Это мило. Искренне. Сойдемся на том, что из-за вашего «страха смерти» вы говорите первое, что приходит вам в голову…

Она отпила еще кофе. Я последовал ее примеру.

Когда я ставил чашку, голову пронзила знакомая боль. Мигрень, та самая мигрень. Нет! Не сейчас! Но я отлично знал, что ничего не могу поделать. Руки задрожали. Я положил их на стол, чтобы унять дрожь. Аньес смотрела на меня. Всеми силами я старался скрыть начинающийся приступ. Но вскоре зрение помутилось, и постепенно предметы вокруг стали множиться. Цвета и очертания распались на неясные блики. Лицо Аньес раздвоилось вместе с окружающим миром. Я моргнул.

И впрямь странный парень. Иногда выглядит совсем чокнутым. Зато он забавный. Не красавчик, но глаза у него прекрасные. Прямо как у дяди…

Я подскочил. Это был ее голос. Голос Аньес звучал у меня в голове. Я готов поклясться! Но нет. Мне надо опомниться! Это всего лишь галлюцинация. Слуховая галлюцинация — обычное дело для заядлого шизофреника вроде меня.

Дрожащей рукой я схватил чашку и осушил ее одним глотком. Приступ медленно отступал вместе с голосами.

— Вы дрожите. Кофе здесь не ахти? — заметила Аньес, наклоняясь ко мне.

Я всматривался в гущу на дне чашки. В ней было полно черных крупинок. У тех, что попались мне на язык, был горько-соленый привкус. Но дрожал я не поэтому. Я не решался сказать ей правду. Кажется, я слышал ваши мысли, Аньес. Но все-таки я решил, что не всякую правду стоит говорить.

— Да, не самый лучший, — признал я.

— И все же я захожу сюда почти каждый раз, когда бываю у Зенати. Разве не странно?

— Ко всему привыкаешь.

— Может быть. А может, это у меня дурацкая манера привыкать ко всему не самому лучшему. Вот, к примеру, вы курите?

— Как паровоз, — ответил я, доставая пачку «кэмела».

Она опустила руку в сумку и тоже вынула пачку сигарет. Я улыбнулся. Помимо своей воли я продолжал ее разглядывать. Короткая стрижка, глубокий взгляд, позолоченная солнцем кожа. Что-то трогательное было в ее манере держаться. Ее голос и жесты свидетельствовали о внутренней силе, которая делала ее почти неприступной, даже неумолимой; и все же то, что она посещала психолога, и еще что-то в ее глазах выдавало подспудную хрупкость.

— Эта гадость нас когда-нибудь доконает, — сказала она, закуривая.

— Не одно, так другое…

— Да… Обычная отговорка, так ведь? Хорошо, на этой оптимистической ноте, Виго, я должна вас покинуть…

Она положила на стол несколько монет и отодвинула стул.

— Надеюсь, я вас не слишком напугал своими рассказами о слуховых галлюцинациях? — спросил я огорченно.

Я ужаснулся при мысли, что не понравился ей. Слишком быстро выложив ей неприглядную правду о своей шизофрении.

— Вовсе нет, Виго. Если бы я рассказала вам, что творится у меня в голове, вы бы сами, наверно, испугались! Но мне и впрямь надо идти. Я говорила вам, что меня ждут. Мы еще увидимся.

Не раздумывая, я схватил ее за руку.

— Давайте обменяемся телефонами? — предложил я неловко.

— Чего ради?

— Не знаю. Но если вам однажды придется туго, вы сможете позвонить мне — в любое время дня и ночи.

— Вот как? Но сами не вздумайте! — улыбнулась она. — Ночью я сплю, да и муж наверняка не обрадуется.

Все же она вынула из сумки мобильник.

— Давайте, я слушаю.

Она записала мой номер и дала мне свой. Я занес его в безнадежно пустую память своего телефона.

Она встала, а потом неожиданно поцеловала меня в щеку, хотя я и не надеялся ни на что подобное. Улыбнувшись на прощание, она быстро удалилась. Я смотрел, как она уходит, стройная и легкая, пересекает улицу и исчезает, как тают очертания предметов на размытом дождем горизонте.

Я провел ладонью по щеке, словно пытаясь увериться, что поцелуй мне не померещился. Потом уставился на руки. Они дрожали. Я сжал кулаки, чтобы унять эти дурацкие спазмы, но удары сердца унять не мог. А они все учащались. Я зажмурился, сам себе не веря. Возможно ли это? Неужели я переживаю то самое, чего никогда еще не испытывал? Здесь, неожиданно, под летним солнцем, в разгар немыслимой недели? Любовь? Без предупреждения? Словно дождь посреди лета, нежданный и освежающий?

Ощущение от ее поцелуя не исчезало еще долго, словно ласка на моей щеке. Я рывком поднялся и бросился в объятия города.

Глава 28

Я почти уверен, что на обратном пути два или три раза рассмеялся вслух. Наверняка встречные принимали меня за психа. Ну и пусть, я и есть псих.

Я словно вернулся в свои пятнадцать лет, хотя мне никогда не было пятнадцати. Все, кроме Аньес, казалось, потеряло значение. А ее имя вспыхивало повсюду, мигало, превращалось в ангела, заполняло небо своими легкими крыльями. Влюб-лен-ный. Эти три слога были такими невесомыми! Напоенными такой чувственной сладостью запретного плода!

Браво, Виго, ты влюбился в замужнюю женщину, страдающую депрессией! В самом деле, браво! Думаю, Зенати, психолог, второй этаж налево, может тобой гордиться!

Плевать я хотел на Зенати. Как и на теракт 8 августа, улицу Миромениль, Креплина и dementia praecox, доктора Гийома и свое душевное здоровье. Лишь одно имело значение. Я был способен влюбиться. Влюб-лен-ный. «Ты на земле, голова в облаках, влюбленный, огоньки в глубине твоих глаз…»[5]

Вскоре я был уверен, что ничего этого не произошло бы, не прекрати я пить нейролептики. Впервые у меня возникло чувство, что я сам управляю своей жизнью, ощущение, что мои действия не продиктованы психиатром или лекарствами. Никогда еще Париж не казался мне таким красивым. Никогда мой взгляд не парил так высоко.

Когда я, сияющий, вошел в гостиницу, хозяин уставился на меня в изумлении.

— Смотри-ка! Что это с вами? — заметил он озадаченно. — До чего у вас сегодня счастливый вид!

— Настроение хорошее, — признался я.

— Вам везет. Вот, кто-то оставил это для вас.

Он протянул мне белый конверт. На нем написано мое имя: Виго Равель. Я нахмурился. И тут же опустился на землю. Вынужденная посадка.

Кто мог оставить мне сообщение? Никто, кроме психолога, даже не знал, что я живу в этой гостинице. Дрожащей рукой я схватил конверт.

— Спасибо.

Не медля, я вскрыл письмо. Там оказался один листок. Единственный. А на нем несколько слов, написанных от руки. Простое сообщение. И мне пришлось перечитать его несколько раз, чтобы убедиться, что это не сон. Потому что это не было обычное послание. Оно было удивительным, даже пугающим. От него у меня кровь застыла в жилах.

«Месье, вас зовут не Виго Равель, и вы не шизофреник. Найдите Протокол 88». И подпись: «СфИнКс».

Мне казалось, что я сейчас потеряю сознание. Упаду в обморок прямо здесь, в белом вестибюле гостиницы «Новалис».

Слишком много разных реальностей пережил мой мозг за один день. Чересчур много информации, переживаний. Теперь я был уверен, что я помешанный. Буйнопомешанный.

Хозяин гостиницы смотрел на меня с подозрением. Я опустил глаза и перечитал эти несколько слов. «Вы не шизофреник. Найдите Протокол 88».

Кто мог написать такое? Кто? И зачем? Бессмыслица какая-то! Протокол 88? Что за бред? Мне хотелось завопить, чтобы очнуться от этого кошмара. Только это был не кошмар. Это была моя жизнь. Реальность. Я бы попросил хозяина гостиницы прочесть мне письмо, чтобы убедиться, что оно мне не мерещится, но так и не решился. Я чувствовал, что делать этого не следует. В любом случае это была не галлюцинация. Не мог же я выдумать такое. Подобное название. Протокол 88!

— Вы в порядке, месье Равель?

Я вздрогнул.

— Э-э-э… Да, да, все в порядке, — солгал я.

Не считая того, что меня, возможно, зовут не месье Равель, придурок.

— Дурные новости? — не отставал он.

— Можно сказать, — согласился я.

Я постарался взять себя в руки. Убрал письмо в карман, попрощался с хозяином и поспешил в свой номер.

Оказавшись в слишком квадратной комнатке, я тяжело повалился на кровать. Перекатился на спину, зажав голову руками, и на несколько долгих мгновений уставился в потолок. Тот самый белый потолок, в который я часами всматривался в те тревожные ночи. До того белый, что у меня в голове теперь было совсем пусто.

Я глубоко вздохнул. Этого послания не было. Я его выдумал. Да. Наверняка. Должно быть, дело в этом. Вы-ду-мал. Но я чувствовал клочок бумаги в своем кармане. Сложенное пополам письмо. Я знал, что оно там, у моего бедра. Точно там. И мне достаточно протянуть руку, чтобы его перечитать. Но какой ценой?

А может, я неправильно его прочитал? В спешке, в панике все перепутал…

Поколебавшись, я сунул руку в карман. И вытащил клочок бумаги. Лежа на спине, я перечитал его еще раз.

«Месье, вас зовут не Виго Равель, и вы не шизофреник. Найдите Протокол 88. СфИнКс».

Насколько я мог доверять этому немыслимому посланию? Вы не шизофреник. Легко сказать! Но как узнать наверняка? Почему я должен верить этому письму? После всех лет, когда я сам задавал себе этот вопрос, когда психиатры приводили мне доказательства… Как поверить простому клочку бумаги, оставленному для меня в гостинице таинственным СфИнКсом? Все это просто нелепо.

Хотя, возможно, существует способ это проверить. Избавиться от сомнений. Да. Возможно. Один-единственный способ.

Дрожащей рукой я взял мобильник и набрал номер Аньес. Она ответила после первого звонка.

— Виго! Вам плохо, раз вы мне звоните? Я думала, это только на крайний случай! Мы расстались меньше часа назад!

— Да, но это действительно срочно.

— Вы издеваетесь? Вы меня побеспокоили, Виго! Не надо было мне давать вам свой номер!

Она так сердилась, что я едва узнавал ее голос. Я откашлялся. Мне было не по себе. Но это было действительно срочно.

— Аньес. Тогда в кафе, когда вы смотрели на меня, о чем вы думали?

— Что вы несете?

Я вздохнул. Я не решался выговорить то, что следовало. Но мне нужно было знать наверняка.

— Аньес. У вашего дяди… у него… у него глаза синие, как у меня?

— Простите? — переспросила она ошарашенно.

Я осознал всю нелепость своего вопроса. Если я ошибаюсь, если все это галлюцинация, она действительно примет меня за тяжелобольного. И уж точно никогда не захочет увидеться снова. Но я был уверен. Уверен, что не ошибаюсь.

— Тогда в кафе, когда вы смотрели на меня, и я сказал, что вы красивая, вы… вы, Аньес, подумали, что хоть я и не красавец, зато у меня красивые глаза, как…

— …как у моего дяди, — продолжила Аньес недоверчивым, дрожащим голосом.

— От… откуда вы знаете, Виго?

Я наконец получил ответ на свой давнишний вопрос. Впервые в жизни я был уверен. Совершенно уверен. Я думал, что потеряю сознание. Ну уж нет. Я должен смотреть в лицо реальности. Управлять ею. Я забормотал:

— Аньес… Я… я не шизофреник. Я слышу мысли людей.