Синие солдаты

Глава VII Борьба продолжается

Через час в этапном бараке начала работать медицинская комиссия. Возглавлял ее немецкий обер-арцт, долговязый, в пенсне, с тонкими, по-старушечьи поджатыми губами. Комиссовали врачи немцы, французы и поляки. Русских не было: не доверяли.

Стоны, жалобы на плохое здоровье не помогали. Отказавшихся вступать в армию уводили в гестапо.

— Были бы целы руки-ноги — остальное ерунда, — сказал врачам по-немецки обер-арцт.

Вечером, когда все улеглись, Сергей забился в самый тихий угол барака и раскрыл тетрадь австрийца-санитара, в которой недоставало трех листков, отданных ему как путевки в плен. Ночь была лунная, к тому же почти напротив окна, на столбе, висела мощная электрическая лампа. Положив тетрадь на подоконник, Сергей начал писать печатными буквами:

— Написал? — некоторое время спустя спросил его Тимофей, сидевший рядом.

— Да. Семь экземпляров. Тебе три, мне четыре, — протягивая Тимофею исписанные листки, тихо прошептал Сергей. — Пойдешь в транспортные бараки. Только гляди, будь осторожнее!

— Прилепить-то я прилеплю, но, по-моему, все это детство, пустое дело. Тут агитировать некого: что такое фашисты, всем известно.

— Ты не прав, — убежденно возразил Сергей. — Среди нас есть немало темных, забитых, запуганных людей, которые верят фашистской пропаганде.

— Ну а сам-то ты как намерен поступить? — спросил тамбовец.

— Очень просто. Я заявлю, что против своих братьев воевать не буду.

— А я думаю, не так нужно сделать, — возразил Тимофей. — Ты же знаешь, сегодня прямо с комиссии отправили восемьдесят человек в гестапо, восемнадцать из них уже расстреляли.

— Ну, и как ты решил поступить?

— Умереть, сам знаешь, никогда не поздно. А жить хочется. Биться надо, говоришь? Но если поступить по-твоему — значит подставить себя: вот, мол, я какой, берите и убивайте меня. Нечего сказать, по благородному поступить хочешь, а немцы, глядя на таких дурачков, только радуются. Вот, дескать, еще один враг сам себя уничтожил. Эх вы, образованные! — с обидой произнес Тимофей. — Так только в книжках борются, в жизни не так. Не мне тебя учить — ты умнее меня в сто раз. Я вот что придумал. У меня на ноге остался большой шрам от осколочного ранения, и с сегодняшнего дня я — хромой. Рентгена здесь нет, номер мой наверняка пройдет. А тебе мой совет: свой ум при себе держи, будешь его в Москве перед девушками показывать.

— Ты прав. Что бы мне такое придумать? Пожалуй, и я на комиссии номер сыграю.

— Какой?

— Пока точно не знаю, подумать надо. Не помню у кого, но у кого-то из западных писателей, кажется, у Ромена Роллана, я читал, как один студент-немец, чтобы избежать мобилизации на фронт в прошлую мировую войну, на медицинской комиссии заявил, что он онанист.

— Ну и что же?

— Председатель комиссии дал ему по шее и сказал, что в рядах доблестной немецкой армии такая скотина не нужна!

— Это когда было! А если ты сейчас так заявишь, то обер-арцт скажет, что им как раз такая скотина и нужна.

— Да нет, я не то! Другое что-нибудь придумаю! — нетерпеливо возразил Сергей.

— Ну что все-таки?

— Завтра узнаешь. А пока за дело! — пряча листовки в карман гимнастерки, прошептал Сергей.

Осторожно прошли они мимо спящих товарищей, вышли из секции и пошли в сторону транспортных бараков…

Тимофей, опираясь на палку, волоча за собой ногу, медленно подошел к столу, за которым сидел сам обер-арцт.

— Инвалид, — сказал пленный врач-француз, указывая ему на Тимофея.

— Гм-м-м… — промычал обер-арцт. Тимофей показал ему правую ногу. На ней пугающей ярко-багровой полосой проходил шрам.

— Фронтовое ранение! Weg![14] — буркнул обер-арцт.

Наблюдая из раздевалки за Тимофеем, Сергей довольно улыбнулся.

«Сразу за ним нельзя, — подумал он. — Надо пропустить человек семь».

Немного переждав, он робкой, пошатывающейся походкой подошел к столу врача-поляка.

— Как, пан, у тебя вшистко цело? Руки-ноги есть? — спросил поляк.

— М-м-м… — непонимающе промычал Сергей, пальцем тыча в свои уши и голову. — Бум-м!.. бум-м!.. — Жестикулируя, он поднял руки к потолку и промычал, как бы воспроизводя воющий звук самолета и падающей бомбы, затем резко присел, потом выпрямился, развел руки в стороны и поднял вверх. — Ух! — закончил он.

— Co to jest?[15] — забормотал доктор, в недоумении пожимая плечами.

Сергей повторил жесты.

— Ага! — кивнул поляк. — Розумьем, пан, розумьем! Пан попал под бомбежку. Его контузило. Лишился слуха и языка? Так, пан?

Сергей завертел головой, жестами показывая, что не понимает, о чем идет речь. Поляк подозвал француза. Сергей теми же жестами начал объяснять то, что произошло с ним.

«Как бы не сорваться, — мелькнуло у Сергея. — Возможно, я не первый».

Изображая контуженного, он глядел на них пустыми, как бы невидящими глазами с почти остекленевшими, мутными зрачками.

— Пойдем к обер-арцту, — сказал ему француз. Сергей стоял неподвижно, делая вид, что совершенно ничего не понимает и не слышит.

— Здорово беднягу шарахнуло! — повернувшись к поляку, произнес француз, но сказал он эту фразу, как ни странно, на своем языке.

Поляк понял француза:

— Да мне тоже думается, что он не играет. А если играет, то мастерски, и этот шваб обер-арцт не поймет.

— Что ж, Бог в помощь! Одним солдатом в великой Германии будет меньше, — тихо буркнул француз, вежливо взял Сергея за руку и, поведя его к обер-арцту, назвал свой диагноз.

Обер-арцт обошел вокруг Сергея, затем внимательно, в упор посмотрел ему в глаза, отошел и остановился за его спиной. Неожиданно позади Сергея раздался звон падающей монеты, но ни один мускул на его лице не дрогнул.

«Дешево купить хочешь», — подумал Сергей.

Обер-арцт еще раз обошел вокруг него, заглянул глаза в глаза.

«Ты не говоришь и ничего не слышишь!» — внушал сам себе Сергей, устремив в стену невидящий взгляд.

— Weg! — махнув рукой, пробормотал обер-арцт.

Сергей продолжал стоять неподвижно.

— На, фамилию напиши. — Писарь протянул ему бумагу и ручку.

Корявыми буквами Сергей написал свою фамилию и показал лагерный номер.

— Можешь одеваться. — Писарь кивнул, указывая жестом на раздевалку, и занес его фамилию и номер в свой список.

Деревянной походкой Сергей добрался до раздевалки, открыл дверь, а когда закрыл ее за собой, то внешне сдерживаемое волнение прорвалось: он почти упал на лавку, на которой лежала одежда, и какое-то время находился в оцепенении. Потом торопливо оделся и вышел, точнее не вышел, а вылетел из барака на лагерную улицу. Все внутри него торжествовало и ликовало: он победил!