Синий аметист

1

Грозев еще раз внимательно осмотрел мельницу и задул лучину. Во мраке остался мерцать лишь ее уголек. По прогнившим доскам сразу же забегали крысы. Где-то далеко внизу, на дне каменистого ущелья, неумолчно журчал ручеек.

Грозев опустился на кучу камыша. Бруцев уже спал. Сегодня вечером, обессиленные утомительной дорогой, они добрались до этой заброшенной мельницы, где решили переночевать. На завтра здесь была назначена встреча с Дончевым… Борис закрыл глаза, но спать не хотелось. В последнее время он стал испытывать какую-то странную усталость. Хотя это состояние длилось обычно недолго, оно, тем не менее, угнетало Грозева. Он был убежден, что эта усталость — не что иное, как последствие всех неудач, лишений и опасностей, которыми изобиловала его жизнь.

Превратности судьбы по-особому сформировали его характер. Он умел быстро оценить обстановку, выделив в ней то, что могло привести к какому-то решению. А это помогало избежать лишних волнений и колебаний. Грозев признавал единственно реальный мир, существовавший вокруг него.

Сквозь щели просачивался свежий горный воздух. Зарывшись в камыш, Грозев обдумывал все, что ему довелось увидеть в селах за последние несколько дней.

В конце прошлой недели вдвоем с Бруцевым они отправились в Хаджи-Элес и Чирпанский округ. Димитр Дончев поехал в Рупчос. Слухи о том, что на северных склонах Родоп прячутся остатки вооруженных отрядов, становились все более настойчивыми. Однако Пловдив сохранял странное спокойствие. Целых два месяца после совещания в гостинице Тырнева Борис не мог наладить работу. Все, кто хоть как-то участвовал в прошлогоднем бунте, попрятались, притаились. Спасшиеся от темницы, возможно, скрывались в Пазарджике или Зааре или навсегда решили отказаться от мысли о новом бунте.

Накануне восстания Грозев работал в Тырновском революционном округе — в селах Дряновского и Севлиевского краев. Он видел, что в душах простых людей горит огонь, что они полны решимости сражаться за свободу; его coфci венное волнение отражалось в их глазах, и Грозев думал: «Великое таинство — единение человеческих душ…» Ныне же он тщетно пытался увидеть хотя бы отблески того огня в спокойных, равнодушных глазах людей, которые встречались на рынках, площадях и улицах этого сонного города. Что же изменилось — времена или люди?

И все же где-то глубоко в душе Грозев верил, что никто не мог выйти из того пожара невредимым, неопалимым. Несомненно, для освободительной борьбы теперь имел значение лишь конечный результат. Хорошо продуманная акция, ценное сведение и решительное действие значили сейчас намного больше, чем месяцы тайной пропагандистской работы. Тем не менее, верный принципам комитета, Грозев уехал из Пловдива с тайной надеждой, что семена, засеянные апостолами Четвертого округа в душах людей, дадут добрые всходы…

Они отправились в путь на лошадях вдвоем с Бруцевым. Грозев раздобыл разрешение на торговлю зерном, что давало им право беспрепятственно посетить нужные районы. Из Хаджи-Элеса они отправились на север, к чирпанским селам. Хотя этот район не был охвачен пламенем восстания, повсюду виднелись следы небывалого разорения. Большинство участков этой плодородной земли пустовало, и только кое-где, главным образом, на бахчах, огородах и возле имений работали батраки. И хотя поле зеленело как и раньше, было что-то печальное в этой тучной зелени — в ней не ощущалось жизни. В прошлом году здесь вихрем пронеслись орды башибузуков, черкесов и турок-манафов. Они забрали у населения все, что могли. В этом году пловдивские перекупщики зерна и черкесы подчистили все остальное. Стаи голодных ворон кружили над полями, и их хриплые голоса звучали как жалобный плач.

Когда всадники въехали в село Чикаржий, их удивила зловещая безлюдность улиц. Наконец у сельской корчмы они увидели худого мужчину средних лет с абсолютно седой головой. Сидя у полуоткрытой двери, он обтесывал топорище. Они остановили коней и спросили, где живет учитель. Мужчина удивленно поднял голову.

— Какой там учитель, — сказал он неожиданно тонким, пискливым голосом. — Да почитай с прошлого года никто детей со двора не выпускает, а вы — учитель. — И, продолжая тесать, добавил: — Попа Кою зарезали в Сюлмешлии… Церковь в голубятню превратилась… А эти учителя спрашивают…

Дверь корчмы отворилась, и в проеме показалось пухлое женское лицо, отливавшее странной желтизной. Вероятно, это была хозяйка старой корчмы.

— Кого спрашивают? — она, как видно, подслушивала разговор. Мужчина ответил.

— Учителя… — протянула изумленно женщина. — Да учитель еще прошлой весной уехал… — И, прикрыв немного дверь, как бы торопясь побыстрее закончить разговор, спросила: — А зачем вам учитель?

Крестьянин перестал тесать и тоже поглядел на пришельцев, ожидая ответа.

— Да вот, хотели купить немного зерна, тетушка, — объяснил Грозев, осматривая безмолвные дома вокруг.

— Гм, — покачала головой женщина. — Ты хоть горстку корма коню своему найди, какое уж там зерно… — Несколько повысив хриплый голос, она пояснила: — Все, все забрал Амиджа-бег из Хаджи-Элеса. — И зерно, и солому… Другие сюда и носа не кажут… И чего шастают, только беду кличут, — добавила она сердито и скрылась, изо всех сил хлопнув дверью.

— Только беду кличут, — эхом отозвался мужчина и, расхрабрившись, перешел в наступление: — Вы что, совсем спятили, что ли? Или ума нет? Скорее уходите, а то неровен час прискачут из Хаджи-Элеса басурманы — и вам несдобровать, да и нам потом расплачивайся… Ну да… Ишь, зерно они ищут…

Грозев понял, что дальнейший разговор с воспрянувшим духом хозяином абсолютно бесполезен. Скорее всего, как и большинство корчмарей в селах, он верой и правдой служил туркам.

Они повернули своих коней и направились в восточную часть села. Несколько раз останавливались в узких улочках и стучались в низенькие запертые двери. Порой на стук отзывалась собака, но как-то уж очень осторожно, или раздавался скрип двери. И вновь наступала глухая, враждебная тишина. Человеческого голоса в этом селе они больше не услышали.

На другой день, где бы они ни ехали, картина в общих чертах повторялась. С юга шли переполненные обозы, спешили всадники, разбойничали во дворах убежавшие из таборов анатолийские турки-манафы. Села стояли опустевшие, беззащитные, как разгороженные дворы.

Несколько раз Грозеву и его спутнику приходилось прятаться в кустах редких рощиц, ожидая, пока проедут черкесы. Хотя документы у них были в порядке, Грозев по опыту знал, что лучше избегать подобных встреч. Вскоре они поняли, что бессмысленно скитаться по безлюдным полям, вдоль которых ползли турецкие обозы. К тому же пора было изменить внешний вид.

Они вернулись в Хаджи-Элес, продали лошадей и отправились пешком в села, притаившиеся в северной части Родоп. Жители обитали в нескольких домах в центре села, испытывая страх перед башибузуками, зверствовавшими в окрестностях Родоп, а также из-за голода, который мучил их всю зиму напролет. В низеньких комнатах печи топили только днем — лишь для того, чтобы сварить картошку или сладкие стебли тростника. Следуя инстинкту самосохранения, все жили одной большой семьей. Дети были общими, законы общежития — для всех неукоснительными. Хлеб, одежда — все делилось поровну. Как будто село вернулось во времена первобытно-общинного строя.

Вначале казалось невозможным разрушить стену из страха и недоверия, которой окружили себя горцы. Любая попытка разузнать о ком-нибудь, отыскать след пропавшего человека наталкивалась на мрачное недоверие замкнутых людей. Кровь и смерть соплеменников научили горцев молчанию, ибо только оно, наряду с природной рассудительностью, было самым надежным щитом для этих людей.

Грозев перевернулся на другой бок. Ему хотелось остановить лихорадочный ход мыслей. Голова раскалывалась. Где-то в ночи продолжал журчать ручеек и время от времени доносились глухие удары сукновален.

В воздухе посвежело, как перед рассветом. Где-то далеко пели петухи, о чем-то шептались деревья. Казалось, земля жадно внимает этому многоголосому шуму.

Борис вслушивался в звуки, закрыв глаза. И, как часто бывало с ним и раньше, прикосновение к земному бытию постепенно вернуло ему уверенность в своих силах, восстановило душевное равновесие. И он незаметно для себя уснул.

На другой день в полдень прибыл Димитр Дончев. С ним было еще трое. Бруцев издали заметил их и, встревоженный, подозвал к себе Грозева.

Действительно, спутники Дончева производили странное впечатление. Один из них, низенький, худой человек с густой бородой, был одет в длинное черное платье, вероятно, поповскую рясу. Когда они приблизились, Грозев увидел, что у него на поясе торчит рукоятка широкого, массивного ножа.

Бруцев подал условный сигнал. Дончев и его люди остановились, потом нырнули в заросли кустарника и вскоре показались на дорожке, ведущей к мельнице. Дончев еле передвигал ноги. И хотя он еще издали приветственно помахал им рукой, было видно, что дела у него обстоят не лучше, чем у них.

Грозев и Бруцев обменялись рукопожатием с пришедшими.

— Это Рангел Йотов и братья Дюлгеровы, мои давнишние знакомые, — представил своих спутников Дончев. — Единственно их удалось отыскать. — Дончев присел на камень и снял стоптанную обувь. Ноги у него были покрыты кровавыми волдырями, которые он натер от ходьбы. Димитр откинулся назад и, помолчав немного, с усилием вымолвил: — Все остальное пошло прахом…

Грозев внимательно посмотрел на бородатого. Он походил и на учителя, и на попа. Но, как потом оказалось, ни тем, ни другим не был. Обыкновенный крестьянин, из тех, которые вместе с буквами выучивали наизусть и клятву бороться за свободу своего народа. Двое других были похожи друг на друга. На них была суконная поношенная одежда, как видно, они месяцами скитались в горах. На плечах у высокого — накидка из выделанной буйволиной кожи, мехом внутрь. На поясе — сосуд из бутылочной тыквы и самопал. Все трое были уже в возрасте, но глаза их горели решимостью — эти люди были готовы на все.

Все расселись прямо на полу. Бруцев достал остатки еды и принялся раскладывать ее перед гостями.

— Ваша милость, — осторожно сказал бай Рангел, пристально глядя в лицо Грозеву, — сами-то из Московии будете?

Грозев не знал, что именно Дончев сказал своим людям, но, понимая всю силу этого слова, не торопился разочаровывать новых друзей. Он достал кисет, развязал его и предложил гостям.

— Бай Рангел, — предложил он, — давай поговорим об этом в другой раз… Знай, что мы такие же, как и вы… А сейчас скажите, есть ли в горах люди? Рассказывают, отряды тут прячутся — у Извора, у Дядово, говорят, их там видели… И в нижних селах тоже… Что ты на это скажешь?

Рангел Йотов покачал головой. Бросив взгляд на своих спутников, он ответил:

— Ничего такого не слыхивали. Да и где там! Сам видишь, сколько басурманов развелось… А люди… Все разбежались, кто куда, а кто остался, навесили замки на рты и глаз не кажут…

Грозев взглянул на Дончева. На лице у него отражалось такое же уныние, которое вчера охватило его самого.

Трое сельчан спустились с гор, надеясь увидеть в долине русские войска. Но сами они не принесли с собой никакой надежды.

Мужчины еще немного поговорили и, когда Грозев убедился, что вблизи от Пловдива действительно нет никаких отрядов, было решено, чтобы трое вернулись в свои села и начали разыскивать людей, которые, может быть, скитались где-то в горах. Связь с Пловдивом надлежало поддерживать Рангелу Йотову. Во всяком случае, если он узнает о каком-нибудь отряде, тут же должен дать знать Дончеву.

Потом стали прощаться. Рангел Йотов долго тряс руку Грозеву, и в глазах его сверкали лукавые искорки: «Знаю, что ты из Московии, просто не хочешь признаваться, скрываешь…» И от этого искреннего человеческого чувства на душе у Грозева стало светло и радостно. Гости пошли по тропинке, ведущей к селу Сотир, и вскоре затерялись среди деревьев.

К вечеру Грозев и Бруцев отправились в Пловдив. Дончев уехал раньше. Это было сделано специально, чтобы ни у кого не возникло подозрений.

Вечер был тихий и ясный — один из тех вечеров в начале июня, когда воздух пряно пахнет кленовыми листьями и отцветшей полынью. В этом спокойствии было что-то волнующее и странное. Словно после стольких дней дождя и бурь равнина наконец получила желанный отдых и теперь лежала расслабленно, погруженная в сладкую дрему.

Грозев, однако, не замечал красоты зарождающейся жизни. Он смотрел на темнеющие холмы, четко вырисовывающиеся на вечернем небе, и в душе его вновь зашевелилось вчерашнее сомнение. По крайней мере вчера была надежда на Родопы, но сегодня и эта надежда растаяла. Разве можно горсточку людей бросать против вооруженного войска? Не безумие ли это? Что могли сделать решимость и мужество против винтовок? Что поможет определить верный шаг? И как узнать, когда, наконец, пробьет нужный час в стремительном беге событий?

— Надо что-то делать, — послышался рядом голос Бруцева. — Время идет, а людей нам не найти…

Грозев искоса взглянул на семинариста и ничего не ответил…

На лугу они сошли с коней. И лишь теперь, когда все вокруг потонуло во мраке, Борис вдруг ощутил теплое дыхание земли.

2

Грозев отдавал себе отчет в том, что связь с Бухарестом через Одрин будет исключительно трудной, а на первых порах даже невозможной. Значит, нужно принимать решения на месте, в зависимости от конкретных условий. Однако самостоятельные действия в городе необходимо тщательно обдумать и четко разработать. Оружия у них достаточно — осталось еще со времени восстания и хранилось в доме Тырневых. А вот взрывчатки не было. И взять ее неоткуда — мешало то, что торговля взрывчатыми веществами и свинцом, необходимым для брусков, запрещена под страхом смерти. Грозев дважды пытался добиться разрешения на ввоз взрывчатки из Австрии, но каждый раз ему отвечали, что ее можно получить лишь в арсеналах Стамбула. В Турции динамит все еще считался военным артикулом, и любая попытка достать его для других целей сразу же возбуждала подозрение.

Вот почему этот вопрос столь разгоряченно обсуждался в задымленной комнате Бруцева. На собрание пригласили и пономаря нижней церкви Матея Доцева. Он был поверенным в делах комитета, отвечал за литье свечей, что давало ему возможность поддерживать связь с мелкими торговцами и поставщиками из многих городов. Матей поименно знал всех коробейников и контрабандистов, которые могли бы раздобыть взрывчатку, но полностью доверяться этим людям было рискованно.

Бруцев снова стал настаивать на вооруженном нападении на турецкий обоз.

— Да поймите же вы, — убеждал раскрасневшийся семинарист, — нас ведь шестеро. Мы можем напасть на них у постоялого двора Халачева, а потом ищи ветра в поле…

— Уймись, Бруцев, — махнул на него рукой Дончев. — Разве ты не знаешь, что теперь все обозы охраняются… Я уже целый месяц за ними наблюдаю…

— Помнится, Матей говорил, — послышался голос Искро, — что в Татар-Пазарджике, в лавке какого-то Ибрямоглу, продают взрывчатку… Якобы из нее пистоны делают для фейерверков во время байрама.[25]

— Вчера оттуда вернулся мой человек, — отозвался пономарь, — так Ибрямоглу с весны ничего не получал. Даже те запасы, которые у него имелись, и те изъяты…

— Можно сделать другое, — заявил Бруцев, и его черные глаза сверкнули. Он посмотрел сначала на Грозева, потом на других. — Нужно поджечь какой-нибудь обоз. Охрана не посмеет оставаться у телег с взрывчаткой и разбежится. А мы в суматохе сможем взять несколько ящиков динамита.

— А что, и в самом деле, — отозвался Жестянщик, — пожалуй, это самое надежное… — Он умолк, будто хотел послушать мнение остальных.

— Да, можно, — вымолвил Грозев. — Нужно только улучить удобный момент. Дончев утверждает, что обозы с взрывчаткой в последнее время редко проходят через Пловдив.

— Да, — кивнул Дончев, подтверждая сказанное Борисом. — Сейчас все направляется через Хаинбоаз.[26] В Пловдиве осталось всего два склада — большой, у постоялого двора Меджидкьошк, и поменьше — в доме Текалы. По всему видно, оба снабжают армию, и подобраться к ним невозможно. Единственный склад, с которого проходящие войска получают оружие и боеприпасы, это тот, что расположен в маслобойне, у пазарджикской дороги.

— Там очень сильная охрана, — безнадежно махнул рукой Искро.

— Охрана-то сильная, — согласился Дончев, — но туда легче всего пробраться. Коста Калчев в эти минуты сидит в кофейне Караибрагима, чтобы разузнать у турок кое-какие подробности, а в чесальной мастерской, что напротив маслобойни, я оставил Кицу, сестру мою. Она должна понаблюдать, что станут делать турки. Медлить нельзя. Вряд ли сюда еще раз подвезут взрывчатку. Все направляется к Нова-Загоре.

— Хорошо бы уже сейчас определить людей, — предложил Искро, — чтобы мы были готовы, если выдастся удобный момент.

— Кроме того, — спохватился вдруг Дончев, — лучше всего действовать вечером. Тогда в складе остается только помощник офицеров Сабри-чауш,[27] онбашия[28] и двое-трое солдат-носильщиков. Вся охрана снаружи, а в помещении только эти. Офицеры обычно расходятся по кабакам.

— Сколько человек охраны? — поинтересовался Грозев.

— Шесть или семь, — ответил Дончев. — Но всегда поблизости войска…

Снаружи послышались шаги. Матей Доцов вышел. Через несколько минут он вернулся с сестрой Дончева Кицой — худой женщиной с продолговатым лицом, бледным от смущения и спешки.

— Что там на маслобойне? — спросил ее Дончев.

Кица оглядела собравшихся, словно сомневаясь, стоит ли говорить в присутствии стольких людей, и ответила:

— Драгойчо, что служит у них возчиком, сказал, что завтра они уезжают в Пазарджик…

Дончев бросил взгляд на Грозева:

— Нужно действовать… Это наша последняя возможность…

Все зашумели. Искро и Бруцев громко заспорили.

Прибыл и Калчев. Он тоже узнал, что через два дня собираются вывозить склад. Об этом говорили турки в кофейне.

— Надо напасть на них! — решительно заявил Дончев. — Встретим их на дороге в Пазарджик…

— Да поймите же вы, это невозможно! — воскликнул Калчев. — Обоз сопровождают два конных наряда, что стояли лагерем в Каршияке.

Все наперебой принялись предлагать, как лучше поступить. Грозев молчал, сосредоточенно думая о чем-то. Из глубины комнаты на него с надеждой и нетерпением глядел Бруцев. Он любил Грозева именно в такие минуты, когда тот сбрасывал светский лоск, словно змея кожу, и оставался в подлинном своем обличье — хыша-бунтовщика.[29]

Грозев поднял глаза. Они светились решимостью.

— Попробуем, — коротко сказал он, все еще перебирая что-то в уме. — Мне кажется, что сможем…

3

Сабри-чауш сидел, задрав ноги на стол, и наблюдал, как солдаты укладывают в ящики тяжелые гаубичные снаряды. Медные гильзы зловеще поблескивали, будто металл смеялся, издеваясь над людьми.

Вечерело. Офицеры ушли в город еще в обед, с Сабри-чаушем остались лишь онбашия и двое носильщиков. Служба уже начинала надоедать Сабри-чаушу. К тому же из-за войны положение в армии ухудшилось, и только для молодых и богатых офицеров война была удовольствием, развлечением… Сабри-чауш стиснул зубами пустой мундштук и взглянул на ящики. Онбашия что-то писал на них карандашом. Он тоже старался извлечь из войны выгоду: во что бы то ни стало продвинуться по службе, обойти его, двадцать лет прослужившего на складах. К тому же онбашия был молодым и грамотным. В прошлом году он отличился во время подавления гяурского[30] бунта. Офицеры одобрительно относились к нему, часто хвалили. Вот и сейчас пересчитает готовые ящики, напишет что-то на листке и подаст его Сабри-чаушу. Тот взглянет на листок, но прочитать ничего не может, и онбашия отлично это знает. Неграмотный Сабри-чауш подержит листок в руке и спрячет в карман, а тот, другой, знай посмеивается в душе. И только глаза выдают этого пса…

— Хватит, Ибрагим-ага, — не выдержал Сабри-чауш. — Хватит на сегодня…

— Сейчас, чауш-эфенди, — с готовностью отозвался онбашия. — Еще четыре ящика заполним и все…

Послышались шаги: кто-то поднимался по лестнице. Сабри-чауш с досадой посмотрел на дверь и опустил ноги на пол. Онбашия тоже прислушался, застыв на месте.

Дверь отворилась — на пороге показался высокий худой полковник. Заложив руки за спину, он вошел внутрь и медленно оглядел помещение. Над правой бровью у него тянулся тонкий бледный шрам, придававший лицу строгое выражение.

— Где офицеры? — спросил он. Наверное, полковник был родом с юга — произносил слова немного гнусаво и растянуто, как те, кто долго жил в Ливии и Египте.

— Ушли в город, господин полковник, — раболепно ответил Сабри-чауш, вытянув руки по швам.

— Какие у них дела в городе? — по тону полковника было видно, что он разгневан.

Сабри-чауш лихорадочно думал, что ему сказать.

— По службе, паша-эфенди, — вдруг выпалил он.

Грозев понял, что действовать нужно немедленно. В кармане у него лежал бланк документа с печатью портовых властей Стамбула. Два часа назад он заполнил бланк по-турецки, вписав текст, удостоверяющий, что ему, полковнику, надлежит получить три ящика динамита.

— Куда точно пошли офицеры? — резко спросил он Сабри-чауша.

— Не могу знать, паша-эфенди, они мне не докладывают, — пожал тот плечами.

— А меня кто обслужит? — взорвался полковник. Он прошелся по комнате и спросил: — Динамит есть?

— На складе, полковник-эфенди, — с готовностью отозвался Сабри-чауш.

Полковник достал из кармана документ с зеленой печатью и положил его на стол.

— Приказываю погрузить три ящика динамита в телегу, — уже мягче добавил он и оглянулся на дверь. На пороге стоял высокий солдат в синей куртке, которая явно была ему мала. Казалось, она вот-вот лопнет по швам.

— Прими груз, — приказал полковник и снова повернулся к столу.

Сабри-чауш и двое носильщиков спустились по внутренней лестнице в склад. В помещении остался только онбашия. Дончев выступил вперед. Он был возбужден. Скоро у них в руках окажется груз, который предназначался турками для русских. Груз, сеющий смерть в окопах русских, теперь должен послужить им против гурок.

Онбашия не отрывал от него глаз. Потом снова перевел взгляд на офицера. Этот человек плохо говорит по-турецки. Кроме того, одежда его явно с чужого плеча. Онбашия почувствовал беспокойство. У двери словно из-под земли вырос третий, одетый в одежду, какую обычно носили албанцы, служившие носильщиками. Бруцев неподвижно застыл на пороге. Онбашия бегло взглянул на листок, лежавший на столе. Это был какой-то незначительный документ — нечто вроде квитанции портовых властей Стамбула. Он поднял глаза. Люди рядом с ним молчали. Во мраке их тени выглядели зловеще. Великан стоял совсем близко. Это не турки. Что-то словно кольнуло онбашию. Он бросил взгляд на полковника. Тот все еще держал руки за спиной, а кобура пистолета была застегнута. Онбашия прикинул расстояние, которое их разделяло. Полковник поймал его взгляд, потом многозначительно посмотрел на солдата-носильщика. Албанец переступил порог.

Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Один из пришельцев встал у раскрытого ящика. Путь к отступлению для онбашии был отрезан. Он выдал себя. Горло ему сдавил страх, который столько раз он видел в глазах поваленной наземь жертвы… Албанец за спиной не двигался.

Грозев видел ужас, написанный на лице у турка. Мысль его лихорадочно работала. Нужно тихо, без шума уничтожить онбашию, пока другие внизу. Иного выхода нет. Даже один-единственный выстрел означал провал. Он скользнул взглядом поверх головы онбашии. Дончев все понял. Ибрагим-ara взмахнул рукой, словно собираясь что-то сказать, и, коротко всхрапнув, рухнул навзничь. Между ребрами турка торчала широкая рукоятка ножа. Из горла хлынула кровь. Дончев поднял турка и опустил в пустой ящик для снарядов. Тело умирающего забилось в конвульсиях. Он медленно поднял голову, как бы желая еще раз хорошенько осмотреть и все запомнить. Дончев захлопнул крышку. Потом вдвоем с Бруцевым они подняли ящик и поставили его на другие, приготовленные к отправке. Сверху придавили еще одним.

— Тяжелый, гад, словно десять снарядов, — прошептал Бруцев. Лицо его было бледным.

Грозев выглянул в окно, взял со стола документ и положил в карман. Послышались шаги — по внутренней лестнице поднимались Сабри-чауш и солдаты.

— Ибрагим-ага, помоги, — крикнул чауш, держась за ручки носилок, на которых лежал динамит. — Помоги, дорогой…

— Онбашия вышел, — сухо проговорил Грозев.

— Дай, я помогу, — Дончев ухватился за носилки. Бруцев побежал вперед, к телеге.

Они принялись грузить взрывчатку в телегу. На землю быстро опускались сумерки. Низкие облака отбрасывали плотную тень, и мрак от этого казался еще более густым.

Взрывчатку уложили на толстую подстилку из соломы. Дончев уселся впереди и хлестнул лошадей. Бруцев на ходу прыгнул в телег у. Грозев не спеша направился к своему коню, стоявшему в стороне, отвязал его и уселся верхом.

— И скажи офицерам, чтобы в следующий раз были на месте, — крикнул он, проезжая мимо Сабри-чауша и солдат, вытянувшихся по стойке «смирно». Часовой взял на караул. Грозев приложил два пальма к феске.

Выехав на пазардликскую дорогу, он поехал рысью. Расстегнув воротник мундира, глубоко вдохнул полной грудью. Потом пришпорил коня. Ему нужно было срочно вернуть мундир, который вчера принес Грозеву Матей Доцов. Его брат работал портным в Каршияке…

Бруцев» все еще не мог прийти в себя. Он сидел рядом с Дончевым. изо всех сил сжимая в кармане пистолет и беспокойно всматриваясь в темноту. Приближалась гроза, все живое попряталось. Скоро должен показаться мост, а оттуда до дома Калчева рукой подать. Вдруг неожиданно хлынул дождь.

— Взрывчатка! — вздрогнул Бруцев. Он перелез к ящикам, лихорадочно ища, чем бы прикрыть драгоценный груз. Дождь лил как из ведра. Бруцев еще раз беспомощно огляделся, потом быстро стянул с себя одежду и улегся поверх ящиков. Дождь барабанил по голой спине, будто небо прогневалось на них и посылало очередное испытание.

Колеса прогрохотали по деревянному мосту.

— Проскочили! — ликующе прокричал Дончев.

Бруцев не слышал его. Прижавшись лицом к ящикам и закрыв глаза, он вдыхал незнакомый, острый запах смертоносного груза.

4

В комнате Софии неярко горели свечи и слышались нежные звуки фисгармонии. София полюбила этот инструмент еще в годы учебы в Загребском пансионе, поэтому позднее отец с радостью выписал ей из Вены фисгармонию из эбенового дерева. Когда она оставалась одна или когда на душе было грустно, девушка подсаживалась к инструменту и играла меланхолические мелодии, от которых сжималось сердце.

С того дня, как она, задыхаясь, убежала от дома Джумалиевых. что-то изменилось в ее душе. София вспоминала, как остановилась под навесом у входа, чтобы поправить волосы и отряхнуть одежду, как усилием воли заставила себя успокоиться и лишь тогда войти в дом. Тот вечер она провела за чтением, пытаясь сосредоточиться на прочитанном и надеясь, что овладеет своими чувствами.

Дождь лил не переставая несколько дней. Все вокруг было охвачено безнадежным унынием. София пыталась думать о чем-то приятном, чтобы к ней вернулось утраченное душевное равновесие. Она в сотый раз убеждала себя, что нынешнее ее настроение вызвано мрачной погодой, тревогами по поводу войны, тяжелыми тучами, словно придавившими мокрые дома. Ей очень хотелось, чтобы все было именно так.

И вот теперь, с нежностью прикасаясь к клавишам, девушка думала, что наконец к лей вернулось обычное для нее прекрасное настроение. Она даже решила, что вряд ли почувствует волнение, если увидит его сейчас или заговорит с ним.

Кто-то постучался в дверь. София перестала играть и обернулась. Вошел Никита, слуга.

— Господин Грозев внизу и просит его принять… — угрюмо доложил он.

София изумленно взглянула на Никиту, словно слуга прочитал ее мысли и пришел пошутить. Помолчав, она еле слышно произнесла:

— Проведи в верхнюю гостиную. Я сейчас приду.

Ей понадобилось несколько минут, чтобы овладеть собой и придать лицу безразличный вид. И лишь тогда она вошла в гостиную.

Грозев сидел на миндере и листал какую-то книгу. Увидев Софию, он поднялся.

— Вероятно, вам нужен мой отец? — спросила София, протягивая ему руку.

— Да, — кивнул Грозев. — Мы договорились встретиться здесь, у вас, после закрытия магазинов, но, как видно, он задержался.

София села по другую сторону стола. Сердце ее колотилось, она едва сдерживала волнение. Грозев посмотрел на нее. Стянутые к затылку волосы придавали особое очарование ее лицу. Он вспомнил о верховой прогулке…

— Наверно, я вам помешал, — сказал Грозев, откладывая книгу. — Я слышал, вы играли…

— Нет, нет, — быстро возразила девушка. Она ощущала на себе его взгляд и не смела поднять глаза. — Вы любите музыку? — Сама того не желая, София посмотрела на Грозева.

— Я люблю все, что облагораживает человека, — медленно ответил тот, проводя рукой по книге.

— А что другое вы имеете в виду?

«Откуда такая гордость, — думал Борис, глядя на светлое пятно вокруг лампы. — Что это — следствие мучительного одиночества, которое окружает ее столько лет, или проявление самолюбивого и деспотичного характера?»

— Многое, — ответил он. — Искреннюю дружбу, человеческую привязанность, способность человека жертвовать собой во имя благополучия других…

Брови Софии удивленно взметнулись вверх.

— Интересно, — сдержанно усмехнулась она. — Впервые слышу такое из уст торговца.

— А разве вы делите людей только по их профессиям? — спросил Грозев.

— Разумеется, нет. Но я привыкла к тому, что люди вашей профессии не говорят ни о чем другом, кроме как о деньгах.

— Вы ведь тоже представительница торгового рода, — спокойно заметил Грозев.

— Да, — согласилась она, вспыхнув. — Это действительно так, но деньги никогда не были для нашей семьи ни единственной целью, ни главной темой разговоров…

Глаза ее потемнели. Грозев немного помолчал, потом с уверенностью заявил:

— В мире торговли деньги могут и не являться главной темой разговоров, но они — главный предмет мыслей и действий… Иначе и быть не может… Но я имею в виду другое. Иногда человек против своей воли выбирает ту или иную профессию…

— Вы говорите о себе?

— Не совсем. Но часто обстоятельства вынуждают человека выбирать профессию…

— Да, — согласилась София. — Именно обстоятельства заставляют человека выбирать все в этом мире, или, точнее, принимать почти все…

— За исключением одного, — в тон ей подхватил Грозев, не спуская с нее глаз: именно теперь представился случай проверить ее реакцию на то, о чем они говорили во время верховой езды в Хюсерлии. — Родины и кровного родства…

— Родина у человека там, — проговорила София таким тоном, словно защищалась от чего-то, — где его дом и близкие.

— Родина в крови у человека, она — нечто, предопределенное судьбой, ее нельзя выбрать, — покачал головой Грозев.

Он произнес это будничным, спокойным тоном, словно высказывал какое-то выстраданное убеждение. Лицо Софии пылало. Она медленно подняла голову и посмотрела на него, словно спрашивая: «Зачем вы мне говорите все это?…»

Где-то внизу послышался голос Аргиряди. Он оживленно с кем-то беседовал, поднимаясь по лестнице…

Проводив пазарджикских торговцев и Грозева, Аргиряди и София сели ужинать. Потом, как обычно, Аргиряди прошел к себе. В эти часы он любил сидеть на диване, стоявшем напротив секретера, курить любимый измирский табак и перебирать в уме все случившееся за день. Вот и теперь он отдыхал, накинув на плечи фланелевый халат, из-под которого виднелся черный суконный костюм и накрахмаленная манишка рубашки. Аргиряди знал толк в красивой одежде.

София была тут же, в комнате. Она разбирала бумаги, расставляла предметы на секретере. Несмотря на достаток, Аргиряди требовал — и это было законом, — чтобы по утрам дочь помогала ему по хозяйству, а вечером, когда он отдыхал, — приводила в порядок его комнату. Никто другой не имел права приближаться к секретеру из черного дерева, за которым он работал. Девушка молча и сосредоточенно складывала бумаги. Из головы не выходила последняя фраза, произнесенная Грозевым. Что он хотел сказать? И какое значение, например, могло иметь их происхождение — из рода родопских дервенджиев? «Родина» — сказал он. Где ее родина? Почему прежде она не задавала себе этот вопрос? Существовал ли он и раньше в ее душе или же зародился этой тревожной весной? А может, виновата история гравюры? Действительно, никогда еще София не чувствовала себя так, как сейчас. В отличие от многих других знакомых, Аргиряди ни разу не изменил своему роду и языку. Кроме того, в жилах Софии текла и материнская кровь. Девушка вспомнила скромный дом Чистяковых в Копривштице, обширный двор и почувствовала, как что-то словно обручем сдавило ей голову. Она устало присела у секретера. Что же произошло, что заставило людей так перемениться? И какой, по сути, была она сама — в сердце, в крови, в мыслях? И не было ли все это игрой судьбы?

— О чем ты думаешь? — голос отца заставил ее вздрогнуть. Девушка только теперь заметила, что держит в руках львиную голову, которой отец прижимал свои бумаги.

— О войне… — быстро ответила София первое, что пришло ей на ум.

Аргиряди пожал плечами.

— Война… — сказал он сухо, вынимая изо рта перламутровый мундштук. — Что ж… Война есть война… Четыре века Турция была всесильной, владела людьми, землями, богатством. А сейчас все идет к закату… — Он снова затянулся и продолжил: — Может, это перст божий. Кто знает. Но мне думается, что всему виной они сами…

— Ты думаешь, Турция проиграет? — спросила София.

Аргиряди пристально посмотрел на дочь, как будто взвешивая, каким должен быть его ответ.

— Да, — сказал он, стряхивая пепел. — Будет поражение полным или частичным, этого предсказать нельзя. Но война скорее всего кончится освобождением христианских земель на Балканах.

София догадывалась, что отец относится к этому далеко не безразлично. Она глядела на него и спрашивала себя, как бы он воспринял сказанное Грозевым. И может ли он испытывать беспокойство, какое терзало ее?

— В таком случае, Болгария станет свободной, — заявила София, не отрывая глаз от отца.

— Да, после стольких кровопролитий… Они этого заслуживают, — сухо заметил Аргиряди.

— Почему ты говоришь «они»? — девушка встала и подошла к отцу. На сердце у нее стало тревожно. — Ведь ты же утверждал, что мы — болгары, и все вокруг нас — тоже…

Аргиряди удивленно взглянул на дочь, потом медленно положил на стол табакерку, которую держал в руках.

— Верно, мы родом с гор, — вымолвил он. — Там наши корни. Но с тех пор, как мы переселились сюда, наша жизнь, торговля — связаны с греками. Этого требуют законы рынка, отношения с торговцами, товары — все, от чего зависит наша жизнь.

Он сказал это таким мрачным и глухим голосом, как будто ему понадобились определенные усилия, чтобы выразить свою мысль. София знала его другим — решительным, сильным. Она почти физически ощутила его неуверенность. Значит, не только ее мучил тот вопрос. Как видно, отец тоже ломал над ним голову…

— И все же, — пожала плечами девушка, — мы — болгары… Аргиряди родом из Родоп, а Чистякоглу — из Копривштицы…

Аргиряди поднял голову. Лицо его снова стало безучастным, а огонь, еще недавно горевший в глазах, погас.

— Мы семья торговцев, — сухо сказал он, — а для торговли не существует границ. Она служит всем людям, потому для нее не может быть какого-то отдельного государства. Ее родина — весь мир.

— Погоди, — прервала его дочь, — мы ведь живем не одни. К тому же и не во всем мире. Мы живем здесь, в этом городе, среди этих людей…

Аргиряди тяжело поднялся.

— Что касается моего отношения к людям и к этому городу, — медленно проговорил он, сдвинув брови, — никто не может меня ни в чем упрекнуть. Я всегда стремился и стремлюсь помогать им всем, чем могу. Делаю это прежде всею как человек…

София опустилась на диван и откинула голову на спинку. Аргиряди молча мерил шагами комнату, бесшумно ступая по ковру. Сердце Софии сжалось… Часы в гостиной пробили десять. И снова наступила мучительная, напряженная тишина. Девушка посмотрела на отца. Тот стоял у окна, всматриваясь в темноту. София встала, взяла свечу и зажгла ее от лампы. Потом подошла к отцу, положила руку ему на плечо и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его.

— Спокойной ночи, папочка…

Аргиряди обернулся. Пристально поглядел в глаза дочери, словно пытаясь прочитать там поддержку себе.

— Спокойной ночи, Софи… — и поцеловал ее в лоб.

София вышла из комнаты, быстро пересекла коридор и открыла дверь своей спальни. Сквозняком задуло пламя свечи, и сразу же со всех сторон подступила темнота. Девушка стояла беспомощная, ничего не различая во мраке, чувствуя, как в жизнь ее врывается что-то новое, непреодолимое, которое судьба бросала ей как вызов.

5

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Амурат-бей, не отрывая взгляда от карты. Это был его адъютант. Он поздоровался и доложил:

— Со станции пришло сообщение, что утренним поездом из Эдирне прибыли Хюсни-бей и Стефанаки-эфенди. Что прикажете делать?

— Хюсни-бей… — чуть прищурясь, повторил Амурат. — Вели послать за ними фаэтон и выдели охрану. Пусть заедут сначала сюда.

Адъютант вышел.

Амурат не сразу вернулся к работе. Хюсни-бей был из приближенных Мидхат-паши. К тому же он единственный из окружения великого везиря поддерживал связь со всеми гарнизонами в стране. Это был очень способный человек. Амурат-бей думал, что и при новом режиме он пойдет в гору, однако получилось иначе. Как видно, бей имел в виду что-то другое, потому что стоял несколько в стороне от событий. В настоящее время ему поручали лишь кое-какие технические задачи в провинциях империи. Другой — Стефанаки, Стефан Данов, был сыном здешнего помещика. Амурат знал, что он служит чиновником в Государственном совете. Амурат недолюбливал этого человека — ему претили нескрываемая угодливость и раболепие Стефана. Как видно, именно благодаря этим своим качествам, Данов и пользовался благоволением самых влиятельных кругов столицы.

Амурат вновь склонился над картой. Его металлическая линейка медленно легла поперек синей ленты Дуная. В сознании опять возник вопрос, давно не дававший ему покоя. Где русские попытаются форсировать реку. У Видина? Но там стоит войско Осман-паши, и неприятель вряд ли рискнет разгрызть самый крепкий орех. Тем более, что в районе Видина вдоль всего берега тянутся надежные артиллерийские укрепления. Значит, у Никополя? Но там очень крутой берег… Линейка поползла вправо, миновала Свиштов и продолжала двигаться к Русчуку. Здесь противоположный берег отлично просматривался, и противник просто не мог сосредоточить крупные силы. Вероятнее всего, удар готовился в районе Оряхово или Сомовита. Берег там довольно пологий, а лес, тянущийся на противоположной стороне, — отличное прикрытие для противника. Амурат-бей устало задумался, потом обвел кружками несколько звездочек — ими были отмечены береговые укрепления.

Резкий стук в дверь заставил его поднять голову.

— Миралай Хюсни-бей, — доложил адъютант и отступил в сторону.

В проеме возникла грузная, бесформенная фигура Хюсни-бея. Из-за его плеча выглядывало румяное, рано заплывшее жиром лицо Стефана Данова.

— Добро пожаловать! — Амурат поднялся, вышел из-за стола и приветливо поздоровался с гостями, пожав каждому руку.

Хюсни-бей вяло ответил на рукопожатие, затем, тяжело отдуваясь, опустился на стул. Стефан подождал, пока Хюсни сядет, и уселся рядом.

— Что бы там ни говорили, — Хюсни-бей вытер пот со лба, — но путешествие на поезде не из приятных. Разумеется, на фаэтоне я бы ехал из Эдирне сюда три дня, но зато сам себе хозяин. Захочешь есть — остановишься, пожелаешь отдохнуть в тени — выбирай дерево поразвесистей. Или родниковой водички попить — пожалуйста… А самое главное — ни тебе дыма, ни грязи. А то будто в трубу запихнули… Но, что поделаешь… Новые времена — новые нравы… — Хюсни-бей расстегнул воротник зеленого мундира и, еще раз отерев пот со лба, посмотрел на карту, разложенную на столе.

— Ну? И что ж здесь происходит? — спросил он Амурат-бея.

— Пока нормально, — ответил тот. — Я послал донесение о вооружении. Если хочешь, можешь с ним ознакомиться… Но здесь, — Амурат тяжело опустил ладонь на карту и исподлобья взглянул на Хюсни-бея. — Здесь что происходит…

— Здесь отвечают другие, — спокойно возразил гость, поудобнее устраиваясь в кресле. — Пусть обо всем позаботится Махмуд-Надим-паша, продавший душу тому русскому шпиону Игнатьеву…

— Грех есть грех, — заметил Амурат. — Но сейчас речь идет о судьбе всех нас…

Хюсни-бей хотел возразить, но вспомнил о присутствии Данова. Поэтому, вздохнув, проговорил:

— Ты не беспокойся. Не такие уж они страшные эти русские, как хотят казаться. Говорили, что до лета выйдут к Стара-Планине, но вот уже июнь, а их еще у Дуная не видно.

Амурат бросил вопросительный взгляд на бея.

— Но ведь ты же отлично знаешь, что все это время русские не сидели, скрестив руки.

— Что бы они там ни делали, \раньше августа не станут форсировать Дунай, а до тех пор много воды утечет.

Хюсни-бей помолчал немного, потом, подняв брови, сказал:

— Есть и кое-что другое. Русские теряют поддержку. На этих днях пруссаки, которые больше всего поддерживали Игнатьева в вопросе о Лондонском протоколе, согласились с лордом Дерби, что на конференции дали маху. В Англии узнали об этом и начинают все сначала. — Он перевел взгляд на Стефана Данова: — Стефанаки-эфенди и приехал в связи с этим. На следующей неделе сэр Генри Эллиот должен прислать двоих чиновников, чтобы они проверили, кто поднял в газетах весь тот шум относительно бунта. Они требуют доклада, который внесут на заседании парламента.

— Но сэр Эллиот сейчас в Вене, — удивился Амурат-бей. — Зачем ему кого-то посылать?

— От его имени, — согласно кивнул Хюсни-бей. — Просто сэр Генри зол на всех за то, что произошло, и настоял перед послом Лейардом на проверке…

Амурат сделал презрительную гримасу.

— Это все дело прошлое.

— Но оно имеет значение, ваше превосходительство, — вмешался в разговор Стефан Данов. — От этого многое зависит в великих державах — и движение флота, займы, да. если хотите, и войско… Общественное мнение в Англии равняется нашим трем армиям, эфенди.

В голосе Данова звучали раболепные нотки, и это вызвало раздражение у Амурат-бея.

— Допустим, — с неприязнью проговорил он, — но что вы теперь собираетесь доказывать?

— Все, что необходимо, — спокойно ответил Стефан Данов. У него были воспалены веки, и взгляд, казалось, шел через стекло. От этого Амурату стало еще противнее.

— Стефанаки-эфенди, — вмешался Хюсни-бей, — должен встретиться с Айдер-бегом и договориться о местах, где пройдут люди сэра Эллиота. — И пояснил: — Нужно все сделать как следует…

Амурат пожал плечами, потом взял колокольчик и позвонил. Вошел адъютант.

— Айдер-бег внизу? — спросил Амурат.

— Так точно, ваше превосходительство.

Амурат повернулся к Данову.

— Вы можете пойти к нему, эфенди.

— Благодарю вас, — поднялся Стефан. Он засуетился, будто хотел еще что-то сказать, но только поклонился и последовал за адъютантом.

— Мерзкий тип… — Амурат в сердцах швырнул линейку на стол.

Хюсни-бей хрипло рассмеялся.

— Главное, он делает все, что от него требуется… И знает, когда нужно войти, а когда — выйти… Как и многое другое. — Улыбка застыла у него на лице, потом постепенно исчезла, словно растаяла. — Да… — медленно протянул он, потирая виски. Потом повернулся к Амурату: — А тебя что тревожит? Война началась, а это означает, что рано или поздно Эдхем-паша уйдет. И вероятнее всего, это произойдет с помощью англичан. Дизраэли всегда предпочитал иметь дело с Мидхат-пашой, а не с кем-то другим. Но для этого надо иметь вес в парламенте…

— Как ты ошибаешься, — покачал головой Амурат. — Дизраэли предпочтет самого безликого великого везиря. Не забывай. Англии нужна восточная часть Средиземного моря.

Амурат отпер сейф и достал топографические снимки.

— Вот, посмотри, — он развернул их перед Хюсни-беем, — это предложения знаменитого английского советника Беккер-паши: чтобы оборонительная система обеспечивала безопасность только Дарданеллам и дорогам, ведущим в Египет. Ничего другого. А что произойдет здесь, в Румелии, по обе стороны Стара-Планины, их просто не интересует. Мы должны позаботиться об этом сами…

— Ну, я думаю, что до этого дело не дойдет, — с апатичной усмешкой протянул Хюсни-бей. — В первых же сражениях с русскими на Дунае проявится беспомощность и Эдхем-паши, и Савфет-паши… Вот тогда-то мы с тобой и вернемся…

Амурат нахмурился.

— Иными словами, можно спать спокойно: русские и англичане исправят положение в Стамбуле. — Губы его искривились в горькой гримасе. Он пристально посмотрел на Хюсни-бея и добавил: — Русская армия насчитывает сто тридцать тысяч, бей-эфенди, а мы не смогли перебросить к Дунаю даже половины того, что намечали. — Амурат нервно зашагал по комнате, как бы пытаясь заглушить боль в душе. Помолчав немного, продолжил: — На кого мы можем рассчитывать? На войска Сюлейман-паши. Но они в Боснии и в албанских горах, в сотнях километров отсюда к западу. Здесь, на центральном фронте, наша единственная опора — Осман-паша. Но у Порты он в немилости. На остальных — Мехмед-Али-пашу, Вейсель-пашу и Беккер-пашу — я не надеюсь… — Он на секунду умолк, и вдруг в нем словно что-то прорвалось. — Я их ненавижу, Хюсни-бей. ненавижу всех этих иностранцев, уверен, что они принесли нам только несчастье…

Амурат-бей вновь принялся возбужденно мерять шагами пространство между окном и письменным столом.

— Но Турция всегда будет опираться на поддержку иностранцев. — спокойно возразил Хюсни-бей. — Важно только выбрать наименьшее зло Что же касается меня самого. — Хюсни-бей достал из кармана сигареты и откинулся на спинку кресла, — я не намерен помогать режиму, который противоречит моим убеждениям…

Амурат, стоявший у окна, резко обернулся.

— Но в таком случае, почему же ты сидишь, скрестив руки? Почему не обратишься к Руштю-паше? Ведь можно же образовать коалиционное правительство, как в мае прошлого года… А если этого не произойдет, — совершить переворот. Помнишь, тогда Абдул-Азис был свергнут всего за четыре часа. Но это нужно сделать сейчас, немедленно, прежде чем установится фронт, — быстро и решительно. Любая дальнейшая междоусобица будет преступлением.

— Зачем руки марать? — Хюсни-бей сильно затянулся сигаретой. — Все образуется само собой. А коалиции мы не хотим. — Он немного помолчал и добавил: — И потом время сейчас такое, что нельзя совать нос. куда не следует. Каждый зажал в зубах кость, но не успел еще разгрызть ее. Поставки, взятки, подкупы — все пущено в ход…

Амурат замер.

— В свое время, помнится, в присутствии Мидхат-паши, ты говорил совсем другое. Хюсни-бей. — Он подошел к столу и сел. как бы показывая, что бессмысленно продолжать разговор.

Хюсни-бей пожал плечами.

— Мидхат-паша сейчас тоже говорит другое. Каждый решает так, как ему более выгодно. — Он как-то неестественно засмеялся и заметил: — Знаешь, я всегда ценил твои способности военного, но когда ты говоришь о политике, прости меня, выглядишь сосунком.

Лицо его странно вытянулось и стало суровым.

— Человек должен знать одно: политика только тогда имеет успех, когда она бескомпромиссна и неразборчива в средствах. — Хюсни-бей покачал головой и, прикрыв один глаз, добавил уже мягче: — Даже пророк сказал, когда именно следует вынимать нож, бей-эфенди.

Амурат не отрывал глаз от подпухшего воскового лица Хюсни-бея, видел ироническую улыбку, спрятанную в уголках губ, и в груди его все больше рос ком тяжелого чувства неприязни.

В дверь постучали. Вошел адъютант. Он протянул Амурат-бею телеграмму.

— Только что получена. Ее сразу же расшифровали, — в голосе звучали нотки сожаления, как будто адъютант извинялся за опоздание.

Амурат пробежал глазами текст. Черты его лица сразу заострились, выражение стало более сосредоточенным. Он протянул листок Хюсни-бею. Бей надел очки и принялся читать хриплым голосом:

Адъютант вышел, бесшумно притворив за собой дверь. Оба бея молча переглянулись. Первым нарушил тишину Хюсни.

— Значит, ударили там, где мы не ждали, — сказал он, глядя на карту. — Но две тысячи человек — это еще не…

Амурат стоял, опираясь руками на стол.

— Мне кажется, — он снова взял в руки телеграмму, — что это маневр русских. Наверняка их цель — привлечь наши силы на северо-восток. Это видно не только по количеству перебрасываемых сил. но и по командующему войсками.

Хюсни-бей внимательно выслушал Амурата и. махнув рукой, поднялся.

— Во всяком случае, первый удар по Стамбулу уже нанесен. — вымолвил он. — За ним последуют и второй, и третий, пока, наконец, не наступит время и нам сказать свое слово…

Бей подошел к окну и рассеянно выглянул наружу.

— Я, пожалуй, пойду прилягу, — он застегнул мундир. — Завтра увидимся.

— Завтра меня не будет в городе, — сказал Амурат. — Если хочешь, поехали со мной. Мы с мютесарифом приглашены в одно имение на берегу Марицы.

— Нет, спасибо. — на лице Хюсни читалась досада. — Ты же знаешь, что я не любитель ходить в гости.

Он направился к двери, но на полпути остановился:

— Ты не в курсе, почем сейчас земля возле Хаджи-Элеса? Думаю прикупить себе несколько плантаций… Рис дорожает…

— Не знаю. — ответил Амурат-бей. — Спроси Хамид-пашу. Он хорошо осведомлен в этом вопросе.

Хюсни-бей, тяжело ступая, вышел из комнаты.

Амурат в третий раз перечитал телеграмму, затем положил ее на стол и подошел к окну.

День был теплым, солнечным — настоящий летний день в Пловдиве. По дороге двигались военные обозы. Поверх ящиков со снарядами сидели и лежали солдаты — усталые, обросшие, немытые. Одни из них расстегнули мундиры, другие были только в нижних рубахах. На последней телеге тщедушный солдатик наигрывал на зурне, ее пискливый, резкий звук заглушался звуком колес по мощеной мостовой. Со стороны мечети долетел бой барабана. Толпа на площади оживилась, зашумела. Словно по знаку, мусульмане, толкаясь и что-то крича, бросились по улице к имарету.[31] Барабанный бой все усиливался. Шел второй день байрама.

6

Бруцев сидел на камне у небольшой речушки Карачешме и ждал. Сегодня из Карлово должен был явиться посыльный, чтобы взять у Тырнева десять винтовок. Грозев уехал на пару дней в Пазарджик, и на собрании у Косты Калчева было решено, чтобы на встречу пошел Бруцев.

В свое время карловцы не сумели поднять восстание — там прошли орды Раджи-бея и Тосун-бея, и город замер в ужасе, будучи парализованным еще до того, как раздался первый выстрел. После провала большинство членов комитета скрылись без следа. Вот почему, когда пришло письмо от Илии Пулева, старого знакомого Калчева по работе в комитете, все несказанно обрадовались. В письме Пулев сообщал о сегодняшней встрече и просил дать им оружие.

В последнее время в душе Бруцева росло недовольство тем, что дни проходят, а они бездействуют. Если раньше жизнь текла бесконечно скучно, то теперь месяцы, казалось, летели, и на смену весенним дождям пришло лето — полное тревог и неизвестности.

Бруцев поднялся с камня и заходил взад-вперед под развесистым вязом. Карачешме почти пересохла, и шесть каменных корыт, оставшихся еще с тех времен, когда караваны останавливались здесь на водопой, заполнялись медленно текущей струйкой.

По карловской дороге тянулись последние, запоздалые телеги, распространяя тонкий аромат скошенной люцерны. И этот еще с детства знакомый запах напоминал о том, что наступило лето.

Из ворот постоялого двора Халачевых одна за другой выехали три телеги. Колеса тонули в мягкой пыли, заглушавшей их стук, но фонари долго были видны во мраке — они то появлялись, то вновь исчезали, заслоняемые головами лошадей. Поравнявшись с местом, где прятался Кирилл, средняя телега свернула к реке. Другие две продолжили путь к мосту. Кирилл притаился в темноте. Возчик — высокий жилистый крестьянин с вислыми усами, — похлопал лошадей по крупу, затем опустил фонарь пониже и посветил — из мрака проступил силуэт Бруцева.

— Послушай, брат, — крикнул возчик, — ты, случаем, не знаешь, где тут дом хаджи Панзо Велешанина?…

Это был пароль. Бруцев приблизился.

— Вы что, дрова ему привезли? — прозвучал ответ.

Со дна телеги приподнялся прятавшийся там человек. Возчик молчал. Человек сел и сбросил с плеч накидку. В тусклом свете фонаря блеснули косы. Бруцев от изумления не смог вымолвить ни слова, только сильнее сжал рукоятку пистолета в кармане: посыльный оказался женщиной.

— Я везу письмо, — тихо проговорила она, поправляя волосы. — Куда вы нас поведете?

Это была совсем молоденькая девушка с продолговатым, матовым лицом и огромными карими глазами. Острый, хорошо очерченный подбородок выдавал властную натуру.

Бруцев вынул руку из кармана. Ему было приказано, если все сойдет благополучно, привести посыльного в дом Тырневых, где их будет ждать Калчев.

Он еще раз растерянно взглянул на девушку и, взобравшись на телегу, уселся рядом с возчиком. Коротко обронил:

— Трогай…

Телега мягко покатилась по дороге и вскоре уже ехала по узким улочкам Каршияка, по обеим сторонам которых вздымались высокие дувалы.

Бруцев все еще не мог прийти в себя. Перед глазами мелькали темные очертания дворов, наглухо замкнутые ворота, за которыми когда-то проходили собрания комитетов, а спину словно жгли светлые глаза девушки, лежащей на дне телеги. Он чувствовал, как одиночество, камнем давившее на душу, странно исчезает, словно тает в вечернем воздухе.

На постоялом дворе Тырневых их уже ждал Калчев. Кто знает, почему, но семинаристу показалось, что Коста не удивился, увидев посыльного. Он даже помог девушке выбраться из телеги.

Их ввели в одну из комнат на первом этаже. Христо быстро закрыл наружные ставни на окнах. Калчев зажег небольшую керосиновую лампу.

Карловка при свете оказалась еще моложе — сейчас она выглядела совсем девочкой. На ней была темная юбка и серая блузка. На плечах лежала шаль, концы которой, перекрещиваясь на груди, были завязаны сзади. Лицо у девушки было смуглым, что еще больше подчеркивало живость больших карих глаз. Она спокойно и внимательно оглядела собравшихся в комнате мужчин.

— Добро пожаловать! — протянул ей руку Калчев. Христо тоже поздоровался с гостьей за руку.

— Извините, — сказала она. — Кто из вас будет господин Калчев?

Тырнев с улыбкой сказал на Косту.

Гостья отстегнула манжет, ловко вывернула его и вынула из-за подкладки письмо.

— Это вам, — протянула она письмо Калчеву. — Велено ответ поешь со мной. — Голос был немного хрипловатым, но теплого, приятною тембра.

Коста подошел к лампе. Лицо его выглядело взволнованным.

— Вы учительница? — спросил он девушку.

— Да, — ответила та. — Мне сказали, что вы — тоже учитель.

— Бывший… — махнул рукой Калчев и начал читать письмо.

Потом он на секунду замер, еще раз перечитал какое-то место и поднял глаза на девушку.

— Невяна Наумова. — в задумчивости произнес он. потирая лоб. — Где вы живете в Карлово?

— По сопотской дороге, последний дом слева, — глаза девушки пытались что-то подсказать Калчеву.

— По сопотской дороге… — повторил Калчев. — Значит, вы — дочь Сотира Наумова, учителя… Так я у вас бывал, милая барышня Но тогда вас не было дома, вы учились в Пловдиве.

— Верно, — ответила Невяна. — Отец мне рассказывал о вас.

— Сотир Наумов… Какой человек был — скала… За два месяца истаял. А какое сердце… — Коста умолк, глядя прямо перед собой, потом еще раз перечитал письмо. Закончив, он медленно свернул лист.

— Оружие мы вам дадим, у нас есть… А вот что касается людей — он покачал головой. — самим взять неоткуда… И так повсюду. Все придется делать тем, кто остался…

Христо принес еду В одной тарелке была нарезана брынза, посыпанная красным перцем, а в другой — вареная фасоль. Поставив тарелки перед гостьей, он достал салфетку, в которой была завернута краюшка хлеба, и приветливо предложил:

— Ну учительница, что бог послал… Поешь маленько…

Невяна оглянулась.

— А где же возчик, бай Цвятко?

— Не беспокойся — улыбнулся Христо. — Я и бай Цвятко накормил. Оставил его, пусть поспит. Мы с ним старые друзья, давно знаем друг друга.

Калчев спрятан письмо в карман.

— Я напишу Пулеву подробный ответ. Но сначала поешьте и отдохните немного… Дорога нелегкая…

Учительница взяла кусочек хлеба и положила на него ломтик брынзы. Бросив взгляд на Калчева, она смущенно улыбнулась и стала жевать.

— Черт бы побрал этих карловцев, — покачал головой Калчев. — Неужели кроме вас некого послать?

— Самое разумное было послать меня, — ответила Наумова. — Ну кто может подумать, что женщина, у которой есть разрешение на провоз пряжи, может везти оружие?… Да и кого другого пошлешь?… Комитетские известны туркам во всей округе…

— Умная голова у бай Илии, — засмеялся Калчев. — Все продумал. — Потом спросил: — Ну как вы там, в Карлово? Люди вернулись по домам? Я, почитай, с тех пор никого не видел… Как настроение у народа?…

Наумова смотрела куда-то вбок, но лицо ее оживилось.

— Народ… — повторила она. — Народ все тот же… Нужно совсем немного, чтобы снова вспыхнуло пламя борьбы… — И, помолчав, добавила: — Несколько дней назад разнесся слух, что русские перешли Дунай. После обеда вдруг зазвонили колокола — хлев какой-то загорелся, вот и звонили на пожар… А кто-то предположил, что русские идут. Пошел дождь, а люди бегут к калоферской дороге, как сумасшедшие… Хорошо, что турки ничего не поняли. Холмы у Митиризово почернели от собравшихся толп… Все стоят под дождем и ждут, когда покажутся всадники… Так и стояли… Утром какой-то турок-торговец сказал, что с гор спускаются отряды казаков. А то пастухи-каракачаны перегоняли стада в Козий лес…

Учительница умолкла. Бруцев сидел с краю стола и ничего не слышал из того, что она рассказывала. Не отрывая взгляда от ее лица, он думал: «Какие у нее изумительно красивые глаза!..»

Кирил Бруцев занимал чердачное помещение в доме Матея Доцова. Пономарь приютил Кирилла после того, как его выгнали из семинарии. Поводом к скандалу послужили найденные монахами пропагандные листовки «Вперед» — те самые брошюрки желтого и зеленоватого цвета, которыми в течение трех лет снабжал Бруцева Моис Шампуазо, бледный, тщедушный курьер французского посольства. Для семинариста листовки стали подлинным духовным откровением.

Когда огромная тяжелая дверь внушительного здания на Тепеалты захлопнулась у Бруцева за спиной, семинарист сплюнул, поднял воротник пальто и зашагал к мастерской Матея Доцова, которую он считал единственным почтенным заведением на торговой площади.

Осенью 1875 года свечник привел Кирилла на одно из тайных собраний революционного комитета в Каршияке. Семинарист до сих пор помнит, каким странным светом были озарены лица собравшихся мужчин, их грубые голоса, плотно прижатые друг к другу плечи. В тот же вечер Бруцев был принят в тайный революционный комитет. Он отказался поклясться на Евангелии в верности товарищам и общему делу, но непослушными, подрагивавшими от волнения губами прикоснулся к холодному дулу револьвера.

Когда этой весной в Пловдив прибыл Искро, пономарь и его устроил в комнату Бруцева. Тем самым тесное чердачное помещение превратилось в настоящее убежище пловдивских заговорщиков…

После встречи в доме Тырневых Бруцев испытывал необычное, странное волнение. Когда он вернулся домой, на душе было легко и радостно. Впервые ночной мрак, окутывающий пловдивские холмы, не ложился на душу кошмарным гнетом.

Искро еще не спал. Кирилл хотел рассказать ему о случившемся, но почему-то сдержался. Он умылся во дворе под колонкой и лег. Но еще долго не мог заснуть, не в силах стряхнуть с себя необъяснимое напряжение.

Утро показалось Бруцеву необыкновенно свежим и приятным. Искро куда-то ушел, и Кирилл засел за книги. Чтение его носило бессистемный характер. Он любил перелистывать книги, отыскивать места, которые произвели на него особенно сильное впечатление, вновь и вновь перечитывать их. На этот раз Бруцев принялся за «Письма восставшего Парижа». Кровь и опьянение, радость и безумие людей, умиравших на баррикадах, еще больше возбудили его и без того неспокойный дух. Он живо представил себе картину, описываемую в книге: густой дым, стелющийся над баррикадами, ружейную пальбу, голоса людей, сражающихся на улицах горящего города, ставшего их кумиром и гробовщиком. Бруцев на секунду закрыл глаза, опустив книгу на колени. Потом медленно поднялся, оделся и вышел, прихватив с собой две брошюрки.

Было время послеобеденного отдыха, когда на тихих улочках можно услышать лишь перестук молотков сапожников да звук пилы резчика по дереву. Перед Танасовой кофейней сидело несколько старых турок, допивавших обеденный кофе перед тем, как разойтись на покой по прохладным комнатам своих домов. Кирилл легко шагал по улице. В другой раз эта сонная восточная тишина вызвала бы привычную досаду, но сейчас он просто не замечал ее. Семинарист торопился к Гагаузовым — один из братьев обещал дать ему коня, потому как после обеда Бруцев должен сопровождать телегу с карловской гостьей и оружием до Каратопракских полей, где чаще всего попадались военные патрули.

Проходя по торговой части города, неподалеку от кожевенной лавки, Кирилл неожиданно увидел Невяну Наумову. Девушка куда-то спешила и не заметила Бруцева. Но он узнал ее даже со спины — по шали, накинутой на плечи, по походке, по особой посадке головы.

Кирилл Бруцев ускорил шаги и свернул на боковую улицу. Не будет ли неразумным, опасным, противоречащим правилам конспирации, если он подойдет к девушке? Он даже не мог бы с точностью сказать, успел ли подумать об этом. Догнав девушку, вымолвил:

— Мадемуазель Наумова…

Девушка остановилась, и Кирилл увидел незнакомые черные глаза, испуганно глядевшие на него… Он был готов провалиться сквозь землю, и не только потому, что ошибся.

Телега, уже готовая к отъезду, стояла в тени двора. Бай Цвятко куда-то ушел. Учительница обедала. Тырнев поджарил ей яичницу и теперь хлопотал рядом, стараясь угодить гостье. Калчев сидел возле Невяны и пересказывал содержимое письма, которое он посылал Илии Пулеву. И только Бруцев молчал. Опершись спиной о стену, он размышлял о том, что самым странным у Невяны были ее глаза. В тени, когда она укладывала пряжу поверх винтовок, они показались ему пестрыми, а теперь их цвет был другим, кроме того, изменилось их выражение: они стали глубокими и задумчивыми.

Кто-то постучался в калитку, Тырнев вскочил и побежал открывать. Это вернулся его слуга, которого он посылал в город. Слуга тяжело дышал:

— Бай Христо, — едва проговорил он, — стражники… на дороге… Произошла кража… Хотят обыскивать дом…

— Какие стражники, какая кража? — обеспокоенно спросил Христо и, не дождавшись ответа, побежал во внутренний двор. Христо и Бруцев тоже поднялись с места. Учительница быстро прибрала тарелки и встала. Лицо ее побледнело.

— Нужно вывезти телегу со двора, — спокойным голосом сказала она.

Калчев напряженно прислушивался к тому, что происходит во внешнем дворе. Там кто-то ругался и кричал по-турецки. Заржал конь.

Вернулся Христо.

— Черт бы его побрал, — в сердцах выругался он. — Какой-то татарин с нашего постоялого двора украл в лавке сундучок с итальянскими монистами. Татарина выследили, но в телеге у него ничего не оказалось. Теперь хотят обыскивать все повозки во дворе.

— Нужно вывезти телегу, — твердо повторила Наумова и посмотрела на мужчин. — Чего бы это ни стоило…

Тырнев подбежал к окну.

— Чауш остановил татарина на лестнице, и они о чем-то спорили. Не знаю, до чего договорились…

— Пошли наверх, — скомандовал Калчев. — Будем наблюдать за ними с чердака. Там решим, что делать и с другим оружием.

— Если обнаружат телегу, всем нам конец… — Тырнев закрыл дверь на задвижку и поспешил за остальными.

Все трое быстро поднялись по винтовой лестнице. С чердака двор был виден, как на ладони. Разъяренный сержант прижал татарина к стене и осыпал его проклятиями.

Бруцев насчитал шесть человек стражников.

— Если начнут обыскивать, — повернулся он к остальным, — и подойдут к нашей телеге, предлагаю стрелять. Пока из города прибудут патрули, мы сможем и другое оружие вывезти.

— Это безумие, — взволнованно сказал Тырнев. — Вас поймают еще у айгырских загонов.

— Другого выхода нет, — хладнокровно добавил Бруцев.

Калчев молчал. Он разглядывал стражников, сгрудившихся у ворот, и думал, что, несмотря на огромный риск, единственно предложение Бруцева было разумным.

— Сколько у нас винтовок? — обернулся он к Христо.

— Тридцать шесть.

Шум внизу тем временем усилился. Сержант угрожал разнести все в щепки.

«Интересно, что сейчас делает Невяна Наумова?» — подумал Бруцев, оглядывая задний двор. И вдруг он ее увидел. Поплотнее закутавшись в шаль, девушка направлялась прямо к телеге. Медленно взобравшись на облучок, она спокойно тронулась с места и выехала через ворота. Из-за суматохи в другом дворе никто из людей сержанта не обратил на нее внимания.

— Эгей, Сабри-ага, — крикнул сержант, — поставь двоих на улице, а остальные пусть начинают обыскивать телеги… Все до одной…

Телега, нагруженная пряжей, переехала ручеек у пекарни, свернула на карловскую дорогу и вскоре исчезла из виду.

Трое мужчин, стоявших у слухового окна, не могли поверить в столь неожиданное и невероятное избавление. Первым пришел себя Христо Тырнев.

— Ай да девчонка, молодец! — восхищенно прошептал он и стукнул себя прикладом по ноге. — Кто бы мог подумать…

Кирилл Бруцев догнал телегу, когда она была уже далеко от Пловдива. После допроса татарина солдаты перевернули вверх дном все повозки, но сундучок с монистами так и не был найден. Прошло уже четыре часа с тех пор, как телега выехала со двора, и Кирилл сомневался, сможет ли догнать учительницу. За городом он пустил коня галопом. В эту пору все работали в поле, и карловская дорога была безлюдной. По обе стороны тянулись узловатые, с дуплами, вербы. Над полями дрожало марево, и от этого равнина казалась еще более унылой.

Семинарист уже потерял было надежду догнать учительницу, как вдруг на повороте у моста увидел телегу. Бруцев попридержал коня. Учительница, услышав топот копыт, обернулась, губы ее тронула Улыбка.

— Как вы смогли догнать меня? — спросила она Бруцева.

— А вы как сумели ускользнуть?

Девушка пожала плечами. Глаза ее смеялись.

— Если бы меня задержали, я показала бы им разрешение на провоз пряжи и стояла бы на своем — везу, мол, пряжу для карловского каймакама.[32]

Дорога пошла в гору. Телега немного сбавила ход. Бруцев молчал, тайком разглядывая Наумову. Лицо ее было спокойным и безмятежным, словно девушка не пережила только что опасное приключение. Бруцев на секунду представил себе всю картину, как она выводит телегу со двора… Решившись, он вытащил брошюрки и протянул их Наумовой.

— Это вам… Вы сумеете их понять… — Голос его дрогнул.

— О. да они русские! — радостно изумилась она и тут же нетерпеливо принялась листать страницы.

Бруцев ехал рядом с телегой.

— Это книги русских эмигрантов, — наклонился он к ней. — Они изданы в Женеве… В них рассказывается правда о рабстве, и не только как о понятии, но применительно к каждому конкретному человеку…

Учительница посмотрела на нею долгим, изучающим взглядом, словно хотела понять, что именно он имеет в виду. Потом накрыла книги рукой.

— Я их непременно прочту.

— Если они вам придутся по душе, напишите мне… Я пришлю вам еще… Письмо перешлите через Косту Каляева…

Он покраснел от смущения. Наумова немного помолчала, рассматривая обложку верхней брошюры. Потом повернулась к нему:

— Буду вам бесконечно признательна, если вы пришлете мне стихи французских или русских поэтов…

Кирилл отрицательно покачал головой.

— Нет… Я не читаю стихов. Человек может обрести истину не в поэзии, а в борьбе…

— Но почему? — удивилась девушка. — Истина открывается человеку, только когда почувствуешь ее сердцем… И остается с ним навсегда…

— Нет, — мрачно повторил он. — Стихов я не читаю…

Учительница не отрывала от него взгляда. В глазах ее читалось удивление, а губы подрагивали от еле сдерживаемой улыбки.

Бруцев понял это и упрямо добавил:

— Поэзия не может объяснить мне то, что я ищу, что хочу знать.

Наумова покачала головой:

— Но она может заставить вас почувствовать его всей душой. Вот послушайте:

Голос Наумовой звучал вдохновенно и призывно. Бруцев нерешительно взглянул на нее, потом отвел глаза и вновь стал смотреть на дорогу.

Близ Каратопрака им никто не встретился. Когда они проехали в село и повернули на север, Бруцев обратился к Наумовой:

— Здесь уже безопасно… Желаю успеха…

Она протянула ему руку и, смущаясь, ответила:

— До свидания… Благодарю вас за все… Особенно за книги…

Ему очень хотелось добавить: «Пишите мне!», но он сдержался.

Резко завернув коня, Бруцев поскакал вниз. Встречный ветер хлестал юношу по разгоряченному лицу. На поля спускались сумерки.

Ночь настигла его у Карачешме. Было тихо, только цикады траве вели неумолчную песню. По небу во всю ширь стлался сияющий Млечный путь. Таинственно шептались тополя. Карловская дорога погружалась в сон — телег на ней уже давно не было.

Бруцев легонько натянул узду и, хотя путь его лежал через мост он избрал дорогу, по которой они проехали вчера.

7

Стефан Данов считал жизнь Торжком, где каждый старается урвать кусок пожирнее, обхитрить другого и, улучив момент, загнать его в глухой угол. И если на рынке это продолжается часы или дни, то «Торжок» жизни действовал круглосуточно, нескончаемо, вечно. Несмотря на то, что у Стефана всего было вдоволь, он никогда не ощущал спокойной радости жизни. Во многом он походил на своего отца хотя и отличался от него.

Раболепие, алчность, грубость и жестокость воспринимались xaджи Стойо как естественные формы проявления жизни. А в душе сына все это вызывало неудовлетворенность и мучительную раздражительность. Возможно, это объяснялось тем, что есть и богаче, сильнее его — иными словами, люди, преуспевшие на «торжке». Cтефана Данова отделяло от них солидное расстояние, и его нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Если на пути возникала какая-то преграда, Стефанаки готов был безжалостно ее уничтожить.

Вот и сейчас, глядя на Павла, сидящего напротив, Стефан чувствовал, как в душе поднимается глухое раздражение. Утром Апостолидис, Немцоглу и Штилиян Палазов не преминули намекнуть ему на странные идеи брата, на его непочтительное к ним отношение, разговоры, чреватые опасностью. Это чрезвычайно разгневало Стефана, сейчас он решил дать волю своим чувствам.

— Что ты себе воображаешь, а?… Что брешешь, как паршивый пес? — голос Стефана был неприятным, холодным. Кровь отхлынул от лица, и оно выглядело синюшным, подпухшим и страшным. — То что это языком чешешь налево-направо? Да что ты понимаешь в земле-то?… И вообще, чем занимаешься? Может, работой какой? Сколько я тебя знаю, ты все книжки свои жуешь, а их пишут такие, как ты… Разве ж они лучше… Все из пальца высасывают…

— В книгах пишут истину о жизни, брат… — ответил Павел, не поднимая глаз.

— Жизни!.. — повысил голос Стефан, почти перейдя на крик. — Ты, что ли, самый умный, что других берешься учить? Мир собираешься переделать? Да кто ты такой… Молокосос… — Стефан презрительно скривил губы. — Что людям головы мутишь? Да знаешь ли ты, что значит залезать человеку в карман? Посягнуть на его имущество?… Кто тебе дал право распоряжаться землей того или иного?

— Ничьей землей я не распоряжался, — решительно возразил Павел. — Я только говорил, что человек должен иметь свою землю… Так и со скотом, да и со всем, если хочешь… Перемены, которые произошли во Франции после революции, а сейчас в Италии… Это же только подтверждает мои слова…

Стефан чувствовал, как пульсирует вена на виске. Он очень устал, обходя торговые ряды. Поэтому лишь с досадой махнул рукой.

— Да оставь ты эти Франции, Италии и разные там… Не наше это дело, пусть тамошние люди управляются, как хотят. У нас совсем другое…

— То же самое и у нас, — стоял на своем Павел. — Люди и земля — во всем мире одинаковы. То, что сейчас там происходит, неминуемо произойдет и здесь. А до тех пор наши люди так и будут глотать пыль в имениях беев и откармливать ягнят для веселых пиршеств своих господ…

Стефан немного успокоился и сел. На белом жилете блеснула золотая цепочка от часов.

— Ладно, — примирительно произнес он. — Но тебя-то чего так волнует? Касается тебя? Нет! Все у тебя есть — дом, деньги, имущество… Или, может, голодаешь? Чего-нибудь тебе не хватает?

Павел осмелился, наконец, взглянуть на брата. Порой ему страстно хотелось видеть в нем единомышленника, близкого и родного человека, с которым можно было поговорить по душам… Но в Константинополе Стефан ни разу так и не позвал его к себе…

— Брат, — вымолвил Павел, глядя прямо в лицо Стефану, — что ты мне повторяешь одно и то же? Человек не живет только деньгами и имуществом. У него есть глаза, чтобы видеть, и ум, чтобы думать…

Стефан желчно засмеялся. Смех его походил больше на стон, в котором, однако, чувствовалась злость.

— Нет у тебя ни глаз, ни ума… — заявил он. — Ты просто орудие в руках других… Слепое и глухое орудие. — Стефан поднялся и зашагал по комнате. — Что ты знаешь о жизни? Книги… Да ведь жизнь совсем иное, не как в книгах… Ты должен это ощутить, понять… Жизнь знает тот, кто в ней варился. Я вот ее знаю. Всю ее подноготную знаю… Человек мне тоже известен. И душа его, и вся грязь… — Он шагал, глядя прямо перед собой и сокрушенно качая головой. — Реформы, говоришь… А ты спроси у того, кто проповедует эти реформы, зачем они ему? Да все потому, что беден! Что землицы у него нету! Дай ему имущество, землю, пусть накопит капитал, вот тогда-то и спроси: захочет ли он отказаться от всего… Попроси у него полгроша ведь ни за что не даст… Наоборот, от тебя захочет взять. если можно… И так всю жизнь человек стремится к одной-единственной цели: побольше получить, побольше заграбить, накопить… Тот, кто внушает тебе другое, нагло лжет. Лжет, не стесняясь, прямо в глаза… Голое Стефана стал хриплым от возбуждения, в уголках рта выступила пена.

Собственность — вот душа человека… Ради него всем можно поступиться. Так и должно быть. Если ты поймешь это, значит, все понял… Другое, чем ты бредишь, ерунда. Гроша ломаного не стоит! — И презрительно добавил: — Ну, что ты на меня уставился?…

— Да просто удивляюсь, — пожал Павел плечами. Лицо его побледнело. — Стараюсь понять, чем ты живешь. Ведь для тебя нет чести, рода, имени, наконец. Все в жизни ты переводишь на деньги…

Стефан сжал кулаки. Глаза его сверкали ненавистью. Павлу на миг показалось, что он видит глаза отца.

— Честь, род, имя… — медленно повторил Стефан. — Это говоришь мне ты, позорящий имя и отца и брата… Ты, поднявший на меня руку… — Гнев душил его, было видно, что он еле сдерживается, чтобы не ударить Павла. — Слушай… щенок, — Стефан подошел вплотную к Павлу. — Если не перестанешь, язык вырву… с корнем вырву… Понял?… Ты всех нас позоришь!.. — И, задыхаясь, Стефан указал на дверь: — Вон, чтоб духу твоего здесь больше не было!..

Павел встал.

— Не кричи, брат, — спокойно сказал он. Сквозь стекла очков было видно, как блестят его глаза. — Я и без того уйду… Здесь ничего невозможно изменить… Ничего из того, что ты делал и продолжаешь делать…

Павел повернулся и направился к двери.

— Вон, дармоед… — продолжал кричать Стефан, глаза его были готовы вылезти из орбит. — Такие, как ты, затевают бунты, от вас все несчастья… Негодяй… Вон…

Когда за Павлом захлопнулась дверь, Стефан остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Но, возбужденный случившимся, вновь гневно зашагал по комнате. «Род, имя… — бормотал он. — Кретин…»

Вдруг, спохватившись, посмотрел на часы. В любую минуту мог прийти Гвараччино. Застегнув пиджак на все пуговицы и поправив галстук, Стефан осмотрел себя в полированном стекле шкафа и медленно направился к креслу. Он старался успокоиться и придать лицу бесстрастное выражение. Никто ничего не должен знать. В этом мире человек ведет двойную игру — перед другими и перед самим собой. Несмотря на то, что Стефан уже привык к этому, все же он испытывал гадливое чувство. Нужно улыбаться, когда все вызывает в тебе омерзение, хвалить кого-то, когда хочется плюнуть ему в лицо, называть братом человека, который законным путем посягает на твое богатство… Таков мир… И этот человек должен взять у него половину, а Стефан обязан его любить и защищать, считать его братом…

«Дармоед…» — еще раз процедил он сквозь плотно сжатые губы и вытер пот со лба.

За дверью послышались голоса. Стефан узнал голос Никоса и вышел из комнаты. Двое мужчин озирались по сторонам, пытаясь определить, где им найти хозяина дома.

— А вот и Стефанаки-эфенди, — облегченно вздохнул пожилой мужчина.

— Проходите, проходите, — радушно пригласил их Стефан, шире распахивая дверь своей комнаты.

Невыгодное положение Турции, предстоящее вторжение русских, которое в дальнейшем могло бы угрожать проливам, породило надежду у приверженцев Дизраэли на пересмотр Восточного вопроса, но уже в выгодном для них свете. Условия этому были созданы самой Англией. Солсбери и лорд Дерби уже не отрицали реальной угрозы русских Константинополю. Было абсолютно ясно, что царь и Милютин во что бы то ни стало решили окончить войну на Босфоре или на Мраморном море. Возбуждение, вызванное в прошлом году в Лондоне и Париже сообщениями о бесчинствах турок в Болгарии, улеглось. Существовала реальная возможность взять реванш, и Дизраэли не хотел ее упускать. Но нужны были новые данные, которые не только бы погасили прошлогодние страсти, но и возбудили бы новые — противоположные по характеру. Война — благоприятное время для игры с чувствами народов, нужно только делать это умело.

Гости сели на диван. Из-за спущенных штор в комнате было сумрачно. Пахло пылью.

— Айдер-паша считает, что нужно идти в родопские села, к помакам,[33] — начал Никое Апостолидис, с видимым удовольствием закуривая сигарету. Это был плотный, коренастый мужчина с самодовольным выражением лица. Внешне он мало походил на брата, Георгиоса Апостолидиса. Никос педантично поправил манжеты на рубашке и добавил: — Опасаются, как бы здесь снова не начались опровержения, как в прошлом году.

— Я вам, по-моему, уже говорил и снова повторяю: если пойдем по селам, ничего не добьемся. И вам, господин Гвараччино, и тебе. Никое, отлично известно, какое там положение.

Гвараччино приставил козырьком руку к уху и читал по губам, что говорил Стефанаки. Он был глух, и только так мог понять собеседника. Годы службы толмачом в турецкой администрации научили его никогда не высказывать определенной точки зрения по тому или иному вопросу.

Вам решать, — сказал он. — Перед отъездом я имел беседу с Адем-пашой и господином Джоузефом Блантом, английским консулом в Эдирне. который отлично разбирается во всех вопросах. На этот раз нужно хорошенько все обдумать, чтобы не получилось, как в прошлом году…

— В прошлом году… — сердито повторил Стефанаки. — В прошлом году ничего такого не случилось бы, не будь его коллег в Стамбуле. Они первыми бросили наживу тем стервятникам-писакам…

— Точно, — согласился Апостолидис. — Пять фаэтонов послали в Копривштицу, объездили все Родопы…

— Вот именно, — подтвердил Стефан. — А посмотрите, где сейчас эти писаки? Макгахан — в Румынии, у русских. Пиэрс — в Лондоне, строчит статейки против правительства… Негодяи… Русские агенты… И зачем только относились к ним с уважением…

— Все это политика, Стефанаки-эфенди, — примирительно ответил левантиец. — Это же не тюрьма, где и поприжать можно…

— Политика… Ну, раз политика, тогда будем соблюдать все правила игры, — сказал Стефан и холодно смерил взглядом гостей. — Неукоснительно… без всяких уступок…

Он раздраженно поправил перстень. Изумруд блеснул зеленым огоньком и угас. Стефан хотел сказать еще что-то, но сдержался и лишь спросил у Апостолидиса:

— А почему вы считаете, что прошлогодний сбор подписей против написанного газетчиками о здешней резне ничего не дал?

— Да потому, что Адельбург и английский вице-консул Кольверт доложили, что у них имеются жалобы болгар на насилие при сборе подписей.

Стефан снисходительно усмехнулся.

— Причину нужно искать глубже, — заметил он. — И следует остерегаться, чтобы не повторить ошибку… Надо умело подобрать источники анкеты, иначе ничего не получится. В прошлом году мы собрали подписи с пловдивских нотаблей, людей, которые всю свою жизнь одной ногой находились в Стамбуле, а другой — в здешних селах. Менее чем за пять лет они были то с греческим патрикой из Фенера,[34] то с князем Лобановым, то с папой римским и, наконец, со старым тырновским склочником владыкой Илларионом. Ненадежные угодники, в любую минуту способные переметнуться. Как, впрочем, они и делали… Вот поэтому и нужно все тщательно обдумать. Европу не купишь тем. что ненадежно, непроверено…

— В таком случае, давайте пустим наши корреспонденции из Пловдива, — сказал Апостолидис, снимая крошку табака с губы.

— Корреспонденции… — недовольно поморщился Гвараччино. — Людям нужны факты, документы… О каких корреспонденциях речь?…

Стефан Данов молчал, откинувшись на спинку кресла. Явно, ему придется действовать в одиночку, а получит он всего лишь четверть того, что причитается этим двоим.

— По-моему, вот что нужно сделать, — заявил он. — Доказать, что прошлогодние сведения и корреспонденции получены путем подкупа и что все в них выдумано. Только это может возыметь действие. Все остальное — пустые разговоры.

— Хорошо придумано, — кивнул Гвараччино. — И как же мы это докажем?…

— Потом решим. Сейчас для нас важно достать документы, в которых все было бы написано черным по белому.

Губы его растянулись в усмешке, но, поглядев на собеседников, Стефан помрачнел. С кем он имеет дело? Один — усталый от чрезмерных стараний чиновник, другой — самодовольный индюк. Но оба намного богаче его, намного обеспеченнее — и в Константинополе, и тут, в Румелии. Сердце его сжалось от боли — знакомой, тяжелой, как свинец. Стало трудно дышать…

8

Грозев разорвал конверт, который принес ему слуга Аргиряди, достал из него небольшой листок и развернул его:

Прочитав записку, Грозев положил ее на стол и подошел к окну. Все. что с ним происходило в последнее время, было странным и необъяснимым. В его жизни женщина никогда не занимала особого места. Правда, в Вене и Бухаресте у него были мимолетные знакомства, которые оставили в душе скорее чувство досады и пустоты, нежели волнение. Вот почему ему казалось странным, что София Аргиряди слишком долго занимает его мысли. Он пытался объяснить это тем, что она оказалась совсем не такой, какой он себе ее представлял в самом начале. В чем-то они были похожи. Борис не мог точно определить, в чем именно, но это и привлекало его в ней больше всего.

После того памятного разговора в доме Аргиряди Грозев думал, что София долго не даст о себе знать. Вот почему три наспех написанные строчки вызвали у него в душе неожиданное волнение — как будто его коснулась ласковая нежная рука.

Грозев явился к Аргиряди, когда торжество было в разгаре. Весь первый этаж представлял собой обширный салон, освещенный мягким светом старинных венских ламп и свечей, зажженных в настенных канделябрах, оставшихся в наследство от хаджи Аргира. Многочисленные гости сидели на диванах, за столом, стояли группками. Все возбужденно обсуждали злободневные события. Первым заметил гостя Аргиряди. Оставив старого Чомакова, с которым беседовал, он подошел к Грозеву.

— Безмерно рад вас видеть, — сказал он, сердечно пожимая руку Борису. — Моя дочь очень хотела, чтобы сегодня вы были нашим гостем… Милости прошу…

У камина оживленно переговаривались несколько мужчин. Грозев с Аргиряди направились к ним. В центре группы они увидели Жана Петри. Лицо его раскраснелось, на губах блуждала улыбка. Рядом с ним стоял Лука Христофоров, готовый в любую минуту поддержать журналиста в его остроумии. Напротив внимательно слушал Георгиос Апостолидис. Выражение его лица было напряженно-серьезным. На диване, рядом с камином, расположились Анна Пиэрс, которая снова была в Пловдиве проездом по пути в Белград, греческий консул Каравиас и жена австрийского консула госпожа Адельбург. Рядом сидел какой-то пожилой человек, незнакомый Грозеву.

— Позвольте вам представить господина Грозева, — произнес Аргиряди, приблизившись к группе. — Надеюсь, вы с ним знакомы…

— Ессе homo![35] — воскликнул Жан Петри. — Он-то и разрешит наш спор.

Грозев слегка поклонился дамам и повернулся к остальным.

— Господин Грозев, позвольте представить вам моего брата, — сказал Апостолидис, указав на Никоса. Тот кивнул. На лице его читалась досада. Было видно, что все ему страшно наскучило. Грозев ответил на поклон и присмотрелся к Апостолидису-младшему. Тот производил впечатление человека ленивого и недалекого.

— А это господин Гвараччино, — указал Жан Петри на пожилого мужчину на диване. — Прошу любить и жаловать. Он послан специально для того, чтобы вместе с Никосом Апостолидисом и Стефаном Дановым исправить, так сказать, кое-какие ошибки прошлого… И вызвать новые сенсации… Вы только себе представьте, — сказал он притворно озабоченным голосом, — какой скандал! Все написанное Жирарденом, что поместила в прошлом году «Ля Франс» на своих страницах, и все опубликованное английскими газетами о восстании в Родопах, оказывается, ложь! Чистой воды выдумка!.. Никакой резни, никаких жестокостей… Просто шантаж со стороны русских и Гладстона…

Грозеву удалось сохранить бесстрастное выражение лица. Никак не отреагировав на реплику француза, он спросил:

— Но в чем же суть спора?

— Ах да, — спохватился Жан Петри. — Господин Апостолидис утверждает, что ни одна армия не сможет перейти Дунай в нижнем его течении, а посему сообщения о форсировании реки русскими у Галаца он считает блефом.

Грозев пожал плечами и сухо заметил:

— Я бы утверждал то же самое, если бы сообщение не исходило от турецкого командования.

В этот момент к ним подошел Павел Данов. Светло-серый костюм еще больше подчеркивал изжелто-смуглый цвет его лица, от чего оно выглядело осунувшимся и усталым.

— Господин Данов, — обратился к нему неугомонный француз. — Может, вы сообщите нам нечто новенькое о миссии вашего брата. Ведь вы дружны с Макгаханом, а посему можете считаться объективной стороной.

Черные глаза француза смотрели на всех с веселым вызовом.

Павел помолчал, как бы собираясь с мыслями, и, не обращая внимания на иронию журналиста, сказал:

— Господин Пегри, я не люблю ваше ремесло. Убежден, что именно газеты превращают пороки личности в пороки общества. Ложь, преднамеренное заблуждение, угодничество — все это насаждается в обществе прессой. Однако, что касается Макгахана и газеты «Дейли Ньюз», то мне кажется, что они оказали человечеству такую услугу, которую вряд ли когда-нибудь оказывала какая-либо газета или какой-либо журналист…

— Это в каком же смысле, позвольте узнать? — поднялся с дивана консул Каравиас.

— Да просто-напросто плюнули в лицо безмилостному и жестокому спокойствию, которое называется общественным мнением Европы…

— И широко распахнули все двери перед князем Горчаковым… — съязвил Апостолидис.

— И выполнили свой долг, если не журналистов, то по крайней мере честных и почтенных людей, — резко закончил Павел.

— Макгахан, — покачал головой Апостолидис, — получал деньги от англичан, а работал на русских.

— Вы не можете так говорить о Макгахане, уважаемый господин, вы его просто не знаете, — возмущенно возразила Анна Пиэрс. — Макгахан всегда выступал за свободу и правду… Он был на стороне французских коммунаров против Бисмарка… В Испании и Бухаре… Повсюду… Вы просто клевещете на него, — Анна даже раскраснелась от возбуждения. — Да если хотите знать, то и в деле освобождения Болгарии у него есть заслуги…

— О каком освобождении вы говорите, мисс Пиэрс? — холодно осведомился Апостолидис, блеснув стеклышком монокля в сторону дивана.

Мисс Пиэрс слегка пожала плечами.

— Как — о каком? Об освобождении Болгарии, господин Апостолидис. Мне думается, что эта война затеяна не только для того, чтобы прогулялись войска. Хотя я лично убеждена, что войны придуманы ради забавы для мужчин. В Белграде мне довелось наблюдать военный парад. И, представьте себе, все военные напоминали мне петухов в штанах. Было ужасно смешно, как они вертели головами то налево, то направо. Прямо, как в оперетте…

Апостолидис подождал, пока мисс Пиэрс кончит, и потом произнес, делая упор на каждом слове:

— Освобождение, о котором вы говорите, слишком дорого может обойтись Великобритании в будущем. — Весь его вид выражал презрение.

— В будущем… — англичанка усмехнулась. — Что вы мне говорите о будущем… Пусть им занимаются политики — у нас никогда не переводились мужчины, готовые с остервенением наброситься на клубок запутанных ниток, называемый политикой… Имеются целые поколения таких…

— Мне кажется, мисс Пиэрс, — Апостолидис поправил монокль, — что ваши слова не совсем соответствуют точке зрения, высказанной правительством премьера Дизраэли…

— О, — снова воскликнула Ани Пиэрс. — Хорошо, что совпадение лишь неполное. — И уже серьезно добавила, обращаясь к Апостолидису: — Я не представляю здесь правительство, милостивый государь, а поэтому могу высказываться так, как хочу.

Апостолидис нервно поправил манжет на рубашке и ничего не ответил.

— Кроме тою, — продолжила мисс Пиэрс. — если уж быть откровенной, то мне кажется, что и после освобождения Болгарии положение на Балканах существенно не изменится. Здесь все так запутано, что еще несколько десятилетий будет пахнуть порохом. И вообще, горизонты этого полуострова никак не назовешь светлыми…

— Мисс Пиэрс, — сдержанно заметил Данов, — позвольте вам напомнить, что эпоху Кромвеля в Англии тоже не назовешь спокойной.

— Ну вот, за Кромвеля взялись, — засмеялась Ани Пиэрс. — И сразу аналогии. Но не забывайте, мистер Данов, что политика предпочитает игру слов перед точными фактами и определениями. И если вам по душе последние, значит, вы здорово ошибаетесь…

Апостолидис подтолкнул локтем брата и, сдержанно поклонившись англичанке и госпоже Адельбург, направился в другую часть салона. Он считал неблагоразумным оставаться в этой компании — разговор принимал опасный оборот. Господин Гвараччино наклонился к уху молодой австрийки и что-то объяснял ей по-французски с педантичностью глухого. Так что разговор вели лишь Ани Пиэрс и Павел Данов, когда Жан Петри вдруг воскликнул:

— А вот и наша прелестная виновница торжества!

Грозев обернулся — на пороге комнаты стояла София. В строгом платье из брюссельских кружев, она выглядела необыкновенно изящной и красивой.

Девушка подошла к ним. Первым поздравил ее Жан Петри. Он с восторгом продекламировал двустишие Мюссе, а потом перецеловал тонкие нежные пальцы девушки.

— Благодарю вас, — София присела в легком реверансе. И сразу же повернулась к Грозеву. Явно, от других она уже получила поздравление.

— Я рада, что вы пришли, — просто сказала она, протягивая ему руку.

Грозеву показалось, что лицо ее слегка порозовело.

— София. — отозвалась госпожа Адельбург, восторженно глядя на девушку, — вы — само совершенство, а ваш возраст самая прекрасная пора человеческой жизни…

Девушка поцеловала ее в щеку. Лицо ее пылало румянцем, что еще больше усиливало радостный блеск глаз.

— Если вам здесь скучно, — обратилась она к Борису, — вы можете перейти в другой салон. Там господин Адельбург, вам, наверно, будет приятно поговорить с ним о Вене.

— Благодарю вас, здесь тоже подобралась интересная компания. Я бы хотел еще немного остаться.

Она глядела на него; Грозеву показалось, что девушка хочет что-то сказать, и он позволил себе задержать ее взгляд. Это неожиданно смутило Софию.

— Извините, — быстро произнесла она, — я должна идти к отцу. Нужно помочь развлекать гостей, одному ему не справиться…

И, дружески кивнув Грозеву, она стремительно направилась в другой конец салона.

Данов и мисс Пиэрс продолжали беседовать. Грозев огляделся — сегодня здесь собрался весь цвет города — поистине интересная и пестрая смесь, два мира — мир денег и мир крови. Грозев увидел Немцоглу. Гюмюшгердана, обоих Полатовых, Георгия Кацигру и его дочерей — самых ярых приверженцев всего греческого. Рядом с ними сидели представители рода Чалыковых, госпожа Гераклия Недкович, Кесяковы, учительница Рада Киркович — люди, которые страстно защищали все болгарское.

Грозеву показалось несколько странным, что люди, интересы которых непрерывно сталкивались на рынке и в школах, ныне сидели рядом, мирно беседовали, будто праздник заставил их заключить между собой какое-то временное и мимолетное перемирие. А ведь по сути, там, где эти два лагеря невольно соприкасались, возникали стычки. Из общего гула часто выделялись голоса учительницы Киркович и грекофила Мавриди, слышались реплики, которые спокойно можно было принять за вызов к той или иной стороне и которые заставляли вздрагивать представителей обеих сторон. Вздрагивая, люди предпочитали все же помалкивать, дабы не накалить и без того взрывоопасную атмосферу. Отовсюду доносились слова «Россия, казаки, перешли Дунай, сэр Эллиот, Сулейман-паша». Они словно отталкивались от стен салона, рассыпая вокруг себя ликующий звон и заставляя трепетать сердца собравшихся.

Грозев совсем спокойно воспринимал возбуждение окружающих, ибо оно означало патриотизм нотаблей. Смелость, рожденная обильной едой и хорошим вином, так же быстро исчезала, как и появлялась.

Грозев направился в другой конец салона. — Там стояла группа мужчин, среди которых он увидел братьев Апостолидисов, Палазова и хаджи Стойо. Заметив Грозева, хаджи Стойо поздоровался с ним, махнув рукой на турецкий манер. Борис ответил легким поклоном.

— Присоединяйтесь к нам, Грозев-эфенди, — позвал хаджи.

Грозев подошел поближе.

Штилиян Палазов разгоряченно убеждал:

— Но русские тоже умеют торговать, почему вы так уверены, что наши дела захиреют? Смею вас уверить, господа, что вы ошибаетесь… — Он самодовольно провел рукой по синему атласу жилета. — Да-а… Более того. В последнее время в России наблюдается такое развитие индустрии, о котором западные страны и мечтать забыли. И все это из-за свободного доступа внешних средств, перед которыми Англия, Пруссия и прочие торопливо захлопывают двери. — Палазов горько усмехнулся и прищелкнул пальцами: — Так что, господа, оборот, оборот определяет все…

— Все это так, милейший, но наш рынок в Анатолии, Шаме,[36] — вот где, — отозвался хаджи Стойо.

— Да, господин Палазов, никто не может обеспечить Восточной Румелии такой простор, как это делает Османская империя, — поддержал его Георгиос Апостолидис.

Палазов снисходительно усмехнулся.

— Вы поистине удивительные люди… Рынки… Рынки открываются товарами… — Он слегка прикрыл глаза, а лицо его приобрело серьезное, даже холодное выражение. — Чего вы здесь взялись решать: турки, русские… политика… Все это переходное, временное… Но есть на свете понятия, вечные, как эта земля. Вот, возьмите, к примеру, товар. Разве есть для него преграды? Что может остановить его? Границы? Пушки? Порох? — Палазов отрицательно покачал толовой: — Никто! Товар может разорять царей и уничтожать государства. Даже если сам господь бог восстанет против него, товар и его сметет с пути. И воздвигнет нового бога. И вы, — он методически указал на каждого из присутствующих, — каждый из вас, будете молиться новому богу.

Он умолк. Лицо его раскраснелось, озаренное вдохновением. Хаджи Стойо не отрывал от Палазова изумленного взгляда. Потом медленно поднял к потолку перламутровые глаза-пуговки и не спеша перекрестился.

— Представители власти! — громко оповестил Жан Петри, проходя мимо.

Все обернулись. Грозев увидел, что по лестнице поднимаются Амурат-бей и еще какой-то офицер в форме полковника артиллерийских войск.

— Это Хюсни-бей из Стамбула, — сказал Никос Апостолидис, довольный тем, что единственно он может осведомить присутствующих.

На Амурат-бее был темный фрак, еще больше подчеркивающий его суровую и мрачную внешность. Серебристые волосы на висках выгодно оттеняли его загорелое лицо, придавая ему особую изысканность.

Он подошел к Софии и поздравил ее. Затем, сдержанно поклонившись присутствующим, прошел в соседний салон, беседуя о чем-то с Аргиряди.

Раздался звук открываемых бутылок с шампанским. Шум голосов усилился. Лакеи обносили гостей огромными подносами, уставленными всевозможными восточными лакомствами и чашечками с дымящимся кофе. Но не сравнимое ни с чем удовольствие доставило всем шампанское, выписанное Аргиряди из Марселя.

Грозев взял с подноса кофе и в ту же минуту заметил в глубине салона Павла Данова. Павел смотрел куда-то в сторону, рассеянно вертя в руках бокал с шампанским. Грозев проследил за его взглядом и увидел на диване у двери Жейну Джумалиеву с матерью. Девушка с детским любопытством озиралась по сторонам, глядя на все широко раскрытыми глазами. Ее русые волосы в свете лампы приобрели какой-то розовый оттенок. Грозев перевел взгляд на Павла — тот выглядел смущенным и растерянным. «Как они похожи, — подумал Грозев. — Неплохая пара получилась бы». И. усмехнувшись своим мыслям, отвернулся. Кто-то хлопнул ею по плечу. Это был Жан Петри.

— Все же, — глубокомысленно заметил журналист, допивая второй бокал с шампанским, — это самый приятный дом в Пловдиве. Может быть, единственный европейский дом среди всего этого мещанства христианского Востока…

Грозев неопределенно кивнул…

Жан Петри взял третий бокал с подноса проходящего мимо слуги и, лукаво поглядев на Грозева, добавил: — Вы мне тоже определенно нравитесь — здорово умеете молчать.

— Вряд ли это свойство подходяще для всех случаев, — покачал головой Грозев.

— Что касается вашего — возможно — самое подходящее, — похлопал его по плечу Жан Петри и осушил бокал.

Грозев озадаченно уставился на француза.

— Я имею в виду вашу профессию торговца, — пояснил француз, облизывая губы, будто желая продлить удовольствие от выпитого шампанского. — Хотя никак в толк не возьму, как вы беретесь за торговлю табаком и оружием в столь отсталой стране. Да с вашими связями и аттестатами вы бы преуспевали в Вене…

Грозев пожал плечами.

— Торговля — такое занятие, которое не столько зависит от воли людей, сколько от их возможностей.

— А вот я, — заявил Жан Петри, — всегда стараюсь подчинить возможности журналистики своей воле. И поскольку мне ужасно надоели все эти морды, завтра я покидаю Пловдив и уезжаю на другую линию фронта, через Вену, конечно. Шесть лет, проведенные мною здесь, более чем достаточны. Там, по крайней мере, я буду среди культурных людей. Должен вам признаться, что как истинный республиканец я люблю компанию аристократов. И потом… Гораздо увлекательнее описывать наступление, чем отступление. Вы ведь знаете, французы не любят подавленного настроения.

Жан Петри взял еще один бокал шампанского — явно, журналист решил отпраздновать свой отъезд.

— Впрочем, нельзя сказать, что уезжаю без сожаления, — добавил он. — Во-первых, жаль покидать город — есть в нем какая-то скрытая романтика. И еще, грустно расставаться с тем вон Христосом, что возвышается над толпой, — журналист кивнул в сторону Луки Христофорова, с жаром объяснявшего что-то мисс Пиэрс. — Прекрасный, удивительный человек, чистый и наивный, как ребенок. Идеалист. Мир, по его мнению, создан лишь для красоты и восторга. Возможно, он — счастливчик, но боюсь, что ваши приятели могут сыграть с ним злую шутку, особенно теперь, когда скоро придется распроститься с иллюзиями.

Грозев засмеялся.

— Слишком рано вы предсказываете поражение турецкой армии.

— Я не предсказываю, я в этом абсолютно уверен! — И Жан Петри взглянул Грозеву прямо в глаза. — Вы еще сомневаетесь?… — Ха!.. Вот вам мой журналистский билет, — он достал из кармана небольшую книжечку и протянул ее Грозеву, — он мне уже без надобности. И если не случится то, что я предсказываю, разыщите меня и плюньте мне в лицо.

Борис на секунду задержал взгляд на билете и сдержанно сказал:

— Если вы даете мне билет как сувенир, на память о вас, я его приму. Хотя, мне кажется… конечно, прошу меня извинить, ваше утверждение самонадеянно.

— Не сомневайтесь! — Жан Петри резким жестом поставил пустой бокал на поднос.

Шум в глубине комнаты все больше усиливался, было видно, что Христофоров яростно спорит о чем-то с Михалаки Гюмюшгерданом, который, весь красный, наскакивал на учителя как петух.

— Там что-то происходит. Пойду туда… — и, дружески кивнув Грозеву, Жан Петри поспешил к собравшимся.

Грозев остался у окна один. Неподалеку Амурат-бей в присутствии Аргиряди, греческого консула и Хюсни-бея рассказывал какую-то историю, негромко посмеиваясь.

Шум у камина постепенно стих, лакеи засуетились, расставляя стулья. Гости направились к середине салона.

София разговаривала с консулом Адельбургом. великолепно выглядевшим в своем зеленоватом фраке и предвкушавшим удовольствие танцев. Закончив беседу. София присела у фисгармонии, легко прикоснулась к клавишам — и салон заполнили меланхолические звуки музыки Монтеверди.

Грозев незаметно отделился от толпы и вышел в коридор. Там никого не было, и он мог свободно наблюдать за девушкой.

София играла увлеченно, вкладывая в игру все свое чувство. Борис ясно видел ее строгий профиль. Она медленно повернула голову. Взгляд ее темных, блестящих глаз скользнул по собравшимся, по стенам и многочисленным лампам и несмело приблизился к тому месту, где стоял он. Нерешительно остановился, будто споткнувшись, не решаясь переступить невидимую черту. Но вдруг девушка, победив смущение, подняла глаза — всего секунду они смотрели друг на друга, но Грозеву показалось, что свет синих, взволнованных глаз объял его подобно свежему дыханию. Это было столь неожиданно и необычайно, хотя где-то в глубине души Борис ожидал этого. Лицо Софии вспыхнуло, и она склонилась над клавишами.

Грозев оперся о косяк двери. Теперь он понял, что это не игра и не каприз. Он еще раз украдкой взглянул на девушку. Неужели это дочь Аргиряди, которую он впервые увидел в Хюсерлии? Наездница в амазонке, с превосходством взирающая на мир? Сейчас перед собой он видел взволнованное существо, впервые испытавшее сильное чувство и испугавшееся этого…

Борис подошел к раскрытому окну. В душе его бушевало пламя чувства, в котором он боялся себе признаться.

Последний аккорд растаял в воздухе. София неподвижно застыла у фисгармонии.

И сразу же люди зашумели, задвигались, возбужденные прекрасной игрой. София встала и поклонилась — смущенная и счастливая. Глаза ее искали Грозева. Лицо пылало.

Адельбург первым приблизился к девушке и поцеловал ей руку. Потом подошел к инструменту и, откинув полы фрака, уселся на стул.

— Я буду играть для вас, милая Софи, — сказал он девушке и прикоснулся к клавишам. Легкая, чарующая мелодия поплыла в воздухе. Консул играл с видимым удовольствием.

Лакеи быстро убрали стулья, отодвинули диванчики к стенам. Аргиряди подошел к дочери. Он поцеловал ее в лоб и церемонно поклонился, приглашая на танец. Она нежно положила ему на плечо руку — и они закружились по натертому паркету. В свое время Аргиряди учился светским манерам во Франции, к тому же врожденное чувство гармонии помогало ему быть умелым и изящным партнером.

Амурат-бей пригласил госпожу Адельбург, Никос Апостолидис — мисс Пиэрс. Через головы других Грозев увидел, что Павел танцует с Жейной.

Грозев ощущал ласковое дуновение ветерка на разгоряченном лбу. И все же, не было ли это все игрой, мимолетным увлечением, капризом, которому оба подчинились, не отдавая себе отчета? Что их связывало друг с другом? Да и что вообще их могло связывать?

— Вы почему не танцуете? — остановился рядом с ним Жан Петри. — Или предпочитаете предаваться грезам? — И, не дожидаясь ответа, слегка опьяневший журналист продолжил: — Я хочу попрощаться с вами. Мне нужно уйти пораньше… Отсюда я отправлюсь в консульство, чтобы распрощаться с нашим консулом, господином Дозоном. Не знаю, примет ли он меня… Жирный, неповоротливый петух… Но знаете, бей чем-то встревожен… Наверное, русские разнесли в пух и прах несколько турецких батальонов под Мачином… Амурат посулил им в скором времени дать крупповские пушки, которые якобы должны скоро прибыть… Иллюзия времен Франко-прусской войны… Что ж, пушки Круппа — отличное, грозное оружие, я не отрицаю… Но в настоящее время лучшим оружием для турок остается Коран… Но сей фантазер никак не поймет этого и все бредит какой-то модернизацией армии… Наивный мечтатель… Вообще, должен вам сказать, что здесь удивительно много наивных людей…

Жан Петри посмотрел на часы, потом долгим взглядом оглядел собравшихся и протянул руку Грозеву:

— Ну, мой друг, прощайте. Желаю вам успехов…

— До свидания, господин Петри, — Борис крепко пожал ему руку.

Вальс окончился, и танцующие медленно разошлись по местам. Господин Адельбург заговорил с Лукой Христофоровым. Было видно, что замечания учителя доставляют ему удовольствие. Потом он вновь повернулся к фисгармонии и заиграл новый вальс.

При первых же звуках София, сидящая на диване рядом с госпожой Адельбург, пробежала взглядом по залу, разыскивая Грозева. Он стоял у камина, повернувшись ко всем спиной, и закуривал сигарету. София почему-то была уверена, что он почувствует ее взгляд и подойдет к ней. Но в этот миг кто-то остановился перед девушкой и сдержанно поклонился. София повернула голову: Амурат-бей приглашал ее на танец. Она встала и направилась к середине салона. За ними вышли Павел с мисс Пиэрс и Аргиряди с госпожой Адельбург.

Грозев залюбовался грациозностью Софии. Но в тот же миг почувствовал на себе чей-то взгляд — недалеко от него сидела Жейна. Ему стало неловко. Он погасил сигарету, подошел к девушке и поклонился. Она вспыхнула, и краска, залившая ее лицо, как будто выплеснулась на розовое платье из тафты, придав ему еще более яркий оттенок.

Жейна возбужденно дышала, даже слегка задыхалась — Грозев объяснил это болезнью девушки. Он старался держаться ближе к внешнему кругу танцующих. Отсюда он мог беспрепятственно наблюдать за остальными.

Амурат-бей танцевал превосходно. Ощущая под рукой гибкую талию партнерши, он вихрем носился по залу. Лицо Софии было бледным. Грозеву показалось, что после каждого круга она слегка поворачивала голову в ту сторону, где танцевали они с Жейной.

Когда музыка умолкла, София в сопровождении Амурата направилась к отцу. Грозев, проводив Жейну на место, вернулся к камину. А вдруг это очередной каприз избалованной барышни? Разве захочет она оставить свой мир и разделить с ним все беды и радости? И все же, преобладающей чертой ее характера было болезненное самолюбие. Оно скрывало подлинную ее сущность. Ему придется решительно сломить это самолюбие, заставить ее отказаться от многого, связывавшего ее с этим миром…

В тот же миг Грозев заметил, что к нему приближаются Апостолидис и греческий консул Каравиас. На лице Георгиоса играла улыбка. Подойдя поближе, он любезно представил Борису своего спутника.

— Мы с господином Каравиасом хотели бы поговорить с вами о возможностях покупки табака у Восточной режии. Обычно мы скупаем табак в долине Марицы, и в этом году решили обратиться к посредничеству режии.

Грозев, скрывая досаду, сел на диван и повел с Каравиасом и Апостолидисом длинный разговор о возможностях предстоящего урожая и ценах на табак.

А господин Адельбург неутомимо продолжал играть. Мелодию вальса сменяли бравурные аккорды мазурки или игривые такты польки, которые были хорошо известны в Пловдиве. Все больше танцующих заполняло середину зала. Грозев даже заметил раскрасневшееся лицо Михалаки Гюмюшгердана.

Наконец Адельбург перестал играть, но разговоры еще долго не умолкали. Приближалась полночь. Гости стали прощаться с хозяевами дома и поодиночке или шумными группами покидать дом.

Грозев не мог дождаться конца разговора. София дважды прошла мимо. Борису она показалась бледнее обычного, что-то изменилось в ее поведении.

Наконец консул и ростовщик поднялись с места. Грозев распрощался с ними, потом разыскал Аргиряди и пожал ему руку, сердечно поблагодарив за приятный вечер. Выйдя из салона на лестницу, он увидел Софию, которая провожала Полатовых. Распрощавшись с девушкой, они направились вниз, а София повернулась, чтобы подняться в салон. И в этот миг она заметила Грозева. Глаза ее вспыхнули недобрым огнем, хотя выражение лица продолжало быть непроницаемым и даже холодным. Она остановилась и подождала, пока Грозев спустится. Борис не торопился, будто обдумывая свое дальнейшее поведение.

— Спокойной ночи, господин Грозев! — попыталась улыбнуться София. Бледные губы не слушались. — Думаю, вы весело провели сегодняшний вечер, хотя танцевали лишь однажды…

Борис не отрывал от нее глаз. Легкая гримаса прошла у нее по лицу. Во всем ее поведении было что-то детское. Она походила на обиженного ребенка. Нет, все было непритворным, настоящим. Она не могла играть. Приятное тепло разлилось у него в груди. Даже самолюбие ее было истинным, ненаигранным. Верно, оно мешало Софии увидеть мир таким, какой он есть, отдаляло ее, и сейчас он ощущал это особенно сильно.

— Благодарю вас за волшебный вечер, — молвил Грозев. Помолчав немного, добавил: — И за музыку Монтеверди, за то мгновение, которое приблизило вас, показало в истинном вашем обличье…

София вздрогнула, как от удара. Как-то удивленно взглянула на него.

— Это случайно… — прошептала она. — Забудьте об этом. Я вовсе не смотрела на вас…

На глаза ее навернулись слезы, она с трудом удерживалась, чтобы не расплакаться. Но, овладев собой, сказала изменившимся голосом:

— И никогда, слышите, никогда больше не посмотрю на вас… Ни разу в жизни… Спокойной ночи!

Она обернулась и, придерживая платье рукой, почти бегом поднялась по лестнице.

Грозев проводил ее взглядом. Улегшееся было волнение вновь поднялось в груди. Удар попал в цель. Лед тронулся. Только что перед ним предстала иная, настоящая София. Он повернулся и направился вниз по ярко освещенной лестнице.

А София, задыхаясь, ворвалась в комнату и, яростно захлопнув за собой дверь, повернула ключ. Потом, зажав руками рот, бросилась на кровать и беззвучно зарыдала.

9

Стефан Данов медленно водил пальцем по странице, следя за тем, что читал писарь Айдер-бега. Рядом с ним напряженно слушал Гвараччино. Никое Апостолидис рассматривал сквозь дым сигареты пуговицы на мундире Айдер-бега и лениво думал о Стамбуле, о том, как неумолимо время, как быстро удовольствие сменяется скукой.

Когда писарь окончил читать, Гвараччино бросил небрежный взгляд в нижний угол листа и сказал:

— Затем следует список квитанций и других документов. Перечислить их?

— Читай, читай, — отозвался Стефан, не поднимая глаз от листа. — Это самое главное…

Писарь продолжил чтение, но Гвараччино уже не слушал. Он думал, стоит ли заезжать в Эдирне к Блэнту или же отправиться прямо в Стамбул. Данову нельзя доверять — никто не знает, в каком свете он может представить все Савфет-паше, если останется наедине с ним.

— Так, — поднял голову Стефан, когда писарь кончил читать, и снял очки. — Очень хорошо… Все они — друзья русского консула Найдена Герова… Давались деньги — на покупку пшеницы, шерсти, возможно, для подкупа — пусть теперь доказывают, если могут…

Он собрал листы.

— Где это все произошло, Стефанаки-эфенди, в Пазарджике? — спросил Никос Апостолидис, не вставая с места.

Данов глухо засмеялся.

— Раз и ты спрашиваешь, значит, все в порядке. — Он согнул листы пополам и поднялся.

— Я только спрашиваю, Стефанаки-эфенди, разве это грех? — чувствовалось, что слова Данова задели Никоса. — Нас ведь тоже спросят. — И, помолчав, добавил: — Вчера я разговаривал с Амурат-беем. Так вот он считает все это делом прошлого и не видит никакого смысла…

— Военные… — желчно засмеялся Стефан. — Военные умеют лишь сражаться. Ничто другое их не интересует… А ведь война — нечто иное… Гораздо больше… Порох — это уже в самом конце, а начинается война задолго до этого — на рынках, в канцеляриях. Тогда, когда военные не отходят от карточного столика и гром орудий им даже не снится!

Данов снова сел.

— Если спросить Амурата, — продолжил он, — о положении на сегодняшний день, он без запинки отрапортует, что в Румелии столько-то войск, столько-то винтовок и пуль, столько-то пушек, а на Дунае от Видина до Силистры все спокойно, никаким порохом и не пахнет… И все.

Стефан склонился над столом.

— А ведь как раз сейчас ведется одно из страшнейших сражений этой войны. Без грохота орудий и без снарядов. Хочешь знать, чем воюют? — Стефан повернулся к Никосу. — Вот этим, — он изо всей силы хлопнул рукой по листкам, собранным на столе. Лицо его, ставшее багровым от прилива крови, выражало ненависть к окружающим, да и всему на свете: к Амурату, принявшему его со сдержанным презрением, к отцу и брату, к местным хитрым, двуличным бога геям, к этим двоим, которых десять дней он всюду таскал за собой.

— Надо дело делать, — сердито заговорил он снова. — И делать уже сейчас. Русские в невыгодном положении, неужто не понимаешь? Вот уже два месяца подготавливается англо-австрийский пакт против России, потому Александр не смеет форсировать Дунай по всей его длине. Тот переход, у Галаца, так, ворон пугать… Дым в глаза…

— Постой, Стефанаки-эфенди, — прервал его Апостолидис. — Но ведь существует священный союз между русским, австрийским и прусским императором.

— Да ты больше слушай, — разнервничался Стефан. — В политике «вечные», «священные» — все это пустые разговоры. Каждый смотрит на другого — когда тот ударит. Царь и министр Горчаков под воздействием событий в Европе обещали при посредничестве графа Шувалова, что русские войска дальше Стара-Планины не пойдут. И если англо-австрийский пакт будет принят, русские вообще останутся по ту сторону Дуная. Но для этого необходимо, чтобы Дизраэли получил полную поддержку парламента, а в данный момент против него оппозиция Гладстона — свыше двухсот голосов. В эти дни вес решится. Успех или неуспех Дизраэли зависит от многого, и одно из них вот это, — Стефан потряс листами. — Савфет-паша вот уже три месяца ожидает этого момента. Сейчас важно найти влиятельную газету, чтобы она опубликовала все это, чтобы посеять в душах людей сомнение, заставить их почувствовать неуверенность. И если все сделать вовремя и с умом, события примут совсем иной оборот… А Амурат-бей пусть себе считает стволы у немецких пушек…

Стефан достал из кармана платок и утер пот со лба. В комнате было душно. Он подошел к окну и с наслаждением толкнул обе створки. Город казался вымершим под жарким южным солнцем. Полуденный зной загнал все живое в спасительную тень. Стефан вдруг пожалел о том, что говорил с презрением об Амурате именно перед этими двумя…

В то же самое время Борис Грозев торопливо шагал по узким и жарким, словно раскаленная сковородка, улочкам Тахтакале. Он обещал быть в постоялом дворе Куршумли где-то между двумя и тремя пополудни. В последнее время случились события, еще больше затруднившие связь с комитетом в Бухаресте и Джурджу.

В начале мая турки закрыли греческое консульство в Одрине. Димо Блысков, подозреваемый турецкими властями в незаконной деятельности, срочно уехал в Стамбул, где его приютил брат. В последнем письме Грозеву он сообщал, что попытается заново установить связь с Бухарестом через торговцев, останавливающихся в гостинице «Балкапан». Но для получения необходимых сведений нужен надежный курьер.

Существовала и еще одна трудность: после перехода Дуная русскими войсками у Галаца турки запретили болгарам использовать в поездках обыкновенные паспорта. Поэтому нужно было найти человека, абсолютно ни в чем не заподозренного властями, который имел бы документы подданного чужой страны и мог беспрепятственно добираться до Константинополя. Два дня назад пазарджикский революционер Михо Стефанов сообщил о том. что нашел человека, способного справиться с этой задачей. Вот на встречу с этим человеком и торопился Грозев.

Он вошел во двор, вымощенный булыжником, и поднялся на второй этаж. Согласно уговору, нужный человек должен был ждать его в коридоре и подойти к двери его канцелярии как раз в тот момент, когда Грозев повернет ключ. Опытный глаз Бориса различил в полумраке коридора неподвижную фигуру, притаившуюся у последней колонны, там, где коридор делал поворот.

Грозев сунул ключ в дверь, но не торопился поворачивать его. Незнакомец осторожно приблизился.

— Вы ко мне? — искоса взглянул на него Грозев.

— Да, господин… Я принес вам письмо…

— Заходите. — Борис открыл дверь и пропустил незнакомца вперед. Поздоровавшись с ним за руку, указал ему на стул.

— Присаживайтесь.

Потом внимательно оглядел незнакомца, чтобы убедиться в том. что описание курьера, данное ему Михо Стефановым, совпадает.

Незнакомец, высокий человек с русыми волосами, сдержанно усмехнулся и достал письмо.

— Это вам от Михо Стефанова.

Борис узнал неровный угловатый почерк и сунул конверт в карман.

— Значит, вы Николай Добрев, — сел он напротив гостя. — Я знаком с вашим братом, еще по комитету в Бухаресте, но, если мне не изменяет память, вы родом из Пловдива?

— Верно, — согласился Добрев, — мы жили неподалеку, в павликянском квартале… В разговоре с бай Михо вы интересовались, откуда я знаю итальянский.

Грозев молча кивнул.

— Два года я провел в Пизе, в училище ордена бенедиктинов. Готовился принять духовный сан. Но за год до этого вспыхнуло восстание в Боснии. Тогда я увидел, что люди, ничего общего не имеющие с босняками и словенцами, записываются добровольцами, чтобы бороться плечом к плечу с повстанцами. Вскоре пришло известие, что и мой брат перебрался за Дунай. И мне стало стыдно, господин Грозев. Стыдно за самого себя. Я почувствовал себя виноватым перед самим господом богом. Я сбросил рясу и. перебравшись через горы Боснии, очутился в Болгарии.

Грозев молча слушал. Потом спросил:

— Вы знаете французский?

— Нет, только итальянский.

— Хотя бы немного?

— Нет, вообще не знаю ни слова.

Грозев вновь задумался. Потом поднялся:

— Буду с вами откровенен. Уповаю на надежность пазарджикского комитета и на тот факт, что Димо Добрев ваш брат. Вам, наверное, известно, что в силу военного положения, объявленного во всей Румелии. болгары не имеют права ездить по железной дороге. Это мешает нам поддерживать связь с нашим человеком в Константинополе. Обратиться к вам нас вынуждает то обстоятельство, что вы знаете итальянский язык. Завтра вы получите итальянский паспорт, с вами будут поддерживать связь двое — в Константинополе человек, имя и адрес которою я вам сейчас сообщу, а здесь — я. Задание очень ответственно и, должен вас предупредить, отнюдь не безопасно. В некоторых случаях вам придется рассчитывать лишь на смелость и сообразительность. Завтра я вам сообщу и дополнительные данные.

Добрев тоже встал и протянул руку. Борис крепко пожал ее и добавил:

— Завтра в пять часов вечера встретимся у выхода из Безистена в Тахтакале… О своем отъезде никому ни слова…

10

В тот вечер София долго и безутешно плакала. Гости давно разошлись, дом постепенно погружался в тишину. На улице от фонарей легли длинные тени, воздух посвежел.

София разделась и легла. В гостиной часы пробили два раза. Сон не шел. До рассвета она так и не сомкнула глаз, перебирая в уме случившееся вечером.

На следующий день девушка продолжала терзаться, правильно ли она себя вела, спрашивала, как отнесся к этому Грозев, то вдруг решала, что после всего, что произошло, он никогда больше даже не взглянет на нее. И эта мысль казалась ей невыносимо тяжелой и, вместе с тем, приносила облегчение…

Дни тянулись мучительно медленно. Грозев не появлялся. Несколько раз София ходила в контору отца в надежде увидеть его там, но у Аргиряди всегда толпился народ, и она возвращалась домой мрачная и унылая.

Сегодня после обеда, взяв томик стихов Ламартина, она пошла в отцовский кабинет. София твердо решила ни о чем не думать. Равнодушие — вот единственное исцеление для нее. Но когда она, усевшись за письменный стол, раскрыла книгу, вошел Никита и протянул ей конверт. В конверте была записка, под которой стояло его имя…

София распахнула в гостиной окно. После дождя сильно пахли липы. Их запах кружил голову. Девушка взглянула на часы — подходило к семи, и Грозев должен уже появиться. «Если вы не возражаете, я приду к Вам около семи вечера», — писал он в записке, которую София вновь перечитала. Она пыталась отгадать причину неожиданного прихода Грозева. Если бы он хотел встретиться с отцом, то выбрал бы другое время, когда тот возвращается домой, или же встретился бы с ним в конторе.

Тревожное чувство охватило ее еще сильнее, когда она услышала внизу знакомые шаги и хриплый голос Никиты, сообщавший, что барышня у себя наверху. София нарочно выбрала свою комнату — она выходила окнами на восток, и в часы зноя там всегда было прохладно.

— Извините, что я вас беспокою, — сдержанно улыбнулся Грозев, усаживаясь на стул, предложенный Софией. Он пристально посмотрел на Софию — она выглядела осунувшейся, что-то в ее облике изменилось. — Мне очень нужно поговорить с вами, поэтому я попросил столь срочной аудиенции.

Девушка присела на низенькую табуреточку возле дивана. На нее с портрета строго смотрел Аргиряди, запечатленный лет двадцать назад каким-то странствующим итальянским художником.

— Слушаю вас… — молвила тихо девушка.

— Мне бы хотелось объяснить вам все более обстоятельно и спокойно, — начал Грозев, — но у меня нет ни времени, ни возможности. Так что буду с вами прям и откровенен. Прошу вас только не удивляться тому, что я вам скажу. Я все обдумал и считаю, что у меня есть все основания так поступать. — Он умолк. Вынул из кармана сигареты.

— Вы позволите?…

— Разумеется… — София поставила перед ним пепельницу.

Грозев достал сигарету, повертел ее в руках и лишь после этого закурил. Как будто он никак не мог решиться произнести нужные слова.

— Видите ли, — начал он, — мне крайне необходим предмет, который хранится у вас, но вам он абсолютно не нужен. Этот предмет может сослужить исключительно большую службу одному моему другу.

София смотрела на него недоумевая.

— Что вы имеете в виду?

— Я вам объясню, — Грозев сильно затянулся. — Речь идет о паспорте, который забыл у вас ваш итальянский гость.

— Вы хотите получить паспорт Игнасио Ландуззи? — изумленно вымолвила София.

— Да, мадемуазель…

— Но я не понимаю, зачем он вам.

— Не беспокойтесь, этот документ не будет использован в грязных или корыстных целях…

— Но почему бы вам не поговорить с отцом… Почему вы обратились именно ко мне?

Глаза ее горели беспокойным огнем. Она не могла скрыть смущения.

— С вашим отцом я не могу говорить по данному вопросу. Могу просить лишь вас, — твердо сказал Грозев.

София встала. Щеки ее пылали. Она изо всех сил старалась сохранить самообладание, хотя краешек кружевного платочка в крепко сжатых руках подрагивал, выдавая сильное волнение.

— Господин Грозев, — заявила девушка, — я ничего не делаю без знания моего отца.

Борис тоже поднялся.

— Это неправда, мадемуазель… — Он был спокоен. — Вам приходилось совершать поступки, о которых ваш отец не имеет представления. Поэтому я и обращаюсь к вам.

София вздрогнула и подняла голову. В сумраке глаза ее странно блестели.

— Что Вы хотите этим сказать?

— Ничего, если вам это неприятно.

— Напротив, — голос девушки зазвенел. — Я настаиваю, чтобы вы объяснили свои слова.

— Просто я вам напоминаю, что во время восстания в Загребе в кассу босненских повстанцев были внесены десять золотых лир от Софии Аргиряди, и думаю, что отец ее не знает об этом.

София молчала. В глазах ее читались обида и горькое разочарование.

— Так вот вы какой… — медленно вымолвила она. — Губы ее дрогнули. Лицо выражало холодное презрение. — Так вот чем вы занимаетесь… Наверняка вы и турецкий шпион…

Она вся дрожала от возмущения. Перед ним была другая София — незнакомая, но гораздо более близкая, чем раньше. Это взволновало его. Он невольно шагнул вперед. Но София резко отшатнулась, спрятав руки за спиной.

— Как вы ошибаетесь, — покачал головой Грозев. — Я — не турецкий шпион, но в данном случае это не имеет абсолютно никакого значения, может быть, даже к лучшему, что вы так думаете. Но хочу вам сказать, что ваша услуга окажет неоценимую помощь людям, страдающим за свой народ, которых, смею надеяться, вы в душе поддерживаете.

София оперлась о стену, чтобы не упасть. Она пыталась вникнуть в смысл только что услышанного. Столь неожиданный оборот отнял у нее последние силы, сделал беспомощной и жалкой. Голова раскалывалась от невероятных догадок и предположений. Ей очень хотелось убежать от этого человека. Но вместе с тем в душе рождалось радостное, светлое чувство. Неясное предчувствие не обмануло ее. В это мгновенье в ее жизни что-то кончилось, и девушка смутно ощущала, что она ждала этого всю долгую тревожную весну.

Ей хотелось повернуться лицом к стене и горестно, по-детски, заплакать. Но, сдержавшись, София посмотрела на Бориса и чуть слышно вымолвила сухими от волнения губами:

— Подождите здесь… Сейчас я вам его принесу…

И поспешно вышла из комнаты.

11

В конце июня в Пловдиве стояла небывалая жара. После долгой дождливой весны лето началось бурно, сразу обрушив на землю с безоблачного, белесого от зноя неба щедрый поток солнечного света.

Между тем события быстро сменяли друг друга. Предположение Амурат-бея о том, что форсирование Дуная у Галаца лишь ловкий маневр русских, подтвердилось. После вступления на территорию страны отряда генерала Циммермана основные турецкие силы устремились на северо-восток, ослабив тем самым линию Плевна — Тырново — Шумен.

Немаловажную роль в создавшемся положении сыграл и сам Дизраэли. В начале июня Англию залила волна антирусских настроений. Газеты взахлеб сообщали о тайных переговорах между Горчаковым v Веной, яростно нападали на Гладстона, публикуя «доказательства» подкупов, предлагаемых русским консулом князем Церетелевым журналистам и газетчикам, освещавшим события, связанные с болгарским восстанием. Эта кампания приобрела невиданно широкий размах. Публиковалась документы и факты самого разного значения Даже была получена тайная депеша от английского посла в Петербурге лорда Лофтуса, в которой сообщалось, что Горчаков в растерянности и что предстоит созыв новой международной конференции по так называемому Восточному вопросу. По сути именно тогда Дизраэли приступил к разработке англо-австрийского пакта, направленного против России. Того самого, о котором с такой надеждой говорил Стефан Данов. Столь неожиданное затруднение способствовало укреплению позиций «умеренных» сил в России, возглавляемых министром иностранных дел Горчаковым, которые настаивали на решении болгарского вопроса путем переговоров и совместных действий великих сил. Александр II сделал вид, что он согласен дать гарантию, что русские войска в ходе военных событий не пойдут южнее Стара-Планины. Но никаких официальных шагов за этим не последовало, а царь сразу же отбыл в Валахию и Молдову, где дислоцировались полки русской армии.

Пока царь двигался на юг, Дизраэли выступил с предложением, чтобы Англия вела войну с Россией на Черном море, а на суше чтобы сражалась австрийская армия. Вена не могла принять это предложение. Дизраэли решил выждать.

Вот в такой ситуации русские нанесли неожиданный для всех удар: ранним утром 15 июня они форсировали Дунай у Свиштова. Всего пять часов понадобилось шеститысячной армии, в состав которой вошли и первые отряды болгарских ополченцев, чтобы достичь противоположного берега. 15 июня умолкли в своих кабинетах дипломаты и резиденты. Война в белых перчатках закончилась. Стрекот телеграфного аппарата был заглушён грохотом орудий. Все надежды на крутой поворот событий рухнули. Началась освободительная для Болгарии война.

В результате жестоких кровопролитных боев в первый же день был взят Свиштов. Отсюда передовой отряд из пятнадцати тысяч человек под командованием генерала Гурко устремился к Стара-Планине. И спустя всего несколько дней победителей встречал старопрестольный град Тырново. Пришла долгожданная свобода. Ликование охватило всех жителей северной равнины. Радостная весть перенеслась через хребет Стара-Планины и молниеносно распространилась по всей Фракии. Можно утверждать, что жители Пловдива узнавали новости почти в ту же минуту, когда ее выстукивал телеграфный аппарат в мютесарифстве. Они распространялись по невидимым каналам, густой сетью покрывавшим почти всю эту еще порабощенную землю. Эти вести заставляли сердца биться сильнее, и радостью светились глаза людей.

Быстрое продвижение отряда Гурко приводило в ликование всех уцелевших членов революционного движения в городе. Но вместе с тем они испытывали отчаяние от того, что верные люди все еще бездействовали, а бывшие очаги бунта превратились в пепелища.

Грозев с восторгом воспринял известие о предстоящем прорыве отряда Гурко. Вечерами он стоял у окна своей комнаты в доме Джумалиевых, устремив взор на далекий силуэт Стара-Планины, и впервые горы казались ему иными: более близкими и могучими, ласково свесившимися над южной равниной. С каждым днем он все больше убеждался в том, что настало время решительного удара, который повысит дух народа, укрепит его веру, заставит почувствовать, что прошлогодний разгром не уничтожил все силы освободительной борьбы, и вместе с тем заставит турок серьезно встревожиться за судьбу тыла.

Именно этот вопрос Грозев собирался поставить на собрании заговорщиков. В последнее время турки усилили бдительность, поэтому приходилось постоянно менять места собраний. Нынешняя встреча должна была состояться в доме Демирева, стоявшем в самом глухом закоулке торговой части города. Именно здесь Христо Жестянщик не так давно снял комнату — подвальное помещение с земляным полом и замшелыми стенами. В комнату можно было попасть с заднего двора, поэтому заговорщики не боялись, что их кто-то увидит.

Помещение постепенно заполнялось людьми. Все радостно обменивались рукопожатиями, громко, возбужденно переговаривались, словно напряженное ожидание предстоящих событий лишило их дара выражаться четко и связно. Все явно надеялись услышать на собрании какую-то неожиданную, хотя и долгожданную, новость.

Последним вошел Грозев. Он выглядел похудевшим, на осунувшемся лице выделялись огромные глаза, светившиеся нетерпеливым ожиданием. Шрам на лбу стал еще заметнее.

— Сегодня длинных речей не будет, — чуть ли не с порога начал Грозев, вынимая из внутреннего кармана какие-то бумажки и передавая их Калчеву. — Прежде всего нам предстоит решить, чем и как мы можем помочь войскам освободителей. Генерал Гурко со своим отрядом подошел к Хаинбоазскому перевалу. В любой момент они могут перейти через горы и спуститься во Фракийскую равнину. Турки растеряны, однако решительные действия все еще впереди. Самое важное здесь, в тылу, — уничтожить боеприпасы и амуниции. Вместе с тем наш удар должен внести в ряды турок еще большее смятение и вселить надежду в людей, решивших бороться, оказывая нам помощь и всяческую поддержку. Одним словом — нас ждет борьба, и она будет нелегкой!

— Мать их растак! — стукнул кулаком по столу Димитр Дончев. — Наконец пришел наш черед… Уничтожить поганцев… Смести их с лица нашей земли…

Собравшиеся зашумели.

— Господа, времени у нас в обрез, — повысил голос Грозев. — Нужно уже сейчас все решить!

Поднялся Искро Чомаков. Бледный от волнения, он оперся о плечо Дончева.

— Братья, — глухим голосом начал он. — Я полностью поддерживаю Грозева. Хочу только просить вас о любезности дозволить мне совершить наше первое боевое крещение… Я хочу сам… Мне кажется, что все, что мне довелось пережить в шестнадцати турецких тюрьмах, дает мне право на это…

Снова поднялся шум. Грозев, внимательно выслушавший Искро, сказал:

— Надо сперва решить, что именно мы должны сделать, а потом бросим жребий — так всегда было. А уж кому выпадет счастье…

— Вот именно! — горячо поддержал его Коста Калчев.

Искро попытался было возразить, но Христо Гетов остановил его:

— Оставь, Искро, не спорь! Действительно, так было всегда.

— И все же, — отозвался Бруцев, — полагается спросить, кто добровольно пойдет на риск, и уже потом бросить жребий среди добровольцев.

— Но все вызовутся добровольцами! — неопределенно махнул рукой Калчев.

— В таком случае нужно решить, кто больше всего подходит для этого дела, а уж потом тянуть жребий, — упрямо стоял на своем семинарист.

— Брось, Бруцев, не надейся, ты все равно не вытащишь, — засмеялся Гетов.

— Погодите, братья! — воздел руки кверху Димитр Дончев. — О чем вы спорите? Какие добровольцы должны тянуть жребий? Речь ведь о том, что кто-то должен подложить взрывчатку… О каких избранных можно говорить в таком случае? Разве мы не выбрали друг друга уже тем, что пришли сюда?! — И он рассерженно опустился на место.

Грозев подождал, пока все успокоятся, и продолжил:

— Мы располагаем сведениями, что самым доступным складом у турок является старый постоялый двор Меджидкьошк. Там хранятся преимущественно артиллерийские снаряды, и, если удачно установить взрывчатку, все взлетит на воздух. Динамит надо подложить где-то внутри здания, причем загодя, а потом лишь поджечь шнур. Все это Может сделать один человек. Выделим и охрану. Думаю, троих хватит…

Грозев умолк. Обернувшись к Дончеву, он взял у него несколько листочков, свернутых вчетверо.

— На одной из этих бумажек нарисован круг. Кому он попадется, тот и выполнит задание. А вопрос об охране мы решим дополнительно.

Он разбросал бумажки по столу.

— Тяните!

Руки людей переплелись над столом. Рядом со своей Грозев увидел белую тонкую руку Искро. Она слегка дрожала. Каждый из собравшихся взял одну бумажку. В комнате воцарилась тишина. Слышался лишь шелест лихорадочно разворачиваемых листочков.

— У меня! — ликующе выкрикнул Христо Жестянщик. Высоко подняв бумажку, он взволнованно шагнул к столу, опрокинув на ходу стул. Искро подбежал к нему и, обеими руками схватив руку Жестянщика, принялся горячо трясти ее. Все сгрудились вокруг Христо, возбужденно обсуждая случившееся. Из общего гама выделялся голос Дончева, предупреждавший, чтобы из дому выходили по одному. Спустя некоторое время все стали расходиться.

Последним покинул комнату Бруцев. Дойдя до угла, он остановился в тени виноградной лозы. Здесь, на узкой, как туннель, пустынной улице было прохладно. Домой идти не хотелось. Чердачное помещение, где квартировался Бруцев, в эти часы напоминало раскаленную печь. Бруцев присел на камне у литейной мастерской, прислонившись спиной к оконной ставне. В ушах еще звучали голоса товарищей, слышался бас Жестянщика, перед глазами мелькнуло бледное, измученное лицо Искро. О каком великодушии говорила тогда Невяна Наумова, когда сейчас люди ведут борьбу не на жизнь, а на смерть! В борьбе не может быть места ни для чего другого!

Бруцев огляделся. Мысль об учительнице всегда появлялась неожиданно, в самый неподходящий момент. Вначале это смущало семинариста, но потом, стоило ему остаться одному, он вспоминал ту далекую теплую ночь, топот копыт, наяву видел глаза девушки, светившиеся мягким, каким-то странным светом. Бруцеву всегда казалось, что служение великой идее требует суровости и мужества, отказа от всех благ человеческой жизни. Наумова же служила святому делу лучше любого мужчины, а говорила о поэзии, и глаза ее при этом блестели восторженным блеском. Бруцев чувствовал, что эта женщина вызывает в нем какое-то непонятное, смущавшее его волнение… Он откинулся назад и поднял глаза вверх. И тут он увидел на лестнице дома напротив плотную человеческую фигуру. Человек не спускал глаз с дома Демирева. Бруцеву показалось, что это Христакиев. Нежность, переполнявшая его сердце, вмиг испарилась. Спустя мгновение незнакомец огляделся по сторонам и, убедившись, что все спокойно, спустился по лестнице и вышел на середину улицы.

Это действительно был Христакиев. После обеда, возвращаясь домой, он встретил Дончева. Недолго думая, Христакиев пошел за ним. Заметив, где скрылся Дончев, он взобрался на верхнюю площадку дома напротив и увидел как на ладони подвальное помещение. Ничего не ускользнуло от взгляда Христакиева. Он видел, как приходили все новые и новые люди, как спорили о чем-то, как затем тянули жребий… Христакиев ликовал. Не было никакого сомнения: в Пловдиве готовился заговор. И все эти люди были его участниками. Но самую большую радость доставило Христакиеву то, что среди знакомых лиц он увидел не кого-либо, а самого представителя фирмы «Шнейдер» и «Восточной табачной режии», человека, считавшегося своим в мютесарифстве — Бориса Грозева.

Христакиев уже предвкушал изумление турок: Айдер-бега и других — всей этой мютесарифской нечисти, которая часами бездумно потягивала кофе в тени виноградной лозы. Даже почувствовал некоторую гордость от того, что решился следить за столь опасными врагами, будучи абсолютно безоружным. Ехидная усмешка тронула губы: теперь все заговорщики были у него в руках.

Он еще раз огляделся по сторонам и не спеша пошел по улице.

Бруцев не спускал глаз с Христакиева. Стараясь не выдать себя, он не шевелился. Расстояние между ними постепенно сокращалось. Когда их разделяло шагов десять, Христакиев вдруг остановился: он заметил семинариста и узнал его. Страх парализовал его. Минутной заминки было достаточно, чтобы Бруцев принял решение. Он медленно поднялся с места. Мускулы напряглись. Христакиев беспомощно огляделся по сторонам и стал медленно отступать к стене. Вокруг было пустынно; все — дома, улицы, деревья — тонуло в послеобеденном сонном мареве. Было бессмысленно звать на помощь — вряд ли кто услышит его крик. Рука Христакиева инстинктивно потянулась к карману, но он вспомнил, что оружие осталось дома. Единственным, что могло его спасти, было бегство.

Все поплыло у него перед глазами — этакий калейдоскоп из улиц, домов, эркеров, нависающих над узкими переулками. Христакиев лишь четко знал, что за первым углом начинается улочка, которая ведет прямо к торговым рядам. Если ему удастся до нее добраться, он — спасен. Христакиев начал отступать, не спуская глаз с преследователя. Бруцев, разгадав его намерение, быстро перебежал через дорогу. Ненависть и злоба переполняли его душу.

До угла оставалось всего несколько шагов. Христакиев проделал их, все так же не спуская глаз с врага. Потом завернул за угол и исчез в какой-то щели. Только тут он понял свою ошибку: перед ним был тупик, образовавшийся после того, как старый ход под Тахтакале завалили камнями. Где-то в подземном канале глухо клокотала вода. Было грязно и душно, несло падалью. Ужас охватил Христакиева — он попал в западню.

В проходе возник силуэт Бруцева. Выждав, пока глаза привыкнут к темноте, семинарист направился к предателю. Христакиев хотел крикнуть, но горло словно сдавило железным обручем, и он лишь сильнее прижался к стене.

Для Бруцева все вокруг потеряло сейчас реальные очертания. Он видел перед собой лишь мертвенно-бледное лицо врага. В душе неудержимо, словно пожар, разгоралась жажда мести. Он рванулся вперед и вцепился в горло Христакиеву. Тот захрипел, задергался, пытаясь освободиться. Они упали на пол и принялись кататься по нему. Бруцев старался не выпустить Христакиева из рук. Прямо перед собой он видел его лицо. Оно было освещено падающей откуда-то полоской света. Цвет лица менялся — из бледного оно стало багрово-красным, глаза были готовы вылезть из орбит. Огромным усилием воли Бруцев сжал пальцы. Умирающий издал последний стон, эхом прокатившийся по подземелью, и затих. Его крупное тело обмякло, лицо стало сереть, постепенно приобретая пепельный оттенок; глаза как-то удивленно уставились на бледную полоску света.

Бруцев разжал пальцы. Голова Христакиева глухо стукнулась об пол. Волосы его растрепались, лоб покрыла испарина. Семинарист перевел дух, потом, собравшись с силами, поволок труп к каналу. Столкнув тело предателя в воду, Бруцев выпрямился. Течение подхватило труп и быстро потащило вперед, туда, где канал уходил под землю, покрытую большими мраморными плитами, оставшимися еще с времен римского владычества.

12

Жара в Пловдиве не спадала. Город напоминал раскаленную печь, дышать было нечем. Улицы не остывали даже ночью.

После празднества у Аргиряди Жейна слегла и вот уже две недели не вставала с постели. Сжигаемая жестокой лихорадкой, она с трудом переносила жару, оживая лишь к вечеру, когда с деревьев слетал свежий ветерок. Жейна часами вглядывалась в тени, ползущие по белому тюлю занавесок, слушала шум листвы и щебетанье птиц, устраивавшихся на ночлег в ветвях, и перебирала в памяти все пережитое до сих пор. Внешний мир остался где-то далеко-далеко, за стенами их дома, чужой и странный. Почти никто не посещал ее. Приходили лишь София и Павел Данов.

Мир Павла для Жейны был миром разума — надежным и светлым. Никто и ничто не могло вырвать Павла из его мира. Она была абсолютно уверена в том, что мысль о женщине никогда не смущала его сердца. Переживания, связанные с любовным увлечением, не могли расстроить этот ясный, рассудочный ум. Детские воспоминания о Геранах поблекли, в ее сознании Павел Данов был лишь надежным другом, на которого она всегда могла рассчитывать.

Мысль о другом заставляла грудь взволнованно вздыматься. Жейна ясно видела черты его лица, лучистые глаза, глядевшие на нее, ощущала тепло его руки, лежавшей у нее на талии, — все это возникало в памяти так ясно, как будто было вчера. Теперь все ее представления о внешнем мире связывались с этим человеком. Все, что волновало ее в восторженном мире отца, стихи Байрона и Пушкина — теперь было наполнено реальным содержанием. Благородное служение Грозева великой идее воспринималось прежде всего как великое самопожертвование. И смутное предчувствие обреченности не могло помрачить блеск жизни, исполненной теперь нового смысла и надежды.

София пришла к Джумалиевым в послеобеденное время, она всегда приходила так с тех пор, как Жейна была прикована к постели. Больная уже ждала ее, прислушиваясь, не раздадутся ли знакомые шаги на лестнице, предвкушая то очарование свежести, которое, казалось, окружало Софию, а Жейна медленно, незаметно для себя его теряла. Эти послеобеденные часы воздействовали на больную, как целебный напиток.

— Жейна, дорогая, ты сегодня чудесно выглядишь! — воскликнула София, входя в комнату. Она оставила на столике сумочку из кружевного батиста и подошла к подруге, чтобы поцеловать ее.

— Что ты, меня всю трясет, — пожаловалась Жейна, прижимая к щеке прохладную ладонь Софии.

— Все пройдет, — улыбнулась та в ответ, — только нужно лежать. — И, придвинув к кровати стул, она села, расправив складки на платье.

Жейна внимательно посмотрела на нее, подумав, что в последнее время София неузнаваемо и необъяснимо изменилась в лучшую сторону. Она еще в детстве успела испытать на себе силу замкнутого характера подруги. Открытый, приветливый нрав Жейны был полной противоположностью холодной сдержанности Софии, никого не впускавшей в свою душу. Это доставляло Жейне неисчислимые страдания.

Но сегодня София выглядела иначе, чем всегда. Она была рассеянна, углублена в себя. Казалось, ее что-то мучит, что она куда-то спешит и, тем не менее, очень хочет остаться с больной. Мысли ее путались, видно, разговор давался ей с усилием.

— Самое главное, не волнуйся… — повторила она. — И не переживай… — помолчав, неожиданно добавила гостья.

Жейна удивленно посмотрела на нее. Щеки Софии вспыхнули, словно она проговорилась о чем-то сокровенном. Пристально вглядываясь в подругу, Жейна вдруг поняла, что они с Софией думают об одном и том же. Горячая, душная волна залила ее, она почувствовала, что теряет сознание.

Собрав все силы, Жейна проговорила, тихо касаясь руки Софии:

— Соня… Ведь правда же, человек может любить другого человека, не раскрывая своей любви… Просто так, как мечту… Скажи…

София молчала, машинально перебирая тонкие, почти прозрачные пальцы Жейны. В комнате стало так тихо, что воздух, казалось, звенел. В тишине ясно слышался звук маятника часов, стоящих на камине.

София встрепенулась, приходя в себя. Она с силой сжала в своей руке горячие пальцы Жейны.

— Я должна идти, — проговорила она, вставая.

— Наклонись, — попросила Жейна. И поцеловала ее в лоб, прощаясь. Губы были сухие, горячие от жара, сжигавшего ее тело.

София постояла мгновенье, прикрыв глаза. Потом, взяв сумочку, медленно направилась к двери. На пороге остановилась и, обернувшись, сказала:

— Завтра я снова приду… До свиданья…

Выйдя на улицу, она постояла немного у калитки Джумалиевых.

Потом медленно пошла к каменной арке Хисаркапии. Дома на холме казались медно-красными в лучах заходящего солнца.

Все встало на свои места. С того дня, как София отдала Грозеву паспорт Ландуззи, она ощущала странное успокоение. Девушка поняла, что любит Бориса всей душой. Не было смысла бороться с чувством — оно было сильнее ее. Только мысль о Жейне смущала ее. Подозрение, что Грозев может любить Жейну, признание подруги в тот далекий дождливый вечер сжигали ее. Мысль о том, что чувство Жейны взаимно, доставляла Софии безмерные страдания. А теперь все прояснилось! Увлечение Жейны было всего лишь мечтой, красивой иллюзией.

София воочию увидела перед собой огромные глаза Жейны, вновь ощутила по-детски пухлые, горячие губы, которые обожгли лоб…

Она достигла конца улицы, очутившись на вершине холма. Отсюда город был виден, как на ладони. Вечер опускался на город. Лишь далеко за Марицей еще светилась алая полоска заката.

София присела на скамейку у ворот какого-то дома. Вокруг не было ни души. Она откинулась назад и закрыла глаза. В тишине громко стучало сердце. Переполняемое счастьем, оно, казалось, вот-вот выскочит из груди и вольной птицей устремится ввысь.

13

— Я нашел именно такого человека, какой тебе нужен, — сказал Коста Калчев, входя к Грозеву.

— Кто он?

— Местный. Сын хаджи Стойо. Отец, как ты знаешь, турецкий прихвостень и негодяй, но сын совсем другой — и по уму, и по характеру…

— Я его знаю, — кивнул Грозев. — Очень рад, что ты на него вышел. Я уже давно ищу повод сблизиться с ним. А вообще-то я удивляюсь, как они с отцом терпят друг друга.

— Наоборот, они не могут терпеть друг друга. Хаджи рвет и мечет, что сын не желает идти по его стопам, не слушается его. Чем только не угрожает: и наследства лишить, и средств к существованию. Дома дым коромыслом, но ничего не помогает, Данов-младший стоит на своем.

— И что же он говорит?

— Я с ним знаком еще по Константинополю — он там учился. Часто бывал в типографии «Прогресс», да и у доктора Стамболского я его встречал. Начитанный, скромный, и все же особенный какой-то. Любит рассуждать о русских и французских философах, о земле, о правах людей, но в голове у него каша. Позавчера я его встретил, заговорили о восстании. Очень мне хотелось понять, изменился ли он с тех пор, как уехал из Константинополя. Он воодушевился, стал оживленно обсуждать этот вопрос, вот тогда-то я и спросил его прямо в лоб: хотел бы он участвовать в борьбе за освобождение народа. Он взглянул на меня так удивленно, помолчал немного и говорит: «Вот вам мое слово чести, господин Калчев!» На прощанье я сказал ему, что буду ждать его сегодня в час дня у входа в Куршумли.

— Да, смелый поступок с твоей стороны, — протянул Грозев. Он взглянул на часы. — Однако уже полпервого. Тебе пора…

В дверь постучали, и в комнату вошел Искро Чомаков.

— Ты ведь знаешь, зачем я тебя вызвал? — обратился к нему Грозев.

— Да, — кивнул Искро. — Пришел сын Данова?

— Сейчас пойду его встречу, — ответил Калчев.

— Если он не передумал, — недоверчиво покачал головой Искро уже после того, как Коста вышел. Он медленно расстегнул пуговицы на пальто и устало опустился на стул. Лихорадка, которой он заболел в Анатолии, не отпускала его, заставляя даже в жару ходить в толстом суконном пальто.

— Я хорошо знаю хаджи Стойо, — сказал Искро, помолчав немного. — И если сын похож на него, то задуманное нами не только обречено на провал, но и становится опасным.

— Я видел Павла Данова два раза, — задумчиво ответил Грозев. — Мне кажется, что никакой опасности нет.

В дверь постучали. Искро открыл — на пороге стоял Павел Данов. Он был одет в строгий серый костюм, жесткий воротничок рубахи был стянут темно-синим галстуком «лавальер». Павел чуть прищурил глаза, ожидая, пока они привыкнут к темноте. За спиной у него стоял Коста Калчев.

— Добрый день! — поздоровался Павел, озираясь по сторонам.

И только тут он увидел Грозева. Взгляд его за стеклами очков стал холодным, губы тронула презрительная усмешка. Он подумал, что попал в капкан, и поэтому, медленно обведя глазами комнату, обратился к Каляеву изменившимся голосом:

— Как прикажете понимать все это, господин Калчев?

Грозев, улыбаясь, подошел поближе.

— Как редкую возможность показать свое истинное лицо, господин Данов.

— А я никогда и не скрывал своего лица, милостивый государь, — все так же холодно ответил Павел, явно не понимая происходящего.

— Это относится только к вам, — мягко возразил Грозев. — Я же, к величайшему моему сожалению, вынужден менять маски. Это продиктовано обстоятельствами.

Павел смутился. Он пристально посмотрел на Грозева, как бы видя его впервые, потом перевел взгляд на Калчева. Разом все поняв, сильно покраснел и, помолчав немного, сконфуженно вымолвил:

— Право, не ожидал. Извини меня… Мир стал таким, что человеку легко ошибиться… Сожалею…

— Вам нечего извиняться, господин Данов, — успокоил его Грозев. — Ведь для вас я — торговец табаком и оружием, пользующийся уважением у турецких властей и правительства. Я предполагал, что ваше поведение будет именно таким. В данном случае это было небольшой проверкой и для меня самого, — и он предложил Данову стул.

Павел молчал, не двигаясь. Потом, как бы очнувшись, сказал:

— Извините меня и вы, господин Калчев…

Он уселся на стул, медленно снял очки и протер стекла, все также сконфуженно уставившись перед собой невидящим взглядом.

Искро и Коста устроились на старенькой кушетке в углу комнаты. Грозев подсел поближе к гостю, предложил ему сигарету.

— И все же можно позавидовать тому самообладанию, с которым вы держитесь, общаясь с этими волками… — произнес Павел. И, опустив глаза, добавил: — Я никогда бы не подумал, что вы можете служить делу освобождения народа. Даже на секунду не мог допустить… Признаться, я вас даже презирал глубоко в душе…

— Мне очень приятно это слышать сейчас… — засмеялся Грозев.

Павел курил редко, но теперь он взял сигарету, как бы пытаясь погасить охватившее его волнение.

— Мы бесконечно вам благодарны за то, что вы приняли наше предложение, — сказал Грозев, тоже закуривая сигарету. — Калчев передал нам, что вы бы желали принять участие в деле освобождения нашего народа. Но так как вы никогда не участвовали в революционном движении, наверное, у вас могут возникнуть и какие-то вопросы…

— Да, — сказал Данов, поднимая голову. — Я разговаривал с господином Калчевым и выразил готовность содействовать освободительной борьбе всем, чем смогу. Но мне не совсем ясно, какой, в сущности, организации я должен буду содействовать и в чем, собственно, заключается ваша деятельность?

— Революционным движением в Болгарии, в частности, подготовкой Всеболгарского восстания, как, возможно, вы знаете, руководил Болгарский Центральный революционный комитет, — начал Грозев. — Целью нашей борьбы является освобождение отечества. В этой борьбе пущены в ход все средства. Сербы, греки и румыны, поддерживающие наше дело, — это наши братья. Мы воюем не против турецкого народа, а против турецкой власти и правительства, против всех их пособников — турецких шпионов и богатеев. Основным принципом нашей борьбы является обеспечение свободы для всех людей. Разумеется, нынешний момент заставляет нас подчиняться условиям военного времени. Возможно, в будущем нам удастся установить связь с войсками освободителей, но пока приходится действовать самостоятельно.

Данов молчал, как бы обдумывая услышанное. Потом медленно проговорил:

— Как я уже упоминал, мне никогда не доводилось участвовать в Революционном движении, и его организационные принципы мне неизвестны. Однако судьба Болгарии всегда мне была глубоко небезразлична. Последние события породили в моей душе множество вопросов, которые приводят меня в смятение, рождая в голове неясность. Например, какова будет форма будущего правления: парламентаризм или самодержавие? Кто послужит образцом такой формы — Франция или Россия? А что станется с землей? Сможем ли мы овладеть современными способами устройства земледелия или продолжим обрабатывать землю по примеру турецкого крестьянства или русских крепостных. Так сложились обстоятельства, что болгарское восстание потерпело поражение. Но так или иначе, русские принесут нам свободу. Не свяжет ли это нас с системой управления в России, не лишит ли возможности ввести в стране демократические институты правления, какие существуют во многих европейских странах? В Константинополе я имел счастье общаться с деятелями польской эмиграции, объединенными вокруг князя Чарторыского. Тогда я понял, как важны для освободительного движения широкие связи с европейскими странами — и не только как возможность поддержки, но и как источник современных политических идей. Вот вопросы, которые глубоко волнуют меня и которые требуют какого-то решения, хотя бы для меня самого.

— Эти вопросы волнуют не только вас, господин Данов, — спокойно ответил Грозев. — Я думаю, что каждый мало-мальски образованный человек неминуемо должен их себе задать рано или поздно. К сожалению, должен вам сказать, что наше движение не в состоянии решить эти вопросы. Они могут быть решены только в свободном государстве, только свободному народу можно предложить идею французского республиканства или гражданского демократизма. Я больше чем уверен, что у каждого из нас есть соображения по всем этим вопросам, но их обсуждение сейчас, в нынешних обстоятельствах, несвоевременно и, я бы даже сказал, неуместно. Это может повлечь за собой ненужные колебания и даже раздвоение. В настоящее время наш долг, борьба, вся наша жизнь должны подчиняться одной-единственной цели — освобождению родины. Все другое приложится.

— Вы, несомненно, правы, — согласился Данов. — Но так или иначе, эти вопросы волнуют меня и, идя сюда, я решил поставить их перед вами. — И, взглянув на Грозева, добавил: — Они, хотя и не являются насущными, все же, по-моему, важны.

— Я отнюдь не считаю их маловажными, — поднялся с места Грозев. — Просто на данном этапе они несколько в стороне от нашей главной задачи. А мы определяем свое отношение к людям именно с точки зрения причастности к этой задаче. Вот вы пришли к нам и являетесь нашим единомышленником, ваш брат выступает против освобождения Болгарии — он наш враг, а если иметь в виду, что он — болгарин, то мы, вдобавок ко всему, считаем его и предателем. Близость, устанавливаемая между людьми, вызвана не просто симпатией или антипатией, а обусловлена прежде всего их отношением к какой-то цели, объединяющей их или, наоборот, разъединяющей… Впрочем, — Грозев взглянул на Павла в упор, — мне кажется, что нам с вами дороги одни и те же вещи, просто мы рассматриваем их в разных ракурсах.

Павел ничего не ответил. Он докурил сигарету и внимательно погасил окурок в пепельнице, как видно, продолжая размышлять над тем, что только что услышал.

— А теперь, — сказал Борис, — вы должны нам дать окончательный ответ: готовы ли вы отдать все силы делу освобождения Болгарии, можем ли мы считать вас своим единомышленником?

Помедлив немного, Павел твердо ответил, глядя прямо в глаза Грозеву:

— Вы можете рассчитывать на все мое, что может понадобиться Болгарии.

Коста Калчев порывисто обнял Данова. Искро и Грозев крепко пожали ему руку.

— Прежде чем вы уйдете, хочу вам сообщить следующее, — сказал Грозев. — У нас имеются сведения, что турецкое командование стягивает к Фракии подкрепление — возможно, войска Сюлейман-паши, которые оно перебросит из Герцеговины и Албании. Это будет ответом турок на прорыв русских в Стара-Планине. Мы, однако, не знаем, когда сюда прибудут войска Сюлейман-паши, за какой срок их сумеют перебросить из прежнего района дислокации. Это сейчас является для нас вопросом чрезвычайной важности. Не можете ли вы разузнать хотя бы что-нибудь?

В голове Павла вдруг всплыл разговор о партиях пшеницы, которую следовало посылать по дедеагачской линии. Об этом говорилось дома несколько дней назад. Немного подумав, Павел ответил:

— Я думаю, господин Грозев, что спустя день-другой я смогу вам ответить на этот вопрос.

14

Отряд генерала Гурко одолел Хаинбоазский перевал и в первых числах июля оказался в Новозагорской равнине. По сообщению Павла Данова со стороны турок подготавливался контрудар по армии русских. Армия Сулейман-паши должна была прибыть в Дедеагач, оттуда по железной дороге ее собирались перебросить под Стара-Загору, где разворачивался театр военных действий. А это значит, что только в районе Фракии турки получат подкрепление в сорок тысяч человек.

Вот уже две недели Добрев находился в Константинополе. Все с нетерпением ждали его возвращения. Он должен был привезти сведения, распоряжения или, по крайней мере, данные о том, как в дальнейшем следует вести себя участникам освободительного движения, на что нужно в первую очередь обратить внимание. Но время шло, от Добрева не было никаких вестей, а новость, которую сообщил Павел Данов, вызывала тревогу. На всем протяжении пути от Тырново до Дедеагача — в Софлу, Фере и других пунктах — складировались огромные количества провианта, предназначенного для армии Сюлейман-паши. Не было никакого сомнения в том, что вся эта огромная армия в самые ближайшие дни выступит против русских.

Грозев провел бессонную ночь. Мозг его лихорадочно работал: он перебирал в уме невероятные варианты предположений. Знают ли русские о передвижении армии Сулейман-паши? Что могло означать столь глубокое вклинивание отряда Гурко в Южную Болгарию, в то время как и Плевна, и Видин, и Русчук оставались в руках турок?

По ночам Грозев не мог уснуть. Он мерял шагами комнату, подходил к окну, вглядывался в редкие огоньки города, костры на том берегу Марицы, и взгляд его устремлялся все дальше, на восток. Нервы были напряжены до предела. Временами ему казалось, что он слышит далекий гром орудий где-то под Чирпаном. В такие минуты Борис останавливался, затаив дыхание, и вслушивался в надежде различить артиллерийскую канонаду. Но слышался лишь цокот копыт по булыжной мостовой — это проезжал турецкий патруль, да барабанный бой, отмечавший смену караула на биваках.

Какую огромную, а не исключено — и решающую помощь можно было бы оказать, существуй сейчас хотя бы половина комитетов, действовавших во время восстания! Турецкий тыл был бы непрочным, ненадежным, и даже такой прорыв, который осуществляли сейчас войска Гурко, мог бы решить исход войны.

«А кто знает, — думал про себя Грозев, — может, у русских достаточно войск, чтобы вести бой во Фракии, и в действительности это — генеральное, сокрушительное наступление…»

Когда рассвело, Борис вышел и направился к торговым рядам. В девять часов у него была встреча с Тырневым и Калчевым на постоялом дворе Куршумли, но до того ему хотелось пройти по городу до моста через Марицу, чтобы убедиться, действительно ли этой ночью в Пловдиве наступило оживление или просто ему показалось.

Как только он вышел к мечети Джумая и взглянул на торговые ряды, то сразу понял, что интуиция его не подвела.

Со стороны Тепеалты и Пулатского квартала непрерывным потоком двигалась беспорядочная толпа солдат — покрытых пылью, заросших, в расстегнутых куртках, без поясов. Большинство закинуло шинели на длинные стволы ружей и брело совсем безучастно, равнодушно глядя ввалившимися от усталости глазами на лавки и людей возле них.

Это было не подкрепление, а отступающее войско — сомнений быть не могло. Сердце Грозева радостно дрогнуло, он быстро пошел вперед. Чем больше он углублялся в торговую часть города, тем неопровержимее становились доказательства правильности его предположения. Многие торговцы-болгары закрыли свои лавки, а те, кто открыл, спешили убрать товары, спустить жалюзи и исчезнуть подобру-поздорову.

Грозев прошел торговую улицу до самого конца, и в душе у него не осталось ни капли сомнения, что турки начали отступление.

В закусочной возле моста сидело человек десять офицеров. Они молча ели. Их лошади были привязаны к железной коновязи под акациями. Новенькие ремни и кобуры офицеров говорили о том, что это совсем свежее пополнение, только что прибывшее на фронт и еще не вступавшее в сражение.

Явно было, что турки отступали, не дав серьезного отпора. На что они рассчитывали? Каковы были их планы? Действительно ли они ждали Сулейман-пашу, чтобы дать решительный бой? Все эти вопросы требовали ответа, и Грозев пытался его найти, глядя на груженные мешками обозы, пыльные спины солдат, полные патронташи.

Грозев дал ключ от своей комнаты на постоялом дворе Куршумли Христо Тырневу и потому не удивился, застав у себя Тырнева и Калчева. Чрезвычайно взволнованные, оба сидели в ожидании его у окна. Даже в рукопожатии чувствовалось их радостное возбуждение.

— Раздавили их, собак… — сказал Христо.

Борис, бросив взгляд в окно, отозвался:

— В том-то и дело, что они отступили еще до того, как их раздавили… И мы должны узнать, почему…

— Заара уже два дня свободна, — продолжал Тырнев, — теперь очередь за Казанлыком, а со вчерашнего вечера, по-видимому, отступают из Чирпана. Эти начали проходить здесь с пяти часов по турецкому времени. Идут по чирпанской дороге…

— Есть вести от Добрева? — спросил Грозев.

— Нет, — ответил Коста Калчев. — Поезд из Эдирне не приходил. Наверное, вчера армию Сулейман-паши перебросили в Дедеагач, и она уже движется на север.

— Если до вечера от Добрева не будет вестей, — сказал Грозев, — поеду в Тырново-Сеймен. Оттуда попытаюсь связаться с русскими. Продолжать оставаться в неведении бессмысленно. За это время Пловдив может оказаться в непосредственной близости с крупными и решительными сражениями. Если через несколько дней не вернусь, как только русские подойдут к городу, взорвите склад на постоялом дворе Меджидкьошк. Тогда это произведет наиболее сильное впечатление.

— Если потребуется внести изменения, решим все вместе, — сказал Калчев, собираясь выйти с Тырневым.

— Самое главное, — добавил Грозев, — чтобы турки не вывезли тайком склад… Это ведь не шутки — двенадцать тонн взрывчатки и снарядов!..

— Не вывезут, — качнул головой Коста. — Бруцев и Искро следят за ним из сараев, что напротив.

— А как ты выберешься отсюда? — спросил уже с порога Христо. — Они ведь никого не выпускают…

— Попрошу разрешение у Амурат-бея съездить по делам Режии в Константинополь, — ответил Грозев. И добавил: — Вечером соберемся у вас, на постоялом дворе.

Солнце клонилось к западу, но жара не спадала. Зной тяжелым облаком навис над городом. Его не могло развеять дуновение предвечернего ветерка, заставлявшее трепетать листья тополей на холмах.

Грозев направлялся к Пазаричи, шагая под старыми каштанами. Он задержался в торговых рядах, чтобы узнать подробности о том, что происходило возле Чирпана и Стара-Загоры, о местонахождении и продвижении армии Сулейман-паши.

К сожалению, все сведения были не более чем слухи, дошедшие через третьих лиц, — преувеличенные, невероятные. Офицеры армии Хюлуси-паши больше оправдывались, имея в виду свое бесславное отступление, чем рассказывали о том, что в действительности происходит в нескольких десятках километров к востоку отсюда.

Когда Грозев добрался до Пазаричи, колокол старой церкви звонил к вечерне. На маленькой площади было пусто, но по улице, ведущей с холма, спешила запоздавшая прихожанка. Неожиданно Борис узнал в ней Елени. Он отступил к каменной ограде и подождал, пока она не вошла в церковь.

Уже несколько дней он почти не думал о Софии. События поглотили его целиком. Лишь где-то глубоко в душе он ощущал тайное волнение.

Грозев в нерешительности стоял на углу церкви. Следовало ли сейчас зайти к Софии? Имел ли он право на это? Не лучше ли написать короткое письмо, в котором он поблагодарит ее и попрощается с ней?

Размышляя таким образом, он взглянул на часы и направился к дому Аргиряди.

Пересек пустой двор, поднялся по ступеням крыльца. Дернул железный язычок звонка. Когда Никита открыл дверь, на внутренней лестнице Грозев увидел Софию.

— Заходите, пожалуйста, — сказала она, сдержанно улыбаясь. Она, вероятно, увидела его из окна.

София ввела Грозева в верхнюю гостиную.

— Здесь, кажется, немного прохладнее, — произнесла девушка.

Молча указала ему на стул, а себе пододвинула табуретку. Потом, явно желая выиграть время, чтобы оправиться от неожиданности, подошла к буфету из эбенового дерева и взяла оттуда две тарелки с фруктами и сладким пирогом. Она избегала встречаться с ним взглядом, но во всем ее поведении чувствовалось радостное смущение.

— Не знаю, не напугал ли я вас позавчера… — начал Грозев, не сводя с нее глаз.

София серьезно и испытующе посмотрела на него.

— Если это было вашей целью, — пожала она плечами, — вы ее не достигли.

— Нет, — Грозев покачал головой, — единственной моей целью была та, ради которой я пришел. Не было иной возможности, и я просто подчинился своей интуиции и логике.

Отрезав кусочек пирога, она положила его на тарелочку, придвинула к нему.

— Попробуйте, пожалуйста…

Затем подняла взгляд и, задержав его на лице Грозева, спросила:

— И что же подсказали вам логика и ваша интуиция?

— Логика подсказала мне, — он взял в руку тарелочку, — что если человек помогал борьбе за свободу чужого народа, он не может остаться безучастным к борьбе своего народа…

Что-то дрогнуло в лице девушки. Она медленно отвела взгляд.

— А интуиция, — продолжал Грозев, — говорит мне, что вы — человек, к которому я могу обратиться.

— И интуиция никогда вас не обманывает?

— Очень редко. В своей жизни я часто доверялся ей…

София смотрела на камин.

— Вы сейчас сказали, — начала она, не отводя глаз от потемневших кирпичей камина, — что я помогла борьбе босняков за свободу. Это неверно. По сути дела, я ничего такого не совершила. И вряд ли смогу совершить что-нибудь во имя свободы людей. Единственное, что я тогда сделала, — это дала деньги для несчастных голодающих…

И, помолчав, добавила:

— Но я бы хотела сделать для людей что-то хорошее, благородное…

Ей потребовалось усилие, чтобы произнести эти слова. Но произнеся их, она посмотрела на него уже смело. Щеки ее горели.

София была в будничном платье с белым воротничком, который в наступающих сумерках красиво оттенял ее лицо. Она казалась взволнованной, исполненной несколько детской, но твердой решимости.

Грозев встал. Что меняет людей? Наше представление о них? Или же жизнь незаметно оставляет свои следы в каждом из нас? Он сделал несколько шагов. София тоже встала.

— Я уезжаю, — сказал Грозев, — и потому решил зайти к вам, чтобы попрощаться и поблагодарить вас…

— Вы покидаете Пловдив? — Девушка удивленно взглянула на него.

— На некоторое время… Надеюсь вернуться сюда снова.

На лице ее появился румянец.

— Желаю вам счастливого пути… Я тоже благодарю вас… И прошу меня извинить, что я вела себя…

София умолкла, не в силах скрыть волнения.

Грозев сделал к ней шаг. Лицо ее было совсем близко. Его рука коснулась руки девушки, ее пальцы доверчиво ответили на его пожатие.

София прислонилась спиной к камину, будто искала себе опору, и тихо произнесла:

— Идите… Прошу вас…

Грозев отпустил ее руку:

— Спокойной ночи!..

Потом повернулся и стал спускаться по лестнице. София сделала несколько шагов, остановилась и вдруг неожиданно для себя воскликнула:

— Борис!..

Грозев обернулся. Было темно, но силуэт ее отчетливо выделялся на фоне лестницы.

— Я приду, как только вернусь… Благодарю вас… Спокойной ночи!..

Грозев вышел на улицу и направился к Марице. Лицо его пылало. Вместе с темнотой на город опускалась ночная прохлада.

На другом берегу Марицы бивачные костры то ярко вспыхивали, то угасали, и к душевному смятению, которое испытывал Грозев, прибавились неясные, тревожные мысли, не дававшие ему покоя все последние дни.

У фонаря напротив кафедрального собора Грозев посмотрел на часы. Надо было поторопиться, чтобы не опоздать на последнюю встречу на постоялом дворе Тырнева.

15

На следующее утро Борис встал рано. Собрал свои немногочисленные вещи, уложил в саквояж и оглядел комнату. Он не был уверен, вернется ли сюда снова, и поэтому тщательно проверил все ящики комода и все полки. Ему пришло в голову, что неплохо бы зайти к Димитру Джумалиеву, но в последнее время старик еще больше чурался людей, еще глубже замкнулся в себе, и Грозев решил, что разумнее к нему не заходить.

Наталия Джумалиева была в гостиной. Дверь в комнату Жейны была открыта, и Борис впервые за две недели увидел девушку — бледную, как полотно, в полумраке постели.

Он поздоровался с ней. Несмотря на предчувствие, что он покидает этот дом навсегда, Борис внешне продолжал держаться спокойно и безразлично.

— Вероятно, сегодня я уеду на пару дней в Одрин и Константинополь, — обратился он к Наталии. — Если на мое имя придет какая-нибудь корреспонденция, будьте добры — перешлите ее Христо Тырневу на его постоялый двор на пазарджикском шоссе!

Наталия встала.

— Как вы поедете в такое неспокойное время? — озабоченно посмотрела она на него.

— Что поделаешь — служба! — пожал плечами Грозев. — Приходится ездить…

— Приготовить вам чего-нибудь на дорогу? И на постоялых дворах, и в гостиницах не пробьетесь из-за военных…

— Не беспокойтесь, ничего не надо… — ответил Грозев. — На вокзале всегда можно перекусить…

Поравнявшись с дверью Жейны, он остановился.

— Хочу с вами попрощаться, — Борис приблизился к ее постели, — и пожелать вам скорейшего выздоровления.

Она смотрела на него своими большими прозрачными глазами. Он почувствовал, что в их глубине затаились смутная детская боль и страдание.

У двери он обернулся, еще раз кивнул ей. Девушка оставалась неподвижной, пока он не скрылся на лестнице. Потом утомленно откинулась на подушку.

Грозев свернул возле мечети Мурада и вышел на торговую улицу.

Поток солдат поредел. Но теперь с чирпанской дороги двигались повозки с амуницией, сундуками, обитыми жестью ящиками, грудами солдатских шинелей. Там и сям виднелись запряженные волами крытые телеги, в которых лежали раненые.

Перед Имаретской мечетью, поднимая тучи пыли, строились запасники.

На них глазела толпа. Люди проталкивались вперед, чтобы лучше видеть. Грозев тоже остановился. Раздалась громкая команда. Строй притих. Улица замерла.

— Хюлуси-паша… Хюлуси-паша… — пронесся шепот среди зрителей.

Заиграл военный оркестр. Грозев увидел седого, немного сутулого турецкого генерала. Он медленно шел вдоль солдатских рядов, приложив два пальца правой руки к феске. Дойдя до конца строя, глухим голосом произнес какое-то приветствие. Несколько сотен глоток хрипло ответили:

— Слава падишаху!.. Слава падишаху!..

Музыка загремела с новой силой. Люди оживленно зашумели. Грозев пошел дальше по направлению к мютесарифству. Отступление турок в последние дни не было бесцельным. Они явно перегруппировывали свои силы.

Перед входом в мютесарифство стоял коренастый сержант. Грозев сказал ему, что в качестве представителя Восточной режии желает поговорить с Амурат-беем. Сержант его пропустил, послав полицейского предупредить адъютанта Амурат-бея.

В здании царил хаос. По коридорам носились офицеры, полицейские в расстегнутых куртках, из одной двери в другую сновали уездные курьеры. И все говорили в полный голос.

Перед кабинетом Амурат-бея было спокойно. Соседние двери были закрыты. В углу коридора за столом сидел адъютант, надписывая маленькие картонные карточки. Заметив Грозева, он встал.

— Пожалуйста, господин, — открыв дверь, он пригласил Грозева войти. — Сейчас у Амурат-бея господин Блэнт… Полагаю, скоро выйдет…

Комната, в которую вошел Грозев, была просторной и светлой.

Возле окон стояли два обитых плюшем стула. Борис сел. Рядом слышались голоса. Блэнт был английским консулом в Одрине. Раз и он находился здесь, значит, положение и в самом деле тревожно. Грозев прислушался. Только сейчас он заметил, что в комнате есть еще одна дверь, ведущая, по-видимому, в кабинет Амурат-бея. Голоса доносились оттуда.

— И в Ямболе, и в Чирпане, и в Казанлыке, — говорил по-турецки чей-то голос, — повсюду одно и то же… Стыд и срам!.. Собирать болгар в мютесарифствах и просить их о защите… — Голос умолк. Произношение было немного резким, гортанным, но турецкий был хорошим, правильным.

— У меня нет таких сведений, — послышался немного погодя голос Амурат-бея. — Я проверю, так ли это… Вероятно, это делается, чтобы защитить жен и детей мусульман…

— Жен и детей… — раздраженно отозвался первый голос. — Себя они хотят защитить, себя… — Голос умолк. Послышались тяжелые шаги по кабинету. — Нет, господин Амурат, это не управление! Чтобы держать людей в подчинении, действительно надо вселять страх… Но страх страху рознь. Нужно, чтобы это был такой страх, который проникает в душу незаметно и живет в ней постоянно, диктуя свою во по… Вам неизвестно это искусство. Если вы что-то делаете, то вызываете ужас. И этим все портите. Самих себя обрекаете на провал… Или же вызываете смех. В Стара-Загоре правитель нагрузил повозки шелком, диванами, разными ненужными предметами из мютесарифства, распорядился поджечь села, а весь скот в уезде оставил русским…

— Ваше превосходительство. — в голосе Амурат-бея слышалось едва сдерживаемое раздражение. — в уезды посланы наши офицеры, порядок будет восстановлен. Временные неурядицы возникают в любой войне…

— Эта война имеет для вас решающий характер, господин полковник. Надеюсь, вы в этом уже успели убедиться…

— Много решающих для Турции моментов имели место еще до этой войны, ваше превосходительство, — произнес прежним тоном Амурат-бей. — Константинопольская конференция, Лондонский протокол, которые вы могли бы предотвратить…

— Видите ли, господин Амурат, — произнес примирительно англичанин, — сейчас не время для этих разговоров. Необходимо действовать. Буду с вами откровенен. Не рассчитывайте на то, что мы и дальше будем вас тащить на своем горбу. Вчера наши корабли вошли в залив Бизика, чтобы защищать Дарданеллы, но они не войдут в Мраморное море, уверяю вас! Поэтому еще сейчас вы должны принять все необходимые меры. Именно вы! Прежде всего следует дать строгие указания уездным правителям в районах, которым угрожают русские. Каждый должен оставаться на своем месте до тех пор, пока в уезде имеется турецкое войско. Из прифронтовых районов необходимо вывести людей и скот, чтобы лишить неприятеля любой поддержки и продовольствия. Следует принять строжайшие меры по сохранению порядка, особенно возле железнодорожных линий. И так как мы взяли на себя определенные обязательства в этой войне и в связи с этим подвергаем себя известному риску, я, как представитель моего правительства, должен задать вам вопрос: выполните ли вы наши рекомендации или нет? Остальное — это наш частный с вами разговор… Наступило короткое молчание. Перестали раздаваться и шаги по кабинету.

— Ваши рекомендации будут выполнены, господин Блэнт, — сухо, но отчетливо произнес Амурат-бей.

Снова послышались шаги.

— Хорошо, — прозвучал довольный голос, — будем надеяться, что остальное сделает Сулейман-паша. Какие поступают от него сведения?

— Первые части прибудут в Тырново-Сеймен сегодня к полудню, — ответил Амурат-бей. — Вот план их перевозки по железной дороге. В Тырново-Сеймен достаточно и средств транспорта, и продовольствия…

Вновь наступило молчание. Вероятно, англичанин изучал план.

— Так… — снова послышался его голос. — Я уезжаю… И так как мы любим, чтобы везде была полная ясность, сообщаю вам, что еще сегодня я пошлю рапорт моему правительству относительно положения в Румелии. Что касается уточненных с вами мер, то я буду следить за их выполнением…

Они подошли с другой стороны к двери. Амурат-бей открыл ее. Грозев встал. На пороге появился высокий мужчина в сером дорожном костюме. Лицо его было покрыто легкой краской. Линии лба и подбородка выдавали силу воли и твердость характера. Редкие с сединой бакенбарды и волосы на прямой пробор довершали общее впечатление достоинства и самодовольства. По сравнению с ним Амурат-бей выглядел бледным и неуверенным.

У двери их ждал адъютант. Блэнт обернулся, протянул руку, попрощался и ровным шагом направился по коридору к выходу.

Амурат-бей только сейчас заметил Грозева.

— Вы ко мне, господин? — спросил он сухо.

— Да. Я отниму у вас совсем немного времени, — деловито ответил Грозев.

— Войдите! — Амурат-бей прошел в кабинет.

Это была угловая комната с окнами, выходящими на улицу, светлая и просторная. Над письменным столом висела карта Европейской Турции с немецкими надписями — вероятно, венское издание. В различных местах по эту сторону Дуная были нарисованы красные круги, означавшие, быть может, главные сосредоточения войск.

— Садитесь, — Амурат-бей указал Грозеву на кресло, а сам принялся собирать разбросанные по столу рулоны топографических карт. — Вероятно, вы обращаетесь ко мне в связи с какими-нибудь торговыми вопросами?

— Вы знаете, — произнес спокойно Грозев, — что как компания «Шнейдер», так и «Восточная режия» имеют в Румелии имущественные интересы. Отвечаю за них я. Создавшееся ныне положение требует, чтобы я установил личный контакт с центральным правлением «Восточной режии» в столице. Однако в связи с введенными ограничениями на поездки по железной дороге мне необходимо разрешение.

Амурат-бей слушал его молча, склонившись над разложенной на столе картой. Когда Грозев умолк, он взглянул на него и сказал:

— Разрешение будет вам немедленно выдано. Но, думаю, ваше беспокойство напрасно. Вам должно быть ясно, что успех русских носит временный характер. Турецкая армия в состоянии справиться с положением.

Выпрямившись, Амурат-бей продолжал:

— Независимо от этого, я подпишу вам разрешение, благодаря которому вы можете добраться до столицы и вступить в контакт с вашими людьми.

Амурат-бей позвонил в бронзовый колокольчик, стоявший на столе, и в дверях тут же вырос адъютант.

— Выдайте на имя этого господина разрешение на поездку по железной дороге до Константинополя, — распорядился Амурат-бей и, повернувшись к Грозеву, прибавил: — Можете выехать еще сегодня, — он взглянул на часы, — через два часа.

— Благодарю вас, — сказал Грозев и, взяв саквояж, направился к двери.

Амурат-бей сдержанно кивнул, затем снова устремил взгляд на лежащие на столе документы.

16

Поезд прибыл в Тырново-Сеймен после полуночи. Несмотря на поздний час, на перроне царило оживление. Перед зданием вокзала и дальше по всему темному полю горели костры солдатских биваков. Возле стен здания тоже расположились солдаты, они спали, накрывшись шинелями.

Под фонарем у входа стоял турецкий офицер. Грозев решил, что с ним можно заговорить. Приблизившись, он спросил по-французски:

— Извините, господин офицер, я журналист, где бы я здесь мог переночевать?

Офицер явно не знал французского. Подняв брови, он беспомощно огляделся вокруг и пробормотал по-турецки:

— Чего надо этому?…

Кивнув Грозеву, он вошел в здание вокзала.

Из глубины зала показался чиновник компании в короткой пелерине с фонарем в руке. Грозев повторил по-французски свой вопрос. Чиновник, черноглазый армянин, учтиво кивнув, сказал:

— Военный комендант отдаст необходимые распоряжения.

И вместе с другим вышел. Оба скрылись за углом. Грозев остался один. Над биваками поднимался светлый дым. Откуда-то доносилось конское ржание, скрип телег. В темноте громко пыхтел паровоз.

Это был турецкий лагерь Тырново-Сеймен. Отсюда Сулейман-паша собирался направить удар на север.

Грозев снова оглядел бескрайнюю равнину, и она показалась ему удивительно красивой с догорающими на ней кострами, с непонятными ночными звуками.

Из-за угла появился комендант — сонный турецкий поручик в расстегнутом мундире, без пояса. За ним шел чиновник.

Офицер не отличался особой деликатностью. Взяв у чиновника фонарь, он поднес его к лицу Грозева и, внимательно его оглядев, сказал на ломаном французском:

— Ваши документы…

Грозев вынул из кармана зеленый журналистский билет Жана Петри и протянул его офицеру.

— Читай! — офицер пихнул билет армянину и стал светить фонарем.

Чиновник прочитал вслух:

«Настоящее выдано господину Жан-Луи Клоду Петри в удостоверение того, что он является корреспондентом газеты «Курье де л'Орьан», проживает в Константинополе и Париже и имеет право передвижения по азиатской и европейской территории Оттоманской империи».

— Ясно! — Офицер взял документ и вернул его Грозеву. Потом, злобно усмехнувшись, сказал по-турецки армянину: — Ненормальный тип… Все газетчики сидят себе в Эдирне, пьют кофе и посылают депеши, а этот погнался неизвестно за чем… — Почесав в затылке, комендант добавил: — Скажи ему, что здесь есть один такой, как он. Вчера целый день сидел на вокзале, жуя сушеное мясо и сухари.

Армянин перевел слова офицера. Грозев учтиво кивнул.

— Скажи ему, — продолжал комендант, — что я отведу его спать в офицерскую комнату… тут поблизости… Тот, другой, тоже там…

Чиновник перевел и это, затем спросил офицера:

— Я еще вам нужен?

— Нет, — ответил турок и пошел вперед с фонарем в руке. Грозев молча последовал за ним.

Привокзальная площадь была забита телегами, стоявшими рядом с ними распряженными лошадьми, лежащими на земле волами. Большинство телег явно было взято прямо с поля. Несомненно, армия Сулейман-паши была вызвана неожиданно и обозами снабжала себя по дороге от Эгейского моря досюда.

Вскоре турок и Грозев вошли во двор ветхого одноэтажного дома. Над его дверью горел фонарь, прямо на пороге кто-то спал, свернувшись клубком.

Комендант толкнул спящего ногой, из-под шинели поднялся сонный солдат, тотчас же молча отступивший в сторону.

Они миновали узкий коридор, комендант открыл дверь в комнату. Оттуда пахнуло спертым воздухом. На деревянном полу лежали штук восемь подстилок из козьей шерсти, на них спали полураздетые мужчины. Рядом с подстилками стояли сапоги спящих, от них исходил неприятный запах пота и пыли.

Комендант поставил фонарь на пол посредине комнаты, указал Грозеву на свободную подстилку в углу и без дальнейших церемоний вышел.

Грозев огляделся. Почти все были офицеры — поручики и капитаны. Рядом с соломенными подушками виднелись кобуры пистолетов. Все спали в мундирах, лишь расстегнув пуговицы, с открытыми ртами, лица их блестели от пота.

Единственный среди них штатский, вероятно, тот самый корреспондент, спал на соседней подстилке. Он лежал спиной к Грозеву, повернувшись к открытому окну, из которого струился чистый ночной воздух.

Бежевый дорожный костюм корреспондента был аккуратно свернут и лежал возле подушки. Корреспондент был накрыт легким светлым плащом, и нельзя было понять, спит ли он или лежит с открытыми глазами.

Грозев снял пиджак, положил под голову саквояж, прикрутил в лампе фитиль и лег.

Он обдумывал план действий на этот день и решил, что в любом случае должен как можно быстрее отправиться на север. Его сосед молча заворочался в темноте.

Небо начало медленно светлеть. Со стороны биваков доносились глухие звуки солдатской походной жизни, птицы на деревьях звонко запели, как это бывает на рассвете.

Грозев провел в дремоте два-три часа, то погружаясь в быстрые беспокойные сны, то внезапно просыпаясь. Не открывая глаз, он ощущал, что в комнате становится светлее.

Вдруг совсем близко запела труба. На нее откликнулось еще несколько из биваков на равнине.

Борис открыл глаза. Напротив него два офицера с заспанными лицами и прилипшими ко лбу волосами обували сапоги. Грозев повернулся. Сосед его тоже встал. Сидя спиной к нему, он тщательно завязывал галстук перед маленьким зеркальцем, поставленным в ногах. Было видно, что он бородат; борода его была такого же светло-каштанового цвета, что и волосы.

Завязав галстук, он еще раз посмотрел на себя в зеркало, потом положил его рядом с собой и медленно повернулся.

Грозев оцепенел. Это был Анатолий Александрович Рабухин. Рабухин тоже узнал его. На лице его отразилось удивление, но он сохранил полное спокойствие и, слегка кивнув Грозеву, сказал по-французски:

— Доброе утро, мсье!..

— Доброе утро, — смущенно отозвался Грозев и сел на подстилке. Турки напротив молча одевались, пыхтя, завязывали шнурки своих бриджей.

Грозев чувствовал, что ему необходимо время, чтобы опомниться от неожиданности. Роясь в саквояже, он обдумывал, как ему вести себя. Затем встал, надел пиджак.

В эту минуту его сосед, уже совсем готовый, приблизился к нему и сказал ясным спокойным голосом:

— Разрешите представиться, мсье: Андре Морисо, корреспондент венской газеты «Дер Штерн».

С трудом сдерживая радость, Грозев тоже спокойно произнес:

— Жан Петри, корреспондент газеты «Курье де л'Орьан».

Они пожали друг другу руки, и в этом мужском рукопожатии выразили свою благодарность счастливой случайности.

Обернувшись, Рабухин взял свой маленький кожаный саквояж, поправил галстук и обратился к Грозеву:

— Я думаю, неплохо было бы сразу отправиться на вокзал и выяснить, каковы на сегодня возможности.

— Я готов, — отозвался Грозев.

Турецкие офицеры еще суетились, снуя по комнате. У дверей Рабухин повернулся к ним и сказал:

— До свидания, господа… Благодарю вас…

На его слова отозвался лишь один сероглазый офицер в глубине комнаты.

Они вышли на улицу. Миновали площадь и, свернув в сторону от обозов, остановились. Радостно глядя на Рабухина, Грозев спросил:

— Как вам удалось сюда пробраться, Анатолий Александрович?

— В качестве журналиста… — Рабухин улыбнулся и еще раз сердечно пожал протянутую ему руку. Затем в свою очередь поинтересовался:

— А вы с какой здесь целью?

— По велению той же благородной профессии, — слегка поклонившись, ответил Грозев.

— Значит, мы с вами коллеги, — засмеялся Рабухин. — Тогда в Пловдиве мы не смогли поговорить. Я подумал, что неудобно к вам обратиться, и не ошибся. А сейчас, проезжая через Бухарест, тоже не смог поговорить о вас с членами болгарского комитета. Была такая спешка, что просто голова шла кругом. И вот где нас снова свела судьба — в центре Болгарии, в разгар войны… Поистине — мир тесен!..

Усевшись на куче камней, Рабухин сказал:

— А теперь рассказывайте!.. Расскажите мне все…

Борис сел рядом. Биваки были далеко отсюда, вокруг — ни души.

— Что вам рассказать… — Грозев сцепил пальцы рук между колен. — Работа в Пловдиве идет с трудом. Убитых не воротишь. Можно рассчитывать лишь на единицы — тех, которые спаслись или бежали из заточения. Верно, в связи с войной, с переходом русских через Дунай энтузиазм у людей растет, но это еще не означает организации или возможности согласованных действий. Возле Аджара и хасковских сел появились отряды повстанцев, но связи с ними мы не смогли установить. В Пловдиве сейчас паника, и если бы у нас было достаточно сил, многое можно было бы сделать. Все это заставило меня попытаться вступить в контакт с вашими войсками, сориентироваться в обстановке и потом снова вернуться в город.

Рабухин молча слушал.

— После восстания, — произнес он. когда Грозев умолк, — я тоже был пессимистом в отношении боевого духа в Болгарии. Сейчас война доказала, что я ошибался. По всему пути от Дуная досюда к нам присоединялись ваши добровольцы. Через Балканы мы переходили, как в своей стране: нам показывали каждую тропинку, каждую засаду. Порой не было никакой необходимости в разведке. Так что вы не должны отчаиваться.

Вынув сигареты, Рабухин предложил Грозеву. Сам тоже закурил.

— Вы говорили о повстанческих отрядах в районе Хасково, — продолжал он. — Мы тоже получили от пленных сведения о таких отрядах. Они доставили туркам немало неприятностей в Гюмюрджине, у Дедеагача и на железнодорожных станциях возле Одрина. Полковник Артамонов послал меня сюда, чтобы я установил связь с этими отрядами и использовал их помощь для продвижения наших войск.

Рабухин на миг умолк, глядя на низкие облака на горизонте.

— Но сейчас происходит нечто неожиданное, — продолжал он, стряхивая пепел с колен. — Со вчерашнего дня Сулейман-паша концентрирует свою армию здесь и на станции Карабунар. Генерал Гурко не предполагал этого и твердо решил прийти в Одрин раньше турок. Вероятно, Сулейман-паша подготавливает наступление на юг. Я непременно должен сообщить об этом нашим. Вот почему я решил вместо того, чтобы продолжать свой путь на юг, вернуться обратно и ночью перейти линию фронта.

Грозев улыбнулся:

— В таком случае нам с вами по пути…

Со стороны вокзала послышались выстрелы. Солдаты в ближайшем биваке вдруг пришли в движение и бесформенной синей массой понеслись к железнодорожной линии. К выстрелам присоединился невообразимый шум и яростные крики. На равнине тревожно забили барабаны.

Грозев и Рабухин недоумевающе переглянулись и, не сговариваясь, поспешили к вокзалу. В конце перрона их обогнал сероглазый офицер, с которым они ночевали в одной комнате. На бегу он бросил им на ломаном французском:

— В Карабунаре русские…

Сердце у Грозева дрогнуло, он чуть не задохнулся.

— Подождите, господин офицер! — любезно окликнул турка Рабухин. Тот приостановился. — Куда вы сейчас направляетесь?

— В Карабунар… Выезжаем тотчас на военной повозке…

— Не взяли бы вы нас с собой? — спросил Рабухин, приноравливая шаг к бегу турка. — В этой суматохе нам вряд ли удастся найти другой транспорт.

Турок глянул на него своими ясными глазами:

— Быстрее, вон повозка — за вокзалом.

В эту минуту суматоха стала невообразимой. Ржали лошади, люди с криками метались по перрону, осаждая вход в здание вокзала, пронзительно, словно обезумев, гудел паровоз.

В повозке было еще двое офицеров, на дне лежали кипой артиллерийские планшетные карты.

— Скорее! — крикнул офицер, и все трое вскочили в повозку.

Возница — крупный пожилой солдат — дернул вожжи, и, круто повернув, повозка понеслась на север, к Карабунару.

17

На следующий день Грозев проснулся еще до рассвета. Его разбудил артиллерийский огонь, сотрясавший всю равнину к северу от Карабунара. Грозев сидел в сене, прислушиваясь к грозным раскатам. Ему казалось, что это сон. Невероятно, что в сердце Фракии, где еще год назад люди сражались голыми руками, сейчас, этой летней ночью, гремит артиллерийская канонада!

— Стреляют верстах в восьми от нас, — произнес в полумраке Рабухин, вставая.

— Как вы думаете, сумеем мы сегодня выбраться отсюда? — спросил Грозев, нащупывая балку, чтобы подняться на ноги.

— Как только рассветет, будем искать возможность поехать в Джуранли… Там, может быть, наши…

Грозев и Рабухин провели ночь на сеновале в заброшенном сарае позади станции. Вчера они целый день безуспешно пытались выехать на север. Турки заявляли, что дальнейшее продвижение корреспондентов к линии фронта небезопасно, и поэтому не дали им повозки.

Тем временем Грозев и Рабухин узнали, что паника в Тырново-Сеймене была вызвана летучим отрядом русских, который прорвался к передовой противника и полностью разрушил железнодорожную линию севернее Карабунара. По всей вероятности, именно от него русские получат первые сведения о концентрации турецких войск возле Карабунара.

А прибытие турецких сил продолжалось. Всю ночь скрипели телеги обозов. Было ясно, что войска перебрасывают не только по железной дороге. За селом телеги медленно ползли вверх, потом останавливались, разгружались и уже порожняком, звонко дребезжа, устремлялись обратно к Тырново-Сеймену, чтобы снова вернуться с грузом людьми и оружием.

Когда рассвело, Грозев и Рабухин опять пошли к коменданту. Рабухин энергично потребовал, чтобы им обеспечили транспорт для выполнения их корреспондентского долга.

Комендант ответил на это, что у него нет такой возможности. Рабухин заявил, что пожалуется своей редакции. Офицер повернулся к ним спиной и, садясь за стол, чтобы закончить завтрак, пробормотал по-турецки:

— Пошли вы к черту! Езжайте, куда хотите, никто вас не держит!.. Пусть вас, собак паршивых, прихлопнут по дороге!..

Они направились в село с надеждой найти повозку до Джуранли. Выйти из села пешком было рискованно. Это заставило бы патрули, выставленные повсюду, усомниться в их благонадежности.

Карабунар превратился в военный лагерь. У оград домов, возле ворот и даже посреди улиц сидели и лежали в пыли усталые солдаты, заросшие щетиной, ошеломленные молниеносным переходом, не понимающие ни того, что произошло, ни того, что их ожидает.

У колодца на окраине села царило особое оживление. В тени деревьев здесь расположился на отдых целый турецкий батальон.

Рабухин пошел по дворам, спрашивая повозку, а Грозев остался возле корчмы, надеясь, что, может, случайно проедет какая-нибудь телега.

Было еще рано, но солнце пекло немилосердно. День обещал быть знойным, тяжелым. Напротив, на каменных ступенях колодца, сидели два солдата. Один, утомленно откинув голову на стенку колодца, глядел вверх на листья деревьев. Другой, развязав полотняный мешочек, отрезал кусочки хлеба и флегматично жевал.

Грозев рассматривал их лица. Тот, что прислонился к колодцу, был пожилой, наверное, крестьянин из Анатолии. Лицо у него было худое, усы и борода с проседью, на лбу морщины. Тот, что ел, был молодым и сильным. Апатия и усталость придавали его лицу тупое и жестокое выражение. Солдат отрезал еще кусок, положил оставшийся хлеб в мешок и, вытерев рот рукой, направился под вяз, где стояли телеги с распряженными волами. Подойдя к одному из волов, протянул ему хлеб и терпеливо выждал, пока животное не съест весь кусок из его руки. Потом, погладив вола по шее привычным жестом крестьянина, вернулся к колодцу.

Грозев смотрел на его расстегнутую куртку — под ней виднелась пестрая домотканая рубаха — и думал, что этот крестьянин, только что ласково гладивший вола, убивал и будет убивать теми же самыми руками людей, которые пахали землю на этих волах.

«Страшное и жестокое создание — человек!..» — Эта мысль заставила Грозева содрогнуться, он почувствовал, что задыхается в утреннем воздухе, несущем с собой запах смерти и тлена.

Утихшая было артиллерийская стрельба возобновилась, с новой силой. И в этот момент на противоположном конце площади появилось облако пыли, из него выскочила расхлябанная низенькая телега. Рядом с возницей в накинутом на плечи плаще сидел Рабухин.

Ехать на север было трудно из-за неимоверных пробок на дорогах. Иной раз приходилось делать объезд в несколько километров.

Чем ближе они подъезжали к Джуранли, тем гуще становились колонны войсковых частей. Телега еле тащилась среди тучи пыли, зажатая толпой солдат. Появление двух иностранцев вызывало в толпе угрожающие взгляды и грубую брань.

Все чаще попадались группы солдат, остановившихся у дороги, чтобы послушать таких же запыленных и потных, как они, турецких священников, чьи возгласы они встречали с диким восторгом.

К полудню, перебравшись через высохшее русло Сютлидере и перевалив холм, Грозев и Рабухин достигли Джуранли.

Весна была дождливой, и сейчас кукурузные поля ярко зеленели. Серые ленты дорог пересекали разбросанные по полю рощи и убегали вдаль к горизонту.

По эту сторону холмов войск стало меньше. Явно, их задержали, чтобы подтянуть колонну, вьющуюся тонкой змеей по равнине.

Чаще стали встречаться конные патрули. Они всматривались вдаль, что-то говорили друг другу, затем снова уносились галопом. На развилке дороги совсем близко от Джуранли группа офицеров остановила их телегу, и, когда выяснилось, что они французские журналисты, один из турок — высокий капитан с короткой черной бородкой — объяснил, что дальше ехать нельзя.

— Русские совсем близко, — произнес он медленно, неопределенно указав рукой вперед.

— Но мы хотим доехать до линии фронта! — настаивал Рабухин, превосходно игравший роль журналиста, гоняющегося за сенсацией.

— Сейчас нет никакой линии фронта, — сказал турок, используя весь свой скудный запас французских слов, — два войска на пять, десять километров. Впереди русские конные отряды… Опасно… Понимаете?… Можете ехать только направо к Ени-Зааре, там армия Реуф-паши… Здесь опасно…

— Тем лучше, — согласно кивнул Рабухин, — поедем в Ени-Заару. — И, ткнув в спину возницу-татарина, кивнул турку и опустился на слежавшееся сено.

Телега свернула вправо под редкие орехи и поехала по указанной дороге. Солнце стояло уже высоко, жара была нестерпимой. Орудийная стрельба прекратилась, но на безлюдной равнине то тут, то там слышались ружейные выстрелы. Порой выстрелы становились частыми, и тогда на склонах одного из далеких холмов можно было заметить белые облачка, выдававшие местонахождение тайных патрулей. Когда они проехали еще пару километров, вокруг стало совсем пустынно. Не было видно и турецких наблюдательных постов.

Рабухин толкнул возницу и показал, чтоб тот ехал вдоль речки, пересохшей от жары. Ее русло вилось по равнине в направлении Джуранли.

Вместе с полуденным зноем возрастала тишина. Вскоре телега отклонилась от русла речки, поднялась на высокий бугор, и взору путников открылась обширная Загорская равнина.

Под высокими темно-зелеными холмами лежала дорога на Нова-Загору. Телега остановилась. Все слезли, и, пока Рабухин искал карту в своем саквояже, Грозев стал внимательно оглядывать местность.

У восточной окраины Джуранли он заметил белые квадратики военных палаток, расположенные прямоугольником. Турки никогда так не разбивали свои биваки.

— Русские! — радостно вырвалось у него.

Рабухин тоже посмотрел, затем, вынув из саквояжа бинокль, направил его на Джуранли.

— Это штаб Елецкого императорского полка, — медленно и отчетливо произнес он, и Грозеву вдруг показалось, что у него заложило уши.

Взяв бинокль из рук Рабухина, он поднес его к глазам. Джуранли внезапно оказалось совсем близко. Он увидел пики всадников, ружья солдат, составленные в пирамиды. Возле палаток стояли группами офицеры. Ему хотелось увидеть все, даже разглядеть их форму, чтобы увериться, что это не сон.

— Вон они! — воскликнул Рабухин, оглядывавший горизонт.

Борис повернулся в ту сторону, куда указывал Рабухин. Сначала он увидел лишь темно-зеленую полосу Джуранлийского леса, рядом с которой тянулись кукурузные поля.

— Не меньше пяти батальонов, — процедил сквозь зубы Рабухин, беря бинокль из рук Грозева.

Борис вгляделся повнимательнее и увидел, что вдоль кромки леса движется темная масса людей. На головах у них красные фески. Это были турецкие солдаты. Первые ряды стали перебежками преодолевать пространство между лесом и полем и быстро углубляться в кукурузу.

— Это войска Реуф-паши, — сказал Рабухин, продолжая наблюдение, — они находились под прикрытием леса, а теперь идут сражаться с Елецким полком. Наверное, план Сулейман-паши таков: войска Реуф-паши начинают бой, а он появляется в разгар сражения и наносит решающий удар.

Поток турок не иссякал. Наоборот, становился все полноводнее; солдаты темной рекой вливались в кукурузные поля.

Не слышно было ни единого выстрела. Подняв снова бинокль к глазам, Рабухин воскликнул:

— Наши возвращаются из Нова-Загоры…

По дороге от Нова-Загоры один за другим скакали три эскадрона кавалерии. Кони шли легкой рысью. Пики всадников сверкали на солнце. Позади неслись карьером четыре батареи полевых орудий.

— Артиллерия генерала Борейши, — с гордостью произнес Рабухин.

Дальше виднелись густые колонны пехоты.

Тем временем турки вышли из кукурузы и начали занимать позиции по всей восточной части равнины.

Опустив бинокль, Рабухин наморщил лоб.

— Добраться до наших невозможно. Единственный шанс — если в разгар боя они приблизятся к нам и мы сможем проскользнуть с фланга.

Повернувшись, он пошел по тропинке вниз, где осталась телега.

Однако ни ее, ни возницы-татарина там не было.

— Сбежал, сукин сын! — выругался Рабухин. Затем уже спокойнее добавил: — Ничего, так даже лучше, проберемся совсем незаметно…

Грозев смотрел в бинокль. Он видел, как на ладони, панораму готовящегося сражения. Вдоль всего Джуранлийского леса и дальше на восток, докуда хватало глаз, расположились в боевом порядке батальоны Реуф-паши. По кромке леса на расстоянии примерно ста шагов друг от друга разместились батареи орудий.

Русские развернули не меньше пяти стрелковых батальонов напротив центра турецких позиций. Сзади стояли их орудия. Артиллерия генерала Борейши уже достигла позиций Елецкого полка и сейчас строилась полукругом. Позади пехоты быстро перегруппировывалась по флангам казачья конница.

Рабухин был прав. Турецкие части, расположенные по всему протяжению равнины, отнимали у Грозева и Рабухина всякую возможность добраться до русских.

— Наверное, здесь и сам Гурко, — сказал Рабухин, наблюдая за быстрым маршем пехоты по новозагорской дороге. Голова колонны уже достигла позиций возле Джуранли.

Несмотря на отдельные выстрелы на флангах, над равниной, где сконцентрировалось такое огромное количество войск, царила зловещая тишина.

Внезапно на краю леса взлетели вверх, оставляя за собой тонкий хвост белого дыма, одна за другой три ракеты. И сразу же заговорили турецкие орудия.

Русская артиллерия тут же ответила огнем. По всей линии противостояния двух войск началась интенсивная ружейная стрельба. Воздух над равниной — спокойный, прозрачный — задрожал. Над кукурузными полями пополз дым, то открывая, то застилая боевые позиции.

Вначале турки под прикрытием высокой кукурузы продвинулись вперед, подойдя почти вплотную к русским. Турецкая артиллерия вела прицельный огонь, не позволяя русским батальонам из Нова-Загоры развернуться в боевом порядке. Огонь становился ураганным, шквальным. У себя в тылу турки перегруппировывались, готовясь к атаке. Турецкие снаряды продолжали равномерно падать на русские позиции, взметая фонтаны бурой пыли, обрушивающиеся на залегших солдат. Огонь все больше концентрировался на позициях Елецкого полка, но ряды стрелков не отступали ни на шаг.

Солнце стояло в зените. Горячий воздух жег глаза, сушил губы. Запахло пылью и пороховым дымом. Кое-где занялись пожары.

Возле села русским удалось установить три орудия. Это было единственное защищенное место, откуда можно было обстреливать турецкую артиллерию. Видно было, как солдаты перетаскивают снаряды и укладывают их позади орудий.

В это время турки пошли в атаку. Густые синие ряды приблизились к окопам русских. Завязался рукопашный бой.

Грозев не спускал глаз с поля сражения. Рядом стоял Рабухин, тоже наблюдая за боем. Время от времени он, приложив ладонь козырьком к глазам, осматривал горизонт в направлении Стара-Загоры.

— По-видимому, — произнес он, — Хюлуси-паша осложнил положение возле Чирпана, поэтому из Стара-Загоры нет подкреплений.

После неуспешной попытки прорвать позиции Елецкого полка турки залегли в оврагах возле кукурузного поля. Вдруг издали, оттуда, где стелился густой дым, послышалось русское «ура». Из туманной дали, в клубах пыли, вздымаемых разрывами турецких снарядов, показались два эскадрона кавалеристов. За ними, развернутая широкой дугой, бежала, обходя воронки и крича несмолкаемое «ура», пехота, которая была задержана на новозагорской дороге.

Солдаты Елецкого и Севского полков не могли видеть, что происходит у них за спиной, но почувствовали подмогу. Восторженная устремленность подошедших подкреплений подняла их в атаку, они бросились вперед и вступили с турками в рукопашную схватку. На позициях маленькими синими пятнами остались лежать убитые.

Турки сначала сопротивлялись этому напору, но их правый фланг дрогнул, увлекая за собой всю турецкую цепь, она разорвалась и беспорядочно отступила в кукурузу.

Три орудия русских безостановочно стреляли, их огонь отличался большой точностью и вскоре заставил замолчать передовую батарею турок.

Время шло. Атакующие русские войска заняли новые позиции. Турки, по-видимому, тоже провели перегруппировку сил. По всей боевой линии продолжалась ружейная стрельба, служившая сейчас прикрытием. Орудия меняли места расположения, поэтому на равнине наступило краткое затишье. Лишь бурый дым продолжал низко стелиться над раскаленной землей.

Снова оглядев горизонт, Рабухин недовольно покачал головой.

— В городе явно что-то происходит. Здесь меньше половины войск Гурко. Силы турок превосходят наши по крайней мере в два раза.

С правого фланга турецких войск послышались звуки трубы. Затем забили барабаны. Как по команде, заговорила турецкая артиллерия. На востоке, там, где кончались турецкие позиции, появились густые цепи наступающих. Их было не меньше нескольких сот человек.

Рабухин поднял бинокль.

— Черкесы! — почти вскричал он. — Реуф-паша вводит в бой резервы!

Затем, окинув взором оба лагеря, заключил:

— Нашему генералу явно известно о Сулейман-паше, потому он и держит главные силы на том участке, где ожидается его появление.

Вдруг он воскликнул:

— А сейчас наша конница отобьет наступление черкесов!..

С новозагорской дороги устремилась вперед, словно быстрая птичья стая, легкая кавалерия. Впереди развевалось знамя.

Черкесы с тупым равнодушием продолжали наступать.

Когда до них оставалось около ста метров, гусары-кавалеристы развернули свои фланги. Блеснули серебром сабли, над равниной покатилось грозное неудержимое «ура». Кричали все — и пехотинцы на своих позициях, и артиллеристы возле орудий.

Этот возглас — новый, незнакомый — звенел в ушах Грозева, и он, весь обратившись в зрение и слух, вдруг ощутил, что боевой клич русских рвется и из его горла.

Конница сомкнулась со строем черкесов, вклинилась в него, согнула и повлекла за собой. Турки начали быстро освобождать позиции, занимая новые почти у самого леса. Кавалерия очистила поле и сейчас делала широкий разворот.

Над Джуранли одна за другой взлетели две ракеты — красная и зеленая. Гусарам был подан сигнал, и они легкой рысью поскакали обратно к своим позициям.

Перед палатками русских поднялись пики с разноцветными флажками. В рядах пехоты и конницы наступило оживление. Солдаты начали отходить к дороге.

— Ясно, — сказал Рабухин. — По-видимому, Хюлуси-паша нанес удар по Стара-Загоре, и наши вынуждены отступить, чтобы их не отрезали с тыла.

— Может, попытаемся пробраться к ним?… — взглянул на него Грозев.

— Невозможно, — задумчиво произнес русский. — Отсюда до них самое меньшее две версты. А на этом участке по крайней мере два турецких батальона.

Меньше чем за час пехота была оттянута с позиций и, построившись в каре, вышла на дорогу, ведущую к Стара-Загоре. На поле сражения остались лишь группы прикрытия, которые в боевом порядке отступали вслед за пехотой. Развернувшись полукругом, конница прикрывала фланги отступающих войск.

В это время где-то далеко позади, возле холмов близ Карабунара, раздался глухой рокот барабанов. По долине Сютлидере двигались густыми колоннами войска Сулейман-паши.

Впереди на белых конях ехали офицеры. Их было около десяти. Лошади ступали медленно, гордо, но время от времени беспокойно пряли ушами и становились на дыбы. За ними шли барабанщики и трубачи, а затем следовал сам маршал и чуть позади, по трое в ряд, члены его штаба. А дальше, куда хватало глаз, вилась темная лента — армия Сулейман-паши. Она не торопилась. Ей было известно, что Реуф-паша и Хюлуси-паша выполнили свою задачу.

Грозев вновь посмотрел на север. Части Реуф-паши, почувствовав, что русские отступают и армия Сулейман-паши уже близко, вели наступление на дорогу.

По ним стреляла лишь батарея из трех орудий, которая час назад заставила замолчать турецкую артиллерию. Батарея прикрывала отход русских войск. Орудия вели непрерывный огонь, перемещая его по всей линии наступавших турок. Только они задерживали их атаку. Возле крайнего орудия с саблей наголо стоял офицер, командовавший батареей. Грозеву было видно, как взмахом руки он отмечает каждый залп. В худой, высокой фигуре были такая дерзость и вызов врагу, что Грозеву в какой-то миг показалось, что не орудия, а рука, сжимающая саблю, выбрасывает снаряды, обрушивающиеся на неприятеля.

Далеко на западе, где дым уже рассеялся и косые лучи заходящего солнца освещали придорожные тополя, последние казачьи сотни медленно скрывались в тени леса.

18

Спустившись с возвышения, откуда они наблюдали сражение, Грозев и Рабухин двинулись по дороге, вьющейся вдоль прозрачного ручья. Они решили добраться до какой-нибудь рощи, заночевать там, а утром обсудить, как быть дальше.

Из-за холма донесся дикий гортанный вопль тысяч глоток. Турецкие эскадроны вступали в Джуранли.

Солнце почти зашло — лишь верхушки деревьев еще были освещены, но жара не спадала. Поглощенные тем, что происходило на равнине, Грозев и Рабухин до сих пор не замечали, что оба в поту и пыли. Однако сейчас почувствовали, что одежда липнет к телу, а лицо и руки покрыты грязью.

— Давайте тут помоемся! — предложил Грозев, снимая пиджак и кладя его на землю.

Рабухин последовал его примеру. В эту минуту позади раздался топот копыт, и кто-то громко крикнул по-турецки:

— Ни с места! Кто вы такие?…

Грозев и Рабухин обернулись. Недалеко от них остановилась военная повозка. В ней сидели три турецких офицера. Один держал пистолет.

— Подойдите сюда! — махнул он им рукой.

Оба не двинулись с места. Повозка повернула к ним. Когда она приблизилась, Грозев увидел офицера, который днем на развилке указал им дорогу на Нова-Загору.

Турок, по-видимому, тоже узнал их. Он обернулся к соседу и что-то сказал ему. Затем обратился к ним по-французски:

— Ну что, господа, вы не добрались до Реуф-паши, но он сам пришел к вам…

— Да, — спокойно отозвался Рабухин, — сражение помешало нам продвинуться дальше, и мы наблюдали за всем с противоположного холма…

Турок засмеялся.

— Тогда вы видели, как русские умеют убегать… Теперь и Балканы не смогут их остановить!

— Мы корреспонденты, господин капитан, — сказал Рабухин. — нам приходилось видеть и не такое…

Этим замечанием он положил конец деликатному разговору и. нагнувшись, поднял с земли пиджак.

— Господа, — соскочил с повозки другой офицер, — все же здесь фронт, и я должен попросить вас предъявить документы.

Капитан перевел.

Рабухин и Грозев вынули свои удостоверения, выданные в Константинополе, и протянули офицеру.

Тот долго и внимательно читал их.

— Так, — произнес он наконец, — мы можем продолжить путь вместе. Вы будете гостями в лагере маршала Сулейман-паши.

Офицер держался с навязчивой восточной любезностью, неприятной обоим, но отказываться было нельзя.

Бубенцы на шеях лошадей звякнули, повозка понеслась по проселочной дороге меж деревьев.

Когда выехали на дорогу, ведущую к Карабунару, третий офи цер — крупный, рыхлый, с прикрытым веком глазом — вдруг приподнялся.

— Машалла!.. Машалла! Браво!.. — воскликнул он. — Пошли головорезы!.. — И. зловеще рассмеявшись, добавил: — Эх. хорошо!.. Потешьте наконец свою душеньку!..

Грозев тоже посмотрел вперед. Прямо через поле мчался шумный сброд — бородатые, бандитского вида турки и цыгане, оборванные бродяги, башибузуки в накинутых на плечи попонах, подпоясанные цепями, с топорами и секирами под мышкой. Воинственно гикая, они спешили к дороге на Джуранли и Стара-Загору.

По спине Грозева поползли мурашки. Это был арьергард турецких войск — тот самый, что во время восстания завершил расправу над панагюрскими и стремскими селами.

На темнеющем небе заблестели первые звезды. Они лихо смотрели вниз, на окровавленную землю.

Мимо повозки еще долго пробегали отставшие от своих грабители и насильники. Слышались их гортанные выкрики.

— Большая добыча будет им в Зааре… — сказал по-турецки офицер с опущенным веком.

Другой молча кивнул. Толстяк снял феску и, вытерев ладонью пот со лба, продолжал:

— Одни торговые ряды тянутся километра на два, а сколько еще всего в домах… Большая добыча!..

Другой промолчал. Закурив, он с наслаждением затянулся.

Когда повозка поднялась на вершину холма, Грозев увидел низко над горизонтом возле леса бледное сияние. Он толкнул Рабухина в бок и глазами указал на светлеющее небо.

Стара-Загора горела. Зарево то угасало, то снова вспыхивало, озаряя небо зловещим светом.

В турецкий лагерь приехали, когда вокруг наступила непроглядная тьма. Перед первым же шатром их остановили, осветили лица фонарями. Затем попутчики Рабухина и Грозева вместе с невысоким важным офицером вошли в другой шатер, поговорили там, и немного погодя оттуда вышел офицер с черной бородкой, неся в руках кусок брезента.

— Господа, — сказал он по-французски, — лагерь переполнен, но мы устроим вас в одной из телег. Постелите этот брезент на сено. Таковы военные условия. Благодарите, что сейчас лето…

Грозев и Рабухин постелили брезент, положили на него вместо подушек саквояжи и, валясь с ног от усталости, улеглись в телегу.

Бивак не засыпал. Горели костры, слышались голоса, взад-вперед сновали тени.

Оглянувшись по сторонам, Грозев оперся головой на руку и обратился к Рабухину:

— Что будем делать? Я думаю, еще ночью надо выбраться отсюда…

Рабухин отрицательно покачал головой.

— До утра мы не сможем и пошевелиться. И в биваке, и на дорогах полно охраны…

— А что предпримем потом? — Грозев старался рассмотреть в темноте лицо Рабухина.

— По всей вероятности, — ответил тот, — наш прорыв закончился. У нас есть еще немного войск в Северной Болгарии. Необходимо хорошо обеспечить тыл, чтобы снова перейти через Балканы…

— В таком случае вернемся в Пловдив… Здесь, наверное, появятся и другие журналисты, и не исключено, что мы можем столкнуться с чем-нибудь непредвиденным…

— Это верно, — согласился Рабухин, — но сначала я попытаюсь установить связь с отрядами в Хасковском краю…

К соседней повозке подошел высокий турок в наброшенной на плечи шинели.

— Али-эфенди, это ты? — сказал он, наклонившись над телегой. В свете костра его лицо показалось Грозеву длинным и худым.

Над телегой поднялась бритая голова, поглядела на высокого турка. Али-эфенди спросил:

— Откуда ты взялся, Шабан Ахмед?… Ты же уехал с обозами вперед…

— Я из верхнего бивака, из штаба… — Шабан Ахмед тяжело взобрался на телегу. — Привез депеши Февзи-паше…

— Где сейчас штаб?

— Возле Джуранли, за дорогой в Ени-Заару.

— Сулейман-паша там?

— Там… Здесь будет завтра… Ему ни к чему торопиться… Реуф-паша взял сегодня Ески-Заару… Сейчас все двинемся к Казанлыку, а оттуда через Шипкинский перевал нанесем им удар и сбросим в Дунай…

И Шабан Ахмед, пыхтя и ворочаясь, стал укладываться. Но Али-эфенди окончательно проснулся. Сел и закурил с явным намерением продолжать разговор.

— А Осман-паша где? — спросил он, затянувшись. Огонек ярко вспыхнул во мраке.

— В Плевене. Оттуда отрежет путь русским… — авторитетно заявил Шабан Ахмед.

— Хорошая взбучка ждет неверных! — Али-эфенди злорадно засмеялся.

— Аллах знает, что делает! — отозвался Шабан Ахмед, явно желая закончить разговор.

Возле костров все реже мелькали силуэты людей. Тихо потрескивая, догорали головни.

Утром первый человек, кого они увидели у соседнего шатра, был вчерашний офицер. Он был чисто выбрит, черная бородка аккуратно подстрижена, вид у него был свежий и представительный.

Подойдя к нему, Рабухин деловито произнес:

— Господин, мы должны послать свои корреспонденции в газету. Дайте нам возможность сделать это.

— Конечно, — отозвался турок, — но передать материал вы сможете в Карабунаре или — еще лучше — в Тырново-Сеймене. В Ески-Зааре вряд ли работает телеграф, — добавил он, мрачно усмехнувшись.

Тогда, пожалуйста, распорядитесь, — невозмутимо продолжал Рабухин, — чтобы нас обеспечили транспортом до места, где мы могли бы воспользоваться телеграфом…

— Пока это невозможно, — сказал турок, — движение на дорогах временно приостановлено. Командующий проедет по всем бивакам, чтобы приветствовать войска перед походом к Балканам.

— Долго ли это продлится? — спросил Рабухин.

— Вряд ли… Может быть, час-два… Для вас тоже было бы интересно увидеть маршала Сулейман-пашу, — прибавил офицер, собираясь войти в шатер.

Рабухин посмотрел на Грозева, и оба молча отошли. В лагере действительно наблюдалось необычайное оживление.

Телеги оставляли центр бивака, в нижнем краю поляны строились батальоны.

Кавалеристы чистили коней, подтягивали подпруги, осматривали амуницию. Немного погодя где-то за шатрами запела труба. Гомон усилился, солдаты, перекидываясь на ходу словами, направлялись к поляне в центре бивака.

За строем пехоты и кавалерии в беспорядке расположилась солдатская масса; это живое море шумело и волновалось, угрожая искривить ровную линию строя, которую с таким трудом установили сержанты.

— Мы тоже должны пойти, — сказал Рабухин. И тихо добавил: — Если собираемся незаметно улизнуть…

Вновь послышались звуки трубы. Забили барабаны. Суета прекратилась. Влево от шатра встал Февзи-паша. За ним — несколько офицеров, в том числе и высокий капитан. Увидев корреспондентов, он кивком подозвал их. Рабухин и Грозев молча встали перед строем. Пространство позади них было плотно заполнено рядами солдат.

В верхнем краю поляны появилось несколько всадников. Оглушительно забили барабаны. Февзи-паша пришпорил коня и устремился навстречу командующему и его свите. Затем все спешились и направились к построенному войску. Грозев пристально смотрел на приближающуюся группу.

Впереди шел Сулейман-паша — плотный, среднего роста человек с живыми, энергичными движениями. Он немного прихрамывал.

Грозев перевел взгляд влево и вздрогнул. Рядом с Сулейман-пашой в парадном мундире шагал Амурат-бей.

19

Христо-Жестянщик провел беспокойную ночь.

Проснулся он рано, прислушался. По мощенным булыжником улицам со стороны Марицы раздавались шаги людей, вставших спозаранку. Издали доносился скрип телег. Жестянщик встал, свернул постель, взглянул на пакет, лежавший под столом.

— Кажись, дело будет сделано сегодня, — на губах его появилась хитрая усмешка.

Затем он сел у окна и снова развернул план, который начертил ему Димитр Дончев: там было указано, как проникнуть в склад постоялого двора Меджидкьошк, как, заложив взрывчатку, меньше чем за три минуты выбраться обратно, перескочить ограды задних построек и оттуда по узким улочкам кратчайшим путем достичь квартала Мараша.

Христо все было ясно до мельчайших подробностей, но когда он думал о предстоящем деле, в ушах звенело, словно позади уже раздался страшный взрыв. И в мрачном подземелье каменного города он воспринимал это как надежду, как избавление.

Жестянщик скучал по Белово. Он мучительно переживал не только свое одиночество. Ему казалось, что в страданиях людей, пожарах, погромах, поражении восстания есть и его вина. Поэтому последние дни Христо жил в лихорадочном возбуждении, словно взрыв должен был все сразу изменить — возвратить людей в их дома, вернуть покой его душе.

В дверь кто-то тихо постучал. Жестянщик открыл засов. Перед ним стоял Дончев.

— Доброе утро, Христо, — Дончев пожал ему руку. Вслед за ним вошел Искро.

Дончев огляделся, но не увидел ничего подозрительного. В подвале царили тишина и полумрак.

— Сегодня вечером! — произнес он, садясь у стола и вытаскивая кисет с табаком.

— В котором часу? — спросил Христо.

— После вечерней смены караула. Пока новые караульные еще не освоились на посту…

Дончев закурил цигарку, потом протянул кисет Жестянщику. Глубоко затянувшись, сказал:

— И все же неплохо бы подождать Грозева до завтра…

В голосе его чувствовалось колебание, он вопросительно взглянул на Искро.

— Докуда ждать? — пожал плечами Искро. — Со стороны Чирпана всю ночь движутся войска… — Затем, помолчав, уверенно прибавил: — Грозев уже у них. Прошло четыре дня… А там он понял, что если будет идти с казаками, быстрее попадет в Пловдив. Вот так-то. А мы тут ломаем головы. Нечего больше мудрить. Он же сам нам сказал уходя…

— Так-то оно так, — согласился Дончев, — но дело это нешуточное… Нельзя, чтобы все оказалось впустую…

Искро, мрачно глядя перед собой, подошел к окну.

— Если будем мешкать, — убежденно заявил он, — упустим единственную за столько месяцев возможность. Так и знайте!..

Дончев вдруг ударил кулаком по столу и встал:

— Ты прав, Искро! Была не была!.. Поднимем их сегодня вече-в воздух, собак паршивых!..

— Христо, — обратился он к Жестянщику, взглянув не часы, — останешься здесь до вечера. Если ничего особого не случится, в восемь к тебе придет Гетов, чтобы помочь перенести взрывчатку. Положите ее в корзину с древесным углем и отнесете в заброшенный двор напротив солдатской пекарни. Улица там узкая, постоялый двор хорошо виден. Караул сменяется у самых дверей. Как услышишь муэдзина с Имаретской мечети, будь наготове! Искро отвлечет внимание солдата. Пока он будет заниматься им, ты проскользнешь во двор. Дальше тебе известно… Все должно идти по плану. Солдаты там довольно далеко, ниже пекарни, в кофейне Хаджи Хасана. Пока прибегут, все уже будет кончено… Бруцев будет на страже в верхнем конце улицы. Это самый удобный момент. Турки будут молиться, поднимется суматоха…

Вытащив из кармана свернутый фитиль, Дончев положил его на стол.

— Прикрепишь его к взрывчатке так, как я тебе объяснил, перед тем как спрятать ее в корзину с углем.

Потом Дончев и Искро простились с Жестянщиком и молча вышли.

Жестянщик остался один.

Время тянулось мучительно медленно. К вечеру шум из Тахтакале стал затихать. Слышно было, как владельцы магазинчиков опускают жалюзи. Незаметно начало темнеть. Предметы в подвале стали терять свои очертания.

Жестянщик приготовил корзину с углем и сел на ящик у окна. Город притих. Редкие удары часов с Сахаттепе слышались совсем ясно. Христо умел различать шаги и теперь жадно ловил каждый звук.

Проехала телега по булыжной мостовой, и снова наступила тишина. Вдруг послышались быстрые шаги, человек обошел дом, спустился вниз по лестнице. В подвал, запыхавшись, вошел Гетов. Он был немного бледнее, чем обычно.

— Быстрее! — сказал он. — Через переулок, что возле дома Хаима Моше, выйдем как раз напротив постоялого двора… Скорее!..

Улица круто поднималась по северному склону холма, и хотя Жестянщик старался идти в ногу со своим низеньким спутником, Гетов задыхался, жилы у него на шее вздулись от напряжения.

— Возле вон тех ворот свернем направо и попадем в заброшенный двор, — тяжело дыша, проговорил Гетов. — Вытащим там взрывчатку и будем ждать.

Со двора было видно все здание. На углу возле пекарни горел уличный фонарь. Около приоткрытых ворот неподвижно стоял часовой, опираясь на ружье.

Вскоре пришла смена. Новый часовой был ниже ростом, но чувствовалось, что он ловок и силен. Закинув ружье за спину, он стал прохаживаться взад и вперед по улице.

Человек пять крестьян из окрестных сел, работавшие задарма на турок, укладывали дрова в высокие поленницы по обеим сторонам улицы.

Из кофейни хаджи Хасана доносились звуки свирелей и бубен, хриплые голоса — веселье явно было в разгаре.

Небо на западе еще светлело, на его фоне дома на вершине холма казались неприступными крепостями.

Но Жестянщик ничего этого не видел. Присев на корточки возле корзины с углем, он не сводил глаз с открытых дверей постоялого двора.

Внезапно с минарета Имаретской мечети раздался протяжный зов муэдзина. Он полетел над домами, и вскоре из мечетей Табак-хисара, Лохуты, из Джумаи тоже понеслись заунывные голоса.

Жестянщик почувствовал, как теснит в груди. И словно для того, чтобы освободиться от этих тисков, он вынул из корзины пакет с взрывчаткой, положил рядом.

Прошло пять, десять, пятнадцать минут. Все вокруг было спокойно. Шум в кофейне хаджи Хасана стал затихать. Лишь крестьяне продолжали перекладывать поленья возле пекарни. Вдруг в верхнем конце улицы что-то прошуршало. Часовой, вздрогнув, уставился туда. В это время чья-то тень перескочила соседнюю ограду и встала посреди улицы.

— Кто там? — крикнул часовой, заряжая ружье, но с места не сдвинулся.

Тень метнулась вверх по улице, но часовой не побежал за ней. Он все так же стоял у дверей постоялого двора. Положение усложнялось. Маленькая тень Искро вернулась обратно, снова остановилась. Часовой поднял ружье.

Прижимая пакет с взрывчаткой к груди, Жестянщик неподвижно стоял у выхода с заброшенного двора. Над улочкой нависла настороженная тишина. Сейчас часовой сделает предупредительный выстрел. Вдруг с поразительной быстротой Искро бросился вперед, прыгнул на спину часовому и вцепился ему в плечи.

Жестянщик пересек улочку и юркнул в двери постоялого двора. За ним тенью проскользнул Гетов. Из двора Момушева выскочили Калчев и Дончев, бросились к месту схватки.

Часовой, пригнув рукой голову Искро, дотянулся до упавшего ружья и изо всех сил хватил прикладом парня по темени. Череп треснул, а ружье неожиданно выстрелило. Одним ударом тесла Дончев повалил солдата. Но было уже поздно.

Из кофейни выбежали турки. Трое болгар исчезли во тьме заброшенного двора.

Турки подбежали к поленницам, стали на них карабкаться. В верхней части улочки раздался выстрел. Стрелял Бруцев, который должен был охранять вход в постоялый двор, пока Жестянщик находился там. Грохнул второй выстрел. Турецкий сержант упал бездыханным на булыжную мостовую.

Смелость турок внезапно испарилась.

— Гяуры!.. — крикнул панически кто-то из них. — С ружьями!..

— Стреляют из дома!.. — завопил другой.

— Залегай!.. Их много!.. — прижимаясь к стене, заорал второй сержант и, оглянувшись, шмыгнул в открытую калитку.

Жестянщик быстро добрался до вентиляционного отверстия — точно такого, как ему описали. Поднял крышку с противовесом на цепи и без особого труда проник в темное помещение. Не торопясь, нащупал ящики с амуницией, вытащил один и на его место положил пакет с взрывчаткой. Затем поджег фитиль. Вернулся к отверстию и только начал втягивать в него тело, как цепь вдруг натянулась, тяжелый противовес с треском ударился о железо и металлическая крышка опустилась ему на грудь. Он попытался перевернуться, но не смог. Хотел было протиснуться обратно, но узкое отверстие в стене держало его как в клещах. Лицо Христо налилось кровью, он с трудом дышал, придавленный огромной тяжестью металла.

Снаружи раздался выстрел. Жестянщик прислушался. Сзади тихо шипел фитиль.

Турки, выскочившие из кофейни, уже пришли в себя. Двое-трое вооруженных выстрелили в воздух, призывая на помощь. Появились новые. Прижимаясь к оградам, добрались до поленницы, залегли. Бруцев снова выстрелил. Из постоялого двора никто не появлялся.

Семинарист огляделся. Прошло пять минут со времени проникновения Жестянщика в склад, и, как приказал Дончев, пора было оставить пост, где он задерживал турок, и дождаться взрыва в соседнем дворе.

Трое его товарищей исчезли на другой стороне улочки. Турки еще суетились позади поленниц. На земле перед входом в здание лежал Искро с проломленным черепом, рядом с ним ничком — убитый часовой.

Бруцев приподнялся. Но вместо того, чтобы отойти назад и скрыться в соседнем дворе, он перепрыгнул через ограду и побежал к Искро. Лицо у парня оставалось прежним. Полуоткрытые глаза, казалось, глядели на туманный свет фонаря. Бруцев положил руку ему на лоб, повернул лицо к себе. И словно впервые увидел, что Искро совсем молодой, почти юноша.

Со стороны пекарни раздался выстрел. Бруцев вскочил, одним прыжком преодолел ограду и понесся меж деревьев, но вскоре споткнулся и упал. Бежать дальше не имело смысла, и он так и остался лежать.

Несколько мгновений царила тягостная тишина. И вдруг страшный грохот потряс ночь. Склад содрогнулся, почва под ним провалилась, из-под земли вырвался столб яркого пламени, взметнув в небо крышу здания. Вздымаясь и опадая, столб с оглушительным треском поглотил все, что осталось от постоялого двора.

Окна домов вокруг зияли черными провалами: от взрыва вылетели все стекла. Отблески пламени зловеще плясали на стенах. На деревья и траву сыпались сверху пепел и кирпичная пыль. Бруцев медленно встал. Все вокруг тонуло в дыму. Он пошел вниз по склону. Остро пахло гарью. Голова у Бруцева будто налилась свинцом, мысли путались. Но все его существо переполняло какое-то странное торжество. Он вспоминал — отрывочно, разбросанно — месяцы ожидания, телегу с взрывчаткой. Грозева, Наумову, трех товарищей, которые сейчас, гак же как он, брели где-то во мраке. Рука его ощутила лоб Искро, из которою постепенно ухолило тепло. У подножия холма Бруцев бессильно опустился на песок. В воде Марины отражались огни моста.

Невдалеке раздался орудийный выстрел, его эхо заглохло во тьме ночи.

20

Кто-то осторожно поднимался по лестнице.

— Кто там? — спросила Жейна, глядя в открытую дверь своей комнаты.

Смеркалось, в коридоре было темно. Мать Жейны уехала к сестре в Пештеру. Милена, как обычно вечером, убежала к соседям, и сейчас в доме никого не было.

Шаги стихли, затем опять послышались.

— Кто там? — снова крикнула Жейна и села в постели.

Донесся тихий, но ясный голос:

— Извините, господин Грозев здесь?

Сердце Жейны дрогнуло. Она вскочила, накинула на плечи пушистую персидскую шаль и подошла к двери.

На площадке стоял высокий смуглый человек с глубоко посаженными глазами. Худой, усталый, он в темноте коридора казался привидением.

— Зачем вам господин Грозев? — спросила она с порога.

— Я привез ему письмо из Стамбула.

— Его сейчас нет, — сказала Жейна, — но я передам ему письмо, как только он вернется.

Человек вынул конверт из кармана пиджака и протянул ей.

— Вы из семьи Джумалиевых? — он испытующе взглянул на нее.

— Да, — ответила Жейна.

— До свидания, — незнакомец повернулся и ушел.

Стоя в дверях, Жейна осмотрела продолговатый конверт. В верхнем углу было написано: «Лично». На восковой печати сзади виднелась неясная монограмма.

Жейна почувствовала, что руки у нее дрожат. Может быть, от того, что она внезапно встала, или от разговора с незнакомцем ее вдруг охватила неодолимая слабость. Положив письмо на комод, она опустилась на кровать. Тело покрылось холодным потом. Девушка ненавидела эти приступы слабости, все чаще случавшиеся с ней в последнее время. Она с досадой вытерла со лба пот.

Что теперь следовало сделать? Она вспомнила, что сказал ее матери Грозев, когда уезжал. Письмо нужно отнести Тырневу. Кого можно попросить об этом?

Жейна снова взяла письмо. Ей показалось, что за черными, написанными от руки буквами скрывается таинственный мир Грозева.

— Боже мой, — тихо промолвила девушка. И почувствовала, что в действительности все сложнее и страшнее, чем ей раньше казалось. — Надо… — вполголоса произнесла она, — надо отнести его…

Неожиданно от слабости, усталости, болезни не осталось и следа. Щеки Жейны запылали. Она сбросила с плеч шаль и лихорадочно принялась одеваться. Выходя, накинула на голову черный платок, повязала его по-турецки. Письмо спрятала на груди. Закрыв за собой калитку, Жейна направилась вниз по темной улице.

Квартал Каршияк был шумным, пыльным — явление необычное для этой тихой, находящейся на отшибе части города. Над деревянными лотками уличных торговцев горели фонари. Возле лотков толпились солдаты, покупавшие разные сласти. Жейна шла почти посередине улицы, не глядя по сторонам. Черный платок защищал ее от мужских взглядов. Время от времени навстречу ей попадались турчанки с белыми узлами или корзинами на головах, это вселяло в нее уверенность. Через тонкую ткань рубашки она ощущала, что письмо на месте, оно лежало возле ее сильно бьющегося сердца.

Перед постоялым двором Тырнева горел фонарь. Жейна ясно различила красные фески солдат, толпившихся у дверей. Изнутри доносились писк свирели и пьяные мужские голоса. Жейна остановилась, беспомощно посмотрела наверх. В комнатах было темно. Пройдя садом, она добралась до задней стороны здания. Внизу светилось окно. Жейна заглянула в него. В маленькой комнате стояли мешки с фуражем, лежали железные обручи. Посреди на квадратном камне горела сальная свеча, по-видимому, ее только недавно зажгли.

Жейна постучала в дверь комнаты, прислушалась, но кроме ударов в бубен и нестройного пения, долетавших из корчмы, ничего не услышала.

Она постучала сильнее. В саду что-то зашуршало. Жейна обернулась и увидела темную тень, пробиравшуюся среди деревьев. Она потянула за ручку: дверь была заперта. Отпрянув, девушка прижалась к стене.

Тень приблизилась. Человек вынул ключ, открыл дверь. Свет из комнаты упал на Жейну. Человек обернулся.

Это был Павел Данов.

— Жейна… — прошептал изумленно Павел. — Что вы здесь делаете?

Она сняла платок. Почувствовала, что заливается краской. Она молчала, не зная, что отвечать.

— Входите же, входите! — сказал Павел, делая к ней шаг. — Вас лихорадит…

Павел ввел ее в комнату и, перевернув пустой ящик, пригласил сесть.

— Что вы здесь делаете, скажите ради бога! — Он пристально посмотрел на нее. — Вы же еще вчера были больны… Что произошло?…

— Ничего, — сдержанно ответила Жейна. — Я должна была сюда прийти…

И она посмотрела на него, как на незнакомого, в котором надо разобраться. Может ли она ему довериться?

— Жейна… — проговорил он, садясь напротив. Вид у него был недоумевающий.

Она почувствовала себя совсем беспомощной и растерянной. И, словно желая защититься от новых вопросов, спросила сама:

— Вы знакомы с Тырневым? — Не дожидаясь ответа, прибавила: — Вы не отдадите ему это письмо?…

Жейна вынула из-за корсажа письмо.

Павел взял его, прочел адрес, повертел в руках, потом спросил:

— Оно пришло к вам?…

— Да, сегодня вечером… — Глаза ее следили за каждым его движением.

Данов секунду постоял. Потом положил письмо во внутренний карман пиджака и сказал:

— Подождите меня здесь. Я найду Тырнева и сразу же вернусь.

Он взял ключ, лежавший возле свечи, и вышел. Шаги его заглохли. Пламя свечи колебалось, и в ее свете маленькая комната казалась Жейне огромным амбаром.

Павел скоро вернулся.

— Передали письмо? — спросила девушка, не трогаясь с места. Павел посмотрел ей прямо в глаза.

— Да!

Потом, наклонившись, задул свечу. Они вышли во двор, дошли до калитки в изгороди, отделявшей двор от широкого луга. Данов попытался открыть ее, но она была крепко завязана проволокой.

Вдруг оглушительный гром расколол темное небо. Взрыв произошел на другом берегу Марицы. Павел вздрогнул, посмотрел на небо: над городом разливался желтый свет.

— Что это? — прижимая руки к груди, спросила Жейна.

— Взрыв, — ответил Павел, не сводя глаз с зарева.

Перед постоялым двором поднялась суматоха. Солдаты выскочили из корчмы. Улица заполнилась народом. Пересечь ее было уже невозможно. Павел и Жейна скрылись на сеновале за постоялым двором.

Стоя по колено в сене, они с тревогой наблюдали за толпой, то сгущавшейся, то рассеивавшейся. Время от времени совсем рядом пробегали люди с горящими факелами в руках.

Прошло уже около часа, но суматоха не прекращалась. Издали доносился тревожный барабанный бой. Неожиданно с нижней части улицы разнесся грозный многоголосый вой. Со стороны моста через Марицу показалась густая толпа. Над головами людей горели огромные факелы. Впереди шел турок в белой, свободно завязанной чалме. Распахнутая безрукавка открывала грудь, перехваченную лиловым поясом. Это был шейх — глава одной из турецких религиозных общин. Такие шейхи сотнями двигались вместе с военными частями, разжигая у солдат-мусульман ненависть к врагам— иноверцам.

У постоялого двора шейх остановился.

— Правоверные!.. — воскликнул он, подняв руку. Свет факелов выхватил из темноты его лицо. Он был смуглым, с большими раскосыми глазами. — Враги пророка хулят нашу веру, убивают наших людей… — Обернувшись, он указал на зарево. Поднятая рука дрожала. — До каких пор, правоверные, вы будете гневить пророка? До каких пор будете оставлять безнаказанными его врагов?

Освещенная множеством факелов толпа молча слушала.

— Наша земля осквернена, — продолжал он хриплым голосом, — гяуры посягают на нашу жизнь, на наших жен, жгут наши дома, хулят нашу веру. Кто мы — жалкие псы или сыны пророка, призванные сохранять его веру?

Грозный одобрительный крик вырвался из\сотен глоток, и толпа, еще плотнее обступившая шейха, понесла его на руках к мосту через Марицу.

Павел и Жейна выбрались с сеновала.

— Сюда! — сказал Павел, направляясь в глубину двора. — Пойдем пешком…

Со стороны моста, то усиливаясь, то затихая, доносился рокот толпы. На обоих берегах стреляли. Зарево погасло, и ночь стала еще темнее.

Павел и Жейна, свернув у низеньких домишек Каршияка, вышли на перекресток возле церкви.

Отсюда им открылась страшная картина. У моста, охраняя его, густым строем стояли стражники и солдаты военных частей из города. А совсем близко от перекрестка, заняв все пространство между постоялым двором Еньо и Могаремовой резиденцией, колыхалась буйная солдатская масса.

В ней можно было различить островки особенно большого скопления людей, оттуда раздавались самые громкие крики: в центре этих островков виднелись чалмы шейхов. Десятки горящих факелов испускали черный дым, и от этого картина казалась еще более зловещей.

По другую сторону постоялого двора Еньо солдаты разгромили лавки болгар, и темные быстрые тени выносили на головах свою добычу. Недалеко от моста горел склад, пламя плясало на белых стенах соседних домов.

— Подонки, — глухо произнес Павел. — Надо искать брод…

Они спустились по глинистому обрыву к реке, ступили на береговой песок.

За темными тополями на другом берегу раздавались ружейные выстрелы. Отсюда хорошо был виден Небеттепе. Пожар потух, и только стрельба напоминала о недавней тревоге.

Пахло тиной, застоялой водой — заболоченная полоса тянулась на десятки километров.

За спиной у них, на улицах Каршияка, еще стреляли. Кто-то окликнул их по-турецки. Они вошли в воду. Ноги Жейны сковало холодом. Голова у нее закружилась. Девушка остановилась, обеими руками ухватилась за локоть Павла. Он беспомощно оглянулся.

Тени на обрыве спускались к берегу. Совсем рядом раздался выстрел. Павел наклонился, поднял девушку на руки и пошел вперед, с трудом передвигая ноги по илистому дну.

Он знал, что возле берега есть глубокие, как колодцы, ямы. Наполненные застоялой водой, они угрожали гибелью обоим. Перед тем, как сделать шаг, он нащупывал дно ногой.

— Павел, — прошептала Жейна, — пустите меня… Я могу идти сама…

Не отвечая, он все так же осторожно продолжал продвигаться вперед. Теперь он ступал по крупным круглым камням, лежавшим на дне. Вокруг его ног тихо плескалась вода.

Приблизившись к противоположному берегу, Павел пристально всмотрелся в силуэты деревьев, но не заметил ничего подозрительного. Тогда он одним рывком выбрался из береговой тины, пересек песчаную полосу и поставил Жейну на траву. Она прислонилась к дереву.

Сняв очки, Павел медленно протер их. Его близорукие глаза смотрели невидяще и тревожно.

Сейчас, в измятой мокрой одежде, он показался Жейне снова понятным и близким, таким, каким она его знала. Что заставило ее проявить к нему недоверие? А что делал Павел на постоялом дворе Тырнева? Известно ли ему что-нибудь о Борисе? И что это был за взрыв?

Мозг ее лихорадочно работал, но усталость мешала сосредоточиться и хоть что-то понять.

— Павел, — прошептала она. — Что за человек Грозев?… Что за люди Тырнев и другие?… Вы знаете?

— Пойдемте, — тихо произнес он. — Холодно…

Она немного помолчала. Потом попросила:

— Павел, обещайте мне, что никогда никому не скажете ни слова об этой ночи…

Он внимательно посмотрел на нее, будто хотел понять причину этого желания. Потом сказал:

— Обещаю, Жейна!..

— Плохи дела, господин Аргиряди, — покачал головой сержант Джамал, узнав в свете фонаря путников, когда фаэтон остановился у караульного помещения. — Ох, как плохи…

— Что случилось? — Аргиряди сошел с фаэтона и посмотрел на полное краснощекое лицо турка.

Джамал пожал плечами, положил руку на патронташ.

— Плохо… — нахмурил он брови. — Взорвали постоялый двор Меджидкьошк со всеми боеприпасами и порохом…

— Когда?

— Да часа четыре назад…

Джамал покосился на караулку.

— Есть кое-что и похуже… — понизив голос, произнес он. — Батальоны из Каршияка оставили свои биваки и сейчас хотят взять город. Их подстрекают шейхи… — Турок покачал головой. — А русские под носом…

Джамал прислушался. Далеко за рекой слышались выстрелы.

— Еще стреляют, — сказал он. — Вернулись бы вы лучше в имение, в городе такая неразбериха…

Аргиряди молча посмотрел на него. Повернулся к фаэтону. Увидев силуэт дочери, на миг заколебался. Но тут же бросил кучеру:

— Едем в город…

— Господин Аргиряди, — остановил его сержант. — С турецким солдатом шутки плохи… Послушайте меня!..

— Езжай! — коротко приказал Аргиряди, садясь рядом с дочерью.

Фаэтон свернул на узкую улочку, ведущую к мосту. Впереди них ехали два экипажа с иностранцами. Сержант конной охраны узнал Аргиряди и послал двух стражников сопровождать его фаэтон.

Возле моста стояла огромная толпа. Она то угрожающе кричала, то вдруг умолкала. Над морем голов плыл удушливый дым от факелов. Временами что-то хрипло выкрикивали шейхи, размахивая руками.

Окруженные тонким кордоном охраны, фаэтоны с иностранцами остановились позади толпы. Испуганные путники озирались по сторонам, понимая всю безнадежность своего положения.

Однако солдатская масса почти не обращала на них внимания. Для нее это были иностранцы, люди, чье спокойствие обеспечивали далекие государства, неимоверно могущественные, по мнению простого мусульманина. Да и что можно взять с этих плюгавых людишек, одетых, как шуты?! Сейчас цель была смять охрану города и ворваться в него!

София посмотрела на Небеттепе. По его улицам скакали всадники с горящими факелами, что еще больше усиливало возбуждение толпы.

Девушка взглянула на отца. В его глазах была усталость, на лице застыло горькое презрение.

Со стороны моста подразделение из охраны города во главе с высоким худым капитаном пыталось расчистить путь для экипажей иностранцев.

— Расступись!.. Расступись!.. — кричал капитан. Его продолговатое лицо казалось маленьким и испуганным на фоне поднятых вокруг солдатских штыков.

Низенький сухощавый шейх выкрикнул что-то, в ответ раздался страшный, многоголосый рев. Толпа качнулась вперед, солдаты, охранявшие мост, сделали шаг назад. Новый, еще более угрожающий рев огласил окрестности.

Положение становилось критическим. Стражники, охранявшие иностранцев, беспокойно озирались. Еще миг — и стихия могла смести дрогнувшую охрану моста. Сухощавый шейх пробился вперед и, взывая к пророку, заклинал солдат не нацеливать штыки в грудь своих правоверных братьев.

В этот момент с другого берега, из торговых рядов, вылетела группа всадников и быстрой рысью поскакала по мосту. Группа состояла из пяти-шести человек. Впереди был Амурат-бей. Он только что вернулся из инспекционной поездки в районе Тырново-Сеймен. Отступление Гурко не развеяло его мрачных предчувствий.

В нескольких метрах от солдат всадники остановились. Амурат-бей спешился. Он был в синем мундире, подпоясанном ремнем. Пройдя через ряды охранников, он остановился перед толпой. Молча постоял, заложив пальцы за ремень. Шум постепенно стих.

Лицо Амурат-бея было испитым. Свет факелов придавал его чертам необыкновенную рельефность. Было что-то непреклонное в выражении этого лица, во взгляде. Софии вдруг подумалось, что он похож на Бориса. Однако эта мысль показалась ей настолько абсурдной, что она тут же отогнала ее прочь.

— Правоверные, — произнес Амурат-бей в воцарившейся вокруг тишине, — падишах послал вас сюда защищать наше государство, сражаться с иноверцами, вступившими на нашу землю. Он повелел вам выполнять приказы ваших офицеров, которые выражают его волю и промысел аллаха. Каждый, кто нарушит эти приказы, выступает против воли нашего повелителя, против воли всевышнего. Поэтому вернитесь назад по своим бивакам! Воинские части из города сами справятся с врагами и злодеями и воздадут им возмездие…

Сухощавый шейх выступил вперед и, воздев руки, воскликнул:

— Аллах повелевает вершить возмездие за пролитую кровь, а не поднимать оружие на своих правоверных братьев!.. Аллах велит вам уйти с пути и не мешать проявлению гнева господня…

Амурат-бей посмотрел на него долгим взглядом. Лицо его побледнело. Рука медленно потянулась к кобуре, вынула пистолет. Подняв его, Амурат-бей выстрелил шейху в лоб. Сухощавая фигурка покачнулась и упала бездыханной на землю.

Толпа замерла. Потом отпрянула. На пустом пространстве перед мостом остался лежать лишь труп шейха. Рваные башмаки на босу ногу сиротливо торчали в пыли. Кто-то крикнул было что-то, но осекся.

Амурат-бей раздельно произнес:

— Командирам рот и взводов отвести людей в биваки!.. Прекратить всякую стрельбу!..

Голос у него был хриплым, но спокойным. Он отошел к мосту, медленно застегивая кобуру. Повсюду стали раздаваться отрывистые команды. И хотя на улицах Каршияка стрельба продолжалась, толпа молча отступала назад, рассеивалась.

Амурат-бей дал знак подвести ему коня. Вскочив на него, он оглядел освободившееся пространство и распорядился пропустить на мост экипажи.

Первым двинулся один из фаэтонов с иностранцами. Один из путников — маленький плешивый мужчина — почтительно поклонился Амурат-бею, сняв, с головы серый фетровый цилиндр. Турок медленно поднес два пальца к феске.

Последним был фаэтон Аргиряди. Амурат-бей все так же молча приветствовал и их.

София посмотрела на него. Сейчас, вблизи, его глаза показались ей такими же усталыми и пустыми, как у отца.

21

Ветер выл, не переставая. Он поднимал белесую пыль до самых облаков, и рассвет от этого казался серым и мрачным.

Грозев лежал на прибрежном песке возле Марицы со вчерашнего вечера. Уже два дня во рту у него не было ни крошки. Голова кружилась, от ветра закладывало уши. Положив голову на руку, он перебирал в памяти недавние события. Перед ним вновь вставали вокзал в Тырново-Сеймене, лагерь Сулейман-паши, бегство.

… Маршал со свитой был от них уже шагах в двадцати. Он медленно шел вдоль строя солдат.

— Это сейчас главный козырь турок, — тихо прошептал Рабухин.

Грозев кивнул. Он следил за каждым движением маршала, стараясь проникнуть в сущность этой шумной и самолюбивой личности.

И вдруг слева от маршала Грозев увидел Амурат-бея.

Тот шел совсем близко от солдат, придирчиво оглядывая их форму, оружие. Его взгляд останавливался на каждом.

Грозев быстро оглянулся. Рядом с невозмутимым видом стоял ничего не подозревавший Рабухин. Возле него словно нарочно встал капитан, их ночной спутник.

Борис хотел было отступить назад, но стоявшие плечом к плечу солдаты представляли собой непреодолимую преграду. В сущности, и для этого уже было поздно.

Рабухин почувствовал его смятение и спросил:

— Что случилось?

— Нет, ничего… — ответил Борис, инстинктивно нащупывая в кармане пистолет.

Что делать? В кого стрелять? В Сулейман-пашу? В Амурат-бея?

А как же Рабухин? Как миссия, с которой он прибыл? А их единомышленники в Пловдиве?

Амурат-бей сделал еще несколько шагов. Ряды солдат, построенных в огромное каре, с головокружительной быстротой пронеслись перед взором Грозева, и вдруг прямо перед собой он увидел грудь маршала — выпуклую, с покатыми плечами, с бриллиантовой звездой ордена «Меджидие» там, где находится сердце. Грозев сжал пистолет.

Неожиданно кто-то пробежал перед ним.

— Ваше превосходительство, — произнес чей-то голос, — срочная депеша из Филибе…

Перед Амурат-беем стоял полный адъютант в тесно облегающей его куртке.

— Где? — спросил Амурат-бей.

— В штабе, ваше Превосходительство. На телеграфной ленте. Необходимо разрешение, чтобы ее расшифровать…

— Ваше превосходительство… — обратился к маршалу Амурат-бей. Сулейман-паша кивнул. Амурат-бей повернулся и направился своей знер1ичной походкой обратно к штабу.

Рука Грозева, сжимавшая пистолет, разжалась.

— Французские журналисты, ваше превосходительство, — указал на них высокий полковник, шедший справа от Сулейман-паши. Маршал остановил свой внимательный взгляд на обоих. Они слегка поклонились. Сулейман-паша ответил едва заметным кивком. Затем прошел дальше. За ним, медленно ступая и равнодушно глядя перед собой, двинулись штабные офицеры.

Когда каре начало перестраиваться, Грозев тронул Рабухина за локоть, и они. пробравшись сквозь ряды солдат, направились незамеченными вдоль обозов к выходу из лагеря.

По дороге Грозев рассказал Рабухину, какой опасности они подвергались, если б не случайность, спасшая обоих; затем они нагнали вереницу повозок, возвращавшихся в Тырново-Сеймен, уселись в одну из них и покинули Карабунар.

В Тырново-Сеймене они провели целый день. Вечером Рабухин нашел поставщиков продовольствия из Хасково и договорился ехать туда с их обозом. Перед отъездом Грозев условился с Рабухиным, что связь в Пловдиве они будут держать через постоялый двор Христо Тырнева. Потом они простились, и Рабухин уехал.

Грозев остался один. Обошел пыльную вокзальную площадь, обдумывая дальнейшие действия. Поднялся теплый ветер, не несущий с собой прохлады. Было все так же душно. Возле двух колодцев за вокзалом горели фонари, люди и животные, толкая друг друга, утоляли жажду застоялой водой, которую два анатолийца доставали из колодца и наливали в колоды.

Непрерывное прибытие новых частей превратило Тырново-Сеймен в огромный бивак. Питание предназначалось только войскам, лавки уже в течение нескольких дней были закрыты. Грозев решил найти чиновника компании. Не следовало оставаться здесь на ночь.

Днем они с Рабухиным видели первых иностранцев, уезжавших на север. Вероятно, это были корреспонденты. Использование журналистских удостоверений становилось опасным.

Он подошел к зданию вокзала. У задних дверей стоял офицер с фонарем в руке, давая указания двум людям, суетившимся возле какой-то повозки.

— Пусть Саид-ага всюду проверит, — говорил возбужденно офицер, поднимая фонарь, — надо их подстеречь… Они здесь, в Тырново-Сеймене… Час назад их видели на вокзале…

Один из людей что-то спросил.

— Те самые, — кивнул офицер. — Никакие они не французы… Русские… Мы тут уже всех расспрашивали… Теперь вы там глядите в оба!..

Борис отступил в темноту. Притаился возле старых тополей на краю площади. Их расконспирировали! Ветер усиливался. Он раскачивал фонари, сгибал ветви деревьев, закручивал пыль столбом.

Грозев огляделся. Нужно было как можно скорее выбраться отсюда. Телеги с распряженными лошадьми стояли возле самых тополей. В них спали солдаты.

Времени для раздумий не было. Любая попытка сесть в поезд была бессмысленна и опасна. Наверняка их уже повсюду разыскивают. Перед входом в вокзал горели фонари, входили и выходили солдаты.

Борис приблизился к ближайшей телеге. В ней спал спиной к нему только один человек. Шинель была отброшена в сторону, босые ноги свисали к траве, словно ища там прохладу. Лошади были худые, неказистые, но более удобный случай ему вряд ли представится! Грозев подошел к лошади, что была покрупней, перерезал ножом ремень, взялся за недоуздок. Животное покорно пошло за ним. Немного отойдя, он вскочил на него и направился к железнодорожной линии.

У переезда он увидел людей и решил объехать их стороной.

Но его заметили. Сначала кто-то закричал. Потом раздались выстрелы. Он сжал ногами бока лошади и поскакал через поле.

Сперва он ехал прямо, но вскоре повернул на юг по направлению к реке. Поднявшись на холм, оглянулся и убедился, что его преследуют. Он ехал против ветра и не мог слышать топота коней преследователей, но их силуэты четко выделялись на сером фоне поля.

Грозев натянул повод, но лошадь уже окончательно выдохлась. Пытаясь перескочить канавку, она споткнулась и упала на передние ноги. Грозев перелетел через ее голову и ударился лицом о жесткую стерню. Глаза засыпало землей, по лбу поползли тонкие струйки крови. Он поднялся, беспомощно озираясь. На вершине холма, откуда должна была появиться погоня, ветер вздымал облака пыли.

Борис ударил лошадь по крупу и побежал в сторону. В сотне шагов виднелась темная полоска кустарника. Он бросился в кусты и лег ничком. И только сейчас заметил, что находится почти у самого берега реки. На вершине холма появились всадники. Немного постояв, они поскакали на восток: наверное, заметили одинокую лошадь, удалявшуюся в сторону Тырново-Сеймена.

Грозев, притаившись, смотрел им вслед до тех пор, пока их тени не исчезли в поле. Тогда он заполз еще глубже в кустарник. Суховей шумел в ветвях, нагнетая тревогу.

Борис почувствовал боль от ран на лице. Губы потрескались и тоже болели. За полосой песка была река. Он скользнул к берегу, вошел в воду. Зачерпывая воду полными пригоршнями, он смывал с лица кровь, ощущая во рту ее соленый привкус. Потом опустился на колени и напился прямо из реки. Он пил долго и жадно. Когда выпрямился, вдруг закружилась голова. Он лег на песок и пролежал так всю ночь без сна, слушая вой ветра.

Подняв голову, Грозев оглядел туманный горизонт. Докуда хватало глаз, расстилалась долина Марицы. Река делала здесь крутой поворот, затем текла прямо на юг. По другую ее сторону простиралась пустынная равнина. Села там были, но далеко отсюда.

Борис посмотрел на другую сторону. На западе к Пловдиву тянулась такая же безлюдная Фракийская низменность. Он встал. Руки и ноги у него затекли. Из-за поднимаемой ветром пыли даль казалась серой и бесконечной.

На вершине холма показался всадник. Вслед за ним еще трое. Грозев пригнулся. Это был патруль. Первый всадник стоял неподвижно: явно, осматривал берег в бинокль. Трое других уставились на восток. Грозев тоже посмотрел туда.

Его глазам открылась невероятная картина: по крутому берегу спускались к реке вереницы людей — целые села. Люди шли вразброд, поднимая тучи пыли. Некоторые вели за собой скотину. Сзади ехали телеги. Их тащили в большинстве своем люди. Словно из-под земли доносилось мычание коров, вой собак.

В клубах пыли, поднимаемой суховеем, это шествие казалось призрачным видением.

Грозев понял, что это означает: выселяли жителей сел из района, где Гурко осуществил прорыв. Он посмотрел назад. По краям равнины, там, где были хлебные нивы, поднимался бурый дым. Жгли посевы.

Целый день до самого вечера к берегу Марицы тянулись вереницы людей. Конные стражники и черкесы скакали взад-вперед: спешили побыстрее собрать на берегу усталые стада людей и скотины.

Хотя солнце светило неярко, зной, усиливаемый суховеем, был невыносимым. Грозев дважды пробирался к реке, жадно пил мутную воду. Но это лишь усиливало чувство голода. Распластавшись на песке, он ждал наступления ночи.

На берегу Марицы горели костры — большинство из сухих веток, но были и из поленьев, их жар светился издалека.

Грозев крался в темноте к людям. Глаза его различили первые группы, расположившиеся на краю наспех сооруженного лагеря. Шагах в десяти от него угасал костер — сверкали горящие угли. Он остановился, прислушался. Говорили по-болгарски. Плакал ребенок.

Он опустился на землю и пополз — это было старое кукурузное поле, с которого сняли урожай еще в прошлом году. Теперь ему были хорошо видны люди у костра. Спиной к нему сидела женщина, она ворочала жар. Напротив нее полулежал, прислонившись спиной к корзине, худой, сморщенный старик. Он был одноногим. Свою единственную ногу, покрытую пылью, он протянул к самому огню. К культе другой была привязана деревяшка. Ближе всех к костру был мужчина с узким лицом и глазами-щелочками. Сидя на корточках, он вынимал картошку из дерюжного мешка. Рядом с ним присели на корточки двое старших детей. Младший лежал на коленях у матери.

Грозев прополз несколько шагов, потом встал: не хотел пугать людей. Невдалеке горели еще костры. Заметят ли его оттуда?

Он кашлянул и подошел совсем близко.

Первым увидел его мужчина с глазами-щелочками.

— Добрый вечер! — тихо произнес Грозев.

Женщина, вздрогнув, обернулась. Никто ему не ответил. Дети прижались к отцу. Старик поднял мутный взгляд и уставился на пришельца.

Грозев немного постоял. Молчание становилось тягостным, к тому же его могли увидеть сидевшие у других костров. Он присел на корточки. Ребенок, лежавший на коленях у матери, уронил картофелину, которую ел. Женщина, не сводя глаз с пришельца, подняла ее и спрятала, словно этот чужой человек пришел, чтобы отнять у них еду.

— Не бойтесь, — тихо сказал Грозев. — Я не плохой человек… Я не сделаю вам зла… Заглянул на огонек… Скоро уйду…

Тут вдруг из кучи хвороста показалась голова собаки. Это был худой черный пес с грязной шерстью и гноящимися глазами. Он лишь сейчас почуял пришельца и, верный своему собачьему инстинкту, вскочил и пронзительно залаял. Тотчас же ему начали вторить другие собаки. Мужчина ударил пса по спине. Пес взвизгнул и залаял еще громче. Тогда мужчина затолкал его под циновку, чтобы он замолчал, тревожно оглянулся вокруг. Кое-где собаки еще лаяли. Посмотрев на Грозева, мужчина глухо спросил:

— Ты голоден?

Грозев не ответил. Мельком взглянув на картофелину в руке женщины, он в свою очередь поинтересовался:

— Из какого вы села?

— Из Пиринчлия… — махнул рукой назад мужчина.

— Село все выселили?

— Все села… И хлеба жгут…

Мужчина замолк.

— При вас есть стражники? — спросил Грозев, внимательно следя за выражением его лица.

— А как же без них! — зло произнес мужчина. — Вон там, разбрелись среди людей.

Глаза старика перебегали с одного на другого.

— Горе… — он поднял палец, даже не зная, о чем они говорят. — Это бог посылает…

Мужчина положил четыре картофелины в жар и зарыл их. Потом внимательно посмотрел на Грозева.

— Ты из русских? — спросил он, разглядывая его одежду.

— Я болгарин, — ответил Грозев после короткого молчания.

Мужчина немного подумал.

— Это за тобой была сегодня погоня? — он покосился в сторону, словно боясь, что его услышат.

— За кем была погоня?

— За двумя русскими… Они убежали…

— Кто это тебе сказал?

— Да с утра все их ищут…

Оба умолкли. Мужчина наклонился к углям, выкатил обгоревшим сучком две картофелины, взял в ладони, сдул с них золу и положил перед Грозевым.

— Возьми… — сказал он. Потом спросил: — Тебя били?

— Нет, — ответил Грозев, — я упал… — Протянув руку, он взял картофелину и начал очищать кожуру.

Пронесся порыв ветра, угли засветились ярче.

Грозев медленно съел картофелину. Другую положил в карман пиджака. Потом сказал:

— Пора идти… Ты знаешь самый короткий путь до Хаджи-Элеса?

Мужчина покачал головой.

— Дорога туда далеко отсюда… По ту сторону реки… И повсюду полно стражников. Привезли из Карабунара и охотников с собаками. Которые недавно лаяли, белые, — это ихние… — Он посмотрел на жену.

Потом наклонился к костру и выкатил из золы все картофелины. Дал детям и старику по одной, несколько положил в мешок, а три самых крупных протянул Грозеву.

— Зачем тебе сейчас идти, — сказал он. — Ложись на циновку, поспи… Завтра пойдешь…

Грозев взглянул на женщину. В глазах ее застыл страх.

— За рекой есть села? — спросил он.

— Нет, — ответил мужчина, затем добавил: — Там тоже полно солдат… Сегодня весь день рыскали по дорогам.

Мужчина встал, постелил циновку.

— Ложись, — повторил он. — Зачем идти сейчас… — И вернулся к костру.

Грозев взвесил все «за» и «против». Если он попытается уйти сейчас, невольно может причинить зло этим людям. Лучше остаться переночевать здесь, а на рассвете тронуться вверх по течению реки.

— Положи на циновку детей, — сказал он. — Мне и так хорошо…

Он просунул ноги под сухие стебли кукурузы и, подперев голову рукой, стал смотреть на догорающий огонь.

До какого-то момента он видел тени людей, темное небо, но потом усталость взяла свое. Он почувствовал, что глаза его слипаются. Нащупав пистолет в кармане, опустил голову на землю и забылся беспокойным сном, который то и дело прерывали то вой ветра, то лай собак, то неясные голоса людей. И, может, поэтому сразу ощутил тревожное прикосновение к плечу.

— Вставай!.. Стражники!..

Грозев вскочил. Над ним склонился мужчина. Костер погас, небо на востоке посветлело. Женщина напряженно вглядывалась в серый полумрак.

И тогда Грозев увидел всадников, объезжавших костры с горящими факелами в руках. Слышались тревожные голоса, плакали дети.

Грозев оглянулся. Шагах в двадцати от него находился береговой обрыв, за ним начинались заросли камыша.

Он нагнулся и, преодолев в несколько прыжков это расстояние, скрылся в камыше.

Стражники доехали до конца крестьянского лагеря, остановились, затем поскакали к костру.

— Тут они были? — спросил по-турецки грубый голос. Это был крупный сержант в расстегнутом кафтане со злым лицом, которое в полумраке казалось еще более мрачным.

— Тут, тут… — ответил кто-то угоднически. — Один из них был. Но прошло много времени, пока Палангоз меня нашел, чтоб сказать.

Подъехали еще всадники. Пламя факелов казалось лимонно-желтым на фоне светлеющего неба.

Сержант заложил руки за пояс. Грозев увидел, как встали сперва мужчина, потом женщина, прижавшая к себе двух детей. Третий спал у ног старика.

Турок оглядел всех по очереди.

— Кто здесь хозяин?… Ты, старый хрыч?

Старик смотрел на него, сидя на земле.

— Встань, сволочь!.. — сержант ударил его бичом. — Что вылупился? — Размахнувшись, хлестнул еще раз по лицу. Толстая воловья жила оставила кровавый след. Старик поднял руки, защищаясь.

— Встань!.. — заревел сержант. Сын бросился к старику-отцу. Один из стражников лягнул его в грудь. Женщина взвизгнула. Сержант размахнулся и хлестнул ее бичом.

— Где русский, собаки?… Говорите, где?… — Он наклонился в седле. — Душу из вас вытрясу! Говорите!..

Грозев оглянулся. За камышом шла полоса песка, за ней начиналась река. С высокого берега, где сейчас находились турки, местность хорошо просматривалась.

— И они его накормили, говоришь? — обернулся сержант.

— Так говорит Палангоз, — ответил тонкий голос.

— Хлеба у вас нет, картошки нет, а разбойников кормите, а?… Где он, говорите!.. — снова взревел сержант.

Потом, выхватив факел у одного из стражников, поднес его к бороде старика. Седые редкие волосы вспыхнули. Старик вскочил, вытер рукой опаленную бороду. Но не смог устоять на своей деревяшке и опустился на колени.

Глаза сержанта свирепо вращались в орбитах. Он натянул узлу. Конь сделал несколько неуверенных шагов и остановился перед мужчиной.

— Ты знаешь, кто такой сержант Сабри, а? — процедил турок сквозь зубы. — Знаешь, скольких я отправил на тот свет?… Откроешь, собака, рот или я тебе его открою?…

В свете факелов Грозев увидел лицо мужчины. Оно было бледно, но выражало не столько страх, сколько ненависть. По спине Грозева пробежали мурашки.

Мужчина молчал, потом медленно произнес:

— Никто сюда не приходил… Нечего напрасно мучить людей…

— Врешь, собака!.. — прервал его сержант. — Врешь!..

Конь отпрянул. Но сержант продолжал искать жертву, над которой можно было бы поглумиться. Он снова приблизился к старику. Наклонившись, схватил его за грудки, рявкнул прямо в лицо:

— Говори, старый вампир, где русский?… Говори!..

Стало уже совсем светло. Минуты две царила полная тишина. Старик пытался вырваться из рук сержанта. В тишине ясно прозвучал глухой старческий голос:

— Чтоб тебя убил господь!..

Сержант понял проклятие, отшвырнул старика, тот упал. Выхватив из кобуры пистолет, сержант выстрелил ему в пах. Старик согнулся пополам и протяжно завыл.

Грозев в ужасе смотрел на все это. Он уговаривал себя во что бы то ни стало сохранить самообладание. Но был ли сейчас в этом смысл? В голове у него все смешалось — незнакомые люди, стоящие перед турком на гарцующем коне, залпы русских орудий возле Джуранли, лицо Рабухина, бешеная скачка по темному полю — и он медленно выпрямился, как зверь перед прыжком.

— Говорите, собаки!.. Убью! — хриплым от ярости голосом орал сержант. — Говорите!..

Снова воцарилась тишина, слышен был лишь далекий скрип телег. Пистолет прыгал в руке турка. Вдруг турок бешено крикнул:

— Убирайтесь!.. Убирайтесь все!.. Ну?…

Женщина схватила малыша, взяла за руку старшего. Посмотрела на мужа. Он медленно повернулся, наклонившись, поднял с земли мешок с картошкой и, взяв за руку самого старшего, быстрым шагом пошел по полю.

Прогремел выстрел. Мужчина качнулся вперед, будто споткнулся, присев на корточки, схватился за бедро. Двое старших детей побежали в разные стороны. Женщина кинулась к раненому мужу. Малыш растерянно оглянулся, потом заплакал и заковылял по стерне — полуголый, в одной короткой рубашонке, повизгивая, как щенок. Побелевший от злобы сержант, утратив над собой всякий контроль, поднял пистолет и нажал на спуск. Но пистолет дал осечку. Малыш, плача, бежал по полю, прыгая по комьям земли.

— Собачье отродье… — выругался сержант и, перезарядив пистолет, вновь поднял его.

И тогда раздался выстрел. Турок склонился к шее коня, будто хотел его обнять, и медленно сполз вниз, к ногам спокойно стоявшего животного.

Грозев был как в дурмане и не сразу понял, что это стрелял он сам.

— Убили сержанта!.. — истошно завопили двое из всадников и поскакали прочь от берега. — Сержанта убили!..

— Спускайте собак!.. — кричали по-турецки. — Зовите сюда людей!.. Он вон там, в камыше!..

Грозев повернулся, бросился в заросли камыша и помчался к реке. Выскочил на песок, понесся стрелой к воде.

— Вон он!.. Держи его!.. — послышалось у него за спиной. Трое турецких всадников устремились за ним в погоню.

Грозев бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Река здесь делала поворот, образуя глубокую, тихую заводь.

Пули Шлепались в воду рядом с Борисом. Он плыл под водой, лишь время от времени выныривая на поверхность, чтобы набрать в грудь воздуха. Усталость навалилась камнем, он плыл с трудом. На середине заводи снова вынырнул. Сзади стреляли. Он оглянулся. Желтый обрыв и серое небо слились в одно.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, он нырнул. Там, где он погрузился, на воде появились и стали лопаться белые пузырьки. Вскоре поверхность ее успокоилась, стала такой же гладкой, как прежде.

— Все, каюк… — произнес один из турок и сплюнул.

Затем все трое повернули коней и поскакали на восток — туда, где сквозь пыль суховея и дым горящих нив двигались вереницы людей.