Четверг, день второй

9

На следующее утро я минут пять поработал над своим значком и надраил до блеска ботинки. Я даже немного расстроился, когда лейтенант Хиллард не стал проводить инспекцию – такой у меня был бравый вид. Круц выглядел ужасно. Он сидел за первым столом рядом с лейтенантом Хиллардом и пытался читать список происшествий и преступлений. Пару раз он поглядывал на меня и закатывал глаза, которые утром были действительно печальными из-за похмелья.

– Смотришься ты немного crudo, – сказал я после переклички, боясь улыбнуться.

– Какой же ты сукин сын, – простонал он.

– Мескаль тут ни при чем. По-моему, ты проглотил червячка.

– Самый настоящий сукин сын.

– Сможешь со мной встретиться в полдень? Хочу угостить тебя ленчем.

– Не смей даже произносить этого слова, – со стоном выдавил он, и мне все же пришлось рассмеяться.

– Ладно, но завтра сходим на ленч вместе. А ты подбери самое дорогое и лучшее место в городе. Из тех, где нашего брата полицейского не кормят задарма. Вот там я и пообедаю в последний раз в форме.

– Ты что, действительно хочешь заплатить за свой ленч, да еще при исполнении?

– Это будет первый такой случай, – усмехнулся я, и он улыбнулся, но с таким видом, словно ему было больно улыбаться.

– Ahi ie haucho, – сказал я, направляясь к машине.

– Не забудь, что у тебя сегодня после полудня суд, mano, – сказал он. Вечно ну упустит случая как-нибудь придраться.

Прежде чем забраться в патрульную машину, я ее осмотрел. Перед отъездом на дежурство не мешало откинуть заднее сиденье и проверить, не хлопнул ли ушами какой-нибудь новичок из ночной смены, а его шкодливый арестант не припрятал ли за сиденьем свою пушку или набитый героином презерватив или того хуже – ручную гранату. Чтобы сделать из таких новичков-мальчишек настоящих полицейских, требуется немало времени. Но я тут же напомнил себе, как ощущаешь себя в двадцать два года. Когда тебе столько лет и когда на тебе синий мундир, – символ-истеблишмента – чертовски трудно. Но у меня все равно душа уходит в пятки, когда гляжу, как они пять лет тычутся и спотыкаются повсюду, словно штатские, и позволяют дурить себя всем, кому не лень. Не удивлюсь, подумал я, даже если когда-нибудь за этим долбаным сиденьем отыщу труп карлика.

Забравшись в машину и начав патрулирование, я принялся думать о предстоящем вызове в суд. Это было предварительное слушание по делу парня по имени Лэндри. Детективы повесили ему, уже имевшему судимость, незаконное владение оружием и хранение марихуаны. В его деле я не усматривал никаких проблем. Я арестовал его в январе, получив информацию о пушке от стукача по кличке Мозговатый Читала, который время от времени на меня работал, и в номер отеля на Шестой восточной я вошел под каким-то предлогом, который сейчас и не вспомню, зато припоминаю, перечитав рапорт об аресте. Я арестовал Лэндри в его номере, когда он храпел на койке в послеобеденный час. В тумбочке возле кровати лежала коробка для сэндвичей с двумя-тремя колпачками марихуаны, которой он себя подбодрял перед выходом на очередной грабеж, а под матрасом он хранил заряженный армейский пистолет сорок пятого калибра. Когда я вошел, он самую малость опоздал его выхватить, а я едва не пристрелил его на месте, когда он сунул руку под матрас. На несколько секунд у нас получилась классическая мексиканская стойка – его рука на пару дюймов под матрасом, а я, пригнувшись, подобрался к его кровати, держа свой шестидюймовый «смит» нацеленным на его верхнюю губу, на ходу предупреждая, что я с ним сделаю, если он медленно, очень медленно не вытащит руку из-под матраса. И он вытащил.

Лэндри выпустили под залог в пять тысяч долларов, который за него внесла одна пожилая баба. Несколько лет назад Лэндри подвизался как второразрядный актер в кино и на телевидении и был кем-то вроде сутенера среди стареющих дам. Он плюнул на залог и подписку о невыезде и смылся в Денвер, где его снова арестовали и выдали нам. Теперь он уже четыре месяца сидит под арестом. Всех деталей я уже не помню, но как только перечитаю рапорт об аресте, буду готов давать показания еще до приведения к присяге. Главное, конечно, заставить его говорить на предварительном слушании и не выдать моего осведомителя Мозговитого Читалу, даже не дав никому догадаться, что у меня есть осведомители. Это не так уж трудно проделать, если знаешь как.

Становилось все жарче, появился смог, и подмышки мои уже начали потеть. Проезжая, я бросил взгляд на доску для объявлений на Олив-стрит, где висел плакатик: «Не давайте мальчишке начать жизнь с преступления, оставляя в машине ключи». Я фыркнул от отвращения и пукнул. Чертов отдел связи с общественностью, который сочиняет все эти лозунги и заставляет чувствовать себя виноватыми всех, кроме преступников, когда-нибудь доведет до отвращения всех настоящих полицейских.

Остановился у обочины напротив Центрального универмага. Алкаш, пошатываясь, брел по Бродвею и посасывал из «мерзавчика», заметив меня, развернулся, шлепнулся на задницу, уронил бутылку и встал как ни в чем не бывало. Сделав вид, что не замечает бутылку, которая катилась по тротуару, проливая драгоценную влагу, алкаш поспешил удалиться.

– Подними мерзавчик, придурок! – крикнул я ему. – Не буду я тебя арестовывать.

– Спасибо, Бампер, – робко ответил он, вернулся и поднял бутылку. Пошатываясь заковылял прочь по Бродвею. Полы засаленного черного пиджака болтались на его тощих бедрах.

Я попытался вспомнить, откуда его знаю. Конечно же, знал его как клиента со своего участка, но он был не просто алкаш. Тут было и что-то другое. Тут я вгляделся в него пристальнее и несмотря на изможденное и с въевшейся грязью лицо узнал его. В моем возрасте всегда приятно вспоминать и доказывать себе, что память твоя столь же остра, как и всегда.

Его звали Башка. Настоящего его имени я вспомнить не смог, хотя и видел затейливый сертификат с его именем. Лет десять назад из-за него я чуть не избил другого полицейского, хотя никогда не был так близок к подобному поступку ни до того, ни после.

Полицейского звали Херб Словин, и в конце концов он получил по заслугам. Его выперли за пособничество фальшивому поручительству. А жил он припеваючи, пока его не застукали. Работая в штатском, каждому своему арестованному советовал оказать финансовую поддержку фирме «Узы поручительства Братьев Лэсвелл», а за это Слим Лэсвелл отваливал ему по нескольку долларов за каждого, кого он присылал. Подобная деятельность расценивается у нас хуже воровства, и департамент дал ему пинка под зад сразу же, как только все обнаружилось. Впрочем, не случись даже эта история, его выгнали бы за что-нибудь другое. Это был громадного роста жестокий ублюдок, вдобавок такой похотливый, что оседлал бы и клетку, если бы был уверен, что в ней есть канарейка. Мне кажется, рано или поздно, но он погорел бы на бабах или на жестокости.

Именно из-за Башки мы с Хербом едва не подрались. Херб ненавидел фургон для пьяниц. «Ниггеры и белая шваль», – повторял он снова и снова, когда что-нибудь выводило его из себя, а случалось такое сплошь и рядом. Работу с этим фургоном он называл «наряд БЛР», а когда его спрашивали, что это такое, он отвечал: «Безлюдная Работа» – и тут же испускал свой ослиный рев. Как-то ночью мы с ним на пару работали с фургоном и получили вызов подобрать Башку, который лежал ничком поперек Сан-Педро стрит, изображая парящего орла и блокируя две полосы движения. Перед тем как вырубиться, он облевал себя с ног до головы и даже не очнулся, когда мы заволокли его в фургон и плюхнули на пол. Дело оказалось пустяковым. Мы оба были в перчатках, какие носят полицейские на такой работе, а в фургоне было всего лишь еще двое, кроме Башки, пьяниц. Минут через десять, когда мы ехали по Шестой Восточной, за спиной у нас послышался шум драки, и нам пришлось остановиться. Мы успели помешать двум другим алкашам вышибить дух из Башки, который неожиданно очухался и бешено размахивал кулаками. Я арестовывал его за пьянство раз десять или двадцать, но никогда не имел с ним никаких проблем. Законченных алкашей вроде Башки редко приходится усмирять.

Компания быстро успокоилась, едва Херб распахнул заднюю дверь и пригрозил оторвать всем головы, я уже направился обратно в кабину, когда сидевший возле двери Башка сказал: «... я тебя, лысый осел!» Я хохотнул, потому что Херб был лыс, а в комплекте с вытянутым лицом, большими желтыми глазами и своей манерой ржать по-ослиному действительно походил на лысого осла.

Тут Херб что-то прорычал, стащил Башку со скамейки, выволок из фургона на улицу и принялся лупить его по лицу затянутой в перчатку лапищей. По звукам ударов я понял, что перчатки у него уже мокрые, и точно – он раскровянил Башке лицо прежде, чем я успел вцепиться в Херба и толкнуть его назад, отчего он шлепнулся на задницу.

– Ах ты, сукин сын, – завопил он, глядя на меня со смесью удивления и ярости.

– Он же алкаш, – объяснил я, и этого было бы достаточно любому копу, особенно ветерану вроде Херба, который к тому времени прослужил уже двенадцать лет и должен был знать, что беззащитных алкашей бить нельзя, какие бы неприятности они тебе ни доставляли. Это первое, что мы усвоили от старых участковых, когда они натаскивали нас, новобранцев. Когда тебя кто-то пытается ударить или действительно ударяет, у тебя есть полное право ему врезать, это уж само собой. Тут нечего придерживаться принципа «зуб за зуб», и если уж какая сволочь тебя ударила, можешь спокойно забить ему зубы в глотку. Так ты преподашь урок мерзавцу, что и от другого полицейского он получит.

Но каждый настоящий коп знает и то, что алкашей бить нельзя. Даже если он на тебя замахивается или в самом деле ударит. Обычно это хиленький тычок. Нужно всего лишь надеть на него наручники и бросить в каталажку. Копы очень хорошо знают, у скольких своих же полицейских-коллег бывают проблемы со спиртным, и никогда не забывают, что тут, на тротуаре, спит какой-нибудь старый Бампер Морган.

В любом случае, Херб нарушил кодекс полицейского, ударив алкаша, и знал это, что, вероятно, и не позволило нам сцепиться тут же, прямо на Шестой Восточной. Я не уверен, что в результате Херб не расквасил бы мне лицо теми же перчатками, потому что он был бывший борец и весьма крепкий скотина.

– Попробуй только еще раз это сделать, – сказал он мне, когда мы запихнули Башку в фургон и заперли дверь.

– Я этого не сделаю, если ты никогда не станешь бить пьяницу, когда работаешь со мной, – ответил я внешне небрежно, но внутри весь напрягся и насторожился, приготовившись к драке. Я даже подумывал, не расстегнуть ли мне кобуру, потому что Херб в тот момент выглядел чертовски опасным, и никогда не знаешь, в какой момент вооруженный человек может выбросить что-нибудь дикое. Он был один из тех мерзавцев, которые втихаря носят с собой незарегистрированный пистолет и похваляются тем, что если пристрелят, кого не следовало, то сунут трупу в руку пистолет и заявят о самообороне. Но тут наше противостояние прервал вызов по радио, я на него ответил, и остаток ночи мы провели в молчании. На следующий вечер Херб попросил разрешения снова работать на патрульной машине, потому что у нас с ним возник «личный конфликт».

Вскоре после этого Херб стал работать в штатском и был уволен, а я забыл об инциденте до тех пор, пока примерно через год не столкнулся с Башкой снова на Мейн-стрит. В тот вечер я схватился с двумя парнями – я выследил, как они обжулили одного старика. Я стоял в ломбарде возле окна и наблюдал в бинокль за тем, как они выманивали у него пятьсот долларов.

Это были отпетые молодые жлобы, и один из парочки – шкаф с квадратной мордой и восемнадцатидюймовой шеей, заставил меня попыхтеть, хотя я и успел до настоящей драки сломать ему два ребра дубинкой. Я никак не мог с ним справиться, потому что второй жлоб все запрыгивал на меня сзади, пинаясь и кусаясь, пока я не разбежался спиной вперед и врезался с ним сначала в автомобиль, потом в кирпичную стену. Я проделал это дважды, но он продолжал на мне виснуть, и тут из толпы примерно в два десятка идиотов, что собрались на нас посмотреть и балдели от драки, выскочил кто-то, оторвал от меня мелкого и удерживал его на тротуаре до тех пор, пока я не добил большого жлоба, врезав ему дубинкой по кадыку.

Второй тут же сдался, я сцепил их обоих наручниками и тут увидел, что помощник-то мой – старый алкаш Башка. Он сидел на тротуаре, блевал, а из царапины возле глаза, которой его наградил мелкий, текла кровь. Я дал Башке за это двадцатку, отвез его к врачу, а потом заставил адъютанта нашего капитана отпечатать роскошный сертификат, в котором Башке выражалась благодарность за честно выполненный гражданский долг. Конечно же, я солгал, сказав, будто Башка – какой-то респектабельный бизнесмен, который увидел драку и пришел мне на помощь. Не мог же я им сказать, что мне помог отпетый алкаш. Сертификат был в красивой рамочке, и в нем было указано настоящее имя Башки, которое я сейчас, хоть убейте, не вспомню. Я вручил ему сертификат, когда в очередной раз повстречал его под газом на Шестой Восточной, и он ему вроде бы очень понравился.

Вспомнив эту историю, я чуть было не окликнул его, желая спросить, сохранился ли у него сертификат, но потом решил, что рамку он, вероятно, продал, когда не хватало на очередной мерзавчик, а самим сертификатом заткнул дырку в ботинке. Всегда лучше не задавать людям слишком много вопросов или торопиться их узнавать. Таким способом можно избежать лишних разочарований. Башка уже успел отойти от меня на полквартала и теперь чикилял вдоль по улице, баюкая под замызганным пиджаком недопитую бутылку.

Я снял темные очки, которые храню припрятанными за ветровым стеклом моей машины, и настроился прокатить по улицам, понаблюдать и расслабиться, хотя и был слишком озабочен, чтобы расслабиться по-настоящему. Потом я решил не ждать понапрасну, а сразу поехать к школе и повидаться с Кэсси: сегодня она, как и всегда по четвергам, должна появиться там пораньше. Должно быть, она испытывает то же, что и я – все, чем она занимается в школе в эти последние дни, будет сделано в последний раз. Но она, по крайней мере, знает, что в другой школе будет заниматься тем же самым.

Я остановился перед входом и получил от студентов пару ехидных замечаний за то, что припарковал свою черно-белую в зоне, где стоянка запрещена, но я лучше сдохну, чем попрусь к входу через всю школьную стоянку. Когда я вошел в кабинет Кэсси, ее там не оказалось, но дверь была незаперта, и я уселся за ее стол и принялся ждать.

Стол был в точности такой, как сама Кэсси: щеголеватый и опрятный, интересный и женственный. На краю стола лежала керамическая пепельница причудливой формы, которую она приглядела в одной торгующей всяким барахлом лавочке в западной части города. Была здесь и маленькая, изящно расписанная восточная вазочка с букетиком увядших фиалок, которые Кэсси заменит первым делом, едва появится. Под пластиковым листом на крышке стола расположилась коллекция разнокалиберных фотографий людей, которыми она восхищалась, – в основном французские поэты. Кэсси страстно любит поэзию и некоторое время пыталась научить меня понимать стихи «хайку», но я в конце концов убедил ее, что не обладаю нужным для поэзии складом воображения. Мой круг чтения ограничен историей и новыми методами полицейской работы. Но мне понравилось одно из стихотворений, что мне давала почитать Кэсси – о кучерявых овечках, пастухах и диких собаках, которые этих овечек таскали. Его-то я понял на все сто.

Тут открылась дверь и вошли, хихикая на ходу, Кэсси и другая учительница, невысокая цыпочка с отличной фигуркой, облаченная в огненно-розовое мини.

– Ой! – воскликнула она. – Кто вы такой? – ее шокировала моя синяя форма. Я сидел, развалившись в уютном кресле Кэсси с обитыми кожей подлокотниками.

– Я Очень Хороший Пастух, – объявил я, попыхивая сигарой и улыбаясь Кэсси.

– Что бы это значило? – сказала Кэсси, покачивая головой. Потом положила на стол стопку книг и поцеловала меня в щеку к великому удивлению своей коллеги.

– Вы, должно быть, жених Кэсси, – засмеялась подружка, когда до нее, наконец, дошло. – А я Мэгги Карсон.

– Рад познакомиться с вами, Мэгги. Я Бампер Морган, – отозвался я. – Всегда рад познакомиться с женщиной, особенно с молодой, которая протягивает тебе руку и при этом приветливо улыбается.

– Я слышала о приятеле-полицейском Кэсси, но я так удивилась, неожиданно увидев вашу форму.

– Всем нам приходится трясти скелетами, Мэгги, – сказал я. – Вы мне лучше скажите, что вы такого натворили, раз подпрыгиваете от одного вида полицейского?

– Да ладно тебе, Бампер, – улыбнулась Кэсси. Я уже стоял, а она держала меня под руку.

– Оставляю вас наедине, – сказала Мэгги, подмигнув точно так, как она это видела и слышала в тысяче сопливых фильмов про любовь.

– Симпатичная девочка, – сказал я, когда Мэгги закрыла за собой дверь, и поцеловал Кэсси раза четыре или пять.

– Мне не хватало тебя этой ночью, – сказала Кэсси, прижимаясь ко мне. От нее пахло хорошими духами, и она отлично смотрелась в желтом платье без рукавов. Руки у нее загорели до красноватого оттенка, волосы уложены в прическу и касались плеч.

– Твой обед сегодня вечером не отменили?

– Боюсь, что нет, – промурлыкала она.

– Зато начиная с послезавтра мы будем вместе столько, сколько захотим.

– Ты думаешь, у нас будет столько времени?

– Тебе еще надоест смотреть, как я слоняюсь по квартире.

– Никогда. К тому же ты будешь занят, устраивая свою новую карьеру.

– Меня больше волнует другая карьера.

– Какая же?

– Научиться быть таким мужем, каким ты меня представляешь. Я все сомневаюсь, окажусь ли я для тебя достаточно хорош.

– Бампер! – сказала она, немного отодвигаясь и заглядывая мне в глаза, чтобы убедиться, что я говорю серьезно. Я выдавил из себя кривую улыбку.

Я поцеловал ее нежно, как только умел, и прижал к себе.

Я не то хотел сказать, как у меня вырвалось.

– Знаю. Просто я очень ненадежная старая дама.

Мне хотелось дать себе пинка за то, что я ляпнул такое, что могло, я знал, причинить ей боль. Получалось так, будто я хотел немного уязвить ее за то, что она стала лучшим, что могло со мной произойти в жизни, за то, что не дала мне превратиться в жалкого старика, пытающегося выполнять работу для молодых, а ходить с дубинкой по улицам – несомненно, работа для молодого полицейского. Я никогда бы не смог работать в помещении. Ни тюремщиком, ни за столом, ни кладовщиком, выдающим оружие парням. Кэсси спасла меня от этого кошмара... Я увольняюсь из полиции живым человеком, у которого впереди еще много прекрасных лет. И есть, о ком заботиться. Тут меня пронзила жуткая боль от газов в желудке, и я сразу захотел оказаться подальше от Кэсси, чтобы избавиться от этого пузыря.

– Наверное, это я вела себя глупо, – сказала Кэсси.

– Если бы ты только знала, как мне не терпится разделаться со своей работой, Кэсси, ты сразу бы перестала волноваться. – Я похлопал ее по спине, словно успокаивая, но на самом деле мне хотелось успокоить себя самого. Я ощущал, как пузырь все растет и всплывает у меня в животе.

– Ладно, Бампер Морган, – сказала она. – Так в какой день мы действительно уедем из Лос-Анжелеса? На самом деле уедем? Мужем и женой. Нам предстоит еще миллион дел.

– Подожди до завтрашнего вечера, моя гордая красавица, – ответил я. – До завтрашнего вечера, когда у нас будет немного времени поговорить и отметить это событие. Завтра вечером мы обсудим все планы и закатим где-нибудь роскошный обед.

– У меня.

– Годится.

– С отличным шампанским.

– Шампанское за мной.

– С полицейской скидкой?

– Само собой. В последний раз для меня.

– И мы отметим завтрашний день как последний, когда тебе приходилось надевать форму и рисковать своей шеей ради множества людей, которые этого даже не ценили.

– Да, последний день, когда я рискую своей шеей, – кивнул я. – Но я всегда рисковал ею только ради самого себя. Я немало поразвлекся за эти двадцать лет, Кэсси.

– Знаю.

– И даже хотя иногда это была паршивая работа, которую я никому бы не пожелал, у меня были и неплохие времена. А рисковал я только ради Бампера Моргана.

– Да, дорогой.

– Так что включай свою головку и займись своими делами. Мне тоже предстоят еще почти два дня полицейской работы. – Я отошел от нее и взял свою фуражку и сигару.

– Приедешь сегодня вечером?

– Завтра.

– Сегодня, – сказала она. – Я освобожусь до полуночи. Приезжай ко мне домой в двенадцать.

– Давай сегодня выспимся, детка. Завтра у нас с тобой последний день на наших работах. Давай сделаем его хорошим.

– Я уже не так сильно люблю свою работу с тех пор, как ты ворвался в мою жизнь, ты это знаешь?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Академическая жизнь. Я была одной из студенток, которая все никак не кончит учиться. Мне нравилось общаться с разными яйцеголовыми, а потом появился ты, и я... я... даже не знаю, что сказать. Теперь мне уже ничто не кажется таким, как прежде.

– Спустись с небес, малышка, такой ты мне больше нравишься.

– Я хочу, чтобы ты приехал сегодня вечером, – сказала она, глядя мне прямо в глаза.

– Ты же знаешь, я лучше буду сегодня вечером с тобой, чем с кем угодно, но мне действительно нужно зайти в «Гарем Абдуллы» и попрощаться со своими друзьями. И еще в других местах.

– Нельзя разочаровывать людей, – улыбнулась она.

– Хотя бы пытаться не делать этого, – сказал я, воспламеняясь от того взгляда, каким она на меня посмотрела.

– В последнее время стало трудно заманить тебя в постель.

– Подожди еще пару дней.

– Ладно, до завтра, – вздохнула она. – Мне уже кажется, что я способна оседлать тебя прямо здесь, в кабинете, если только смогу до тебя добраться.

– Во время дежурства? – нахмурился я и надел фуражку, небрежно заломив ее набок, потому что, скажем прямо, весьма приятно, когда такая женщина, как Кэсси, прямо-таки дрожит от нетерпения затащить тебя в постель.

– До свидания, Бампер, – грустно улыбнулась она.

– Пока, малышка. До встречи.

Едва я включил рацию на прием, отъехав от Кэсси, как получил вызов.

– Один-икс-эл-сорок пять, один-икс-эл-сорок пять, – услышал я голос женщины-оператора, – встретьтесь с человеком в отеле, номер четыреста двадцать пять по Саут Мэйн, кажется обнаружено м. т.

– Один-икс-эл-сорок пять, конец связи, – отозвался я, подумав, что это будет последний мой вызов на м. т. – «мертвое тело».

У входа в занюханный отель меня поджидал старый одноногий мужчина с лицом бывшего алкоголика.

– Ты звонил? – спросил я, останавливая машину рядом с ним, вынимая дубинку из держателя на дверце и засовывая ее в кольцо на поясе.

– Угу. Я Пучи, лифтер, – сказал старик. – Сдается мне, наверху может быть мертвяк.

– С чего это ты так решил? – саркастически спросил я, когда мы поднимались по лестнице, но тут же унюхал это самое м. т. Ступеньки местами были оторваны, и я видел все, что находилось под лестницей.

Старикан довольно шустро заскакал на своем протезе вверх по лестнице, даже не останавливаясь передохнуть. До следующего этажа было примерно двадцать ступенек, и запах здесь стоял такой, что способен был свалить человека на месте. И свалил бы, не будь местными обитателями бездельники и алкаши, у которых все до единого чувства или атрофировались, или отупели. Я не удивился бы, увидев на втором этаже земляной пол, настолько все здесь было загажено.

– Я того мужика из двести двенадцатого не видел уже, э-э... посчитай, с неделю, – сказал Пучи. Его лицо с беззубым морщинистым ртом было похоже на топор.

– Неужели ты не чувствуешь, его по запаху?

– Нет, – ответил он, удивленно посмотрев на меня. – А вы?

– Ладно, не будем об этом, – сказал я, сворачивая направо в холл. – Можешь не затрудняться и не говорить, где номер двести двенадцать, я найду его с закрытыми глазами. Принеси мне немного кофе.

– Со сливками и сахаром?

– Нет, я имел в виду сухой кофе, только что из банки. И сковородку.

– Хорошо, – сказал он, не задавая никаких вопросов. За пятьдесят лет его успели выдрессировать полицейские. Я поднес к носу платок и распахнул окно в холле, выходящее на пожарную лестницу в переулке, потом высунул голову наружу, но это не помогло, я все равно чувствовал вонь.

Через две долгие минуты Пучи приковылял обратно со сковородкой и кофе.

– Надеюсь, там есть плита, – сказал я, и мне неожиданно пришло в голову, что ее там может и не быть, хотя во многих гостиницах они есть, особенно в номерах для полупостоянных жильцов.

– Да, у него была плита, – кивнул Пучи, протягивая мне ключ. Я повернул его в замке, но дверь не шелохнулась.

– Так и знал, что не откроется. Поэтому я вас и вызвал. Пугливый этот Херки. Как зайдет, так сразу дверь на задвижку. Всегда запирался. Я уже пытался войти.

– Отойди в сторону.

– Будете вышибать?

– У тебя есть другие предложения? – спросил я, прикрыв лицо платком и дыша через нос.

– Нет. Кажется, теперь я его чувствую.

Я пнул ногой рядом с замком, и дверь с треском распахнулась, выдрав с мясом задвижку. Одна из ржавых петель тоже оторвалась, и перекошенная дверь повисла на нижней.

– Да, помер он, – сказал Пучи, глядя на Херки, который был мертв уже дней пять и весь разбух в этой непроветренной комнате, где была не только плита, но и небольшой газовый обогреватель, пышущий жаром даже в тридцатиградусную жару.

– Можно на него взглянуть? – спросил Пучи, подходя к кровати и разглядывая вздувшийся живот Херки и его гниющее лицо. Разницы уже выпали, а глаза тупо смотрели белыми роговицами на лифтера. Пучи улыбнулся беззубым ртом и закудахтал при виде червей на лице и раздувшихся половых органах Херки.

Я пробежал через комнату и принялся лупить по раме, пока окно не раскрылось. По всему стеклу ползали мухи, оставляя мокрые дорожки на запотевшем стекле. Потом подбежал к плите, зажег газ и швырнул на конфорку сковородку. Я высыпал на нее всю пачку кофе, но лифтер пребывал в таких чувствах, что не возразил против того, что я проделываю с его кофе. Через пару минут кофе начал гореть и комнату стал заполнять едкий дым, почти нейтрализующий вонь от Херки.

– Не возражаете, если я за ним присмотрю? – снова спросил Пучи.

– Выматывайся отсюда, приятель, – ответил я, подходя к двери.

– Давненько он уже помер, верно?

– Еще немного – и провалился бы сквозь матрас.

Я подошел к телефону-автомату в конце холла на втором этаже. – Иди со мной, приятель, – позвал я, догадавшись, что он обчистит старого Херки, едва я повернусь к нему спиной. Достаточно паршиво, когда грабят мертвого.

Я сунул в автомат десятицентовик и набрал номер оператора.

– Департамент полиции, – сказал я и стал ждать, что сейчас монета вывалится обратно, как только оператор позвонит на станцию, но она так и не вернулась. Я пристально посмотрел на Пучи, который тут же с невинным видом отвернулся.

– Кто-то перекрыл возвратную щель, – сказал я. – А потом эта скотина захапает мой десятицентовик, когда вытащит затычку.

– Здесь столько ворюг, офицер! – пробормотал Пучи, еще больше наморщившись и немного побледнев.

Я соединился с детективами и попросил одного из них приехать и составить протокол об обнаруженном мертвеце, потом повесил трубку и закурил сигару – не оттого, что мне хотелось курить, а лишь для того, чтобы чем-то перебить эту вонь.

– А верно, что они через некоторое время лопаются, как бомбы?

– Что?

– Да покойники. Вроде старого Херки.

– Да, очень скоро его разнесло бы по обоям.

– Черт, – сказал лифтер, широко улыбаясь и демонстрируя мне сразу и верхнюю, и нижнюю губу. – Иногда у таких, как этот Херки бывает немало припрятанных деньжат, – сказал он, подмигивая мне.

– Верно, вот пусть они у него и останутся. Раз до сих пор были.

– Да нет, я вовсе не имел в виду, что нам следует их забрать.

– Конечно нет.

– Просто эти коронеры тянут все, что подвернется под руку.

– А давно здесь жил этот старый Херки? – спросил я, не затрудняясь узнать его настоящее имя. Пусть это волнует детектива, когда он будет писать протокол.

– Уезжая и приезжая, лет пять будет, сколько я знаю. И совсем один. Никогда не было друзей. Никого. Валялся себе в комнате да сосал ворованное пиво. Чуть не по галлону в день. Жил, поди, на социальное пособие. Платил за номер, помаленьку ел, помаленьку пил. Сам я так не смог бы. Потому я и лифтер. Никогда бы не протянул на социальное пособие.

– А ты с ним когда-нибудь разговаривал?

– Да разговаривал, только говорить было не о чем. Семьи нет. Родственников, о ком поговорить, тоже нет. Совсем один, понимаете. Я-то своих восьмерых отпрысков раскидал по всей чертовой стране. Всегда могу время от времени выжать из кого-нибудь по очереди хоть немного деньжат. И никто старого Пучи таким не увидит. – Он подмигнул и стукнул себя в грудь костлявым кулачком. – Таким, как старый Херки, на всех чихать, а всем остальным чихать на них. И они покидают этот мир в пустом гостиничном номере. Вот как раз такие и раздуваются да лопаются по стенкам. Такие, как старый Херки. – Тут он представил лопнувшего старого Херки и засмеялся гнусавым крупозным смехом.

Я слонялся по вестибюлю, дожидаясь появления детектива, который освободил бы меня от забот о мертвом теле, и рассматривал стены по обе стороны лестницы. Они были сделаны по-старинному и обшиты деревянными, украшенными завитушками панелями около семи футов высотой. На площадке между первым и вторым этажами на стене под панелью виднелись следы грязных пальцев, а остальные две стены по бокам хотя тоже были грязными, но как то равномерно, без пятен. Я поднялся на площадку, сунул пальцы под край панели и нащупал сверток, обернутый в туалетную бумагу. Развернув его, я обнаружил полный набор: пипетку, иглу от шприца, кусок толстой нитки, закопченную на огне ложечку и бритвенное лезвие.

Я разбил пипетку, согнул иглу и выбросил все в мусорник позади стоящего в вестибюле рахитичного столика.

– Что это? – спросил лифтер.

– Аппарат.

– Набор наркомана?

– Да.

– А как вы узнали, что он там лежит?

– Элементарно, мой дорогой Пучи.

– Просто здорово!

Вошел детектив с целой пачкой протокольных бланков. Это был парень из молодых и смахивал на студента колледжа. Я его не знал. Я поговорил с ним пару минут, и лифтер пошел с ним к телу.

– Никогда вам не застать старого Пучи, помершим в одиночку, – крикнул он мне вслед, показывая в улыбке десны. – Никогда старый Пучи не раздуется, как воздушный шарик, и не заляпает обои.

– Вот и радуйся, Пучи, – кивнул я. Выйдя на тротуар, я глубоко вдохнул, но мне все еще чудился запах мертвеца. Мне казалось, что вся моя одежда пропиталась этим запахом, и я рванулся на машине прочь от отеля с такой поспешностью, что шины оставили полосы на асфальте.

Я проехал немного и начал прикидывать, чем мне сейчас заняться. Тут я снова подумал о гостиничном взломщике и решил, что неплохо бы отыскать Линка Оуэнса – удачливого отельного воришку, он вполне может что-нибудь рассказать мне о том парне, что так чувствительно щелкает нас по носу. Все гостиничные воры знают друг друга. Иногда в вестибюлях хороших отелей их слоняется столько, что создается впечатление: попал на конвенцию воров. Но тут я получил вызов второй категории.

10

Вторая категория означает срочность, и едва полицейские получают подобный вызов, они начинают волноваться. Сотни моих партнеров в свое время с тревогой спрашивали: «Что я такого натворил? У меня неприятности? Или что-то случилось с моей женой? Или с детьми?» У меня, конечно, таких мыслей не возникало. Вызов второй категории для меня значил лишь, что потребовался исполнитель особо дерьмового задания, для которого случайно выбрали мою машину.

Когда я вошел в офис руководителя смены, лейтенант Хиллард сидел за своим столом и читал передовицы утренних газет. Миллионы морщинок на его лице казались глубже, чем всегда, а выражение лица еще более печальным, чем при обычном чтении насмешливых писем о полицейских в редакции газет и карикатур того же смысла. Тем не менее, он не переставал их читать и все время хмурился.

– Привет, Бампер, – сказал он, оторвавшись от газеты. – Один из детективов просит тебя зайти к нему в кабинет. Это что-то связанное с тем букмекером, которого ты им подал на блюдечке?

– Да, один из моих стукачей передал им вчера кое-какую информацию. Наверное, Чарли Бронски потребовалось еще немного со мной переговорить.

– Собираешься прищучить букера, Бампер? – улыбнулся Хиллард.

Когда-то он был отличным полицейским. На левом рукаве у него семь нашивок, каждая означает пять лет службы. Худые руки с узловатыми суставами покрыты сетью набухших голубых вен. Теперь у него побаливают кости, и он ходит с тростью.

– Я патрульный. И не собираюсь выполнять работу детективов. Времени нет.

– Если у вас какое-то совместное дело с Бронски, так давай поработай с ним. Какая разница, в штатском ты или нет – все равно это полицейская работа. Кстати, не так уж много раз мне доводилось видеть, как полицейский в форме пришивает букмекера. Кажется, это единственное, что тебе до сих пор не удавалось, Бампер.

– Посмотрим, что нам удастся сделать, лейтенант, – улыбнулся я и вышел, оставив его снова хмуриться над передовицами. Старику следовало бы уйти в отставку еще много лет назад, но теперь было уже слишком поздно. Он не может уйти, иначе сразу умрет. Работать он тоже больше не может, поэтому ему остается лишь сидеть и трепаться о полицейской работе с другими такими же ветеранами, которые считают, что полицейская работа по смыслу заключается в том, чтобы посадить в тюрьму как можно больше негодяев-парней, а все остальные наши обязанности – так, случайная работенка. Когда он сидел в офисе руководителя смены, молодые полицейские боялись близко подходить к его дверям. Я сам видел, как молодые вызывали в холл сержанта, чтобы тот подписал их рапорты и им не пришлось бы для этого заходить к лейтенанту Хилларду. Он требовал от подчиненных совершенства, особенно в рапортах. Но ведь никто в жизни не ожидал совершенства от молодых, которые еще вчера сидели перед телевизором. Вот и получалось, что его обычно избегали даже те люди, которыми он командовал.

Когда я вошел в офис Чарли Бронски, он сидел там вместе с двумя другими детективами в штатском.

– Так в чем дело, Чарли? – спросил я.

– Нам неслыханно повезло, Бампер. Мы проверили телефонный номер, и оказалось, что сам аппарат стоит в квартире на Хобарт-стрит неподалеку от Восьмой улицы, а Ред Скалотта частенько околачивается в районе Восьмой, когда не торчит в своем ресторане на Уилшир-стрит. Готов поспорить, что номер телефона, который ты выдоил из Зута, приведет нас, как я и надеялся, прямиком на квартиру к Ребе Макклейн. Она всегда держится вблизи Реда, но никогда слишкомблизко. Ред счастливо женат вот уже тридцать лет, дочь у него учится в Стэнфордском университете, а сын – в медицинском колледже. Этот сукин сын считает себя солью земли.

– В прошлом году он пожертвовал девять тысяч двум церквам в Беверли Хиллс, – сказал один из детективов, с бородой, волосами до плеч и в шляпе с обвислыми полями, утыканной значками борцом за мир, и потому похожий на главаря шайки диких юнцов. Он был одет в потрепанную рубашку из джинсовой ткани с обрезанными у плеч рукавами и смотрелся как типичный педик с Мейн-стрит.

– А Господь вернет тебе в сто раз больше, – сказал другой детектив, Ник Папалоус, меланхоличный парень с мелкими белыми зубами, пышными висячими усами, бакенбардами и брюками-клеш в оранжевый цветочек. Я несколько раз работал на пару с Ником, еще до того, как он начал работать в штатском. Для своих молодых лет он был неплохим копом.

– Тебе, кажется, не терпелось взять букера, Бампер, так что я решил спросить, не хочешь ли ты отправиться с нами. Это не будет главная контора, но благодаря твоему приятелю Зуту мы, возможно, и выйдем на нее. Что скажешь, хочешь поехать?

– Придется переодеваться в гражданское?

– Если не хочешь, то не надо. Ник с Лохматым возьмут на себя дверь, а мы с тобой сделаем фиктивную ставку из телефона-автомата на углу. Твоя форма никому не помешает.

– Ладно, тогда поехали, – ответил я, предвкушая активные действия, и довольный, что не придется переодеваться. – Никогда еще не ездил на рейд детективов. Нам что – нужно будет сверить часы и все такое?

– Я вышибу дверь, – усмехнулся Ник. – Лохматый станет у окна и поглядывать на тебя с Бампером в телефонной будке на углу. Когда ставка будет сделана, Лохматый увидит ваш сигнал, даст мне знак, что все в порядке, и тут двери конец.

– А ведь тебе тяжеловато будет пинать дверь в своих тапочках на резиновом ходу, а, Ник?

– Прямо в точку, Бампер, – улыбнулся Ник. – С удовольствием попользовался бы твоими чемоданами двенадцатого размера.

– Тринадцатого, – поправил я.

– Жаль, что не мне доведется вышибать дверь, – сказал Лохматый. – Ничто не доставляет мне столько удовольствия, как вышибить чертову дверь в стиле Джона Уэйна.

– Расскажи-ка Бамперу, почему ты не можешь этого сделать, Лохматый, – ухмыльнулся Ник.

– Да у меня лодыжка вывихнута и подколенное сухожилие растянуто, – пояснил Лохматый и для подтверждения прохромал несколько шагов в мою сторону. – Две недели на работе не появлялся.

– А теперь расскажи Бамперу, как это все случилось, – сказал Ник, вес еще ухмыляясь.

– Да все из-за того вонючего педика, – сказал Лохматый, стягивая с головы широкополую шляпу и откидывая назад длинные светлые волосы. – К нам поступила жалоба, что возле библиотеки околачивается педик и буквально не дает проходу каждому парню, что попадается ему на глаза.

– «Толстая мамашка», – добавил Чарли. – Тяжелый, почти как ты, Бампер. И сильный.

– Черт! – сказал Лохматый, покачивая головой, и серьезно продолжил, несмотря на ухмылку Ника. – Видел бы ты, какие лапищи у этого бугая! Ну и, конечно же, для операции отобрали именно меня.

– Потому что ты такой симпатичный, Лохматик, – сказал Чарли.

– Да, так вот, вышел я из библиотеки часа в два пополудни, побродил немного вокруг – и точно, стоит, родимый, за дубом, да такой толстый, что я целую минуту не мог разобрать, где он, а где ствол. И клянусь, более похотливого педика мне видеть еще не доводилось, потому что я только прошел мимо и сказал ему «Привет». И все, клянусь.

– Да брось, Лохматый, ты же ему подмигнул, – сказал Чарли, подмигивая мне.

– Да заткнись ты! – сказал Лохматый. – Клянусь, я только сказал «Эй, Брюсик» или что-то в этом роде, и тут он меня сцапал. Схватил! Медвежьей хваткой! Прижал мне руки! Меня чуть кондрашка не хватил, точно вам говорю! А потом начал меня трясти вверх-вниз по своему толстому пузу да приговаривать: «Ты такой красавчик. Ты такой красавчик».

Тут Лохматый встал, прижал руки к бокам и начал подпрыгивать, болтая головой.

– Вот примерно так, – сказал он. – Тряс меня, словно тряпичную куклу, а я ему говорю: «Т-т-т-ы ар-ар-рес-рес-то-ван». Тут он перестал меня любить и спрашивает: «Чего?», а я ему говорю: «ТЫ АРЕСТОВАН, ТОЛСТЫЙ ЗОМБИ!» И тут он меня бросил. Бросил! Покатился я вниз под горку и врезался в бетонные ступеньки. И знаешь, что случилось потом? Мой партнер дал ему смыться. Он, видите ли, не смог эту заразу поймать, так ведь эта скотина могла бежать не быстрее беременного аллигатора. Тоже мне, мой храбрый партнер!

– Этот парень Лохматому позарез нужен, – усмехнулся Чарли. – Честно, Лохматый, я пытался его поймать. По-моему, – сказал он мне, – Лохматый влюбился. И теперь хочет узнать телефончик этого толстого парня.

– Тьфу! – сплюнул Лохматый и передернулся. – Мы получили ордер на арест этого х... за нападение на офицера полиции. Подождите, я еще до него доберусь. Зажму этому х... голову в тиски и устрою ему лоботомию!

– Кстати, после какого сигнала вы начнете ломиться в квартиру? – спросил я.

– Мы всегда подаем такой, – ответил Чарли, поднимая и опуская согнутую в локте руку со сжатым кулаком.

– А, «исполняй бегом», – улыбнулся я. – Можно подумать, будто я снова на армейской службе. – Мне стало приятно, потому что предстояло заняться чем-то, хоть немного отличающимся от привычной рутины. Может быть, стоило бы попробовать и мне поработать в штатском, подумал я. Впрочем, нет, на своем участке у меня и больше действий, и больше разнообразия. Там мое место. Мое настоящее место.

– А Реба, должно быть, ничего себе, – сказал Лохматый, попыхивая тонкой сигарой и поглядывая на Чарли, склонив набок голову. По запаху сигары я определил, что такие стоят центов десять или пятнадцать за штуку. Лучше я брошу курить, чем перейду на такие, подумал я.

– Она путается с Редом уже несколько лет, – сказал Ник Лохматому. – Подожди немного, увидишь ее сам. По фотографиям из полицейского архива нельзя оценить ее по достоинству. Смазливая змея.

– А вам, холоднокровным детективам, вообще должно быть начхать, как баба выглядит, – сказал я, подкалывая Чарли. – Для вас любая баба – лишь очередной номер из картотеки. Готов поспорить, что когда какая-нибудь симпатичная шлюха по ошибке укладывается и раздвигает перед вами ноги, вы роняете на нее свой значок детектива.

– Точно да ее голый пупок, – сказал Ник. – Но и я готов поспорить, что Реба не просто смазливая бабенка. У таких, как Скалотта, может быть хоть миллион баб. Или она хорошо работает головой, или в ней есть какая-нибудь другая изюминка.

– Как раз то, чего мне всегда не хватало – маленькой черепушки, – сказал Лохматый, откидываясь на спинку вращающегося стула и укладывая на крышку стола ноги в кроссовках. Лицо выше бороды у него было розовое, и я прикинул, что парню никак не больше двадцати четырех лет.

Маленькаячерепушка у тебя будет в первый раз, Лохматый, – сказал Ник.

– Ха! – воскликнул Лохматый, зажав в зубах сигару. – Вот была у меня однажды подружка-китаянка, танцовщица «го-го»...

– Да будет тебе, Лохматый, – сказал Чарли, – лучше не начинай свою брехню насчет того, какие у тебя были подружки, когда ты работал в Голливуде. Его послушать, так Лохматый по три раза переспал с каждой красоткой с бульвара Сансет.

– Зато могу сказать, что желтые – самые сладкие, – с вожделением произнес Лохматый. – Этой цыпочке кроме меня никто не был нужен. У нее становились мокрые трусики, едва она начинала перебирать волосы у меня на груди. – Тут Лохматый встал и напряг бицепс.

Ник, человек немногословный, сказал:

– Сядь, наживка для педиков!

– Во всяком случае не такая уж эта Реба умная, – сказал Чарли. – Скалотта не ради этого ее держит. Он любит меха и любит мучить своих баб. Одевает их в натуральные меха, а потом вышибает из них дерьмо.

– Никогда не верил по-настоящему в эту брехню, – сказал Ник.

– Насчет дерьма? – весьма заинтересованно спросил Лохматый.

– Как-то один стукач рассказал нам обо всем этом, – сказал Чарли. – Говорит, что Скалотта дерет только лесбиянок, а Реба у него ходит в фаворитках. По его словам, у Реда только после такого зрелища стоит.

– А он действительно пожилой, – серьезно произнес Лохматый. – По-моему, лет пятьдесят, не меньше.

– А я вам скажу, что Реба – законченная психопатка, – произнес Чарли. – Помнишь, Ник, когда мы ее арестовали в последний раз, как она всю дорогу до кутузки болтала о лесбиянках и как они за ней гонялись по всей камере, пока ей не удалось выйти под залог?

– Эта баба в игре сдает главную карту – свою задницу, – сказал Ник.

– Но у нее еще не набралась полная колода, – согласился Чарли.

– Что-то я не пойму, то она до смерти пугается бешеных коровок, то устраивает шоу перед Скалоттой, – сказал Лохматый. Он представил себе эту картину, и на лице бородатого младенца расплылась улыбка.

– Ладно, давайте сначала покончим с этим делом, – предложил Чарли. – А потом сможем провести остаток дня, поигрывая в пул в какой-нибудь прохладной пивной и послушивая, как Лохматый будет трепаться о своих голливудских красотках.

Ник с Лохматым сели в одну служебную машину, а мы с Чарли поехали в другой. Всегда есть вероятность, что задержанный будет в квартире не один, и поэтому им хотелось иметь в машинах свободное место.

– Четкая тачка, Чарли, – сказал я, разглядывая его новую машину с кондиционером. На заднем сиденье валялись иллюстрированные журналы. Полицейская рация была упрятана в бардачок.

– Да, неплохая, – согласился Чарли, – особенно из-за кондиционера. Видел когда-нибудь кондиционер в полицейской машине, Бампер?

– В тех, на которых я ездил, – нет, Чарли, – сказал я, раскуривая сигару.

– Вообще-то нам, детективам, скучать некогда, но знаешь, Бампер, самое веселое времечко у меня было тогда, когда я ходил с тобой на пару по твоему участку.

– Сколько ты работал со мной, Чарли? Пару месяцев?

– Около того. Помнишь, как мы однажды вечером взяли взломщика? Того самого, что читал некрологи?

– Еще бы, – ответил я, но вовсе не помнил, что со мной тогда был именно Чарли. Когда приходится натаскивать новобранцев, все они сливаются в памяти, и каждого в отдельности припомнить очень трудно.

– Вспомнил? Мы пасли его как раз возле индейского пивбара возле Третьей, и ты заметил, что у него из кармана рубашки торчит газета, сложенная на колонке с некрологами. Ты мне уже потом сказал, что некоторые взломщики просматривают некрологи и потом грабят квартиры покойников после похорон, когда велика вероятность, что в них какое-то время никто не живет.

– Помню, – отозвался я, выпуская облачко дыма в ветровое стекло. Верно, подумал я, вдова или вдовец обычно некоторое время после похорон живут у родственников. Паршивый обычай, не выношу ограбления могил. У жертвы всегда должен быть хоть какой-то шанс.

– За этот арест мы потом получили благодарность в приказе, Бампер.

– Точно? Я уже не помню.

– Конечно же, я его получил лишь потому, что оказался с тобой. А тот вор обобрал подобным образом то ли десять, то ли пятнадцать квартир. Вспомнил? Я тогда был еще зеленый: не понимал, зачем он носит в заднем кармане пару носков и спросил тебя, многие ли из таких гастролеров носят с собой смену носков, А ты потом показал мне, в каких местах эти носки растянулись от его пальцев, и объяснил, что воры надевают носки на руки вместо перчаток, чтобы не оставлять отпечатков пальцев. И не стал меня высмеивать даже за такой дурацкий вопрос.

– Мне всегда нравятся парни, задающие вопросы, – сказал я, начиная про себя желать, чтобы Чарли заткнулся.

– Кстати, Чарли, – добавил я, чтобы сменить тему, – если мы накроем сегодня телефонную точку, какие у нас шансы, что мы через нее выйдем на что-нибудь покрупнее?

– Имеешь в виду главную контору?

– Да.

– Практически никаких. А почему тебе так не терпится взять главную контору?

– Сам не знаю. Я скоро ухожу с работы, а мне так и не довелось взять крупного жулика вроде Реда Скалотты. Но хочется, и все тут.

– Господи, да мне самому не приходилось брать крупняк вроде Скалотты. А что значит «ухожу с работы»? В отставку?

– На днях.

– Не могу представить тебя в отставке.

– Но ты же и сам уйдешь через двадцать лет, так?

– Да, но не ты.

– Давай не будем об этом, – сказал я. Чарли посмотрел на меня долгим взглядом, потом открыл бардачок и настроился на шестую частоту для связи с остальными.

– Один-Виктор-один для один-Виктор-два, – произнес он.

– Один-Виктор-два, прием, – отозвался Ник.

– Один-Виктор-два, по-моему, лучше всего будет остановиться сзади на соседней улице с восточной стороны, то есть на Гарвард-стрит, – сказал Чарли. – Если кто-нибудь будет случайно смотреть в окно, то не увидит, как вы идете сбоку через стоянку.

– Хорошо, Чарли, – ответил Ник.

Через пару минут мы прибыли. Восьмая улица вся застроена коммерческими зданиями, и на ней лишь несколько баров и ресторанов. Прилегающие к ней улицы, вытянутые с юга на север, застроены жилыми домами. Мы дали парням время пройти по дорожке и подняться на второй этаж жилого дома, потом Чарли проехал две-три сотни футов на юг от Восьмой и свернул на Гарвард-стрит. Затем мы прошли квартал до телефонной будки на юго-западном углу Хобарт-стрит. Через несколько минут Лохматый перегнулся через железные перильца на втором этаже и помахал нам рукой.

– Давай начинать, Бампер, – сказал Чарли, бросая в щель десятицентовик. Через несколько секунд он повесил трубку. – Занято.

– Зут сообщил тебе код и все остальное?

– Код – «двадцать восемь для Одуванчика», – кивнул Чарли. – Это релейная телефонная точка. Будь это релейный ответчик, у нас могло бы возникнуть куда больше проблем.

– А какая между ними разница? – спросил я, становясь за будкой, чтобы никто, выглянув из квартиры, не увидел мой мундир.

– Релейный ответчик – это точка, куда звонит человек, делающий ставку, или букер вроде Зута, так, как я это сейчас сделаю. Затем, примерно каждые минут пятнадцать, туда звонят из главной конторы, записывают телефонные номера играющих и сами им звонят, чтобы принять ставки. И если мы нарвемся именно на такую точку, то шансов на успех у нас будет маловато, потому что клерки из главной конторы куда умнее тех болванов, что сидят на горячем – на телефонных точках. Когда мы в последний раз брали Ребу Макклейн, она сидела в обычной телефонной точке, куда ей звонили сами игроки, и записывала ставки на пластиковой поверхности стола. Потом время от времени ей звонили из главной конторы, она зачитывала принятые ставки и вытирала пластик. Для нас это был бы лучший вариант, потому что мы всегда пытаемся заполучить какие-нибудь физические доказательства, если в состоянии провести операцию достаточно быстро.

– Пластиковый стол?

– Да, – кивнул Чарли. – Обычно кто-то из ребят вышибает дверь и бросает что-нибудь в того, кто сидит у телефона, чтобы не дать ему возможность стереть все со стола. Однажды я видел, как коп швырнул ему в лицо теннисный мяч.

– А почему не бейсбольный?

– Гм, неплохая мысль. Из тебя получился бы хороший детектив, Бампер.

– Но в любом случае тот, кто сидит у телефона, не знает телефонного номера или адреса главной конторы? – спросил я.

– Никогда. Вот почему я тебе говорил, что шансы у нас нулевые.

Чарли снова бросил в автомат монетку и опять повесил трубку.

– Должно быть, дела у них идут неплохо, – сказал я.

– На телефонных точках Реда Скалотты дела всегда идут хорошо, – заметил Чарли. – Я лично знаю двоих судей Верховного Суда, которые через него играют.

– Наверное, есть и полицейские, – сказал я.

– Само собой, – кивнул он. – Кто же упустит возможность?

– А как называется та хитрость, когда телефон проводится в другую квартиру?

– Выволочка, – сказал Чарли. – Врываешься иногда, а комната пуста, и в ней только телефонная розетка и провод, выведенный в окно. А пока выйдешь по этому проводу на нужную квартиру, парень с той точки уже давным-давно смылся. Обычно, когда делают выволочку, сооружают и простенькое сигнальное устройство, так что им всегда известно, что в фальшивую точку кто-то вломился. Есть еще и вариант с релейным переключателем, когда звонок может быть переключен на другую линию. И тут, к примеру, клерк из главной набирает номер телефона с релейным переключателем и просто не вешает трубку. Потом по этому же номеру звонит клиент, и клерк сам принимает у него ставку. Но у всех этих фокусов есть и недостатки. Один из главных – в том, что клиентам не нравится система с релейным ответчиком. У большинства из них плотный рабочий график, и есть от силы несколько минут во время перерыва на кофепитие, на поиски своего букера, и им некогда ждать десять или пятнадцать минут, пока им перезвонят из главной. Так что обычная релейная точка, где какой-нибудь парень или домохозяйка подрабатывают себе на жизнь, сидя на горячем стуле, до сих пор остается обычным методом работы букеров.

– А многих баб вы залавливали на телефонных точках?

– Еще сколько! И на точках, и в главных конторах. Говорят, организация Реда Скалотты платит клерку на телефонной точке полторы сотни в неделю, а в главной конторе – все три. Неплохая зарплата для женщины, к тому же не облагаемая налогом. Клерк с точки может иногда попадать в тюрьму, но для нее и это не очень-то страшно. Организация платит за нее залог и оплачивает все судебные издержки. После этого они тут же начинают работать снова. Почти никто из судей не отправляет букмекера в тюрьму округа, особенно если это женщина. А в тюрьму штата вообще никогда и никого за это не сажали. Я знаю парня из южного района города, у него больше восьмидесяти арестов за букмекерство. Он все еще работает.

– Похоже, неплохой у них бизнес.

– Сплошной маразм, Бампер! Сам не знаю, ради чего продолжаю всем этим заниматься – в смысле пытаюсь их поймать. Мы слышали, что годовой доход главной конторы у Реда Скалотты от одного до двух миллионов в год. А у него их, по всей видимости, не меньше трех, и это много капусты, даже если учесть, что чистый его доход – от одиннадцати до шестнадцати процентов этой суммы. А когда мы ловим его агентов и добиваемся обвинительного приговора, они отделываются штрафом в двести пятьдесят долларов. Просто курам на смех.

– А самого Реда Скалотту никогда не ловили?

– Никогда. Ред к своим конторам и близко не подходит. У него есть люди, которые ведут все дела. Время от времени нам еще удается накрыть телефонную точку, еще реже – главную контору, а больше нам надеяться не на что. Ладно, давай-ка еще раз попробуем сделать ставку.

Чарли бросил монетку и набрал номер. По его возбужденному лицу я понял, что кто-то ответил.

– Алло, – сказал Чарли, – это двадцать восемь для Одуванчика. Дайте мне номер четвертый во втором, пять поперек. Дайте мне двухдолларовый четырехлошадный круглый робин во втором. Лошадь номер два на номер четыре в третьем, потом на номер шесть в четвертом, потом на номер семь в пятом.

Потом Чарли сделал еще несколько ставок на бега на местном ипподроме в Голливуд Парк, что подразумевалось по умолчанию, раз не указывался ипподром в Истерне. На середине разговора Чарли высунулся из будки и подал знак Лохматому. Тот тут же исчез в доме. Чарли поманил меня. Я снял фуражку и протиснулся в душную телефонную будку. Чарли ухмыльнулся и поднес к моему уху трубку.

Я услыхал в трубке треск, потом испуганный женский вопль, и секундой позже голос Ника:

– Привет, дорогуша, как сегодня насчет круглого робина или ставочки на трех лошадей?

Чарли усмехнулся и повесил трубку. Мы быстро прыгнули в машину, подъехали к дому и остановились перед подъездом.

Когда мы поднялись на второй этаж, Лохматый умасливал домовладелицу, которая все кудахтала из-за сломанной двери. Ник закрыл за нами дверь. В квартире сидела на кушетке и рыдала симпатичная темноволосая девушка.

– Привет, Реба, – сказал Чарли, когда мы вошли и осмотрелись.

– Здравствуйте, мистер Бронски, – простонала она, орошая слезами уже второй платочек.

– А ведь судья тебя предупреждал, Реба, – сказал Чарли. – У тебя это будет уже третий арест за букмекерство. Он ведь говорил, что тогда ты сядешь на шесть месяцев, и на сей раз никакой отсрочки не будет. Может, тебе влепят еще и дополнительный срок.

– Пожалуйста, мистер Бронски, – запричитала она, падая лицом вниз на кушетку и всхлипывая с такой силой, что кушетка затряслась.

На ней были весьма модные трикотажные блузка и юбка и подобранный под цвет голубой шарф, повязанный поверх темных волос. На длинных красивых ногах – едва различимые веснушки. Красивая девушка, типичная ирландка на вид.

Чарли провел меня в безвкусно обставленную, пропитанную сладковатыми запахами спальню, где находился телефон. Реба успела стереть половину ставок, записанных мелом на доске размером двенадцать на восемнадцать дюймов, но другая половина осталась целой. Доска валялась на полу рядом с телефоном и мокрой тряпкой.

– Могу поспорить, что на этот раз она обмочит себе штаны, – сказал все еще улыбающийся Чарли, разглядывая записанные на доске цифры и крестики, означающие дорожку, забег, позицию гандикапа и сколько поставлено на выигрыш, на место или шоу. Рядом со ставками были записаны инициалы игроков. Я заметил, что некто К. Л. сделал целую кучу ставок, наверное, как раз перед звонком Чарли.

– Сейчас мы из нее будем выжимать дерьмо, – прошептал Чарли. – Если считаешь, что Зут трус, то погляди на эту бабу. Настоящий заяц.

– Говорите, – произнес Ник в телефонную трубку, когда мы вернулись в комнату. Лохматый вежливо распрощался с домовладелицей, выставил ее в коридор, закрыл разбитую дверь и поставил перед ней стул.

– Правильно. Записано, – сказал Ник и положил трубку. Минуту спустя телефон зазвонил снова.

– Алло, – сказал Ник. – Да. Говорите. – Каждые несколько секунд он бормотал «да» и записывал ставки. – Записано. – Он положил трубку.

– Ник продолжает принимать ставки, чтобы подложить Скалотте свинью, – объяснил мне Чарли. – Некоторые из этих игроков могут или выиграть, или узнать, что Ребы накрыли, и тогда заявят, что сделали свои ставки. Никто уже не сможет доказать, так это или нет, и букерам придется или заплатить, или потерять клиентов. Из рассерженных клиентов получаются лучшие стукачи. Не так-то уж часто букеру вроде Зута приходится крутиться, отрабатывая свой кусок хлеба с маслом.

– Мистер Бронски, можно с вами поговорить? – всхлипнула Реба. Ник, а потом Лохматый отвечали на звонки и принимали ставки.

– Давай пройдем в другую комнату, – сказал Чарли. Мы прошли вслед за Ребой в спальню, там она уселась на мягкую королевских размеров кровать и вытерла с ресниц расплывшуюся тушь.

– У меня нет времени слушать брехню, Реба, – сказал Чарли. – А ты не в том положении, когда торгуются. Мы тебя сцапали прямо за кудряшки.

– Знаю, мистер Бронски, – ответила она, глубоко вздыхая. – Я не собираюсь вам врать. Я хочу с вами работать. Клянусь, я что угодно сделаю, только, пожалуйста, не арестовывайте меня в третий раз. Судья Броуэрс – просто сволочь. Он сказал мне, что если я нарушу испытательный срок, он меня посадит. Пожалуйста, мистер Бронски, вы ведь не знаете, что такое тюрьма. Я не проживу там шесть месяцев! Даже шесть дней. Я покончу с собой!

– Ты хочешь со мной работать? А что ты можешь сделать?

– Все. Я знаю номер телефона. Два номера. Вы сможете взять еще две точки, такие же, как у меня. Я вам скажу номера.

– Откуда ты их знаешь?

– Я ведь не дура, мистер Бронски. Держу уши открытыми и кое-что узнаю. Когда они пьяные или наколются наркоты, они со мной разговаривают, как и все мужчины.

– Ты говоришь о Реде Скалотте и его дружках?

– Пожалуйста, мистер Бронски, я дам вам эти номера, только не сажайте меня в тюрьму!

– Этого недостаточно, Реба, – сказал Чарли, усаживаясь в обитое фиолетовым атласом кресло возле уставленного флакончиками туалетного столика и закуривая. Реба нахмурилась, закусила губу и перевела взгляд с Чарли на меня. – Этого совсем недостаточно, – повторил он.

– Что вы хотите, мистер Бронски? Я сделаю все, что вы скажете.

– Мне нужна главная, – небрежно произнес Чарли.

– Что?

– Мне нужна одна из главных контор Реда. Вот и все. Попридержи свои телефонные точки. Если мы накроем их сразу слишком много, ты погоришь, а я хочу, чтобы ты продолжала работать на Реда. Но мне нужна его главная кантора. Думаю, ты можешь мне помочь.

– Боже, мистер Бронски. О, матерь Божья, я об этом совсем ничего не знаю, клянусь. Да откуда мне знать? Я просто сижу здесь на телефоне, и все. Откуда мне знать?

– Ты же подружка Реда.

– У Реда другие подружки!

– Ты его особаяподружка. И неглупая. Ты прислушивалась.

– Я ничего об этом не знаю, мистер Бронски! Клянусь Богом и его матерью! Я бы сказала, если бы знала.

– Возьми сигарету, – сказал Чарли и сунул сигарету в дрожащую руку Ребы. Я дал ей прикурить, она посмотрела снизу вверх, как угодивший в капкан маленький кролик, поперхнулась дымом, сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. Чарли дал ей покурить несколько секунд. Она была уже готова сломаться, и если ты этого хочешь, нельзя делать передышку, но она была явной трусихой, а с такими приходится импровизировать. Чарли дал ей возможность перевести дух и немного набраться уверенности. На минутку.

– Ты ведь не станешь прикрывать Скалотту, если из-за этого тебе придется отправиться в тюрьму, верно, Реба?

– Черта лысого, мистер Бронски, я бы и мать свою не стала прикрывать, раз такое дело.

– Помнишь, что было, когда я тебя арестовал в прошлый раз? Помнишь, как мы говорили о больших волосатых «розовых коровках», что встретили тебя в тюрьме? Помнишь, как ты тогда перепугалась до смерти? Кто-нибудь из них к тебе приставал?

– Да.

– А ты в тот раз спала в тюрьме?

– Нет, меня выпустили под залог.

– А что будет, если тебя посадят на шесть месяцев, Реба? Тогда тебе придется спать в тюрьме. Не доводилось видеть в тюряге разных дилдо?

– А кто это?

– Чокнутые наркоманы.

– Я их ненавижу, – содрогнулась она.

– А как тебе понравится, если ты проснешься ночью, а тебя уже обрабатывает парочка розовых коровок? Или, более того, как ты себя станешь чувствовать, если тебе это начнет по-настоящему нравиться? С девушками в тюрьме это происходит сплошь и рядом. И очень скоро ты сядешь на иглу, а тогда можешь спокойно обрезать свои роскошные волосы и подвязать свои большие груди, потому что ты уже не будешь женщиной. А кончишь ты тем, что окажешься в притоне наркоманов в компании с «розовыми бычками» и вонючими проходимцами, будешь глотать колеса и колоться наркотой, потому что уже не сможешь себя пересилить.

– Почему вы со мной так поступаете, мистер Бронски? – пробормотала Реба, снова начиная всхлипывать. Она уронила сигарету на ковер, я поднял ее и загасил. – Почему мужчинам нравится нас мучить? Вы все нас мучаете!

– А Ред тебя мучил? – спокойно произнес Чарли, уже немного вспотевший, и прикурил новую сигарету от окурка предыдущей.

– Да! Мучил! – завопила она. Лохматый просунул в дверь голову посмотреть, из-за чего шум, но пока Реба всхлипывала, Чарли жестом велел ему исчезнуть.

– Он заставлял тебя проделывать всякие гадкие вещи? – спросил Чарли. Она настолько впала в истерику, что даже не замечала, что он разговаривает с ней, как с десятилетней девочкой.

– Да, сволочь такая! Вонючая скотина. Он меня мучил! Ему нравится мучить! Старая проклятая сволочь!

– Готов поспорить, он заставлял тебя проделывать всякое с розовыми бычками, – сказал Чарли, взглянув на меня, и я понял, что в свое время учил его правильно. Он был из тех парней, что не останавливаются на полпути.

– Он заставлял меня это делать, мистер Бронски, – сказала Реба. – Мне это совсем не нравилось, клянусь. Я ненавижу делать это с женщинами. Меня не так воспитывали. Такое проделывать – ужасный грех.

– Наверняка ты не любила все это проделывать и с ним. Тебе ведь противно торчать здесь и отвечать на звонки, верно?

– Я это ненавижу, мистер Бронски! Ненавижу! Он такой жмот! Никогда не давал мне деньги просто так. Всегда заставлял меня их чем-нибудь отрабатывать. И мне приходится заниматься с ним всякими гадостями две или три ночи в неделю. И сидеть в этой проклятой комнате, отвечать на эти проклятые звонки и знать, что каждую минуту в дверь может вломиться коп и посадить меня в тюрьму. Пожалуйста, помогите мне, мистер Бронски!

– Тогда перестань защищать их, – сказал Чарли.

– Он убьет меня, мистер Бронски! – воскликнула Реба. Ее красивые фиолетовые глаза расширились и округлились, ноздри затрепетали, и мы с Чарли почувствовали исходящий от нее запах страха.

– Он тебя не убьет, Реба, – успокаивающе произнес Чарли. – И в тюрьму ты не пойдешь. Он никогда не узнает, что ты мне рассказала. Мы все сделаем так, будто проболтался кто-то другой.

– Но никто, кроме меня, не знает, – прошептала она, и ее лицо стало смертельно бледным.

– Мы все устроим, Реба. Можешь не волноваться, мы знаем, как защищать людей, которые нам помогают. Мы отведем от тебя всякие подозрения. Я обещаю тебе, он никогда не узнает о том, что ты нам расскажешь.

– Тогда скажите, что богом клянетесь меня защитить!

– Клянусь богом, что буду тебя защищать.

– Богом поклянитесь, что я не попаду в тюрьму!

– Нам придется арестовать тебя, Реба. Но ты же знаешь, Ред выкупит тебя под залог через час. И когда будут разбирать твое дело, я лично схожу к судье Боуэрсу, и ты не пойдешь в тюрьму за нарушение испытательного срока.

– Вы на сто процентов уверены?

– Почти на сто процентов уверен, Реба. Послушай, я сам буду за тебя просить. Ты же знаешь, судьи всегда готовы дать человеку еще один шанс.

– Но этот судья Боуэрс такая сволочь!

– Я на сто процентов уверен, Реба. Мы все сможем уладить.

– Не найдется еще сигареты?

– Сначала поговорим. Я не могу больше зря тратить время.

– Если он узнает, мне конец. Моя кровь падет на вас.

– Где главная?

– Я знаю о ней только потому, что подслушала Реда однажды ночью. Это было после того, как он получил свою долю грязного удовольствия со мной и другой девушкой по имени Джози, которую привез с собой. Она такое же дерьмо, как и сам Ред. С ним приехал еще и другой мужик, еврей по имени Аарон...

– Лысый такой, маленький, очки и седые усы?

– Да, он самый, – подтвердила Реба.

– Я его знаю, – сказал Чарли и заерзал в атласном кресле, потому что в нем пробудился охотничий нюх. Во мне он тоже стал пробуждаться, хоть я и понятия не имел, кто этот Аарон.

– Так вот, этот Аарон только посмотрел немного на нас с Джози, а потом Ред лег с нами в постель и велел Аарону подождать в соседней комнате и чего-нибудь выпить. Ред в ту ночь чем-то накололся, но зато не мучил меня. Пожалуйста, можно мне еще сигарету, мистер Бронски?

– Держи, – сказал Чарльз. Рука его немного дрожала, и это хорошо – значит, хорошая информация все еще может его возбуждать.

– Хорошая сигарета, – сказала Реба, глубоко затягиваясь. – Потом Ред вызвал для Джози такси и отослал ее домой, а сам начал разговаривать с Аароном. Я осталась в спальне, и он думал, что я заснула, но я же говорила, что не дура, мистер Бронски, я всегда стараюсь послушать и что-нибудь узнать.

Аарон все говорил о какой-то «прачечной», и поначалу я не врубилась, о чем речь, хотя знала, что Ред собирается уехать от меня по своим главным конторам. И хоть я и не видела ни той, ни любой другой его главной конторы, я знала о них из разговоров с букмекерами и другими, кто занят в этом бизнесе. Аарон все беспокоился о двери в прачечную, и я подумала, наверное, дверь в контору находится слишком близко от входа в прачечную. Аарон все пытался уговорить Реда сделать новую дверь в контору, выходящую в переулок, но Реду казалось, что это будет слишком подозрительно.

Это все, что я услышала, а потом, когда однажды Ред собирался отвезти меня в клуб на обед, он сказал мне, что ему надо будет заехать по дороге забрать белье из стирки, и остановился в том самом месте на углу Шестой и Кенмор-стрит. Он зашел в боковую дверь, потом через пару минут вышел и сказал, что его заказ еще не готов. Тут я заметила вывеску в окне. Это была китайская прачечная. – Реба сделала две огромных затяжки и, затягиваясь во второй раз, выпустила дым от первой через нос.

– Ты умная девочка, Реба, – сказал Чарли.

– Я не гарантирую, что это та самая прачечная, мистер Бронски. Я даже не уверена, что прачечная, о которой она разговаривали, имеет хоть какое-то отношение к его конторе. Я всего лишь так думаю.

– По-моему, ты верно думаешь, – сказал Чарли.

– Вы должны защитить меня, мистер Бронски. Мне придется с ним жить, и если он узнает, я умру. Умру страшной смертью, оченьстрашной смертью, мистер Бронски. Однажды он мне рассказал, что сделал с девушкой, которая на него донесла. Это было тридцать лет назад, но он говорил так, словно это случилось только вчера – как она вопила и визжала. Это было так жутко, что я расплакалась, Вы должны меня защитить!

– Я все сделаю, Реба. Обещаю. Ты знаешь адрес прачечной?

– Знаю, – кивнула она. – На втором этаже там какие-то офисы наверное, деловые конторы, есть еще и третий этаж, но в его окнах нет никаких вывесок.

– Хорошая ты девочка, Реба, – произнес Чарли, вынимая впервые за все время блокнот и карандаш. Теперь он уже мог не волноваться, что писанина помешает ему вести расследование.

– Чарли, дай мне свои ключи, – сказал я. – Мне пора на патрулирование.

– Хорошо, Бампер, рад, что ты смог приехать с нами. – Чарли бросил мне ключи. – Оставь их под солнцезащитным козырьком. Знаешь, где мы паркуемся?

– Да. До встречи.

– Я дам тебе знать, что из этого выйдет, Бампер.

– Пока, Чарли. Бывай, детка, – сказал я Ребе.

– До свиданья, – сказала она, помахивая мне пальчиками, как маленькая девочка.

11

Приятно было возвращаться в Стеклянный Дом на машине детективов, потому что в ней был кондиционер. В некоторые из новых патрульных машин их тоже ставили, но мне таких видеть не доводилось. Я включил радио, поймал спокойную музыку и закурил сигару. Табло на здании банка показывало температуру воздуха двадцать шесть градусов, но мне казалось, что сейчас гораздо жарче. К тому же было чертовски душно.

Пересекая Портовое шоссе, я проехал мимо большой конторы по продаже недвижимости и улыбнулся, вспомнив, как я однажды уволок у них почти все пишущие машинки. Один из осведомителей сказал мне, что в этой конторе кто-то купил несколько ворованных машинок, но осведомитель не знал ни покупателя, ни даже вора. Однажды я зашел туда во время ленча, когда там почти никого не было, и сообщил, что провожу проверку в соответствии с программой департамента полиции по предотвращению воровства. Симпатичная девушка провела меня по всем помещениям, я проверил все окна и двери, а потом с ее помощью переписал все серийные номера пишущих машинок, якобы для департамента на случай, если их похитят. Вернувшись в отделение, я тут же позвонил в Сакраменто и продиктовал им все номера. Оказалось, что тринадцать из девятнадцати машинок украдены в нескольких местах по всему Лос-Анжелесу. Снова в контору я явился уже вместе с детективом из отдела по воровству и конфисковал машинки, а менеджера конторы арестовал. Электрические машинки фирмы «Ай-Би-Эм» сейчас один их самых желанных объектов воровства. Воры продают большинство машинок «законным» бизнесменам, которые, как и любой другой человек, не в силах упустить выгодную покупку.

Приближалось время ленча. Припарковав машину детективов перед зданием полиции и перебравшись в свою черно-белую, я начал прикидывать, куда бы поехать на ленч. Олвера-стрит отпадала, потому что мексиканской кухней я был сыт по горло после вчерашнего обеда у Круца. Подумал и о Чайна-тауне, но там я был в среду. Я уже было решился на гамбургер в одном неплохом заведении, но вдруг вспомнил об «Оделл бекон». Я уже давненько не пробовал жаркого-гриль и потому отправился по Централ-авеню в район Ньютон-стрит. Чем больше я думал о барбекю, тем заманчивее казалась мне собственная идея. У меня даже слюнки потекли.

Я увидел, как из автобуса вышла негритянка и свернула с Централ-авеню в жилой квартал. Я свернул на ту же улицу просто так, срезать угол до Авалон-стрит, и тут заметил черного парня, сидящего на крыльце беленого дома. Мне бросилось в глаза, как парень наблюдал за женщиной и уже было поднялся со своего места, но тут заметил мою машину и тут же сел обратно, прикинувшись, что любуется небесами. Но переборщил игрой: лицо получилось равнодушное. Я проехал мимо, неторопливо свернул на ближайшем углу и тут же резко рванул машину вперед до следующей улицы. Потом снова несколько раз свернул, объехав вокруг всего квартала, решив выехать на ту же улицу. Грабители, вырывающие у женщин сумочки, используют старый трюк. Грабитель находит дом, желательно неподалеку от остановки, садится на крыльцо, словно он тут в этом доме живет, а когда прохожий – обычно женщина – идет мимо, вырывает у нее сумочку и смывается дворами на другую улицу, где его поджидает машина. Большинство негритянок в этих районах ходят без сумочки, а деньги, как правило, прячут в бюстгальтер, так что подобный фокус не очень-то часто и удается, но я был твердо уверен, что тот парень именно такое задумал. А у женщины была в руке большая сумочка из коричневой кожи. У нее, конечно, не возникнет подозрений, когда парень, сойдя с крыльца дома, пойдет ей навстречу.

Женщину я увидел на середине квартала, парень быстрыми шагами шел за ней следом. Я встревожился и слишком сильно нажал на акселератор вместо того, чтобы плавно проехать вдоль тротуара. Парень обернулся, увидел меня и рванул вправо, скрывшись между домами. Я знал, что гнаться за ним бессмысленно. Он еще ничего не успел совершить, к тому же наверняка заляжет где-нибудь в заднем дворе, как они всегда в таких случаях делают, и мне его просто не отыскать. И я поехал дальше – в «Оделл бекон барбекю», а, минуя женщину, улыбнулся ей. Она улыбнулась мне в ответ, симпатичная такая пожилая овечка. Есть на свете белые овечки, черные овечки, дикие собаки и несколько Очень Хороших Пастухов. Послезавтра одним пастухом станет меньше, подумал я.

Дымный запах поджаренного мяса я учуял еще за сотню метров. Здесь его готовят в трех огромных старинных кирпичных печах. Когда я вошел, Оделл со своим братом Натом стояли за прилавком. На них были сверкающие белизной поварские колпаки и фартуки, хотя они обслуживали только стойку и кассу, а сами не готовили. Время ленча приближалось, но заведение еще и не начало заполняться. Белые посетители были здесь немногочисленны, потому что боялись заезжать в этот район, считавшийся гетто, и сейчас в заведении находилось несколько посетителей, кроме меня – единственного белого. Оно известно во всем южном Лос-Анджелесе как лучший ресторан-барбекю в городе.

– Глядите-ка! Бампер! – воскликнул заметивший меня первым Нат. – Что случилось? – Он был младший из братьев, лет сорока, с кожей коричневато-кофейного оттенка. До того, как стать партнером Оделла, он работал рабочим-строителем, и руки у него были с хорошо развитой мускулатурой.

– Да пока ничего, Нат, – улыбнулся я. – Привет, Оделл.

– Порядок, Бампер, – отозвался Оделл и широко улыбнулся. Он был круглолицый толстяк. – У меня полный порядок. Где ты пропадал? Давненько тебя не видел.

– Старею помаленьку, – ответил я. – Уже не так много кручусь, как в прежние времена.

– Да, ну и деньки наступают, – рассмеялся Нат. – Уж если и у старого Бампера дела идут не так шустро, как прежде, то у других они будут еще хуже.

– Будешь сегодня гамбо[7], Бампер? – спросил Оделл.

– Нет. Сегодня, пожалуй, возьму ребрышки, – ответил я. Гамбо вещь хорошая, подумал я, но эти ребята кладут в суп столько курятины и крабов, что у меня разыграется дикий аппетит на барбекю, лучше уж я укреплю свою систему ароматным соусом, который братья готовят по-особому, и подобного ему я нигде не встречал.

– Догадайся, кого я вчера видел, – сказал мне Оделл, упаковывая уходящему посетителю в коробку жареного цыпленка и тарелку с горячей говядиной, жареной картошкой и икрой.

– Кого же?

– То самое дерьмо, что ты тогда упрятал в тюрьму, помнишь? Того парня, что стукнул старого Ната по макушке, когда они поспорили из-за платы за еду, ты тогда так быстро ворвался и пересчитал ему кости. Вспомнил?

– А, да, вспомнил. Снид его звали. Вонючий он был, как собачье дерьмо.

– Тот самый, – кивнул Нат. – Никогда больше он не будет моим посетителем, никогда. Грязная одежда, грязное тело, грязный рот.

– Тебе еще повезло, что ты не подцепил гангрену, когда этот х... тебя ударил, Нат, – сказал я.

– Сволочь недобитая, – отозвался Нат, вспомнив удар, отключивший его почти на пять минут. – Он заходил сюда на днях. Я его сразу узнал и велел выматываться, пока я не позвал Бампера. Видать, запомнил он твое имя, потому что сразу слинял, лишь ругнулся пару раз.

– Вспомнил меня, вот как? – ухмыльнулся я. Оделл, не спрашивая, поставил передо мной стакан холодной воды и налил в чашку кофе. Конечно, они знали, что я не работаю в отделении на Ньютон-стрит, а они кормили бесплатно только патрульных из этого отделения, но после той схватки со Снидом они всегда бесплатно кормили и м е н я, более того, всегда пытались уговорить заходить почаще. Но мне не хотелось пользоваться преимуществом. До того я приходил и платил обычно полцены, как и любой другой полицейский в форме.

– Ну, вот и полуденный наплыв, – сказал Нат. Я услышал, как захлопали дверцы машин, вошло с десяток негров, болтающих и смеющихся на ходу. Все разбрелись по большим кабинкам. Я предположил, что посетители – учителя. Неподалеку средняя школа и две начальных, и к тому времени, когда Нат поставил передо мной тарелку, народу набралось уже довольно много. Только это оказалась не тарелка, а целое блюдо, пожалуй, поднос. Так было всегда. Я попросил ребрышки, и я их получил – двойную порцию – плавающие в соку и соусе, а впридачу восхитительный свежий хлеб, который тут же пекли по соседству, горку взбитого масла размером с порцию мороженого. Я стал есть, обмакивая хлеб в соус, и время от времени то Нат, то Оделл подливали мне на тарелку черпак свежего горячего соуса. Ко всему прочему я получил еще и гору холодного деликатесного салата из шинкованной капусты и совсем немного жареной картошки, потому что места для нее на тарелке практически не осталось. В говядине, которую подают у Оделла, нет ни грамма жира. Он слишком гордый человек, чтобы такое допустить, потому что ему почти шестьдесят лет, и он за свою жизнь не научился мухлевать и обманывать.

Когда прошло первое чувство наслаждения говядиной, я стал осматриваться и заметил, что одна из официанток помогает за стойкой Оделлу и Нату: они не успевали справляться. Мое внимание привлекла эта крепкая, пышная женщина лет тридцати пяти с чуть более светлой, чем у Ната, кожей, с курчавыми от природы волосами – терпеть не могу псевдоафриканские завивки. Талия у нее была очень узкой, а над плоским животом высоко вздымались груди. Она увидела, как я восхищен ею, и казалась очень довольной. Как и всегда, симпатичная женщина рядом внесла в обед нотку совершенства.

– Ее Труди звать, – сказал Оделл и подмигнул мне, когда официантка отошла к дальнему концу стойки. Подмигивание и улыбка означали, что Труди – честная добыча, то есть не замужем. Некоторое время я встречался с другой его официанткой – пухлой смуглой женщиной по имени Уилма, которая в свои тридцать два года уже была бабушкой. В конце концов она ушла от Оделла и вышла замуж в четвертый раз. Мне очень нравилось проводить с ней время. Я научил ее разным танцам – свиму, джерку и бугалу, как только они начинали входить в моду. Сам я их освоил благодаря своей подружке Маделейн Кэрролл.

– Спасибо, Оделл, – сказал я. – Может, в следующий раз я сяду за столик в ее секции.

– Ничего забавного не случалось в последнее время, Бампер? – спросил Нат, передавая несколько заказов на кухню.

– Недавно... Слушай, рассказывал я тебе об одном большом пижоне, которого я остановил за проезд на стоп-знак перед вашим заведением?

– Нет, расскажи, – попросил Оделл, останавливаясь с тарелкой в руке.

– Так вот, как я уже сказал, парень проехал под стоп-знаком, я за ним погнался и догнал на Сорок пятой. Большой такой шкаф оказался, чуть ли не шесть футов семь дюймов, тяжелее меня. Сплошные мускулы. Я стал выписывать ему штраф, а перед этим сделал на него запрос по рации, и оказалось, что его поджидает ордер на арест за нарушение правил движения.

– Вот черт, – сказал подошедший Нат, весь обратившись в слух. – И тебе пришлось с ним драться?

– Когда я ему сказал, что его ждет ордер, он мне заявил: «Очень плохо, парень. Я не собираюсь отправляться в кутузку». Спокойно так сказал, уверенно. Потом отступил на шаг, словно приготовился драться.

– Вот зараза, – оценил Оделл.

– И тут ко мне пришла эта мысль. Подхожу я к машине, беру в руки микрофон и громко говорю: «Один-икс-эл-сорок пять вызывает скорую помощь на угол Сорок пятой и Авалон-стрит». Тут этот пижон оглядывается по сторонам и спрашивает: «А для кого это скорая помощь?» А я ему: «Для тебя, скотина, если ты не сядешь в мою машину».

Сел он в мою машину, и на полпути в кутузку стал сначала хихикать, а потом и вовсе расхохотался. «Ну, – говорит, – и обдурил же ты меня. Первый раз в жизни еду в кутузку и смеюсь».

– Черт побери, Бампер, – сказал Оделл. – Ну, ты даешь! Черт побери. – Тут они оба вспомнили о своих клиентах, и разошлись, все еще смеясь.

Я очистил тарелку, обглодал косточки, обмакнул в соус остатки хлеба, но наслаждение мое улетучилось, потому что набившаяся в ресторан толпа, беготня официанток, позвякивание тарелок угнетали, и я попрощался с Натом и Оделлом. Само собой, я не мог дать им чаевые, хотя они сами меня обслуживали, поэтому я дал Нату два доллара и сказал:

– Передай их Труди. Скажи, что это ей чаевые авансом за хорошее обслуживание, когда я приду в следующий раз и сяду за ее столик.

– Передам, Бампер, – ухмыльнулся Нат. Я помахал рукой, рыгнул и вышел на улицу.

Когда я снова захотел узнать температуру, проезжая мимо банка, на табло светилось время, а не температура. Была половина второго – время, когда начинается послеобеденное заседание в суде. И тут до меня дошло, что я совсем забыл о том, что мне сейчас следует быть на предварительном слушании!

Я выругался и погнал машину, направляясь к новому отделению муниципального суда на Сансет-стрит возле Площади старой миссии, но потом притормозил и подумал: какого черта я гоню, ведь я последний раз еду в суд, находясь на службе. Меня еще могут вызвать для дачи показаний и после того, как я уйду в отставку, но это моя последняя поездка в суд во время службы, пока я еще полицейский, а я никогда не опаздывал в суд за все двадцать лет. Так какого черта спешить! Я поехал медленнее и неторопливо покатил к зданию суда.

Я проехал мимо одного из индейских баров на Мейн-стрит и увидел двух готовых подраться пьяных храбрецов – они направлялись в переулок, толкаясь и вопя друг на друга. Я знал многих пайотов, апачей и других из дюжины юго-западных племен, потому что многие из них попадали на окраину, на мой участок. Но общение с ними вгоняло меня в тоску. Весь их вид, – тех, кто оказывался на Мейн-стрит, – говорил о таком крушении всех жизненных планов, что я был счастлив увидеть, что они способны еще хотя бы на драку. Значит, они еще могут нанести ответный удар, неважно кому, хотя бы и другому пьяному собрату по племени. На моем участке они становились конченными людьми, а может, уже были таковыми еще до того. То были алкоголики, а женщины – толстые пятидолларовые проститутки. Их хотелось поднять, встряхнуть, но они были безнадежны, обречены. Один старый участковый говорил мне, что при взгляде на них у него сердце разрывается.

На стоянке возле Третьей и Мейн-стрит я увидел цыганскую семью, направляющуюся к старому ржавому «понтиаку». Мамаша была сутулая карга, грязная, с болтающимися серьгами, в крестьянской блузке и пышной красной юбке, с неровным подолом ниже колен. Мужчина вышагивал впереди нее. Он был на четыре дюйма ниже меня, тощий, примерно моего возраста. Очень смуглое небритое лицо повернулось в мою сторону, и я его узнал. Он обычно слонялся по пригородным кварталам и на пару с цыганкой обжуливал прохожих. Женщина, вероятно, была его женой, но лицо ее я с ходу не мог припомнить. За ней следом шли трое детей: грязная, но очень красивая девочка-подросток, одетая так же, как мать, жуликоватый на вид мальчишка лет десяти и кучерявая маленькая четырехлетняя куколка, тоже одетая, как и мамочка.

Интересно, подумал я, какую махинацию они затевают? Я попытался вспомнить его имя, но не смог. А помнит ли он меня, подумал я. Хоть я и опаздывал в суд, но все же остановился у тротуара.

– Эй, погоди-ка, – позвал я.

– Что, что, что? – встревожился цыган. – В чем проблема, офицер? В чем проблема? Я цыган. Я просто цыган. Вы знаете меня, верно, офицер? Мы ведь уже раньше говорили, верно, нет? Мы просто ходили за покупками, офицер. Я, мои детки, и их мамочка.

– А где же ваши покупки? – спросил я. Цыган прищурился от яркого солнца, обошел машину и заглянул в нее со стороны пассажирского сиденья. Его семейство стояло рядом, как перепелки, и наблюдало за мной.

– Мы не увидели ничего такого, чтоб нам подошло, офицер. Мы люди небогатые. Покупки долго выбираем, – говорил он словно всем телом – руками, бедрами и мускулами, особенно своим подвижным лицом, которое выражало то надежду, то отчаяние, то неподдельную честность. Какую честность!

– Как тебя звать?

– Маркос. Бен Маркос.

– Родственник Джорджа Адамса?

– Конечно. Он мой двоюродный брат. Мир его праху!

Тут я громко расхохотался, потому что каждый цыган, с кем мне за двадцать лет доводилось говорить, утверждал, что он двоюродный брат покойного цыганского барона.

– Вы знаете, что я нет, офицер? – спросил он, улыбаясь, потому что я засмеялся, и мне не захотелось уезжать – я наслаждался, вслушиваясь в своеобразный ритм цыганской речи, глядя на его неумытых, но очень симпатичных детей, и в сотый раз спрашивал себя, могли ли цыгане стать честными, если столетиями жили по обычаям, восхвалявшим предательство, обман и кражу у всех, кто не цыгане. Тут мне стало грустно, потому что я всегда хотел узнать цыган по-настоящему. Подружиться с ними очень трудно, но однажды я поставил перед собой такую задачу. Я познакомился с главой клана по имени Фрэнк Серна, и однажды пришел к нему в дом на Линкольн Хайтс, обедал с ним и полным домом его родственников, но, конечно же, они не говорили о том, о чем обычно говорят за столом. По их нервным шуткам я понял тогда, что присутствие в доме чужака, да еще полицейского, для всего клана событие по меньшей мере странное. Однако Фрэнк пригласил меня заходить еще, и когда у меня было время, я приходил и продолжал свои попытки разорвать их замкнутый круг и обрести в их глазах хоть немного доверия, потому что мне очень хотелось узнать цыганские секреты. Не будь я полицейским, мне нечего даже надеяться на это, потому что они ведут себя более или менее доверительно лишь в том случае, если решат, что я могу принести им какую-то пользу – ведь все цыгане живут в постоянной вражде с полицией. А теперь вообще слишком поздно, ведь я уже н е буду полицейским, и ни когда не узнаю цыганских секретов.

– Теперь мы можем идти, офицер? – спросил цыган, держа перед грудью сложенные в ладонях руки, словно молился. – Мамочке моих деток очень жарко стоять на солнце.

Тут я взглянул на цыганку, посмотрел на ее лицо и увидел, что она вовсе не карга и ей гораздо меньше лет, чем показалось на первый взгляд. Она выпрямилась и теперь бросала в меня яростные взгляды, потому что ее муж на ее глазах лизал мои ботинки. Я понял также, что когда-то она была такой же красавицей, как и ее дочь, и вспомнил, как часто меня обвиняли в том, что я во всех женщинах отыскиваю что-то хорошее, даже в тех, которые моим товарищам по службе казались уродинами. Наверное, они правы, и я преувеличиваю красоту всех женщин, которых знаю или вижу. Я задумался над этим и окончательно испортил себе настроение.

– Пожалуйста, сэр. Мы можем идти? – спросил он. Пот стекал струйками по его морщинистому лицу и немытой шее.

– Иди своей дорогой, цыган, – ответил я, отъехал от тротуара и через несколько минут остановил машину и вошел в здание суда.

12

– Я тебя уже поджидаю, Бампер, – сказал детектив из отдела по борьбе с грабежами, морщинистый ветеран по фамилии Майлс.

Своим делом он начал заниматься еще до того, как я поступил на работу в полицию, и остался одним из последних, кто еще носил широкополую фетровую шляпу. Их так и называли: «отряд шляпников», а широкие фетровые шляпы были их отличительным знаком, но, конечно же, в последние годы никто в Лос-Анжелесе таких шляп уже не носит. Но Майлс был старым упрямцем и продолжал носить свою шляпу, а заодно и просторный пиджак с широкими плечами, прикрывающий по шестидюймовому револьверу на каждом бедре, потому что его специальностью были ограбления, а подобной внешности от него требовали легенды «отряда шляпников» да и детективы из других отделов, – по старой привычке.

– Извини за опоздание, Майлс, – сказал я.

– Ничего страшного, дело только что отправлено в сорок второй отдел. Сможешь справиться с ним сам? У меня в сорок третьем еще одно предварительное слушание, а свидетелями по нему проходят двое наших новобранцев. Если меня там не будет и некому окажется вдолбить молодому ОП[8], как это дело подать, мы можем его проиграть.

– Конечно, справлюсь. Я единственный свидетель?

– Ты и менеджер отеля.

– Вещественные с тобой?

– Да, здесь. – Майлс вытащил из дешевого пластикового чемоданчика большой конверт из коричневой бумаги, и я узнал бирку описи вещественных доказательств, которую сам заполнял три месяца назад после ареста.

– Там пистолет и две обоймы.

– Погано, что мы не можем пришить ему ограбление.

– Да. Я же тебе объяснял после захвата – счастье еще, что мы сможем обвинить его хотя бы в том, что есть.

– Статья одиннадцать пятьсот тридцать в обвинение включена?

– Конечно. Вот и травка, совсем про нее забыл. – Майлс снова полез в чемоданчик и выудил еще один конверт с вещественным доказательством, запечатанный моей личной печатью. В нем находилась марихуана, что подтверждалось записью на конверте, сделанной химиком.

– Как по-твоему, сколько на этом парне висит ограблений?

– Кажется, я тебе уже говорил – четыре, верно?

– Да.

– А теперь мы думаем, что все шесть. Два в районе Рампарт и четыре здесь, в Центральном.

– Просто позор, что мы не можем посадить его хотя бы за одно ограбление.

– Помолчал бы лучше, и без тебя тошно. Я таскал его и на обычные опознания, и сам бегал по потерпевшим с пачками фотографий. Я и уговаривал, и упрашивал и чуть ли не угрожал и жертвам, и свидетелям, и знаешь, чего я в результате добился? Лишь одна баба соизволила сообщить, что он, видите ли, похож на того бандита.

– Эта сволочь действительно хорошо гримировался, верно?

– Чертовски хорошо, – кивнул Майлс. – Когда-то был актером, вот с тех пор и научился ловко управляться с гримом и пудрой. Но вот ведь что обидно – почерк во всех случаях одинаковый, и все семейные лавочки он брал одним и тем же способом. Заходит, спрашивает ящик какого-нибудь сорта пива, которого на прилавке мало, а когда они идут в кладовку за пивом – бах! – выхватывает свой сорок пятый автоматический и чистит лавочку.

– Он когда-нибудь применял силу?

– При ограблениях в Центральном – нет. Я только потом узнал, что во время одного дела в Рампарте он вырубил одного мужика рукояткой пистолета. Был там один служащий из овощного магазинчика, семидесяти двух лет, так он решил, что он Уайятт Эрп, и попытался выхватить из-под прилавка занюханный пистолетик тридцать второго калибра. Тут Лэндри буквально раскроил ему череп. Врезал три раза между глаз рукояткой, теперь парень ослеп и до сих пор лежит в больнице.

– А его ОЗ[9] не собирается вчинить ему нарушение испытательного срока?

– У этой скотины кроличьи пятки. Его срок закончился в аккурат за две недели до того, как ты его арестовал. Ну не маразм ли? За две недели!

– Ладно, я лучше пойду, – сказал я. – Некоторые из этих начинающих ОП начинают впадать в панику, если их не держишь за ручку. Кстати, в этом деле будет какой-нибудь особый ОП?

– Нет. У тебя дело – верняк. Ты взял его чисто. Проблем с выслеживанием и захватом быть не должно. Но хоть мы знаем, что парень грабитель, сегодня мы ничего не можем ему пришить, кроме мелкой уголовщины – бывший заключенный, имеющий оружие и наркотик.

– Можем ли мы с этим отправить его обратно в тюрьму?

– Попробуем. Я приду в зал суда сразу, как только смогу. Если закончишь раньше меня, дай мне знать, смог ли ты привлечь его к ответу.

– Сомневаешься, что я с ним справлюсь? – улыбнулся я и направился в зал заседаний, переполненный каким-то странным чувством, которое преследовало меня сегодня весь день. А я ведь сегодня последний раз буду на суде в мундире, подумал я.

Зал был почти пуст. На местах для публики сидело всего трое – две пожилых женщины, вероятно, из тех, какие ради развлечения ходят посмотреть, как судят преступников, и моложавый мужчина в деловом костюме, очевидно, свидетель. Он выглядел так, словно само пребывание здесь было для него чем-то отвратительным. Поскольку эти помещения предназначались лишь для предварительного слушания, здесь не было скамьи для присяжных, лишь кресло для судьи, кафедра для свидетелей, столы для адвокатов, столик секретаря и небольшой стол для бейлифа неподалеку от барьера.

По крайней мере, меня больше не будет выматывать вся эта судебная круговерть, подумал я. Полицейские склонны думать, что ее разработала некая кучка психов, потому что она словно уводит тебя за сотню миль от той точки, в которой любой нормальный человек остановился бы. После того, как зарегистрирован уголовный иск, назначается защитник и проводится предварительное слушание, равнозначное суду. Оно как бы подменяет вынесение приговора большим жюри[10] и проводится для того, чтобы можно было убедиться, что имеется достаточно причин и оснований передать дело в суд более высокой инстанции, затем оно снова рассматривается в суде более высокого ранга, и лишь потом следует собственно суд. Да, совсем забыл, в промежутках проводится еще пара слушаний, и отметается все, что ты уже успел сделать. В особых случаях бывает даже отдельный суд для признания виновности и отдельный – для вынесения приговора, и именно поэтому знаменитые калифорнийские судебные разбирательства тянутся годами до тех пор, пока не влетают противоборствующим сторонами в такую сумму, что они или прекращают дело сами, или дают подсудимому возможность получить срок по наиболее мелкому из предъявленных обвинений.

У нас в суде подвизается весьма усердная группка молодых общественных защитников. Поскольку они сидят на ежемесячном окладе и не гоняются от одного клиента к другому, то способны довести до полного отчаяния, защищая какого-нибудь мелкого грабителя с таким пылом, словно идет процесс над Сакко и Ванцетти. В конторе ОЗ дожидаются своей очереди тысячи дел о явных преступлениях, из которых они могут выбирать по своему усмотрению, и они никогда не зарегистрируют уголовный иск, если не будут на сто процентов уверены, что в результате дойдут до обвинительного приговора. Но тем не менее настоящих обвинительных приговоров по уголовным делам выносится не так уж и много, потому что суды завалены делами, а тюрьмы переполнены. Апелляция о взятии на поруки принимается во многих случаях даже от тех, кому вменяются весьма тяжкие обвинения.

Все это могло бы сделать Лос-Анджелес местом, где работать полицейским значит постоянно впадать в отчаяние, не будь того факта, что Запад в целом не контролируется разными политиканами благодаря тому, что наши города столь растянуты и молоды. И это означает, что за двадцать лет я смог арестоватьлюбого сукина сына, который того заслужил, и не заработал за все это время ни одного обвинения в неправомочном аресте или превышении своих полномочий, если не считать того единственного случая, когда я оштрафовал одного несносного французского дипломата за езду в нетрезвом состоянии после того, как он грязно меня обругал. Позднее я отрицал, стоя перед своими боссами, что он говорил мне о своей дипломатической неприкосновенности.

Но несмотря на все жалобы полицейских, есть и такое, что вы не можете отрицать: это до сих пор лучшая из существующих систем, и хоть она и неуклюжа с точки зрения копа, кто согласился бы стать участковым в Москве или Мадриде или же в любом месте между ними? Большинство из нас знает, что копов в большинстве своем нигде не любят, и я всегда говорю – если хочешь, чтобы тебя обожали, записывайся в пожарники.

Я начал понемногу вслушиваться в уже идущее предварительное расследование. Подсудимым на нем оказался высокий, приятный на вид мужчина лет двадцати семи по имени Джон Трэффорд, здесь же находилась и красивая женщина, вероятно, его жена. Он постоянно поворачивался к ней и принимал мужественный вид, но все это не особо впечатляло судью Марту Редфорд, несговорчивую, сурового вида старую деву, которую я по своему опыту знал как честного судью как по отношению к обвиняемым, так и по отношению к закону. Давал показания пострадавший – какой-то гомик. Он утверждал, что этот чисто выбритый и симпатичный молодой человек подцепил его в баре гомосексуалистов, потом приехал к нему домой и там, после неописуемого полового акта, молодой обвиняемый, которого гомик называл Томми, едва не отрезал ему голову кухонным ножом. После этого он ограбил его квартиру и украл три сотни пропитанных кровью долларов, которые были позднее обнаружены в его кармане двумя полицейскими, арестовавшими его в пригороде в районе Пятой и Мейн-стрит за появление на улице в пьяном виде и незаконную парковку машины.

Адвокат обвиняемого затем принялся издеваться над гомиком, женоподобным маленьким человечком примерно сорока лет, владельцем фотостудии, а сам потерпевший не скрывал симпатии к обвиняемому и бросал нервные взгляды на своего дружка «Томми», и я подумал, насколько типичен этот мрачный юмор ситуации. Слабые люди настолько нуждаются в других людях, что готовы простить им что угодно. У меня создалось впечатление, что адвокату защиты не удастся свести дело к минимуму, представив его как еще одну склоку между гомиками, потому что в справке из больницы упоминались массированное переливание крови и более сотни стежков, потребовавшихся, чтобы сшить раны на шее.

Молодой обвиняемый снова повернулся и бросил долгий печальный взгляд на молодую красивую женщину, и когда судья Редфорд вынесла решение о том, что ему предстоит отвечать на обвинения в попытке убийства и грабежа, его адвокат попытался уговорить ее снизить сумму залога, потому что парня раньше никогда не арестовывали, за исключением единственного раза за избиение жены.

Тогда судья Редфорд посмотрел на обвиняемого, вглядываясь в его красивое лицо и спокойные глаза, и я заметил, что она не слушает прокурора, возражающего против снижения залога и указывающего на жестокость, с какой были нанесены раны. Она просто смотрела на молодого пижона, а он смотрел на нее. Его светлые волосы были аккуратно причесаны, он был одет в скромный полосатый костюм.

После этого она отклонила просьбу о снижении залога, оставив прежнюю огромную сумму, и я был уверен, что она разглядела на лице того парня то же, что увидел я. Он был один из тех, с кем считаются, и в презрительно-холодном выражении его лица читались умеренность и ум. И властность. От его взгляда даже по мне пробежал холодок. Можете называть его психопатом и говорить, что он воплощение зла, но кем бы он ни был – это смертельный Враг, и я призадумался, сколько других подобных случаев с его участием заканчивались кровью. Быть может, именно он зарезал ту черную проститутку, которую в прошлом месяце откопали в мусорной куче на Седьмой улице, подумал я.

В подобных людях следует уважать способность наносить вред, а самой способности следует бояться. Я чертовски уверен, что она испугала судью, и когда она отказалась уменьшить сумму залога, он улыбнулся ей очаровательной мальчишеской улыбкой, а она отвернулась. Потом он снова посмотрел на свою заплаканную жену и улыбнулся ей, потом почувствовал на себе мой взгляд и встретился со мной глазами, и я осознал, что сам улыбаюсь, а взгляд мой говорил: я тебя знаю. Очень хорошо знаю. Он спокойно смотрел на меня несколько секунд, потом глаза его словно затуманились. Его вывели из комнаты суда. Теперь, когда я знаю, что он слоняется по пригороду, подумал я, я стану высматривать этого парня на своем участке.

Судья покинула свое кресло, и ОП, юноша с бачками и усами, которые никак не сочетались вместе, принялся читать иск, готовясь к рассмотрению моего дела.

Помощник шерифа ввел в комнату моего обвиняемого, Тимоти Лэндри. Его дело вел общественный защитник, поскольку Лэндри считался безработным, хотя, по оценкам Майлса, он украл тысяч десять или около того.

Это был высокий мужчина сорока четырех лет с длинными черными крашеными волосами, вероятно, на самом деле седыми, и желтовато-болезненным цветом лица, у некоторых людей после выхода из тюрьмы оно больше никогда не становится розовым. Тюремное прошлое читалось во всем его облике. Несколько лет назад, сразу после выхода из Фолсома, он играл мелкие роли в кино, в основном в вестернах.

– Ладно, офицер, – сказал молодой ОП, – а где следователь?

– Он сейчас занят в другом деле. Я Морган, полицейский, который арестовал обвиняемого. Я сам буду вести это дело. Его виновность не вызывает сомнений. У вас не возникнет никаких проблем.

У прокурора было, по моим прикидкам, всего пару месяцев практического опыта в суде. Этих стажеров-прокуроров посылают на предварительные слушания, где они ведут несколько дел в день и набираются живого опыта, а этот, как я предположил, не провел здесь и двух-трех месяцев. Я его никогда раньше не видел, хотя и провожу много времени в судах, поскольку делаю много арестов.

– А где другой свидетель? – спросил ОП, и тут я впервые огляделся и заметил Гомера Доуни. Я успел почти позабыть, что его тоже вызвали повесткой в суд. Я не стал утруждать себя разговором с ним ради того, чтобы убедиться, что он знает и что должен подтвердить, ведь его роль в этом деле была настолько незначительной, что он тут вообще почти не был нужен. Следовало лишь подтвердить, что у меня были основания войти в номер отеля и провести арест.

– Посмотрим, – пробормотал ОП, поговорив несколько минут с Доуни. Потом сел за столик и принялся читать иск, приглаживая длинными пальцами копну темно-русых волос. Общественный защитник был похож на аккуратно подстриженного члена респектабельного клуба, а ОП, теоретически олицетворяющий закон и порядок, оказался чуть ли не стилягой. Он даже носил круглые старушечьи очки.

– Доуни – менеджер отеля?

– Да, – ответил я читающему мой рапорт ОП.

– Тридцать первого января вы вошли в отель «Орхидея», дом восемьсот двадцать семь по Шестой восточной, выполняя свои повседневные служебные обязанности?

– Верно. Я собирался осмотреть вестибюль и выгнать оттуда алкашей, которые могли там слоняться. Двое из них спали в вестибюле, и я разбудил их, собираясь арестовать, и тут один из них вдруг побежал вверх по лестнице. Я почувствовал, что за этим кроется нечто большее, чем просто пьянство, велел второму оставаться на месте и погнался за первым. Он свернул на третьем этаже в холл направо, я услышал, как захлопнулась дверь, а я был почти полностью уверен, что он забежал в номер триста девятнадцать.

– Можете ли вы утверждать, что преследуемый вами человек и подсудимый – одно и то же лицо?

– Не могу. Он был высок и одет в темную одежду. В этих блошиных отелях темно даже днем, а он все время был на один лестничный пролет впереди меня.

– И что же вы сделали дальше?

– Спустился вниз но лестнице и обнаружил, что другой парень исчез. Я пришел к менеджеру, Гомеру Доуни, и спросил его, кто живет в номере триста девятнадцать. Он показал мне в регистрационной книге имя Тимоти Лэндри, и я воспользовался телефоном-автоматом в вестибюле – позвонил в отдел расследований и попросил проверить, не проходит ли он у них. Оказалось, что есть ордер за неуплату штрафа за нарушение правил уличного движения на сорок два доллара, выписанный на имя Тимоти Лэндри, проживающего по адресу восемьсот двадцать семь, Шестая восточная улица. Тогда я попросил у менеджера его ключ на тот случай, если Лэндри не захочет открывать, и поднялся наверх к триста девятнадцатому номеру, чтобы арестовать Лэндри на основании ордера.

– И в это время вы уже думали, что парень, что вбежал в эту комнату, и есть Лэндри?

– Конечно, – ответил я абсолютно серьезно.

Пока ОП продолжал разбираться в иске, я поздравил себя, потому что история оказалась весьма неплохой, в этом я смог убедиться, услышав ее снова. Я хочу сказать, что мог бы сделать ее и получше, но и эта оказалась вполне правдоподобной. Правда-то заключалась в том, что за полчаса до того, как я вошел в номер Лэндри, я пообещал двадцать долларов Мозговитому Читале, если он подбросит мне что-нибудь стоящее, и он рассказал мне, что прошлой ночью трахался с проституткой в отеле «Орхидея», и та рассказала ему, как только что уложила парня из номера по другую сторону холла и заметила пистолет у него под подушкой как раз в тот момент, когда он набивал ее колбасой.

С этой информацией я отправился в отель, прошел через пустой вестибюль в комнату менеджера и взглянул на регистрационную книгу, после чего взял ключи и отправился прямиком в номер Лэндри. Я вошел и застукал его с пушкой и марихуаной. Но я никак не мог сказать правду и совместить сразу две цели: защитить Читалу и добиться обвинительного приговора для опасного мерзавца, место которому в тюрьме. Я решил, что моя история очень хороша.

– Хорошо, значит, вы в тот момент знали, что в том номере находится человек, на которого выписан ордер на арест, и имели основания полагать, что он скрылся от вас и прячется в этом номере?

– Правильно. Поэтому я взял ключ, подошел к двери, дважды постучал и сказал: «Я офицер полиции.»

– Вы получили ответ?

– Тот самый, что записан в моем рапорте, адвокат. Мужской голос произнес: «В чем дело?», и я сказал: «Я офицер полиции. Вы Тимоти Лэндри?» Он ответил: «Да, что вам нужно?», и я ответил: «Откройте дверь, у меня ордер на ваш арест».

– А вы сказали ему, по какой причине выписан ордер?

– Да, сказал – за нарушение правил уличного движения.

– И что он сделал?

– Ничего. Я услышал, как он открывает окно, и знал, что с этой стороны здания есть пожарная лестница, и потому предположил, что он собирается убежать. Тогда я вытащил ключ и отпер дверь.

– Где он был в тот момент?

– Сидел на кровати возле окна, держа руку под матрасом. Я увидел нечто, похожее на пистолетный ствол из вороненой стали, торчавшее на полдюйма из-под матраса возле его руки, выхватил свой револьвер и велел ему встать. Тогда, стоя возле двери, я увидел, что это действительно пистолет. Я надел на подсудимого наручники и сообщил ему, что с этого момента он находится под арестом. А потом на туалетном столике я увидел коробку из-под сэндвичей из вощеной бумаги с марихуаной внутри. Через пару минут Гомер Доуни поднялся по лестнице и присоединился ко мне в комнате подсудимого. Вот и все.

– Великолепное совпадение обстоятельств, – улыбнулся ОП. – Настоящая удача для полицейского.

– Настоящая удача, – серьезно кивнул я. – Пятьдесят процентов полицейской работы и представляет из себя удачу.

– Выходит, у нас не будет никаких проблем. Контрабандный наркотик лежал на виду, оружие тоже лежало в открытую, а вы законно проникли в номер, пытаясь выполнить имеющейся иск. Вы предупредили о своем присутствии и потребовали себя впустить. Никаких проблем со статьей восемьсот сорок четыре уголовного кодекса.

– Правильно.

– И вошли вы только тогда, когда почувствовали, что человек, на арест которого у вас имеется ордер, собирается убежать?

– У меня на руках не было ордера, – напомнил я ему. – Я только знал о его существовании.

– Это одно и то же. И впоследствии этот человек нарушил подписку о невыезде и был недавно повторно арестован?

– Верно.

– Виновность его не вызывает сомнений?

– Верно.

Закончив разговаривать с Лэндри, его защитник удивил меня тем, что отошел в задний конец комнаты, прочитал мой рапорт об аресте и принялся беседовать с Гомером Доуни, нервно подергивающимся бурундуком, который лишь несколько последних лет работал менеджером «Орхидеи». Мне доводилось разговаривать с ним хорошо если полдюжины раз, случайно, примерно при таких же обстоятельствах, как и заглянуть в регистрационную книгу или взять ключ от номера.

После того как они проговорили на удивление долго, я наклонился к ОП, сидевшему рядом со мной за столиком адвоката, и сказал ему:

– Слушайте, а мне казалось, что Гомер наш свидетель. А он так улыбается защитнику, словно тот вызвал его своим свидетелем.

– На этот счет можете не волноваться, – сказал ОП. – Пусть себе порадуется. Этот защитник проработал в суде, словно два месяца. Энтузиаст.

– А сколько проработали вы?

– Четыре месяца, – ответил ОП, теребя себя за усы, и мы оба рассмеялись.

Защитник вернулся к адвокатскому столу и сел рядом с Лэндри, одетым в коричневую шелковую рубашку с широким распахнутым воротом и обтягивающие шоколадного цвета брюки. Потом я увидел, как в комнату вошла старая вонючка. У нее были крашеные, как и у Лэндри, волосы, а облачена она была в мешковатые рейтузы и короткую юбку, которая на женщине ее возраста смотрелась просто смешно, и я готов поспорить, что она одна из его приятельниц, может быть, та самая, чьи денежки залога плакали, когда он смылся в другой город. Но она наверняка его простила. Тут он к ней повернулся, и я убедился, что она действительно его возлюбленная, потому что ее накрашенная чмокалка растянулась в улыбке. Лэндри глядел прямо перед собой, и бейлиф в суде не смотрелся таким расслабленным, каким он всегда бывает, когда взятый под стражу уголовник сидит возле стола адвоката. Он тоже распознал в Лэндри большого сукина сына, будьте уверены.

Лэндри дважды пригладил волосы рукой и затем почти не шевелился до самого конца слушания.

Судья Редфорд снова заняла свое место, и мы все притихли и приготовились начинать.

– Ваше настоящее имя Тимоти Г. Лэндри, – спросила она обвиняемого, стоявшего рядом с защитником.

– Да, ваша честь.

Потом она принялась монотонно зачитывать Лэндри его права, хотя их уже ему читали сотни полицейских и десяток других судей, потом объяснила ему порядок судебных процедур, хотя он саммог бы разъяснить их е й, а я в это время поглядывал на часы, и, наконец, отвела прядь прямых седых волос за оправу очков в черной роговой оправе и произнесла:

– Слушание начинается.

Эта судья мне всегда нравилась. Мне припомнился случай, когда я арестовал троих профессиональных автомобильных воров прямо в украденном «бьюике», и она тогда вынесла мне благодарность в зале суда. Я остановил этих парней, когда они ехали по Северному Бродвею через Чайнатаун, и я знал, знал, что что-то у них не в порядке и в машине тоже. Знал с того момента, когда заметил заляпанный заднийномер. Я проверил, но и лицензия, и регистрационная карточка, и водительские права – все оказалось в порядке. Но я полагался на свое чутье, и знал, что дело нечисто. А потом я посмотрел на идентификационную табличку, маленькую металлическую табличку на дверном стояке, приваренную точечной сваркой, и ковырнул ее ногтем. И тут один из парней попытался смыться и остановился лишь тогда, когда я направил на него свою пушку и заорал: «Замри, скотина, или назови того, кто получит за тебя страховку!»

Потом обнаружилось, что табличка была не приварена, а приклеена, и я легко ее оторвал, а позднее детективы установили, что машина была украдена в Лонг Бич. Судья Редфорд сказала, что я проделал отличную полицейскую работу.

ОП был готов вызвать своего первого свидетеля, то есть Гомера Доуни. Он был ему нужен, чтобы подтвердить тот факт, что Лэндри действительно снимал в отеле номер – на тот случай, если Лэндри позднее в ходе суда решит заявить, что просто проводил время в номере своего приятеля и понятия не имел, что в нем находились пистолет и марихуана. Но тут защитник сказал:

– Ваша честь, я попросил бы в данный момент удалить всех свидетелей, которых еще не вызывали для дачи показаний.

Я этого ожидал. Защитники всегда удаляют всех свидетелей. Наверное, такова политика их офиса. Иногда это весьма неплохо играет им на руку – в тех случаях, когда свидетели совместно придумывают какую-нибудь байку, выдавая ее за истину – но обычно это напрасная трата времени.

– Ваша честь, у меня только два свидетеля, – сказал ОП, вставая. – Мистер Гомер Доуни и офицер Морган, производивший арест, который одновременно присутствует и в качестве следователя. Я прошу разрешить ему остаться в зале суда.

– Следователю разрешается остаться, мистер Джеффрис, – сказала судья защитнику. – Получается, нам некого больше удалять, верно?

Защитник Джеффрис покраснел, потому что ему не хватило сообразительности заглянуть в бумаги и проверить, сколько свидетелей проходит по делу. ОП и я улыбнулись, и ОП уже приготовился вызвать старого Гомера, когда 03 сказал:

– Ваша честь, я прошу, раз арестовавший подсудимого офицер выступает в качестве следователя при окружном прокуроре, чтобы его первым привели к присяге, хотя это и не соответствует общепринятому порядку, и чтобы второй свидетель был удален из зала.

ОП, имевший два месяца судебного опыта, громко хмыкнул при этих словах:

– У меня нет возражений, ваша честь, – сказал он.

– В таком случае выполните распоряжение, – нетерпеливо произнесла судья, и я начал думать, что в зале, наверное, барахлит кондиционер – стало жарковато.

– Прошу окружного прокурора вызвать первого свидетеля, – сказала судья.

Когда Доуни вывели из зала и попросили подождать в холле, ОП наконец произнес: «Народ вызывает офицера Моргана», я вышел на место для свидетеля, и секретарь суда, очень приятная женщина примерно одних лет с судьей, произнесла:

– Клянетесь ли вы при рассмотрении дела, представленного перед настоящим судом, говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог?

Я посмотрел на нее, изобразив свое лицо профессионального свидетеля, и ответил:

– Да, клянусь.

Тут есть нечто такое, в чем я и сам толком не разберусь. В тех случаях, когда я не вынужден лгать, я всегда отвечаю «Клянусь», а в тех случаях, когда мне приходится подтасовывать факты, у меня почему-то вырывается более эмоциональное «Да, я клянусь». Никакое объяснение этому мне на ум не приходит. Дело вовсе не в том, что я чувствую вину при подтасовке, я ее просто не чувствую, потому что если бы я не подтасовывал, многие люди стали бы жертвами преступлений и пострадали бы оттого, что я за все эти годы отправил бы в тюрьму наполовину меньше разных мерзавцев. Да и вообще говорят, большая часть свидетельских показаний всех свидетелей по уголовным делам – или ложь, или отрицание. Все, фактически, ожидают от свидетелей защиты«свидетельской лжи», и очень удивятся, если все обернется наоборот.

– Займите место за кафедрой и назовите свое имя, пожалуйста, – попросила секретарь.

– Уильям А. Морган. М-О-Р-Г-А-Н.

– Род занятий и должность, – спросил ОП.

– Офицер полиции Лос-Анжелес Сити, приписан к его Центральному Отделению.

– Были ли вы на этой же работе тридцать первого января этого года?

– Да, сэр.

– Была ли у вас в этот день возможность оказаться по адресу Шестая восточная, 827?

– Да, сэр.

– В какое время дня или ночи это было?

– Примерно в час пятнадцать пополудни.

– Не объясните ли вы, с какой целью вы там оказались?

– Хотел проверить, нет ли в вестибюле отеля «Орхидея» пьяных. Они там часто слоняются, спят и наносят ущерб имуществу в вестибюле.

– Понятно. Вход в вестибюль свободный?

– Да.

– Арестовывали ли вы там кого-нибудь за пребывание в пьяном виде ранее?

– Да, арестовывал. Хотя обычно я просто выгонял оттуда пьяниц. Моя цель в основном состояла в том, чтобы уберечь имущество от повреждений.

– Понятно, – сказал ОП. Мои невинные глаза стали еще шире и круглее, а нимб над головой просто засверкал. Я всегда тщательно следил за своими манерами в суде, а когда был молод, даже тренировался перед зеркалом. Много раз мне говорили, как присяжные признавались прокурору, что они признали подсудимого виновным лишь потому, что у офицера Моргана был такой искренний честный вид.

Потом я объяснил, как преследовал парня по лестнице и увидел, как он вбежал в триста девятнадцатый номер, и как я, естественно, его заподозрил, и как Гомер показал мне регистрационную книгу, и я прочитал имя Тимоти Лэндри. Как позвонил в отдел расследований, сообщил им имя Лэндри и обнаружил, что имеется ордер на его арест за нарушение правил уличного движения, и как я решил, что он был именно тем человеком, который забежал в номер 319. Меня не беспокоило, что впоследствии скажет Гомер, потому что я, разумеется, подходил к его двери за ключом, и просилпоказать регистрационную книгу, и что бы там Гомер ни сказал по поводу всего остального, это чистая правда.

Потом, когда я дошел до того места, когда я якобы постучал в дверь и Лэндри ответил и сообщил, что он Тимоти Лэндри, я чуть было не испугался, что Лэндри сейчас слетит со стула. Это было первым признаком того, что я немного перегибаю палку. Та часть моей истории, которая касалась открытого окна, могла быть правдой, но когда я произнес, что пистолет торчал из-под матраса, этот мерзавец громко фыркнул, и защитнику пришлось ткнуть его локтем под ребра, а судья наградила его резким взглядом.

Дойдя до этого места, я немного вспотел. До сих пор я мог бы рассказать почти полную правду, потому что у меня должно было быть право обыскать всю его чертову комнату, просто из здравого смысла. Кто, черт возьми, стал бы тратить четыре часа на получение обыска на арест, когда даже нет определенного объекта для поисков? Да и вообще неизвестно, удалось ли бы его получить.

Поэтому я рассказал им, что зеленое растительное вещество, напоминающее марихуану, открыто лежало на туалетном столике. Тут Лэндри закатил глаза и с отвращением чмокнул губами, потому что марихуану я обнаружил в шкафу в коробке из-под обуви. 03 не стал утруждаться и подвергать сомнению мое мнение о том, что зеленое растительное вещество показалось мне марихуаной, он наверняка предположил, что я провел тысячи арестов за хранение наркотиков. Так оно и было.

Меня должен был насторожить факт того, что 03 оказался столь любезен. ОП предоставил суду пистолет и наркотик, 03 согласился с химическим анализом марихуаны, и ОП объявил пистолет вещественным доказательством со стороны обвинения за номером один, а марихуану – за номером два. После непосредственного осмотра ОЗ не стал возражать ни по какому пункту, а мой нимб все рос и рос, пока я, должно быть, не начал походить на монаха в синей форме, с тонзурой и всем прочим. 0З не открывал рта до того момента, пока судья не произнесла: «Перекрестный допрос» – и кивнула в его сторону.

– Всего пара вопросов, офицер Морган, – улыбнулся он. На вид ему было лет двадцать пять. Улыбка у него была очень приветливая.

– Не припоминаете ли вы имя, занесенное в регистрационную книгу?

– Возражение, ваша честь, – вмешался ОП. – Какое имя, о чем мы...

Судья жестом велела ему сесть, не собираясь выслушивать возражение до конца, и 0З продолжил:

– Я перефразирую вопрос, ваша честь. Офицер, после того, как вы преследовали этого человека по лестнице и затем вернулись в комнату менеджера, прочитали ли вы имя в регистрационной книге или спросили его у мистера Доуни?

– Я попросил регистрационную книгу.

– Вы прочитали имя там?

– Да, сэр.

– И каким было это имя?

– Как я уже указывал, сэр, это было имя обвиняемого, Тимоти Г. Лэндри.

– А спрашивали вы после этого у мистера Доуни имя человека, живущего в номере 319?

– Не помню, спрашивал иди нет. Вероятно, нет, поскольку я прочитал это имя сам.

– На каком основании был выписан ордер, офицер? За какое правонарушение?

– Это было нарушение регистрации транспортного средства, адвокат. Статья 21-453-A, а также неявка для уплаты штрафа.

– И в ордере был указан адрес?

– Да, сэр.

– Упомянут ли номер ордера, исходящий номер судебного постановления, общая сумма залога и так далее в вашем полицейском рапорте?

– Да, сэр, все это есть в рапорте, – ответил я, подаваясь чуть-чуть вперед. Совсем немного, делая лишь намек на движение. Я всегда считал, что такой жест оценивается как проявление искренности.

На самом-то деле я обнаружил этот ордер лишь через два часа после того, как арестовал Лэндри. Фактически, это случилось уже тогда, когда я сочинял правдоподобный рапорт об аресте, и то, что этот ордер объявился, и побудило меня придумать эту историю.

– Итак, вы позвонили в офис и узнали, что имеется ордер на арест Тимоти Г. Лэндри, проживающего по этому адресу?

– Да, сэр.

– Вы воспользовались телефоном мистера Доуни?

– Нет, сэр, я звонил по телефону-автомату в холле.

– Но почему вы не пользовались телефоном мистера Доуни? Так вы сэкономили бы десять центов. – Защитник снова улыбнулся.

– Если вы звоните оператору и просите соединить вас с полицией, вы все равно получаете монету обратно, адвокат. Мне больше не хотелось тревожить мистера Доуни, поэтому я вышел в холл и воспользовался автоматом.

– Понятно. Затем вы поднялись наверх с ключом, который вам дал мистер Доуни?

– Да, сэр.

– Вы постучали, назвали себя и убедились, что отвечающий вам голос принадлежит Тимоти Лэндри, на чей арест, как вам было известно, имелся ордер?

– Да, сэр. Мужской голос ответил, что он Тимоти Лэндри. Или, вернее, он ответил «да» на мой вопрос, он ли Тимоти Лэндри. – Я чуть-чуть развернулся в сторону судьи, столь же едва заметно кивая, произнося эти слова. Услышав их, Лэндри опять закатил глаза и обмяк на стуле.

– Затем, услышав, как открывается окно, и испугавшись, что ваш подозреваемый может бежать по пожарной лестнице, вы выбили дверь?

– Я воспользовался ключом.

– Да, и увидели мистера Лэндри на краю постели, словно он собирался выскочить в окно?

– Совершенно верно.

– И вы увидели металлический предмет, торчащий из-под матраса?

– Я увидел голубоватый металлический предмет, и я был уверен, что это ствол пистолета, адвокат, – вежливо поправил его я.

– И вы взглянули вправо и увидели открыто лежащим предмет, фигурирующий в деле как вещественное доказательство номер два – коробка для сэндвичей, содержащая несколько граммов марихуаны?

– Да, сэр.

– У меня нет больше вопросов к свидетелю, – сказал защитник.

Тут я начал немного волноваться, потому что он провел все так, словно был прокурором, допрашивающим своего свидетеля. Он даже сделал нашу позицию сильнее, дав мне возможность повторить всю историю.

Что за чертовщина, подумал я, когда судья произнесла:

– Можете сесть.

Я уселся на свое место возле столика адвоката. Прокурор пожал плечами в ответ на мой вопросительный взгляд.

– Вызовите следующего свидетеля, – сказала судья, отпив из стакана глоток воды. Бейлиф привел из холла Гомера Доуни. Гомер шаркающей походкой подошел к свидетельскому месту, он был такой тощий, что промежность его брюк болталась где-то между коленями. По такому случаю он был одет в грязную белую рубашку и потертый галстук, а перхоть, усыпающая его жидкие русые волосы, была отчетливо видна даже от адвокатского столика. Кожа на его лице была желтой и ноздреватой и напоминала пиццу с сыром.

Он назвал свое имя, адрес отеля «Орхидея» и сообщил, что работает в нем менеджером уже три года. Потом защитник начал его расспрашивать: контактировал ли я с ним в день ареста, смотрел ли я регистрационную книгу, брал ли ключ от номера, поднимался ли он примерно десять минут спустя в номер обвиняемого и видел ли его арестованным, как долго обвиняемый проживал в отеле, сдавал ли он комнату обвиняемому, и только ему одному, и все ли описанные выше события происходили в городе и графстве Лос-Анджелес. Гомер был способный говорун и хороший свидетель, к тому же очень откровенный и искренний, и его допрос закончили за пару минут.

Когда прямой допрос был закончен, защитник встал и принялся расхаживать взад-вперед, словно персонаж из шоу Перри Мейсона, и судья сказала ему:

– Сядьте, адвокат.

Он извинился и сел, словно на настоящем судебном заседании, где юристы приближаются к свидетелям только с разрешения судьи, и где вся подобная театральщина просто немыслима.

– Мистер Доуни, вы показали, что когда офицер Морган подошел к вашей двери в тот день, о котором идет речь, он попросил у вас регистрационную книгу, верно?

– Да.

– Спрашивал ли он вас, кто живет в триста девятнадцатом?

– Нет, только попросил посмотреть книгу.

– Помните ли вы, чье имя значилось в этой книге?

– Конечно. Его. – Доуни указал на Лэндри, который, в свою очередь, посмотрел на него.

– Говоря «его», вы имели в виду обвиняемого? Человека, сидящего справа от меня?

– Да.

– И как же его зовут?

– Тимоти Ч. Лэндоун.

– Не могли бы вы повторить это имя и произнести его по буквам?

Мое сердце заколотилось, я мгновенно вспотел и мысленно произнес: «О, нет, нет!»

– Тимоти Ч. Лэндоун. Т-И-М...

– Произнесите фамилию, пожалуйста, – защитник улыбнулся, и меня замутило.

– Лэндоун. Л-Э-Н-Д-О-У-Н.

– А средний инициал "Ч", как в «Чарли»?

– Да, сэр.

– Вы в этом уверены?

– Еще как уверен! Он же жил в отеле четыре месяца, теперь уже пять. Да и в прошлом году останавливался на пару месяцев.

– И вам никогда в записях отеля не попадалось имя Тимоти Г. Лэндри? Л-Э-Н-Д-Р-И?

– Нет.

– И вам оно никогда не встречалось?

– Нет.

Я ощутил, как сидевший рядом со мной прокурор весь оцепенел – до него тоже начало доходить.

– Вы когда-нибудь говорили офицеру Моргану, что человека из номера 319 зовут Тимоти Г. Лэндри?

– Нет, потому что, насколько мне известно, его зовут не так, и я никогда не слышал этого имени до сегодняшнего дня.

– Благодарю вас, мистер Доуни, – сказал защитник, и Лэндри улыбнулся, показав свои большие акульи зубы, а я в это время лихорадочно пытался что-то придумать в противовес услышанному. В этот момент я понял, и признал для себя окончательно и навсегда, что мне уже давно следовало бы ходить в очках, что я уже давно не могу выполнять без них ни работу полицейского, ни любую другую, и если бы я не был таким болваном и был в тот момент в очках, то увидел бы, что имя в регистрационной книге было вялой попыткой Лэндри укрыться за псевдонимом, и что хоть ордер на его арест был выписан по всем правилам и действительно предназначался для Лэндри, я просто не мог получить об этом информацию через отдел расследований, сообщив для компьютера неверное имя. А судья сможет убедиться в этом за минуту, едва только попросит посмотреть анкету обвиняемого. И не успел я об этом подумать, как судья взглянула на меня и что-то прошептала секретарю, а та протянула ей анкету. Но там-то написано, что он никогда не скрывался под вымышленными именами! Так что я угодил в ловушку, а Гомер тут же забил еще один гвоздь в крышку моего гроба.

– Что сделал офицер, после того, как вы дали ему ключ?

– Вышел от меня и пошел вверх по лестнице.

– А откуда вы узнали, что он туда пошел?

– Дверь осталась немного приоткрытой. Я тут же быстро надел свои шлепанцы, потому что хотел поскорее подняться наверх и не пропустить никаких событий. Я подумал, что-нибудь может произойти, понимаете, арест и все прочее.

– Вы помните, как я разговаривал с вами перед самым слушанием и задавал вам несколько вопросов, мистер Доуни?

– Да, сэр.

– Помните, как я вас спрашивал, пользовался ли офицер телефоном-автоматом в вестибюле, когда звонил в полицию?

– Да, сэр, – ответил он. Во рту у меня тут же возник отвратительный привкус, в животе забурлило, боль от несварения желудка прожгла мне кишки раскаленным железом. А таблеток у меня с собой не было.

– Помните ли вы, что ответили мне по поводу телефона?

– Да, сэр, что он не работал. Он был неисправен уже неделю, и я вызвал мастера из телефонной компании. Я тогда очень волновался, потому что думал, вдруг он приходил ночью, когда меня не было, ведь они обещали кого-нибудь прислать, и я испробовал телефон утром, как раз перед приходом офицера, но он все еще был сломан. Трещал, как сумасшедший, лишь только бросишь монетку.

– Вы бросали в него утром монетку?

– Да, сэр. Я попробовал позвонить из него в телефонную компанию, но оказалось, все равно, набирал я номер или нет, он все трещал и трещал. Поэтому я позвонил им по своему телефону.

– Вы так и н е дозвонились по этому телефону?

– О, нет, сэр.

– Наверное, в телефонной компании сохранилась запись вашего вызова и дата, когда телефон был исправлен?

– Возражаю, – слабо произнес прокурор. – Давление на свидетеля.

– Возражение отклоняется, – произнесла судья, глядя теперь только на меня, а я посмотрел на Гомера, лишь бы куда-нибудь деть свои глаза.

– Вы поднялись наверх вслед за офицером? – снова спросил защитник. Теперь уже прокурор обмяк на стуле и нервно постукивал карандашом, а я к тому времени успел преодолеть стадию учащенного дыхания и обильного потения. Теперь я холодно размышлял, прикидывая, как выбраться из этой ситуации, и что я стану говорить, если меня снова вызовут на место свидетеля. А защита вполне может меня вызвать, ведь я теперь стал и х свидетелем, со всеми потрохами.

– Я пошел наверх чуть позднее офицера.

– И что вы увидели, когда поднялись?

– Офицер стоял в коридоре возле номера мистера Лэндоуна и прислушивался к тому, что делается за дверью. Фуражку он держал в руке, а ухо прижал к двери.

– А у вас создалось впечатление, что он вас заметил? Или, вернее, смотрел ли он в вашем направлении?

– Нет, он находился спиной к тому концу коридора, где стоял я, и я решил следить за всем из-за угла, потому что не знал, что он собирается сделать, и если возникла бы перестрелка или что-то в этом роде, я успел бы сбежать вниз в случае опасности.

– Вы слышали, как он стучал в дверь?

– Нет, он не стучал.

– Возражаю, – перебил прокурор. – Свидетеля спрашивали...

– Не мешайте, – сказала судья, подняв руку ладонью в сторону прокурора, и он уселся на место.

– Может быть, вы слышали, как офицер стучал? – спросила свидетеля судья.

– Нет, сэр, – ответил Гомер, и я услышал несколько смешков из задней части комнаты, тут же возблагодарив бога, что в зале лишь несколько зрителей и нет ни одного полицейского.

– Говорил ли что-нибудь офицер за то время, пока вы за ним наблюдали? – спросил защитник.

– Ничего.

– А как долго вы за ним наблюдали?

– Минуты две-три, может, и дольше. Он встал на колени и попытался заглянуть в замочную скважину, но я все их заткнул еще два года назад, чтобы отвадить гостиничных жуликов и разных любителей подсматривать.

– А не слышали ли вы... подумайте хорошенько, не произносил ли офицер чего-либо в то время, пока вы поднимались по лестнице?

– Да вообще я не слышал, чтобы он чего говорил, – ответил изумленный Гомер, заметив по моему лицу, что происходит нечто чертовски неправильное, а меня вот-вот хватит кондрашка.

– И что он потом сделал?

– Взял ключ. Открыл дверь.

– Как он это проделал? Быстро?

– Я бы сказал, осторожно. Он повернул ключ медленно и осторожно, потом вытащил свой револьвер, а когда почувствовал, что замок повернулся, пинком ноги распахнул дверь и прыгнул в комнату с револьвером наготове.

– Вы слышали после этого какой-нибудь разговор?

– Еще бы, – захихикал он, показывая щербатые потемневшие зубы. – Офицер как заорал на мистера Лэндоуна!

– И что же он крикнул? Вспомните еготочныеслова.

– Он крикнул: «Замри, сволочь, только шевельнись, и станешь обоями».

Я услышал, как разом захохотали все три зрителя, но судье это вовсе не показалось смешным. Прокурор разделял ее мнение и выглядел столь же пришибленным, как, наверное, и я сам.

– Вы входили в комнату?

– Да, сэр, на секунду.

– Заметили ли вы в комнате что-либо необычное?

– Нет. Офицер велел мне выйти и вернуться в свою комнату, я так и поступил.

– Заметили ли вы что-нибудь на туалетном столике?

– Нет, ничего.

– Слышали ли вы какой-нибудь разговор между офицером и обвиняемым?

– Нет.

– Совсем никакого?

– Офицер его предупредил.

– Что же он сказал?

– Чтобы мистер Лэндоун не пытался выкинуть какой-нибудь фокус, что-то вроде этого. Я в это время уже выходил из комнаты.

– Но что именно он сказал?

– Гм-м, нечто не совсем приличное.

– Мы все взрослые люди. Что он сказал?

– Он сказал: «Попробуй только встать с этого стула, и я так далеко засуну револьвер тебе в ж.., что вся ручка будет в дерьме». Вот что он сказал. Извините. – Гомер покраснел, нервно хихикнул и пожал плечами, повернувшись в мою сторону.

– Обвиняемый сидел на стуле?

– Да.

– Офицер имел в виду свой собственный револьвер?

– Возражаю, – сказал прокурор.

– Я перефразирую вопрос, – сказал защитник. – Офицер в тот момент держал в руке собственный револьвер?

– Да, сэр.

– А другого револьвера вы в тот момент не видели?

– Нет, другого не видел.

Защитник умолк на долгую напряженную минуту, пожевывая кончик карандаша, и я едва не выдохнул с облегчением, когда он произнес: «У меня больше нет вопросов», хотя чувствовать какое бы то ни было облегчение в тот момент было уже поздно.

– У меня есть вопрос, – сказала судья Редфорд, надев очки на свой тонкий нос с горбинкой. – Мистер Доуни, вы не выходили в то утро в вестибюль в любое время д о прихода офицера Моргана?

– Нет.

– Вы вообще не выходили и не выглядывали в вестибюль?

– Ну, только когда к отелю подъехал полицейский. Я увидел стоящую перед отелем полицейскую машину, решил выяснить, в чем дело, и вышел из своей комнаты, но тут увидел, как по ступенькам главного входа поднимается офицер, и вернулся обратно надеть рубашку и туфли, чтобы иметь приличный вид на случай, если от меня потребуется какая-нибудь помощь.

– Вы заглядывали в вестибюль?

– Да, конечно, он как раз напротив моей двери, мэм.

– Кто был в вестибюле?

– Да никого не было.

– Вы видели весь вестибюль? Все стулья? Каждый его угол?

– Конечно. Моя дверь выходит как раз в вестибюль, а он не очень велик.

– Подумайте еще раз. Не видели ли вы двоих мужчин, спящих в вестибюле или поблизости от него?

– Там никого не было, судья.

– А где был офицер, когда вы выглядывали в пустой вестибюль?

– Поднимался по ступенькам главного входа, мэм. Через несколько секунд он подошел к моей двери, спросил про тот самый номер и попросил регистрационную книгу, как я и рассказывал.

Мой мозг пылал, как и все мое тело, я дожидался повторного вызова для дачи показаний и уже держал наготове идиотскую историю о том, как я сначала зашел в вестибюль, вышел и зашел снова, что когда меня увидел Гомер, то подумал, что я захожу в первый раз. И я был готов поклясться, что телефон работал, потому что, черт возьми, с этими телефонами и их неисправностями может случиться что угодно. И даже если этот тощий грязный мелкий прохиндей прокрался вслед за мной по лестнице, может быть, я смогу убедить его в том, что позвонил разузнать про Лэндри д о того, как Доуни поднялся наверх, и вообще, черт подери, Доуни вовсе не обязан был знать, лежит ли на туалетном столике марихуана. Я все пытался убедить себя самого, что все будет в порядке, и потому держал губы растянутыми в широкой честной улыбке, потому что нуждался в ней сейчас больше, чем когда-либо в жизни.

Я дожидался повторного вызова и был к нему готов, хотя мое правое колено дрожало и приводило меня в бешенство, но вдруг судья произнесла, обращаясь к защитнику и прокурору:

– Прошу юрисконсультов подойти ко мне.

Тут я понял, что мне крышка. Лэндри опять захихикал, его голова была повернута в мою сторону, и я шкурой чувствовал его акулью улыбку. Мне осталось только сидеть, смотреть прямо перед собой, как зомби, и гадать, не выведут ли меня из этой комнаты в наручниках за лжесвидетельство, потому что любому было ясно, что это тупое дерьмо Гомер Доуни говорил чистую правду, и даже не понимал, что со мной делает защитник.

Когда они вернулись обратно, поговорив с судьей, прокурор улыбнулся мне деревянной улыбкой и прошептал:

– Все дело было в имени в регистрационной книге. Когда защитник понял, что Гомер не знает настоящего имени Лэндри, он спросил его насчет книги. Книга все ему и открыла. Судья намерена отклонить иск. Даже не знаю, что вам и посоветовать, офицер. В моей практике подобного еще никогда не случалось. Может быть, мне следует позвонить в офис и попросить совета...

– Не желаете ли внести предложение об отклонении иска, мистер Джеффрис, – спросила судья защитника. Тот вскочил и сделал, что его попросили, а судья отклонила иск. Я был настолько оглушен, что почти не слышал, как хихикает на всю комнату Лэндри, пожимая руку защищавшему его питону с детским личиком. Потом Лэндри высунулся из-за плеча защитника и бросил мне «Спасибо, болван», но защитник велел ему попридержать язык. Затем бейлиф положил руку мне на плечо и сказал: «Судья Редфорд хочет встретиться с вами в своем кабинете», я увидел, как судья встала со своего места, и я зашагал к открытой двери как оловянный солдатик. Через пару секунд я уже стоял на середине кабинета лицом к столу, за которым сидела судья, глядя на стену, плотно заставленную книжными шкафами с юридическими книгами. Судья глубоко дышала и молчала, не зная, с чего начать.

– Садитесь, – сказала она наконец. Я сел, уронил на пол фуражку и побоялся наклониться, чтобы ее поднять, такие на меня напали слабость и головокружение.

– За все годы моей работы я не видела ничего подобного. Никогда. Мне хотелось бы знать, почему вы так поступили.

– Я хочу рассказать вам правду, – ответил я, и во рту у меня пересохло. Мне стало трудно произносить слова. Губы набухали от сухости каждый раз, когда я открывал рот. Тысячи раз я видел в таком виде нервничающих подозреваемых, когда я загонял их в угол, и они знали, что попались.

– Может быть, мне следует напомнить вам ваши конституционные права, прежде чем вы скажете мне что-нибудь, – сказала судья, снимая очки, и горбинка у нее на носу стала гораздо заметнее. Она была скромной женщиной, и здесь, в своем кабинете, казалась меньше ростом, но одновременно и более сильной.

– К чертям мои права! – взорвался я неожиданно для самого себя. – Плевать я на них хотел, мне хочется рассказать вам правду.

– Но я намерена просить коллегию адвокатов подать на вас иск за лжесвидетельство. Я собираюсь приобщить к делу регистрационную книгу, вызвать повесткой ремонтника с телефонной станции, и, конечно же, мистера Доуни, и после этого, по-моему, ваша вина будет доказана.

– Неужели вам наплевать на то, что я хочу сказать? – Я был одновременно и взбешен, и испуган, я чувствовал, как на глазах у меня выступили слезы. Сколько я себя помню, в таком состоянии я никогда не находился.

– Что вы можете сказать? Что может сказать вообще кто-либо? Я невероятно разочарована. Более того, меня тошнит от одного вашего вида.

Выразочарованы? Вастошнит? А что, черт возьми, я, по-вашему, испытываю в эту минуту? Я чувствую себя так, словно у меня внутри горит паяльная лампа, и вы не можете ее выключить, и ее нельзя будет выключить, вот что я испытываю, ваша честь. А теперь могу я рассказать истинную правду? Позволите вы мне хотя бы произнести ее?

– Говорите, – сказала она, закурила, откинулась на спинку мягкого стула и посмотрела на меня.

– Ну, у меня был стукач, ваша честь. А я должен защищать своих информаторов, вы это знаете. И для его личной безопасности, и для того, чтобы он и дальше мог снабжать меня информацией. А в наши дни дела в суде ведутся таким образом, что все просто трясутся, лишь бы не нарушить прав обвиняемого, и я теперь даже упомянуть боюсь, что у меня есть информатор, как я обычно делал в прежние годы. И боюсь получить ордер на обыск, потому что судьи стали настолько трусливы, что называют почти каждого осведомителя важным свидетелем, даже когда он им не является. Поэтому в последние годы я начал... искать обходные пути.

– Вы начали лгать!

– Да, я начал лгать! Да какого черта, разве я смог бы добиться обвинительных приговоров для любого из тех жуликов, если бы не солгал хоть немного? Вы ведь знаете, каковы в наше время законы, регламентирующие выслеживание, захват и арест.

– Продолжайте.

Потом я рассказал ей, как был проведен арест, в точности так, как все было на самом деле, и как мне позднее пришла в голову идея по поводу ордера, когда я обнаружил, что он на него выписан. Когда я кончил, она добрых две минуты курила, не произнося ни слова. Кожа не ее щеках была пористой, а само лицо как высеченный кусок скалы. Сидя за столом в профиль ко мне, она казалась мне сильной пожилой женщиной из другого столетия. Наконец она сказала:

– Тысячи раз я видела, как лгут свидетели. Наверное, каждый обвиняемый в большей или меньшей степени врет, а большинство свидетелей защиты измываются над истиной, как пожелают. Конечно же, я видела, как лгут и офицеры полиции, когда у них не хватает доказательств. Есть у них, к примеру, сарая затасканная байка о том, как им почудилось наличие в кармане обвиняемого опасного оружия, например, ножа, а когда они совали в карман руку, чтобы вытащить нож, там оказывалась плитка марихуаны. Множество полицейских рассказывали ее столько раз, что судей от нее уже тошнит. Есть и другой хитрый ход – обвиняемый якобы что-то запихнул под сиденье машины. Это всегда выдается за правдоподобную причину для обыска, и причина эта столь же затасканная. Да, я слышала и раньше, как лгут полицейские, но в этом мире нет только черного и белого, и есть разные степени правды и лжи. Как многие другие судьи, считающие, что офицерам полиции стало в наши дни труднее защищать народ, я толкую сомнения в подобных случаях в их пользу. Но я никогда бы не поверила, что Лос-Анджелесский полицейский способен полностью сфальсифицировать свои свидетельские показания, как вы это проделали сегодня. Вот почему меня от этого тошнит.

– Но я не фальсифицировал их полностью. У него был пистолет. И лежал он п о д матрасом. У него быламарихуана. Я солгал лишь о том, где именно я ее обнаружил. Ваша честь, ведь он активный бандит. Детективы полагают, что за ним числится шесть грабежей. Он избил старика и сделал его слепцом. Он...

Она подняла ладонь и сказала:

– Я не думаю, что он этим пистолетом помешивал суп, офицер Морган. Весь его вид говорит о том, что он опасный человек.

– Вы тоже смогли это увидеть! – воскликнул я. – Значит...

– Ничего это не значит. Более высокие судебные инстанции дают нам трудные для исполнения законы, но, клянусь богом, ведь это законы!

– Ваша честь, – медленно произнес я. Тут мои глаза наполнились слезами, и я ничего не смог с этим поделать. – Я не боюсь потерять свою пенсию. Я отпахал в полиции девятнадцать лет и более одиннадцати месяцев, послезавтра я покидаю Департамент и через пару недель официально ухожу в отставку, но я не боюсь потерять свои деньги. Вовсе не поэтому я вас прошу, не поэтомуумоляюдать мне шанс. И я не боюсь выслушать иск о лжесвидетельстве и отправиться в тюрьму, потому что в этом мире нельзя быть хнычущим младенцем. Но, судья, есть люди, полицейские и просто разные люди, люди с моего участка, которые считают меня особым человеком. Я один из тех, на кого они по-настоящему надеются, понимаете? Я для них не просто уличный персонаж, я полицейский, черт возьми!

– Вы действительно меня помните? – Конечно, я и раньше бывал на ее судебных сессиях в качестве свидетеля, но полагал, что для черных мантий все мы, синие мундиры, на одно лицо. – Не унижайте нас, судья Редфорд. Некоторые копы не лгут вовсе, другие, как вы говорили, лишь немного. Но только совсем немногие вроде меня сделали бы то, что сделал я.

– Почему?

– Потому что, ваша честь, мне не все равно, черт подери. Некоторые полицейские отбарабанивают свои девять часов и отправляются к своим семьям за двадцать миль от города. Больше их ничто не волнует, но есть полицейские вроде меня – у которых никого нет и которым никто не нужен. Я живу своим участком. И внутри меня есть что-то такое, что заставляет поступать вопреки здравому смыслу. Может, это всего лишь доказывает, что я тупее самого тупого идиота на моем участке.

– Вы не дурак. Вы умный свидетель. Очень умный свидетель.

– Прежде я никогда так много не лгал, судья. Мне показалось, что я смогу выкрутиться и сейчас. Я просто никак не мог прочитать в регистрационной книге правильное имя. Если бы я прочитал его имя в книге, то никогда не смог бы вытащить эту историю с ордером и даже не стал бы пытаться это сделать. И тогда, вероятно, не сел бы в эту лужу. А не смог я увидеть этого имени и лишь предположил, что это должно быть имя Лэндри лишь по той причине, что мне пятьдесят лет и у меня близорукость, но я слишком упрям, чтобы носить очки, и прикидываюсь перед самим собой, что мне тридцать, и я еще способен выполнять работу для молодых, хотя мне для этого уже не хватает сил. Но я уже ухожу, судья. И если у меня и были какие сомнения, то теперь они развеялись. Завтра я работаю последний день. Рыцарь... Вчера кое-кто назвал меня Синим Рыцарем. Почему люди такое говорят? От таких слов начинаешь думать, что ты действительно какой-то особенный, и поэтому просто обязан побеждать в каждой новой схватке. Почемуменядолжно заботить, выйдет ли Лэндри на свободу? Мне-тодо этого какое дело? Почему человека называютрыцарем?

Тут она посмотрела на меня и отложила в сторону сигарету. Никогда за всю свою жизнь я никого не умолял и никогда не лизал ничьи ботинки. Я был рад тому, что она женщина, потому что унизиться перед женщиной все-таки не так скверно, как перед мужчиной. Желудок мой сейчас не просто пылал, а изводил меня приступами и спазмами боли, словно огромный кулак лупил меня изнутри. Я подумал, что через несколько минут просто согнусь пополам от боли.

– Офицер Морган, вы полностью согласны, не так ли, что мы можем прикрывать лавочку и ползти обратно к первобытному навозу, если представители закона, обязанные проводить его в жизнь, начнут действовать за его пределами? Вы понимаете, что тогда больше не будет цивилизации, разве не так? Вы наверняка понимаете и то, что я, как и многие другие судьи, в высшей степени озабочены огромным количеством преступников на улицах, от которых вы, полицейские, должны нас защищать? Не всегда вам это удается, и бывают случаи, когда и вас заковывают в наручники по решению суда, ставящего изначальную добропорядочность людей выше всяких логических предположений. Но разве вам не кажется, что есть судьи, и, да, даже адвокаты защиты, симпатизирующие вам? Неужели вы не видите, что из всех людей вы, полицейские, должны быть выше самих себя? Вы должны быть терпеливы, и – превыше всего – честны. Неужели вы не видите, что если вы выйдете за рамки закона, какими бы абсурдными они ни казались, то мы все обречены? Понимаете вы все это?

– Да. Да, я все это знаю, но этого не знает старый Мозговитый Читала. И если бы мне пришлось назвать его как своего осведомителя, он заработал бы клеймо предателя, и кто-нибудь мог с ним расправиться... – Тут мой голос дрогнул, и из-за слез я почти не видел ее, потому что все кончилось, и я знал, что меня выведут из этой комнаты и отвезут в тюрьму. – Когда ходишь один на своем участке, ваша честь, и каждый знает, что ты Человек... Когда на тебя так смотрят... и что чувствуешь, когда тебе говорят: «Ты наш защитник, Бампер. Ты здесь главный начальник. Ты Рыцарь, Синий Рыцарь...» – И больше в тот день я не смог и не сказал ничего этой женщине.

Тишина зазвенела в моих ушах, и, наконец, она произнесла:

– Офицер Морган, я буду просить, чтобы исполняющий обязанности общественного защитника ничего не сообщал в своем отчете о ваших фальсифицированных показаниях. Я собираюсь также попросить общественного защитника, бейлифа, судебного репортера и секретаря суда не распространяться о том, что сегодня произошло. А теперь я хочу, чтобы вы ушли и у меня была возможность поразмышлять, правильно ли я поступила. Мы никогда этого не простим, но не будем предпринимать дальнейших действий.

Я не поверил своим ушам. Долгую секунду я просидел в оцепенении, потом встал, вытер глаза и направился к двери, даже не поблагодарив ее, потом обернулся, но она сидя отвернулась и снова смотрела на книжные полки. Когда я проходил через зал суда, общественный защитник и окружной прокурор негромко разговаривали и оба взглянули на меня. Я ощущал на себе их взгляды, но направился прямо к двери, держась за живот и ожидая, когда утихнут приступы боли и я смогу поразмыслить.

Я вышел в холл и краем сознания припомнил, что вещественные доказательства – пистолет и наркотик – так и остались в зале суда, но тут же решил: черт с ними, мне нужно поскорее забраться в машину и поехать, чтобы ветер охладил мое лицо и не дал давящей на череп изнутри крови оторвать его верхушку.

Я направился прямиком к задней стороне Елисейского парка, вылез из машины, набил карман таблетками от повышенной кислотности, и начал взбираться на холм позади резервуара. Я ощущал запах эвкалиптов, сухая земля осыпалась под ногами. Холм оказался круче, чем я представлял, и, добравшись через несколько минут до вершины, я довольно сильно вспотел. Тут я заметил двоих любопытствующих, которые всегда крутятся на этом месте, у одного даже был бинокль, чтобы лучше видеть. Они наблюдали за дорогой внизу, где в любое время дня и ночи парочки сидят в машинах под деревьями и занимаются любовью.

– Выматывайтесь из моего парка, мешки с блевотиной, – закричал я, они обернулись и увидели меня на вершине холма над собой. Оба они были мужчины средних лет, на одном – с бледной кожей цвета рыбьего брюха – были оранжевые брюки в клеточку и желтая водолазка, перед глазами он держал бинокль. Он уронил бинокль и сиганул вниз через кусты. Второй напустил на себя возмущенный вид и зашагал прочь на негнущихся ногах, словно самодовольный маленький терьер, но едва я, ругаясь на ходу, сделал пару шагов в его сторону, тоже побежал. Я подобрал бинокль и швырнул его вдогонку, но промахнулся, и бинокль отскочил от дерева и упал в кусты. Затем взобрался на самую верхушку холма, и хотя смог сегодня был довольно густой, вид сверху оказался весьма неплохой. К тому времени, когда я растянулся на траве, сняв пояс и фуражку, приступы в желудке почти прекратились. Я почти мгновенно уснул и проспал час на прохладной траве.

13

Когда я проснулся, мир был отвратителен на вкус, и я сунул в рот пару противокислотных таблеток, лишь бы перебить вкус и освежить рот. Я полежал немного на спине, наблюдая, как носится по ветке сойка.

– Не ты ли мне нагадила в рот? – спросил я ее и постарался припомнить, что же мне такое снилось, что проснулся я весь в поту, хотя в тени было довольно прохладно. Дул легкий ветерок, и я с наслаждением ощущал его свежесть. Был уже пятый час, и мне ненавистной показалась мысль, что надо подняться. Я сел, заправил рубашку, нацепил пояс и с трудом зачесал назад волосы, такие они оказались разлохмаченные и спутанные. Как я буду счастлив, подумал я, когда все закончится и мне не придется заниматься этой суетней. Можно просто свихнуться, когда даже собственные волосы тебе не подчиняются. Когда ты не в состоянии контролировать ничто, даже свои проклятые волосы. Может, мне тоже стоит начать пользоваться лаком для волос, подумал я, как это делают наши молоденькие полицейские. Пока у меня еще есть волосы, не сделать ли и мне пятнадцатидолларовую прическу и просто разъезжать весь день в патрульной машине, подправляя лаком прическу, а не гоняться за всякими подонками и не арестовывать их. Тогда я легко избавлюсь от всяких неприятностей, тогда судья не сможет засадить меня в тюрьму за лжесвидетельство, не сможет меня опозорить и разрушить все, что я сделал за двадцать лет, все, что обо мне думают люди. Люди с моего участка.

Слава богу, еще один день – и всему конец, подумал я и едва не споткнулся, спускаясь вниз по склону к машине, потому что еще не проснулся окончательно.

– Один-икс-эл-45, один-икс-эл-45, ответьте, – раздался голос оператора связи, едва я включил мотор. Говорила она весьма возбужденно, и я предположил, что она уже отчаялась со мной связаться. Наверное, какой-то крупный кризис вроде украденного велосипеда, подумал я.

– Один-икс-эл-45, прием, – произнес я с отвращением в микрофон.

– Один-икс-эл-45, встретьтесь с офицером в штатском на юго-восточному углу Беверли-стрит и Вермонт-стрит на территории отделения Рампарт. Этот вызов одобрен вашим начальником смены.

Я подтвердил прием и тут же удивился, что произошло, и, несмотря на гнусное настроение, несмотря на отвращение ко всему и ко всем, а более всего к этой жалкой и паршивой работе, сердце мое забилось немного чаще, а внутри начало зарождаться какое-то приподнятое настроение, потому что я был уверен, что вызывает меня Чарли Бронски. У Чарли что-то есть для меня. В следующую минуту я уже мчался зигзагами по Темпл-стрит, продираясь сквозь плотный поток машин, пулей свернул на Вермонт-стрит и там заметил Чарли на автостоянке возле рынка. Он стоял рядом с машиной, выглядел разгоряченным, усталым и возбужденным, но я знал, что у него что-то есть, иначе бы он никогда не вызвал меня подобным образом с территории моего полицейского отделения.

– Как раз вовремя, Бампер, – сказал Чарли. – Уже полчаса пытаюсь достать тебя по радио. Мне сообщили, что ты уже давно ушел из здания суда.

– Проводил одно расследование, Чарли. Слишком крупное, чтобы о нем рассказывать.

– Интересно, что бы этозначило? – улыбнулся Чарли скуповатой славянской улыбкой, продемонстрировав сломанный зуб. – У меня такие хорошие новости, что ты в них не поверишь.

– Ты арестовал Реда Скалотту!

– Ну, размечтался! – засмеялся он. – Зато я получил ордер на обыск в той главной конторе, о которой нам рассказала Реба.

– Как ты ухитрился получить его так быстро?

– Вообще-то, у меня его еще нет на руках. Он у меня будет через пятнадцать минут, когда сюда приедут Ник, Лохматый и оперативная группа Административного отдела. Ник только что говорил со мной по радио. Они с Лохматым только что выехали из Дворца Правосудия. У них с собой ордер, а нам на помощь едет опергруппа.

– Как ты ухитрился все провернуть, Чарли? – спросил я, позабыв и об судье, и об унижении. Мы с Чарли улыбались друг другу, потому что оба почуяли след. А когда такое чувство приходит к настоящему полицейскому, он больше ни о чем не способен думать. Ни о чем.

– Когда мы уехали от Ребы, мне просто не терпелось начать это дело. Мы поехали к той прачечной неподалеку от Шестой и Кен-мор-стрит. Действительно, там оказались современная прачечная и химчистка. Они занимают весь дом, и он очень большой. Само здание угловое, прачечная занимает весь нижний этаж, и я даже видел, как работники поднимаются на второй этаж, где у них склад или что-то подобное. Я наблюдал за домом через улицу в бинокль, а Лохматый пробрался в переулок с обратной стороны и обнаружил ту самую дверь, о которой, по словам Ребы, говорил Аарон.

– Да кто, черт возьми, этот Аарон, Чарли?

– Один из мозговиков Скалотты. Аарон Фишмен. Его бухгалтер и умный организатор, у него есть все, что для этого требуется, кроме смелости, так что для Скалотты он человек номер два. Сам я его не видел, только слышал про него от ребят из Административного отдела и разведки. И как только Реба описала того маленького еврея, я понял, про кого она говорит. Через него Скалотта держит связь со всеми своими главными конторами. Он защищает интересы Реда, нанимает клерков для работы в конторах и вообще двигает все дело. Дик Рими из отдела разведки говорил мне, что без Аарона Фишмена Ред, скорее всего, вообще бы не смог ничего сделать. Ред все больше и больше отходит от дел, и все больше вертится в Голливудских толпах. Так вот, Лохматый – парень пронырливый, он вошел через дверь в прачечную и обнаружил лестницу наверх с запертой дверью, и дверь в подвал. Он спустился в подвал и увидел там старую печь с дымоходом и мусорный ящик, начал в нем рыться и откопал несколько лент от счетной машины, каждая кончалась пятеркой и нулями. Он даже нашел несколько обгорелых долговых списков и полусгоревшие черновые записи. Аарон наверняка задал бы жару своему клерку, узнай он, какую тот проявил беспечность.

Чарли минуту смеялся, а я раскурил сигару и посмотрел на часы.

– Насчет времени не волнуйся, Бампер, клерки из главной конторы уходят не раньше, чем через час после последней записанной ставки. Им еще надо остаться и подбить бабки.

– Какие?

– Особые списки, там есть код каждого агента, перечень тех, кто сделал через него ставки и сколько каждый выиграл или проиграл.

– Интересно, сколько сегодня заработал Зут Лафферти? – засмеялся я.

– Букмекеры вроде Зута получают в любом случае десять процентов, выиграл их клиент или проиграл, – сказал Чарли. – Во всяком случае, Лохматый отыскал доказательства, подтверждающие слова Ребы, и тут подвалила такая непостижимая и огромная удача, которой у меня в этой работе еще не было. Чарли ползал себе по подвалу, словно крыса, подбирал всякий обгорелый мусор, и вдруг видит – в темном дальнем углу подвала стоит совершенно неподвижно огромный уродливый мужик. Лохматый едва не наделал в штаны, у него ведь не было ни пистолета, ничего – когда работаешь с букерами, оружие ведь практически не требуется. Тут этот мужик подходит к нему, словно какой зверь из черной лагуны, дверь, по словам Лохматого, оказалась у мужика за спиной, и только Лохматый начал подумывать, не пора ли протаранить мужика головой и попробовать его свалить на пол, как этот гигант заговорил детским голоском и пропищал: «Привет, меня зовут Бобби. Вы не знаете, как можно починить игрушечный поезд?»

Не успел Лохматый опомниться, как мужик ведет его в комнатку в дальнем углу подвала, там стоят кровать и стол, а на столе игрушечный электрический поезд, и Лохматому приходится отыскивать отскочивший где-то контакт, и все это время мужик стоит, едва не упираясь головой в дверную раму, такой он большой, и смотрит, как Лохматый чинит поезд.

– Слушай, что за...

– Погоди, дай кончить, – засмеялся Чарли. – Так вот, Лохматый починил поезд, и этот буйвол начал от радости шлепать его по спине и по плечам, едва не отбив ему ребра, а потом Лохматый выяснил, что этот идиот – местный уборщик, очевидно, какой-то слабоумный родственник владельца здания, он живет здесь в подвале, моет окна, подметает полы и вообще убирает во всем доме.

Лохматый обнаружил, что на втором этаже есть какие-то конторы с совершенно отдельным входом и отдельной лестницей, а та запертая дверь – единственный вход на третий этаж в этой части здания, за исключением пожарной лестницы на задней стене, которая поднята наверх и прикована цепью. Этот великан Бобби говорит, что весь третий этаж – склад одной из контор на втором этаже, за исключением «комнаты мисс Терри», и тут он начал выкладывать Лохматому, как он любит мисс Терри, как она ему каждый день приносит пироги и разные вкусности, Лохматый принялся качать его дальше, и Бобби сказал ему, что почти не бывает в комнате мисс Терри, но время от времени моет там окна или помогает ей что-нибудь принести или унести. Лохматый не успокоился, и тогда Бобби рассказал о деревянных рамах, увешанных маленькими желтыми карточками с номерами. Это, конечно, профессиональные маркеры ABC, и еще он рассказал о счетной машине, даже о двух счетных машинах, а когда Лохматки показал ему обгорелый номер «Нэшнл Дейли Репортер», Бобби сказал, да, эта газета там всегда есть. Короче, он полностью описал элитный букмекерский офис вплоть до того, каким способом там упаковывают и хранят бумаги.

– Ты указал этого Бобби как своего информатора в заявке на ордер?

– Да. Мне ничего не пришлось упоминать о Ребе. В соответствии с заявкой, мы получили этот ордер исключительно на основе показаний информатора Бобби и наших находок, подтверждающих его слова.

– И тебе придется использовать бедного парня на суде?

– Его, несомненно, нужно будет упомянуть, – сказал Чарли.

– А сколько ему лет?

– Не знаю. Пятьдесят, может, пятьдесят пять.

– Как по-твоему, они причинят ему вред?

– С какой стати? Он даже не понимал, что делает. Они и сами это поймут. Они просто сели в лужу, вот и все. Зачем им мучить идиота?

– Потому что они сволочи.

– Что ж, откуда нам знать? – пожал плечами Чарли. – С них станется. В любом случае, ордер мы раздобыли, Бампер. Бог свидетель, я выполнил то, что тебе обещал.

– Спасибо, Чарли. Никто бы не проделал этого лучше. Сейчас на месте кто-нибудь есть?

– Милбурн. Он работает в нашем отделе. Концом дела будет арест той бабы, Терри. По словам идиота, она единственная, кто входит в ту запертую дверь, и лишь изредка туда заходит какой-то мужчина. Он не может вспомнить, как тот мужчина выглядит. Сегодня четверг, и у них в конторе должна оказаться куча бумаг. Если мы захватим достаточно много их записей, то сможем весьма больно их пнуть, Бампер.

– Штрафом в двести пятьдесят долларов? – фыркнул я.

– Если мы раздобудем нужные бумаги, то есть шанс повесить на них обвинение в уклонении от выплаты налогов, и по приговору их могут приговорить к конфискации десяти процентов годового дохода. Если очень повезет – то и за последние пять лет. А это кусается, Бампер, даже для такой акулы, как Ред Скалотта. Но добиться такого будет трудно.

– Как вы собираетесь попасть внутрь?

– Поначалу мы решили использовать Бобби. Мы можем воспользоваться какой-нибудь уверткой, чтобы попасть внутрь, если сможем убедить суд, что располагали информацией о том, что эта организация попытается уничтожить свои записи. Черт, да все они так делают. Лохматый решил попробовать такой ход – пусть Бобби постучит в нижнюю дверь на внутренней лестнице и позовет Терри и заставит ее открыть дверь. Мы можем сказать Бобби, что это вроде игры, но Ник и Милбурн нас отговорили. Они подумали, что, когда мы прорвемся сквозь дверь, поднимемся наверх в контору и возьмем Терри за одно место, старый Бобби может решить, что пора кончать играться. Правда, по-моему, если даже он и кончит играться, то будет не опаснее священной индийской коровы. Но Ник и Милбурн все равно опасались, как бы нам не пришлось причинить дурачку вред, поэтому мы от такого плана отказались.

– Так как вы это проделаете?

– Мы одолжили из Юго-западного детективного негритянку-полицейскую. Наденем на нее синий фартук вроде тех, что носят черные красотки в гладильном цехе прачечной внизу. Она начнет стучать в дверь и орать какую-нибудь дребедень в надежде, что Терри откроет ей дверь. Потом ей нужно будет подняться по лестнице, бормоча что-нибудь насчет пожара в подвале и постараться как можно ближе подобраться к Терри. Мы надеемся, что она сможет добраться до самой конторы и усесться на Терри сверху, потому что мы с Ником рванем через эту дверь следом за ней. А спецбригада поднимется через пару минут и поможет нам все закончить, потому что они эксперты по букмекерским операциям. Знаешь, мне ведь довелось взять только одну главную контору, так что для меня это тоже будет событием.

– А где буду я?

– Ну, нам, естественно, придется спрятать твой синий мундир, так что ты можешь затаиться с задней стороны возле переулка за сплошным деревянным забором. Когда мы накроем лавочку, я открою заднее окно и позову тебя, и ты сможешь насладиться плодами своей работы с Зутом Лафферти.

– А куда вы на это время денете своего главного свидетеля?

– Дурачка? А, это работенка для Лохматого, он же теперь лучший приятель Бобби, – хмыкнул Чарли. – Еще до того, как каждый из нас займет свое место, Лохматый прихватит Бобби и отправься с ним в аптеку отведать сливочного мороженого.

– Один-Виктор-один Второму, ответьте, – произнес голос на шестой частоте.

– Это Милбурн из конторы, – сказал Чарли, торопливо подходя к радио. – Говори, Лем, – произнес Чарли в микрофон.

– Слушай, Чарли, – сказал Милбурн. – Через ту наружную дверь только что вошел мужик. Возможно, он повернул налево, в прачечную, точно не скажу, но мне кажется, он свернул направо, к лестнице в контору.

– Как он выглядит, Лем? – спросил Чарли.

– Кавказского типа, лет пятьдесят пять – шестьдесят, рост пять футов шесть, вес около полутораста фунтов, лысина, усы, очки. Одет хорошо. Думаю, он припарковал свою машину на один квартал севернее, потому что я видел, как белый «кадиллак» дважды объехал вокруг квартала, а за рулем сидел лысый мужик. Он все вертел чайником, словно опасался слежки.

– Хорошо, Лем, мы будем у тебя очень скоро, – сказал Чарли, вешая микрофон, поворачивая ко мне раскрасневшееся лицо и молча кивая.

– Фишмен, – сказал я.

– Сукин сын, – сказал Чарли. – Сукин сын. Он там!

Потом Чарли взял микрофон и вызвал Ника и остальных, с трудом заставляя себя говорить более или менее нормальным голосом, не давая пробиваться возбуждению, и его волнение передалось мне, а сердце заколотилось. Чарли велел им поторопиться и спросил ожидаемое время прибытия на место.

– Наше ОВП – пять минут, – ответил по радио Ник.

– Господи, Бампер, у нас появился шанс взять сразу и контору, и Аарона Фишмена! Этого пронырливого мелкого х... coca не арестовывали аж со времен депрессии!

Я был чертовски рад за Чарли, но если взглянуть на все реалистически, то было ли из-за чего вопить? У них был идиот в роли информатора, и мне не хотелось выливать на них ушат холодной воды, но я прекрасно знал, что ордер на обыск имеет большие шансы быть опротестованным, особенно если Бобби вызовут в суд в качестве материального свидетеля, и все убедятся, что его К. И. меньше, чем у ребенка. И даже если его не опротестуют, а клерка и Фишмена признают виновными, то чем, черт возьми, им грозит приговор, штрафом в двести пятьдесят долларов? Да у Фишмена наверняка прямо сейчас в кармане лежит сумма вчетверо больше этой. Меня не очень-то вдохновляла и перспектива большого процесса, с обвинением в уклонении от уплаты налогов и ударом по их чековой книжке, но даже если это и удастся, что будет значить такой результат? Что Скалотта не сможет покупать новую плетку каждый раз, когда устраивает вечеринки с девочками вроде Ребы? Или, может, Аарону Фишмену придется два года проездить в своем «кадиллаке», не купив нового? Я не понимал, из-за чего стоит впадать в экстаз, если трезво поразмыслить. Более того, с каждой минутой мое настроение падало, а раздражение нарастало. Я лишь молился о том, чтобы и Ред Скалотта тоже заглянул в свою контору, может быть, он попытается оказать сопротивление при аресте, и хотя здравый смысл подсказывал мне, что ничего подобного не случится, но если случится...

– У них должен быть какой-нибудь способ уничтожения важных документов, – сказал Чарли, дымя сигаретой и нетерпеливо приплясывая на месте в ожидании Ника и остальных.

– Ты имеешь в виду особо горючую бумагу? Я о ней слышал, – сказал я.

– Иногда ею пользуются, но в основном в промежуточных конторах, – сказал Чарли. – Поднесешь к ней спичку или сигарету, и она мгновенно сгорает без остатка. Есть еще и растворяющаяся бумага – кидаешь в воду, она растворяется, и даже под микроскопом ничего не найдешь. Но иногда в главных конторах держит какую-нибудь постоянно горящую печку, и в нее бросают действительно важные материалы. Да где же Ник, черт возьми?

– Уже здесь, Чарли, – сказал я, заметив несущуюся через стоянку машину детективов. Внутри сидели Ник, Лохматый и негритянка-полицейская, следом ехала машина с двумя парнями из Административного отдела.

Все страшно обрадовались, узнав про Аарона Фишмена, и я изумился, как детективы могут приходить в такой восторг из-за подобного, если хорошенько вдуматься, – разочаровывающего, угнетающего и бессмысленного события. Потом Чарли торопливо объяснил ребятам из Администрации, что здесь делает полицейский в форме, сказав, что все началось с одной моей проделки. Одного из офицеров спецбригады я знал по тем временам, когда он работал в Центральном Патруле, мы перекинулись с ним парой слов, составили план действий на ближайшие пять минут, и, наконец, расселись по машинам.

С Шестой мы повернули на север по Каталина-стрит, потом свернули на Кенмор-стрит, затем на восток и проехали по Кенмор-стрит с севера. Северная оконечность Шестой улицы застроена жилыми домами, к югу от нее находится Миля Чудес, Уилшир-бульвар. Сама Шестая – в основном коммерческие здания. Все мы остановились на северной стороне, потому что здесь выходящие на улицу окна верхних этажей здания закрашены. Тут была его тыльная сторона, и через несколько минут все приготовились, когда разглядели в бинокль Лохматого, семенящего по тротуару рядом с Бобби, который даже на таком расстоянии был похож на Гаргантюа. Когда великан ушел, крепость стала не такой неприступной.

Через пару минут все они уже крались вдоль тротуара, а я обошел квартал пешком и встал за деревянным забором. Я был один, вспотел на солнце и все удивлялся, почему я так сильно раньше этого хотел. Я представлял, как организация будет снова становиться на ноги, как другие конторы Реда возьмут на себя большую часть работы, пока будет организовываться новая контора, и как Аарон через два года заимеет новый «кадиллак». И он, и Ред будут на свободе и смогут наслаждаться жизнью, а кто-нибудь вроде меня, возможно, будет сидеть в тюрьме за лжесвидетельство, причем в специальной секции тюрьмы, где держат обвиненных в преступлениях полицейских, потому что полицейский, попавший в одну камеру с обычными уголовниками, проживет не более часа.

Вся эта работа не имела смысла. Как я мог двадцать лет говорить себе, что в ней есть смысл? Как мог я большим тупым синим клоуном носиться по своему участку и притворяться, что что-то вообще имеет смысл? Судья Редфорд должнабыла посадить меня в тюрьму, подумал я. Мозги мои вскипали на солнцепеке, пот катился по глазам и разъедал их. Должно быть, я находился в состоянии постоянного помешательства. Какого черта мы тут торчим и занимаемся ерундой?

Потом внезапно я почувствовал, что больше не могу стоять здесь один, лишь отчасти прикрытый забором, и я вышел в переулок и подошел к пожарной лестнице старого здания. Железная лестница была прикована вверху цепями, словно старинный подъемный мост. А ведь это нарушение противопожарных правил – приковывать лестницу, подумал я и огляделся вокруг, подыскивая, на что можно встать, и заметил возле ограды мусорный ящик, опорожнил его, перевернул вверх дном и поставил под лестницей. А потом целую минуту проболтался там, словно толстый потный бабуин, разрывая брюки о бетонную стену, обдирая ботинки, задыхаясь и потом уже всхлипывая, потому что так и не смог подтянуться и ухватиться за оконный выступ, а потом оттуда перебраться через перила и подняться на второй этаж.

Один раз я упал, прямо в переулок. Я сильно ударился плечом и подумал, что если бы смог прочитать запись в регистрационной книге гостиницы, то меня бы не унизили в суде, подумал и о том, что в этой операции от меня нет совершенно никакой пользы, да и сама эта операция бесполезна, потому что если я не смогу поймать Реда Скалотту и Аарона Фишмена повеем правилам, то они меняпосадят в тюрьму. Я сидел в переулке на своей толстой заднице, задыхался, руки у меня были красные и ободранные, плечо ныло, и я подумал, что если я попаду в кутузку, а Фишмен останется на свободе, то значит я сволочь, а он– Синий Рыцарь, и попытался представить его в своей форме.

Затем я посмотрел на лестницу и поклялся, что умру прямо здесь, в переулке, если по ней не поднимусь. Я снова встал на мусорный ящик, подпрыгнул, ухватился за металлическую лестницу и почувствовал, как она немного просела, пока не натянулась цепь. Потом снова начал карабкаться по стене, задыхаясь и всхлипывая вслух, глаза уксусом заливал пот, и все-таки поднял наверх одну ногу и остановился отдышаться. Было страшно жарко, я едва не отпустил перекладину лестницы и подумал, сколько будет смысла, если я сейчас шлепнусь вниз головой на мусорный ящик в сверну себе шею, затем набрал полную грудь воздуха и понял, что если не сделаю этого сейчас, то не сделаю никогда. Я начал тянуться вверх, вверх, и неожиданно для себя оказался на краю окна, с удивлением обнаружив, что фуражка все еще на голове, а револьвер на месте. Я взгромоздился на край окна, заляпанный птичьим пометом, над моей головой на перилах пожарной лестницы сидел жирный серый голубь. Он заворковал и посмотрел на меня, раскрыв клюв и гримасничая, словно прикидывая, насколько я опасен.

– Кыш отсюда, мелкий х.., – прошептал я, когда он посадил мне подарочек на плечо. Я замахнулся на него фуражкой, он возмущенно вскрикнул и улетел.

Потом я начал осторожно подтягиваться вперед, перенося большую часть своего веса на край окна, добрался до перил, перелез через них и оказался на первом пролете пожарной лестницы, где мне пришлось минутку отдохнуть, потому что перед глазами у меня все плыло. Я посмотрел на часы и увидел, что женщина из полиции уже должна была начать свою обманную операцию, и поэтому, слабость или не слабость, начал карабкаться по второй железной лестнице.

Она была крутой и длинной, до самого третьего этажа, почти вертикальная, вроде тех, что есть на кораблях, с круглыми железными перилами для рук. Я старался производить как можно меньше шума и делал длинные глубокие вдохи и выдохи. Потом я оказался наверху, радуясь тому, что мне не придется спускаться по крутой лестнице вниз. Если все пройдет хорошо, я выйду через контору. Когда Чарли откроет заднюю дверь, чтобы меня позвать, я уже буду здесь, наблюдая за задней дверью, вместо того чтобы укрываться в переулке. А если услышу, как выламывают дверь, или вообще какой-нибудь шум или действие, то выбью заднюю дверь, и, может быть, именно я первым окажусь внутри и, возможно, сделаю что-нибудь такое, что приведет меня в тюрьму, но в тот момент я чувствовал себя так, что мне казалось, что дело того стоит, потому что двадцать лет не значат абсолютно ничего, если Скалотта и Фишмен смогут носить моюформу, а я переоденусь в тюремную робу с полосатыми накладными карманами и буду валяться на койке в полицейском секторе тюрьмы.

Потом я услышал треск и понял, что фокус не сработал, потому что это был шум выламываемой двери, далеко, где-то внизу, и это означало, что им придется вломиться на первый этаж, пробежать по лестнице на третий и выломать вторую дверь, и тогда я начал выбивать заднюю дверь, но я тогда не знал, что она укреплена железными полосами, а поперек установлен тяжелый брус. Выбить ее было невозможно, но в тот момент я еще не знал, как сильно ее укрепили, и думал, что это обычная дверь, и едва не плакал, пиная ее, потому что оказался не способен даже выбить дверь и решил, что не способен больше вообще ни на что. Но я все пинал и пинал, и в конце концов подобрался к окну слева и вышиб его, поранив ногу. Я выбил остатки стекол руками, потерял фуражку и поранил лоб осколком стекла, ворвался в комнату, вопя и ревя что-то, что – уже не помню, и увидел перепуганную до смерти молодую женщину и маленького трясущегося человека у двери, руки у них были заняты коробочками. Секунду они смотрели на меня, потом женщина начала кричать, а мужчина отошел от двери, повернул вправо и направился к пожарной лестнице, а я шел за ним по пятам. Он отбросил брус, запиравший стальную дверь, и вышел на пожарную лестницу, держа в руках большую картонную коробку, полную карточек и бумаг, но замер на площадке, увидев, какой крутой спуск ему предстоит.

Он крепко вцепился в тяжелую коробку, повернулся спиной к лестнице и явно собрался попробовать спуститься, пятясь, по железным ступеням, но тут я вцепился в него руками, и он вскрикнул, когда два голубя пролетели прямо перед нашими лицами, трепеща и шурша крыльями.

– Отпусти! – крикнул он. Маленькие зеленоватые мешки у него под глазами набухли. – Отпусти, обезьяна!

И тут я просто не знал, что сделать – отпустить его или оттолкнуть. Я честно не знал, как поступить, но в действительности разницы никакой не было, потому что если он будет продолжать от меня отпихиваться и одновременно цепляться за свой ящик, словно в нем золото Мидаса, то я в точности знал, что произойдет, если я внезапно сделаю то, о чем он меня просил.

Поэтому я не уверен точно, отпустил оттолкнул, но, как я уже говорил, результат был бы один и тот же, и в тот момент моей жизни это было единственное действие, имеющее хоть какой-то смысл, единственное, что я мог сделать ради кого-нибудь, имеющее вообще какой-то смысл. Он никогда не наденет мой мундир, никогда – если только я сделаю то, о чем он просит. Мое сердце трепетало, словно голубиные крылья, и я просто отпустил его, уронив кровоточащие руки по бокам.

Он стал падать назад, а вес прижатой к груди коробки заставил его падать вниз головой, громыхая по железной лестнице, словно брошенная якорная цепь. Он завопил, коробка раскрылась, маркеры и бумаги разлетелись и замелькали в воздухе. И весь путь вниз он действительно громыхал, как якорная цепь. Когда он остановился на площадке внизу, я увидел на первой ступеньке лестницы его целехонький зубной протез и валявшиеся рядом с ним внизу разбитые очки. Коробка лежала на нем сверху, и маленького скорченного под ней человека почти не было видно. Секунду он пролежал молча, потом начал всхлипывать, а потом издавать звуки, похожие на голубиное воркование.

– Что случилось, Бампер? – спросил запыхавшийся Чарли, выбегая на площадку пожарной лестницы.

– Захватили все нужные документы, Чарли?

– Бог мой, да что произошло?

– Он упал.

– Он мертв?

– Кажется, нет, Чарли. Слишком уж много шума издает.

– Вызову-ка я скорую, – сказал Чарли. – А ты лучше постой здесь.

– Я так и намеревался сделать, – ответил я и пять минут простоял, прислонившись к перилам, отдыхая и наблюдая за Фишменом. За это время Ник и Чарли спустились вниз, уложили его и вытерли ему лицо и лысину, на коже которой виднелись огромные рваные раны.

Мы с Чарли оставили остальных на месте и медленно поехали вслед за воющей машиной «скорой помощи», отвозившей Фиш-мена в Центральный приемный госпиталь.

– Нога сильно порезана? – спросил Чарли, завидев кровь, пурпурно-винного цвета пятно на синей полицейской форме.

– Да нет, Чарли, – отозвался я, приглаживая пальцами порезы на руках.

– Лицо на вид не очень пострадало. Небольшой порез над глазом.

– Да я в порядке.

– Напротив конторы мы нашли еще одну комнату, – сказал Чарли. – Там стояла газовая печь. В ней горел огонь, а труба выходила через крышу. Они могли бы до нее добраться, не вломись ты через окно. Я тебе за это очень благодарен, Бампер. Ты спас для нас буквально все.

– Рад, что смог помочь.

– А что, Фишмен пытался тебе сопротивляться, или как?

– Он почти не боролся. Просто упал.

– Надеюсь, эта мелкая сволочь сдохнет. Как подумаю, что он значил во всей организации и кем был, так сразу хочется надеяться, что он сдохнет, и пусть бог мне поможет. Знаешь, я целую минуту думал, что ты его столкнул. Я рад, что ты этого не сделал.

– Он просто упал, Чарли.

– Вот и приехали, давай обработаем твои болячки, – сказал Чарли, останавливаясь возле Центрального приемного со стороны Шестой, где доктор уже забирался в машину, доставившую Фишмена. Через несколько секунд доктор вылез и направил машину в Центральный госпиталь, где хирургические оборудование было получше.

– Какой у него вид, доктор? – спросил Чарли, когда мы вместе проходили через вход для персонала «скорой помощи».

– Паршивый, – ответил доктор.

– Думаете, умрет? – спросил Чарли.

– Не знаю. А если и не умрет, то пожалеет, что остался жив. Порез на ноге потребовал сделать пару стежков, но царапины на руках и лице оказались небольшими, и обошлись чисткой и дезинфекцией. Было уже почти семь часов, когда я закончил рапорт, где описал, как Фишмен вырвался у меня из рук и как я получил свои раны.

Когда я уходил, Чарли диктовал свой рапорт парню за машинкой.

– Ладно, Чарли, я ухожу, – сказал я. Чарли перестал диктовать, встал, прошелся со мной немного до холла, и несколько секунд мне казалось, что он собирается пожать мне руку.

– Спасибо за все, Бампер. Это лучший арест среди детективов, в котором мне довелось участвовать. Я даже и мечтать не мог, что мы сможем раздобыть столько их деловых записей.

– Спасибо, что дал мне поучаствовать, Чарли.

– Это была твоязатея.

– Интересно, как дела у Фишмена? – спросил я, вздрагивая от острой боли в желудке и ощущая, как внутри образуется пузырь. Я проглотил две таблетки.

– Лохматый звонил туда полчаса назад, но мало что выяснил. Но знаешь, что я тебе скажу? Готов поспорить, что Реду Скалотте придется подыскивать нового бухгалтера и делового советника. Спорю на что угодно, но после всего этого Фишмен не сможет складывать даже двузначные числа.

– Что ж, может, все и к лучшему.

– К лучшему? Это еще мягко сказано. Впервые за многие годы у меня появилось чувство, что, может быть, и естьсправедливость на свете, и хотя они наваливают на тебя кучу дерьма, размазывают его тебе по морде и плюют на сами законы, так вот, впервые у меня появилось чувство, что к этому делу приложилась и другая рука, и эта рука воздала нам по справедливости. Как будто рука самого Бога спихнула его вниз по лестнице.

– Рука Бога, говоришь? Гм. Ладно, еще увидимся, Чарли. Держись, старина.

– Пока, Бампер, – отозвался Чарли Бронски. Лицо его сияло, глаза прищурились, между растянутых в улыбке губ виднелся сломанный зуб. Когда я вошел в раздевалку, она была пуста, и, лишь усевшись на скамейку и начав развязывать шнурки на ботинках, я неожиданно осознал, насколько я весь изранен и измучен. Порезы от стекла – это ерунда. Болело плечо, на которое я упал, сорвавшись в переулок, болели руки и спина от висения на пожарной лестнице, когда я никак не мог проделать то, что обязан сделать любой молодой полицейский – подтянуть свою задницу на шесть футов вверх. Ладони были ободраны и исцарапаны железной перекладиной лестницы и от попыток уцепиться за бетонную стену и подтянуться наверх. Даже задница у меня болела, где-то внутри, от ударов в обитую сталью дверь, от которой я отскакивал, словно теннисный мячик, вернее, в моем случае, словно пухлый медицинский тампон. Я очень, очень устал.

За пятнадцать минут я переоделся в спортивный пиджак и брюки, причесался, насколько мне это удалось, – это всего лишь означало приведение в относительный порядок того спутанного клубка проволоки на голове, что у меня еще остался, – сунул ноги в туфли и выехал со стоянки на своем форде. Боль от газов ушла, несварение кончилось. Потом я снова представил себе Аарона Фишмена, его скрюченное тело, разбитую голову, загнувшуюся под маленькое тельце и громоздящуюся сверху большую картонную коробку, но тут же прекратил эту чушь. Нет, сказал я себе, нет, тебе не удастся потревожить мой сон, потому что абсолютно ничего не значит, что именно я заставил тебя упасть. Я был всего лишь инструментом некой силы в этом мире, которая в нужное время воздает по заслугам почти каждому человеку, хорошему или плохому, богатому или бедному, и обычно делает это в тот момент, когда человек менее всего способен это вынести.

14

Было уже темно, и весенняя ночь, и прохладный ветерок, и даже смог – все было мне приятно. Я опустил стекла, чтобы впустить в машину воздух, и выскочил на Голливудское шоссе, подумав о том, как приятно будет провести время в «Абд гареме» в компании веселых арабов.

Для ночи четверга Голливуд смотрелся весьма неплохо, бульвары Сансет и Голливуд были забиты машинами, в которых сидела в основном молодежь, буквально захватывающая по ночам Голливуд. Городок уже утерял свой прежний истинный блеск и славу сороковых и начала пятидесятых годов. Теперь это город подростков, и, за исключением миллиона хиппи, гомиков и различных служащих, вы больше никого не увидите на Стрипе и его главных окрестностях. И именно по этой причине он стал весьма угнетающим. Клубы превратились в стриптиз-хаусы и психоделические заведения, но все еще осталось несколько мест, куда можно пойти, и несколько мест, где можно отлично поесть.

С Яссером Хафизом и остальными я познакомился лет десять-двенадцать назад, когда у меня был участок на Мейн-стрит. Как-то около двух часов ночи я заметил кидалу, заводящего парня через черный ход в отель «Марлоу», гнусную дыру на Мейн-стрит, которой пользовались проститутки, гомики и кидалы. Я был один, потому что мой партнер, жалкая пародия на копа по имени Сид Бэкон, в это время валялся в номере отеля, задавая жару некоей круглозадой наемной танцовщице, с которой он в то время крутил шашни. Он должен был вернуться ко мне на участок в половине второго, но так и не появился.

В ту ночь я торопливо обошел отель кругом, зашел по другой лестнице через главный вход и спрятался за пустой стойкой дежурного, а когда кидала и его жертва зашагали сюда через холл, запрыгнул в небольшой шкаф неподалеку от стойки. Я сделал это как раз вовремя, потому что два партнера кидалы вышли из комнаты, находящейся по ту сторону холла, – вторую по коридору.

Они пошептались, один из них спустился по лестнице главного входа наблюдать за улицей. Второй зашел за стойку, включил лампу и притворился, будто читает прихваченную с собой газету. Все они были, конечно же, негры. «Кидать дурака» всегда было негритянским жульничеством, но позднее я видел и белых кидал, использовавших тот же трюк.

– Послушай, брат, – сказал кидала, подошедший вместе с жертвой. Я чуть-чуть приоткрыл дверцу и увидел «дурака» – хорошо одетого молодого парня, сильно пьяного. Он стоял, покачиваясь и тщетно пытаясь зачесать назад спадающие на глаза густые черные волосы. Он где-то потерял галстук, а его белая рубашка вся была заляпана пятнами от спиртного и застегнута не на все пуговицы.

– Чего хошь, приятель? – спросил клерк за стойкой, откладывая газету.

– Алиса сегодня у себя? – спросил первый, действуя как сводник. Он был самый крупный из двоих мошенников, парень с очень темной кожей, высокий и довольно молодой.

– Да, сегодня она прямо дышит огнем, – сказал второй. Он тоже был молод. – У нее еще не побывал ни один мужик, а эта сучка просто нимфоманьяк!

– Верно, – подтвердил сводник. – Верно.

– Пошли, я готов, – сказал «дурак», и я уловил его ближневосточный акцент.

– Погоди минутку, мужик, – сказал его компаньон. – Эта б... кошечка что надо, но знаешь, мужик, она еще та воровка. Оставь лучше бумажник у дежурного.

– Да, я положу его в сейф, – подтвердил скучающий на вид парень за стойкой. – Никогда не знаешь, на какую сумму эта б... сможет тебя уговорить расколоться после ночи, а потом еще и обчистит тебя, когда ты заснешь.

– Верно, брат, – поддакнул сводник.

Парень пожал плечами, достал бумажник и положил его на стойку.

– Оставь лучше заодно часы с кольцом, – предупредил клерк.

– Спасибо, – кивнул парень и последовал совету клерка, который достал из-под стойки конверт и сложил в него все ценности.

– Ну, дашь мне мои пять долларов? – спросил сводник. – И дай еще клерку пятерку для Алисы и три доллара за номер.

– Хорошо, – сказал «дурак» и отсчитал для них неуверенными пальцами тринадцать долларов.

– Теперь иди в номер 237, – сказал клерк, указывая в сторону номера, откуда они с партнером недавно вышли. – Я пока позвоню Алисе, и она будет у тебя минут через пять. А ты, детка, держись, потому что она работает, как паровая дрель.

Парнишка нервно улыбнулся, неуверенными шагами пересек холл, открыл дверь номера и исчез внутри.

– Готово, приятель? – ухмыльнулся клерк.

– Пошли, – сказал большой и захихикал, когда клерк выключил лампу.

Я вылез из шкафа незаметно для них и теперь стоял за стойкой, направив револьвер в правый глаз клерка.

– Не желаете ли номер на ночь, джентльмены? – поинтересовался я. – Наши апартаменты не назовешь роскошными, но зато в них чисто, и мы можем предоставить две очень скромные кормежки в день.

Сводник опомнился первым и теперь пытался решить, то ли убежать, то ли попытаться рискнуть. Кидалы обычно не носят с собой огнестрельное оружие, но зачастую у них в кармане лежит нож или какая-нибудь самодельная дубинка. Я нацелился в егоправый глаз, чтобы дать отдых его встревоженному мозгу.

– Замри или назови своего наследника, – сказал я.

– Эй, офицер, в чем дело-то? – спросил клерк, широко улыбаясь и демонстрируя многочисленные золотые зубы. – Откуда вы взялись?

– Спустился по дымоходу. А теперь топайте к стене и изобразите мне парящих орлов!

– Вот дерьмо-о! Просто свинство какое-то, мы же ничего не сделали, – сказал сводник.

– Дерьмо долбаное, – пробурчал клерк.

Это было еще в те дни, когда мы верили в эффективность обысков у стены, еще до того, как очень многие полицейские были застрелены или оглушены парнями, которые специально тренировались мгновенно выходить из этой позы с распростертыми по стене руками. Я отказался от нее за несколько дней до аналогичного решения Департамента и теперь кладу «горячих» подозреваемых на живот или ставлю на колени. Но в то время я еще пользовался обыском у стены.

– А ну, отведи ноги назад, клерк! – сказал я тому, что пониже. Он соображал получше большого и лишь совсем немного наклонился вперед, раздвинув ноги всего на пару дюймов. Я сильно ударил его пониже правого колена, он завопил и сделал то, что я ему велел. На этот вопль выбежал «дурак».

– Что-то случилось? – спросил полураздетый «дурак», пытаясь выглядеть по возможности трезвым.

– Если бы не я, тебя бы, скотину, обокрали, – сказал я. – Собери свои манатки и выходи сюда. – Он продолжал стоять, разинув рот. – Да одевайся же, болван! – заорал тут я, держа револьвер в левой руке и нацеливаясь им на стоящих у стенки кидал, а правой подготавливая наручники, чтобы сковать их вместе. Глаза мои буравили незадачливую жертву, который все стоял на месте и явно намеревался задавать свои идиотские вопросы. Я так и не увидел и не услышал третьего кидалу, крупного бугая, который, заслышав шум, поднялся с улицы по главной лестнице. Будь он опытный кидала, а не начинающий юнец, он давно бы бросил двоих остальных и смылся. Но, будучи неопытным, он остался верен своим партнерам, и как раз в тот момент, когда я собирался дать «дураку» пинка под зад, чтобы он быстрее пошевеливался, двести фунтов навалились мне на спину, и я оказался на полу, борясь со всеми тремя кидалами за свой револьвер и за свою жизнь.

– Хватай револьвер, Тайрон! – крикнул клерк молодому. – Главное, достань револьвер!

Сводник ругался и лупил меня по лицу, по голове, по шее, куда только мог добраться, а клерк обрабатывал мои ребра, которые я пытался прикрыть левой рукой. Все мои мысли были сосредоточены на кисти правой руки, сжимающей револьвер, который парень вырывал обеими сильными руками. Несколько секунд мы боролись молча, если не считать стонов, тяжелого дыхания и сдавленных проклятий всех нас четверых, и когда парнишка стал побеждать и почти вырвал у меня из руки револьвер, я услышал душераздирающий арабский боевой клич, и «дурак» врезал клерку по голове тяжелой металлической пепельницей.

Потом он начал вращать обеими руками, и я пригнулся, получив скользящий удар по плечу, заставивший меня взвыть, и от которого потом остался синяк с кулак размером. Четвертый или пятый оборот угодил своднику по глазам, и он тут же отвалился в сторону, улегся на пол и закрыл руками кровоточащее лицо, завывая так, словно ему отрезали яйца.

Тут перетрусил и парнишка, забормотал «Хорошо, хорошо, хорошо», поднял вверх руки и пополз на заднице со все еще поднятыми руками, пока не уперся спиной в стену.

Я весь дрожал, меня так мутило, что едва не вырвало, и я был готов пристрелить всех троих, да только клерк и сводник уже выглядели наполовину покойниками. Парнишка остался цел.

– Встань, – сказал я ему, и когда он подчинился, сунул револьвер в кобуру, вытащил дубинку и вмазал ему по левой ключице. Он начал орать и грязно ругаться и не умолкал до тех пор, пока его не увезли в больницу, чем заработал мое отвращение к себе. До этого момента я испытывал к нему определенное уважение за верность своим дружкам и достаточную храбрость, которую надо иметь, чтобы прыгнуть на копа с револьвером в руке. Но когда он не смог молча терпеть боль, он потерял мое уважение. Я решил, что этот младенец наверняка подаст на меня жалобу за грубое обращение или что-то в этом роде, но он этого не сделал.

– Что я могу сделать, сэр? – спросил «дурак», когда трое кидал кое-как поднялись на ноги. Я тоже пытался остаться на своих, прислонившись к стойке и держа их на прицеле. На этот раз я не спускал с них глаз.

– Спустись вниз, кинь десятицентовик в телефон-автомат и набери оператора, – прохрипел я, все еще не уверенный насчет степени его трезвости, хотя он едва не снес нам всем головы. – Попроси соединить с полицией и передай, что офицеру требуется помощь в отеле «Марлоу», угол Пятой и Мейн-стрит.

– Отель «Марлоу», – повторил парень. – Да, сэр.

Я так и не узнал, что именно он тогда сказал по телефону, но, должно быть, изложил все, как надо, потому что через три минуты мне на подмогу явились патрульные группы, полицейские в штатском, машины для перевозки уголовников и даже несколько детективов прямо из отдела. Полицейских набралось больше, чем жильцов в отеле, вся улица перед ним была уставлена радиофицированными машинами, а цепочка красных мигалок растянулась до самой Шестой улицы.

Парень оказался старшим сыном Яссера по имени Абд, тем самым, в честь которого был назван «Гарем», и как раз посте этого я с ними познакомился. Абд остался со мной той ночью на несколько часов, пока я писал все рапорты, и оказался весьма приятным парнем после того, как выпил дюжину чашек кофе и протрезвел. У него остались весьма туманные воспоминания обо всем происшедшем, и когда мы отправились в суд давать показания против кидал, он в конце концов в своих показаниях повторил то, что я ему рассказал о случившемся. Он совсем не помнил о том, как спас мне жизнь, и когда я после окончания смены отвез его той ночью домой в Голливуд в благодарность за то, что он для меня сделал, он привел меня в дом, разбудил отца, мать, дядю и троих братьев, представил меня и рассказал им, что я спас его, когда его хотели ограбить и убить три бандита. Конечно, он не рассказал им всей правды о том, каким образом он оказался в том публичном доме, но мне было все равно, и раз он искренне считал, что я спас его, а не наоборот, и поскольку искренне наслаждался положением спасенного, хотя этого на самом деле не было, да к тому же сделал меня героем семьи. Так какого черта не позволить ему рассказывать всю историю в том виде, в каком он в нее верил, и не разочаровывать всех.

Вся история приключилась вскоре после того, как Яссер и его клан перебрались сюда из Нью-Йорка, где у них был небольшой ресторанчик. Каждый свой свободный цент они вложили в покупку нового заведения в Голливуде, покупку лицензии на торговлю спиртным, переоборудование помещения и подготовку его к открытию. Той ночью мы сидели в кухне Яссера, пили арак, вино, а затем пиво, и всей компанией здорово наклюкались, все, кроме Абда, которому стало плохо. В тот вечер мне пришлось выбирать имя для нового ресторана.

Я знаю, имя получилось банальное, но я был пьян, когда его выбирал и все равно не придумал бы чего получше, хотя в принципе и мог бы. Но тогда я был в их глазах таким героем, что они все равно бы не стали его менять. Они настояли, чтобы я стал постоянным гостем «Абд гарема». Приходя туда, я не смел платить ни за что, и именно поэтому я не заходил в ресторан так часто, как бы им хотелось.

Я подъехал на стоянку позади «Абд гарема», а не на стоянку перед ним, где дежурный по стоянке принял бы мой «форд» и отвел его на свободное место, и вошел через кухню.

– Ассалям алейкум, Баба, – сказал я Яссеру Хафизу Хаммаду, коренастому и совершенно лысому пожилому мужчине с пышными седыми усами. Он стоял спиной ко мне и перемешивал кибби в огромной металлической миске чисто вымытыми мускулистыми руками, которые он периодически макал в ледяную воду, чтобы кибби к ним не прилипало.

– Бампер! Ва-аллейкум ал-салям, – улыбнулся он в усы. Он обнял меня руками, не прикасаясь ладонями, и поцеловал в губы. Общаясь с арабами, я так и не смог свыкнуться с этим обычаем. Приветствуя женщин, они обычно их не целуют, только мужчин.

– Где ты, черт возьми, пропадал, Бампер? – спросил он, зачерпывая ложкой сырое кибби и давая мне попробовать. – Давненько мы тебя уже не видели.

– Восхитительно, Баба, – сказал я.

– Так-то оно так, лучше скажи, получилось от-тлично?

– От-тлично, Бубба.

– Ты, наверное, проголодался, Бампер? – спросил он, возвращаясь к кибби, и принялся скатывать для меня маленькие шарики – он знал, что я ем кибби и сырым. Я люблю сырое кибби столь же сильно, как и печеное, а кибби с йогуртом даже больше.

– Готовишь сегодня лабанийи, Баба?

– Конечно, Бампер, а как же. Что ты еще хочешь? Сфееха? Бамее? Что угодно. У нас сегодня готовится много блюд – в банкетной комнате сидят две компании, ливанцы и сирийцы. Специальный заказ на десять блюд. И я, как сукин сын, весь чертов день готовлю. Когда у меня будет перерыв, я выйду к тебе, и мы вместе хлопнем по стаканчику арака, годится?

– Годится, Баба, – сказал я, доедая кибби, и стал смотреть, как работает Яссир. Он смешивал бараний фарш, дробленую пшеницу, лук, корицу и специи, смачивая руки в ледяной воде, чтобы смесь сохраняла пластичность. Кибби было обильно сдобрено кедровыми орехами, мясо обжарено на масле и протушено. Когда Яссер все подготовил, он разложил слой кибби на дне металлической сковороды, положил сверху слой особой начинки, а потом еще один слой кибби. Затем разрезал всю массу на сковороде на ромбические куски и стал тушить. Теперь я уже никак не мог сделать выбор – отведать ли мне кибби с йогуртом или просто тушеного. Да какого черта, съем и то, и то, подумал я, потому что был очень голоден.

– Смотри, Бампер, – сказал Яссер Хафиз, показывая на маленькие шарики кибби, которые лепил целый день. В центре каждого он сделал углубление, наполнил его начинкой из баранины и теперь варил в йогуртовом соусе.

Да, и те, и другие, решил я. Пора зайти в зал и начать с каких-нибудь закусок. Неожиданно я почувствовал, что не так уж и устал, зато более чем проголодался, а в мыслях у меня вертелась лишь восхитительная еда «Абд гарема».

Войдя в зал, я сразу заметил Ахмеда. Он улыбнулся и помахал мне рукой, приглашая за столик возле маленькой площадки для танцев, где одна из местных танцовщиц сможет покачать животом у меня перед носом. Ахмед был высок для араба, в свои тридцать лет он был младшим сыном Яссера и жил в Штатах с мальчишеских лет. Он утратил многие присущие арабам привычки и не целовал меня, подобно отцу и своим дядьям, когда они помогали обслуживать столики или готовили на кухне в суетливые вечера уик-энда.

– Рад, что ты сегодня пришел, Бампер, – сказал Ахмед с едва уловимым нью-йоркским акцентом, потому что его семья прожила там несколько лет перед переездом в Лос-Анжелес. Однако разговаривая с постоянными посетителями, он для колорита переходил на акцент уроженца Ближнего Востока.

– Неплохо бы чем-нибудь закусить, Ахмед. Я сегодня голодный.

– Хорошо, Бампер, хорошо, – сказал Ахмед и улыбнулся, прищурив темные глаза. – Я люблю смотреть, как ты ешь. – Он хлопнул в ладоши, подзывая симпатичную рыжую официантку в наряде обитательницы гарема.

«Абд гарем» был похож на все восточные рестораны, но крупнее большинства из них. На стенах висели сарацинские щиты, кривые сабли и имитации персидских гобеленов; обитые кожей кабинки и столы были темные и массивные и обильно украшены коваными бронзовыми изделиями. Несколько скрытых динамиков наполняли помещение успокаивающей арабской музыкой.

– Принеси Бамперу овечьих языков, Барбара. Что бы ты еще хотел, Бампер?

– Немного хумос ташини, Ахмед.

– Прекрасно. И хумос тоже, Барбара.

– А что принести выпить, Бампер? – спросила, улыбнувшись, Барбара.

– Ладно, принеси арака.

– Извини, пожалуйста, Бампер, – сказал Ахмед, – в ближайший час мне придется присматривать за банкетным залом. Потом я к тебе зайду, и мы вместе выпьем.

– Конечно, иди, парень, – кивнул я. – Кажется, у тебя там собралась приятная компания.

– Дела идут здорово, Бампер. Погоди немного, увидишь нашу новую исполнительницу танца живота.

Я кивнул и подмигнул Ахмеду, который заторопился в банкетный зал обслуживать большую компанию арабов. Со своего места я слышал, как они произносят тосты и смеются. Вечер был еще ранний, но они, кажется, успели основательно выпить.

Закуски уже были готовы, и через пару минут официантка вернулась к моему столу с тонко нарезанными ломтиками овечьего языка, отваренного, со снятой кожицей и приправленного солью и чесноком, а также с большой миской хумоса, самого вкусного соуса в мире. Моя порция хумоса оказалась больше, чем у любого платного посетителя, к ней же прилагалась высокая стопка круглых плоских лепешек теплого сирийского хлеба, накрытая салфеткой. Я тут же обмакнул в хумос ломоть лепешки и едва не застонал от наслаждения, настолько это оказалось вкусно. Я ощутил вкус сезамовых семян, хотя они и были растерты в кремообразную массу вместе с бобами гарбанзо. Я полил соус сверху оливковым маслом и щедро пропитал маслом хлеб. Различил я и вкус гвоздики и давленого чеснока и едва не позабыл об овечьих языках, настолько мне понравился хумос.

– Вот твой арак, Бампер, – сказала Барбара, принося мне напиток и еще одну миску с хумосом, но уже поменьше первой. – Яссер не велел перебивать тебе аппетит языками и хумосом.

– Этому не бывать, малышка, – ответил я, проглотив огромную порцию языка с хлебом и запив ее араком. – Передай Баба, что я голоден, как племя бедуинов, и съем всю его кухню, так что пусть поостережется так говорить.

– И к тому же похотлив, как стадо козлов?

– Да, и это тоже ему передай, – усмехнулся я. Все девушки уже знали нашу с Яссером и Ахмедом любимую шутку.

Теперь, когда первый голод уже прошел, я начал ощущать боль в ноге и плече. Я разбавил водой арак, отчего тот помутнел, затем осмотрелся, не видит ли кто, и ослабил пояс. Весь ресторан пропах едой, и я улыбнулся себе под нос. Теперь я ел, отщипывая от лепешки по кусочку и стараясь держать себя не как обжора, потягивал арак и успел получить от Барбары, оказавшейся проворной и хорошей официанткой, три новых стаканчика. После этого боль стала утихать.

Я увидел носящегося между кухней, баром и банкетным залом Ахмеда и подумал о том, как Яссеру повезло с сыновьями. Все они теперь хорошо устроились в жизни. Последний младший сын остался помогать отцу. По залу медленно плыла арабская музыка, смешиваясь с ароматами еды. Мне стало чертовски жарко. Примерно через час появятся трое армян-музыкантов и начнут играть экзотическую музыку для танцовщиц, которых мне уже не терпелось посмотреть. Ахмед знал толк в танцовщицах.

– Все в порядке, Бампер? – окликнул меня Ахмед с арабским акцентом, потому что вокруг были посетители.

– В порядке, – расплылся я в улыбке, и он заторопился в очередной рейс на кухню.

Я начал раскачиваться под чувственное постукивание барабанов. Мне стало гораздо лучше, и я стал с восхищением разглядывать висящие на стенах ковры и другие украшения из «Тысячи и одной ночи» вроде кальянов, через которые теперь подростки курят наркоту, и различных мечей, подвешенных достаточно высоко, чтобы до них не смог дотянуться какой-нибудь пьяный и не начал собственный танец. Отличное место этот «Абд гарем», подумал я. Настоящий оазис посреди липкой и шумной части Голливуда, который обычно смотрится так фальшиво, что я его терпеть не могу.

Я заметил, что в баре сегодня помогает Халид, один из братьев Яссера, и предположил, что получу еще один усатый поцелуй, едва он меня заметит.

– Готов, Бампер? – спросила Барбара, обворожительно улыбаясь и мелкими шажками подкатывая к моему столику тележку с огромным подносом.

– Да, да, – нетерпеливо отозвался я, разглядывая тарелки с печеным кибби, кибби с йогуртом, фаршированными виноградными листьями и маленьким шампуром с шиш-кебабом.

– Яссер просил тебя приберечь место для десерта, Бампер, – сказала Барбара, оставляя меня наедине с лакомствами. В подобные минуты я не могу думать ни о чем, кроме того, что стоит передо мной на столе, и мне пришлось выдержать упорную битву с самим собой, чтобы есть помедленнее и смаковать еду, особенно виноградные листья, оказавшиеся для меня сюрпризом, потому что Яссер не готовит их каждый день. Полив листья йогуртом, я ощутил на языке острый аромат мяты, листьями были обернуты куочки смеси баранины, риса, сочной петрушки и специй. Яссер добавил к ним как раз достаточное на мой вкус количество лимонного сока.

Через некоторое время, когда я сидел, полностью умиротворенный, и потягивал вино, ко мне снова подошла Барбара.

– Может, немного выпечки, Бампер? – с улыбкой спросила она. – Не хочешь ли баклавы?

– О, нет, Барбара, – с трудом отозвался я, вяло приподнимая ладонь. – Это будет уже чересчур. Нет, только не баклава.

– Хорошо, – рассмеялась она. – Яссер приготовил для тебя нечто особенное. Ты оставил в желудке местечко?

– Увы, нет, – с грустью произнес я, когда она повезла прочь тележку с пустыми тарелками.

Арабы настолько дружелюбны и приветливы, и им так нравится смотреть, как я ем, что я стал бы себя ненавидеть, если бы испортил весь тяжкий труд повара и не удержал в себе съеденное. Живот мой раздулся настолько, что мне пришлось отодвинуть стул на два дюйма от стола, а рубашка на животе так натянулась, что едва не отскакивали пуговицы. Я вспомнил Толстяка из старой мультипликационной серии «Веселый Джек» и то, как я всегда смеялся, когда у бедняги отскакивали пуговицы. Правда, сам я тогда был молод и строен.

Через пару минут Барбара вернулась с огромным стаканом для шербета.

– Муш-муш! – воскликнул я. – Целый год мне не доводилось полакомиться муш-мушем.

Барбара улыбнулась и сказала:

– Яссер говорит, что сам Аллах послал тебя сегодня вечером, потому что он сделал сегодня твой любимый десерт и при этом вспоминал тебя.

– Муш-муш! – прошептал я, когда Барбара ушла, зачерпнул полную ложку, положил ее в рот и подержал на языке, наслаждаясь сладостью абрикосов и вкусом лимонной цедры. Я вспомнил, как жена Яссера Ясмине однажды на моих глазах смешивала растертые абрикосы с лимонной цедрой и сахаром, а потом перемешивала абрикосовое пюре со взбитыми сливками. Затем всю эту массу охладили. Все они знали, что я это лакомство просто обожаю, и поэтому я закончил сегодняшнее пиршество, опустошив еще две чашки муш-муша. Барбара последний раз унесла посуду со стола, а Ахмед и Яссер присоединились ко мне на десять минут.

Есть арабская молитва, которая переводится примерно так: «Дай мне, Господи, хорошее пищеварение, и что-нибудь переваривать». Это единственная из слышанных мной молитв, содержащих глубокий смысл, и я подумал, что если бы верил в бога, то не стал бы у него ничего выпрашивать или бормотать дурацкие обещания. Эта арабская молитва заключает в себе все, что я хотел бы Ему сказать, и все, что я от него ожидал бы, поэтому хотя я в Него и не верю, но все же произношу ее до и после обеда в «Абд гареме». Иногда даже и при других обстоятельствах. А иногда и дома.

Когда появились армяне, я с радостью увидел, что на оуде сегодня играет старый Камиан. Сейчас он редко играет в «Абд гареме». С ним были его внуки Бердж и Джордж. Каждому было ясно, что это его внуки – все трое были высокие, худые, с ястребиными носами и горящими под черными ресницами глазами. Бердж играл на скрипке, а самый младший Джордж, которому не было и двадцати, играл на барабанах «дарбука». Для обоих молодых людей это были самые подходящие инструменты. Они хорошие музыканты, но слушать я буду старого Камиана, дергающего и бьющего по струнам оуда черенком орлиного пера. Оуд похож на лютню и не имеет ладов, как гитара, но тем не менее пальцы старика с невероятной скоростью танцуют по грифу инструмента. Когда я вижу его тонкие хрупкие пальцы, мелькающие по двенадцати струнам, у меня пересыхает в горле и бегут по коже мурашки.

Однажды я сидел в ресторане в полдень, когда шли репетиции новых танцовщиц, и старый Камиан рассказывал детям Берджа армянские сказки. Я сидел, прикрытый вышитой бисером занавеской, и слушал, как Камиан говорил о горячих конях Армении, о гранатовых деревьях, полных жемчугов и рубинов, и о Хаза-нар-Бульбуле, волшебном соловье, знающем тысячу песен. Слушая его, я сам в тот день превратился в ребенка, и с тех пор, слушая его игру на оуде, едва не взбираюсь на одного из горячих сказочных коней.

В другой раз я сидел здесь поздно вечером, слушая музыку Камиана. Со мной рядом был его старший сын Леон. Мы пили шотландское виски, и он рассказал мне историю своего отца, единственного уцелевшего из огромной семьи, составлявшей со всеми двоюродными и прочими родственниками половину населения деревни, вырезанной турецкими солдатами. Камиану было тогда пятнадцать лет, и тело его оказалось в одном большом рву вместе с телами его родителей, братьев, сестер и всех тех, кого он знал в этом мире.

– И спас его в тот день запахсмерти, – сказал Леон, говоривший на пяти языках, и на английском лишь с легким акцентом, и любивший, как все армяне, рассказывать разные истории. – Мой отец лежал там, и ему хотелось умереть вместе с остальными. Но заставили его выползти из рва не зрелище или идея смерти, а запах разлагающихся тел, ставший уже невыносимым. Он вывел его на дорогу и навсегда увел от родной деревни.

Он скитался в одиночку почти год, имея с собой только оуд, найденный на разграбленной ферме. Однажды ночью он лежал, сжавшись в комочек, в глуши, одинокий, как Каин, и разгневался на бога за то, что он позволил всему случиться. Он ведь был тогда ребенком, и потребовалот бога знамения, ждал и слушал в темноте, но слышал лишь завывание ветра над русскими степями. Тогда он изумился, как мог верить он в бога, допустившего то, что случилось с Арменией, крошечным островком христианской веры посреди мусульманского моря. Знамения не было, и тогда он забренчал на оуде, и всю ночь ветер уносил прочь песни храбрецов, которые он распевал.

На следующий вечер мальчик пробирался сквозь деревню, очень похожую на его собственную, и, конечно же, повстречал на дороге сотни голодных беженцев. Он свернул с дороги, чтобы отыскать место среди деревьев, где можно забраться на ветку и поспать, не опасаясь, что кто-нибудь убьет его лишь для того, чтобы украсть оуд. И там, в лесу, он увидел поднявшийся с земли черный зловещий силуэт, и первым делом решил, что это дев, ужасный людоед из армянских сказок, которые рассказывала ему нани. Он поднял над головой хрупкий оуд и приготовился защищаться. Но тут черный силуэт приблизился, и из-под обрывков плаща он услышал слова на армянском языке: «Пожалуйста, нет ли у тебя еды?»

Мальчик увидел при лунном свете девочку. Тело ее было покрыто болячками, живот раздут от голода, она едва могла ходить. Зубы у нее выпали, глаза и десны покрылись коркой, а из-за недавно сломанного носа ей было трудно дышать. Рассмотрев ее лицо, он увидел, что даже в лучшие времена его можно было бы назвать лишь невзрачным, теперь же оно было просто ужасным. Он поговорил с ней немного, оказалось, ей тринадцать лет, она тоже была бродячей беженкой, и он вспомнил гордые и напрасные требования, с которыми обращался прошлой ночью к богу. Тогда он засмеялся и неожиданно почувствовал себя сильнее. Он никак не мог остановиться, а смех наполнял его силой. Он увидел, как девочка встревожилась, и, наконец, сказал: «У бога армян есть чувство юмора. Как можно сомневаться в ком-то, у кого такое чувство юмора? Ты пойдешь со мной, мой маленький дев.»

– Что ты от меня хочешь, господин? – спросила она, теперь уже перепугавшись.

– Что я хочу от тебя? – мягко ответил он. – Посмотри на себя. Что можешь ты предложить? От тебя уже все отняли, а над тобой проделали все, что только было возможно. Есть ли в мире человек, пожелавший бы что-нибудь от тебя? Можешь ли ты сама догадаться, чего я от тебя хочу?

– Нет, господин.

– Осталось только одно. Любитьтебя, конечно. Мы ни на что больше не пригодны. А теперь пойдем со мной. Мы будем искать нашуАрмению.

И она пошла с полуголодным мальчиком. Они выжили вместе и добрались до Черного моря, каким-то образом раздобыли билеты на пароход и потом прошли пешком через всю Европу, через войну и борьбу, еще западнее, до Атлантики, работая и заводя детей. И наконец, в 1927 году, проскитавшись по миру, появились с пятью детьми в Нью-Йорке, а оттуда больше в силу привычки, чем по другим причинам, двинулись дальше на запад, подрабатывая по дороге, пока не добрались до Тихого океана. Тут моя мать сказала: «Дальше мы не пойдем. Этот океан слишком большой». И они остановились, родили еще четверых детей, и теперь у них шестьдесят один внук и пока что десять правнуков, более сорока человек, носящих имя Камиана, которые не умрут в Армении во рву. Большинство его детей и внуков процветают в жизни, а ему все еще нравится приходить сюда раз в неделю и играть на оуде для нескольких человек, понимающих его музыку.

Такова оказалась история старого Камиана, и я не сомневаюсь ни в едином ее слове, потому что в свое время знал немало крепких людей, способных перенести нечто подобное, но изумило меня другое, и этого я все никак не могу по-настоящему понять – как мог он той ночью позвать за собой маленькую девочку. Я хочу сказать, конечно, он мог ей помочь. Но он сознательно отдалсебя ей той ночью. Отдал себя кому-то, уже пережив до этого столько всего! Вот что меня больше всего поражало в Камиане – это, и еще как его пальцы безошибочно знают, где им надо находиться на грифе оуда, не имеющем ладов.

– Ты наелся, Бампер? – спросил Яссер, подходя к моему столику вместе с Ахмедом. Я ответил, изобразив на лице нечто вроде улыбки обожравшегося кота, похлопал его по руке и прошептал «шукран». Вы, наверное, знаете, что по-арабски это означает «спасибо».

– Если вы будете так меня кормить, – добавил я, – то, может, обратите меня в свою веру, и я стану мусульманином.

– А что ты станешь делать во время рамадана, когда нужно поститься? – засмеялся Яссер. – Ты еще не видел, какие большиевыросли у Абда дети? – спросил он, приподнимая фартук и доставая из кармана бумажник. Он положил на стол несколько фотографий, а я притворился, что могу что-то на них разглядеть.

– Да, симпатичные парнишки, – сказал я, надеясь, что старик не начнет показывать мне всех своих внуков. Их у него было штук тридцать, и, как все арабы, он их просто обожал.

Ахмед сказал по-арабски, что следует сделать в банкетном зале, и Яссер что-то припомнил.

– Извини, Бампер, – сказал он. – Я попозже вернусь, а сейчас мне надо кое-что закончить на кухне.

– Конечно, Баба, – ответил я. Ахмед улыбнулся вслед степенно зашагавшему на кухню отцу – гордому патриарху большой семьи и главе весьма выгодного дела, которым, несомненно, является «Абд гарем».

– Сколько сейчас лет твоему отцу?

– Семьдесят пять, – сказал Ахмед. – Он хорошо выглядит, правда?

– Просто отлично. Скажи-ка, он до сих пор ест так, как обычно ел лет десять-пятнадцать назад?

– Аппетит-то у него прекрасный, – засмеялся Ахмед. – Но нет, ест он уже не так, как прежде. Обычно он ел примерно так, как ты, Бампер. Смотреть на него за столом было одно удовольствие. Он говорит, что вкус у еды уже не тот, что прежде.

У меня заболел от газов живот, но я не стал глотать таблетку, потому что было бы невежливо делать это на глазах Ахмеда после такого первоклассного обеда.

– Если у меня пропадет аппетит, то это будет просто ужас, – сказал я. – Хуже будет, только если меня кастрируют.

– Тогда я не хочу доживать до такихлет, Бампер, – рассмеялся Ахмед с силой и уверенностью человека, прожившего на этой земле лишь тридцать лет. – Но вспомни, есть ведь, конечно, и кое-что третье – пищеварение. Неплохо бы сохранить и его.

– Само собой, – подтвердил я. – Пищеварение еще как нужно, иначе любой аппетит не стоит и гроша.

Как раз в этот момент потускнел свет, зазвучали барабаны, и вокруг маленькой эстрады замелькало голубоватое пятно света. Я изумился, увидев выбежавшую на площадку Лейлу Хаммад в золотом с белым костюме исполнительницы танца живота. Музыка тут же зазвучала быстрее, ее каштановые волосы упали по плечам, прикрыв груди, пальцы стали извиваться и ударять в «зилы» – маленькие золотые цимбалы, надеваемые на пальцы, а бедра закачались под зажигательный ритм, выбиваемый на дарбуке пальцами Джоржа. Ахмед улыбнулся, заметив, как я с восхищением рассматриваю ее крепкие золотистые бедра.

– Как тебе наша новая танцовщица?

– Лейла ваша танцовщица?

– Присмотрись-ка к ней получше, – сказал Ахмед, и оказался прав: в ее танце действительно что-то было. В нем чувствовалось искусство, а не просто сладострастное вращение бедрами. Хотя я и не знаток танцев живота, но даже я смог это разглядеть.

– Сколько ей сейчас лет? – спросил я Ахмеда, любуясь ее подвижным животом и роскошными каштановыми волосами – собственными, никаких париков – которые то водопадом стекали по спине, то струились поверх ее восхитительных грудей.

– Девятнадцать, – ответил Ахмед. Я был очень счастлив увидеть, в какую красавицу она превратилась.

Лейла проработала здесь несколько лет официанткой, хотя и была для этого слишком молода. Но она всегда выглядела старше своего возраста, а ее отец Халил Хаммад несколько лет медленно умирал от рака, оплачивая огромные больничные счета до тех пор, пока наконец не умер. Лейла была девушка умная, не чуралась тяжелой работы и помогала прожить трем младшим сестрам. Ахмед как-то сказал мне, что Лейла никогда по-настоящему не знала свою мать, какую-то американку, бросившую их еще детьми. Я слышал, что последние пару лет Лейла работала в банке и неплохо справлялась.

Сейчас можно было ясно увидеть арабскую кровь в чувственном лице Лейлы, ее немного чересчур выступающем носе, в широком пухлогубом рте и блестящих карих глазах... Не удивительно, что они страстные люди, раз у них такие лица, подумал я. Да, Лейла – настоящая драгоценность, словно великолепная арабская кобылка-полукровка, пусть даже в се жилах достаточно американской крови, недаром у нее высокий рост и мощные бедра. Интересно, подумал я, не путается ли с ней Ахмед. Тут Лейла начала, как говорят арабы, «посыпать соль». Она начала медленно вращаться на одной из голых пяток, дергая бедром на каждый удар дарбуки, и если бы к ее пульсирующему бедру был привязан маленький мешочек с солью, она описала бы на полу вокруг себя ровный соляной круг. Это зажигательное, грациозное движение, и совсем нетрудное. Я сам его проделываю, когда танцую под хард-рок. Когда Лейла закончила танец, сбежала с площадки, а аплодисменты стихли, я сказал:

– Она просто прекрасна, Ахмед. Почему бы тебе не уговорить ее выйти за тебя замуж?

– Меня это не интересует, – ответил Ахмед, покачав головой. Потом отпил глоток вина и продолжил: – Ходят слухи, Бампер, что Лейла подрабатывает проституцией.

– Не верю, – отозвался я, снова вспомнив се как официантку-подростка, не умевшую даже правильно накрасить губы.

– Она бросила работу в банке больше года назад и стала профессиональной танцовщицей танца живота. Ты ведь не знал се, когда она была совсем малышкой. Помню, когда ей было три года, ее дяди и тети научили ее танцевать. Она тогда была такая лапочка. И очень умная девочка.

– И где, как ты слышал, она гуляет?

– В этом бизнесе о танцовщицах знают все, – сказал Ахмед. – Знаешь, в этом городе она одна из немногих настоящих арабок, исполняющих танец живота, вернее, арабка наполовину. Она не дешевка, но если кто-то сможет заплатить по ее тарифу, она ляжет с ним в постель. Я слышал, она берет две сотни за ночь.

– У Лейлы была очень тяжелая жизнь, Ахмед, – сказал я. – Ей пришлось растить маленьких сестер. У нее не было времени на детство.

– Слушай, Бампер, я ведь ее не обвиняю. В конце концов, я тоже американец и не из тех старикашек, которые после первой брачной ночи хотят убедиться, что на простыне есть кровь. Но должен тебе признаться, что торговля своим телом меня раздражает. Наверное, я еще недостаточно американизировался. Я привык думать, что вот когда Лейла достаточно подрастет... ну, словом, теперь уже слишком поздно. Не надо было мне в последние несколько лет с головой уходить в дела. Я ее упустил, а теперь... просто слишком поздно.

Ахмед заказал для меня еще порцию выпивки, потом извинился и ушел, сказав, что вскоре вернется. Мое настроение вдруг стало портиться. Я не был уверен, что причиной тому был разговор о Лейле, но у меня не выходила из головы мысль, что ей приходится продавать себя богатым Голливудским бездельникам. Потом я подумал о Фредди и Гарри, о Пучи и Херки, и о Тимоти Г. Лэндри (это проклятое «Г.»!), но мысли эти оказались чересчур угнетающими. Неожиданно и безо всякого повода я вспомнил об Эстебане Сеговиа, и как я все волновался, что он станет священником (он хотел им стать) после возвращения из Вьетнама, а не зубным врачом, как очень хотелось мне. Этот погибший парень был в возрасте Лейлы, когда уезжал во Вьетнам. Дети. Никто не должен умирать ребенком.

Ладно, Бампер, сказал я себе, давай-ка лучше настраивайся на серьезную выпивку. Я подозвал Барбару и заказал двойной виски со льдом, хотя уже успел намешать слишком много напитков и уже принял на грудь больше, чем достаточно.

После третьего скотча я услышал, как чей-то медовый голосок произнес рядом: «Привет, Бампер».

– Лейла! – Я сделал неуклюжую попытку привстать, а она уселась за мой столик, вся гладкая и прохладная в скромном белом платье. Волосы ее были завязаны узлом на макушке и свисали на одно плечо. Кожа на лице и руках была золотистой, как спелая маслина.

– Ахмед сказал мне, что ты здесь, Бампер, – улыбнулась она. Я поднес огонь к ее сигарете (черт бы побрал эту женскую эмансипацию!) и подозвал Барбару заказать для нее выпить.

– Можно угостить тебя стаканчиком, малышка? – спросил я. – Очень приятно видеть, какая ты выросла в большую девочку, да еще такую привлекательную.

Она заказала себе бурбон с водой и засмеялась над моими словами, а я почувствовал, что еще немного – и я вырублюсь. Я тут же решил допить виски, что держал в руке, и больше не заказывать.

– Я выросла с тех пор, как ты меня видел в последний раз, Бампер, – сказала она, улыбаясь при виде моих неуклюжих попыток изображать из себя трезвого. – Все мужчины лучше ценят женственность, когда вертишь у них перед носом голым животом.

Я вспомнил о том, что говорил мне Ахмед, и хотя эта мысль не задевала меня так, как его, мне стало жаль, что ей приходится заниматься подобным делом. Жаль даже того, что она решила, что ей придется этим заняться.

– Хочешь сказать, что этот гладкий маленький животик сегодня покачивался ради старого Бампера? – спросил я, по привычке решив ее подначить, но мозги мои уже не работали как надо.

– Конечно, ради тебя. Разве ты не герой всего этого проклятого семейства?

– Ну, и как ты себя чувствуешь, зарабатывая танцами на жизнь?

– Примерно столь же погано, как ты и предполагаешь.

– А зачем ты этим занимаешься?

– А ты никогда не пробовал растить двоих сестер на зарплату кассирши из банка?

– Чушь, – сказал я чересчур громко, оскальзываясь локтем по столику. – Не корми меня этими сопливыми сказками. Да такая краля, как ты, может окрутить любого богатенького дурня – только выбирай.

– Ошибаешься, Бампер. Я и так могу охмурить любого богатого мужика и содрать с него весьма солидный куш.

– Жаль, что ты так заговорила, Лейла.

– У-у, старый медведь, – рассмеялась она, когда я начал растирать онемевшее лицо. – Я знаю, Ахмед сказал тебе, что я проститутка. Для арабов это смертный позор. Ты ведь знаешь, как они все тонко чувствуют. Яссер не так давно намекал, что неплохо бы мне сменить имя, раз уж я занялась шоу-бизнесом. Мол, Хаммад – имя слишком уж обычное, надо бы придумать другое, более американское на слух. Уж такие они деликатные, словно пинок в задницу. Как насчет «Фейнберг» или «Голдштейн», Бампер? Готова поспорить, они не станут возражать, назови я себя Лейлой. Это ведь объяснит для всех арабов, почему я стала проституткой, верно? Они даже смогут пустить слух, будто моя мать была еврейкой.

– А какого черта ты все это рассказываешь мне? – внезапно разъярился я. – Сходи к священнику или психологу, или же отправляйся в мечеть и поговори с Пророком, но почему я? На меня и так сегодня навалилась куча проблем. Теперь еще и ты?

– Ты отвезешь меня домой, Бампер? Мне очень надо с тобой поговорить.

– Сколько тебе еще осталось выходов сегодня? – спросил я и понял, что если опрокину еще стаканчик, то вряд ли смогу усидеть в кресле прямо.

– На сегодня у меня все. Марша заменит меня в следующем выходе. Я сказала Ахмеду, что меня схватили судороги. Лейла отправилась дожидаться меня на стоянку, а я отыскал Ахмеда и распрощался с ним. Я дал Барбаре пятнадцать долларов чаевых, потом проковылял на кухню, поблагодарил Яссера и поцеловал его в большие усы, а он в это время стискивал меня руками и заставил пообещать приехать к нему домой в ближайшие пару недель.

Лейла ждала меня на стоянке, пытаясь по мере возможности игнорировать приставания двух хорошо одетых пьяных мужчин в черном «линкольне». Когда же они заметили меня, зигзагами пересекающего стоянку в их направлении, водитель тут же рванул с места, оставив на асфальте следы от шин, и умчался во весь дух.

– Господи, не могу обвинить их в трусости, – рассмеялась Лейла, – очень уж у тебя был дикий и свирепый вид, Бампер. Где это ты заработал царапины на лице?

– Мой «форд» вон там, – сказал я, шагая, словно чудовище Франкенштейна – иначе я не смог бы выдерживать ровный курс.

– Все та же старая машина? О, Бампер. – Она по-детски рассмеялась, положила мою руку себе на плечо и подволокла к моему «форду», но со стороны пассажирского сиденья. Затем похлопала меня по карманам, отыскала ключи, вытащила их, запихнула меня в машину и захлопнула за мной дверь.

– Легкие у тебя пальчики, – пробормотал я. – По карманам никогда не доводилось шарить?

– О чем это ты, Бампер? – спросила она, садясь за руль и заводя мотор.

– Да так, ни о чем, – промычал я, снова растирая лицо.

Я задремал, пока Лейла вела машину. Она включила радио и начала подпевать. Оказалось, что у нее ко всему прочему еще и неплохой голос. Я от всего этого даже заснул, и ей пришлось трясти меня, когда мы добрались до ее квартиры.

– Сварю-ка я тебе крепкого турецкого кофе, а потом мы поговорим, – сказала она, помогая мне вылезти из форда. Тротуар тут же метнулся мне навстречу, но я тут же зажмурился и немного постоял, пока все не пришло в норму.

– Готов одолеть лестницу, Бампер?

– Как всегда, малышка.

– Тогда пошли, – сказала она. Она повела меня наверх, моя рука лежала на ее плече – она была крупная сильная девушка. Ахмед просто псих, подумал я, она стала бы ему отличной женой, да и не только ему, а любомумолодому парню.

Пришлось немного попыхтеть, но мы все же добрались до третьего этажа ее весьма шикарного многоквартирного дома. На самом деле здесь было три Г-образных здания, бессистемно расположенных вокруг двух плавательных бассейнов олимпийского размера. Такой район больше подходит для слоняющихся без дела холостяков, и это напомнило мне о ее младших сестрах.

– Девочки дома? – спросил я.

– Во время учебного года я живу одна, Бампер. Надия живет в общежитии Южнокалифорнийского университета, она на первом курсе. А Далал в пансионе при монастыре Рамона. Она будет в следующем году поступать в колледж.

– Монастырь Рамона? А я думал, что ты мусульманка.

– Я никто.

Мы вошли в квартиру, и Лейла провела меня мимо мягкой кушетки, на которой наверняка неплохо бы спалось, и усадила на кухонный стул с прямой спинкой, сняв перед этим мой спортивный пиджак и повесив его в шкаф.

– Ты носишь оружие даже после дежурства? – спросила она, когда молола кофе.

– Да, – ответил я, целую минуту не понимая, о чем она спрашивает, настолько я привык к своему револьверу. – Моя работа сделала из меня труса. – В этом городе я никогда не выхожу без него на улицу, разве что в бар Гарри или куда-нибудь недалеко от дома.

– Если бы я увидела все то, что довелось видеть тебе, может, и я бы боялась выходить на улицу без оружия, – пожала она плечами.

Я так и не заметил, что снова задремал, и очнулся лишь после того, как Лейла меня растолкала. Прямо передо мной она держала блюдце с крошечной чашечкой черного и густого кофе по-турецки. Я с удовольствием вдохнул аромат кофе и снова ощутил прикосновение ее прохладной ладони. Ее широкий рот улыбнулся.

– Может, тебя напоить с ложечки, пока не протрезвеешь?

– Да я в порядке, – отозвался я, растирая ладонями лицо и голову.

Я как можно быстрее выпил кофе, хоть он был обжигающий. Она наполнила мне еще одну чашку, но я извинился, зашел в туалет, отлил, умылся холодной водой и причесался. Вернувшись, я все еще был пьян, но по крайней мере перестал вести себя как зомби.

Должно быть, Лейле показалось, что я в достаточно хорошей форме.

– Позволь мне включить музыку, Бампер, потом мы поговорим.

– Ладно. – Я прикончил вторую чашечку почти так же быстро, как первую, и налил себе третью.

Мягкий голос арабской певицы на секунду заполнил всю комнату, потом Лейла убавила громкость. Это был плачущий заунывный звук, временами почти переходящий в плач, но он добирался до самой души, по крайней мере, так было со мной, и всегда вызывал в воображении храмы в Карнаке и Гизе, улицы Дамаска и еще одну картину. Однажды я видел бедуина, стоявшего на утесе из розового гранита под слепящими лучами солнца и смотревшего на Долину Царей. По его лицу я понял, что хоть он наверняка и неграмотный, но историю знает лучше, чем я когда-либо буду ее знать, и я пообещал себе, что, став стариком, приеду сюда умирать. Правда, если я станустариком.

– Я все еще люблю старинную музыку, – улыбнулась Лейла, кивнув в сторону стерео. – Большинству людей она не нравится. Если хочешь, я могу включить что-нибудь другое.

– Не надо, не трогай, – ответил я. Лейла посмотрела мне в глаза и, кажется, обрадовалась.

– Мне нужна твоя помощь, Бампер.

– Ладно, какая?

– Я хочу, чтобы ты поговорил обо мне с моим инспектором.

– Так на тебе висит испытательный срок? За что?

– За проституцию. Голливудские детективы в штатском сцапали нас троих в январе. Меня признали виновной и приговорили к испытательному сроку.

– Так о чем же мне надо поговорить?

– Я получила не суммарный испытательный срок, как обещал мой вшивый тысячедолларовый адвокат. Мне достался паршивый судья, и теперь мне два года придется регулярно отмечаться у инспекторши. Мне хочется кое-куда уехать, а для этого требуется разрешение.

– Куда собираешься?

– Туда, где можно родить. Мне хочется куда-нибудь уехать, родить ребенка, оформить его на себя и вернуться.

Я подумал: «Почему я? Почему, черт возьми, я?»

– Бампер, для этого нужен именно ты. Я не хочу, чтобы мои сестры что-либо знали. Ничего, слышишь? Они хотят лишь помогать растить ребенка, и бог свидетель, в этом грязном мире вырастить ребенка достаточно трудно. У меня есть план, и все мое чертово племя лишь тебя одного выслушает, не задавая вопросов. Они тебе полностью верят. Я хочу, чтобы ты сказал Яссеру, Ахмеду и всем остальным, что, по-твоему, мне не следует зарабатывать на жизнь танцами, что у тебя есть друг в Нью-Орлеане, который может предложить мне хорошо оплачиваемую конторскую работу. А потом чтоб повторил то же самое моей инспекторше и убедил ее в том, что это правда. Затем я исчезну на семь или восемь месяцев, вернусь и скажу всем, что мне не понравилась работа или еще что-нибудь. Они, конечно, все разъярятся, но дело будет сделано.

– Так куда, черт возьми, ты собираешься ехать?

– Да какая разница? – пожала она плечами. – В любое место, где можно родить ребенка и вырастить его. В Нью-Орлеан. Куда угодно.

– И ты не собираешься вступить в общество крючников, верно?

– Сделать аборт? – засмеялась она. – Нет. Я считаю, раз ты сделала ошибку, то надо иметь мужество пройти ее последствия до конца. Я не стану прятать ребенка в мусорном баке. Я выросла как арабская женщина, и я не изменюсь.

– Деньги у тебя есть?

– У меня тринадцать тысяч на банковском счету. Я хочу, чтобы ты смог распоряжаться ими от моего имени и проследил, чтобы у девочек хватило денег протянуть лето, пока они будут жить в моей квартире. Если все пройдет нормально, я вернусь к рождеству, и мы устроим вечеринку, где будем только мы с тобой и бутылка лучшего шотландского виски.

– А у тебя хватит денег на жизнь? – спросил я, зная, откуда у нее тринадцать тысяч.

– Хватит, – кивнула она.

– Слушай, черт подери, только мне не ври. Я не стану вмешиваться в эту историю, если тебе придется неизвестно где торговать своей задницей, а в животе у тебя будет брыкаться ребенок.

– Я никогда не стала бы действовать на авось, – ответила она, снова пристально заглядывая мне в глаза. – Клянусь. У меня достаточно денег на другом счету, чтобы прекрасно прожить все то время, что меня не будет. Я покажу тебе свои банковские книжки. Я могу себе позволить родить ребенка в хорошем госпитале. Хоть в отдельной палате, если захочу.

– Уф! – сказал я, поднимаясь. Голова слегка закружилась. Я секунду постоял, прошаркал в другую комнату, плюхнулся на кушетку и растянулся на спине. Я заметил, что красный шланг, отходящий от хрустального с золотом наргиле Лейлы, не свернут в кольца. Эти восточные трубки – наргиле – служат прекрасными украшениями, но никогда правильно не работают, если не заткнуть все лишние отверстия тряпочками, как это сделала Лейла. Я часто курил с Яссером ароматизированный мятой турецкий табак. Лейла курила гашиш. Рядом с наргиле стояла украшенная черно-белой мозаикой коробочка. Крышка была открыта, а коробочка полна гашиша, очень высокосортного и дорогого, так называемого «кожаного» гашиша, спрессованного в темные плоские листки, напоминающие кожаные подошвы ботинок.

Лейла оставила меня одного и принялась убирать с кухонного стола. Какие дурацкие наступили времена! Сначала решение уйти в отставку. И когда я сказал Кэсси, все казалось в порядке. Но потом Кэсси захотелось ребенка! Затем проклятая банда маленьких большевиков сделала из меня идиота. Как они меня унизили! Потом проклятое лжесвидетельство. Мне показалось, будто кто-то гасил сигару о стенки моего желудка, который стал таким тугим и разбухшим, что я не видел своих коленей. Зато я хотя бы взял контору, хотя и там едва не помер в куче голубиного помета.

– Ну и денег, – сказал я, когда Лейла вошла и села на край кушетки.

– Прости меня за мою просьбу, Бампер, – сказала она.

– Нет-нет, не говори так. Я все сделаю. Я тебе помогу.

Она ничего не ответила, но встала, подошла поближе и села на пол рядом со мной. Глаза у нее были мокрые, и можете назвать меня сукиным сыном, если она не поцеловала мне руку!

Потом Лейла встала и все так же молча сняла с меня ботинки. Я позволил ей приподнять мои ноги и уложить их на кушетку. Лежа я казался себе вытащенным на берег моржом. Я все еще был пьян. Более того, лежащий я казался себе более пьяным, и уже начал опасаться, что комната сейчас начнет кружиться, поэтому мне захотелось начать говорить.

– У меня сегодня был чертовски гнусный день.

– Расскажи мне о нем, Бампер, – попросила Лейла, усаживаясь рядом со мной на пол и кладя прохладную ладонь на мой разгоряченный лоб. Я расслабил ремень и понял, что мне придется здесь ночевать. Я был не в состоянии встать, не то что вести машину. Я немного поворочался, пока не уложил ноющее плечо поудобнее на подушку.

– У тебя лицо и руки порезаны, а все тело болит.

– Как скажешь, могу я сегодня у тебя переночевать?

– Конечно. Где ты так ушибся?

– Поскользнулся и упал с пожарной лестницы. Что ты скажешь, если я уйду в отставку, Лейла?

– В отставку? Ой, не смеши меня. Да ты любого молодого за пояс заткнешь.

– Мне уже за сорок, черт возьми. Да нет, с тобой я могу говорить откровенно. В этом месяце мне будет пятьдесят. Ты только представь. Когда я родился, Уоррен Г. Хардинг стал новым президентом!

– Да ты как огурчик. Забудь обо всем. Просто глупо так думать.

– Я принял присягу в свой тридцатый день рождения, Лейла. Ты знала об этом?

– Расскажи мне, – попросила она, поглаживая мне щеку. Было так приятно, что и умереть в такую минуту не жалко.

– Ты тогда еще даже не родилась. Вот как долго я уже коп.

– А почему ты им стал?

– Да сам не знаю.

– Ну, хорошо, а что ты делал до того, как стал копом?

– Прослужил восемь лет в морской пехоте.

– Расскажи.

– Наверное, мне хотелось уехать из родного города. Там никого не осталось, кроме двух двоюродных братьев и тетки. Меня с братом Клемом вырастила наша бабушка, а когда она умерла, обо мне стал заботиться Клем. Он был настоящий распутник, крупнее, но мы совсем не похожи. Любил лишь жратву, спиртное и женщин. У него была собственная бензоколонка, и как раз перед Пирл-Харбором, в ноябре это было, он погиб, когда взорвалась шина у грузовика, а он упал в яму для отработанного масла. Мой брат Клем умер в вонючей яме с маслом, убитый проклятой шиной! Это было так нелепо! У меня не осталось никого, кто бы хоть немного меня волновал, потому я и завербовался в пехоту. Меня дважды ранило, первый раз на Сайпане, а потом в колени при Айуо, и из-за этого меня едва не отказались принимать в Департамент. Мне пришлось обмануть полицейского хирурга. И знаешь что еще? У меня нет ненависти к войне. Почему бы не признаться откровенно? У меня нет к ней ненависти.

– Неужели тебе никогда не было страшно?

– Было, конечно, но в опасности есть нечто такое, что мне нравится, к тому же я умею сражаться. Я понял это сразу, и после войны поэтому перешел в другую контору и никогда не возвращался в Индиану. Я там ничего не забыл, черт возьми. Билли был со мной, а работа мне нравилась.

– Кто такой Билли?

– Билли был мой сын, – сказал я. Я слышал, как гудит кондиционер, знал, что в комнате прохладно, потому что Лейла выглядела такой свежей, но спина моя все равно намокла, а выступивший на лице пот струйками стекал за воротник.

– А я и не знала, что ты был женат, Бампер.

– Это было сто лет назад.

– А где твоя жена?

– Не знаю. В Миссури, наверное. А мол-сет, уже умерла. Это было так давно. Она была совсем молоденькой девушкой, когда я встретил ее в Сан-Диего. Девушка с фермы. Во время войны их много появилось на побережье. Они приезжали в поисках работы на оборонных заводах, и некоторые из них слишком много пили. Верна была бледным и тощим существом. В Сан-Диего я попал после первого возвращения из-за океана. Грудь у меня была вся в ленточках наград, а ходил я с тростью, потому что первый раз меня ранило в бедро. Наверное, это одна из причин, почему мои ноги сейчас ни к черту не годятся. Я подцепил ее в баре, переспал с ней в ту же ночь, а потом стал приезжать к ней всякий раз, когда получал увольнительную. И вот, не успел я снова отплыть на войну – бац! – она мне и выкладывает, что залетела. У меня тогда было такое же предчувствие, как и у многих парней, – что меня скоро убьют, что жизни все равно конец, так что однажды вечером мы здорово напились, я отвез ее к мировому судье в Аризону и женился. Она получила мой аттестат, писала мне все время, но я не очень-то ее вспоминал, пока меня не ранило во второй раз, и я вернулся домой окончательно. А там меня ждала она вместе с моим хилым и болезненным Билли. Мое настоящее имя Уильям, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Словом, я пересилил себя, но как ты уже говорила, Лейла, какой смысл в том, что из-за этого будут страдать и другие, поэтому я вернулся в Берне и Билли, мы отыскали неплохое местечко на океанском побережье, где можно было спокойно жить, и я подумал, черт возьми, а ведь живем мы совсем неплохо. Тогда я снова записался в армию на новый срок и очень скоро стал старшим сержантом. С Верной было все в порядке – то есть, я мог ей доверять, после появления Билли она бросила пить и достойно вела все домашние дела. Она была всего лишь бедной глупой деревенской девчонкой, но должен признать, нас с Билли она обхаживала по-королевски. Я был счастлив, мне предстояло прослужить при штабе на военной базе еще пять лет, а Билли был для меня... даже не знаю, как сказать – словно он стоял на гранитном утесе и наблюдал за всем миром от самого Начала и до Сегодня. Впервые у меня появился смысл в жизни. Понимаешь?

– Да, наверное.

– Ты не поверишь, но когда ему было едва четыре года, он напечатал для меня поздравительную открытку на Валентинов день. Клянусь, он умел читать и печатать на машинке уже в четыре года. Он лишь спросил мать, как составлять слова, а текст придумал сам. Он был такой: «Папа. Я тебя люблю. Билли Морган.» Ему только-только исполнилось четыре года. Можешь поверить?

– Да, я тебе верю, Бампер.

– Но как я уже говорил, он был болезненный мальчик, весь в мать, и даже теперь, когда я тебе про него рассказываю, я не могу себе его представить. Я подсознательно отталкиваю от себя его образ, и даже если пытаюсь, не могу вспомнить, как он выглядел. Знаешь, я читал, что только шизофреники способны контролировать подсознательные мысли, и, может быть, я и есть шизоид... Но я умею это делать. Иногда бывает, что я сплю и вижу во сне тень, и эта тень – маленький мальчик в очках или с хохолком на макушке, и я тут же просыпаюсь и сажусь на кровати, а сна как не бывало. Я не м о г у представить его себе ни во сне, ни наяву.

– Когда он умер?

– Когда ему исполнилось пять лет. Фактически сразу после своего дня рождения. Вообще-то его смерть не должна была меня особенно удивить. Он был такой анемичный, еще младенцем дважды болел воспалением легких, но все же, представь, это оказалось неожиданностью. Даже несмотря на то, что он так долго болел. После этого Верна сама словно умерла и через пару недель после похорон сказала мне, что уезжает домой в Миссури. Я подумал, что это хорошая идея, и потому отдал ей все деньги и никогда больше ее не видел.

Когда она уехала, я начал очень сильно пить, и однажды, получив на выходные увольнительную, приехал в Лос-Анжелес и до такой степени напился, что каким-то образом оказался в компании других пьяных солдат на базе морской пехоты в Эль-Торо, а не в Кэмп-Пенделтоне, где располагалась моя часть. Военные полицейские у входа пропустили остальных на базу, но мой пропуск, само собой, был не тем, и они меня остановили. Я был в дымину пьян, и к тому же чертовски сконфужен, и все кончилось тем, что я набросился на полицейских у входа.

Я с трудом припоминаю ту ночь на гауптвахте в Эль-Торо. Все, что мне помнится, – это два охранника, один негр, другой белый, в штанах цвета хаки и рубашках от нижнего белья. Помню, как они проволокли меня по полу камеры и притащили в туалет, где обработали меня дубинками, а потом затащили в душевую смыть кровь. Помню и то, как держался за кран, засунув голову в раковину для защиты, а дубинки все опускались мне на руки, на ребра, на почки и на макушку. Как раз тогда мне в первый раз сломали нос.

Лейла продолжала поглаживать мое лицо и слушать. Руки у нее были прохладные и нежные.

Потом меня судили особым военным судом, и когда все полицейские дали показания, мой адвокат привел чуть ли не целый взвод свидетелей, даже нескольких гражданских, жен морских пехотинцев, что жили неподалеку от нас с Верной и Билли. Все они говорили обо мне и Билли, какой он был очень умный и вежливый мальчик. Потом доктор, что обрабатывал мои раны на гауптвахте, дал показания как свидетель защиты и заявил, что во время драки я был выведен из душевного равновесия и не мог отвечать за свои действия, а ведь он не был специалистом-психиатром. Потом в дело вступил мой адвокат, и когда суд закончился, меня даже не приговорили к сроку на гауптвахте, а лишь понизили в звании до сержанта... Здесь жарко, Лейла?

– Нет, Бампер, ответила она, поглаживая мне щеки подушечками пальцев.

– Словом, я так или иначе демобилизовался весной 1950-го, проболтался год без дела и в конце концов поступил в Лос-Анджелесский Департамент полиции.

– Почему ты это сделал, Бампер? Почему именно полиция?

– Не знаю. Я хорошо умел сражаться. Наверное, поэтому. Когда началась война в Корее, я подумывал о том, чтобы снова вступить в армию, но примерно в то же время прочитал где-то такую фразу: «Полицейские – это солдаты, которые сражаются в одиночку». И я решил, что единственное, что я ненавидел в армии, – это то, что человек там очень мало может действовать сам по себе. А как полицейский я все могу делать сам, поэтому я им и стал.

– И ты больше никогда не получал весточек от Верны? – тихо спросила Лейла, и мне внезапно стало холодно н сыро, а по коже пробежали мурашки.

– Лет через шесть после того, как я начал работать, я получил письмо от одного юриста из Джоплина. Так и не представляю, как он меня отыскал. Он написал, что она подала на развод, и вскоре я получил бумаги, которые осталось только подписать. Я заплатил гонорар юристу и послал ей около пяти сотен, что успел накопить, чтобы у нее было с чего начать. Я всегда надеялся, что она со временем найдет себе какого-нибудь смирного работягу и вернется к сельской жизни. Она была из тех, кто не может жить сам по себе. Ей обязательно нужно было кого-то любить, а потом, разумеется, и страдать, если что-то отрывало от нее этого человека, или, может быть, он и сам от нее уходил. Она так и не смогла понять, что в этом мире каждый должен страдать сам. Я так точно и не знаю, что с ней стало дальше. Да и не пытался узнать, потому что наверняка обнаружил бы, что она стала алкоголичкой и уличной проституткой, а пока я ничего не знаю, то и думать так не думаю.

– Бампер!

– Что?

– Ложись, пожалуйста, сегодня в мою постель. Сходи куда надо, прими душ и ложись. Ты весь мокрый от пота, и если останешься здесь на кушетке, – заболеешь.

– Ты за меня не волнуйся. Видела бы ты, где мне приходилось спать. Просто дай мне одеяло.

– Пожалуйста.

Она попыталась приподнять меня, и я едва не расхохотался. Девушка она была сильная, но ни одной женщине не суждено поднять Бампера Моргана – как минимум двести семьдесят пять фунтов, а сегодня вечером все триста, да к тому же лежащего мертвым мешком после такой выпивки.

– Ладно, ладно, – пробурчал я, встал и с удивлением обнаружил, что вовсе не так уж пьян. Я прошел в ее спальню, разделся и прыгнул под душ, включив под конец холодную воду, затем вытерся банным полотенцем, пахнущим женщиной, снял с ноги мокрую марлевую повязку и почувствовал себя лучше, чем за весь сегодняшний день. Освежив рот зубной пастой, я осмотрел в зеркале свое лицо цвета сырого мяса и глаза с красными прожилками, а потом забрался в ее постель нагишом – я всегда сплю только так, что зимой, что летом.

Кровать тоже пахла, как она, вернее, она пахла женщиной, потому что для меня все женщины очень похожи. Все они пахнут одинаково, а когда касаешься их ладонью, ощущение тоже всегда одно и то же. Вот чего мне не хватало, этой эссенции женственности.

Я уже дремал, когда Лейла вошла на цыпочках в спальню и тихо прошла в душ, и, как мне показалось, всего через несколько секунд уже сидела на постели в прозрачном белом пеньюаре и что-то мне шептала. Я почувствовал запах лилии, потом запах женщины, а потом ее бархатные губы прошлись по всему моему лицу.

– Что за черт? – пробормотал я и сел.

– Я прикасалась к тебе сегодня, – сказала Лейла. – А ты мне многое рассказывал. Знаешь, Бампер, может быть, впервые за несколько лет я по-настоящему прикоснулась к другому человеку! – Она положила руку на мое обнаженное плечо.

– Это верно, но на сегодня прикосновений уже достаточно, – сказал я, испытывая отвращение к себе за то, что рассказал ей о том, что касалось только меня самого, и снял ее руку с плеча. Теперь мне придется через несколько недель стрелой лететь в Лос-Анжелес и утрясать всю эту историю с Лейлой и ее семейкой. В последнее время все только и делают, что усложняют мою жизнь.

– Бампер, – сказала она, поджимая под себя ноги и чересчур весело для столь позднего часа рассмеялась. – Бампер, ты прелесть. Ты чудесный старый панда. Большой синеносый панда. Ты знаешь, что у тебя синий нос?

– Угу, он такой становится, когда я слишком много выпью, – отозвался я и подумал, что она, наверное, курила гашиш – прямо сквозь ткань пеньюара я ясно видел ее кожу, и сейчас она была чистого абрикосового оттенка. – У меня в носу перебито слишком много кровеносных сосудов, потому что по нему слишком часто били.

– Я хочу залезть к тебе под одеяло, Бампер.

– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты мне ничего не должна. Я сам буду очень рад помочь тебе объегорить твою семейку.

– Ты разрешал мне себя трогать, Бампер, – сказала она, и я снова ощутил на щеках и на шее прикосновения ее широкого теплого бархатного рта, а вся масса пышных каштановых волос накрыла меня, и я с трудом подумал, как это все нелепо.

– Черт возьми, – пробормотал я, отстраняя ее от себя. – Какой ерундой ты занимаешься? Я знал тебя еще маленькой девочкой. В конце концов, малышка, я всего лишь старый мешок с потрохами, и ты для меня до сих пор лишь маленькая девочка. Это неестественно!

– Не называй меня малышкой. И не пытайся помешать мне тобой обладать.

Обладатьмной? Просто на тебя слишком большое впечатление произвели полицейские. А я – символ отца. Многие молодые девушки испытывают нечто подобное к полицейским.

– Я ненавижу полицейских, – ответила она, покачивая грудями перед моими руками, которые уже начали уставать. – Я хочу именно тебя, потому что ты самый большой мужчина из всех тех, кого мне доводилось трогать руками.

– Еще бы, во мне примерно шесть кубических ярдов, – пробормотал я.

– Я не это имела в виду, – сказала она, проводя ладонями по моему телу и снова принялась меня целовать, а я делал все, что в моих силах, чтобы избежать удовольствий тысячи и одной ночи.

– Слушай, я не могу, даже если бы и хотел, – простонал я. – Ты слишком молода, я просто не могу заниматься этим с девочкой вроде тебя.

– Хочешь пари?

– Не надо, Лейла.

– Как может мужчина быть таким большим и таким глупым, – улыбнулась она, вставая и выскальзывая из пеньюара.

– Все дело в мундире, – произнес я неожиданно хриплым и дрогнувшим голосом. – Наверное, в нем я тебе показался просто красавцем.

И тут Лейла все испортила – упала на постель, перекатилась на живот и хохотала целую минуту. Я слегка улыбался, глядя на ее абрикосовые ягодицы и умопомрачительные бедра и думал, что этим все и кончится. Но кончив смеяться, она улыбнулась мне еще нежнее прежнего, прошептала что-то по-арабски и забралась ко мне под одеяло.

Загрузка...