Система природы, или О законах мира физического и мира духовного

Воображение, будучи способностью легко и быстро комбинировать идеи, или образы, с легкостью воспроизводит модификации нашего мозга, связывает друг с другом или относит их к соответствующим предметам. В этом случае воображение радует нас и мы одобряем выдумки, посредством которых оно украшает природу и истину. Мы, наоборот, порицаем его, когда оно рисует нам отвратительные призраки или сочетает идеи, которые совсем не способны ассоциироваться друг с другом. Так, поэзия, цель которой состоит в том, чтобы представить природу в более трогательном и волнующем облике, радует нас, когда разукрашивает предметы, наделяя их всевозможными красотами. Она создает тогда идеальные, но приятно волнующие нас существа, и мы в благодарность за полученное нами удовольствие прощаем ей то, что она прибегла к иллюзии.

Отвратительные же химеры суеверия не нравятся нам, потому что они являются плодами больного воображения, вызывающими в нас лишь неприятные идеи.

Заблуждающееся воображение порождает фанатизм, религиозные страхи, безрассудное рвение, безумие, великие преступления. Упорядоченное воображение порождает энтузиазм к полезным вещам, горячую любовь к добродетели, к отечеству, жар дружбы. Одним словом, воображение придает силу и живость всем нашим чувствам; те, кто его лишен, обыкновенно люди, в которых флегма гасит священный огонь, являющийся в нас принципом подвижности и теплоты чувств и оживляющий все наши интеллектуальные способности. Для великих доблестей, как и для великих преступлений, необходим энтузиазм. Энтузиазм приводит наш мозг, или нашу душу, в состояние, сходное с опьянением; энтузиазм и опьянение вызывают в нас быстрые движения, которые люди одобряют, когда они полезны, и которые называют сумасшествием, бредом, преступлением или бешенством, когда они порождают беспорядок.

Ум мыслит здраво и правильно судит о вещах, а воображение бывает упорядочено лишь тогда, когда организм способен точно выполнять свои функции. В каждый момент жизни человек производит опыты; каждое испытываемое им ощущение является фактом, запечатлевающим в его мозгу идею, которую память воспроизводит с большей или меньшей точностью и достоверностью. Эти факты связываются, эти идеи объединяются, и цепь их составляет опыт и науку. Знать - значит быть уверенным на основании повторных и точно произведенных опытов в идеях, ощущениях, действиях, которые какой-нибудь предмет может вызвать в нас или в других людях. Всякая наука может основываться лишь на истине, а сама истина основывается на постоянных и верных сообщениях наших чувств. Таким образом, истина - это постоянное согласие, или соответствие, с помощью опыта обнаруживаемое нашими нормально функционирующими чувствами между познаваемыми нами предметами и качествами, которые мы им приписываем. Одним слоном, истина это правильная и точная ассоциация наших идей. Но как убедиться в правильности этой ассоциации без опытов? А если не повторять этих опытов, как их засвидетельствовать? Наконец, если в наших органах чувств есть какой-то изъян, то как полагаться на опыты или факты, которые они запечатлели в нашем мозгу? Только путем многократных, разнообразных, повторных опытов можно будет поправить недостатки первых опытов.

Мы заблуждаемся всякий раз, когда наши органы, не вполне здоровые по своей природе либо испорченные длительными или временными модификациями, не дают нам возможности правильно судить о вещах. Заблуждение заключается в ложной ассоциации идей, в результате которой мы приписываем предметам качества, которых у них нет. Мы заблуждаемся, когда предполагаем существующими вещи или существа, которых вовсе не существует, или связываем представление о счастье с предметами, способными повредить нам непосредственно или посредством отдаленных следствий, которых мы не в состоянии предвидеть.

Но как предвидеть действия, которых мы еще не испытали? Опять-таки при посредстве опыта. Благодаря опыту мы знаем, что аналогичные или сходные причины производят аналогичные или сходные действия. Память, напоминая нам испытанные нами действия, дает возможность судить о тех следствиях, которых мы можем ожидать от уже известных причин или от причин, находящихся в связи с теми, которые действовали на нас. Отсюда мы видим, что благоразумие, предусмотрительность - это способности, которыми мы обязаны опыту. Я почувствовал, что огонь вызвал в моих органах болезненное ощущение; этого опыта достаточно, чтобы заставить меня предвидеть, что огонь, приложенный к какому-нибудь из моих органов, вызовет в нем то же самое ощущение и в будущем. Я испытал, что какое-нибудь мое действие вызвало ненависть или презрение ко мне у других людей; этот опыт позволяет мне предвидеть, что всякий раз, когда я буду поступать таким же образом, меня будут ненавидеть или презирать.

Наша способность производить опыты, вспоминать об этом, предвидеть последствия различных причин, чтобы устранить те из них, которые могут вредить нам, или обеспечить те, которые полезны для нашего самосохранения и счастья - единственной цели всех наших физических и духовных действий,- вот то, что называют разумом. Наши ощущения, наша природа, наш темперамент могут ввести нас в заблуждение и обмануть, но опыт и размышление возвращают нас на правильный путь и учат тому, что может действительно привести нас к счастью. Отсюда ясно, что разум - это наша природа, видоизмененная с помощью опыта, рассуждений и размышлений. Разум предполагает умеренный темперамент, здравый ум, упорядоченное воображение, знание истины, основанное на надежных опытах, наконец, благоразумие и предусмотрительность. Это доказывает, что, несмотря на постоянное утверждение, будто человек - разумное существо, существует лишь очень немного людей, которые действительно обладают разумом или способностями и опытом, из которых он складывается.

Не будем этому удивляться. Существует мало людей, способных к познанию истины с помощью опыта. Рождаясь, все люди имеют органы, которые способны испытывать воздействия предметов или накапливать опыт; но вследствие недостатков их организации или под влиянием модифицирующих ее причин их опыты ложны, их идеи неотчетливы и бессвязны, их суждения ошибочны, их мозг наполнен негодными теориями, которые неизбежно влияют на все их поведение и постоянно расстраивают деятельность их разума.

Как мы видели, наши чувства являются единственными средствами, с помощью которых мы можем познать, истинны ли наши взгляды, полезно ли для нас наше поведение, выгодны ли для нас вытекающие из него следствия. Но чтобы наши чувства давали нам правильные сообщения о вещах, то есть доставляли мозгу истинные идеи, они должны быть здоровыми, то есть пребывающими в состоянии, необходимом для сохранения в нашем существе порядка, который бы обеспечил нам существование и постоянное благополучие. Необходимо, чтобы наш мозг был здоров и сам, то есть мог выполнять свои функции и приводить в действие свои способности. Память должна верно воспроизводить его прежние ощущения и идеи, чтобы он мог принимать решения и предвидеть, может ли рассчитывать на результаты своих поступков или должен опасаться действий, на которые толкают его желания. Если наши внешние или внутренние органы имеют какие-нибудь недостатки от природы или благодаря модифицирующим их причинам, то мы способны ощущать лишь несовершенным и неотчетливым образом; наши идеи ложны или ненадежны; мы судим плохо; мы находимся в плену иллюзии или в опьянении, которое мешает нам улавливать истинные отношения вещей. Одним словом, память изменяет нам, рассудок не работает для нас, воображение вводит в заблуждение, а ум обманывает нас; чувствительность же наших органов, одновременно одолеваемых массой раздражений, мешает благоразумию, предусмотрительности и деятельности разума. С другой стороны, если наши органы в силу особенностей своей структуры могут двигаться лишь слабо и медленно, как это бывает у людей флегматического темперамента, то опыт приходит поздно и часто бесполезен. Черепаха и бабочка одинаково не способны избежать гибели. Глупый и пьяный человек одинаково не могут достигнуть своей цели.

Но какова же цель человека в занимаемой им сфере бытия? Существовать и сделать свое существование счастливым. Поэтому человеку важно знать надлежащие средства к этому, пользоваться которыми для верного и неуклонного достижения преследуемой им цели его учат благоразумие и разум. Этими средствами являются его способности, ум, талант, мастерство и поступки, определяемые страстями, к которым его предрасполагает природа и которые делают более или менее деятельной его волю. Опыт и разум показывают ему также, что люди, в обществе которых он живет, необходимы ему, что они могут способствовать его счастью и удовольствиям и помогать ему своими способностями. Опыт показывает ему, каким образом он может побудить их способствовать его целям, желать и действовать так, как ему полезно. Он замечает, какие поступки они одобряют и какие порицают, какое поведение привлекает их и какое отталкивает, прислушивается к их суждениям об этом, видит выгодные или вредные результаты, вытекающие из различных способов бытия и действия. На основании этих опытов он составляет себе представление о добродетели и пороке, справедливости и несправедливости, добре и зле, о пристойном и неприличном, честном и бесчестном и так далее. Одним словом, он научается судить о людях и их поступках и различать чувства, которые неизбежно возникают в них в зависимости от разнообразия испытываемых ими воздействий.

Именно из необходимого разнообразия этих воздействий вытекает различие добра и зла, порока и добродетели, различие, которое вопреки мнению некоторых мыслителей основано отнюдь не на соглашениях между людьми, а тем более не на фантастических требованиях какого-то сверхъестественного существа, но на вечных и неизменных отношениях, которые существуют между живущими в обществе людьми и останутся существовать до тех пор, пока будет существовать человек и общество. Таким образом, добродетель - это все то, что действительно и постоянно полезно живущим в обществе людям, а порок все то, что им вредно. Величайшие добродетели те, которые доставляют им величайшие и длительнейшие преимущества; величайшие пороки те, которые больше всего препятствуют их стремлению к счастью и нарушают необходимый обществу порядок. Добродетельный человек тот, чьи поступки всегда имеют целью благополучие его ближних; порочный человек тот, чье поведение ведет к несчастью окружающих, из чего обычно вытекает и его собственное несчастье. Все то, что доставляет нам самим подлинное и длительное счастье, разумно; все, что нарушает наше собственное благополучие или благополучие людей, необходимых для нашего счастья, бессмысленно, или неразумно. Человек, который вредит другим, зол, человек, который вредит самому себе, неблагоразумен и не имеет понятия ни о разуме, ни о собственных интересах, ни об истине.

Наши обязанности - это средства, которые, как показывают нам опыт и разум, необходимы для достижения преследуемой нами цели; они являются необходимыми следствиями отношений, существующих между людьми, которые одинаково желают счастья и самосохранения. Когда говорят, что эти обязанности обязывают нас, это означает, что, не воспользовавшись этими средствами, мы не можем достигнуть цели, которую ставит перед собой наша природа. Таким образом, нравственная обязанность - это необходимость прибегать к средствам, способным сделать счастливыми существа, с которыми мы живем, чтобы побудить их сделать счастливыми нас самих; наши обязанности по отношению к самим себе - это необходимость прибегать к средствам, без которых мы не смогли бы ни существовать, ни обеспечить себе надежное счастье. Нравственность, как и вселенная, основана на необходимости, или на вечных отношениях, вещей.

Счастье - это такой образ жизни, продолжения которого мы желаем и в котором хотим постоянно пребывать. Мерой счастья является его длительность и интенсивность. Величайшее счастье есть то, которое наиболее длительно; мимолетное или непродолжительное счастье называется удовольствием; чем интенсивнее счастье, тем оно мимолетнее, потому что наши чувства способны только на известное количество движений; всякое удовольствие, превышающее эту меру, превращается поэтому в страдание, или в мучительный образ жизни, прекращения которого мы желаем: вот почему удовольствие и страдание часто так близки между собой. Неумеренное удовольствие сопровождается сожалением, скукой и отвращением; кратковременное счастье превращается в длительное несчастье. На основании этого принципа можно заключить, что человек, стремящийся в каждое мгновение своей жизни к счастью, должен, если он разумен, уметь распоряжаться своими удовольствиями, отказываться от тех, которые могут превратиться в страдание, и пытаться добиться для себя наиболее длительного благополучия.

Счастье не может быть одним и тем же для всех людей: одни и те же удовольствия не могут действовать одинаково на людей различной организации. Вот несомненная причина разногласий большинства моралистов относительно предметов, в которых, по их мнению, заключается счастье и средства добиться его. Однако счастье, вообще говоря, заключается, по-видимому, в длительном или временном состоянии, на которое мы соглашаемся потому, что находим его сообразным с нашим существом. Это состояние вытекает из согласия между человеком и обстоятельствами, в которые поместила его природа; если угодно, счастье - это гармония между человеком и действующими на него причинами.

Идеи людей о счастье зависят не только от особенностей их темперамента, или их организации, но еще и от усвоенных ими привычек. Привычка - это способ мышления и действия, усвоенный внешними и внутренними органами человека вследствие частого повторения одних и тех же движений и дающий ему возможность быстро и легко воспроизводить эти движения.

Если мы внимательнее присмотримся к фактам, то увидим, что почти все наше поведение, совокупность наших поступков, наши занятия, связи, труды, развлечения - результат привычки. Привычке же мы обязаны легкостью, с какой работают наши умственные способности - мысль, рассудок, ум, разум, вкус и так далее. Привычке мы обязаны большей частью наших склонностей, желаний, мнений, предрассудков, равно как нашими ложными идеями о счастье,- одним словом, заблуждениями, которые все пытаются навязать нам. Именно привычка привязывает нас либо к пороку, либо к добродетели. Опыт показывает нам, что решиться на первое преступление всегда труднее, чем на второе, а на второе - труднее, чем на третье, и так далее. Первый поступок есть начало привычки; борясь с препятствиями, мешающими нам совершать преступные действия, мы учимся легче побеждать их. Таким же образом часто становятся злонамеренными по привычке.

Привычка так изменяет нас, что ее часто смешивают с нашей натурой; отсюда, как мы вскоре увидим, берут свое начало те взгляды, или идеи, которые назвали врожденными, не желая доискиваться причин их видимого отождествления с нашим мозгом. Как бы то ни было, мы очень цепко держимся за все то, к чему привыкли; наш дух весьма бурно и отрицательно реагирует всякий раз, когда желают изменить ход его мыслей; какая-то роковая склонность часто приводит его к привычным идеям, несмотря на голос разума.

Мы можем объяснить физические и духовные явления, связанные с привычкой, с помощью чистого механизма: несмотря на свою мнимую духовность, наша душа видоизменяется совершенно так же, как и тело. Благодаря привычке голосовые связки обучаются быстро выражать заключенные в мозгу идеи посредством известных движений, которые наш язык с детства приобретает способность исполнять с легкостью. Когда наш язык привыкает, или обучается, двигаться определенным образом, ему становится трудно двигаться иначе; гортань с трудом справляется с модуляциями, которых требует язык, отличный от привычного нам языка. То же самое относится к нашим идеям. Наш мозг, внутренний орган, или, иначе говоря, душа, в раннем возрасте привыкшая к тому, чтобы претерпевать известные модификации и связывать определенные идеи с теми или иными предметами, составившая себе связную систему истинных или ложных взглядов, испытывает болезненное ощущение, когда ей стараются придать новый импульс и изменить направление ее привычных движений. Заставить нас изменить свои взгляды почти так же трудно, как переменить язык. Гоббс говорит, что "каждому телесному существу, которое часто приводят в движение одним и тем же способом, свойственно неизменно приобретать большую склонность, или легкость, воспроизводить одни и те же движения. Это и составляет привычку как в духовной, так и в физической области". (Гоббс, Опыт о человеческой природе.)

Вот несомненная причина почти непреодолимой привязанности людей к обычаям, предрассудкам, учреждениям, на бесполезность или даже опасность которых тщетно указывают разум, опыт, здравый смысл Привычка оказывает сопротивление самым ясным доказательствам; последние не имеют никакой силы против укоренившихся страстей и пороков, самых нелепых теорий, самых странных обычаев, особенно когда с таковыми связана идея пользы, общего интереса, общественного блага. Вот где источник упорства, с каким люди защищают обычно свои религии, свои древние безрассудные обычаи, свои столь несправедливые законы, свои злоупотребления, от которых им очень часто приходится страдать, свои предрассудки, абсурдность которых они иногда сознают, не желая, однако, от них избавиться. Вот почему народы усматривают опасность в самых полезных нововведениях. Они сочли бы себя погибшими, если бы попытались устранить зло, которое они привыкли признавать необходимым для своего спокойствия и исцелить которое, по их мнению, было бы опасно. ("Благодаря ежедневному повторению и привычке глаза подобно мысли, привыкнув, перестают удивляться и не ищут законов тех вещей, которые видят". (Цицерон, О природе богов, кн. II, гл. 2.))

Воспитание - это искусство, состоящее в том, чтобы заставить людей усвоить в юном возрасте, т. с. когда их органы очень гибки, привычки, взгляды и образ жизни, принятые в том обществе, в котором они будут жить. Первые годы нашего детства уходят на то, чтобы приобретать жизненный опыт. Люди, занятые нашим воспитанием, обучают нас применению этих опытов или развивают в нас разум. Первые побуждения, полученные нами от них, обычно предопределяют нашу судьбу, наши страсти, наши представления о счастье, средства, употребляемые нами для его достижения, наши пороки и добродетели. Дитя на глазах своих наставников приобретает идеи, обучается ассоциировать их, определенным образом мыслить, верно или неверно судить о вещах. Ему показывают различные предметы, приучая его любить или ненавидеть, желать или избегать, уважать или презирать их. Так взгляды передаются детям от отцов, матерей, кормилиц, наставников; так ум мало-помалу заполняется истинами или заблуждениями, согласно которым каждый регулирует свое поведение, делающее его счастливым или несчастным, добродетельным или порочным, уважаемым или ненавидимым другими, довольным или недовольным своей судьбой в зависимости от предметов, на которые воспитатели направили пыл его страстей и энергию его ума, внушив ему, что эти предметы важны для обеспечения его интересов или достижения счастья. Поэтому он любит то и домогается того, что, как ему сказали, должно быть объектом любви и домогательств; он имеет вкусы, склонности, прихоти, которые в течение всей своей жизни старается удовлетворить соразмерно с активностью, полученной им от природы и развитой в нем воспитанием.

Политика должна быть искусством обуздывать страсти людей и направлять их на благо общества; но она очень часто является лишь искусством разжигать страсти членов общества для их взаимоистребления и разрушения той общественной организации, которая должна обеспечить им счастье. Обычно она так плоха и порочна потому, что основана вовсе не на природе, опыте, всеобщей пользе, а на страстях, прихотях и личной выгоде тех, кто управляет обществом.

Чтобы быть полезной, политика должна основывать свои принципы на природе, то есть сообразовываться с сущностью и целью общества. Но так как общество представляет собой целое, образованное множеством семейств и индивидов, объединившихся для того, чтобы с большей легкостью удовлетворять свои потребности, доставлять себе желаемые преимущества, обеспечивать друг другу взаимную помощь и особенно возможность спокойно пользоваться благами, которые могут доставить природа и человеческий труд, то ясно, что политика, предназначенная для поддержания общества, должна действовать в интересах последнего, облегчать достижение его целей и устранять все встречающиеся на пути к этому препятствия.

Объединившись друг с другом для жизни в обществе, люди заключили формально или молчаливо - договор, в силу которого они обязались оказывать взаимные услуги и не вредить друг другу. Но так как человек по природе склонен постоянно видеть свое благополучие в удовлетворении мимолетных страстей или капризов и совершенно не считаться с ближними, то необходима сила, которая удерживала бы человека в рамках долга, заставляла его сообразоваться с последним и напоминала ему об обязательствах, которые под влиянием страстей он мог часто забывать. Эта сила - закон. Закон есть сумма воль членов общества, объединившихся, чтобы определить поведение граждан или направить их поступки к достижению целей объединения.

Но так как общество, особенно многочисленное, может собираться лишь с трудом и так как в этом случае выражение его воли сопровождалось бы беспорядками, то оно вынуждено выбирать граждан, которых облекает своим доверием. Оно делает их истолкователями своей воли и вручает им власть, необходимую для того, чтобы заставить граждан выполнять эту волю. Таково происхождение всякого правительства, являющегося законным лишь тогда, когда оно основывается на добровольном согласии общества. Без такого согласия правительство осуществляет лишь насилие, узурпацию, разбой. Те, кто управляет, называются государями, вождями, законодателями; в зависимости от формы, приданной обществом своему правительству, эти государи называются монархами, уполномоченными, представителями и так далее. Так как правительство заимствует свою власть от общества, будучи установлено лишь для блага последнего, то ясно, что общество может всегда, когда этого требуют его интересы, сместить это правительство, изменить форму правления, расширить или ограничить власть, врученную им своим вождям, по отношению к которым общество всегда сохраняет верховный авторитет в силу нерушимого закона природы, требующего, чтобы часть была подчинена целому.

Таким образом, государи являются слугами общества, исполнителями его воли, носителями большей или меньшей доли его власти, а не абсолютными господами и собственниками народов. В силу формального или молчаливого договора эти государи обязуются заботиться о сохранении и благополучии общества: только на этих условиях общество согласно подчиняться им. Ни одно общество не могло и не хотело безвозвратно доверить своим вождям право вредить ему; такого рода передача полномочий была бы аннулирована природой, согласно законам которой всякое общество, равно как и всякий человек, стремится к самосохранению и не может согласиться быть постоянно несчастным.

Чтобы законы были справедливыми, они должны иметь своей неизменной целью общие интересы граждан, то есть обеспечение наибольшему числу членов общества тех преимуществ, ради которых они объединились. Эти преимущества свобода, собственность, безопасность. Свобода - это возможность делать ради своего собственного счастья все то, что не вредит счастью других членов общества. При объединении в общество каждый индивид отказался от некоторой доли своей естественной свободы, которая могла бы нанести ущерб свободе других индивидов. Злоупотребление свободой, вредное обществу, называется распущенностью. Собственность - это возможность пользоваться выгодами, доставляемыми каждому члену общества его трудом и умением. Безопасность это уверенность каждого члена общества в том, что он сможет распоряжаться своей личностью и своим имуществом, пользуясь охраной законов до тех пор, пока будет верно выполнять принятые им по отношению к обществу обязательства.

Правосудие обеспечивает всем членам общества обладание вышеуказанными выгодами или правами. Отсюда ясно, что без правосудия общество не в состоянии доставить кому-либо счастье. Правосудие называется также справедливостью (йquitй), потому что при помощи законов, которым все должны подчиняться, оно уравнивает всех членов общества, то есть мешает им использовать друг против друга неравенство сил, созданное природой или воспитанием.

Права - это все то, что справедливые законы общества позволяют делать его членам для их собственного счастья. Эти права, очевидно, ограничены неизменной целью общественного союза. Со своей стороны общество в силу доставляемых им выгод имеет права по отношению ко всем своим членам, а все его члены вправе требовать от правительства или от своих представителей тех выгод, ради которых они живут в обществе, отказываясь от части своей естественной свободы. Общество, вожди и законы которого не доставляют никаких благ гражданам, бесспорно, теряет свои права по отношению к ним. Вожди, вредящие обществу, теряют право управлять им. Нет отечества без благополучия; общество без справедливости содержит в себе лишь собственных врагов; в угнетенном обществе есть только угнетатели и рабы; рабы не могут быть гражданами; только свобода, собственность, безопасность делают отечество дорогим, и только любовь к отечеству создает граждан. Один древний поэт сказал: ("Из рабов никогда не может состоять никакая гражданская община".)

Из-за незнания этих истин или неумения их применять народы стали несчастными, превратившись в жалкое скопище рабов, отделенных друг от друга и оторванных от общества, не доставлявшего им никаких благ. Вследствие неблагоразумия этих народов или хитрости и насилия тех, кому они вручили власть и право составлять законы и приводить их в исполнение, государи стали абсолютными господами обществ. Не зная истинного источника своей власти, эти государи вообразили, будто их власть от неба, перед которым они и ответственны за свои поступки, будто у них нет обязанностей по отношению к обществу, словом, будто они земные боги и могут управлять на земле с тем же произволом, с каким боги правят на небесах. С этого времени политика стала совершенно извращенной и превратилась в сплошной разбой. Народы были порабощены и не осмеливались сопротивляться желаниям своих вождей; законы стали лишь выражением прихотей последних; общественный интерес был принесен в жертву их личным интересам; сила общества была обращена против него самого; члены общества покинули его и присоединились к его угнетателям, которые для их обольщения разрешили им вредить обществу и пользоваться его бедствиями. Так свобода, правосудие, безопасность, добродетель были изгнаны из среды народов. Политика стала искусством пользоваться силами и богатствами наций, чтобы подчинить их и противопоставить друг другу интересы подданных в целях господства над нами. Наконец, бессмысленная и невольная привычка заставила народы полюбить свои цепи.

Всякий человек, которому нечего бояться, вскоре становится злым; тот, кто думает, что он ни в ком не нуждается, воображает, что может спокойно предаваться всем склонностям своего сердца. Таким образом, страх - это единственное препятствие, которое общество может противопоставить страстям своих вождей. Без этого последние развратятся сами и не замедлят воспользоваться теми средствами, которые дает им общество, чтобы найти себе соучастников в своих неправедных делах. Чтобы предупредить эти злоупотребления, общество должно ограничить власть, врученную им своим вождям, и оставить за собой такую долю власти, которая помешала бы последним вредить ему. Оно должно благоразумно разделить силы власти, которые, объединившись, безусловно, раздавят его. К тому же самое простое размышление должно показать, что бремя правления слишком тяжело для одного человека, что чрезмерное многообразие обязанностей непременно сделает его небрежным, а размеры власти злым. Наконец, опыт всех веков должен убедить народы, что человек склонен злоупотреблять властью и что государь должен подчиняться закону, а не закон государю.

Правительство неизбежно влияет в равной мере как на физическую, так и на духовную сторону жизни народов. Если своей заботливостью оно побуждает граждан к трудолюбию и деятельности, результатом чего являются изобилие и здоровье граждан, то его невнимательное и несправедливое отношение влечет за собой лень, апатию, голод, заразные болезни, пороки и преступления. От правительства зависит вызвать к жизни или задушить таланты, трудолюбие, добродетель. Действительно, правительство - распределитель чинов, богатств, наград и наказаний - одним словом, хозяин тех вещей, в которых люди с детства приучились видеть свое счастье,- с необходимостью должно приобрести влияние на их поведение. Оно разжигает страсти граждан, оно направляет их в выгодную ему сторону, оно видоизменяет их и определяет нравы, которые как у народов, так и у отдельных индивидов есть не что иное, как поведение, то есть совокупность желаний и поступков, необходимо вытекающих из воспитания людей, их образа правления, законов, религиозных взглядов, разумных или бессмысленных учреждений. Одним словом, нравы - это привычки народов. Эти нравы хороши, когда они обусловливают настоящее и прочное счастье общества; но, несмотря на санкцию законов, обычаев, религии, общественного мнения и примера, эти нравы могут быть отвратительны в глазах разума, когда на их стороне лишь голос привычки и предрассудков, редко советующихся с опытом и здравым смыслом. Нет такого гнусного поступка, который не одобряет или не одобрял в прошлом какой-нибудь народ. Отцеубийство, принесение в жертву детей, воровство, узурпация, жестокость, нетерпимость, проституция считались у некоторых народов чем-то дозволенным и даже похвальным, тем более что самые возмутительные и безрассудные обычаи были освящены религией.

Страсти, эти движения притяжения и отталкивания, которыми природа снабдила человека по отношению к предметам, кажущимся ему полезными или вредными, могут сдерживаться законами и направляться правительством, имеющим в своих руках средства для руководства ими. Все страсти всегда сводятся к тому, чтобы любить или ненавидеть что-то, искать или избегать, желать или бояться чего-либо. Эти необходимые человеку для самосохранения страсти являются следствием его организации и проявляются в зависимости от его темперамента с большей или меньшей энергией. Воспитание или привычка развивают и модифицируют их, а правительство направляет их на предметы, которые, с его точки зрения, должны желать подчиненные ему граждане. Различие названий страстей зависит от различия вызывающих их объектов. Так, наслаждения, общественное положение, богатство порождают сладострастие, честолюбие, тщеславие, скупость. Если мы внимательно изучим господствующие у народов страсти, то обычно найдем их источник в правительствах. Именно побуждения вождей делают народы то воинственными, то суеверными, то жаждущими славы, то жадными до денег, то благоразумными, то безрассудными. Если бы государи, желая просветить и осчастливить свои государства, употребили на это десятую долю тех расходов и забот, которые они тратят, чтобы довести до отупения, обмануть и обездолить народы, то их подданные были бы вскоре так же мудры и счастливы, как теперь они слепы и несчастны.

Итак, пусть откажутся от нелепого замысла уничтожить страсти в сердцах людей. Пусть направят их на предметы, полезные для детей. Пусть воспитание, правительство и законы приучат людей сдерживать страсти в границах справедливости, указываемых опытом и разумом. Пусть честолюбивый человек, если он с пользой служит отечеству, получит почести, титулы, чины и власть. Пусть человеку, любящему богатство, дадут их, если он окажется необходимым для своих сограждан. Пусть ободряют похвалами того, кто любит славу. Одним словом, пусть будет дана свобода человеческим страстям, если это даст обществу реальные и длительные выгоды. Пусть воспитание и политика возбуждают лишь те страсти, которые полезны человечеству и необходимы для его сохранения, всячески благоприятствуя им. Человеческие страсти опасны лишь потому, что все способствует тому, чтобы направить их в дурную сторону.

Природа не создает людей ни добрыми, ни злыми. Сенека1 с полным основанием сказал: "Erras, si existimes vitia nobiscum nasci; supervenerunt, ingesia -suni". (Senec., Epist., 91, 95, 124.) ("Ты заблуждаешься, если думаешь, что пороки рождаются с нами, они появляются впоследствии, привносятся". (Сенека, Письма, 91, 95, 124.)) Она делает из них более или менее активные, подвижные машины; она дает им тела, органы, темпераменты, необходимыми следствиями которых являются более или менее бурные страсти и желания; эти страсти всегда имеют своей целью счастье; следовательно, они законны и естественны и могут быть названы хорошими или дурными только в зависимости от их влияния на людей. Природа дает нам ноги, способные поддержать нас и необходимые, чтобы переносить нас с одного места на другое; заботы наших воспитателей укрепляют их, приучают нас пользоваться ими, давать им хорошее или дурное употребление. Полученная мной от природы рука ни хороша, ни дурна; она необходима в ряде случаев жизни; но пользование этой рукой становится преступным, если я приобретаю привычку красть или убивать, чтобы добывать себе деньги, желать которых меня приучили с детства, которые необходимы мне в обществе, где я живу, но которые я мог бы добыть честным трудом, не вредя своим ближним.

Сердце человека подобно участку земли, который в зависимости от его природы может производить тернии или полезные злаки, ядовитые или приятные плоды, смотря по брошенным в землю семенам и по обработке почвы. В детстве нам показывают предметы, которые мы должны ценить или презирать, любить или ненавидеть и которых нам следует искать или избегать. Наши родители и воспитатели делают нас добрыми или злыми, рассудительными или безрассудными, трудолюбивыми или ленивыми, серьезными или легкомысленными и пустыми. Их пример и их наставления определяют направление всей нашей жизни, показывая нам, каких вещей мы должны желать или бояться; мы желаем их и более или менее энергично пытаемся их обрести в зависимости от нашего темперамента, всегда определяющего силу наших страстей. Таким образом, именно воспитание, внушая нам истинные или ложные взгляды и понятия, наделяет нас первоначальными импульсами, согласно которым мы действуем с пользой или вредом для нас самих и для других. Рождаясь, мы приносим с собой лишь потребность самосохранения и стремление сделать наше существование счастливым; воспитание, пример, беседы, жизнь в свете дают нам действительные или мнимые средства к этому, привычка приучает нас легко пользоваться ими и крепко привязывает нас к тем, кто, по нашему мнению, способен помочь нам овладеть предметами, которых мы научились желать. Когда наше воспитание, показываемые нам примеры, доставляемые нам средства одобряются разумом, все способствует тому, чтобы сделать нас добродетельными; привычка укрепляет в нас это расположение, и мы становимся полезными членами общества, с которым, как все показывает, непрерывно связано наше длительное благополучие. Если же, наоборот, наше воспитание, получаемые нами наставления, окружающие учреждения, показываемые нам примеры и внушаемые с детства взгляды заставляют нас считать добродетель бесполезной или вредной, а порок полезным и благоприятным нашему собственному счастью, мы становимся порочными и считаем полезным для себя вредить нашим согражданам. Тогда, будучи увлечены общим потоком, мы отказываемся от добродетели, предстающей перед нами в виде пустого идола, и вовсе не хотим следовать за ней или поклоняться ей, если она требует, чтобы ей были принесены в жертву вещи, на которые нас всегда заставляли смотреть как на самые дорогие и желанные.

Чтобы человек был добродетельным, он должен быть заинтересован в этом и усматривать выгоду в добродетельном поведении. Для этого необходимо, чтобы воспитание внушило ему рациональные идеи, чтобы общественное мнение и пример заставили его видеть в добродетели предмет, достойный уважения, чтобы правительство справедливо вознаграждало добродетель, чтобы ее спутником всегда была слава, чтобы порок и преступление всегда презирались и наказывались. Но таково ли у нас положение добродетели? Дает ли нам воспитание правильные идеи о счастье, верное понятие о добродетели, склонности, благоприятные для окружающих нас людей? Способны ли в действительности наблюдаемые нами примеры заставить нас уважать пристойность, честность, добросовестность, справедливость, чистоту нравов, супружескую верность, аккуратность в исполнении своих обязанностей? Делает ли нас более общительными, мирными, человечными религия, претендующая на монополию в руководстве нашими нравами? Вознаграждают ли руководители общества тех, кто лучше других служит отечеству, и наказывают ли они тех, кто грабит его, делит, разоряет? Твердой ли рукой держит правосудие свои весы, одинаково ли относится оно ко всем гражданам? Не оказывают ли законы содействия сильному против слабого, богачу против бедняка, счастливцу против несчастного? Наконец, не видим ли мы часто, что преступление пользуется успехом и нагло торжествует над попранной заслугой и оскорбленной добродетелью? В таких обществах добродетель - удел лишь немногих мирных граждан, знающих ей цену и наслаждающихся ею втайне,- ведь она неприятна всем прочим, видящим в ней лишь врага своего счастья или цензора, критикующего их поведение.

Если человек по своей природе желает счастья, то он вынужден любить также и средства, необходимые для его достижения. Было бы бесполезно, а быть может, и несправедливо требовать от человека добродетели, если она возможна для него только ценой отказа от счастья. Раз порок делает его счастливым, он должен полюбить порок. Раз бездельники и преступники находятся в почете и получают награды, то зачем человеку интересоваться счастьем своих ближних или сдерживать неистовство своих страстей? Наконец, раз ум человека заполнен ложными идеями и пагубными взглядами, то его поведение неизбежно станет длинной цепью заблуждений и развратных поступков.

Говорят, будто дикари, чтобы сделать плоскими головы своих детей, сжимают их между двух досок, мешая им таким образом принять предназначенную им природой форму. Почти то же самое можно сказать о всех наших общественных институтах. Они обычно идут наперекор природе, стремясь стеснить, извратить и ослабить исходящие от нее побуждения, чтобы заменить их другими, которые являются источником наших несчастий. Народы почти повсюду находятся в неведении относительно истины. Их питают ложью или всякого рода чудесными россказнями; с ними обращаются точно с детьми, которых неразумные няни стягивают разными повязками, мешающими им свободно пользоваться своими членами, не дающими им расти и быть подвижными, вредными для их здоровья.

Цель религиозных воззрений состоит лишь в том, чтобы убедить людей, будто их высшее счастье в иллюзиях, из-за которых попы разжигают их страсти; а так как эти призраки не могут быть одинаковы для всех, кто их созерцает, люди постоянно спорят между собой по этому поводу, ненавидят, преследуют друг друга и часто думают, что поступают хорошо, совершая преступления во имя своих взглядов. Так религия с детства отравляет людей тщеславием, фанатизмом, неистовством, если у них пылкое воображение; если они, напротив, флегматичны и вялы, она делает из них людей, бесполезных обществу; если они энергичны, она делает из них безумцев, часто столь же жестоких по отношению к самим себе, как и тягостных для других людей.

Общественное мнение постоянно внушает нам ложные идеи о славе и чести. Оно учит нас уважать не только вздорные преимущества, но и вредные поступки. На них дает право пример, их освящают предрассудки, а привычка мешает смотреть на них с тем отвращением и презрением, каких они заслуживают. Действительно, привычки примиряют пашу мысль с самыми нелепыми идеями, самыми дикими обычаями, самыми постыдными поступками, предрассудками, гибельными как для нас, так и для общества, в котором мы живем. Мы находим странными, нелепыми, заслуживающими презрения, смешными лишь те взгляды и вещи, к которым не привыкли. Существуют страны, в которых самые похвальные поступки кажутся дурными и смешными и, напротив, гнуснейшие поступки кажутся правильными и разумными. У некоторых народов убивают стариков и дети душат своих родителей. Финикияне и карфагеняне приносили детей в жертву своему богу. Европейцы одобряют дуэли и считают обесчещенным человека, который отказался убить этим путем другого человека. Испанцы и португальцы находят весьма честным и почтенным занятием сжигать еретиков. Христиане думают, что вполне справедливо истреблять друг друга из-за различия в религиозных взглядах. В некоторых странах считается что проституция не бесчестит женщин, и так далее.

Власть считает обыкновенно выгодным для себя поддерживать принятые взгляды, признаваемые ею необходимыми для укрепления своего господства. Предрассудки и заблуждения поддерживаются силой, которая никогда не рассуждает. Государи, сами преисполненные ложных представлений о счастье, могуществе, величии и славе, окружены льстецами-царедворцами, в интересах которых не разубеждать своих господ. Эти вконец испорченные люди наносят добродетели одни лишь оскорбления и мало-помалу развращают народ, который вынужден вслед за вельможами предаваться порокам и начинает ставить себе в заслугу подражание их распутному поведению. Дворы государей - это настоящие рассадники развращения народов.

Вот где настоящий источник морального зла. Таким образом, все способствует тому, чтобы сделать людей порочными и сообщить их душам гибельные побуждения. В результате в обществе царит какое-то всеобщее душевное смятение и оно становится несчастным, так как несчастны почти все его граждане. Самые могучие силы общества объединяются, чтобы внушить нам страсти к самым ничтожным, вовсе не нужным нам вещам, и это становится опасным для наших сограждан из-за средств, какие мы вынуждены применять, чтобы доставить себе эти предметы. Те, кто обязан руководить нами, либо обманщики, либо жертвы своих предрассудков. Они запрещают нам прислушиваться к голосу разума; они доказывают, будто истина опасна, а заблуждение необходимо для нашего блага в этом и ином мире. Наконец, сила привычки крепко привязывает нас к нашим безрассудным взглядам, нашим роковым наклонностям, нашей слепой любви к бесполезным или опасным вещам. Вот как большинство людей неизбежно побуждается к злу. Вот почему свойственные нам по природе и необходимые для нашего самосохранения страсти становятся орудием нашей гибели и гибели общества, сохранению которого они должны служить. Вот почему жизнь в обществе превращается в состояние войны, так как она объединяет только всегда борющихся врагов, завистников, соперников. Если среди нас и есть добродетельные люди, то их надо искать в небольшом числе тех, кто, имея от рождения флегматический темперамент и слабые страсти, совсем не желает или слабо желает тех вещей, к которым всегда с жадностью стремятся все остальные члены общества.

Наша природа, видоизменяемая воспитанием, определяет наши физические и интеллектуальные способности, наши телесные и моральные качества. У сильного сангвиника будут сильные страсти, у желчного меланхолика странные и мрачные, у человека с игривым воображением - веселые, у человека с преобладанием флегмы-мягкие и тихие. Состояние тех людей, которых мы называем добродетельными, зависит, по-видимому, от равновесия соков; их темперамент, очевидно, является продуктом такого сочетания, в котором элементы, или начала, жизни уравновешиваются между собой с достаточной точностью, так что ни одна страсть не волнует их организм сильнее, чем любая другая. Привычка, как мы видели,- это видоизмененная натура человека. Природа дает материал, воспитание же, национальные и семейные нравы, примеры и пр. придают ему форму. В зависимости от темперамента, каким наделяет каждого природа, эти факторы создают рассудительных или безрассудных людей, фанатиков или героев, энтузиастов общественного блага или глупцов, мудрецов, влюбленных в добродетель, или погрязших в пороке распутников. Вся пестрота духовной жизни людей зависит от различных идей, по-разному сочетающихся и комбинирующихся в их головах через посредство органов чувств. Темперамент человека - продукт физических субстанций, привычка - следствие физических модификаций; хорошие или дурные, истинные или ложные взгляды, которые складываются в уме человека, всегда являются лишь следствиями физических импульсов, полученных им через посредство органов чувств.

Глава 10. НАША ДУША НЕ ИЗВЛЕКАЕТ СВОИХ ИДЕЙ ИЗ САМОЙ СЕБЯ; НЕ СУЩЕСТВУЕТ ВРОЖДЕННЫХ ИДЕЙ

Все предшествующее достаточно убедительно показывает, что внутренний орган, который мы называем нашей душой, имеет чисто материальный характер. В этой истине можно убедиться, рассматривая, как душа приобретает свои идеи на основе впечатлений, последовательно производимых материальными предметами на наши материальные органы. Мы видели, что все способности, которые называют интеллектуальными, зависят от способности ощущать. Мы только что объяснили также, исходя из необходимых законов весьма простого механизма, различные качества людей, которые называют духовными. Нам остается еще ответить тем, кто упорно старается сделать из души субстанцию, отличную от тела, то есть имеющую совершенно отличную от тела сущность. Они полагают, будто этот внутренний орган способен извлекать идеи из глубин самого себя, а также утверждают, будто человек, рождаясь, приносит с собой идеи, которые в соответствии с этим удивительным учением были названы врожденными. Некоторые древние философы воображали, что душа изначально содержит в себе основы целого ряда понятий или учений: стоики называли их prolepses, а греческие математики. Скалигер1 называет их zopyra, seiama, aeternilatis. У евреев есть аналогичное учение, заимствованное ими у халдеев: их раввины учат, что каждая душа до своего соединения с семенем, которое должно образовать ребенка в матке женщины, поручается ангелу, показывающему си небо, землю и ад, и все это с помощью лампы, которая гаснет, лишь только ребенок появляется на свет. Gnulmin, De vita et morte Mosis. (Гольмен, О жизни и смерти Моисея.) Они полагают, что душа в силу какой-то особой привилегии выделяется из природы, в которой все взаимосвязано, обладая способностью самостоятельно двигаться, создавать идеи и мыслить о тех или иных предметах без всякого возбуждения со стороны внешней причины, которая воздействует на органы души, доставляет ей образ объекта ее мыслей. Под влиянием этих взглядов, которые достаточно изложить, чтобы их опровергнуть, некоторые очень искусные, но полные религиозных предрассудков мыслители утверждали даже, что душа способна без всякого действующего на ее органы чувств образца, или прототипа, представить себе весь мир и все заключающиеся в нем существа. Декарт и его ученики утверждали, что тело не имеет абсолютно никакого отношения к ощущениям или идеям нашей души и что душа ощущала бы, видела, слышала, вкушала и осязала, даже если бы вне нас не существовало ничего материального, или телесного.

Что сказать о философе вроде Беркли, который старается доказать нам, будто все в этом мире лишь иллюзия и химера, будто весь мир существует лишь в нас самих и в нашем воображении, и который при помощи софизмов, неразрешимых для всех сторонников учения о духовности души, делает проблематичным существование всех вещей. См. "Разговоры Гиласа и Филона". Нельзя, однако, отрицать того, что сумасбродная идея епископа клойнского, равно как и система отца Мальбранша (который видел все в боге и поддерживал учение о врожденных идеях), вполне гармонирует с сумасбродным понятием о духовности души. Так как теологи сочинили субстанцию, совершенно отличную от тела человека, и приписали ей все свои мысли, сделав тело совершенно излишним, то осталось лишь видеть все в себе, видеть все в боге, сделать бога посредником, связующим звеном между душой и телом: утверждать, будто весь мир, не исключая нашего собственного тела, является каким-то разнообразным и необходимым сновидением отдельного человека, и каждому человеку счесть себя всем, единственно существующим, необходимым существом, самим богом. В итоге вышло так, что самая сумасбродная из всех систем (система Беркли) оказалась самой трудной для опровержения. "Abyssus abyssum invocat". ("Бездна взывает к бездне".) Но если человек видит все в самом себе или в боге, если бог есть общая связь души и тела, откуда же взялось так много ложных идей и заблуждений человеческого духа? Откуда взялись взгляды, которые, согласно теологам, так неугодны богу? Нельзя ли спросить у отца Мальбранша, из бога ли исходил при создании своей системы Спиноза?

Чтобы оправдать эти чудовищные взгляды, нам говорят, что идеи являются единственными объектами мысли. Но, доводя анализ до конца, мы убеждаемся, что эти идеи могут являться к нам лишь от внешних предметов, которые, действуя на наши чувства, модифицируют наш мозг, или же от материальных объектов, которые, находясь внутри нашего организма, заставляют некоторые части нашего тела испытывать сознаваемые нами ощущения и доставляют нам идеи, правильно или неправильно относимые нами к воздействующей на нас причине. Всякая идея представляет собой некоторое следствие. Но как бы ни было трудно добраться до ее причины, можем ли мы допустить, что этой причины вовсе не существует? Если мы способны получать идеи только от материальных субстанций, как можем мы предположить, что причина наших идей может быть нематериальной? Утверждать, будто человек способен получить представление о вселенной без помощи внешних предметов и органов чувств,все равно, что заявлять, будто слепой от рождения может иметь правильное представление о картине, изображающей предмет, о котором он никогда не слышал.

Легко заметить источник заблуждений, в которые впали глубокомысленные и очень просвещенные люди" рассуждавшие о нашей душе и ее функциях. Под давлением своих предрассудков или из страха перед учением грозной теологии они исходили из принципа, будто эта душа является чистым духом, нематериальной субстанцией, обладающей сущностью, совершенно отличной от тел или от всего того, что мы видим; допустив это, они раз и навсегда теряли всякую возможность понять, как могут материальные предметы и грубые телесные органы действовать на совершенно отличную от них субстанцию и видоизменять ее, сообщая ей идеи. Будучи не в состоянии объяснить данное явление и видя, однако, что душа обладает идеями, эти мыслители заключили, что последняя должна извлекать их из самой себя, а не из существ, действия которых на нее они не могли понять, исходя из своей гипотезы. Поэтому они вообразили, что все модификации души зависят от ее собственной энергии, сообщаются ей в момент ее создания столь же нематериальным, как она сама, творцом природы и нисколько не зависят от существ, которые мы знаем и которые грубо воздействуют на нас при посредстве чувств.

Впрочем, существуют некоторые явления, которые на первый взгляд как будто подтверждают мнение этих философов, обнаруживая в человеческой душе способность самопроизвольно, без всякой внешней помощи создавать идеи. Таковы сновидения, в которых наш внутренний орган при отсутствии видимым образом воздействующих на него предметов оказывается тем не менее обладающим идеями, приводится в действие и модифицируется настолько заметно, что даже влияет на тело. Но достаточно небольшого размышления, чтобы найти решение этой загадки: наш мозг даже во время сна полон множества идей, доставленных ему в часы бодрствования. Эти идеи сообщены ему внешними телесными предметами, которые его модифицировали. Эти модификации возобновляются в мозгу не под влиянием какого-то самопроизвольного движения, но под воздействием происходящих в человеческом организме непроизвольных движений, определяющих или возбуждающих движения в мозгу; при этом такие модификации более или менее точно соответствуют тем, которые человек испытывал раньше. Иногда мы сохраняем во сне память об увиденном и верно воспроизводим поразившие нас предметы; в других случаях модификации нашего сознания повторяются без всякого порядка и связи в отличие от тех, которые были вызваны в нашем внутреннем органе реальными предметами. Если во сне мне кажется, что я вижу друга, то мой мозг повторяет модификации, или идеи, которые этот друг вызывал в нем, в том же порядке, в каком они располагались, когда мои глаза видели его: это является просто результатом памяти. Если же в сновидении я вижу чудовище, не имеющее образца в природе, это значит, что мой мозг модифицирован точно так же, как это было произведено отдельными разрозненными идеями, из которых он только составил идеальное целое, нелепым образом сближая или ассоциируя запечатлевшиеся в нем разрозненные идеи: в этом случае во сне работает воображение.

Неприятные, странные, бессвязные сновидения являются обыкновенно следствием какого-нибудь расстройства нашего организма вроде плохого пищеварения, возбуждения крови, вредного брожения и так далее. Эти материальные причины вызывают в нашем теле беспорядочные движения, и потому наш мозг модифицируется иначе, чем в часы бодрствования. В результате этих беспорядочных движений происходит некоторое расстройство в мозгу, и его идеи становятся путаными и бессвязными. Когда во сне я вижу сфинкса, это значит или то, что я видел наяву изображение этого сфинкса, или то, что неправильность движений в моем мозгу заставляет последний комбинировать идеи или части, из которых получается не имеющее образца целое, или целое, части которого не могут быть соединены. Так, мой мозг комбинирует голову женщины, идею которой он имеет, с телом львицы, идея которого также есть у него. В этих случаях моя голова работает подобно моему воображению, когда в силу какого-нибудь изъяна в мозгу оно расстроено и наяву рисует мне некоторые предметы. Мы часто грезим, даже когда не спим; как бы странны ни были наши сновидения, в них всегда есть известное сходство с предметами, действовавшими на наши чувства и сообщившими те или иные идеи нашему мозгу. Теологи не спали, когда выдумывали на досуге сказки о призраках, которыми они пользуются для устрашения людей; эти теологи просто соединили разрозненные черты самых страшных представителей нашего вида; безмерно преувеличив власть и права хорошо известных нам земных тиранов, они создали из них богов, перед которыми мы трепещем.

Таким образом, сновидения не только не доказывают, что наша душа действует в силу собственной энергии и извлекает идеи из самой себя, но, напротив, доказывают, что во сне она совершенно пассивна, непроизвольно воспроизводя свои модификации под влиянием нарушений, вызываемых физическими причинами в нашем теле, тождество и субстанциональное единство которого с душой подтверждается решительно всем. Сторонников мнения, будто душа извлекает свои идеи из себя самой, по-видимому, ввело в заблуждение то обстоятельство, что они рассматривали эти идеи как реальные вещи, в то время как последние представляют собой лишь модификации, произведенные в нас предметами, посторонними по отношению к нашему мозгу. Эти предметы и являются подлинными образцами, или прототипами, до которых надо было добраться. Здесь источник заблуждений этих людей.

Душа грезящего человека не более самочинна в своих действиях, чем душа пьяного, то есть того, чей организм видоизменен воздействием спиртного напитка, душа бредящего больного, у которого физические причины нарушили правильное функционирование организма, или, наконец, душа того, у кого расстроен мозг. Сновидения, как и все эти различные состояния, свидетельствуют лишь о некотором физическом беспорядке человеческой машины, в силу которого мозг более не действует нормальным и определенным образом; этот беспорядок происходит от известных физических причин, которыми могут быть, например, пища, органические соки, сочетания и брожения, не соответствующие здоровому состоянию человека: если тело испытывает необычные воздействия, деятельность мозга неизбежно нарушается.

Итак, не будем думать, будто душа действует в какие-то моменты нашей жизни сама по себе, или беспричинно. Она получает вместе с нашим телом впечатления от вещей, воздействующих на нас необходимым образом и согласно их свойствам. Если выпить слишком много вина, оно неизбежно нарушит порядок наших мыслей, наших телесных и интеллектуальных функций.

Если бы в природе действительно было существо, способное двигаться в силу собственной энергии, то есть производить движения, независимые от всех причин, то подобное существо могло бы приостановить или прекратить движение во вселенной, которая представляет собой лишь необъятную непрерывную цепь связанных друг с другом причин, взаимодействующих по необходимым и непреложным законам, которые не могут быть изменены или приостановлены без того, чтобы не были изменены или даже уничтожены сущности и свойства всех вещей. Всеобщая система мира представляет собой лишь длинный ряд движений, поочередно получаемых и сообщаемых телами, способными воздействовать друг на друга. Всякое тело приводится в движение каким-нибудь другим сталкивающимся с ним телом. Тайные движения нашей души зависят от причин, скрытых внутри нас самих. Мы думаем, что она движется сама собой, потому что не видим приводящих ее в движение сил или считаем эти силы неспособными произвести наблюдаемые нами явления. Но разве нам более понятно то, как искра, зажигая порох, производит грозные явления, свидетелями которых мы становимся? Источник наших заблуждений кроется в том, что мы считаем наше тело грубой и инертной материей, в то время как оно представляет собой чувствительную машину, с необходимостью мгновенно осознающую получаемые ею в тот или иной момент впечатления и обладающую сознанием своего я благодаря памяти о последовательно испытанных впечатлениях. Эта память, воскрешая полученное раньше впечатление или закрепляя и заставляя длиться то, которое мы теперь получаем, в то время как к нему присоединяют другое, а затем третье впечатление и так далее, и дает нам весь механизм рассуждения.

Идея, являющаяся не чем иным, как неуловимой модификацией мозга, приводит в действие орган речи, проявляясь в движениях, возбуждаемых ею в языке. Последние в свою очередь порождают идеи, мысли, страсти в существах, одаренных органами, способными воспринимать соответствующие движения. В результате этого воля и совместные усилия огромного множества людей производят революцию в каком-нибудь государстве или даже влияют на судьбы всего земного шара. Так, какой-нибудь Александр решает судьбу Азии; Магомет изменяет облик земли; незаметные причины производят самые обширные и грозные явления в качестве необходимого следствия движений, запечатленных в мозгу людей. Трудности понимания действий человеческой души заставили приписать ей рассмотренные нами выше непонятные качества. Казалось, будто эта душа может с помощью воображения и мысли покидать нас, с крайней легкостью переноситься к отдаленнейшим предметам, в мгновение ока проходя точки вселенной и сближая их друг с другом. Поэтому стали думать, что существо, способное на столь быстрые движения, должно обладать совершенно иной природой, чем все другие существа; убедили себя, что эта душа действительно проходит весь огромный путь, необходимый, чтобы добраться до этих различных предметов. При этом совершенно не заметили, что, для того чтобы в одно мгновение совершить такое путешествие, ей достаточно окинуть взглядом саму себя и сблизить друг с другом идеи, запечатленные в ней посредством органов чувств.

Действительно, вещи известны нам или вызывают у нас идеи лишь через посредство наших органов чувств; наш мозг модифицируется, наша душа мыслит, желает и действует лишь в результате движений, сообщенных нашему телу. Если, как сказал более двух тысяч лет тому назад Аристотель, все вступает в наш дух лишь через органы чувств, то для всего проистекающего из нашего духа следует найти какой-нибудь чувственно осязаемый предмет, чтобы связать с ним соответствующие идеи или непосредственно, как обстоит дело, например, с такими идеями, как человек, дерево, птица и так далее, или же в последнем итоге анализа, как в случае идей: удовольствие, счастье, порок, добродетель и так далее. Этот принцип, столь истинный, вразумительный и важный в силу необходимо вытекающих из него следствий, был последовательно и до конца развит анонимным автором, написавшим для "Энциклопедии" статьи "Incomprйhensible" ("Непостижимое") и "Locke". Трудно указать что-нибудь более здравое, подлинно философское и способное расширить сферу идей и истин, чем то, что говорит по этому вопросу ученый-аноним в двух названных статьях, к которым, не желая перегружать книгу цитатами, я и отсылаю читателя. В тех же случаях, когда слово или соответствующая ему идея не указывают ни на какой чувственно осязаемый предмет, к которому их можно было бы отнести, это слово или эта идея лишены смысла и возникли из ничего; в этих случаях нужно удалить идею из своего духа, а слово - из языка, раз они ровно ничего не означают. Этот принцип есть лишь обратная сторона аксиомы Аристотеля; так как прямой смысл аксиомы очевиден, то ясно, что и обратное положение должно быть столь же очевидным.

Почему глубокомысленный Локк, который, к великому сожалению теологов, вполне развил принцип Аристотеля, и все те, кто подобно ему понял нелепость теории врожденных идей, не извлекли из этого всех необходимых и непосредственно вытекающих отсюда следствий? Почему у них не хватило мужества применить этот столь ясный принцип ко всем тем химерам, которыми так долго и тщетно занимался человеческий дух? Разве они не видели, что их принцип подорвал основы теологии, всегда занимающей умы людей предметами, которые недоступны чувствам и о которых, следовательно, невозможно составить себе представление? Но предрассудки, особенно религиозные, мешают разглядеть даже простейшие приложения самых очевидных принципов. В религиозных вопросах даже великие люди часто просто дети, неспособные предвидеть все следствия своих же принципов и вывести их из последних.

Г-н Локк и все те, кто принял его столь убедительную теорию или аксиому Аристотеля, должны были бы заключить из этого, что чудесные существа, которыми занимается теология, являются чистым вымыслом и что дух, непротяженная, нематериальная субстанция, означает просто отсутствие идей. Наконец, они должны были бы понять, что тот невыразимый интеллект, которому приписывают управление миром, но ни существования, ни качеств которого не могут засвидетельствовать наши чувства, является вымышленным существом.

Точно так же моралисты должны были бы понять, что все именуемое ими моральным чувством, моральным инстинктом, врожденными идеями добродетели, предшествующими всякому опыту и вытекающим из него для нас хорошим или дурным следствиям, представляет собой химерические понятия, которые, как и многие другие, основаны лишь на утверждениях теологии. На этой мнимой теологической основе очень многие философы пытались построить нравственность, которая, как мы докажем в главе XV, может быть основана лишь на интересе, потребностях, счастье человека, известных нам из доступного в силу законов природы опыта. Мораль есть наука о фактах. Желать основать ее на гипотезах, реальность которых не могут засвидетельствовать наши чувства, гипотезах, о которых люди будут без конца спорить, никогда не будучи в состоянии договориться,- значит лишить ее всякой опоры. Говорить, что нравственные идеалы врождены или представляют собой результат инстинкта,- все равно, что утверждать, будто человек способен читать, не зная букв алфавита. Прежде чем вывести суждение, надо ощущать; прежде чем научиться отличать добро от зла, надо сравнивать.

Чтобы разувериться в учении о врожденных идеях, или модификациях, запечатленных в нашей душе к моменту ее рождения, достаточно добраться до их источника: мы увидим тогда, что привычные идеи, с которыми мы как бы сроднились, явились к нам через посредство некоторых из наших чувств, запечатлелись - иногда с очень большим трудом - в нашем мозгу и никогда не были неизменными, а всегда изменялись. Мы увидим, что эти якобы присущие нашей душе идеи есть следствие воспитания, примера и в особенности привычки, которая путем повторных движений заставляет наш мозг свыкаться с известной системой понятий и приводить в определенную связь свои отчетливые или неясные идеи. Короче говоря, мы принимаем за врожденные те идеи, происхождение которых забыто нами. Мы не вспоминаем больше ни точных дат, ни последовательности обстоятельств, при которых эти идеи запечатлелись в нашей голове; достигнув известного возраста, мы начинаем думать, что всегда обладали теми же самыми понятиями; наша память, обремененная к тому времени множеством опытов и фактов, не может больше ни вспомнить, ни выделить те особенные обстоятельства, которые формировали наш мозг, сообщая ему его способ бытия и мышления, его теперешние взгляды. Никто из нас не помнит, например, когда слово бог впервые поразило его слух, никто не вспоминает первых представлений, которые он составил о боге, первых вызванных у него этим словом мыслей. Между тем нет сомнения, что с самого начала мы стремились найти в природе какое-то существо, чтобы связать с ним составленные нами или внушенные нам идеи. Впрочем, даже вполне просвещенные люди, привыкнув с детства слышать речи о боге, начинают иногда считать идею бога как бы подсказанной нам природой, между тем как мы, несомненно, обязаны ею внушениям наших родителей или воспитателей, которые были затем изменены нами сообразно нашей организации и особым обстоятельствам нашей жизни. Таким образом, каждый создает себе бога, для которого сам является образцом и которого сам видоизменяет на свой лад. (См. ч. II, гл. IV этого сочинения).

Наши моральные идеи, более реальные, чем идеи теологии, точно так же не являются врожденными. Моральные чувства, или суждения о желаниях и поступках людей, основаны на опыте, который только и может указать нам, какие из этих желаний и поступков полезны или вредны, добродетельны или порочны, честны или бесчестны, достойны уважения или порицания. (Наши моральные понятия и чувства являются плодом большого жизненного опыта, часто весьма продолжительного и сложного, который мы накапливаем с течением времени. Эти понятия более или менее точны в зависимости от особенностей нашей организации и причин, которые ее модифицируют. Мы применяем этот опыт с большей или меньшей легкостью, что зависит от привычки выносить суждения. Быстрота, с которой мы применяем наш опыт или судим о моральных поступках людей, есть то, что получило название морального инстинкта.

То, что естествоиспытатели называют инстинктом, является лишь результатом известной потребности тела, известного притяжения или отталкивания в людях или животных. Новорожденный младенец сосет грудь в первый раз; ему вкладывают в рот сосок груди; в силу естественного соответствия между нервными сосочками, которыми выстлан его рот, и молоком, вытекающим из груди кормилицы через сосок, дитя сжимает эту грудь, чтобы выжать из нее питающую его жидкость; все это дает ребенку известный опыт: вскоре в его мозгу ассоциируются идеи соска, молока и удовольствия, и всякий раз, когда в поле зрения попадает сосок, он инстинктивно хватает его, быстро пользуясь им так, как это соответствует его назначению.

Только что сказанное может помочь нам разобраться в тех быстрых и внезапных чувствах, которые назвали силой уз крови. Чувства любви отцов и матерей к своим детям и детей к своим родителям не являются врожденными; они следствие опыта, размышления, а также привычки чувствительных сердец. У множества людей этих чувств совершенно нет. Мы слишком часто наблюдаем, как родители-тираны создают себе врагов из своих детей, которых они породили как будто лишь для того, чтобы дети стали жертвами их бессмысленных прихотей.

Всю свою жизнь мы ощущаем, испытываем неприятные или приятные воздействия, собираем факты, узнаем что-нибудь на опыте, и это порождает в нашем мозгу радостные или горькие мысли. Никто из нас не помнит всех этих опытов, не представляет себе всей их цепи. Между тем эти опыты автоматически, без нашего ведома руководят нами во всех наших поступках. Именно для того чтобы подчеркнуть легкость, с которой мы применяем эти опыты, связь которых часто утрачивается нами и которые нам никогда не удается вспомнить, придумано слово инстинкт. Большинству людей инстинкт представляется результатом какой-то магической, сверхъестественной силы; для многих других это слово лишено смысла, но для философа инстинкт есть действие весьма интенсивного чувства и заключается в способности быстро комбинировать массу очень сложных опытов и идей. Потребности породили непонятные нам инстинкты у животных, которых без всяких оснований лишили души, между тем как они способны на бесконечное множество действий, доказывающих, что производящие их существа мыслят, выносят суждения, обладают памятью, могут приобретать опыт, комбинируют идеи, применяют их с большей или меньшей легкостью, чтобы удовлетворять свои потребности, и, наконец, обладают страстями и могут видоизменяться. Было бы верхом нелепости отказать животным в умственных способностях; они ощущают, обладают идеями, производят суждения и сравнения, выбирают и обдумывают, обладают памятью, обнаруживают любовь и ненависть, и часто их органы чувств более тонки, чем наши. Рыбы регулярно направляются в то место, где им обыкновенно бросают хлеб.

Известно, какие затруднения доставили животные сторонникам спиритуализма. Действительно, последние боялись возвысить их до человеческого уровня, приписав им духовную душу, и в то же время, отказывая им в ней, они давали своим противникам право отказать в ней и человеку, который, таким образом, принижался до уровня животного. Теологи никогда не могли выбраться из этого затруднения. Декарт думал преодолеть его, утверждая, что у животных нет никакой души и что они являются простыми машинами. Не трудно понять нелепость этого учения. Тот, кто станет изучать природу без предвзятых взглядов, легко заметит, что вся разница между человеком и животным сводится лишь к различию их организации.

У некоторых людей, по-видимому более чувствительных, чем другие, наблюдается инстинкт, благодаря которому они очень быстро распознают по одной лишь наружности скрытые склонности разных лиц. Так называемые физиономисты просто люди более тонкого чутья, которые узнают с помощью опыта то, что остальные в силу грубости своих органов, своей невнимательности или какого-то изъяна своих чувств совершенно не способны уловить. Последние не верят в науку о физиономиях, которая кажется им совершенно мнимой. Между тем несомненно, что движения души, которую произвели в какое-то духовное существо, оказывают заметные воздействия на тело. При постоянном повторении этих воздействий они должны оставить какие-то следы. Так, привычные страсти людей отражаются на их лицах, дозволяя внимательному и одаренному тонким чутьем человеку быстро судить об их образе жизни и даже предвидеть их поступки, привязанности, склонности, господствующие страсти и так далее. Хотя наука о физиономиях кажется многим из нас чем-то надуманным, однако найдется мало людей, которые не имели бы ясного понятия о растроганном или суровом взоре, строгом или лицемерном и скрытном выражении лица, открытом лице и так далее. После некоторого упражнения проницательный человек, без сомнения, приобретает способность узнавать скрытые движения души по видимым следам, оставляемым ими на лице, которое они непрестанно видоизменяют. В особенности надо указать на глаза, которые претерпевают очень быстрые изменения в зависимости от возбуждаемых в нас переживаний. Эти столь нежные органы заметным образом изменяются под влиянием ничтожнейших сотрясений, испытываемых нашим мозгом. Ясные глаза свидетельствуют о спокойной душе; блуждающие глаза указывают на беспокойную душу; пылающие глаза говорят о холерическом и сангвиническом темпераменте; бегающие глаза заставляют подозревать тревожную или лицемерную душу. Одаренный тонкой чувствительностью и обладающий опытом человек улавливает эти различные оттенки; он мгновенно сопоставляет массу своих прошлых наблюдений, на основании которых выносит суждение о наблюдаемых им лицах. В его суждении нет ничего сверхъестественного или чудесного; подобный человек отличается только тонкостью своих органов и быстротой, с которой его мозг выполняет свои функции.

То же самое нужно сказать о некоторых людях, у которых наблюдается иногда какая-то исключительная проницательность, кажущаяся профанам чем-то божественным и чудесным. Вероятно, отличавшиеся особенным искусством врачи-были подобно физиономистам людьми, одаренными очень тонким чутьем, благодаря которому они быстро распознавали болезни и легко делали свои прогнозы. Действительно, есть люди, способные в мгновение ока оценить массу обстоятельств и предвидеть иногда весьма отдаленные события; такого рода пророческие таланты не представляют собой ничего сверхъестественного; они указывают только на наличие у этих людей опыта и весьма тонкой организации, благодаря чему они в состоянии легко разбираться в причинах и предвидеть их отдаленнейшие последствия. Эта способность встречается также у животных, которые гораздо лучше людей предвидят атмосферные явления и изменения погоды. Птицы долгое время служили целям прорицания у многих народов, считавших себя весьма просвещенными.

Таким образом, мы должны приписать удивительные способности, свойственные некоторым существам, их опыту и особенностям их организации. Обладать инстинктом - значит попросту быстро выносить суждения, не прибегая к долгим рассуждениям. Наши идеи порока и добродетели не являются врожденными; они приобретены нами подобно всем прочим идеям; связанные же с ними суждения основаны на правильных или неправильных опытах, зависящих от нашей организации и видоизменивших ее привычек. У ребенка нет идей ни о божестве, ни о добродетели. Эти идеи он получает от своего воспитателя; в зависимости от своей природной организации или от развитых в нем упражнением способностей он оперирует этими идеями более или менее быстро. Природа дает нам ноги, кормилица обучает нас пользоваться ими, проворство же их зависит от нашей природной организации и от того, как мы их упражняли.

То, что в изящных искусствах называют вкусом, также зависит лишь от тонкости наших органов, приученных наблюдать известные предметы, сравнивать их и судить о них; благодаря упражнению у некоторых людей вырабатывается способность очень быстро судить об этих предметах, мгновенно схватывая их в совокупности и со всеми присущими им отношениями. Только глядя на вещи, ощущая их, всячески испытывая их, мы учимся познавать их; только повторяя эти опыты, мы приобретаем способность и привычку быстро судить о них. Но эти опыты не врождены нам; мы не производили их до рождения; мы не способны мыслить, выносить суждения или иметь идеи, не испытав ощущений; мы не способны ни любить, ни ненавидеть, ни одобрять, ни порицать, не испытав приятного или неприятного воздействия. Между тем это приписывают нам сторонники учения о врожденных понятиях, о вложенных в нас природой взглядах на вопросы морали, теологии или любой иной науки. Чтобы наш дух мог размышлять и заниматься каким-нибудь предметом, ему следует предварительно познать его качества; чтобы он познал эти качества, некоторые из наших чувств должны испытать воздействие последних. Предметы, качеств которых мы совсем не знаем, являются ничем или не существуют для нас.

Может быть, скажут, что всеобщее согласие людей относительно некоторых положений, таких, как положение, что целое больше своей части, или все геометрические теоремы, по-видимому, заставляет предположить в последних некоторые первичные, врожденные, не благоприобретенные понятия. На это можно ответить, что эти понятия всегда являются благоприобретенными, представляя собой плод более или менее быстро воспринятого опыта: прежде чем убедиться, что целое больше своей части, надо сравнить это целое с его частью.

Рождаясь, человек не приносит с собой идею, что дважды два - четыре, но он очень скоро в этом убеждается. Прежде чем вынести какое бы то ни было суждение, надо произвести сравнение.

Ясно, что сторонники учения о врожденных идеях, или присущих нашему существу понятиях, спутали организацию человека, или его природные склонности, с модифицирующей его привычкой и с его большей или меньшей способностью производить опыты и применять их в своих суждениях. Человек, обладающий вкусом в живописи, от рождения, несомненно, наделен более тонким и острым зрением, чем другие люди, но, если такой человек не имел возможности упражнять свое зрение, он не сумеет быстро судить о произведениях искусства. Мало того, в известных отношениях на склонности, называемые нами природными, также нельзя смотреть как на что-то прирожденное. В двадцать лет человек совсем не таков, каким он был при рождении; непрерывно действующие на него физические причины неизбежно влияют на его организацию и приводят к тому, что его природные способности меняются в зависимости от возраста. "Мы,- говорит Ламотт-Левайе,- различно рассуждаем в развое время: в молодости иначе, чем под старость; будучи голодными, иначе, чем будучи сытыми; днем иначе, чем ночью; будучи сердиты, иначе, чем будучи довольны; мы каждую минуту изменяемся в зависимости от тысяч других обстоятельств, которые всегда удерживают нас в состоянии неустойчивости и непостоянства". "Le banquet sceptique", p. 17. ("Банкет скептиков", стр. 17.) Мы постоянно наблюдаем детей, до известного возраста обнаруживающих большой ум и способности к наукам, а затем оказывающихся глупыми. Мы наблюдаем и таких людей, которые, обнаружив в детстве недостаточные способности, впоследствии развиваются и поражают нас талантами, которых от них не ожидали; приходит момент, когда их дух начинает пользоваться огромным опытом, который они накопили незаметно для себя и, так сказать, бессознательно.

Таким образом, повторим еще раз, все идеи и понятия, равно как и образ жизни и мышления людей, приобретены ими. Наш ум может упражняться лишь на том, что ему известно, он способен плохо или хорошо знать лишь те вещи, которые восприняты им. Идеи, не предполагающие наличия вне нас какого-либо материального предмета, который являлся бы их образцом или к которому их можно было бы отнести, и получившие название абстрактных идей, представляют собой лишь способы рассмотрения нашим внутренним органом своих собственных модификаций, из которых он выбирает некоторые, не обращая внимания на остальные. Употребляемые нами для обозначения этих идей слова, как, например, доброта, красота, порядок, ум, добродетель и так далее, не имеют для нас никакого смысла, если мы не относим или не применяем их к предметам, обладающим, как свидетельствуют наши чувства, этими качествами, или к известным нам способам бытия и действия. Что означает для меня неясное слово красота, если я не связываю его с каким-либо предметом, который определенным образом воздействовал на мои чувства и которому я приписываю качество, обозначаемое данным словом? Что означает слово ум, если я не связываю его с определенным образом жизни или действия? Имеет ли какой-нибудь смысл слово порядок, если я не отношу его к некоторому ряду действий или движений, которые определенным образом влияют на меня? И разве слово добродетель не лишено смысла, если я не прилагаю его к человеческим склонностям, производящим определенные действия, отличные от тех, которые зависят от противоположных склонностей? Что означают для моего ума слова страдание или удовольствие в тот момент, когда мои органы не страдают и не наслаждаются, как не оказавшие на меня воздействия способы бытия, о которых мой мозг сохранил воспоминания или впечатления и которые, как показал мне опыт, полезны или вредны для меня? Но когда при мне произносят слова духовность, нематериальность, бестелесность, божество и так далее, то ни мои чувства, ни моя память не оказывают мне никакого содействия; они не дают мне никакой возможности составить себе представление об этих качествах или о предметах, к которым я должен их применить: в том, что не есть материя, я вижу лишь небытие и пустоту, которая не способна обладать какими-либо качествами.

Все заблуждения и споры людей происходят оттого, что они отказались от опыта и свидетельства своих чувств и стали руководствоваться понятиями, которые признали внедренными в них, или врожденными, хотя в действительности это лишь плоды расстроенного воображения и усвоенных в детстве предрассудков, с которыми сроднила людей привычка и которые заставил их сохранить авторитет. Все языки заполнены абстрактными словами, с которыми связаны смутные и неясные идеи; при проверке оказывается, что такие слова не имеют образца в природе и не существует предметов, с которыми их можно было бы связать. При внимательном исследовании с изумлением обнаруживаешь, что слова, которые всегда на языке у людей, вовсе не представляют собой точных и определенных понятий. Мы слышим, как люди постоянно говорят о духах, о душе и ее способностях, о божестве и его атрибутах, о пространстве, длительности, необъятности, бесконечности, совершенстве, добродетели, разуме, чувстве, инстинкте, вкусе и так далее, но они не могут определенно сказать нам, что подразумевается ими под этими словами. Между тем слова были, по-видимому, изобретены только для того, чтобы служить образами вещей, то есть изображать с помощью чувств известные предметы, о которых ум может судить, размышлять и которые он способен сравнивать и оценивать.

Думать о предметах, которые не воздействовали ни на одно из наших чувств, - значит думать о словах, грезить о звуках и искать в своем воображении предметы, с которыми можно было бы соединить их. Приписывать же качества этим воображаемым предметам - значит предаваться еще большему сумасбродству. Слово бог должно обозначать для меня предмет, который не может действовать на какой-либо из моих органов чувств, то есть предмет, существование и качества которого я не могу установить; но для того чтобы как-то возместить недостаток знаний о нем, я напрягаю свое воображение и рисую себе некоторую картину с помощью идей или красок, которые мое воображение всегда принуждено заимствовать у известных мне из опыта предметов. В результате я рисую себе этого бога в виде почтенного старца, могущественного монарха, разгневанного человека и так далее. Мы видим, что образцом этой картины, несомненно, служит человек и некоторые из его качеств. Но если мне говорят, что бог есть чистый дух, что он не имеет тела, не обладает протяжением, не заключен в пространство, находится вне природы, которую приводит в движение, и так далее, то я оказываюсь погруженным в небытие, мой ум уже не знает, над чем он размышляет, у него нет никакой идеи. Таков, как мы увидим в дальнейшем, источник нелепых понятий, обычно составляемых людьми о божестве. Соединяя в боге несовместимые качества и противоречивые атрибуты, люди сами уничтожают его. (См. гл. IV, ч. II этого сочинения). Приписывая богу известные моральные качества, люди делают из него человека, но, награждая его отрицательными атрибутами теологии, они превращают его в химеру, уничтожают все предыдущие представления о нем, низводят его до чистого ничто. Так возвышенные науки, называемые теологией, психологией, метафизикой, становятся чисто словесным знанием, а зараженные ими мораль и политика приобретают характер необъяснимых загадок, раскрыть которые может только исследование природы.

Люди нуждаются в истине. Истина есть знание подлинных отношений между людьми и вещами, способными влиять на их благополучие. Но эти отношения можно узнать лишь с помощью опыта; без опыта нет разума, без разума же мы просто слепцы, поступающие наугад. Но как приобрести опытное знание идеальных предметов, абсолютно недоступных нашим чувствам? Как убедиться в бытии и качествах существ, которых мы не можем ощущать? Как решить, полезны или вредны для нас эти предметы? Как узнать, что мы должны любить и ненавидеть, что нам следует искать и чего избегать, что делать и чего не делать? Между тем от такого рода знаний зависит наша судьба в этом мире единственном, о котором мы имеем представление; на познаниях этого рода основана вся мораль. Отсюда следует, что, внося в мораль, то есть в науку об определенных и неизменных отношениях между людьми, туманные понятия теологии или основывая эту мораль на допущении химерических существ, существующих лишь в нашем воображении, эту мораль делают ненадежной и произвольной, предоставляя ее капризам воображения и лишая всякой прочной основы.

Существа, радикально отличные друг от друга по своей природной организации, испытываемым ими модификациям и усвоенным ими привычкам и взглядам, должны мыслить различным образом. Как мы уже видели, умственные качества людей зависят от темперамента, а темперамент различен у различных людей. Отсюда с необходимостью следует, что воображение не может быть одинаковым у всех и не может создавать одинаковых призраков. Каждый человек - это некоторое связное целое, между "всеми частями которого наблюдается необходимое соответствие. Различные глаза должны видеть по-разному и вызывать у людей весьма разнообразные представления даже о реальных предметах, которые они рассматривают. Что же сказать о том случае, когда предметы не действуют ни на одно из чувств! У всех людей в общем одни и те же представления о субстанциях, живо воздействующих на их органы. Все они более или менее согласны друг с другом относительно некоторых качеств, воспринимаемых ими приблизительно одинаково. Я говорю приблизительно, потому что ум, понятия, убеждение в какой-нибудь истине, сколь бы простой, очевидной и ясной ее ни предположить, не бывают и не могут быть строго одинаковыми даже у двух людей. Действительно, так как любой человек отличается от всех остальных, то, например, его понятие единства не может быть математически строго тождественным понятию всякого другого человека, так как тождественное следствие не может быть результатом двух различных причин. Поэтому, когда люди согласны между собой во взглядах, образе мыслей, суждениях, страстях, желаниях и вкусах, то их согласие происходит не оттого, что они видят или ощущают одни и те же предметы в точности одинаковым образом, но оттого, что их ощущения приблизительно одинаковы и их язык не настолько изобилует оттенками, чтобы отметить неуловимые различия между их способами видеть и ощущать. У всякого человека имеется, так сказать, свой собственный язык, и этот язык непередаваем другим. Какое же согласие может существовать между людьми тогда, когда они говорят о существах, знание которых опирается лишь на воображение? Может ли это воображение быть тождественным у двух различных индивидов? Как могут разные люди столковаться между собой, когда они приписывают воображаемым существам свойства, зависящие лишь от испытанных ими впечатлений?

Требовать от человека, чтобы он мыслил одинаковым с нами образом,- все равно, что требовать, чтобы он был организован, как мы, всю жизнь претерпевал те же изменения, что и мы, имел тот же самый темперамент, получал ту же пищу, то же воспитание - одним словом, был тождествен нам. Почему же в таком случае не потребовать, чтобы он имел такие же черты лица? Разве он более властен над своими взглядами? Разве его взгляды не являются необходимым следствием его природы и тех особых обстоятельств, которые с самого детства с необходимостью влияли на его образ мыслей и действий? Если человек есть связное целое, то достаточно, чтобы он отличался от нас лишь в одной из его черт, чтобы заключить, что его мозг не может ни мыслить, ни ассоциировать идей, ни отдаваться воображению или грезам так же, как наш.

Многообразие темпераментов людей есть естественный и необходимый источник разнообразия их страстей, вкусов, представлений о счастье и взглядов вообще. Это же разнообразие будет роковым источником их споров, их вражды и ненависти всякий раз, когда они станут рассуждать о неизвестных предметах, приписывая последним самое серьезное значение. Им никогда не удастся столковаться между собой, когда они станут говорить о духовной душе или нематериальном боге, отличном от природы; в этих случаях они перестанут говорить на одном и том же языке и связывать одинаковые представления с одними и теми же словами. Где найти общую меру и как определить, кто рассуждает правильнее всех, у кого наиболее нормальное воображение, у кого самые точные сведения, когда речь идет о предметах, которые недоступны опыту и ни одному из наших чувств, для которых нет образцов и которые выше разума? Все люди, все законодатели, все метафизики, все народы всегда составляли себе различные представления об этих вещах, и каждый из них думал, что именно его фантазии имеют преимущество перед всеми другими, которые казались ему столь же нелепыми, вздорными, ложными, как и его взгляды - остальным. Всякий придерживается своих взглядов, потому что дорожит собственным образом жизни и верит, что его счастье зависит от его привязанности к своим предрассудкам, усвоенным им лишь потому, что он считает их полезными для своего благополучия. Предложите сложившемуся человеку переменить свою религию на вашу, вы вызовете этим предложением лишь его негодование и презрение, он сочтет вас сумасшедшим ив свою очередь предложит вам принять его взгляды. В результате после долгих споров вы станете смотреть друг на друга как на тупых и упрямых людей, и меньшим глупцом окажется тот, кто уступит первым. Но если во время спора оба противника разгорячатся (а это бывает всегда, когда предмет спора считают важным или когда в дело вмешивается самолюбие), то страсти обостряются, распря разгорается, оба спорщика начинают ненавидеть друг друга, а под конец и вредить друг другу. Так, из-за вздорных разногласий брахманы ненавидят и презирают мусульман, которые в свою очередь притесняют и угнетают их; христиане преследуют и сжигают евреев, у которых они заимствовали свою религию; христиане объединяются между собой против неверующих, для борьбы с которыми они прекращают свои нескончаемые кровавые и жестокие споры.

Если бы воображение у людей было одним и тем же, то и порождаемые им химеры повсюду были бы одними и теми же; между людьми не было бы споров, если бы они фантазировали на один и тот же лад; они избавились бы от множества подобных споров, если бы их ум занимался лишь доступными познанию существами, бытие которых установлено и подлинные свойства которых можно открыть с помощью надежных повторных опытов. О физических теориях спорят лишь тогда, когда их исходные принципы недостаточно твердо установлены, но здесь опыт, мало-помалу раскрывая истину, кладет конец всяким раздорам. Среди математиков нет споров о принципах их науки; споры возникают среди нас лишь тогда, когда предпосылки ложны или объекты слишком сложны. Теологам же так трудно столковаться между собой потому, что в своих спорах они постоянно исходят не из известных и исследованных положений, а из предрассудков, полученных от воспитателей, из школы, из книг и так далее. Они без конца рассуждают не о реальных предметах, существование которых доказано, а о воображаемых существах, реальность которых никогда не была установлена. Они опираются не на незыблемые факты, не на подтвержденные опытом знания, а на лишенные прочной основы предположения. Зная, что эти идеи установлены в давние времена и лишь немногие отказываются признавать их, богословы рассматривают их как бесспорные истины, которые следует принимать на слово; а так как они придают подобным идеям очень большое значение, то у них вызывает гнев безрассудство тех, кто осмеливается сомневаться в них или даже подвергать их исследованию.

Если бы удалось отбросить в сторону предрассудки, нетрудно было бы убедиться в том, что вещи, вызывавшие среди людей самые ужасные и кровавые споры, являются химерами. Люди увидели бы, что они дрались между собой и истребляли друг друга из-за лишенных смысла слов, или по крайней мере научились бы сомневаться и отказались бы от того властного и догматического тона, с помощью которого иные хотят силой навязывать всем известные взгляды. Самое простое размышление показало бы неизбежность различия взглядов и фантазий людей, которые необходимым образом зависят от различных модификаций их природной организации и необходимо влияют на их мысли, желания и поступки. Наконец, если бы обратились к морали и здравому смыслу, то убедились бы, что разумные существа созданы, чтобы мыслить различно, не переставая от этого жить мирно, любить друг друга, оказывать друг другу помощь независимо от их взглядов на вещи, которые невозможно познавать или видеть одинаковым образом. Все должно было бы отвратить людей от тиранического безрассудства, несправедливого насилия, бесполезной жестокости тех кровожадных чудовищ, которые преследуют своих ближних, чтобы заставить их принять свои взгляды. Все должно было бы склонять людей к мягкости, терпимости, снисходительности - добродетелям, без сомнения, более необходимым обществу, чем всякого рода мифологические спекуляции, которые разделяют его и часто заставляют истреблять мнимых врагов почитаемых им взглядов.

Мы видим, таким образом, как важно для морали исследовать идеи, которым приписывают такое значение и ради которых люди по жестоким и капризным повелениям своих вождей постоянно приносят в жертву и свое собственное счастье и спокойствие народов. Поэтому пусть человек, обратившись к опыту, природе, разуму, занимается лишь реальными и полезными для его счастья предметами. Пусть он изучит природу и самого себя, пусть научится понимать узы, связывающие его с ближними, пусть разобьет фиктивные цепи, приковывающие его к разным призракам. Если же его воображение нуждается в иллюзиях, если он дорожит своими взглядами и предрассудками, то пусть он по крайней мере позволит другим заблуждаться или разыскивать истину на свой особый лад и пусть всегда помнит, что все взгляды, идеи, теории, желания и поступки людей являются необходимыми следствиями их темперамента, их природы и причин, постоянно или временно модифицирующих их. Человек не более свободен в своих мыслях, чем в своих поступках; истинность этого мы постараемся доказать в следующей главе.

Глава 11. УЧЕНИЕ О СВОБОДЕ ЧЕЛОВЕКА.

Те, кто утверждал, будто душа отличается от тела, является нематериальной, извлекает свои идеи из самой себя, действует сама по себе и без помощи внешних предметов, должны были в соответствии со своей теорией освободить душу от влияния физических законов, сообразно которым действуют все известные нам существа. Они полагали, что душа является госпожой своей судьбы и может направлять свои действия и определять в силу собственной энергии свои желания; одним словом, они утверждали, что человек свободен.

Мы уже достаточно убедительно доказали, что душа, является просто телом, рассматриваемым по отношению:

к некоторым его функциям, более скрытым, чем другие. Мы показали, что, даже предположив нематериальность души, приходится признать, что душа всегда видоизменяется вместе с телом, будучи подчинена всем его движениям, без которых она оставалась бы инертной и мертвой. Следовательно, душа подчинена влиянию материальных, физических причин, воздействующих на тело, способ бытия которого - постоянный или временный - зависит от материальных элементов, составляющих его ткань, образующих его темперамент, входящих в него вместе с пищей, проникающих и окружающих его. Мы объяснили чисто физическим и естественным образом механизм, образующий способности, которые именуют интеллектуальными, и качества, которые называют духовными. Мы доказали, наконец, что все наши идеи, теории, движения нашей души, истинные или ложные понятия, которые мы себе составляем, обусловлены нашими материальными и физическими органами. Таким образом, человек есть физическое существо. Как бы ни рассматривать его, он связан со всей природой и подчинен необходимым и неизменным законам, распространяющимся на все существа и действующим сообразно особой сущности и свойствам, которые природа дает этим существам, не спрашивая их. Наша жизнь - это линия, которую мы должны по повелению природы описать на поверхности земного шара, не имея возможности удалиться от нее ни на один момент. Мы рождаемся помимо нашего согласия, наша организация не зависит от нас, наши идеи появляются у нас непроизвольным образом, наши привычки зависят от тех, кто сообщает их нам. Мы непрерывно испытываем воздействия видимых или скрытых причин, которые с необходимостью направляют наш образ жизни, мысли и действия. Мы чувствуем себя хорошо или плохо, мы счастливы или несчастны, рассудительны или безрассудны, разумны или неразумны вне всякой зависимости от нашей воли. Однако, несмотря на бесчисленные связывающие нас факторы, утверждают, будто мы свободны и определяем свои поступки и свою судьбу независимо от действующих на нас причин.

Как ни мало обоснован этот взгляд, в неверности которого все должно было бы убеждать нас, но множество весьма просвещенных лиц в настоящее время считает его бесспорной истиной. Он является основой религии, которая, допуская существование отношений между человеком и неизвестным сверхъестественным существом, утверждает, что, если бы человек не был свободен в своих поступках, он не мог бы иметь ни заслуги, ни вины перед этим существом. Считают, что это учение необходимо для общества, так как, если признать все поступки человека неизбежными, общество будет якобы не вправе наказывать тех лиц, которые вредят своим согражданам. Наконец, человеческому тщеславию, несомненно, льстит гипотеза, которая как бы отличает человека от всех прочих физических существ, приписывая роду человеческому особое преимущество полной независимости от других причин, преимущество, немыслимость которого становится очевидной при малейшем размышлении.

Человек, будучи составной частью некоторого огромного целого, неизбежно подвержен его влияниям. Чтобы быть свободным, он должен стать сильнее природного целого или оказаться вне природы, которая, всегда находясь в действии сама, заставляет и все заключающиеся в ней существа принимать участие в ее всеобщем действии, или, как уже было сказано, сохранять ее деятельную жизнь с помощью действий и движений, производимых всеми существами в зависимости от их особенных сил, подчиненных неизменным, вечным, незыблемым законам. Для того чтобы человек мог быть свободным, всем существам пришлось бы утратить свою сущность, а ему самому потерять физическую чувствительность и не различать больше ни добра, ни зла, ни удовольствия, ни страдания. Но тогда он не мог бы ни уцелеть, ни сделать свое существование счастливым. Так как все вещи стали бы для него безразличны, перед ним больше не было бы выбора и он не знал бы больше, что ему следует любить и искать, а чего - бояться и избегать. Одним словом, человек был бы каким-то противоестественным существом, совершенно неспособным поступать так, как он поступает в действительности.

Если человеку согласно его сущности свойственно стремиться к счастью и самосохранению; если все движения его органической машины являются необходимыми следствиями этого первоначального импульса; если боль предупреждает его о том, чего он должен избегать; если удовольствие сообщает ему, к чему он должен стремиться, то в силу своей сущности человек должен любить то, что вызывает в нем или сулит ему приятные ощущения, и ненавидеть то, что доставляет ему противоположные ощущения или заставляет его опасаться их. Его неизбежно должны притягивать, определяя его волю, предметы, которые он считает полезными, и отталкивать предметы, которые он считает вредными своему постоянному или временному способу существования. Лишь путем опыта человек приобретает способность распознавать, что он должен любить и чего опасаться. Если его органы здоровы, то его опыт окажется правилен, он будет обладать разумом, проницательностью, благоразумием, предвидеть часто весьма отдаленные результаты тех или иных причин, знать, что некоторые вещи, которые кажутся ему благом, могут из-за своих неизбежных или возможных последствий стать злом, а то, что, как ему известно, является мимолетным злом, впоследствии может стать причиной длительного и прочного блага. Так, опыт учит нас, что ампутация какого-нибудь члена должна причинить нам болезненное ощущение; следовательно, избегая страдания, мы должны бояться этой операции; но если опыт показывает, что временное страдание, причиняемое этой ампутацией, может спасти нам жизнь, то, дорожа своей жизнью, мы вынуждены примириться с этой кратковременной болью ради превосходящего ее блага.

Как было сказано в другом месте, воля - это модификация мозга, которая предрасполагает его к действию или подготавливает к приведению в движение соответствующих органов. Воля необходимым образом определяется хорошими или дурными, приятными или неприятными качествами предмета или мотива, который действует на наши чувства или идея которого, запечатленная в мозгу, доставляется нам памятью. Следовательно, мы поступаем необходимым образом: наш поступок является следствием импульса, полученного нами от мотива, предмета или идеи, которые модифицировали наш мозг или известным образом предрасположили нашу волю. Если же мы воздерживаемся от действия, то это означает появление новой причины, нового мотива, новой идеи, иным образом модифицирующих наш мозг, сообщающих ему новый импульс или новое желание, побуждающие нас либо действовать по-иному, либо совсем не действовать. Так, вид приятного предмета или мысль о нем побуждают нашу волю действовать, чтобы достать его; но новый предмет или новая идея уничтожают воздействие того, что им предшествовало, и мешают нам действовать так, чтобы обеспечить себе обладание упомянутым предметом. Вот каким образом размышление, опыт, разум с необходимостью задерживают или приостанавливают акты нашей воли. Без их вмешательства она неизбежно поддалась бы первым побуждениям, толкавшим ее к желаемой вещи. Во всех этих случаях мы всегда действуем согласно необходимым законам.

Когда, мучимый безумной жаждой, я мысленно представляю себе или действительно замечаю источник, чистая вода которого может утолить мою жажду, в моей ли власти желать или не желать вещи, которая может удовлетворить столь мучительную потребность? Всякий, несомненно, согласится с тем, что я не могу не хотеть удовлетворить эту потребность. Но, скажут мне мои противники, если в этот момент обнаружится, что вода, к которой я так стремлюсь, отравлена, то, несмотря на жажду, я воздержусь от пользования этой водой. На основании этого они сделают ложный вывод, что моя воля свободна. В действительности же, до того как я узнал, что эта вода отравлена, жажда с необходимостью побуждала меня пить; но точно таким же образом новое открытие необходимым образом побуждает меня не пить, так как в этом случае чувство самосохранения уничтожает или приостанавливает первоначальный импульс, сообщенный моей воле жаждой. Второй мотив становится сильнее первого, страх смерти необходимым образом побеждает мучительное ощущение, вызванное жаждой... Но, скажут мне, если жажда очень велика, то неосторожный человек, не обращая внимания на опасность, решится выпить воду. В таком случае первоначальное побуждение берет верх и необходимым образом заставляет действовать этого человека, поскольку оно оказывается сильнее другого побуждения. Однако в обоих случаях поступки человека одинаково необходимы; они являются следствием более могущественного и сильнее действующего на его волю мотива.

Этот пример годится для объяснения всех явлений воли. Волю или, вернее, мозг можно сравнить с шаром, который, получив первоначальный толчок, заставивший его двигаться по прямой линии, должен, однако, изменить свое направление, если на него действует другая, большая, чем первая, сила. Человек, который, несмотря на предупреждения, пьет отравленную воду, кажется нам безумцем; но поступки безумцев столь же необходимы, как и поступки благоразумнейших людей. Мотивы, побуждающие сластолюбца и распутника рисковать своим здоровьем, столь же могущественны, а их поступки столь же необходимы, как и мотивы, побуждающие благоразумного человека беречь свое здоровье. Но, станет настаивать наш противник, распутника можно убедить изменить свое поведение. Однако это означает не то, что он свободен, а то, что можно найти мотивы, достаточно могущественные, чтобы уничтожить влияние первоначально действовавших на него, и тогда эти новые мотивы столь же необходимым образом, как и первоначальные, определят его волю и его новое поведение.

Если действие воли приостановлено, что бывает, когда два мотива действуют на нас попеременно, то говорят, что мы обдумываем. Обдумывать значит попеременно любить и ненавидеть; значит попеременно быть притягиваемым и отталкиваемым; значит испытывать воздействие то одного, то другого мотива. Мы обдумываем лишь тогда, когда не знаем в достаточной мере качеств действующих на нас предметов или когда опыт еще не раскрыл нам достаточным образом более или менее отдаленных последствий наших поступков для нас самих. Я хочу выйти на улицу, чтобы освежиться; но погода неустойчива, ввиду чего я начинаю обдумывать, идти мне или нет; я взвешиваю различные мотивы, попеременно побуждающие мою волю принять то или иное решение; в конце концов я выношу решение на основании более сильного мотива, который выводит меня из нерешительности и необходимым образом воздействует на мою волю, заставляя меня или идти на прогулку, или остаться дома: этим мотивом всегда является выгода, ожидаемая мной в настоящем или будущем от поступка, на который я решаюсь.

Наша воля часто колеблется в выборе между двумя предметами, которые попеременно воздействуют на нас сами по себе или посредством соответствующих идей; в этих случаях, прежде чем действовать, мы созерцаем предметы или оставленные ими в нашем мозгу идеи, побуждающие нас к различным действиям. Мы сравниваем между собой эти предметы или идеи, но во время такого обдумывания, сравнения и возникновения альтернатив любви и ненависти, иногда сменяющих друг друга с величайшей быстротой, мы ни на минуту не бываем свободны. Попеременно ожидаемые нами от этих предметов благо или зло - вот необходимые мотивы мгновенных желаний, быстрых смен любви и ненависти, испытываемых нами во время нашей нерешительности. Отсюда ясно, что наше обдумывание и наша нерешительность необходимы, и, какое бы решение мы ни приняли в итоге обдумывания, оно всегда необходимым образом будет тем, которое мы - правильно или неправильно - считаем наиболее благоприятным для нас.

Когда душа испытывает влияние двух мотивов, попеременно действующих на нее или последовательно модифицирующих ее, то она обдумывает; мозг находится в состоянии своего рода равновесия, сопровождаемого постоянными колебаниями в сторону то одного, то другого предмета. Так продолжается до тех пор, пока предмет, более сильно воздействующий на мозг, не выведет его из этого состояния, вызывающего нерешительность воли. Но когда на мозг одновременно действуют две одинаково сильные причины, тянущие его в противоположных направлениях, то согласно закону, общему для всех тел, находящихся в аналогичном положении, он останавливается и оказывается in nisu, будучи не способен ни желать, ни действовать, и ожидает, пока какая-нибудь из действующих на него причин не возьмет верх, не определит его воли и не привлечет его с большей силой, чем другая.

Этот столь простой и естественный механизм достаточно убедительно объясняет нам, почему неуверенность так тягостна, а нерешительность так мучительна для человека. Мозг, этот столь подвижный и тонкий орган, испытывает в таких случаях очень быстрые, утомляющие его модификации; если же на него действуют противоположно направленные и равные по силе воздействия причины, то он страдает от какого-то угнетения, мешающего ему действовать с активностью, необходимой, чтобы сохранить свою целостность и обеспечить себе то, что ему полезно. Этот механизм объясняет также непостоянство и непоследовательность людей, дает ключ к их поведению, которое часто кажется необъяснимой загадкой и действительно является такой загадкой с точки зрения традиционных теорий. Обращаясь к свидетельству опыта, мы найдем, что ваши души подчинены тем же физическим законам, что и материальные тела. Если бы воля каждого индивида определялась в какое-нибудь время лишь одной причиной или страстью, то было бы совершенно нетрудно предвидеть его поступки; но на него часто оказывают влияние противоположные мотивы, или силы, действующие одновременно или друг за другом. В этих случаях мозг человека либо разрывается, устремляясь в противоположных направлениях, что утомляет его, либо находится в состоянии сжатия, что стесняет его и лишает всякой активности. Он то находится в состоянии полнейшего бездействия, то является игрушкой чередующихся сотрясений, которые принужден испытывать. Таково, несомненно, состояние человека, когда сильная страсть толкает его на преступление, в то время как страх подсказывает ему все опасности, связанные с последним. Таково также состояние того человека, которому угрызения совести мешают пользоваться плодами преступления, совершенного с большими душевными муками, и так далее.

Если внешние или внутренние силы и причины, действующие на ум человека, устремлены в разные стороны, то его душа, или мозг, подобно всем прочим телам устремляется по направлению, среднему между направлениями обеих сил; при этом сила действующих на душу импульсов бывает иногда такова, что человек испытывает мучительнейшее состояние и само существование становится ему в тягость; он не жаждет больше самосохранения, он ищет смерти как убежища от самого себя и единственного лекарства от отчаяния. Так несчастные, недовольные собой люди добровольно убивают себя, когда жизнь становится для них невыносимой. Человек дорожит своим существованием лишь до тех пор, пока оно представляет для него прелесть; но когда он испытывает мучительные ощущения или же толкающие его в противоположные стороны импульсы, то его естественное устремление нарушается; он вынужден идти новым путем, который ведет его к смерти, представляющейся ему тогда чем-то желательным и хорошим. Вот как мы можем объяснить поведение тех меланхоликов, которых их ненормальный темперамент, их истерзанная совесть, огорчения и тоска побуждают иногда кончать свои счеты с жизнью. См. гл. XIV. Душевные страдания толкают на самоубийство чаще, чем физические. От телесных страданий нас отвлекают тысячи всяческих причин, между тем как в случае духовных страданий мозг всецело поглощен захватившей его идеей. Поэтому же так называемые духовные наслаждения сильнее всех прочих.