Сияние во тьме

Стюарт О’Нэн. Роман о Холокосте

Роман о Холокосте – уже скоро! О да – вживую, вживую! УЗРИТЕ чудо двадцатого века, искателя душ, выжившего в последней битве между добром и злом! УСЛЫШЬТЕ его жалостливую историю о пытках и унижениях! ТРЕПЕЩИТЕ перед дикими, нечеловеческими деяниями его пленителей! Да, скоро он будет здесь, только одно большое представление, на лугу у реки уже ставят шатер для дивертисмента. Детишки целый день гоняют на великах по мосту и толкаются, чтобы заглянуть под брезент. Приходите стар и млад!

Нет, все не так плохо, думает Роман о Холокосте. Но почти. Его выбрала Опра[17], достала, позвала, и вот он грядет. Он выходит из своей лондонской квартирки, пока над Лестер-сквер еще висит туман, пропитывая влагой статуи, и голуби клюют его новые туфли, купленные специально для этой поездки. Теперь у него есть деньги, есть известное имя (пусть и не лицо). Он садится в такси до Гатвика[18] и останавливается в дьюти-фри, где пара бутылок скотча становятся для него прощальными подарками.

Роман о Холокосте всегда понимал иронию. Он усмехается буквально всему на свете, однако ничто не веселит его сверх меры. Роман о Холокосте сдержан и хорошо одет. Если он будет громко смеяться, люди станут оборачиваться и пялиться на него, как на поехавшую старушку. Прохаживаясь по аэропорту, Роман о Холокосте разговаривает сам с собой, вспоминая витрины магазинов и округлые, рычащие автобусы, письма аккуратным почерком… время, что прошло, пока он просыпался, забывая о своих детских потерях. Теперь благодаря им он прославился. Ожидая у выхода приглашения на посадку, он перестает разглядывать свои картинки в уме, вспоминает последние события и смотрит на свои руки, думает, стоит ли эта поездка того. Он привык к спокойной жизни, его отношение к миру скрыто в тексте. Перелет заставляет его нервничать, и когда Роман о Холокосте идет в туалет, он, опасаясь микробов, моет руки до и после.

Конечно, Роман о Холокосте склонен к ностальгии и меланхолии, он лишается дара речи от того, сколько семей разлучаются, когда садится самолет. Дети цепляются за шеи матерей и кричат, пока бабушки и дедушки не оттащат их и не заставят помахать на прощание. Роман о Холокосте этого не одобряет.

Первый класс для него в новинку – знак того, как поднялись ставки – совершенно необъяснимо, в результате пары телефонных звонков. Как в Голливуде, думает он; вчера – старлетка, сегодня – звезда. Экран в передней части салона показывает плавную дугу их маршрута, скорость и температуру за бортом (минус пятьсот). Часы до Нью-Йорка тикают, будто бомба. Роман о Холокосте не может спать в своем кресле, он резко просыпается, когда его охватывает дремота, и он заваливается лицом вперед.

Роман о Холокосте вырос на острове со скалистым побережьем, хижинами и козами, которые звенели колокольчиками, пробираясь по крутым тропинкам. Селяне были просты и мудры, как грязь. До сих пор они считали Роман о Холокосте провальным – ребенком, который слишком много знал и слишком мало сделал.

У Романа о Холокосте нет ни братьев, ни сестер, ни жены, ни мужа, ни детей – только любовники, да и те непостоянны, задерживаются с ним всего на неделю по пути в Грецию или на Ближний Восток. Они считают Роман о Холокосте безвредным и немного устаревшим, добросердечным, но едва ли обаятельным, а самоотверженность, которую он внушает, – вялой. Друг, говорят они: «Я у друга». Роман о Холокосте готовит им завтрак и провожает до такси под дождем. Он несет зонт, придерживает дверь, сухо целует через открытое окно машины, затем поднимается обратно в квартиру, серую в утреннем свете, с шипящими батареями. У Романа о Холокосте в распоряжении целый день и никаких планов.

Иногда Роман о Холокосте ходит по музеям, надеясь встретить там людей. Иногда целую неделю не выходит из квартиры, читает газеты от корки до корки, включает BBC 3[19] и лежит на диване, смотрит Антониони[20], засыпает. Иногда закрывает глаза в ванне и погружается под воду, его тонкие волосы вздымаются, будто водоросли, и Роман о Холокосте воображает, что над поверхностью таится рука незнакомца, которая только и ждет, чтобы снова надавить на него сверху.

Может быть, слава сделает Роман о Холокосте другим. Деньги не важны, но, возможно, теперь на него иначе посмотрят люди. Будут письма поклонников, наверное, или даже сами поклонники начнут звонить в дверь – студентки и психи, привлеченные полемикой, ворчливые ученые, готовые спорить по неясным вопросам.

Герой Романа о Холокосте – подросток по имени Франц Игнац. Франц Игнац вырос в городе, где нет ни коз, ни грязи, а родители считают его чудом. Франц Игнац – музыкальное дарование, с четырех лет на скрипке, непревзойденный исполнитель Мошелеса[21] и Мендельсона[22]. В дрожащем свете свечей в подвале конспиративной квартиры он играет их запрещенные произведения для семей, скрывающихся от гестапо.

Роман о Холокосте учился игре на фортепиано в частной школе, но ушел оттуда в разгар этюдов Черни[23]. Преподаватель сказал, что у него сносное чувство ритма, но нет настоящего слуха. Чтобы играть серьезно, сказал он, нужно начинать в гораздо более юном возрасте, но как Роман о Холокосте мог рассказать о родительском доме, сырости с моря и единственной полке мятых энциклопедий, которые он перечитывал снова и снова? Как рассказать, что он был слабоумным, неуклюжим ребенком, который вечно что-то делает не так и на которого постоянно кричат?

В Романе о Холокосте семьи не могут аплодировать Францу Игнацу, иначе они себя выдадут, поэтому каждый прикасается к его щеке и с благодарностью смотрит в глаза. Позже, в лагере, этот жест становится душераздирающим, а потом жестоким, когда его использует комендант. Мать Романа о Холокосте делала так же, когда он ее расстраивал или делал что-то не так (то есть все время). Он старался избегать ее взгляда, потому что тот заставлял его стыдиться, и мать касалась рукой его лица и поворачивала к себе, а потом смотрела прямо на него, и он уже не мог держать свои тайны в себе. Как это стало такой большой частью книги, Роман о Холокосте точно не знает, а что именно это означает – от него ускользает. Вину, конечно, или, может быть, обвинение против матери, но когда он думает о ней, то не считает ее в чем-либо виноватой. Уж точно она не имеет отношения к шести миллионам погибших, а сравнивать его одинокое детство с геноцидом – это оскорбление, непристойность. Но он поступил именно так.

Стюардессы проходят с горячими полотенцами, и Роман о Холокосте утирает лицо лимонным ароматом. После семи часов в кресле это должно освежить. Важное утреннее шоу меньше чем через час, и нужно придумать, что говорить.

Его спросят о родителях – уничтоженных, как деревня на острове, где одичавшие козы бродят по горам и спят на кухнях. Они произнесут волшебное название лагеря, в котором он выжил, будучи ребенком (нет, он не позволит им снять номер у него на руке, зеленый, расплывшийся и почти нечитаемый), и попросят рассказать свою историю.

«Все в книге», – скажет он, возвращая всех к Францу Игнацу с Мендельсоном. Он выступит поборником Мошелеса, композитора, которого мало кто знает, и, хотя эта тактика выиграет ему некоторое время, она не убережет от собственной истории, от тех строк и безумных документов, отделяющих полезное от мертвого. Он был деревенским мальчишкой, привыкшим к труду, с икрами, раздутыми от подъема по горным тропинкам. Его родители были стары (хотя, объясняет он себе, он понимает: родители были на десять лет моложе, чем он теперь). Это не та история, что интересна Роману о Холокосте. Им просто не повезло, а книга не об этом.

Потому что Роман о Холокосте волшебен. В нем Франц Игнац встречает в лагере друга – шахматное дарование по имени Давид. Давиду восемь лет, и он в двух шагах от того, чтобы стать гроссмейстером; его отец и отец его отца были чемпионами во Вроцлаве. Это недалеко от правды, хотя Роман о Холокосте никогда и не видел мальчика, который на самом деле жил в другом бараке. Он был латышом, и его имя начиналось на букву «К». Коля? Стоило бы запомнить. В реальной жизни мальчика расстреляли из пулемета вместе с сотнями других детей, но в Романе о Холокосте они с Францем Игнацем долго рассуждали о логике нацистов и о том, как, воспользовавшись метафизическим дефектом в их рационализме, они могут всех спасти. Это явно комично, и, хотя такое рассуждение явилось не из реального мира лагерей, в нем содержится глубоко человеческая и философская истина, блестяще работающая в Романе о Холокосте.

Они уже снижаются над Нью-Йорком, и пока они подлетают, внизу маячит Лонг-Айленд. У Романа о Холокосте закладывает уши, он вынужден вонзить в одно из них мизинец. Когда самолет касается земли, его соседи аплодируют, а он думает: зачем?

Сопровождающая от американского издателя ждет у выхода, подняв его книгу, чтобы он ее узнал. Она хочет взять у него ручную кладь, но он с легкостью отвергает помощь. Снаружи ждет лимузин от телеканала, кожаная полость вместо сиденья, дополненная баром, и с телевизором, показывающим – постоянно, предполагает он, – канал, по которому его покажут.

– Как тур? – спрашивает сопровождающая, и он отвечает, что это его первое мероприятие и что обычно он боится подобных вещей и вообще редко выходит из своей квартиры. Он понимает, насколько жалко это звучит, пусть даже это правда. Почему он чувствует потребность исповедоваться перед незнакомыми людьми?

– Вы, наверное, взволнованы всей этой шумихой из-за Опры. Мы – да.

– Это было довольно неожиданно, – признает он. – Должен сказать, я мало что знаю о самом шоу.

– Оно классное, – заверяет она. – Все его смотрят.

Куинс проносится мимо, и Роман о Холокосте вдруг одолевает голод. Ему хочется уйти в отель и поспать. Он уже скучает по Лондону, по виду на парк из высоких окон, по свистящему на плите чайнику, зовущему его встать из-за стола и вернуться, ненадолго, в реальный мир.

Мимо проплывает кладбище в милю длиной, холмы усеяны крестами – сколько их тысяч? – а потом перед ним встает город, будто ограда, а внизу синеет река. Он бывал здесь раньше, гостил у своих издателей, но никогда не появлялся в качестве знаменитости (хотя, как ни странно, сейчас он чувствует себя даже менее реальным, скорее самозванцем). С моста фасады красиво блестят в оранжевом утреннем свете, и город словно принадлежит ему. Он задумывается: не так ли ощущается власть?

Сколько людей здесь живет – десять, двенадцать миллионов? Роман о Холокосте представляет, как их места занимают мертвые, как жилые и офисные здания набиты ими, лифты безнадежно пытаются закрыть двери.

Это профессиональный риск, думает он, или просто такова его жизнь и то, что ему повезло (не повезло) остаться в живых? Он здесь, Роман о Холокосте, и вот-вот засветится на все Штаты, и ему следует быть мудрым. Ответственность просто немыслимая. Что ему сказать этим людям?

Они захотят обсудить фильм, доволен ли он режиссером (нет) или сценарием – одеялом из простецких клише. Они спросят, соответствует ли фильм книге. По контракту он волен говорить, что думает, но его агент советовал либо говорить хорошее, либо вежливо уклоняться, переводить вопрос на следующий абстрактный уровень – о литературе против популярного искусства.

В фильме по Роману о Холокосте есть любовные сцены на нарах. Франц Игнац и Давид – подростки, и оба влюблены в одну девочку, которая в книге упоминается всего дважды. Всех нацистов будут играть британские актеры, а мальчиков – две американские телезвезды. Режиссер решил, что действие должно происходить летом, для усиления контраста – с пением птиц и солнцем, проглядывающим сквозь деревья. Он хочет использовать клезмерскую музыку[24] для деревенских сцен и угрюмую симфоническую – для лагеря. («Может быть, Мендельсон подойдет?» – хотел спросить Роман о Холокосте.) Все это режиссер написал в длинном, внезапном письме спустя месяц после того, как был подписан контракт. Роман о Холокосте с тех пор ничего о нем не слышал – только невнятные новости от агента.

– Подпишете мне экземпляр? – спрашивает его сопровождающая, и он непроизвольно берет у нее книгу, находит титульную страницу и подчеркивает свое имя. Для этого он здесь и находится.

– Спасибо, – говорит она. – Я еще не успела прочитать, но выглядит все очень интересно. Мне очень понравился «Выбор Софи»[25].

– Я не читал, – отвечает он, возвращая ей книгу, но она тут же пользуется преимуществом и говорит, что ему стоит посмотреть фильм, что Мерил Стрип в нем очень хороша.

Они уже на Манхэттене, машины плетутся от светофора к светофору, тротуары забиты людьми. Все мертвы, думает он, воображая, как все падают, как обмякшие тела лежат на рулях. Может, тогда они поймут.