Скачущий на льве

Первая сцена. Солдаты и старик-«Мессия». Появление Акивы

Трое солдат римского патруля идут по дороге. Старший из них, Септимий, подгоняет остальных.

Септимий. Давайте быстрее, парни! Плететесь, как водовозные клячи!

Марий. Куда мы так спешим, старшой? Добро бы в кабак или к девкам. А то ходим взад-вперед по этой пыльной дороге непонятно зачем.

Луций. Что мы тут охраняем, старшой? Вокруг ничего нет, кроме коровьих черепов и козьего дерьма.

Септимий. Мы охраняем порядок! И нечего тут обсуждать. Нам надо засветло выйти к межевому столбу, там будет ждать смена. И, клянусь щитом Геркулеса, я выйду туда вовремя, даже если мне придется погонять вас палкой!

Луций. А, тысяча фурий!

Септимий. Что там у тебя опять?

Луций. Лопнул ремень на калиге.

Садится, возится с обувью.

Септимий. Обувь надо чинить в лагере, а не дуться в кости каждый вечер.

Луций. Ладно, старшой, не зверствуй! Марий, дай шило!

Марий. Я тебе давал на прошлой неделе. Проиграл, что ли?

Луций. Да нет, дел куда-то… Ну дай, а?

Марий. Двадцать сестерциев.

Луций. Ты стал совсем как еврейский меняла. С товарищей деньги берешь?

Септимий. Ты, правда, совсем как крыса!

Марий. Да ладно, я же пошутил… Мозги у вас от жары скисли! На, держи!

Септимий. Луций, потом воткни его себе в задницу, чтобы больше не терять.

Марий. Э, смотрите! Кто-то идет!

Септимий делает знак. Солдаты скрываются.

Да быстрей ты, хромая курица!

Появляется странного вида прохожий. Он прилично одет, но бос. На боку у него кожаная сумка, в руках посох. Он что-то бормочет и размахивает руками.

Прохожий. Ливень из огня и серы горящей! Потоком изольется пламя с небес!.. Ярость гнева Господнего!

Септимий. Эй, прохожий! Ты кто таков и куда идешь?

Прохожий. Я — Мессия, помазанник Божий! Я иду в Иерусалим, чтобы отстроить Святой город и восстановить Храм Господень!

Септимий. Эй, идите сюда! Это опять Мессия!

Солдаты подходят.

Луций. Как, еще один? Это уже восьмой за два дня!

Марий. Этот самый плюгавый из всех. Эй, еврей, что ты несешь в своей сумке? Золото, драгоценности, благовония? Говори, а то проткну, как жабу!

Прохожий. Говорю тебе, страж тьмы, я — Мессия из рода Давида, царь Израиля! Я иду в Иерусалим. А на головы язычников я призову ливень из огня и серы пылающей!

Луций. Ну, что царь — это по всему видать!

Марий. А в сумке-то что? Серебро, золото?

Септимий. Не трогай его! Ты что, не видишь, что он сумасшедший? У них, наверное, сгорел приют для умалишенных, и все безумцы разбрелись по дорогам.

Прохожий. Нет, воин бездны, я в здравом рассудке. Золото и серебро мне не надобны, ибо в моей суме — сокровище, коему нет равных в мире.

Марий. Что же там такое?

Прохожий. Шхина — присутствие Божье, блеск славы Его, сверкание доблести Его, сияние силы Его!

Марий. Блеск, сверкание? Ну-ка давай сюда!

Хватает сумку.

Септимий. Оставь его в покое! Старик, ты понимаешь меня?

Тот кивает.

Иерусалим — там (машет рукой). Мессии, вроде тебя, ходят той дорогой. Ступай и ты туда!

Прохожий. За то, что ты указал дорогу Мессии, о заблудший язычник, Господь воздаст тебе добром. Если ты раскаешься и примешь нашу веру — тебе может быть дарован удел в мире грядущем, в царстве праведников.

Марий. Старшой, ты в порядке! Если ты обрежешь (жест) и станешь евреем, тебя ожидает теплая компания в чесночном еврейском раю!

Хохочут.

Прохожий. На головы народов да изольется ярость гнева Твоего! Ливень из огня и серы!

Он уходит. Марий догоняет его и срывает с него сумку. Он дает Прохожему пинка и возвращается к своим.

Септимий. Забрал все-таки… Ну, ты и жук…

Луций. Все делим поровну?

Марий. Конечно! Я не хорек вонючий!

(Вытряхивает сумку, выворачивает ее наизнанку, она пуста.)

Септимий. Ну, что там?

Марий. Ничего! Ни-че-го!! Жаль, не приколол старичка… О, вон еще один!

Септимий делает жест, двое быстро скрываются. Септимий подходит к появившемуся человеку (это Акива) с дротиком наизготовку.

Акива. Мир тебе, легионер! Не волнуйся так, а то ты чего доброго, бросишь в меня своим пилумом и проткнешь насквозь. У меня же под хитоном нет боевых доспехов, я мирный человек. Давай я сяду на землю, положу руки на колени, так ты будешь меньше меня бояться. Садится.

Септимий. Я тебя не боюсь!

Акива. Я вижу! Вон пальцы как сжал! И глаз дергается.

Септимий. Ты кто такой и куда идешь?

Акива. Я — Акива, учитель из Лода. Иду домой. Я всегда хожу этой дорогой, и здесь никогда не было патруля.

Септимий. А вот поставили! Сумку покажи.

Акива. Смотри!

Показывает сумку.

Септимий. Что там у тебя?

Акива. Свитки, лепешка и козий мех с водой.

Септимий. Ножа нет?

Акива. Зачем он мне? Хлеб я могу ломать руками.

Септимий. Можешь встать.

Делает жест своим. Солдаты подходят.

Ты не Мессия?

Акива. Я? Упаси Бог! Я обычный человек. А ты что, ждешь Мессию?

Септимий. Они сами к нам идут. Сегодня уже пятеро таких было. Слушай, Акива, раз ты учитель, объясни мне кто такой этот Мессия? Это беглый еврейский царь?

Акива. Нет. Это посланник Божий. Он придет в человеческом облике, чтобы исполнить волю Господа.

Септимий. А когда?

Акива. Это знает только Бог.

Септимий. И что потом будет?

Акива. Этого тоже никто не знает.

Септимий. Так он уже пришел или еще нет?

Акива. Нет, его еще нет. А вот что за интересная сумка у твоего молодца? Явно с чужого плеча. Ливанская кожа, сидонская выделка, правда, старая, вся потерлась. Никогда не видел таких сумок у легионеров. Ты хоть знаешь, что там внутри?

Марий. Ничего. Мы только что смотрели.

Акива. Плохо же вы смотрели, раз ничего не увидели.

Луций. Я говорил тебе!

Марий. Да ты же сам видел, что она пустая. А что там должно быть?

Акива. Шхина, присутствие Божье, блеск славы Его.

Солдаты переглядываются. Марий вытряхивает сумку, и они опять все тщательно осматривают.

Вот она!

Заслоняет глаза рукой, молитвенно воздевает руки.

Септимий. Провалиться мне сквозь землю, если я что-нибудь вижу.

Акива. И вы не видите?

Солдаты качают головами.

Значит, она вам не нужна. Продай мне эту сумку.

Марий. Сколько ты дашь?

Акива. Десять сестерциев.

Луций. Это мало.

Акива. В самый раз за старую пустую сумку.

Марий. Если еврей торгуется, надо просить больше.

Акива. Ну, пятнадцать. Больше у меня все равно нет.

Луций. Да отдавай! Тебе она ни к чему, а больше за эту рухлядь никто не даст.

Марий. Ладно, давай деньги.

Берет деньги, прячет их, потом дает сумку.

Акива. Вот это удача! Теперь со мной Шхина, присутствие Божье. Захочу, сумка наполнится серебром и золотом, сапфирами и рубинами.

Марий. Палица Геркулеса! Выходит, еврей нас надул!

Акива. Конечно! А ты как думал? Ты хотел обхитрить еврея в торговле?

Марий. Слышь, старик, отдай назад!

Акива. Нет, ты мне ее продал, теперь она моя.

Марий. Я верну тебе деньги! Давай сумку!

Акива. Нет, парень, что сделано, того не воротишь.

Солдаты ссорятся между собой.

Луций. Старик, отдай по-хорошему!

Септимий. Не трогайте его! Ты продал сумку добровольно, теперь нечего жалеть. (Акиве). А ты, Акива, в самом деле, можешь наполнить сумку деньгами?

Акива. Кто во что верит, тот это и получает. Там, где один ничего не замечает, другой видит сокровище.

Септимий. Да, ты непростой человек.

Акива. А простых вообще нет. А вам, легионеры, скажу так. Один из вас закроет глаза двум другим, и этот третий переживет еще многих. Счастливо оставаться!

Марий. Слышь, еврей, подожди! Давай я сумку еще раз посмотрю.

Септимий. Стой, где стоишь! Иди себе, Акива, смотри на свои сокровища.

Сцена встречи Аристобула и Элиши-Теодора

Аристобул. (Он идет, покачиваясь, прихлебывая из меха с вином.) Клянусь бедрами Афродиты, я заблудился… Где этот проклятый постоялый двор? Кривой кабатчик так махал руками, что я не понял — направо или налево? Эй, горожане, эй, поселяне! Есть здесь кто-нибудь? Никого… Где же мне искать ночлег? (глоток из меха). Пусть меня обезобразят фурии, если я двинусь дальше! Я буду ночевать здесь! Разве я не киник? Разве я не вольный философ, странствующий под небом? Мне везде готов ночлег… У меня есть ноги, чтобы ходить, есть задница, чтобы сесть, и клянусь трезубцем Посейдона, я тут же сяду! Вот…

Садится.

Я улягусь прямо тут на дороге, и горе всякому, кто осмелится нарушить покой философа.

Ложится.

Появляется человек с фонарем в руках. Это Элиша. Несмотря на фонарь, он не замечает Аристобула, и натыкается на него. Ругательства, проклятия, неразбериха. Элиша опомнился первым.

Элиша. Милосердный Господь! Это ты, Аристобул? Вот так встреча!

Аристобул. Мой друг Теодор! Вот неожиданность! Что же ты идешь с фонарем, и ничего не видишь? Или ты, как философ Фалес, смотришь только на звезды, а под ноги не смотришь?

Элиша. Аристобул, как я рад тебя видеть! Мне сообщили, что ты приехал в наши края, я уже неделю безуспешно ищу тебя. И вдруг — натыкаюсь на твое распростертое тело. Я, признаться, поначалу подумал, что это дохлый баран или осел.

Аристобул. Ты недалек от истины, Теодор. Только осел мог поверить рассказам еврейских купцов в Александрии и приехать в эти гиблые места. Они говорили: «Земля здесь течет молоком и медом, здесь рай земной! Вода здесь как вино, а вино — как амброзия, которую вкушают боги на Олимпе. Земля благословенная, земля обетованная!..»

Элиша. Эта земля не хуже и не лучше любой иной. Но жители ее склонны к фантазиям и любят выдумывать всякие небылицы. Что же, действительность далека от рассказов?

Аристобул. Теодор, друг мой, у самого красноречивого рапсода не найдется слов, чтобы описать мое разочарование и досаду! Ты знаешь, я много путешествовал, и это, безусловно, самое мерзкое место из тех, где мне приходилось бывать. Если Афины — это сердце мира, Александрия — голова мира, а Рим — его чрево, то эти места, не обижайся, это — настоящая жопа мира.

Элиша. Ах, мой бедный друг! Ведомый безошибочным чутьем философа, ты умудрился отыскать в этой благословенной стране, которую ты столь красочно описал, самое глухое место! Тебя можно поздравить, ты угодил в самое средоточие… Теперь я не удивляюсь, что нашел тебя именно здесь!

Смеются, обнимаются.

Аристобул. Теодор! По милости богов я встретился с тобой.

Элиша. Почему, дорогой Аристобул, ты улегся на этом месте?

Аристобул. Я искал постоялый двор измаильтянина Халеда. Мне его посоветовали как лучший и сказали, что это совсем рядом.

Элиша. Ты был на правильном пути. Это действительно недалеко. Вставай, я поведу тебя.

Аристобул. Нет, друг мой Теодор, давай останемся здесь. Тут тихо, хорошо. У меня есть с собой мех вина, вот… Я с удовольствием угощу тебя.

Шарит руками вокруг.

Не перепутать бы с чернильницей… Впрочем, это местное вино, так что вкус одинаковый. Хочешь глоток?

Элиша отпивает из меха и морщится.

Пей еще, прошу тебя!

Элиша. Нет, благодарю. Это вино для философов и людей духа, не различающих вкуса напитков. Я предпочитаю вина для богачей.

Аристобул. Всякое вино есть благо! Вино необходимо кинику как воздух. Право, Теодор, становись киником и тебе откроется истина, как она открылась мне.

Элиша. Вот как? Что же есть истина?

Аристобул. В том, что все люди — жалкие, низкие, глупые, создания, достойные лишь презрения.

Элиша. Ну, а боги?

Аристобул. А боги еще хуже людей! Это завистливые, злобные существа, с радостью взирающие на людские несчастья. Ничто их так не веселит, как вид наших страданий.

Элиша. Я вижу, ты суров и к людям, и к богам.

Аристобул. Истинный киник ко всем относится ровно, непредвзято и недоброжелательно.

Элиша. Похвальная беспристрастность. Но себе, любимому, ты можешь оказать некоторое снисхождение? Пойдем отсюда. Здесь не место приличным людям. Не будем доставлять богам удовольствия видом наших лишений.

Аристобул. Никуда не пойду с тобой, пока не убедишь меня в том, что ты — настоящий киник.

Элиша. О, в этом ты можешь не сомневаться! Я служу людям, которых всей душой ненавижу, преуспеваю в занятиях, которые сам презираю. И все это ради того, чтобы вести ту жизнь, которую я считаю пустой и ничтожной.

Аристобул. Клянусь стрелами Аполлона, это слова истинного философа! Сам Хрисипп оценил бы изящество слога.

Пьют.

Элиша. Кто такой этот Хрисипп?

Аристобул. О, это славный муж, мой друг и покровитель. Правда, он непристойно богат, но даже это не умаляет его достоинств. Он торгует соленой рыбой и пряностями. Ему часто случается подсовывать змею вместо угря и жаб вместо сардин, но при этом он честнейший среди александрийских торговцев. В душе он подлинный киник.

Элиша. Это вполне подтверждается твоим рассказом. Он поддерживал тебя в трудные минуты?

Аристобул. Как Орест помогал Пиладу! Я как-то написал некую эпиграмму про нравы жен наших богачей. Через сутки мои строки повторял весь город. Городской совет обвинил меня в непристойности. Как будто бывают пристойные эпиграммы! Это все равно, что в бане мыться одетым. Я попытался объяснить им это, но ничтожные людишки ничего не понимают в искусстве. Меня присудили к штрафу, который любезно заплатил Хрисипп. Я пригвоздил мерзавцев к позорному столбу пламенной сатирой «Собрание забавных уродцев».

Элиша. Название хлесткое. Хрисиппу понравилось?

Аристобул. Клянусь копытом Пегаса, только ему и понравилось. Он всячески ободрял и утешал меня.

Элиша. Тебе понадобилось утешение?

Аристобул. Еще бы! Воспетые мною уродцы захлебывались желчью от злобы. Они вознамерились совсем сжить меня со свету. Для начала они лишили меня должности декламатора в театре, а потом постановили изгнать из города. Хрисипп приютил меня на своей вилле, предоставил в мое распоряжение свою библиотеку и подарил мне свою наложницу, юную золотоволосую киммерийку.

Элиша. Ты познал с ней тайны любви и страсти?

Аристобул. (Отхлебывает вина). В полной мере! Через месяц она сбежала с конюхом, забрав все мои деньги и вещи. Клянусь змеями Горгоны, опытные воры не взяли бы больше. Она унесла даже грязное белье, старую плевательницу и бронзовые зубочистки.

Элиша. Возможно, на память о тебе?

Аристобул. Только библиотеку она не тронула. Свитки внушали ей ужас. Я благословил богов, что не научил ее читать, несмотря на ее просьбы и слезы.

Элиша. Ты поступил разумно! Боги лишают мужской силы того, кто учит женщину грамоте.

Аристобул. Поступающий так подобен безумцу!

Элиша. Такой человек подобен тому, кто взращивает на груди своей аспида и ехидну! Что может быть опасней грамотной женщины?

Аристобул. Только три вещи: буря на море, моровая язва и гнев богов.

Элиша. Превосходно сказано! Эти слова нужно высечь золотом на мраморе и поместить при входе в Александрийскую библиотеку. В тебе дремлет великий поэт, друг мой! Продолжаешь ли ты писать?

Аристобул. Ах, Теодор, я больше не пишу для театра. Для своих комедий и трагедий я избрал самую завидную сценическую судьбу: ни одну из них не видели эти глупцы-зрители. Я не стал их никому предлагать.

Элиша. Это правильно! Толпа недостойна стоять у жертвенного треножника поэта, когда он общается с богами. Ну, а стихи?

Аристобул. Со мной произошла невероятная история. В библиотеке Хрисиппа я прочел «Вакханок» Еврипида. Два дня потом я пил и плакал, а после дал зарок никогда больше ничего не писать. Свои дощечки я сжег в печи, папирусы отдал детям в школу, а из кожаных свитков сделал эти сандалии. Вот взгляни, тут можно разобрать буквы.

Элиша. Аристобул, это достойно трагедии Эсхила! Музы рыдают на облаках! Ты преподнес людям и богам поистине бесценный дар: избавил их от своих творений! Велика твоя заслуга перед Аполлоном! И ты не потратился на обувь, проявил похвальную экономию! Ты равно достоин войти в греческий ареопаг и в еврейский Синедрион!

Аристобул. Ах, Теодор, даже в твоей желчи чувствуется сладость!

Обнимаются, по очереди пьют из меха.

Элиша. О, лоза Диониса! Я не в силах больше пить эту дрянную кислятину. Пойдем же к Халеду, там подают недурное вино. Его харчевня станет приютом для странствующих философов.

Встают и отряхиваются.

Лукавый агарянин превосходно готовит барашка с травами и медом.

Аристобул. Но у меня мало денег для таких яств.

Элиша. Ничего, я угощаю. Не бойся, ты не разоришь меня. У меня есть одна вещица, благодаря которой нас будут кормить и поить бесплатно, да еще и благодарить за оказанную честь.

Аристобул. Что это за волшебный талисман?

Элиша. С виду — обычное серебряное кольцо. Но надпись на нем… Впрочем, это пустяки.

Аристобул. А зачем тебе фонарь? Ты что, как Диоген ищешь человека?

Элиша. О нет, я не настолько наивен. Правда, было время, когда я действительно искал Человека. Искал среди евреев, эллинов, римлян, египтян… Увы, поиски мои не увенчались успехом. Царь Соломон говорит в книге Экклезиаст, что нашел одного достойного среди тысячи, а я не нашел и этого. Впрочем, нет, одного нашел.

Аристобул. Ты еще не забыл еврейскую библию, Теодор?

Элиша. Как я могу ее забыть, когда эта книга вылепила мне душу?

Аристобул. Прекрасный поэтический оборот! Вот тебе следует писать стихи!

Элиша. Я слишком много написал за это время официальных донесений, чтобы помышлять о поэзии. Поэзия требует свободы, а я, увы, на службе у проконсула. Давай не будем об этом сейчас!

Аристобул. А кто сей муж, коего ты почел достойным называться Человеком? Не киник ли он?

Элиша. К счастью, нет. Это один старый учитель, его зовут Акива.

Аристобул. А, я помню, он писал нечто о свободе воли. Занятное сочинение.

Элиша. Да, он хорошо пишет. Ну, что пойдем? Давай, любезный Аристобул, отпразднуем встречу старых друзей как должно! Вспомним наши золотые деньки в Александрии…

Аристобул. Как мы сиживали у Киприана…

Элиша. Да, у Киприана… Золотое ливанское вино… Пляшет легконогая Аглая… Звуки флейт и арф… Мы молоды и беспечны… Ты декламируешь Софокла…

Аристобул. А ты — Пиндара…

Элиша. Смотри-ка, ты не забыл… Будем сегодня читать великих поэтов. Ты прочтешь мне Еврипида! Музы будут осенять нас крылами…

Аристобул. Может быть, там мы найдем Человека?

Элиша. В придорожной харчевне? Едва ли… А если будем смотреть друг на друга (поднимает фонарь) — тем более нет!

Смотрят друг на друга, смеются.

Пойдем, мой друг! Пусть фонарь не поможет нам найти человека, но он укажет нам дорогу в таверну!

Cцены в Бейт Мидраше — «игра в иголочку», приход Элишы, Аристобула, Гамалиила и Акивы

В Доме Учения — Бейт Мидраше ученики склонились над столом и что-то сосредоточенно делают. Они сопят, сталкиваются лбами, мешая друг другу, пытаются исполнить какую-то тонкую работу. Когда они расступаются, становится видно, что на столе лежит стопка листов папируса и кожаный свиток. У одного из учеников в руках игла.

Даниил. Иголочка — самый верный способ узнать правду. Ну, говорите куда колоть? Сюда, Натан?

Давид. Зачем колоть?

Иосиф. Братья мои, не делайте этого, прошу вас! Это великий грех!

Натан. Какой грех?! Это испытание, вроде Божьего суда. Вечно ты всего боишься. Коли сюда!

Давид. Да расскажите же, наконец, в чем состоит испытание?

Даниил. Нужно проколоть иголкой листы или свиток с Писанием и посмотреть, на какой стих указывает острие иглы. Если смысл стиха совпадает с тем, о чем ты думаешь, значит, Божий суд свершился.

Натан. Уверен, мы все сейчас думаем об одном и том же. У всех в мыслях только один вопрос: является ли Симон Бар Кохба истинным Мессией?

Давид. Да об этом кричат на всех перекрестках!

Натан. Нам нет дела до криков толпы. Мы — ученики мудрецов, должны основывать свои выводы на Писании.

Иосиф. Братья мои, мы — ученики мудрецов и сами — будущие мудрецы. Мы не должны совершать таких языческих ритуалов! Это напоминает гадание идолопоклонников.

Даниил. Не хочешь — не надо! Я колю сюда!

Разворачивают свиток, читают текст:

«Верно, сей перед Господом помазанник Его!»

Общее изумление.

Давайте еще раз, теперь ты, Натан!

Колют.

Натан. «Ныне познал я, что Господь спасает помазанника Своего, отвечает ему со святых небес Своих могуществом спасающей десницы Своей».

Переглядываются.

Теперь ты, Иосиф!

Иосиф. Нет, я не буду! Это осквернение свитка!

Даниил. Давай, Давид! В добрый час!

Колет.

«Семьдесят седьмин определены для народа твоего и святого города твоего, чтобы покрыто было преступление, запечатаны были грехи и заглажены беззакония, и чтобы приведена была правда вечная, и помазан был Святой святых».

Тишина, все ошеломлены.

Все. Чудо! Это чудо! Не может быть! Ты же все видел своими глазами! Зрячие — да узрят! Семьдесят седьмин прошло со времени разрушения Храма! Сомнений быть не может! Господь ясно указывает нам: Он послал нам своего посланника — Мессию. И этот Мессия — Симон Бар Кохба!

Даниил. Но ведь Бар Кохба не царского рода. Разве Мессия не должен быть потомком царя Давида?

Натан. Мессия может быть кем угодно. Но когда он возьмет в руки судейский жезл, устами его будут говорить правосудие и милосердие. Когда он развернет свиток Писания, не будет равных ему в толковании слова Божьего. Когда в руках его окажется меч, он будет непобедимым воителем. Когда он облачится в царский пурпур, он будет самым справедливым властителем.

Появляются Элиша и Аристобул. Они одеты по-гречески, выглядят элегантно. Их появление вызывает замешательство.

Элиша. Приветствую почтенное собрание! Мы ищем Рабби Гамалиила, главу совета мудрецов Синедриона.

Натан. Он скоро должен появиться здесь, но … вы не могли бы подождать его во дворе?

Аристобул. А что, он выйдет во двор?

Натан. Нет, но вам лучше подождать там.

Аристобул. Зачем же нам ждать его во дворе, если он появится тут?

Даниил. (Твердо) Вам нельзя здесь находиться.

Аристобул. Почему? Разве это его личные покои? Это же Бейт Мидраш, Дом Учения! Это — общественное место, как палестра или мусеон. Над входом висит надпись: «Пусть войдет всякий, жаждущий мудрости». Мы сильно жаждем мудрости!

Давид. А кто вы такие?

Аристобул. Мы — странствующие философы. Мы путешествуем по миру и составляем свод человеческих заблуждений, глупости и суеверий. В поисках материала для очередной главы мы пришли к вам.

Иосиф. В таком случае, вы ошиблись. Здесь нет ни суеверий, ни заблуждений. Здесь царство истины.

Аристобул. Тогда нам именно сюда! Чаще всего самые нелепые суеверия скрываются под сенью учения, называющего себя полной истиной.

Давид. Говорю тебе, здесь нет суеверий! Здесь изучают слова Единого Бога, Творца земли и небес!

Аристобул. Вот! Тут подробнее!..

Элиша. (Перебивает его). Погоди, мой друг! Видите ли, мой товарищ, Аристобул, и я, Теодор, действительно собираемся побеседовать с прославленным Рабби Гамалиилом о некоторых людских заблуждениях. Если мы мешаем вам в ваших высокоученых занятиях, мы с удовольствием подождем во дворе. Мы надеемся, что вы возьмете на себя труд известить его о нашем приходе. Но, по правде сказать, нас несколько удивляет такой прохладный прием. Разве не сказано в книге Исход: «Пришельца не обижай, ибо сами вы были пришельцами в земле египетской»?

Смущение.

Можно ли истолковать ваше молчание как разрешение остаться? Мы вам чрезвычайно благодарны!

Натан. Ты знаком со Священным писанием?

Элиша. Да, я учился у еврейских мудрецов и усвоил кое-что из их уроков… Не разъясните ли вы нам смысл вашего ученого спора? Вы ведь говорили о Мессии?

Из дальнего конца зала доносится басовитый голос Рабби Гамалиила:

Гамалиил. Почему у дверей нет привратника? Почему разбросаны свитки? Кто пустил в Бейт Мидраш посторонних? Кто это такие?

Натан. Рабби, это греки, странствующие философы, они сказали, что у них к тебе дело.

Гамалиил. Необрезанные в Бейт Мидраше? Надеюсь, они не трогали свитков Торы и священного ковчега?

Даниил. Нет, Рабби, они сидели в том углу.

Гамалиил. Давид, скажешь слугам, чтобы вымыли со щелоком все, к чему они прикасались. Потом все эти вещи окунете в кипяток. Иосиф, ты проследишь за всем и скажешь очистительные молитвы.

Ученики кланяются.

Они не вносили сюда, не дай Бог, своей еды или питья?

Даниил. Нет, Рабби, только письменные принадлежности.

Гамалиил. Хорошо. Я подойду к ним. Дан, запишешь наш разговор.

Подходит к Элише и Аристобулу. Ученики стоят поодаль.

Элиша. Мир тебе, о мудрый Гамалиил!

Гамалиил. Мир и тебе, пришелец. Какое дело у тебя ко мне?

Внезапно меняется в лице и орет:

Как ты посмел прийти сюда? Отойдите от него все! Дальше! Дальше! Это — мерзкий отступник Элиша Бен Авуйя. Убирайся отсюда, пес!

Аристобул. Что ты так орешь, старик? Мы же пришли с миром!

Гамалиил. Змеиное отродье! Блуд шакала и гиены! Прочь отсюда немедленно!

Элиша. Погоди, Гамалиил, дай мне сказать слово!

Гамалиил. Ни единого слова, ублюдок! Твое смрадное дыхание оскверняет эти святые стены! Убирайся в то блудилище демонов, из которого ты явился!

Элиша. (Властно) Гамалиил, сдержи поток своего злоречия! Посмотри, тебе известна эта печать?

Делает шаг вперед.

Гамалиил. Не приближайся ко мне! Стой на расстоянии семи шагов, как прокаженный!

Элиша. Посмотри внимательно. Это печать проконсула провинции Римская Сирия Марка Тиннея Руфа. У меня к тебе дело.

Гамалиил. (С ненавистью) Что ты хочешь?

Элиша. Это дело конфиденциальное. Прикажи своим людям уйти.

Даниил. Рабби, мы не оставим тебя одного с этим…

Гамалиил. Ступайте во двор! Я его не боюсь. Пусть твоя греческая подстилка тоже выйдет!

Аристобул. Не беспокойся, старик, я уйду. Видеть тебя — такое же удовольствие, как созерцать зловонную клоаку.

Ученики и Аристобул уходят.

Элиша. У проконсула есть к тебе несколько вопросов.

Гамалиил. Говори кратко.

Элиша. Известен ли тебе человек по имени Симон Бар Кохба?

Гамалиил. Нет.

Элиша. Известно ли тебе, что этого человека называют Мессией?

Гамалиил. Нет.

Элиша. Известен ли тебе кто-либо иной, притязающий на такой титул?

Гамалиил. Последователи Иисуса из Назарета утверждают, что он якобы был Мессией. Римским властям хорошо известно, что эта секта не имеет к нам никакого отношения.

Элиша. Известно ли тебе о наборе и обучении войска на юге страны и о закупках оружия для борьбы с Римом?

Гамалиил. Нет.

Элиша. Одобрено ли это Синедрионом?

Гамалиил. Это пустой вопрос. Раз ничего не известно, стало быть, ничего не одобрено.

Элиша. Возможно ли, чтобы подобное одобрение исходило от кого-либо из членов Синедриона без твоего ведома?

Гамалиил. Нет, это исключено. Это все?

Элиша. Гамалиил, речь идет о судьбе Дома Израиля!

Гамалиил. Всемогущий Бог! Я сыт по горло твоими речами. Если ты изложил все, что желает знать твой наниматель, ступай прочь отсюда!

Элиша. Гамалиил, обуздай свои чувства и дай дорогу разуму!

Гамалиил. Клянусь Святым Божественным Именем, что если ты сейчас же не уйдешь, тебя не спасет даже печать проконсула! Я прикажу выволочь тебя во двор и побить камнями. Убирайся!

Голос Акивы:

Акива. Гамалиил, брат мой, кого ты гонишь из Дома Учения так яростно и кому грозишь столь ужасными карами?

Элиша. Акива, мир тебе! Выслушай хоть ты меня!

Акива. Это ты, Элиша сын Авуйи! Что привело тебя сюда? Ты пришел покаяться?

Гамалиил. Нет, Акива, он пришел задать мне вопросы проконсула Руфа. Я выслушал его и на все вопросы ответил отрицательно.

Элиша. Акива, прошу тебя выслушать меня. Это дело чрезвычайной важности.

Акива. Но ведь ты уже излагал его главе Синедриона?

Элиша. Я хочу поговорить с тобой, Акива. Прошу тебя, удели мне время.

Гамалиил и Акива переглядываются.

Акива. Как ты полагаешь, Гамалиил?

Гамалиил. Я думаю, римляне хотят вбить между нами клин, а этот (кивок) пытается нас поссорить.

Акива. Значит, если я не выслушаю его, они будут думать, что это у них может получиться. Говори, Элиша!

Элиша. Я бы хотел поговорить с тобой наедине.

Гамалиил. Акива, прошу тебя, будь крайне осмотрителен!

Акива. Обещаю тебе это, брат мой Гамалиил, как главе Синедриона и своему старому товарищу.

Гамалиил уходит, брезгливо обходя Элишу.

Элиша. Рад видеть тебя, Акива.

Акива. Не могу сказать о себе того же, но все же хорошо, что я нахожу тебя в добром здравии. Садись, Элиша, и расскажи мне о своем деле.

Садится и приглашает Элишу сесть рядом.

Элиша. Ты не считаешь меня прокаженным?

Акива. (Усмехаясь) Нет. Я считаю тебя сбившимся с пути. Но заблудшая овца не обязательно паршивая.

Элиша. Акива, дело очень серьезно. Речь идет о жизни и смерти.

Акива. Вот как? Ну, тогда нам непременно следует выпить.

Достает из сумки кувшин и стаканчики.

Вина у меня, увы, нет. Я теперь почти не пью вина. Крепкое мне запретил врач, а разбавленное, хоть убей, пить не могу. Я ведь не греческий философ, я — еврейский пастух, я привык к настоящему вкусу и запаху. У меня тут гранатовый сок. Мои ученики прислали мне из Парфии этот кувшин с двойными стенками, тут сок остается холодным даже в самый жаркий день. Хочешь?

Наливает.

Лехаим — за жизнь! Ты не забыл еще еврейского пожелания?

Элиша. Лехаим!

Пьют.

Я ничего не забыл, Акива, брат мой!

Акива. А вот здесь остановись, Элиша! Я не брат тебе. Ты сам утратил возможность называть братьями сынов своего народа. Ты отрекся от завета отцов и стал перебежчиком.

Элиша. Ну, какой я перебежчик? Разве была война?

Акива. Война идет все время. Это вечная война между Светом и Тьмой. Ты покинул свой пост, а потом ушел к противнику. Но оттого, что ты объявил перемирие на своем участке, война ведь не прекратилась. Ты так по-детски обижаешься, когда тебе об этом напоминают.

Элиша. Давай вернемся к нашему делу.

Акива. Да-да, о жизни и смерти. Что нового тебе есть сказать на вечную тему?

Элиша. Речь идет о предотвращении ужасного несчастья. Тебе известен человек, по имени Симон Бар Кохба?

Акива. Его имя сейчас известно каждому в Израиле.

Элиша. Известно ли тебе, что он собирает войска и оружие?

Акива. Да, об этом все говорят.

Элиша. Он собирается воевать с Римом?

Акива. Думаю, да.

Элиша. Это одобрено Синедрионом?

Акива. Нет. Он делает это на свой страх и риск.

Элиша. Его считают Мессией?

Акива. Многие в народе так думают.

Элиша. А ты, Акива, считаешь его Мессией?

Акива. Не знаю. Я его никогда не видел.

Элиша. Но этот Симон, по-твоему, может быть Мессией?

Акива. Я не исключаю такую возможность.

Элиша. Как бы ты отнесся к восстанию под мессианскими знаменами?

Акива. Ты просишь меня выразить отношение к явлению, которого нет. Это невозможно по определению.

Элиша. А что по этому поводу думает Гамалиил?

Акива. Об этом надо спросить у него.

Элиша. Не может ли быть, что он ведет переговоры с Бар Кохбой от своего имени, без ведома Синедриона?

Акива. Мне это кажется маловероятным, но исключить этого нельзя. У тебя есть серьезные основания для таких подозрений?

Элиша. Так думает тайная стража проконсула. Кто-то ведь раздувает все это мессианское безумие.

Акива. Совершенно необязательно. Ты же знаешь, какое сейчас положение. Римлян все ненавидят. Это как в лесу во время засухи — достаточно одной искры и все загорится. Лесной пожар никто не раздувает, он полыхает сам по себе.

Элиша. Проконсул уполномочил меня сделать Синедриону ряд предложений. Их следовало бы изложить Гамалиилу, но он не дал мне даже рта раскрыть.

Акива. Тебе кажется, что от меня можно добиться тех уступок, которых нельзя получить от Гамалиила?

Элиша. Акива, всем известно, что ты — главный авторитет в Синедрионе. Ни одно решение не принимается без твоего одобрения. Ну и потом, Гамалиил — узколобый фанатик, а ты — человек великого ума и обширных познаний.

Акива. Грубая лесть — безотказный прием в разговоре с женщинами и с властителями. Но я ведь, кажется, не принадлежу ни к тем, ни к другим?

Элиша. Поверь, Акива, я не льщу.

Акива. На этот раз не верю. Я вижу, что тебе очень важно выполнить поручение проконсула. Чего он хочет от Синедриона?

Элиша. Если Бар Кохба начнет восстание, Синедрион не должен его поддерживать и, в особенности, не должен признавать его Мессией. Достаточно будет, если Синедрион вообще не выскажет мнения по этому поводу. Просто промолчит, и все.

Акива. И что он предлагает взамен за такое молчание?

Элиша. Отмену прежних ограничений на соблюдение еврейских законов и обычаев.

Акива. Соблюдение Субботы?

Элиша кивает после каждого вопроса.

Новомесячия и праздники? Обучение детей Торе? Строительство новых школ и синагог?

Элиша. Все это дозволяется, причем разрешение оформляется в виде закона с печатью проконсула, а потом и цезаря.

Акива. Римляне боятся войны?

Элиша. Она ее не хотят. Императору Адриану нужен мир на востоке. Лучшие легионы сейчас на западе — на Рейне, в Британии.

Акива. Понятно. Мне не известно, чтобы кто-либо из членов Синедриона или мудрецов считал Бар Кохбу Мессией. Если такой вопрос возникнет, он будет исследован со всей необходимой тщательностью. Передай проконсулу, что мы высоко ценим его желание сохранить мир. Оно полностью совпадает с нашими стремлениями.

Элиша. Каков следующий шаг?

Акива. Изложи предложения проконсула письменно и представь в канцелярию Синедриона. Разумеется, это должно выглядеть как дар, без всяких предварительных условий. Напиши на латыни, перевода не прилагай.

Элиша. Но ведь Гамалиил не знает латыни.

Акива. Непонятное внушает людям особое уважение. У тебя все?

Элиша. Две просьбы напоследок. Мой спутник Аристобул хотел бы поговорить с тобой. Его очень заинтересовали твои суждения о предопределении и свободной воле человека.

Акива. Хорошо, пусть придет ко мне домой.

Элиша. Вот еще что. Проконсул просит лично тебя подготовить к следующей субботе трактат о христианстве.

Акива. Зачем это ему?

Элиша. Он хочет составить о них определенное мнение. Империи нужен враг. Христиане вполне подходят на эту роль. Словом, ты понимаешь…

Акива. Такое решение уже принято?

Элиша. Нет еще. Ждут императора. Адриан должен появиться тут через месяц — другой. Руф сказал, что понимает, как ты занят, поэтому за трактат ты можешь просить любое вознаграждение. Разумеется, в пределах разумного.

Акива. Ты же знаешь, то, что в пределах разумного, меня не интересует. Могу я попросить его принять нашу веру? Пусть сделает обрезание и возьмет себе еврейское имя! Вот это была бы награда! Хочешь еще сока?

Элиша. Нет, благодарю.

Акива. А я еще выпью. Лехаим, Элиша! За жизнь, а не за смерть!

Аристобул в гостях у Акивы. Первая встреча с Ханой

Акива и Хана сидят за столом и занимаются.

Акива. Так тебе понятно, Ханеле? Вот, смотри на чертеж. Если эти углы равны, то равны и эти.

Хана. Теперь понятно, дедушка. Дальше я разберусь сама.

Акива. Вот и умница. Решишь дома эти задачи. Теперь давай перейдем к Писанию.

Входит Аристобул.

Аристобул. Учитель Акива, можно ли мне войти? Я — Аристобул, философ из Александрии, друг Теодора. Он сказал мне, что ты позволил прийти к тебе, чтобы задать несколько вопросов.

Акива. Мир тебе, Аристобул. Входи, садись. Я помню, Элиша говорил про тебя. Посиди немного, я закончу заниматься с внучкой и уделю время тебе.

Аристобул. Учитель Акива, у тебя в прихожей какой-то старик сидит на скамье в самой неестественной позе и спит с открытым ртом. Я сначала подумал, что он умер, но услышал храп и успокоился.

Акива. Это Яков, мой домоправитель. Он и в молодости засыпал при любом удобном случае, а уж когда состарился… Я пойду, уложу его. Хана, ты выйдешь со мной или останешься с гостем?

Хана. Я бы предпочла остаться.

Акива. Аристобул, ты не обидишь мою внучку?

Аристобул. Нет, учитель, клянусь всеми богами!

Акива. Хорошо, посидите вместе. Аристобул, займи Хану учтивой беседой.

Выходит.

Аристобул. Какая красивая скатерть. Такой затейливый узор…

Хана. Это вышивала бабушка Рахиль. Скатерть уже старая, но дедушка любит ее больше всего. Он ничего не позволяет менять.

Аристобул. Ты не боишься меня, Хана?

Хана. Нисколько. Ты внушаешь доверие. Мне кажется, низкие помыслы чужды тебе.

Аристобул. Ты сразу видишь сущность человека?

Хана. Иногда у меня это получается. Дедушка научил меня этому.

Аристобул. Он обучает тебя разным наукам? Разве у вас это не запрещено?

Хана. Вообще-то, женщин учить не принято. Но вот дедушка решил меня выучить. Некоторые смотрят косо, но спорить с ним никто не решается.

Аристобул. Он учит и других женщин?

Хана. Нет, только меня, говорит, что я очень способная. Я так этим горжусь! Он ведь не учил даже свою жену, которую обожал.

Аристобул. Они сильно любили друг друга?

Хана. Люди говорят, что такая любовь, как редкая жемчужина, встречается раз в сто лет. Бабушка рассказывала, что она ради него ушла из дома, они бедствовали и скитались, но жили всегда душа в душу. Когда она умерла, он двое суток сидел за этим столом и ничего вокруг не замечал. Ни с кем не разговаривал, не ел, не пил, даже молиться не ходил. Я его никогда таким не видела. Потом он сказал, что все в доме должно оставаться, как было при Рахили. С тех пор он ни одной вещи, кроме свитков, в дом не купил и ни одной не выбросил. Он только разрешает Якову стирать пыль и мне иногда позволяет хозяйничать на кухне. И то он говорит, что когда я выйду замуж, он перестанет пускать и меня.

Аристобул. Она давно скончалась?

Хана. Бабушка Рахиль умерла семь лет назад во время большого мора. Тогда умерла чуть не половина учеников дедушки Акивы, и вообще много народа.

Аристобул. Ты любила бабушку?

Хана. Да. Она была простой и доброй женщиной.

Аристобул. А дедушка?

Хана. Дедушка очень непростой. Такой непростой, что богачи, силачи и мудрецы робеют, когда с ним говорят. Мне кажется, он видит человека насквозь. Никогда не знаешь, о чем он думает. У него в голове одновременно, наверное, сотня разных мыслей и он умудряется за всеми следить.

Аристобул. Он очень умный?

Хана. Я не знаю, что для тебя значит «умный»? Я объясню тебе, что это значит для меня. Ты когда-нибудь бегал наперегонки?

Аристобул. Конечно.

Хана. Вот представь, что множество людей соревнуются в беге и все бегут примерно одинаково. Одни вырвались вперед, другие чуть отстали, но надеются догнать. И вдруг ты видишь, что один бегун уже прибежал, он сидит и спокойно смотрит на усилия остальных. Так вот дедушка Акива мыслит с необыкновенной быстротой. Некоторые даже еще не поняли, в чем состоит проблема, а он уже нашел решение. Мне, простой девушке, это необидно, но вот многие его ученики и даже признанные мудрецы просто теряют дар речи.

Аристобул. Давай я спрошу по-другому. Он ученый человек?

Хана. Он очень много знает, но все равно постоянно учится. Он все время что-нибудь читает. Ему приносят свитки с рассуждениями о разных науках, и он платит за них не, не скупясь.

Аристобул. А о каких науках?

Хана. Я не все из них знаю. О геометрии, физике, астрономии… А больше всего о философии.

Аристобул. Он знает много языков?

Хана. Наверное, все, какие только есть на свете. Он может объясниться и с арабом, и с армянином, и с эфиопом, с любым человеком, откуда бы он ни был.

Аристобул. Греческий он, конечно, знает?

Хана. Да у него треть свитков в библиотеке на греческом. Он и римский язык знает очень хорошо.

Аристобул. Латынь, ты хотела сказать.

Хана. Что я хотела сказать?

Аристобул. Язык, на котором говорят римляне, называется латынь. Ты, видимо, его не знаешь?

Хана. Нет, и не хочу. Я их терпеть не могу. А вот греческий я бы выучила.

Аристобул. Хочешь, я буду учить тебя?

Хана. Я бы хотела, но нужно спросить у дедушки.

Аристобул. Он для тебя самый главный авторитет в жизни?

Хана. Конечно. Он не просто понимает лучше всех, он видит все по-другому. Иногда он дает мне какую-нибудь задачу или отрывок из Писания, а сам сидит рядом и думает о чем-то своем. Я, бывало, взгляну на него в такой момент, и мне делается страшно. У него такие глаза, что, кажется, он говорит с самим Богом. Я тогда вздрагиваю, а он как будто приходит в себя, гладит меня по голове, начинает шутить и говорить о пустяках. Я бы хотела хоть одним глазком подсмотреть, о чем же он думает?

Аристобул. А за что ты так не любишь римлян?

Хана. Как же мне их любить? Они убили моих родителей и половину жителей моей деревни.

Аристобул. За что?

Хана. Их легионы шли куда-то в поход, и часть солдат остановилась у нас. Римский командир, его звали Вар, приказал, чтобы к утру были готовы две тысячи караваев хлеба. Мой отец был старостой села и Вар сказал, что он лично отвечает за это. Мы пекли всей деревней всю ночь, но все равно не успели. Утром Вар забрал весь испеченный хлеб и сказал, что за неисполнение приказа мой отец будет распят. Люди стали просить за него, мама валялась у него в ногах, но он только смеялся. Тогда народ стал грозить римлянам Божьей карой, а многие стали бросать камни. Солдаты схватили тех, кто был в первых рядах, и убили их прямо на месте. Среди убитых был мой дядя, мамин брат. Мама ужасно кричала, и Вар приказал солдатам раздеть ее и начать издеваться. Я не могу тебе рассказать, что они с ней делали. Отец бросился на солдат и ранил одного ножом, тогда его схватили и прибили к дверям нашего дома. Мама сошла с ума, и римляне зарезали ее. Возле отца они выставили стражу, чтобы никто не мог снять его или хотя бы помочь. Папа умер через два дня. Я онемела от ужаса и не могла говорить, это меня спасло. Дедушка говорил потом, что ангел Господень запечатал мои уста, чтобы в свое время мой голос пробудил многих. Акива увез меня из нашей деревни и поселил в Рамле, недалеко отсюда. С тех пор он называет меня своей внучкой, учит меня и дает деньги на жизнь. А я ему никакая не родня, даже не самая дальняя.

Аристобул. Он, наверное, дружил с твоими родителями?

Хана. Он их даже не знал. Когда он приехал к нам в деревню, ему сказали, что я — глухонемая сирота. Я все слышала и понимала, но не могла ничего сказать, только плакала. Он тогда посмотрел на меня, положил мне руку на голову и сказал: «Не бойся, дитя мое, голос скоро вернется к тебе». Назавтра я смогла опять говорить. Я прибежала к нему и рассказала, как все было. Он все выслушал, посмотрел мне в глаза и сказал, что мне нельзя здесь оставаться.

Аристобул. Он не плакал, слушая тебя?

Хана. Он никогда не плачет. Он всех выслушивает и всех утешает. Он умеет находить какие-то особые слова. Рядом с ним все успокаиваются. Я тоже теперь почти не плачу. Я никому, кроме дедушки не рассказывала своей истории. Видишь, я уже могу говорить об этом спокойно.

Аристобул. Хана, я так сочувствую тебе! Если бы я мог…

Хана. Я знаю. Не надо ничего говорить. Я вижу, что ты мне сопереживаешь. Расскажи мне лучше о себе.

Аристобул. Я родился в Александрии, отец мой был небогатый торговец шерстью. Он хотел, чтобы я тоже стал торговать, а мне это никогда не нравилось. Я любил театр, но отцу это казалось блажью. Когда мне было 15 лет, мама умерла, и отец женился еще раз. Они с мачехой решили уехать в одну из колоний в Южной Италии, но я не захотел ехать из центра мира в глушь. С тех пор я живу один. Перепробовал множество работ, и понял, что мне нравится только путешествовать. Теперь я — странствующий философ, киник.

Хана. Театр я видела, про философию мне рассказывал дедушка. Но что такое «киник»?

Аристобул. Ну, это такая разновидность философии. Вообще-то, «киник» означает «пес».

Хана. Да? Собака — хороший зверь, добрый, верный. Правда, собаки часто дерутся между собой, но ведь и люди так поступают. Ты женат, Аристобул?

Аристобул. Нет. У меня были знакомые женщины, но я никогда не думал жениться.

Хана. Я встречала греков на рынках. Они такие насмешники! В театрах смеются над всем, даже над своими богами! Мне нравятся греческие вазы и кольца. Они так искусно сделаны! Я как-то хотела купить кольцо из Коринфа, но у меня было мало денег, а просить у дедушки я не решилась.

Аристобул. А скажи, Хана, правда ли, что Акива в молодости был пастухом?

Хана. Так говорят люди. Он любит животных, и они любят его. Может быть, он даже понимает их язык. Но ты же видел настоящих пастухов, правда? Дедушка ни в чем на них не похож.

Аристобул. Откуда же такой слух?

Хана. Ты так хорошо говоришь по-нашему. Может быть, ты читал Писание?

Аристобул. Да, Теодор выучил меня еврейскому языку и читал мне Библию по-еврейски и по-гречески.

Хана. Тогда ты должен помнить, что наши пророки часто одевались как пастухи, брали в руки посох и называли себя пастырями народа. Может быть, дедушка тоже видит себя таким пастырем?

Аристобул. Ты настоящая внучка своего деда! Такая умная!

Хана. А тебе нравятся умные девушки?

Аристобул. Ну… В общем, да…

Хана. Тогда приходи к нам почаще. Я попрошу дедушку, чтобы он разрешал нам иногда говорить наедине. Я буду рада тебя видеть! А ты разве нет?

Аристобул. И я тоже!

Входит Акива.

Акива. Ну, как вы тут, молодые люди?

Аристобул. Я никогда не беседовал с такой умной девушкой! Я даже был рад, учитель Акива, что тебя так долго нет.

Акива. Вот как? А ты, Хана?

Хана. Мне Аристобул очень понравился. Дедушка, давай пригласим его к нам на субботу. Он же тут один, ему некуда пойти.

Акива. Наш гость Аристобул — грек, а они не празднуют субботу.

Хана. Правда? А как же вы живете без субботы?

Аристобул. Ну, как-то справляемся…

Акива. Ты, Аристобул, никогда не видел еврейской субботы? Ну, тогда тебе стоит посмотреть. Приходи к нам в пятницу до захода солнца. Только, пожалуйста, без Элиши-Теодора. Ему здесь рады не будут. Ханеле, тебе придется больше повозиться на кухне.

Хана. Ой, я с удовольствием! Как хорошо, что ты согласился, дедушка!

Акива. Что же мне оставалось делать? Вижу, вы тут времени зря не теряли. Вот тебе, Аристобул, пример проявления принципа свободы воли: если что-то очень хочется сделать, это нужно сделать обязательно! Ну, а про теорию мы с тобой поговорим уже без Ханы. Ступай, моя кукушечка, приготовь нам овощи с овечьим сыром и оливковым маслом по-гречески. И не забудь, что у нас есть галилейские яблоки и медвяные финики из Иерихона. А ты, Аристобул, садись, задавай свои вопросы.

Танцы на площади. Общая сцена. Акива, Гамалиил, Брурия

Городская площадь полна народа. Общее радостное возбуждение. Музыка. Отдельно стоят Гамалиил, Акива, Меир, ученики.

Крики из толпы: Слава Рабби Акиве! Благо гонцу, принесшему радостную весть! Благословен Господь наш! Приблизились времена избавления нашего! Язычники трепещут! Мессия, приди! Римляне отменили все запреты! Это все заслуга Рабби Акивы! Благословен Акива, учитель наш!

Гамалиил. Что они там кричат?

Меир. Воздают хвалу Рабби Акиве.

Гамалиил. Народ приветствует тебя так, будто ты и есть Мессия.

Акива. Народ не знает меры ни в горе, ни в радости. Боюсь, что времена Мессии еще далеки от нас.

Меир. Ты не веришь, что Бар Кохба — Мессия?

Акива. Я помню слова моих учителей. Они, бывало, говорили: «Трава вырастет на щеках твоих, Акива, а Мессия все еще не придет!»

Гамалиил. Ты говоришь верно. Нельзя давать волю народной стихии. Народ — стадо, мудрецы — пастыри.

Меир. (Передает ему свиток) Рабби Акива, здесь выражение признательности всех членов Синедриона. Ты словами сумел достичь того, чего не удавалось добиться ни золотом, ни оружием.

Акива. Словами можно достичь очень многого. Хотя у золота и оружия есть свои веские аргументы.

Гамалиил. Отмена запретов на соблюдение наших традиций — да ты великий дипломат, Акива!

Меир. Римляне на все согласились! Это невероятно!

Акива. Вы преувеличиваете, друзья мои! Мне приличествует соблюдать скромность.

Гамалиил. Твоя скромность выглядит показной, Акива. Это действительно выдающееся достижение. Когда посольство мудрецов Синедриона было у цезаря Траяна, им не удалось добиться ничего.

Акива. Траян мнил себя богом и лучшим из цезарей, но был, по-моему, лишь заурядным солдафоном. Он завидовал своим предшественникам, все сравнивал себя с Августом, но не обладал ни одним из его достоинств. Траян был прост. Цезарь Адриан, судя по всему, совсем не таков. Интересно бы узнать, с кем себя сравнивает он?

Гамалиил. Меня интересует другое. Что ты им пообещал, Акива?

Акива. Кому?

Гамалиил. Столь любезным тебе римлянам.

Акива. Я им ничего не обещал. Они враги мне, Гамалиил, как и тебе. Но ты предпочитаешь римлян игнорировать, а я пытаюсь понять, в чем их интерес. Договариваться надо уметь именно с врагом, с другом отношения и без того хорошие.

Гамалиил. У них только один интерес: истребить святой народ Израиля, насадить в Святой земле мерзкое идолопоклонство!

Меир. При всем уважении, Рабби Гамалиил, я никак не могу с тобой согласиться. Их интерес наверняка в другом. Мне кажется, они и к своим богам относятся довольно безразлично. Никакого миссионерского пафоса я у них не заметил.

Акива. Да, римляне равнодушны к вопросам веры. Им главное, чтобы вовремя собирались подати и налоги.

Меир. (Ободренный поддержкой) Кроме того, нельзя не признать, что римляне проложили дороги, построили рынки и общественные здания.

Гамалиил. Эти мысли тебе внушил твой наставник Элиша?

Меир. Я вижу это собственными глазами.

Гамалиил. Дороги они построили для своей кровавой солдатни, рынки — для отвратительных гладиаторов и грязных шлюх, а в своих общественных банях они предаются всем противоестественным порокам!

Меир. В банях они моются!

Гамалиил. Рав Меир, тебе, члену Синедриона, нравится римский, языческий образ жизни? Ты хочешь последовать за своим учителем, отступником Элишей Бен Авуйя?

Меир. Элиша сам по себе, а я — сам по себе! Я только отстаиваю свое право на собственный образ мыслей!

Гамалиил. С этого и начинается отступничество! Думать следует так, как принято!

Акива. Не горячись, Гамалиил, думать можно по-разному. Меир был учеником Элиши, но он никогда не был его последователем. Как истинный мудрец, он относился к Элише, как к плоду граната. Он очищал кожуру, и ел сладкие дольки, выплевывая косточки. Мне кажется, это было умно. Меир научился рассуждать по-своему. Мне нравится его мысль о том, что у римлян есть некий свой интерес, и мне хотелось бы понять, в чем он состоит.

Гамалиил. Сыны Эдома — это хищные волки, жаждущие крови невинного агнца, Израиля!

Акива. Всякий народ, как и каждый человек, думает, прежде всего, о себе. Людьми движет выгода и интерес, а не желание кому-то навредить.

Меир. Да их интерес вовсе не обязательно связан с нами! Может быть, цезарь толком и не знает о нашем народе.

Акива. Здесь ты ошибаешься, Меир. Цезарь, безусловно, хорошо знает о нас. Нет на свете уголка, где бы не слышали о евреях. Нас знают все и повсюду. И это прекрасно, ибо означает, что мы исполняем заповедь: быть светом для народов. Мы несем в мир знание о Боге, Творце миров, несем слово Его!

Гамалиил. Во имя Господа, Акива, тебя не поймешь! То ты оправдываешь поганых язычников, то говоришь, как пророк.

Акива. Я не пророк. Но я знаю, когда Господь говорит со мной.

К ним подходят Брурия и Наоми, в руках у них бубны.

Брурия. Господа мои, почтенные учителя, мудрецы Израиля! Народ попросил меня, Брурию, дочь Ханины, передать вам покорнейшую просьбу всех собравшихся на площади. В этот день радости и ликования люди хотят петь, плясать и веселиться. Народ просит вас почтить своим присутствием это собрание. Люди просят вас выйти к ним (кланяется).

Натан. Брурия, как же ты хороша с этим бубном! Как Марьям — сестра Моисея, поющая песнь Господу при переходе через Красное море!

Наоми. А я разве хуже?

Меир. Ты великолепна, Наоми!

Акива. В самом деле, вы — как две жемчужины! Гамалиил, пойдем к народу?

Гамалиил. Уж не думают ли эти невежды, что мы присоединимся к пляскам толпы?

Наоми. Люди очень просят выйти к ним…

Гамалиил. Я еще не сошел с ума! Я что же, буду скакать на площади, посреди простонародья?

Акива. Не говори так, Гамалиил, брат мой! Разве не сказано: «Каждый еврей — сын царский»? Если бы тебя звали на свадьбу царского сына, разве ты бы отказался?

Гамалиил. Это сравнение неуместно. Здесь нет ни свадьбы, ни царских детей, а есть разнузданная толпа, сборище черни и простаков!

Брурия. Мудрейший Гамалиил! Возможно, среди этого сборища обитает Шхина, незримое присутствие Божье? Может быть, на них почиет Божий Дух? Позволь напомнить тебе, ученейший Гамалиил, что царь Давид плясал вместе с народом перед Ковчегом Завета. Он не боялся посрамления и уничижения, и скакал самозабвенно. Его супруга Мелхола упрекала его, но он не внял ей, и был велик перед Господом в этот момент мнимого самоуничижения. Слова же Мелхолы не были угодны Богу, и она оставалась бесплодной до самой смерти.

Меир. Брурия, ты говоришь дерзко и вызывающе!

Брурия. Разве цитировать Писание — это дерзость?

Акива. Меир, сын мой, право, ты зря выговариваешь жене. Ничего дерзкого в ее словах я не услышал. Брурия, дочь моя, ты сказала отменно! Не об этом ли говорит Соломон в притчах своих: «Слово сказанное вовремя — как хорошо!» Гамалиил, брат мой, пойдем, выйдем к людям!

Гамалиил. Недаром, недаром, говорили мудрецы: «Женщины легкомысленны!»

Брурия. Да ведь легкомыслие проявил Давид, и оно нашло благоволение в глазах Господа, а Мелхола проявила осторожность и за это поплатилась.

Меир. Брурия, прекрати!

Гамалиил. Легкомыслие не может быть угодно Богу. Именно женщины легкомысленны.

Брурия. Зато мужчины — сама твердость!

Акива. Гамалиил, давай отложим ученый спор. Пойдем, посмотрим, как люди радуются. Плясать мы с тобой, конечно, не станем, но мы с тобой можем похлопать в ладоши! Это будет восхитительный звук!

Хлопает в ладоши. Брурия подхватывает ритм, начинает плясать, за ней — все остальные. Постепенно танец захватывает всех. Толпа присоединяется к ним. Пляшут ученики, Меир, женщины. Брурия танцует лучше всех. Во время всеобщей радости Акива и Гамалиил начинают хлопать в едином ритме, улыбаются друг другу и обнимаются к вящему восторгу народа.

Гамалиил и Меир. Притча о сандалиях

Меир идет по улице, читая на ходу свиток. Его окликает Гамалиил.

Гамалиил. Меир, не торопись. Давай присядем, я хочу поговорить с тобой.

Меир. Я весь внимание, Рабби.

Гамалиил. Как тебе понравилось празднество? Ах, Акива, Акива, он умеет сделать все по-своему, но так, чтобы все были уверены, что они именно этого и хотели. Никто не сравнится с ним в умении дергать кукол за нитки, не показывая рук.

Меир. Вы же с ним обнялись и помирились?

Гамалиил. А мы и не ссорились. Я просто лишний раз убедился, что с ним надо быть всегда настороже.

Меир. Ты опасаешься Акивы?

Гамалиил. Мы не доверяем людям либо когда знаем их недостаточно, либо когда знаем их слишком хорошо. Акиву я знаю давно и хорошо.

Меир. Ты страшишься его соперничества? Но ты ведь глава Синедриона, а он даже никогда не выдвигал свою кандидатуру.

Гамалиил. Он всегда неизменно отклонял все предложения занять сколь-нибудь значительную должность. Он отказался стать главой Высшего Суда, отказался возглавить Синедрион. Все его хваленая скромность! Помнишь его любимое изречение: «Если кто гордится своими познаниями, тот подобен падали, лежащей на дороге — кто ни пройдет мимо, с отвращением отвернется». Он всякий раз повторяет это со своей знаменитой улыбкой! При этом Акива прекрасно знает, что ни одно важное решение не будет принято без его одобрения. Он избрал для себя самую лучшую позицию: максимум власти при минимуме ответственности. Но самое плохое — этот его интерес к язычеству, к греческим и римским сочинениям.

Меир. Рабби, я не понимаю тебя. Допустим, Элишу ты считаешь отступником, но ведь Акива — признанный руководитель народа, непререкаемый авторитет для всех мудрецов.

Гамалиил. Жаль, что ты не понимаешь меня, Меир. Это тем более странно, что ты обычно все понимаешь с полуслова. Хорошо, я объясню тебе еще раз. Не зря говорили мудрецы наши: «Из-за грехов Израиля возрос Эдом, то есть Рим». Говорят, что когда-то это была узенькая полоска суши между бурным морем и топким болотом. Она увеличивалась в размерах каждый раз, когда еврейский народ нарушал заповеди Господни, отступал от нашей святой Торы, впадал в идолопоклонство.

Меир. Рабби, в историю, что Рим некогда был маленьким островком, верят только простаки.

Гамалиил. Не перебивай меня. Услышь главное в моем рассказе. Господь избрал кровожадных сынов Эдома жезлом наказания Своего, секирой, подрубившей благодатную лозу Израиля. Чем более мы грешим, тем сильнее становится наш враг — Эдом. И главный грех — блудное вожделение к их книгам, к их ложной мудрости. Акива делает Рим сильнее каждый день своей жизни! Пойми, Меир, еврею не должно быть дела до язычников и их книг — всей этой философии, астрономии, математики и прочего. Для каждого еврея это все — идолопоклонство и мерзость. О простом человеке говорится, тем более, о мудрецах и наставниках народа. Все, что необходимо нашему народу для жизни, изложено в нашей святой Торе. Нам не нужны языческие бредни. Как-то твой бывший учитель Элиша спросил меня: «Когда подходящее время, чтобы изучать греческую мудрость?» Я ответил ему: «В тот момент, когда не ночь, и не день».

Меир. То есть, никогда?

Гамалиил. Понимай, как знаешь. Я не жду от язычников ничего хорошего и не желаю им добра. С ними все для меня ясно. С Элишей тоже: он сам перешел к врагу, он — отступник и для него не может быть прощения. С Акивой все сложнее. Отношение к Акиве — это вопрос дисциплины духа. Вот послушай притчу. На поле битвы пешие и конные воины выстроены ровными рядами. Они повинуются приказам военачальника, и готовы по мановению его руки, броситься на врага и умереть. А теперь представь, что перед строем появляется всадник, скачущий на льве. Он выглядит красиво, но он вносит сумятицу в ряды войска. Не думает ли он в одиночку решить исход сражения? Удержит ли он льва? Следует ли теперь же идти за ним, или надо исполнять свой долг и оставаться на месте? Всегда найдутся такие, которых он увлечет своим примером, и строй будет нарушен. Вот и рассуди, пользу он принесет или вред?

Меир. Ты говоришь как настоящий воин.

Гамалиил. Сам я никогда не воевал, но отец мой сражался вместе с Бар Гиорой во время великой войны 60 лет назад. Тогда проклятые римляне сожгли Иерусалим и нечестивый Тит, да перевернутся его кости, разрушил Святой Храм. Отец часто рассказывал мне о той войне, и ее картины стоят перед моими глазами, как будто я пережил все это сам. Понял ли ты мою притчу?

Меир. Да, Рабби. Строй воинов — это мудрецы Израиля, полководец — это ты, всадник на льве — это Акива. Элиша покинул строй, и если теперь часть людей уйдет за Акивой, то строй нарушится окончательно.

Гамалиил. Верно. Ты всегда отличался острым умом. Теперь скажи мне: ты желаешь идти за скачущим на льве, или хочешь стать следующим полководцем?

Меир. (После паузы) Мне кажется, Рабби, одно не исключает другого.

Гамалиил. Это также невозможно, как плясать одновременно на двух свадьбах.

Меир. Я бы предпочел остаться простым воином.

Гамалиил. Хороший ответ. Скажу тебе, как глава Синедриона, я считаю тебя достойным стать моим преемником.

Меир. Но Рабби, ты ведь еще, слава Богу, здоров, бодр и полон сил…

Гамалиил. Благодарение Господу, силы еще есть. Но я чувствую свои лета и боюсь не успеть дописать главный труд моей жизни. Повседневные обязанности начинают тяготить меня. Я бы хотел удалиться в свое поместье и жениться.

Меир. В добрый час! Но, Рабби, разве можно заранее знать за кого проголосуют члены Синедриона? Есть много достойных мужей…

Гамалиил. Твоя скромность похвальна, хотя выглядит такой же показной, как у Акивы. Я уверен, ты знаешь себе цену и осведомлен о том, что эту цену знают другие. Не беспокойся за исход голосования. Решение принимают люди, а на людей всегда можно повлиять.

Меир. Для меня это была бы великая честь.

Гамалиил. Есть только три условия: забыть Элишу, не следовать за Акивой и навести порядок в собственном доме.

Меир. Последний пункт мне непонятен.

Гамалиил. (Резко) Тебя не тяготит брак с Брурией? По-моему, она слишком умна даже для тебя. Ей нужен другой супруг, а тебе нужна другая жена. Что же ты молчишь?

Меир. (В замешательстве) Я не ожидал этого вопроса, Рабби, и не знаю, что ответить…

Гамалиил. Ты уже ответил. Но не торопись говорить, послушай лучше меня. Ты не замечал, как Натан смотрит на Брурию? Как Наоми смотрит на тебя? А уж как ты смотришь на нее! Это же все видят. Иногда наблюдать за вами забавно, иногда — почти непристойно.

Меир. Рабби, это все не то, что ты думаешь…

Гамалиил. Мы же договорились: ты молчишь и слушаешь. Нет ничего страшного в том, чтобы ошибиться в выборе. Такая участь постигает многих. Вот тебе еще одна притча. Некий человек отправился на рынок покупать себе обувь. Все продавцы расхваливают свой товар, но покупатели толпятся возле одного прилавка. Сандалии там продаются очень красивые. Великолепная кожа, тонкая работа, инкрустация золотом и перламутром, глаз не оторвать! Все покупатели хотят купить именно их, протягивают продавцу деньги, галдят. Тут этот человек тоже начинает думать, что ему непременно нужна только эта пара. Он выгребает из кармана все свои деньги, и покупает вожделенные сандалии. О счастье, теперь они принадлежат ему! Однако, придя домой, человек обнаруживает, что ходить в новых сандалиях ему невмочь. Они действительно великолепны, спору нет, но сшиты не для него. Они ему не по ноге, жмут, натирают, каждый шаг дается с трудом. Бедняга с удовольствием ходит вовсе босым. Но отказаться от сандалий он не может, ведь это предмет его гордости. Так он и страдает день за днем.

Меир. Уверяю тебя, Рабби, что я…

Гамалиил. (Перебивает) Иной раз найти выход из затруднительного положения куда проще, чем тебе кажется. Надо только посмотреть на вещи с другой стороны. Обдумай слова мои, Меир. И помни: женщины легкомысленны!

Сцена во дворе и в доме у Меира. Натан, Брурия, Меир, Наоми

Натан провожает Брурию и Наоми до дома.

Брурия. Ну, вот мы и дома. Спасибо, Натан, за приятную компанию. Ты нас так развлекал, что мы и не заметили, как дошли. Недаром говорят, что самая короткая дорога всегда бывает с интересным собеседником.

Наоми. Сколько ты, оказывается, знаешь разных историй! С тобой ни одной девушке не будет скучно.

Натан. Спасибо на добром слове. Я старался, что и говорить. Но с такими красавицами, как вы, я согласен идти до самого моря.

Наоми. Ой, Брурия, он такой любезник, говорит прямо как греческие юноши из Антиохии! Вот не ожидала от нашего Натана таких талантов!

Брурия. Ладно, сестричка, нам надо отпускать нашего провожатого. Мы его смутили, и, боюсь, утомили.

Натан. Что ты, Брурия! Я готов хоть в сторожа к вам наняться!

Брурия. Это излишне. Зачем нам сторож? Всего тебе хорошего, Натан.

Натан. Брурия, подожди, пожалуйста. Я хочу тебе кое-что сказать.

Брурия. Говори, я слушаю.

Натан. Я хотел бы сказать это наедине…

Брурия. Зачем это? Какие между нами секреты?

Наоми. Сестрица, я пойду. У меня дела дома.

Натан. Спасибо, Наоми.

Наоми уходит.

Брурия. Наоми, подожди! Что это ты выдумал, Натан? Какие еще разговоры наедине?

Натан. Брурия, я давно хотел сказать тебе… Я люблю тебя, люблю с первых дней, как только увидел… Когда я вижу тебя, я просто делаюсь сам не свой!

Брурия. Бог с тобой, Натан! Что ты говоришь!

Натан. Я говорю от чистого сердца. Ты для меня как невеста из Песни Песней. Ты — самая красивая женщина на свете!

Брурия. Натан, остановись, прошу тебя. Я не хочу насмехаться над твоими чувствами, но ты говоришь пустяки. Ну, какая из меня невеста из Песни Песней? Я десять лет как замужем. У меня было три выкидыша. Годы измотали меня. Посмотри на меня внимательно, посмотри трезво, а не через драгоценный камень любви. Постарайся увидеть меня настоящую, а не выдуманную.

Натан. Я смотрю на тебя при каждом удобном случае! Я вижу, что ты прекрасна, возлюбленная моя, грозная, как полки со знаменами! Знамя любви развивается над головой твоей…

Брурия. Господи, что ты говоришь! Перестань немедленно! Если услышит Меир…

Входит Меир.

Меир. Меир все слышит. Брурия, зайди в дом.

Брурия уходит.

А ты, полководец, не торопись. Натан, что все это значит?

Натан. Меир, друг мой, я виноват перед тобой. Ты вправе наказать меня, как считаешь нужным. Прости меня, но я не мог больше скрывать своих чувств. Я люблю Брурию. Я знаю, что это великий грех. Каюсь перед тобой и готов уехать отсюда хоть завтра. Но знай: репутация Брурии вне подозрений. Она не хотела даже слушать моих слов, отвергла все мои признания.

Меир. Отвергла? Понятно. Но зачем тебе уезжать? Оставайся, я не держу на тебя зла. Ты можешь даже иногда приходить к нам в дом. Я только потребую с тебя некоторый выкуп.

Натан. О Меир, ты очень великодушен! Я заплачу тебе любой выкуп, ибо чувствую свою вину! Что ты хочешь?

Меир. (Усмехаясь) Принеси завтра в Бейт Мидраш три меры прекрасных фиников, которые тебе присылают из Иерихона.

Натан. Три меры фиников? И все? Ты шутишь, Меир?

Меир. (Хлопает его по плечу) Ободрись, Натан! Не теряй присутствия духа! И помни: женщины легкомысленны!

Уходит.

Натан. Как это понимать? Что он хотел этим сказать?

Из дома выходит Наоми.

Наоми. Натан, что ты стоишь такой потерянный?

Натан. Я не знаю, что мне делать… Просто ума не приложу…

Наоми. Тебе нравится Брурия? Ну, так будь понастойчивее! Меир ведь не возражает, чтобы ты бывал у нас в доме!

Натан. Ты что, подслушивала?

Наоми. Конечно! Мне же интересно! Вот что, Натан, я скажу Меиру, что хотела бы начать учиться.

Натан. Зачем это тебе?

Наоми. Не хочу быть неученой дурочкой при умной сестре. Ее ум и ученость все превозносят, а со мной обращаются как с деревенской простушкой. А может, я ее превзойду? Ты мне поможешь?

Натан кивает.

Тогда наймись ко мне в учителя. Мы с тобой будем заниматься, и ты сможешь бывать у нас и видеть Брурию. А там уж не теряйся! Женщины ведь легкомысленны…

Уходит.

В доме у Меира. Спальня. Брурия готовится ко сну. Она смотрится в зеркало и расчесывает волосы. Входит Меир.

Брурия. Меир, мой дорогой, тебя не огорчили пламенные излияния этого чудака Натана?

Меир. Почему же он чудак? Он влюбился в тебя вполне искренне. Он же из Иерихона, в своей глухой дыре он никогда не видел столь блестящих женщин.

Брурия. Нет, ну рассуди, неужели он всерьез рассчитывал на взаимность? Неужели он не понимает разницы между нами?

Меир. Рассуди!.. Вот ты вся в этом слове! Когда человек влюблен, ему не до здравого рассудка. Любовь не признает разницы между людьми. Страсть уравняла пастушку Суламифь и царя Соломона!

Брурия. Какой панегирик страсти! Но у пастушки с царем была взаимная любовь. Здесь же мы видим явное несоответствие…

Меир. Боже мой! Я как будто опять в Доме Учения! Ты все анализируешь. Ты, женщина, о страсти рассуждаешь холодно и отстраненно. Да, ты у меня слишком умна, чтобы вовлечься в интрижку.

Брурия. Какой странный комплимент. А если бы я была не такая умная, я бы могла тебе изменить?

Меир. Нет, конечно. Ведь это было бы неразумно! Твой ум — главное в тебе. Он затмевает в тебе женщину.

Брурия. Разве женщина не должна думать? И потом, тебе было бы приятнее, если бы я подала Натану надежду?

Меир. (Другим тоном) Я не то хотел сказать. Я знаю, что ты нравишься многим, но всегда ведешь себя безупречно. Извини меня, я просто сильно устал. А тут еще разговор с Гамалиилом!

Брурия. О чем вы говорили, если это можно знать женщинам, конечно.

Меир. Ну, перестань! Какие у меня от тебя секреты? Не сердись. Он предложил мне стать главой Синедриона.

Брурия. Меир! Вот это новость! Он что же, собирается уходить?

Меир. Да, и довольно скоро, как я понял. Говорит, что устал и хочет удалиться от дел в свое поместье.

Брурия. И он рекомендует тебя? Но это же прекрасно! Акива любит тебя и возражать не станет, так что дело можно считать решенным. Меир, какая радость!

Меир. Погоди радоваться, это пока только предположения. У Гамалиила есть условия. Первое — забыть Элишу, я еще могу понять, но второе — не идти за Акивой, для меня непонятно.

Брурия. Он никогда не любил Акиву. Завидовал его независимости, ревновал к его славе, к его учености. Но Акива всегда относился к этому спокойно. Что тебе до их споров? Ты же у меня умница, ты со всеми умеешь находить общий язык.

Меир. Да, пока мне это удавалось. Как-то будет потом?

Брурия. Все будет хорошо, мой дорогой. Ложись лучше спать, тебе надо отдохнуть. Завтра все будет выглядеть гораздо яснее. Не зря говорят: вечер — ученик, утро — учитель. Иди ко мне, я тебя уложу и успокою.

Меир. Нет, Брурия, мне надо поработать. Ложись одна, я приду попозже.

Брурия. (Разочарованно) Ну что ж, иди работать.

Меир выходит. В соседней комнате его ждет Наоми.

Наоми. (Шепотом) Меир! Меир! Я здесь. Иди сюда.

Меир. Тихо! Она еще не спит.

Подходит к ней.

Наоми. Расскажи мне все поскорее, я умираю от любопытства.

Меир. Гамалиил предложил мне стать главой Синедриона.

Наоми. Вот! Значит, ты теперь не сможешь развестись? А как же я? Ты теперь меня бросишь?

Меир. Что ты, дурочка! Наоборот, Гамалиил хочет, чтобы я развелся поскорее и женился на тебе.

Наоми. Так он все знает! Вот это да! Но откуда? Ах, он змей!

Меир. Он видит на два локтя под землей.

Наоми. Главное, что он на нашей стороне! Когда же ты разведешься?

Меир. Погоди. Тут не надо спешить. Когда я разведусь с Брурией, куда она пойдет? Вы же сироты. Надо, чтобы ее взяли замуж. Она нравится Натану, и нужно, чтобы они поженились.

Наоми. Я понимаю. Что я не вижу, как он на нее смотрит? Я ему только что сказала, чтобы он был настойчивее и у него все получится. Ты же часто говоришь, что женщины — легкомысленны.

Меир. И ты тоже?

Наоми. Только, если дело не касается тебя! Ну, иди ко мне!

Меир. Подожди, она, может, еще не спит.

Наоми. Спит, спит, и видит сны о финиках Натана.

Льнет к нему, ласки.

Сцена приезда Адриана и его первая встреча с Акивой

Дворец проконсула Марка Тинея Руфа. Он в крайнем волнении. Перед ним — сотрудники римской администрации во главе с трибуном Квинтом Кордом.

Руф. Квинт, где трибун Валерий Пизон?

Квинт. За ним послали тотчас же после твоего приказа, проконсул. Но он в расположении легиона Фретензис, в двадцати милях отсюда.

Руф. Остальные все здесь?

Квинт. Все. Согласно списку, который ты продиктовал.

Руф. Слушать меня внимательно! Приказания передавать в точности, от себя ничего не добавлять. Убедитесь в том, что варвары поняли то, что вы сказали. Заставьте повторить приказание! За порученное вам дело вы отвечаете лично. В случае невыполнения приказа, ваши дома и имущество будут конфискованы, домочадцы сосланы, а вы сами будете преданы военному суду. Марон, прикажешь градоначальнику Деметрию навести порядок на улицах. Все улицы, ведущие от порта к преторию и к дворцу губернатора, должны быть выметены и вычищены. Все, а не только главная дорога! Передай Деметрию, что если я обнаружу на этих улицах грязь, я засуну ее ему за шиворот. Если же я увижу навоз или падаль, то клянусь молнией Юпитера, я заставлю бездельника сожрать это добро целиком! Улицы должны быть украшены значками с инициалами Путешественника. Держать их дозволяется только римским гражданам. Вдоль улиц расставить девиц и юношей с цветами. Посмотри, чтобы не было хромых, горбатых, одноглазых. Путешественник не любит телесного уродства. Когда Путешественник будет проезжать мимо них, пусть бросают цветы на дорогу с приветственными возгласами. Кричать приветствия можно на родном языке. Лонгин, расставишь в толпе осведомителей, пусть смотрят в оба. Если кто-нибудь захочет бросить нечто неподобающее — немедленно пресечь! Запоминать тех, кто выкрикивает поношения или призывы к бунту! Потом пусть доложат тебе, а ты — мне, и я приму решение. Ты же, Лонгин, прикажи смотрителю городской стражи Ипполиту, чтобы убрал с улиц шлюх, калек, нищих и попрошаек. Особое внимание пусть обратит на порт. Всю эту сволочь запереть в дровяных сараях у рынка до моего распоряжения. Сараи оцепить двойной цепью солдат. Всем оборванцам прикажешь выдать вина похуже и лепешек. Пусть и они порадуются приезду Путешественника. Скажи этому толстопузому бездельнику, что если на украшенных улицах покажется хоть один нищий, я сам распорю Ипполиту его брюхо, велю всыпать ему во внутренности перец, а потом сожгу его вместе с нищими в этих дровяных сараях. Климентий, ты закупаешь все для обеда и ужина. Не экономь и не скаредничай, как обычно, покупай все лучшее, отборное. Нет, лучше сделай так. Зайди к судовладельцу Никанору, одолжи у него повара Пафнутия. Скажи Никанору, что я расплачусь с поваром в любом случае, но если Путешественник останется доволен обедом, я обещаю Никанору освободить его от таможенных пошлин на полгода. Моему повару Памфилу скажи, что это ты решил нанять другого, а я об этом ничего не знаю. Ты можешь быть плохим, я должен быть хорошим. Мой повар должен знать, что я ему доверяю, иначе он снова будет пить неделю. На рынок иди с Пафнутием, покупай все, что он скажет, но денег ему не давай. Скажи Пафнутию, что я вполне полагаюсь на его мастерство, но высказываю определенные рекомендации. Все блюда должны быть приготовлены на греческий манер. Пусть Пафнутий приготовит голову ягненка по-афински, с орехами и сливами. На столе, вместе со свежими фруктами, обязательно должны быть сушеные. Стол следует убрать душистыми травами. Вино лучше подавать неразбавленным. Вот еще что, Климентий. Пусть во дворе претория поставят несколько статуй богов. Проследи, чтобы статуи были в приличном состоянии. Возможно, он захочет совершить возлияние богам. Позаботься, чтобы у статуй было припасено лучшее вино. На рынке купишь цветы у еврея Баруха. Купи все, что у него есть, и скажи, чтобы принес еще. Дашь мерзавцу расписку, а то он упрется. Цветы отдай слугам порасторопнее. Лучшими цветами пусть украсят мой дворец и преторий, а какие похуже — пусть раздадут приветствующим. Приказания ясны? Приступайте! Об исполнении докладывать трибуну Квинту Корду незамедлительно!

Все уходят.

Квинт, задержись! Ты должен лично все проверить. Действуй по обстановке. Я надеюсь на тебя, но предупреждаю, что в случае серьезных упущений, ты отправишься на южную границу, в пустыню, где нет ничего, кроме раскаленных камней, верблюжьего дерьма и скорпионов.

Квинт. Я все исполню.

Входит Пизон.

Руф. Хвала богам, вот и ты, Пизон!

Пизон. Проконсулу — здравия! Я прибыл по твоему приказу. Что — война?

Руф. Пока нет. Но нам с тобой от этого не легче. Ступай, Квинт, да пребудет с тобой Фортуна!

Квинт салютует и выходит.

Корабль цезаря вчера прибыл в Яффу.

Пизон. Но ведь он еще месяц должен был оставаться в Египте, а потом отправиться на Крит!

Руф. Все так думали, а Адриан взял да и приплыл в мою провинцию. Он всегда был мастером неожиданного и быстрого маневра. Так он побеждал во всех своих войнах.

Пизон. Теперь он будет отдыхать от утомительного морского путешествия?

Руф. Он едет к нам. Уже выехал. Прямо с корабля — в седло.

Пизон. Из Яффы в Кейсарию императорскому кортежу не меньше трех дней пути.

Руф. Я хорошо его знаю, и поэтому жду здесь не позднее, чем завтра к полудню.

Пизон. Но это невозможно, если у него нет крылатых сандалий Меркурия!

Руф. Это для нас с тобой невозможно…

Пизон. Да полно, проконсул! Я преисполнен почтения к цезарю, но не бог же он? Не летает же он по воздуху?

Руф. Кто знает? Возможно, бог… Иногда мне так казалось.

Пизон. Прости мой вопрос, но верны ли твои сведения?

Руф. Вернее некуда. Его собственноручное письмо.

Потрясает пергаментом.

Его сегодня утром доставил курьер. Бедняга скакал изо всех сил, загнал двух лошадей. Цезарь извещает нас о своем прибытии и просит не устраивать в его честь никаких торжеств. Разумеется, я уже отдал распоряжения насчет достойной встречи. Стихийная радость населения, ликующие толпы на улицах. Это все будет. Но вот в постскриптуме, как бы невзначай, он пишет самое главное. Он предписывает нам подготовиться к некоей беседе. Как ты думаешь, о чем он хочет с нами поговорить?

Пизон. О подготовке к новой парфянской войне?

После каждого ответа Руф отрицательно качает головой.

О переговорах с армянским царством? О состоянии караванных путей? О торговле с Аравией и Индией?

Руф. Нет, Пизон, тебе не дано проникнуть в мысли цезаря! Едва ли это по силам кому-либо из смертных. Уверен, ты будешь поражен не меньше меня. Он хочет поговорить о христианстве!

Пизон. О христианстве?! Юпитер громовержец! Зачем ему эта изуверская еврейская секта? Поясни мне, проконсул, в чем причина интереса императора к этим зловредным магам и заклинателям мертвых? Их проповедники — шарлатаны, а публика — легковерные глупцы!

Руф. Скажу тебе откровенно, Валерий, я не знаю ответа на этот вопрос. У цезаря наверняка есть какой-то план. Он и раньше спрашивал о них. Император любит во всем скрупулезность и точность, любит вникать во все мелочи. Нам с тобой предстоит внимательно изучить эту веру.

Пизон. Христиане — враги государства. Их писания запрещены, а их сборища объявлены вне закона. О чем тут рассуждать? Что тут изучать?

Руф. Трибун Пизон, забудь о том, что ты — племянник сенатора. Это распоряжение цезаря! Если он прикажет, ты будешь изучать даже задницу протухшей свиньи.

Пизон. Слушаюсь, проконсул! Когда следует начать изучение?

Руф. Немедленно! Я приказал доставить сюда одного ученого еврея. Он поможет нам быстрее вникнуть во всю эту варварскую тарабарщину.

Пизон. Разве евреям можно доверять?

Руф. Смотря кому. Этот — человек достойный и разумный. Эй, стража!

Появляется солдат.

Доставлен ли еврей Акива?

Солдат. Он здесь, проконсул.

Руф. Давай его сюда!

Входит Акива со свитками в руках.

Приветствую тебя, Акива! Редко где тебя так ждали, как здесь.

Акива. Что за срочная нужда во мне, проконсул Руф? Меня выдернули прямо из-за стола. Ты же заказал мне трактат о христианстве и дал сроку до следующей субботы.

Руф. Цезарь Адриан уже едет к нам и желает узнать наше мнение незамедлительно.

Акива. Ну что же, вот свиток.

Руф. Нет, Акива. Чтобы это прочесть нужно не меньше недели. А у нас времени совсем мало.

Акива. Тогда давай сделаем так. Ты задавай мне вопросы, а я буду коротко на них отвечать. Если понадобится, буду указывать тебе нужные места в тексте. Это у нас называется «изучать, стоя на одной ноге». Этот способ придумал наш мудрец Гиллель.

Руф. Хорошо. Вопросы будет задавать также трибун Валерий Пизон.

Сдержанно кивают друг другу.

Начну я. В чем вера христиан?

Акива. В том, что бог может родиться от смертной женщины, может жить среди людей и готов умереть за них. Они верят, что люди могут убить бога, но он способен воскреснуть. Кто поверит в него, тот тоже сможет воскреснуть после смерти.

Руф. Понятно. Тогда объясни мне вот что…

Распахиваются двери, ревут трубы, входят солдаты и слуги. Один из них громовым голосом объявляет.

Слуга. Великий цезарь Публий Элий Траян Адриан, император Рима!

Входит Адриан.

Пизон и Руф. (Вскакивают и вытягиваются, застывают в приветственном жесте.) Императору здравия и радости!

Адриан. Приветствую вас, Руф и Пизон. Надеюсь, вы здоровы и благополучны.

Жестом отпускает слуг.

Кто этот человек?

Акива. (Вопросительно смотрит на Руфа, но тот пребывает в оцепенении.) Я — Акива, еврейский учитель и толкователь Писания, член Синедриона.

Адриан. (Приветливо) Мир тебе, почтенный Акива! Так ведь, кажется, принято здороваться у евреев?

Акива. Мир и тебе, о цезарь! Ты не ошибся, так мы приветствуем всех людей.

Адриан. Почему?

Акива. Наш народ много страдал от войны, и мир кажется ему величайшим благом.

Адриан. Разумно.

Обращаясь к Руфу и Пизону, наслаждаясь произведенным впечатлением.

Вы прекрасно смотритесь. Застывшие тела, неподвижные лица… Напоминаете скульптуры, изваянные Фидием. Вполне могли бы украсить собой форум в Риме. Приказываю стоять вольно! Пока вы приходите в себя, я побеседую с нашим гостем. Ты не против, Акива?

Акива. Я к твоим услугам, цезарь.

Адриан. (Садится) Ты — тот самый Акива, труды которого цитируют философы в Риме и Александрии?

Акива. Я давно не был в этих славных городах и не знаю, кого там сейчас цитируют.

Адриан. О тебе говорят как о еврейском Сократе.

Акива. Не дай Бог никому судьбы Сократа! Сварливая жена, ненависть соотечественников, чаша с цикутой…

Адриан. Ты бы предпочел, чтобы тебя сравнивали с Аристотелем?

Акива. Всякое сравнение кажется мне натянутым. Но я бы хотел походить на Аристотеля! Признание при жизни, множество учеников, среди которых сам Александр Великий… И славная смерть в вечном поиске истины!

Адриан. Ты — мудрец?

Акива. Так меня называют в моем народе.

Адриан. У эламитов есть титул «старейшина». Его присуждают независимо от возраста. Старейшиной может быть и седой старец, и цветущий юноша. У евреев «мудрец» — это звание?

Акива. Прежде всего, это должность. Она налагает на человека большие обязанности. Именоваться мудрецом можно в любом возрасте, но чаще это люди пожилые. Но мудрец — это и почетное звание. Чтобы заслужить его, нужно прославиться ученостью, ни за какие иные заслуги его не дают.

Адриан. И мудрецы у вас всем управляют?

Акива. Да. Есть совет мудрецов, именуемый Синедрионом, он выносит законы и следит за их исполнением.

Адриан. У него есть средства принуждения?

Акива. Только убеждение. Вся административная и военная власть в руках римлян.

Адриан. Разумеется… Руф, ты уже пришел в себя? Я понимаю, что ты, как проконсул провинции Римская Сирия, можешь с неудовольствием созерцать солнцеподобный лик цезаря, но неужели ты, Тиней, не рад видеть своего старого боевого друга?

Руф. Я… Я счастлив видеть тебя, цезарь…

Адриан. Прекрасно! Теперь скажи это своему лицу, и я смогу в этом убедиться.

Руф. Прости, цезарь, я до сих пор не могу поверить своим глазам. Как… Как ты попал в Кейсарию так быстро?

Адриан. Это было не так уж сложно. Я оставил весь обоз в Яффе и двинулся налегке, с одной манипулой. Это очень сокращает время в пути.

Руф. Ты ехал почти без охраны! Это очень опасно!

Адриан. Чего мне было бояться в усмиренной римской провинции, где, судя по донесениям проконсула, царит образцовый порядок?

Руф. Так было до недавнего времени, цезарь. В последние недели все изменилось. Среди евреев ходят слухи о приходе какого-то мессии, которого они считают посланником божьим. Они готовы видеть такого посланника в каждом крикуне. Появилось множество самозванцев, объявивших себя мессией. В Иудее очень неспокойно. Толпы сумасшедших паломников ходят по дорогам и сеют новые слухи.

Адриан. Я ничего такого не заметил. Правда, я ехал только по одной дороге. Я видел ненависть в глазах нищих у синагог, видел змеиные ухмылки на толстых губах погонщиков верблюдов. Но фанатичных толп во главе с безумными вожаками я не наблюдал. Ты думаешь, назревает бунт?

Руф. Многие признаки указывают на это.

Адриан. И кто подстрекатели? Христиане?

Руф. Скорее всего, да. Они всегда кричат о мессии громче всего.

Адриан. Что ты думаешь о христианстве, Руф?

Руф. Император, позволь мне ответить тебе с солдатской прямотой. Я гораздо увереннее чувствую себя в военном лагере, чем в торговой конторе, а тем более, в академии. Словесные игры не для меня. В религиозных спорах я разбираюсь очень мало. По мне, все проповедники говорят одно и тоже. Христиан я считаю оскорбителями величества, последователями запрещенной законом магии, исповедниками недозволенной религии, призывающей к бесчинствам и бунту. В тонкости их нелепого учения я вникнуть не успел.

Адриан. Пизон, не хочешь ли ты добавить что-либо к сказанному?

Пизон. Великий цезарь, я полностью согласен с проконсулом. Добавить могу лишь то, что считаю христиан врагами богов, людей, государства, врагами императора, законов, нравов и всей природы.

Адриан. Благодарю тебя, Руф, за прямоту, а тебя, Пизон, за усердие. То, что вы сказали, знает каждый разносчик на рынке, каждая стряпуха на кухне. Нечего и говорить, я ждал от вас совсем других суждений. Теперь мне ясно, что наш с вами разговор о христианстве меня новыми сведениями не обогатит. Что ж, поговорю об этом с тобой, Акива. Руф, проезжая по городу, я заметил на улицах какую-то судорожную деятельность. Ты пытаешься приукрасить Кейсарию для меня? Напрасно, ибо меня этот город не интересует. Отмени все распоряжения по этому поводу. Пусть обыватели вернутся к своей обычной жизни. Я не люблю театральных представлений вне сцены. Пошли Пизона с этим поручением.

Руф и Пизон вытягиваются. Пизон выходит.

Руф, скоро время обеда. Я бы хотел отобедать у тебя дома. Ты примешь старого боевого товарища?

Руф. Цезарь, это большая честь для меня. Но у меня же ничего нет… Мы ждали тебя только завтра.

Адриан. Да ничего и не надо. Хлеб и горшечный сыр у тебя есть? Оливковое масло? Немного вина. Ну, если ты хочешь роскошествовать — горшок чечевицы с салом.

Руф. Чечевица с салом? Ты шутишь, цезарь?

Адриан. Ничуть. Нам вполне хватит. Тиней, старый приятель, ты тоже стал чревоугодником? И тебя разъела эта азиатская ржа? Ты тоже, как наши восточные сатрапы, меняешь поваров, травишь себя соусами, пряностями и приправами? Я помню, как мы с тобой в Бельгии месяцами довольствовались ячменным хлебом, репой и чесноком! Да еще ходили к красоткам, и те не жаловались… Сейчас ты ешь только цесарок, паштет из соловьиных язычков и заливное из новорожденных антилоп?

Руф. Нет, цезарь, я ем обычную еду.

Адриан. Благодарение Аполлону! Я могу надеяться, что у тебя дома меня не отравят?

Руф. У меня?! Да ты ополоумел, Адриан?! Прошу простить, великий цезарь!

Адриан. Ну, наконец, ты сказал от души! Узнаю прежнего Руфа, прямодушного рубаку и храбреца. Вино и хлеб с сыром, Тиней? Ступай, скажи своей Руфине, что один старый философ привез ей из Египта подарки.

Жест рукой. Руф уходит.

Адриан. Садись, Акива. Я не предлагал тебе этого раньше, ибо это считалось бы оскорблением величества. Но сейчас нас никто не видит.

Акива. А слуги и рабы?

Адриан. Считай, что у них нет ни глаз, ни языка. Я имею в виду людей, а не говорящие орудия.

Акива садится.

Знаешь, что самое тягостное в обязанностях императора? То, что ты должен постоянно вести себя как на параде. Нельзя и на минуту стать самим собой. Единственный человек, который не видит во мне императора — это мой врач Гермоген. Я для него лишь пациент, то есть мешок потрохов, пораженных разными болезнями. У тебя есть свой врач, Акива?

Акива. Есть, цезарь. Его зовут Эвполем.

Адриан. Грек?

Акива. Нет, еврей, но носит греческое имя. Он родом из Антиохии, а там это не редкость. Думаю, я для него тоже не книжник Акива, а средоточие разных жидкостей, смесь крови, лимфы и желчи. Таково ремесло врача. Если он будет видеть в больном личность или должность, его уста скует страх, и он не сможет лечить болезни.

Адриан. До того, как нас оглушили эти трубы, я остановился на мгновение у дверей перевести дух. Я услышал, что вы изучали нечто на одной ноге. Что сказал этот ваш мудрец Гиллель?

Акива. Он по просьбе некоего язычника определил сущность нашей веры.

Адриан. В чем она?

Акива. Не делай другим того, что ненавистно тебе.

Адриан. Ты можешь также кратко определить сущность христианства?

Акива. Я попробую. Чем хуже тебе на этом свете, тем лучше будет на том. И наоборот.

Адриан. И какой из этого следует вывод?

Акива. Не огорчайся, если у тебя ничего нет, ты всеми унижен и презираем. Твоя награда ждет тебя на небесах. Не гордись и не радуйся, если у тебя все есть и ты высоко вознесен в этой жизни. Тебя могут ожидать мучения после смерти.

Адриан. Сущность греческой философии?

Акива. Богов не существует, но их следует чтить. Стремись к свободе, но без колебаний порабощай других. Будь хозяином своей судьбы, но помни, что всем управляет слепая сила рока.

Адриан. Сущность римской идеи?

Акива. Нам нужен мир. Точка. Весь.

Адриан. Очень интересно.

Хлопает в ладоши, появляются слуги, накрывают стол. Все слуги потом выходят, остается только секретарь Флегонт.

Давай выпьем вина, Акива. Наливай себе сам, какое тебе нравится. Здесь италийские вина — фалернское, цекубское, а это — греческие. Вот превосходное самосское. Вот вода, ты можешь разбавлять вино водой по эллинскому обычаю. Есть сушеные фрукты, угощайся без стеснения. Будь моим гостем.

Акива. Благодарю тебя, цезарь, но наш закон позволяет пить только еврейское вино.

Адриан. Вот как? Я думал, запреты касаются только мяса. Я слышал, что вы не едите свинью, зайца, коня и верблюда.

Акива. Есть и другое запрещенное мясо. Но на вино ограничения еще строже.

Адриан. Почему? Вы считаете ваши вина самыми лучшими, а вина других земель не стоящими внимания?

Акива. Нет, дело не в качестве. Просто еврею запрещено нееврейское вино.

Адриан. А кто запретил?

Акива. Бог.

Адриан. Я почему-то уверен, что никакой бог такого запрета бы не одобрил. Мне кажется, дело совсем в другом. Ни один народ, кроме арабов, не садится за стол без вина. Если евреям запретить пить чужое вино, это означает, что они не смогут разделить трапезу ни с кем. Мне кажется, этот запрет выдумали ваши предводители, мудрецы вроде тебя, чтобы отделить евреев от других народов.

Акива. Возможно, и так. Но закон есть закон, кому как не римлянину знать это. Я с удовольствием выпью воды и поем фруктов.

Адриан. Поступай, как знаешь.

Пьют.

Когда я служил в этих местах при моем великом предшественнике цезаре Траяне, недалеко от моего дома жил еврей-ювелир. Он все время пел одну и ту же песню про десять мер. Ты знаешь ее?

Акива. Да, знаю. Десять мер красоты было дано миру. Иерусалим взял девять, остальные взяли одну.

Адриан. Десять мер богатства было дано миру. Рим взял девять, остальные взяли одну.

Акива. Десять мер колдовства было дано миру. Египет взял девять, остальные взяли одну.

Адриан. Ты согласен с этим, Акива?

Акива. Египтяне сами любят поддерживать свою репутацию колдунов и чародеев. Их это нисколько не обижает, напротив, им это даже льстит.

Адриан. Десять мер низости было дано миру. Аравия взяла девять, остальные взяли одну.

Акива. Ты хочешь спеть всю песню? Она длинная.

Адриан. Нет, достаточно. Я хочу спросить: если миру дано было десять мер мудрости, кто взял девять? Израиль?

Акива. Я хотел бы так думать, но повседневный опыт учит, что это не так.

Адриан. Как, разве бывают неумные евреи?

Акива. Увы! Бывают неумные, и просто глупые.

Адриан. Ты — первый еврей, который мне об этом говорит.

Акива. Я слишком люблю свой народ, чтобы льстить ему.

Адриан. Так кто же взял девять мер мудрости, Акива?

Акива. Думаю, никто не взял все девять. Мудрость поровну досталась всем народам. Среди любого племени есть мудрецы.

Адриан. Я согласен с тобой. Мне тоже всегда казалось, что ум распределен между людьми справедливее всего. Никто не жалуется на его отсутствие.

Акива. Если человек чувствует, что ему недостает ума, это означает, что он далеко не так глуп.

Адриан. Какого ты мнения о христианстве?

Акива. Я полагаю, что это неудачная попытка совместить содержание еврейских священных книг с греческими философскими учениями. Первым это попытался сделать александрийский еврей Филон. У него это временами выходило довольно изящно. У Иисуса из Назарета и его последователей это получается очень неуклюже. Это напоминает мне строчку из Горация в его «Науке поэзии», где он пишет о картине, на которой изображена очаровательная женщина с мерзким рыбьим хвостом:

Адриан. Акива, твоя ученость делает тебе честь, но ничего не проясняет. Девять из каждого десятка людей на свете никогда не слышали о Филоне. Они понятия не имеют ни о ваших книгах, ни о греческой философии. Их влечет к христианам нечто совсем иное. В чем, по-твоему, их главная притягательная сила?

Акива. Возможно, в проповеди того, что все люди — братья и равны между собой.

Адриан. Ты веришь в это?

Акива. Нет. Люди, действительно, братья, ибо происходят от единого отца, прародителя нашего Адама. Но разве братья равны? Есть старший, есть младший, есть совсем малые. Я — за братство, но против равенства.

Адриан. Старшим братом ты видишь свой народ?

Акива. Да. Он возник в незапамятные времена, когда никто не слышал ни о Греции, ни о Риме. Когда Рим, который сейчас некоторым представляется вечным, исчезнет, мой народ все будет жить.

Адриан. (С усмешкой) Ты способен предвидеть будущее, Акива? Ты разве астролог? Давай вернемся к разуму и логике. У меня к тебе несколько вопросов. Это ведь евреи придумали христианство? Основатель секты был евреем? Почему же евреи отвергают их?

Акива. Иисус из Назарета, несомненно, был евреем. Это подтверждается его прекраснодушием и мечтательностью. Кто еще мог вообразить, что люди будут подставлять левую щеку, когда их ударят по правой? Кто еще мог поверить, что его мать — девственница?

Адриан. Ты не веришь в его учение?

Акива. Нет.

Адриан. Со стороны евреев мудростью было придумать христианство или отвергнуть его?

Акива. Отвергнуть.

Адриан. Тех из евреев, которые пошли за христианами, вы не считаете своими?

Акива. Нет. Мы скорбим об их заблуждениях, но мы вычеркнули их из своих сердец и отсидели по ним траур, как по покойникам.

Адриан. Христиан многие ненавидят. Но, возможно, именно поэтому их следует поддержать? Представь себе, с завтрашнего дня императорским указом я объявляю христианство государственной религией! Разрушены алтари римских богов, повержены статуи, снесены храмы. На всех зданиях водружаются кресты. Крест над Форумом, над Палатинским холмом, над сенатской курией! На значительные должности принимают только христиан. Все остальные должны им прислуживать, иначе их изгонят из пределов Империи. Все ходят с постными рожами, говорят только о грехах, смерти и загробной жизни. Сам я становлюсь аскетом, так ведь это у них называется, одеваюсь в тряпье, хожу босой и стою на коленях перед двумя скрещенными палочками, изображая смирение и уничижение! Какова картина! Триумф державной воли над скучной рутиной жизни!

Акива. Такие видения часто посещают тебя, цезарь?

Адриан. Нет, это только что пришло мне в голову. Как тебе нравится такой поворот истории?

Акива. Это кажется мне поэтической фантазией. Хотя, как знать, возможно, в будущем все именно так и произойдет.

Адриан. К чему ждать будущего? Давай сделаем это сегодня! Флегонт! Найдешь ли ты достаточно веских аргументов, чтобы убедить отцов-сенаторов и римский народ в настоятельной необходимости завтра же всем перейти в христианство?

Флегонт. Несомненно, цезарь.

Адриан. А найдешь ли ты столь же весомые доводы в пользу того, что христиан следует немедленно выслать на отдаленные острова, продать в рабство и скормить львам на аренах?

Флегонт. Безусловно, цезарь.

Адриан. Вот образец государственного служащего! Легко ли работать с такими людьми, как ты полагаешь, Акива?

Акива. Не знаю, цезарь. У меня нет такого опыта.

Адриан. Ты немного потерял.

Отпивает вина.

Разумеется, я не собираюсь переходить в христианство. Другой вопрос занимает меня: почему их становится все больше и как эту заразу остановить?

Акива. Запрещение не принесет пользы. Загнанные в подполье культы приобретают совсем изуверские черты.

Адриан. О христианах и так говорят очень много дурного. Раз ты не принадлежишь к их приверженцам, ответь мне беспристрастно. Верны ли сведения о том, что они практикуют человеческие жертвоприношения и ритуальное людоедство?

Акива. Господь Владыка Мира! С чего ты это взял?

Адриан. Флегонт! Прочти нам первое свидетельство.

Флегонт. (Читает) «Во время богослужений они едят свого бога и пьют его кровь».

Адриан. Это подтверждают все осведомители. Ты оспариваешь это?

Акива. Я оспариваю это.

Адриан. Флегонт! Второе свидетельство.

Флегонт. «Они устраивают оргии с пьянством, разгулом и непристойными возгласами, где предаются свальному греху. Во время этих сборищ каждый хватает ближайшую к нему женщину, будь то собственная сестра, дочь или даже мать. Все сливаются в соитии, при этом громко славят своего бога и посылают проклятия всем, кто не входит в их секту».

Адриан. Это тоже неверно?

Акива. Уверен, что нет. Христиане известны весьма воздержанным поведением. Они превозносят девственность и целомудрие. Я не могу себе представить, чтобы они творили подобные бесчинства.

Адриан. Ты утверждаешь это, хотя являешься их противником?

Акива. Я являюсь их убежденным противником, я не разделяю ни одного из положений их учения, я не согласен ни с чем из того, что они утверждают. Но я никак не могу поверить в те омерзительные вещи, которые им приписывает невежественная чернь. Все, что прочел твой секретарь, есть лживые измышления и выдумки.

Адриан. В Риме ты стал бы превосходным адвокатом! Но почему ты защищаешь своих противников?

Акива. Потому что они — люди, такие же творения Божьи, как мы с тобой. Потому что они не совершали тех гнусностей, которые им приписывают.

Адриан. Ты не стал бы обвинителем на суде против христиан?

Акива. Я стал бы обличать их заблуждения на богословском диспуте, но обвинять их на суде в несовершенных преступлениях — нет. Это было бы нарушением заповеди о запрете лжесвидетельства, одной из важнейших в нашем законе.

Адриан. Тогда как ты объяснишь такие сведения о них?

Акива. Это не сведения, это слухи. Они основаны на ненависти и страхе. Христиане верят, что предметы могут перевоплощаться. Они едят лепешку, и воображают, что едят тело своего бога. Они пьют вино, и представляют, что пьют его кровь.

Адриан. Но это же самая примитивная магия!

Акива. Сам обряд, безусловно, магический, но в его основе лежит верное соображение. Нет предметов, как таковых, есть наше отношение к ним и те качества, которыми мы их наделяем.

Адриан. Поясни свою мысль.

Акива. У каждого римского легиона есть свой орел, не так ли? Легионеры с гордостью несут его изображение впереди своих рядов. Для солдат он, как бы, их общая душа, воплощение их храбрости и силы. Потеря орла для них — ужасное бесчестие, они готовы биться за него до смерти. Но для противников Рима, не знакомых с вашими взглядами, орел — это всего лишь деревянная или бронзовая фигурка птицы.

Адриан. Я понял тебя. Значит, христиане уверены, что их бог живет среди них, и они чувствуют его присутствие?

Акива. Да, так они полагают.

Адриан. Если так, мне кажется, я знаю, в чем причина их притягательности. Они сумели заполнить пустоту между богами и людьми.

Акива. Теперь я попрошу тебя пояснить свою мысль.

Адриан. Наши боги слишком далеки от нас. Людей и богов разделяет пропасть. Это началось с нашего завоевания Греции. Как говорил Сенека: «Побежденный победителю диктует условья». Греки подарили нам свою литературу, свою науку, свою философию. От них же мы заимствовали скептицизм, привычку над всем насмехаться и страсть к театральному лицедейству, уничтожающему всякое почтение к властям и богам.

Акива. Странно слышать от тебя такие слова. Ты же известен любовью ко всему греческому.

Адриан. Именно поэтому я ясно вижу истоки беды. Греческая философия, плохо усвоенная плебеями, разложила древнее римское благочестие. Тогда-то боги и покинули людей. Они больше не живут с нами. Они либо стали персонажами детских сказок, либо переселились в холодные заоблачные выси философии и превратились в идеи и символы. Но ледяные абстракции ученых не греют простых людей. Людям нужно, чтобы их боги находились рядом с ними. В пустоту между богами и людьми хлынули ваши восточные божки и демоны.

Акива. Наша вера не имела к этому никакого отношения.

Адриан. Тебе так кажется. Для тебя твоя вера — это ученые споры и цитаты из свитков, а для еврейского миссионера в Александрии или Риме это, прежде всего, обряды, которые кажутся нам такими же дикими и нелепыми, как все восточные суеверия. Религиозные обряды для людей гораздо важнее сути учения, потому что внешнее и видимое для людей всегда важнее внутреннего и сущностного.

Акива. А как это касается христианства?

Адриан. Напрямую. Вдруг явился бог в человеческом облике, живущий не где-то далеко, а пребывающий среди своих верующих! К такому богу потянутся тысячи, что бы он им не говорил. Они готовы слушать любую чушь, лишь бы чувствовать его рядом с собой. С христианством бесполезно спорить доводами разума и логикой, ибо ни того, ни другого там нет. Ему надо противопоставить привлекательную и понятную для разных людей систему обрядов. Тут годится опыт всех религий. Нужно уничтожить христианскую претензию на исключительность.

Акива. Ты хочешь создать универсальную мировую религию?

Адриан. Нет. Я хочу уважать их все в равной мере. Я собираюсь почитать всех богов всех стран и всех народов. Я, как тебе известно, построил в Риме Пантеон — храм всех богов, святилище всем богам.

Акива. Я полагал, что там речь идет только об олимпийских богах.

Адриан. Там, в Риме, да. Но у меня есть план, достойный Александра Великого! Я собираюсь построить еще множество Пантеонов по всему миру. В Коринфе, Александрии, Антиохии, Иерусалиме.

Акива. Зачем?

Адриан. Как зачем? Чтобы вернуть людям богов! Все люди будут молиться вместе всем богам в одном храме. Рядом будут статуи и мозаики, алтари и капища. Перемешаются языки и наречия, курения и возлияния, будут звучать гимны и молитвы, кто-то будет петь своему богу, а кто-то — танцевать для него. Это будет величественное зрелище!

Акива. Это будет похоже на ярмарку в большом городе.

Адриан. Пусть! Когда люди торгуют, они не воюют. Ярмарка — символ мира и процветания. Там каждый купец с гордостью раскладывает свой товар. Индиец торгует жемчугом, германец — янтарем, сириец — тканями, грек — посудой. Все берут друг у друга то, в чем нуждаются и относятся друг к другу с уважением. Это идеал Империи!

Акива. Ты не учитываешь, цезарь, что религия — это не товар.

Адриан. Товар! Такой же товар, как оливковое масло, финики или вино. Религия стала товаром с самого момента своего рождения. Послушай только, как разговаривают миссионеры. Это язык рыночных зазывал, сводников из борделей или продавцов лечебных снадобий. Всякая религия заинтересована всучить свой товар как можно большему числу простаков-покупателей.

Акива. Миссионеры имеют такое же отношение к религии, как мародеры к войне. Это неизбежное и печальное последствие, совершенно не отражающее сути явления.

Адриан. Сказано хорошо, но это не опровергает моего тезиса.

Акива. Я сейчас продолжу. Нет, цезарь, религия не товар. У всех товаров есть некая стоимость, насчет которой люди договариваются, продавая и покупая вещь по определенной цене. На этом основана торговля. Религия же является вещью бесценной и исключительной в глазах ее последователей и, в то же время, абсолютно пустой и ничтожной в глазах ее противников. Насчет религий договор невозможен, ибо каждая из них считает правой только саму себя, иначе она перестанет быть собой и утратит смысл своего существования. Поэтому религиозные войны самые беспощадные.

Адриан. Совершенно согласен! Чтобы прекратить их, нужно приучить людей молиться разным богам вместе, чтобы религия не разделяла, а объединяла людей. Для этого я и хочу построить Пантеон в Иерусалиме.

Акива. То, что ты предлагаешь, цезарь, не уважение к разным религиям, а уничтожение их. Оставшись без права на свою исключительность и признания лишь своих богов правильными, религии умрут. Эта идея могла родиться только у равнодушного ко всякой вере человека. Я думаю, ты не веришь ни в каких богов, поэтому все религии для тебя все одинаковы, как гранаты на лотке у торговца.

Адриан. Ты прав, Акива, я не верю в богов. Я часто думал, как величествен и прекрасен был удел человека, если бы он, без всякой надежды на внешнее наказание или воздаяние, находил бы в себе самом смысл своего существования. Согласись, ведь жизнь наша имеет лишь тот смысл, который мы ей придаем.

Акива. Это верно. Именно поэтому мы, евреи, думаем, что наивысший смысл жизни в служении Богу.

Адриан. Почему именно в этом?

Акива. Потому что Бога никто и никогда не познАет до конца. А лишь там, где есть непознаваемое, есть надежда.

Адриан. Ты превосходный учитель, Акива. Возможно, если бы в молодости у меня был такой наставник, я бы изменил отношение к религии и богам.

Акива. Это никогда не поздно сделать, цезарь. Не говорил ли Эпикур: «Божественного не бойся»?

Адриан. Сейчас меня больше занимают другие предметы. Разговор с тобой только укрепил мою решимость построить Пантеон в Иерусалиме поскорее. Это будет означать примирение религий и конец религиозных войн. Тем самым, мы избавим эти места от постоянных кровавых распрей. Согласен ли ты помогать мне в этом деле, Акива?

Акива. Я полагаю, цезарь, ты не ждешь от меня немедленного ответа. Вопрос твой слишком серьезен, а предложение для меня совершенно неожиданное.

Адриан. Я не тороплю тебя, Акива. Подумай. Учти только, что часто мои замыслы казались людям несбыточными. Я прекратил казавшиеся бесконечными войны, которые вел мой великий предшественник Траян, заключил мир с восточными соседями Империи, укрепил границы и возвел в Британии Адрианов вал. По поводу всех этих предприятий я слышал единодушное мнение: нет, это невозможно! Тем не менее, я сделал это. А сколько стенаний и воплей пришлось мне выслушать по поводу сооружения Пантеона! Но я построил его, и он красуется в центре Рима, а значит, в центре мира, как монумент терпимости и гармонии. Я полон решимости завершить и это мое начинание.

Акива. В добрый час, цезарь! Боюсь, однако, что я злоупотребил твоим вниманием.

Адриан. Ничуть, почтенный Акива, это я должен благодарить тебя за твое терпение и время, которое ты мне уделил. Позволь мне сделать тебе маленький подарок. Я распоряжусь, чтобы тебя доставили домой в императорских носилках.

Акива. Бог с тобой, цезарь! Прошу тебя не делать этого. Люди нашего городка умрут от ужаса при виде такого зрелища, и я останусь без друзей и учеников. У меня хорошая повозка со старой лошадью и старым возницей. Все это вполне подходит их старому седоку. Вот небольшую охрану я бы у тебя попросил. На дорогах сейчас действительно неспокойно.

Адриан. Флегонт! Выдели нашему гостю для сопровождения две центурии моей личной охраны. Скажи центуриону Корнелию, чтобы смотрел в оба.

Флегонт. Слушаюсь, цезарь!

Акива. Мира и благополучия тебе, цезарь!

Адриан. Радости тебе, почтенный Акива! Надеюсь, скоро увидеть тебя вновь.

Сцена в Доме Учения. Акива и Меир утром в день обсуждения

Раннее утро. Меир заходит в темноватый еще Дом учения и перебирает свитки на полках.

Меир. Это должно быть где-то здесь…

Акива. Меир, что ты ищешь?

Меир. (Роняет свиток.) Свят, Свят, Свят, Господь Сил! Это ты, Рабби Акива? Ты меня напугал. Ты что же, сидел здесь всю ночь?

Акива. Нет, я пришел незадолго до тебя. Старикам плохо спится, вот я и встал ни свет, ни заря. Пошел погулять в полях, слушал лягушек на реке. Я, знаешь ли, люблю разговаривать с лягушками.

Меир. Над этой твоей привычкой посмеивался еще Элиша. Он все спрашивал, интересно, что нового сегодня наш Рабби Акива узнал у квакушек?

Акива. Да, Элиша так этого и не понял, хотя он куда как умен! Рабби Тарфон когда-то здорово сказал: «Кто мудр? Тот, кто учится у любого человека». Это очень верно, но я бы эту мысль развил. Учиться у мудреца или человека бывалого — что же тут особенного? А вот попробуй научиться у простака! У деревенского дурачка! А ведь и у них есть чему поучиться. Но самое трудное — учиться у деревьев, птиц, лягушек. У капель росы, у камней на дороге…

Меир. Да, это, наверное, высшая степень мудрости. Недаром считают, что царь Соломон, мудрейший из людей, понимал язык животных, птиц и растений.

Акива. Говорят, он написал в своих Притчах: «Если душа научилась читать, каждый лист на дереве становится Священным Писанием». Правда, хорошо сказано?

Меир. Преуспела ли в этом твоя душа?

Акива. Надеюсь… Но до Соломона мне бесконечно далеко. Премудрый царь умел сочетать в постижении мира душу и разум. А у меня разум порой угнетает душу, как плохой муж гнобит жену.

Меир. Ты хотел бы подражать Соломону?

Акива. О, нет! Всевышний ведь не спросит меня, почему я не был Соломоном? Он спросит меня, почему я не был Акивой? Я предпочитаю оставаться самим собой. Впрочем, я отвлекаю тебя своей стариковской болтовней. Ты же пришел работать. Скажи мне, что ты ищешь, возможно, я помогу тебе.

Меир. Я искал комментарий Рабби Элиэзера на книгу пророка Даниила.

Акива. Это тот, где он говорит о Мессии? Свиток лежит в третьем ряду слева внизу. Нашел?

Меир. Да, спасибо. Рабби, я ведь собираюсь сегодня возражать тебе в академии. Я написал речь, где полностью опровергаю твое утверждение о том, что Симон Бар Кохба является Мессией. Может быть, ты просмотришь мои записки, укажешь мне на ошибки?

Акива. Нет, Меир, я не стану читать. Не потому, что я считаю твою работу неверной, а наоборот, потому, что убежден, что она очень хороша и правильна.

Меир. Но, Учитель, тогда выходит, что Бар Кохба — не Мессия!

Акива. Нет, не выходит! Его непременно признают Мессией.

Меир. Рабби, объясни мне! Ты же сам на прошлой неделе, во время народного праздника, говорил, что не считаешь его Мессией. И вдруг такая перемена! После возвращения из Кейсарии ты громогласно объявил, что Бар Кохба — это Мессия, и с тех пор повторяешь это постоянно. Но никаких доводов ты так и не привел! Это настолько на тебя непохоже! Скажи, почему ты так уверен? Тебе было видение? С тобой говорил ангел Божий или, может быть, сам Господь? Ты великий человек, и ОН может сказать тебе то, что неведомо нам.

Акива. Нет, Меир, не было никаких видений. Просто я вдруг понял — и все!

Меир. Но ведь все аргументы против этого!

Акива. Все аргументы были за то, что фараон в пустыне догонит евреев, выходящих из Египта. Догонит и уничтожит мечом или утопит в море. Но Господь судил иначе. Моисей простер руку свою, и море расступилось, и Израиль прошел и спасся, а фараон и войско его утонули в волнах морских. Знаешь, какие были его последние слова? Он повторял свои неопровержимые аргументы.

Меир. Ты надеешься на чудо, Рабби?

Акива. Я всегда на него надеюсь.

Слышен негромкий скрип и шуршание.

Меир. Что это?

Акива. Мышь, наверное. Наш самый преданный читатель. Она знает все свитки назубок.

Меир. Это точно мышь?

Акива. А ты думаешь, тут резвятся демоны? Если так, посмотри хорошенько, нет ли на полу рассыпанной золы, следов птичьих лап, кошачьего помета? Это все следы демонских бесчинств. Смотри, будь осторожен, демоны коварны, они могут заманивать человека в ловушку!

Меир. Бог с тобой, Рабби! Какие демоны? Я никогда не верил в эти россказни.

Акива. Может быть, напрасно не верил? Какая насыщенная жизнь у тех, кто верит в демонов и прочую нечисть! Весь мир для них полон опасностей, за каждым углом их подстерегают добрые и злые духи, они всегда во всеоружии, всегда готовы воевать с демонами и обратить их в бегство!

Меир. Дались тебе эти демоны!

Акива. Если бы ты знал, как нелегко они мне дались! Послушай историю из моего детства. В соседнем с нами городке жил знаменитый Рабби Зеэв. Он славился умением изгонять демонов отовсюду. Демонов вокруг водилось множество, но особенно досаждал людям один. Он селился в источнике, из которого вся деревня брала воду. Каждый год крестьяне отправлялись к Рабби Зеэву и жаловались на злобного сына тьмы. Он то пугал детей, то приставал к девицам, то похищал овец. Рабби сутки постился, читал специальные молитвы и утром шел к источнику, где подвергал демона бичеванию. Он бил по воде кнутом, ремнем, палкой. Вместе с ним демона самозабвенно колотила вся деревня. Брызги летели во все стороны. Все потом говорили, что слышали вопли и причитания демона и видели, как вода краснеет от его крови. Я ходил вместе со всеми каждый год, но ничего не видел и не слышал. Получалось, я был не такой, как все! Я никому не говорил, это была моя тайна. Чего я только не передумал! Сначала я полагал, что я — дурак, потом стал считать глупцами своих односельчан, но так и не мог понять, в чем дело. Лишь позже мне открылась истина: просто в моем мире демонов нет! Я легко обхожусь без них, а для других людей они необходимы. Значит, для них демоны существуют!

Меир. По-моему, вера в демонов происходит от глупости.

Акива. Глупость, Меир, это ведь не отсутствие ума, это такой ум. Есть много разновидностей ума и все они по-разному придумывают и сочиняют. Кто-то из греков сказал, что каждый человек живет в мире своих представлений. Мне об этом рассказал мой бывший друг и твой учитель Элиша.

Меир. Друг бывший, а учитель нынешний?

Акива. Учитель, как родитель. Забыть учителя — все равно, что забыть отца. Твой учитель Элиша — человек исключительно сильного ума. Может быть, слишком сильного, чтобы его можно было вынести. От подобного ума, наверное, один шаг до безумия. О таком говорят: от избытка масла гаснет лампада.

Меир. Ты скорбишь о его отступничестве?

Акива. Очень. Мне его не хватает.

Меир. Вы же с ним были в Пардэсе?

Акива. Да. С нами там были еще двое.

Меир. Рабби, а что там было?

Акива. Элиша не рассказывал тебе?

Меир. Никогда. Всегда отшучивался.

Акива. Ну, тогда и я не буду.

Меир. Ну, скажи хотя бы, Пардэс — это рай?

Акива. Точно нет. На рай это никак не похоже.

Меир. А твое знание про Мессию — это не из Пардэса?

Акива. (Улыбается) Во многом знании много печали, так говорит царь Соломон. Зачем тебе лишняя печаль?

Меир. Ты всю жизнь учишься и учишь, и говоришь, что во многом знании много печали?

Акива. Только теперь я понимаю, насколько Соломон прав. Садись работать, Меир! Заканчивай свою речь. Ты должен разгромить меня. Не оставить от меня камня на камне! На меньшее я не согласен!

Сцена в Доме Учения днем. Акива разговаривает с учениками о Мессии

Рабби Гамалиил председательствует. Меир заканчивает читать доклад. Все напряженно слушают, только Акива сидит с отсутствующим видом.

Меир. Итак, все перечисленное позволяет со всем основанием заключить, что упомянутый человек по имени Симон Бар Косиба, он же Бар Кохба, никак не может являться Мессией, ибо не соответствует ни одному из признаков Мессии, указанному в Писании, а также признакам, перечисленным в трудах наших мудрецов, как в письменной, так и в устной традиции. На этом я заканчиваю и передаю свой труд на ваше усмотрение.

Гамалиил. Ты можешь сесть. Хочу поблагодарить тебя, рав Меир, за изумительную логику, строгость в изложении аргументов и краткость. Речь твоя вызывает в памяти слова моих великих учителей, блаженной памяти мудрецов.

Меир. (Встает и кланяется.) Благодарю тебя, Рабби, за столь высокую оценку.

Акива. Хочу напомнить тебе, Гамалиил, что по правилам дискуссии, установленными мудрецами и утвержденными мужами Великого Собрания, ты, как глава Синедриона, должен высказываться последним.

Гамалиил. (Вспыхивает) Благодарю тебя, Акива, что ты напоминаешь мне о моих обязанностях. Мне казалось, что я хорошо их знаю.

Акива. Как выясняется, недостаточно хорошо.

Меир. Акива, отец мой, прошу тебя!..

Натан. Рабби Акива прав! К чему было предварять обсуждение похвалой? Нам хотят навязать некую оценку?

Иосиф. Натан, прекрати! Рабби Гамалиил просто высказал свое суждение.

Натан. Его мнение нам надлежало выслушать последним!

Давид. Натан, имей уважение! Ты говоришь о главе Синедриона.

Натан. Тем более, ему следует придерживаться правил.

Даниил. Вы ругаетесь, как базарные торговцы, а о сути не сказали ни слова. Каково ваше мнение о речи рава Меира? Она верна или нет?

Иосиф. Речь отличная. Она совершенно верна. Увы нам… Это хоронит наши надежды на приход Мессии — избавителя, но что поделаешь?

Давид. Возможно, это были ложные надежды и пустые упования. Спасибо раву Меиру за трезвый взгляд, не затуманенный чувствами и страстями. Мне речь показалась безупречной.

Даниил. Но если прав рав Меир, тогда выходит, что неправ рабби Акива. Он ведь отстаивал противоположную точку зрения, что Мессия уже явился в мир, и мы знаем его имя. Кто-нибудь из вас решится сказать в лицо рабби Акиве, что он неправ?

Натан. Если бы я так думал, я бы сказал это учителю без обиняков. Но я как раз считаю, что Рабби Акива прав. Меня Меир не убедил.

Иосиф. Нет, тут нельзя так категорично…

Давид. Тут не нужно рубить сплеча…

Даниил. Прав либо один, либо другой. Нужно делать выбор. Но вы не дерзнете его сделать. Тогда послушайте меня. Речь Меира не имеет никакого значения и должна быть признана ничтожной, ибо он дважды неверно процитировал Писание.

Меир. Это когда же, интересно знать?

Даниил. Дважды. Сначала книгу Царств, а потом пророка Исайю.

Иосиф. Возьми свиток Писания и покажи нам — где это место.

Даниил. Мне не нужен свиток Писания. Благодарение Господу, я знаю слово Божье наизусть.

Давид. Даниил, глава Синедриона и старейшины никогда не утверждали, что знают Писание наизусть. Не высокомерие ли с твоей стороны заявлять такое?

Натан. Какое же тут высокомерие, если человек заявляет о том, что он твердо знает нечто?

Даниил. Я действительно знаю все Писание наизусть: и Тору, и Пророков, и Писания.

Иосиф. Даже если это так, не лучше ли было об этом промолчать? Скромность и смирение — лучшее украшение мудреца, ты не забыл, Дан?

(Шумные возражения).

Гамалиил. Прекратите шум! Успокойтесь сию же минуту! Вы что, не слышите меня? Тишина немедленно!

Натан. Почем должно быть тихо? Разве сейчас время молитвы? Мы в Доме Учения для того, чтобы высказывать свое мнение, а не смиренно молчать!

Акива. В самом деле, Гамалиил, что ты их окорачиваешь? Они хотят доискаться истины. Разве это не спор во имя Небес? Давно ведь известно, что робкий не научится, а нетерпеливый не научит.

Гамалиил. Акива, я не нуждаюсь в твоих указаниях! (ученикам) Требую немедленно установить тишину! Вам не хватало еще в волосы друг другу вцепиться! Где я нахожусь: в винной лавке на греческом рынке или в Бейт Мидраше?! Немедленно сядьте!

Все усаживаются.

Прошу высказываться по существу, без голословных утверждений и пустого бахвальства. Что вы думаете о точке зрения рава Меира: прав он или нет?

Натан. Рабби Акива, учитель наш, разреши наш спор! Как, по-твоему, исказил рав Меир Писание или нет?

Акива. Мои дорогие, память моя стала слабеть, и я не помню, что именно сказал рав Меир. Зная его много лет, я далек от мысли, чтобы он мог допустить такую вопиющую небрежность — неверно привести отрывок из Писания. Мне его речь показалась очень убедительной.

Даниил. Но ведь он возражал тебе по всем пунктам! Ты признаешь его мнение верным?

Акива. Вне всяких сомнений.

Натан. Значит, свое мнение ты признаешь ошибочным?

Акива. Ни в коем случае.

Давид. Но как это может быть? Поясни нам.

Акива. У греков есть наука — диалектика. Она утверждает, что в споре могут быть правы обе стороны.

Гамалиил. Нам только языческих учений здесь не хватало! Акива, прошу тебя в этих стенах, где стоит ковчег со свитками Торы, не упоминать о глупостях и заблуждениях язычников.

Акива. Почему же это глупости?

Гамалиил. Потому что это измышления необрезанных варваров! Этой мерзостью да не осквернятся священные стены!

Акива. Они просят меня говорить, ты требуешь молчать! Какое бы решение я не принял, оно кого-нибудь не удовлетворит. Вместе с тем, обе стороны тут правы. Вот вам пример диалектики!

Гамалиил. Акива, прекрати ерничать!

Акива. Хорошо, я не произнесу больше ни слова!

Кладет на губы ладонь, вытягивает ноги, начинает насвистывать мелодию.

Меир. Акива, учитель наш, тебе совсем неинтересен наш спор?

Акива только свистит и ничего не говорит. Ученики пребывают в полной растерянности.

Гамалиил. (Встает) Акива, сын Иосифа! Властью главы Синедриона делаю тебе внушение! Твое поведение возмутительно и не может быть терпимо! Знай, что только твой возраст уберегает тебя от того, чтобы я выгнал тебя из Дома Учения. Всем своим видом ты демонстрируешь нам оскорбительное пренебрежение. Это поношение мне, как главе Синедриона, нам всем и предмету нашего спора. Какой пример ты подаешь молодым? Они ждут от тебя поясняющего слова, но что же видят они?

Акива свистит.

Акива, или ты немедленно возвращаешься к приличиям и достойному поведению, или я предлагаю тебе покинуть это собрание!

Акива свистит. Гамалиил вне себя.

Меир. (Встает) Рабби Гамалиил, смиренно прошу тебя дать мне слово. Рабби Гамалиил, уважая твой пост, твои заслуги и твои седины, покорнейше прошу тебя успокоиться. Твоими словами движет обида и оскорбленное самолюбие. Гнев не делает твои слова более убедительными и не прибавляет тебе уважения. Успокойся, и тогда успокоятся все. Благодарю тебя за то, что ты выслушал меня и еще более, за то, что ты услышал меня. Рабби Акива, учитель и отец мой, мы не понимаем твоего отношения к дискуссии. Мы говорим о важнейшем предмете: о Мессии, посланнике Божьем. Нам нужно подготовить тезисы к заседанию Синедриона. Этого решения ждет весь народ. Разве тут уместны шутки? Если моя речь показалась тебе ничтожной и не стоящей внимания, благоволи заявить об этом. Но скажи нам слово, мы все ждем его!

Акива. (Встает) Меир, сын мой, ты хорошо сказал! Я горжусь тем, что ты называешь меня своим учителем и хочу, чтобы ты знал: я с радостью сам учусь у тебя. Гамалиил, брат мой, прости меня, я не думал, что моя невинная выходка так огорчит тебя. У меня и в мыслях не было оскорбить тебя или кого-нибудь другого. Дети мои, я думал, что вы легко истолкуете мою шутку. Сожалею, что смутил вас. Рабби Гамалиил, ты позволишь мне сказать несколько слов о предмете нашего разговора?

Гамалиил. Прошу тебя, Акива.

Акива. Благодарю. О чем мы спорим? Меир прав и правы те, кто с ним согласны. Но прав и я! Дело в том, что вы хотите понять, а тут надо поверить. Но если веры нет, никакие аргументы не убедят. В формальных придирках к речи рава Меира я усмотрел желание уклониться от определения истины. Вы боитесь поглядеть ей в глаза, боитесь признать очевидное и скрываете это за словесной мишурой. Это не от недостатка знаний или разума, это от недостатка веры. Не об этом ли сказано: «Так прячет рукоятка в ножнах обломок лезвия тупой»?

Все. Этот человек читает в душах людских, как в открытой книге! Он прав, Господь свидетель! В нас мало веры, потому мы так много говорим! Воистину, сам Бог вложил эти слова в твои уста, учитель. Ты утешил нас, Акива! Ты утешил нас!

Подходят к нему, касаются лбом его руки.

Натан. Рабби Акива, прости меня за недогадливость. Истолкуй мне твою шутку. Мне стыдно признаться, но я не понял ее.

Все. Да, рабби, разъясни нам, пожалуйста!

Акива. Дети мои, прежде всего, нет ничего постыдного в том, чтобы чего-то не понять. Кто стесняется спрашивать, тот не станет мудрецом. Я свистел, изображая птицу. Птица поет без всяких «почему?» Она принимает Божий Мир безусловно и славит Творца от всего сердца. Ее примером я хотел показать, что предмет нашего спора станет вполне ясным, если посмотреть на него с точки зрения птицы. Тут требуется не анализ и рассуждение, а просто полное приятие. Вот что я хотел сказать своей притчей. Я думал, вы ее мигом разгадаете.

Даниил. Учитель, ты простым свистом способен выразить больше, чем мы самыми мудреными словами.

Натан. Ты также велик в скромности, как и в мудрости.

Гамалиил. Позвольте мне поставить запруду этому потоку славословия. У меня есть несколько важных вопросов. Ты не откажешься рассеять мое недоумение, Акива?

Акива. Почту за честь ответить на любой твой вопрос.

Гамалиил. Если, как ты утверждаешь, Мессия уже среди нас, он явится в Иерусалим, чтобы отстроить святой город и восстановить Храм Господень. Следует ли нам отправиться туда для его встречи?

Все. Да, да верно! Как быть с Храмом? Ведь он разрушен, святой Храм лежит в руинах! Бар Кохба может прийти в Иерусалим через месяц, разве возможно отстроить Храм так быстро? Если наше поколение удостоилось того, что в наше время пришел Мессия, разве не должны мы стыдиться того, что мы не восстановили Храм? Горе нам, Мессия придет, а мы, вместо того, чтобы усадить его на золотом троне в храмовом дворе, покажем ему жалкие развалины! Как нам взойти на храмовую гору — зрелище поруганного величия разорвет нам сердце! Святилище попирают своими ногами нечестивые язычники! Рядом со Святой Святых арабы пасут своих коз! Лисица и еж сделали свои норы там, куда великий первосвященник мог взойти лишь раз в году! Нам следует разорвать одежды свои, посыпать голову пеплом и скорбеть, а ведь Мессию полагается встречать в радости! Как быть нам? Акива, учитель наш, скажи, что нам делать? (Шум).

Гамалиил. Я вновь призываю вас к порядку! Успокойтесь же! Что это нашло на вас сегодня? Требую тишины!

Шум продолжается.

Акива. Дети мои, нельзя ли потише?

Шум сразу стихает.

Я понимаю ваши чувства, но если вы будете так кричать, вы не услышите голоса истины. Рабби Гамалиил, ты позволишь мне высказаться по поводу сомнений, обуревающих наших учеников?

Гамалиил. Говори, только коротко.

Акива. Как можно короче! Мои дорогие, в ваших словах я чувствую страх, и даже отчаяние. Мне ваши опасения кажутся беспочвенными. Помните, что все истинные бедствия происходят от боязни мнимых. Чего боитесь вы? Что Мессия будет потрясен зрелищем руин Храма? А что ужасного в том, что Храм разрушен? Что есть Храм? Разве это не просто камни, железо, дерево, золото? Да, камни разрушены, дерево сожжено, золото расплавлено. Но ведь разве это главное в Храме? Душа его, святая Шхина — присутствие Божие, разве она сгорела и уничтожена? Она покинула Храм, но не отправилась в изгнание! Она здесь, она незримо обитает среди нас, она в четырех локтях Закона! Она со всеми, изучающими Тору и читающими слово Божье!

Все. Это правда! Ты утешил нас! Акива, ты — великий утешитель!

Акива. Дети мои, вы опасаетесь, что Храм не удастся восстановить? Разве забыли вы, что сказали ангелы Господни нашей праматери Сарре, когда она усомнилась, сможет ли родить в старости? Они сказали ей: есть ли что трудное для Господа? Так и для посланника Божьего будет ли что трудное? Захочет он — и толпы народа устремятся в Иерусалим со всех концов нашей земли. И найдется новый зодчий Адонирам, и пошлет Господь строителям червя-камнееда Шамир, и люди будут с ликованием и радостью возводить стены дома Господня! Захочет он — и восстановит Храм в мгновение ока, так, что даже слово не успеет сорваться с ваших уст! Вы говорите, что Иерусалим полностью разрушен. Там не только нет царского дворца, но не найти ни одного целого здания. Где же мы посадим Мессию? Но что, если Мессии не нужно великолепие дворцов, мрамор, золото и хрусталь? Что, если он примет нас в простом пастушеском шатре, как принимал некогда ангелов праотец наш Авраам? К чему нам гадать, дети мои, если совсем скоро мы все узрим ясно? К чему нам сомневаться, если Господь посылает нам столь явные знаки? Чего нам бояться, если посланник Божий сам ободряет нас? Укрепись духом, народ Израиля! Вера твоя будет вознаграждена!

Все. Как замечательно ты сказал, Акива! Ты говоришь как пророк! Ты утешил нас! Это наш Эзра! Это новый Моисей! Веди нас, Акива!

Акива. Дети мои, умерьте ваши восторги! Вы переходите границы разумного. Я рад, если утешил вас, но прошу вас даже в радости не терять чувства меры.

Гамалиил. Вот разумные слова! Акива, ты утверждаешь, что и разрушение Храма не столь важно, и что восстановление его не должно нас заботить, и что Мессия может принимать поклонение народа не в царском дворце, а в пастушеском шатре. Что ж, видимо, все наши представления о днях прихода Мессии неверны! Не скажешь ли ты нам, что ожидает нас в таком будущем? Какими явятся грядущие дни для всех нас?

Все. Да, Акива, расскажи нам, что нас ждет?

Акива. Мои дорогие, всех нас ожидает такое, чего мы и представить себе не можем. Не видел того глаз, не слышало того ухо, не постигла того мысль, что приготовил Господь любящим Его! Я расскажу вам притчу. Некая женщина зачала в добрый час от мужа и вот, в животе у нее тройня. Три зародыша эти, как и положено в притче, наделены всеми человеческими чувствами и, сверх того, зрелым разумом. Более всего братьев интересует окружающий их мир, а также то, долго ли им там пребывать? Один из них, простак, все спрашивает: братья, неужели мы вечно обречены находиться здесь, в этом тесном и темном пространстве? Другой, злодей, мнящий себя умником, говорит: братья, не питайте напрасных иллюзий, не льстите себя пустыми надеждами! Конечно, мы все время будем оставаться здесь. Мир наш, правда, невелик и ограничен, но зато он обжит нами, он нами исследован. Здесь мы знаем, чего ожидать, сам ход вещей нам понятен. Расставание с этим миром было бы для нас гибелью и катастрофой. Третий из братьев, мудрец, провозглашает: нет, братья, нам не вечно тут находиться! Это всего лишь наше временное обиталище. Настанет день, и мы покинем его, и тогда нас ожидает нечто небывалое и невообразимое. Я даже не могу описать вам этого, братья, в вашем языке нет слов для обозначения этого нового, невероятного для вас мира. Поверьте мне, не смерть нас ожидает, но жизнь! И вот приходит время родов. Простак в смятении, злодей в страхе, мудрец ликует. Кто же из них в итоге оказывается прав?

Тишина, пауза.

Натан. Рабби, эта притча нуждается в толковании.

Акива. Дети мои! Я сказал вам более чем достаточно. Сейчас нам нужно идти в синагогу. Нас все ждут, пора начинать молитву!

Сцена в Доме Учения вечером. Гамалиил с Акивой. Разговор про Мессию

Дом учения, поздний вечер. Акива сидит за столом и при свете лампады что-то пишет. Появляется слуга.

Слуга. Рабби Акива! Мой господин Рафаил Бен Амрам приглашает тебя на пир в честь обрезания его сына. Он просит тебя оказать ему честь своим приходом.

Акива. Передай своему господину мои поздравления, благодарность за приглашение и скажи, что я скоро приду.

Слуга кланяется и уходит. Заходит Гамалиил.

Гамалиил. Ты позволишь мне нарушить твое уединение, Акива?

Акива. Заходи, Гамалиил, садись, милости прошу. Не ожидал тебя увидеть, я думал, ты уехал в свое поместье.

Гамалиил. Я решил остаться в Лоде. Мне нужно поговорить с тобой, и я понимал, что, прежде всего, нужно отправиться сюда. Почему ты не идешь домой?

Акива. Дом мой пуст, как тебе известно. Меня там никто не ждет, кроме Якова, моего домоправителя. Но он уже очень плох, почти все время дремлет у огня, как старый пес.

Гамалиил. Почему бы тебе не сменить его?

Акива. Как это сменить? Выгнать? Куда же старик пойдет? Бог с тобой! Он и его Мирьям прислуживали еще на нашей свадьбе с Рахилью.

Гамалиил. Акива, мое письмо с возражениями ты, конечно, оставил без внимания?

Акива. Конечно.

Гамалиил. Там ведь излагались доводы еще четырех человек.

Акива. Какое это имеет значение? Все эти соображения мне известны, и я дал на них ответ. Все равно ведь академия уже проголосовала. Моя позиция полностью принята. Я мог бы ответить из вежливости, но мне было жаль времени. Его в обрез у каждого из живущих, а у меня сейчас в особенности.

Гамалиил. На что же, позволь спросить, ты нашел время, которого у тебя не хватило для главы Синедриона?

Акива. Да будет известно главе Синедриона, что я пишу письмо тому, кого я считаю единственно достойным быть главой Синедриона.

Гамалиил. Ишмаэлю?

Акива. Да.

Гамалиил. Он пишет еще кому-нибудь, кроме тебя?

Акива. Наверное, нет. Он и мне пишет не так часто. Пару строк о себе, всегда только о болезнях, а потом — комментарии к Писанию.

Гамалиил. О законах не пишет ничего?

Акива. Ничего. Он даже в суде больше не заседает. Занимается только Писанием и ничем другим заниматься не хочет.

Гамалиил. Он бы одобрил твое решение?

Акива. Не знаю. Я написал ему, но даже не рассчитываю получить ответ.

Гамалиил. С ним бы ты говорил так же, как со мной? (Молчание). С ним бы ты говорил по-другому?

Акива. С ним — да. Что ты хотел спросить? Ты же пришел зачем-то.

Гамалиил. Тезисы готовы, академия высказалась однозначно. Теперь решение Синедриона предрешено?

Акива. Безусловно. Но ты можешь написать возражение в Высший суд при Синедрионе. Так когда-то поступил Рабби Элиэзер. Прецедент есть.

Гамалиил. Это тоже ничего не изменит. Так, пустая формальность. Что бы ты делал на моем месте?

Акива. Я бы не оказался на твоем месте. А уж если бы так вышло, то или пошел бы за большинством, или покинул бы свой пост.

Гамалиил. Ты бы никогда не пошел за большинством.

Акива. Я вижу, ты тоже к этому не готов. Так чего ты хочешь? Сложить с себя полномочия? Это можно. Но ты же столько шел к этой должности! Столько интриг придумано, столько паутины сплетено, столько денег потрачено…

Гамалиил. Ты до сих пор не можешь мне этого простить?

Акива. Прощают раскаявшихся. От тебя же я ни разу не слышал ничего, кроме уверений в собственной правоте и требований уважения к должности, которую, как я считаю, ты получил незаконно.

Гамалиил. Они проголосуют не за доводы и аргументы, а за тебя. За свою любовь к тебе. Они проголосуют за все, что бы ты не предложил.

Акива. Ты преувеличиваешь. Люди голосуют сердцем, это давно известно, но разум у них при этом остается. Но такой ли он надежный союзник? Вот о чем я бы подумал на твоем месте. А насчет любви… Ты помнишь правило: «Зажечь может только горящее»? Любят тех, кто любит сам. Но утешься: разве заповедано, чтобы чужие люди любили друг друга? Люди должны друг друга уважать.

Гамалиил. А как же заповедь из книги Левит: «Возлюби ближнего как самого себя»? Ты сам провозгласил ее великим правилом Торы!

Акива. А у меня есть на этот стих толкование, ты не забыл? Понимать это надо не как: «люби ближнего, как самого себя», что невозможно ни для кого из смертных, но: «люби ближнего, потому что он как ты!», то есть снисходи к его слабостям и не требуй от него чрезмерного. Ишмаэлю нравилась эта трактовка.

Гамалиил. А Иегошуа возражал!

Акива. Иегошуа всегда возражал, если Ишмаэль одобрял. Какие были споры! Помнишь нашу академию в Явне?

Гамалиил. Нынешняя кажется тебе хуже?

Акива. Старикам всегда так кажется. Но не написано ли у Соломона в Экклезиасте: «Не говори, что нынешние дни хуже прежних, ибо не от мудрости ты говоришь это»? Для всякого времени свои песни. Но тогда, в Явне, это было настоящее созвездие! Иегошуа во главе стола, а мы все вокруг: Ишмаэль, ты, я, Бен Азай, Тарфон, Бен Зома, Элиша…

Гамалиил. Не надо о нем!

Акива. Оставь! Он был лучшим из всех нас, кроме Ишмаэля.

Гамалиил. И тебя!

Акива. Со мной он был вровень. А в чем-то, может, и превосходил.

Гамалиил. Он ушел тоже из-за меня?

Акива. Нет, конечно. Это из-за нашего путешествия в Пардэс. Мы ощущали себя избранниками Божьими. Никто тогда не знал…

Гамалиил. Ни для кого из вас это не кончилось добром.

Акива. Ни для кого. Бен Азай умер, Бен Зома сошел с ума, Элиша стал отступником.

Гамалиил. А ты?

Акива. Я тоже стал другим.

Гамалиил. Но ты выдержал! Ты вошел с миром, и вышел с миром.

Акива. Да, я крепкий парень! Я же простой мужик, пастух. Молодость в труде и бедности. Крестьянский здравый смысл, благочестивая народная мудрость… Что там еще плел наш великий говорун Элиэзер?

Гамалиил. Акива, а что там все-таки было?

Акива. Где?

Гамалиил. В Пардэсе.

Акива. Бог с тобой, Гамалиил! Неужели ты думаешь, что я расскажу тебе?

Гамалиил. ОН (жест) запретил тебе?

Акива. Нет, я сам запретил себе.

Гамалиил. Акива, я пришел к тебе за утешением.

Акива. Зачем же еще ко мне приходить? Чем я могу утешить тебя?

Гамалиил. Скажи мне правду. Обещай!

Акива. Разве я когда-нибудь лгал?

Гамалиил. В том-то и дело, что нет. Но сейчас, мне кажется, ты не договариваешь. Не может быть, чтобы ты полагал этого Бар Кохбу Мессией! Зачем ты всех уверяешь в этом?

Акива. Я действительно так считаю.

Гамалиил. Но он же ничем не напоминает Мессию!

Акива. Он не похож на тот образ Мессии, который сложился в твоих мыслях, но это ничего не значит. Почему ты думаешь, что Божественный замысел должен походить на твои идеи и представления?

Гамалиил. Ты разглядел Божественный замысел, а я — нет?

Акива. Разве это в первый раз?

Гамалиил. Акива, ты всерьез считаешь, что ты настолько умнее меня?

Акива. Гамалиил, зачем задавать вопрос, на который ты знаешь ответ? Такой разговор унижает тебя и меня. Ты же пришел за утешением. Утешься тем, что я вижу в Бар Кохбе Мессию.

Гамалиил. Акива, сознаешь ли ты, какую ответственность ты на себя берешь? Если ты ошибаешься, это твоя личная ошибка. Но ты продолжаешь настаивать на своем, и тем самым ввергаешь в заблуждение весь народ. Это сравнимо с лжепророчеством и даже с сознательным богохульством. Помнишь ли ты, что бывает с теми, кто богохульствует?

Акива. Напомни мне, я уверен, это доставит тебе удовольствие.

Гамалиил. Богохульников поражает Иродова немочь! Руки и ноги их сохнут, головы их трясутся, их терзает невыносимая боль. Тела их покрываются струпьями и язвами, глаза их вытекают, лица их гниют, как у прокаженных, плоть их заживо пожирают черви. Так сходят они в могилу.

Акива. Меня это не трогает, ибо не имеет ко мне отношения. Если хочешь, скажи эти слова членам Синедриона и посмотри на их реакцию. Только учти, что эта речь может стать последней в твоей жизни. Тому, кто пугает других, нужно быть готовым самому пережить великий страх.

Гамалиил. Акива, ты открываешь врата бездны!

Акива. Они порой неотличимы от дверей рая!

Гамалиил. Я боюсь не за себя. Что будет с народом Божьим? Ты понимаешь, что при таком решении Синедриона война с Римом неизбежна?

Акива. Я вижу это также ясно, как ты.

Гамалиил. И тебя это не страшит?

Акива. Нет, ибо я уповаю на помощь Божию. А вот тебя, как видно, эта война пугает? Не странно ли это? Ты же всегда мечтал о часе, когда наш народ сможет сбросить ненавистное иго иноверцев. Откуда вдруг такое малодушие?

Гамалиил. Акива, послушай меня! Прошу тебя, оставим взаимную неприязнь ради судьбы народа Израиля! Забудь обиды, которые я нанес тебе вольно или невольно. Прости меня! Скажи мне со всей искренностью: ты веришь в наш успех?

Акива. Гамалиил, я не могу забыть обиды. Никто не может сделать бывшее не бывшим. Но я постараюсь тебя простить. Я отвечу тебе вполне искренне. Послушай одну историю. В молодости я дружил с одним крестьянином по имени Эфраим. Он зарабатывал на жизнь тем, что копал колодцы. Это был огромный, хмурый человек, которого все сторонились. Казалось, он всегда таскал с собой свою яму. Как-то он попросил меня помочь, и мы спустились в почти готовый колодец. Дело было летом, в полдень, стояла жара, солнце светило так, что был виден каждый камушек на дороге, а на небо было больно смотреть. Но в колодце было темно, и, что самое неожиданное для меня, высоко в небе были видны звезды. Их можно было увидеть только из глубины этой ямы. Так и сейчас. При ясном, слепящем свете разума я вижу, что надежды мало. Умом я понимаю это. Но в глубине моей души, в самой темной ее глубине, там блещет звезда надежды. Когда я смотрю оттуда, мне кажется, что возможно чудо. И я надеюсь на него.

Входит слуга.

Слуга. Рабби Акива, Рабби Гамалиил! Мой хозяин Рафаил Бен Амрам вновь приглашает вас почтить вашим присутствием пир в честь обрезания его сына.

Кланяется.

Что мне передать ему?

Гамалиил. Благодарю за приглашение, но я не приду. Я не хожу на пиры простонародья. Предпочитаю следовать словам царя Давида: «Блажен муж, не ходящий в совет нечестивых и в собрании насмешников не сидящий».

Акива. А я буду непременно. Передай Рафаилу, что я сейчас же иду.

Слуга выходит.

Гамалиил. Ты предлагаешь нам поверить, что пришел час избавления?

Акива. Да.

Гамалиил. Ты готов умереть?

Акива. В любой момент.

Гамалиил. И предлагаешь нам последовать за тобой?

Акива. Пусть каждый делает свой выбор.

Гамалиил. Врата бездны! В этом твое утешение, Акива?

Акива. Другого утешения у меня для тебя нет.

Пир у Рафаила. Ангел смерти

Акива идет по улице Лода и видит толпу людей, весело распевающих «Симан тов»:

«Мазаль тов! Счастья и удачи!», «Добрый знак с небес нам дан! Счастья знак дарован нам!»

Акива присоединяется и поет со всеми.

Звулун. Рабби, мир тебе! Наконец-то!

Все. Что же так поздно? Мы тебя так ждали!

Акива. Мир вам, добрые люди! Извините великодушно, дети мои! Никак не мог прийти раньше, были важные дела.

Все. Всё ведь уже съели! Но не всё выпили! Сейчас мы нальем тебе чашу, Рабби! Эй, принесите Рабби вина!

Акива. Где Рафаил?

Звулун. Он пошел в покои жены. А меня, Рабби, ты не узнаешь? Я — Звулун, его младший брат.

Акива. Звулун! Я тебя помню мальчишкой. Смотри-ка, ты стал зрелым мужем. Где ты сейчас живешь, чем занимаешься?

Звулун. Я живу в Гамле Галилейской. У нас крупная торговля оливковым маслом по всей земле Израиля. Мы даже в Египет масло возим. А все Рафаил! Он у нас — самый умный и самый богатый. Он ведет всю торговлю. У него дом в Кейсарии. Но там жена все рожала ему девочек! А вот здесь благословил Господь чрево ее, она, наконец, родила сына! После трех дочек! Нас, Рабби, в семье четверо братьев, не считая двух сестер. У всех, слава Богу, есть сыновья. Только у Рафаила были одни девочки, чтоб им… быть счастливыми, да при хороших мужьях! Мы уж думали, что это наказание за его богатство.

Гости. Какой пир устроил Рафаил! Он сам и его домочадцы ели на золотой посуде, а все гости на серебряной. Клянусь жизнью, я не видел такого пира! Даже беднякам, сидевшим в конце стола, все подавалось на серебряной посуде! Даже нищие не ели на глиняных тарелках!

Звулун. Какой-то оборванец схватил серебряную бутыль и бросился бежать. Случись такое у меня, я приказал бы вырвать у мерзавца печень и бросить ее собакам! Но не таков мой брат! Он послал вдогонку самого быстроногого слугу с приказанием вручить воришке пробку от бутыли со словами: «Мой господин подарил тебе еще и это!»

Гости. Подавали откормленных тельцов, целых ягнят, фаршированных оливками, каперсами и чесноком. А какая была рыба! Какая прекрасная, нежнейшая рыба из Генисаретского озера… Какие были фрукты… А какие были вина! Он привез изумительные вина из Гамлы!

Звулун. Да это я их привез! У нас лучшие вина в Израиле, а у меня — лучшие погреба во всей Гамле. Но брат мой удивил даже меня!

Появляется Бениамин с чашей вина.

Бениамин, внук верблюда, в какой чаше ты принес вино нашему Рабби? Глаза твои совсем сползли из-под лба на задницу? Это будничная чаша для обычных гостей. Возьми серебряную хевронскую чашу с резьбой. Да ополосни хорошенько! Вот уж несчастье своей семьи!

Акива. Чем твой брат удивил тебя?

Звулун. Тем, что он привез совершенно необыкновенное вино пятилетней выдержки. Это такой вкус! Таким вином чокаются ангелы на небесах, когда встречают святую субботу! Так вот Рафаил сказал нам, что из этого же вина он нальет нам чашу на свадьбе своего сына.

Все. Омейн, да будет так!

Звулун. Рабби, может, ты скажешь Омейн и нашим пожеланиям?

Акива. Скажу, как только услышу, что именно вы хотите.

Бениамин приносит чашу и с поклоном подает Акиве.

Все. Я хочу жениться на Дине и чтобы мы жили долго и у нас было бы много детей! Я хочу купить для родителей дом с садом. Я хочу открыть свое дело и торговать пшеницей. Я хочу, чтобы жена родила мне второго сына! Я хочу отдать младшую дочку замуж.

Акива. Омейн! Дети мои, да сбудется это все! Пусть поможет вам благословение мое!

Пьет, передает чашу по кругу. Все, обнявшись, поют «Гиней ма тов».

Как хорошо, когда братья сидят за столом, обнявшись! Как хорошо, когда братья дружно сидят, обнявшись! Чашу поднимем, братья, пустим ее по кругу! Выпьем, братья, из чаши одной все вместе!

Атмосфера единения и братства. Все радостно и самозабвенно поют.

Акива, немного навеселе, возвращается с пира. Он напевает: «Как хорошо, когда братья…» Позади него появляется жуткого вида существо с акульей улыбкой во весь рот.

Существо. Акива!

Акива. Да! Кто это окликает меня?

Существо. Это я! Я хочу побеседовать с тобой.

Акива. (Всматриваясь) О, Господи! Ты кто?

Существо. Как ты думаешь, кто?

Акива. Ты — ангел смерти?

Ангел. Точно!!

Акива. А почему ты смеешься? Разве тебе полагается смеяться?

Ангел. Я — посланник Всевышнего, и могу вести себя на земле, как мне хочется. А смеюсь я над двуногими тварями.

Акива. Ты называешь так людей?

Ангел. А ты разве называешь их по-другому?

Акива. Что же тебе кажется в них столь смешным?

Ангел. То, что они говорят: так и так мы сделаем в будущем, а не знают, что дни их исчислены, и приговор им вынесен. Ты ведь возвращаешься с пира богача Рафаила?

Акива. Да.

Ангел. А помнишь, что говорил он гостям, когда наливал вино?

Акива. Он говорил, что из этого вина нальет он им чашу на брачном пиру своего сына.

Ангел. На брачном пиру! Через двадцать лет! А не знает он, что сын его умрет через двадцать дней!

Акива. Это уже решено окончательно?

Ангел. Говорю тебе, приговор вынесен и скреплен печатью.

Акива. Кто же приговорил его?

Ангел. Я! Правда, смешно?

Акива. Нет.

Ангел. Посмейся над двуногими вместе со мной! Те, кто сидели рядом с тобой, они тоже забавные твари! Один хочет жениться, другой — завести дело, третий — купить дом. Все планы строят! А того не знают они, что жить им осталось не более трех лет!

Акива. Кто же приговорил их?

Ангел. Ты!! Давай смеяться вместе, Акива!

Акива. Подожди! Покажи мне конец моих дней.

Ангел. Еще увидишь! То будет грустный день. А пока — смейся, смейся над двуногими тварями, Акива!

Исчезает. В воздухе звучит его сатанинский хохот.