Скажите «чи-и-из!»: Как живут современные американцы

Американская студентка приходит ко мне в кабинет и, пока мы беседуем, несколько раз внимательно оглядывает мой стол. Прощаясь, она уверенно замечает:

– А семьи у вас нет, ведь правда?

– Как это нет? Есть семья. Целых четыре человека, – удивляюсь я.

– А где же фотографии?

Это одна из самых типичных привычек американцев: хранить хотя бы один, а то и несколько семейных снимков на рабочем месте, будь то стол президента или кабина водителя автобуса. Привычка ставить фотографии близких на самое видное место как бы иллюстрирует вывод, дружно сделанный социологами: семья для американца – высшая ценность.

Высшая ценность

Однажды газета «Комсомольская правда» напечатала интервью с режиссером Стивеном Спилбергом.

– Что для вас важнее – работа или семья? – был последний вопрос.

– Конечно, семья! – ответил режиссер.

Когда я рассказала об этом в одном американском доме, хозяева, тонко улыбнувшись, спросили: уверена ли я, что Спилберг был искренен. «А вот это, – ответила я, – большого значения не имеет». Пусть он просто хотел подыграть менталитету своих соотечественников. Тут ведь как раз и важно, каков этот менталитет. Американский – предполагает, что прилично, правильно сказать: «Семья важнее всего». Представление это не просто широко распространено в обществе, оно еще и целеустремленно воспитывается. На идее доброй семьи строится реклама. Ей посвящают свои шоу все телеведущие. Есть и специальные программы, которые ведут супруги. Проблемы семьи в центре сериалов и мыльных опер. О семье как о величайшей ценности говорится и в детских шоу. Например, в программе «Барни говорит» – для малышей.

Обаятельнейший Барни, огромная кукла-динозавр, и его друзья, живые дети, разыгрывая каждый день новые сюжеты, не забывают напомнить: самое большое счастье – хорошая семья. Белокурая Кэтти, пятилетняя любимица своих сверстников-телезрителей, грустно вздыхает:

– Барни, а как быть мне? У меня семьи нет.

– Как это нет? С кем же ты живешь? – удивляется Барни.

– С мамой и бабушкой. А папы нет. Значит, нет и семьи.

– Но ведь ты их любишь?

– Да, очень.

– И они любят тебя?

– Ну, конечно.

И тут Барни делает свой главный вывод, который должны запомнить телезрители со своего самого нежного возраста:

– Если в твоем доме все любят друг друга, значит у тебя самая настоящая семья.

Заканчивается каждая передача песенкой: «Я люблю тебя, ты любишь меня. Мы счастливая семья». Ее знают и распевают все американские малыши.

– Сладкая манная каша в сахарном сиропе. Лобовая пропаганда, – поморщился один мой московский приятель, когда я ему рассказала об этом. Пусть так. Главное, что эта пропаганда доходит. Формирует общественное мнение с раннего возраста.

Несколько лет назад прошел фильм «Один дома». Первая его серия имела огромный успех в Америке. Три семьи родственников с детьми собираются на отдых к морю и случайно оставляют дома одного ребенка. Тот, однако, не пугается, приглашение переселиться к соседям отвергает, ибо считает, что должен охранять свой дом. К тому времени, как мама и папа в панике возвращаются, малыш успевает совершить множество подвигов, отбивая свой дом от злодеев. Едва родители обнялись с сыном, как в дом вваливаются все остальные родственники: они тоже решили не ехать к морю – в знак солидарности с малышом. Фильм несколько слащав, весьма условен, герои примитивны. Что же в этой нехитрой ленте могло вызвать такой бешеный успех у зрителей Америки? Мораль. Сама идея Дома, который надо беречь, и Семьи, где радость и боль одного – радость и боль всех. Это близко душе американца.

Правда, в некоторых ток-шоу, например у Джерри Спрингера, я видела неких супругов, кидающихся друг на друга, оскорбляющих, орущих. Но ни разу не наблюдала такого в реальной жизни. Как сказал один из критиков шоу Спрингера, «никогда я не видел такого хамства, даже в семьях сутулых фермеров, которых приглашает к себе на шоу Джерри».

Английские имена обычно не имеют уменьшительных суффиксов. Если, например, можно сказать: Машенька, Манечка, Машутка, Машуня, – то Мэри так и будет Мэри. Ну есть у некоторых имен так называемые ник-нэймз, короткие варианты: Чарльз – Чарли, Уильям – Билл, Кэтрин – Кэт, Ричард – почему-то Дик. Можно еще иногда прибавить суффикс «и», например Билли, Кэти. Вот и весь выбор для выражения нежных чувств. Возможно, поэтому американцы часто используют ласковые прилагательные: honey, sweety, love (медовый, сладкий, любимый).

Слова эти так прочно вошли в семейный лексикон американца, что, наверное, уже утратили всю полноту своего первоначального чувства. И все-таки они помогают окрашивать семейную атмосферу в теплые тона.

Вообще супруги поддерживают стиль взаимного приятия, одобрения. Недовольство и раздражительность стараются внешне не выказывать. Кстати, этот стиль иногда вводил меня в заблуждение, а раз я даже попала в дурацкое положение.

В Сан-Франциско я навестила сына своей подруги из Нью-Йорка. Брайан и его жена показались мне прекрасной парой. За ужином шутили, смеялись. О чем я и поспешила отзвонить своей подруге в Нью-Йорк. Наутро Брайан предупредил, что они должны на несколько часов уйти по важному делу в суд.

– Господи, что случилось? – забеспокоилась я.

– Не беспокойтесь. Все в порядке. Мы просто идем подавать заявление о разводе.

Впрочем, мне приходилось слышать брань и крики из домов, где жили мексиканцы, итальянцы, негры. И еще в одном доме. Об этой паре инженеров, эмигрировавших в середине 1980-х, мне рассказывали еще в Москве. Пережив множество испытаний, хорошо знакомых русским эмигрантам, они в конце концов занялись успешным бизнесом, разбогатели, хорошо устроились. В Лос-Анджелесе я была приглашена в эту семью по торжественному поводу – покупки нового дома.

Случилось, что я перепутала время и приехала на час раньше. Дом был и в самом деле хорош. Большой, даже по американским масштабам. Прекрасная архитектура, огромный парк в частном владении. Еще лучше он был изнутри. Новенькая, только из магазина мебель, яркие ковры, дорогие картины.

Я хотела дать о себе знать, но тут услышала голоса из спальни на втором этаже. Еще в Москве мне говорили, что пара эта не просто удачливая в бизнесе, но и необыкновенно устойчивая.

– Сколько наших там разбежались, а эти нет. Двадцать лет живут дружно. В этом отчасти секрет их успеха, – говорила мне наша общая знакомая.

Между тем голоса становились все громче, в них все явственней слышались скандальные нотки:

– Какого черта ты смотришь этот свой… хоккей, когда через полчаса будут гости! – возмущалась она.

– Да иди ты к… матери со своими… гостями. Никакого покоя в доме, – это уже он.

– … твою мать, как же мне надоело твое хамство.

– А мне – твои… претензии.

Многоточия я предлагаю заполнить читателю. Когда стали собираться гости, я снова вошла.

По лестнице, рука в руке, спускались хозяева. Она в дорогом декольтированном платье, он в стиле casual – в джинсах, куртке, но тоже дорогих. Оба улыбались типично американскими приветливыми улыбками. Целовались и обнимались с гостями. И казались вполне счастливыми. Впрочем, я не исключаю, что так оно и было. Просто, позаимствовав многое из жизни американских супругов, не сумели (или не смогли) перенять главное – стиль их отношений.

Знакомство

Если вы не принадлежите к той категории счастливчиков, которые сделали свой матримониальный выбор еще на школьной скамье… Если вы не пошли под венец с той девочкой, с которой сидели за одной партой… Словом, если вы задумывались о семейной жизни, так сказать, с нуля, то вам хорошо известна эта проблема. Проблема знакомства. Где найти человека, в которого можно было бы влюбиться? С кем хотелось бы прожить бок о бок долго, а в идеале – всю жизнь. От которого хотелось бы иметь детей. Проблема эта остра для любого человека в современном обществе. Но в Америке она осложнена еще и некоторой спецификой.

Американцы большую часть жизни проводят в машине. А автомобиль, как ни странно, серьезное препятствие для знакомства. Ты в нем все время один. Нет рядом ни пассажиров метро или автобуса, ни пешеходов, с которыми можно перекинуться взглядом, ни ожидающих на остановке, где можно как бы невзначай спросить: «Который час?» Или: «Мне кажется, мы с вами где-то встречались?» Впрочем, если бы возможность видеть и встречать больше людей даже была, это мало что изменило бы. В конце концов, пересекаются же они, например, на заправочных станциях, или у банкоматов, или в кафе. Но почти никогда при этом не знакомятся. Почему?

Тут я должна сделать две важные оговорки. Первое. Я говорю о своих наблюдениях в разных штатах – и на восточном побережье, и на западном, и особенно в центральной части США. Это, на мой взгляд, и есть типичная Америка. Но вынуждена сделать исключение для таких мегаполисов, как Нью-Йорк, Вашингтон или Лос-Анджелес, где отношения раскованней и контакты, возможно, устанавливаются проще. Второе. Я имею в виду то время (конец прошлого века – начало нынешнего), когда лично наблюдала, как велико влияние феминизма на жизнь современного американского общества. При чем тут феминизм? Об этом я расскажу в отдельной главе. А здесь только об одном из его производных – sexual harassment (сексуальное домогательство).

Начало борьбы было благородным. Руководители-мужчины, принуждающие своих подчиненных другого пола к сексу в обмен на продвижение по карьерной лестнице, должны подвергаться остракизму. Должны, чего уж тут спорить. Но американцы имеют такую забавную привычку – шарахаться в сторону любого новомодного движения безо всякого удержу. Too much (чересчур), как они сами любят говорить о себе.

Вот это самое случилось и с sexual harassment. Желание давать отпор нахалу начальнику довольно скоро перешло в возмущение любым мужчиной, предлагающим интимные отношения. Что, конечно, тоже не очень здорово, если не вызывает взаимности. Но феминистки не остановились и на этом. Теперь они осуждают – не просто осуждают, но пригвождают к позорному столбу – любого, кто осмелится сделать комплимент, игриво заговорить на улице, предложить чашечку кофе незнакомой женщине.

Миша Аснин, молодой врач из Риги, человек обаятельный, с хорошей внешностью и, кстати, престижной работой, жаловался мне, что знакомство с американкой для него дело сложное.

– У нас с ними разная кодовая система, – сформулировал он проблему. – То, что в Риге для меня не составляло никакого труда – познакомиться с девушкой, которая понравилась, тут – целая история.

Среди нескольких его историй мне особенно запомнилась одна.

– Стою у бензоколонки. Заправляюсь. Подъезжает серая «хонда», точь-в-точь как моя. Из нее выходит симпатичная девчонка. Я поворачиваюсь, улыбаюсь, говорю:

– Привет.

– Привет, – отвечает. – Как вы поживаете?

– Отлично, – говорю, – у нас, между прочим, одинаковые машины.

– Точно, – улыбается она.

– Может быть, мы попробуем найти еще кое-что общее?

Растерянно молчит. Потом:

– Что вы имеете в виду? – спрашивает.

– Может, зайдем вон в то кафе, посидим, поболтаем?

– Нет, сейчас я спешу на лекцию.

– Ну, тогда встретимся вечером?

Физиономия вытягивается. Улыбки как не бывало. Сухо так:

– Нет, спасибо. Очень сожалею.

Загадка.

– Слушай, Миша, – говорю я ему. – Ну что же тут загадочного? Просто не понравился ты ей.

– Да в том-то и дело, что понравился. Это ведь не конец истории. Через месяц встречаю ее на вечеринке у приятеля. Она подсаживается, начинает болтать.

– Теперь, – говорю, – я тебе, кажется, начинаю нравиться.

– А ты мне понравился с самого начала. Только мне показалось, что ты меня домогаешься.

– Что-о-о?

– Ну, в смысле sexual harassment.

И еще, возмущается Миша, он привык не скрывать своего восхищения женской красотой. Но реакция на это его убивает:

– Посмотри, – говорит Миша приятелю так, чтобы проходящая мимо девушка это услышала, – глаза в пол-лица.

Девушка поджимает губы, а Миша (по его признанию) чувствует себя беспардонным нахалом и чуть ли не насильником.

И все-таки они, конечно, где-то знакомятся. Социология показывает, что около трети супругов встретились впервые в месте учебы (школа, колледж, университет) или работы. То, как это происходит на первом же студенческом вечере танцев (здесь он называется балом), я наблюдала несколько раз.

Вступая в танцевальный круг, ребята и девушки – кто со скрытым интересом, а кто и откровенно – присматриваются друг к другу. Здесь уже знакомиться сам бог велел – они ведь члены одного братства, студенческого. Тут определяются симпатии. Парочки удаляются в многочисленные университетские кафе или в ресторан (садятся за столик и предаются важнейшему для их будущего разговору, так сказать, ознакомительному).

Познакомиться можно и на дискотеке, и на вечеринке у друзей – обычно тех, кто побогаче и имеет возможность снимать квартиру. Оставаться с родителями в студенческие годы не принято, даже если они и живут неподалеку. Друзья охотно приглашают своих друзей, памятуя о том, что перед сверстниками стоит серьезная задача – обрести новое знакомство.

Сразу найти партнера, конечно, удается не всем. Но если пара образовалась, то теперь они будут ходить вместе в компьютерный зал, в библиотеку, в кафетерий. Вечером, возможно, в кино или на дискотеку. Ходят они рука в руку, как это делают законные супруги, и отношения их в чем-то напоминают супружеские. Не только сексом (его, кстати, может и не быть), но и постоянством. Это не значит, что сменить партнера нельзя, до свадьбы можно все. Однако сделать это уже не так просто: в глазах окружающих вы как бы законная пара. Встречаться одновременно с двумя-тремя не принято. Более того, при первом же знакомстве считается вполне нормальным спросить: Are you single? (Ты не занята?). То есть – у тебя нет постоянного партнера? Ну, тогда можно начинать любовную игру.

Определенные возможности для первой встречи предоставляют и клубы. «Страсть создания всякого рода сообществ в Америке очень сильна: ни в одной другой стране вы не найдете такого количества клубов. Они объединяют в своих рядах по меньшей мере 20 миллионов членов» (Макс Лернер). Это, я думаю, только общенациональные объединения, не считая студенческих. В каждом университете есть от двух-трех до нескольких десятков сообществ, где можно найти того, кто тебе близок по интересам и склонностям. Это важно, в первую очередь, для обретения друзей. Но также, конечно, и как возможность встретить Ее или Его.

Ну и, пожалуй, одно из самых распространенных мест знакомства – храм. Независимо от того к какой конфессии вы принадлежите, даже если вы если вы вообще человек неверующий, вы можете прийти в церковь, мечеть, синагогу, костел – просто чтобы познакомиться. Кстати, именно обстановка протестантской церкви с ее очень эмоциональной атмосферой всеобщей любви располагает к влюбленности, облегчает процесс знакомства.

Секс

Точного перевода английского слова dating на русский нет. Ближе всего к нему – «встречаться». «Они встречаются» – значит регулярно приходят на свидания. Я интересовалась, включает ли этот термин отношения сексуальные или только платонические. Потому что следующая стадия после dating’а – так называемый boy/girlfriendship. (Не уверена, что американцы употребляют такое слово, просто мне так удобнее переводить: как бы «любовные отношения».) Во всяком случае, boyfriend – это любовник, соответственно girlfriend – любовница. А вот date (есть и такое существительное) это вроде бы ухажер, что ли. Он может быть и платоническим другом, и вовсе даже не платоническим.

По данным журнала «Seventeen», 51 % американцев начинают половую жизнь в школе. Много это или мало? Школу ребята оканчивают в 17–18 лет, и, значит, половина из них – девственники. При нашем представлении об американской свободе отношений это несколько неожиданное открытие. Более того, социологи наблюдают и такую тенденцию: повышается возраст первого полового контакта – в среднем вместо 14,5 в 1960-е годы 15–15,5 лет сейчас.

К сексу у американцев отношение тоже несколько особое. Я бы сказала, чересчур деловитое и трезвое. Это отмечают многочисленные исследователи. Работавшая некоторое время в Америке Г. М. Цуккерман, московский психолог, профессор МГУ, пришла к такому неожиданному выводу: «Американская молодежь в большинстве своем асексуальна». Вот как она рассказывает о своих впечатлениях после психотренинга со студентами Иллинойского университета в Чикаго: «Группа состояла из девушек и юношей, пополам. Обычно в таких случаях возникают естественные симпатии, некий намек на слабый флирт, это помогает установить более непринужденную атмосферу.

Но здесь – ни признака какого-либо интереса, ни улыбки, ни заигрывания, ни кокетства. Люди вроде бы живые, но вроде бы и бесполые. Нет того нерва, который обычно возникает в смешанных группах и облегчает работу психолога».

А вот из моего личного опыта. Утренняя лекция в университете. Аудитория вялая, еще не очухалась ото сна. Я стараюсь ее хоть как-то расшевелить, пытаюсь шутить. Обращаюсь к студенту на первом ряду:

– Ник, ты явно сегодня не доспал. Чем, интересно, ты занимался всю ночь?

– Делал проект, – серьезно отвечает он.

– Да ладно, как говорят в России, расскажи эту сказку своей бабушке.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что в твои двадцать лет ночи можно проводить и поинтересней.

Пауза. Все такое же серьезное лицо:

– Вы имеете в виду секс? Я сегодня сексом не занимался. Я писал проект.

Я ожидаю смешков, хихиканья окружающих. Но – нет. Не только никакого смеха – даже ни одной улыбки.

Секс – это дело. Как и любое дело – это не повод для шуток. Тот, кому приходилось в европейской стране оказаться в молодежной среде, хорошо чувствует и знает эту специфическую атмосферу накала: заинтересованные взгляды, мужско-женский призыв, искры от вспыхивающих симпатий. Вот именно этого накала я здесь не ощущаю. Даже легкое кокетство считается вроде бы неприличным. Впрочем, это вовсе не значит, что секс – запретная тема. Отнюдь. О нем говорят много, подробно и трезво. Не цинично, а именно трезво, проговаривая все внятно и подробно, как в кабинете сексопатолога. Я долго не могла к этому привыкнуть.

…Лекция моя называлась «Проблемы молодой семьи», слушателями были студенты-филологи, историки и лингвисты. После окончания, как и положено, вопросы. Первые такие:

– А как часты половые контакты между молодоженами?

– По чьей инициативе возникает сексуальный акт?

– Сколько времени в среднем он длится?

– Какой процент общения составляет секс?

– Какие средства контрацепции они применяют?

– Кто чаще предохраняется – мужья или жены?

И наконец:

– На какой минуте половой акт прерывается у партнеров, если таким образом они предохраняются от беременности?

И все это без малейшего смущения, с серьезнейшими лицами. И ведь не какие-нибудь сексопатологи или вообще медики, для кого это может представлять профессиональный интерес. Нет, повторяю, просто студенты-гуманитарии.

Об этом деловитом отношении к сексуальной стороне жизни мне рассказал и один аспирант из Москвы, Антон. Я поинтересовалась, завел ли он себе здесь за два года девушку.

– Нет, – сказал он, – не получается. Понимаете, они, по-моему, не умеют влюбляться, ну, знаете, как у нас – чтобы голову потерять. Сначала выясняют все обстоятельства твоей жизни: не женат ли ты, нет ли у тебя девушки, какие у тебя материальные средства, каковы планы в отношении карьеры. А потом предлагают вступить в сексуальные отношения. Иногда назначают число, когда это произойдет. А иногда даже и дату предполагаемого окончания «эксперимента».

Возможно, мой молодой соотечественник слегка преувеличил расчетливость своих пассий. Может, они были с ним осторожнее, чем с американскими сверстниками, – кто их знает, этих иностранцев, особенно русских… И все-таки я думаю, что в принципе подмечено верно: секс и здравый смысл (чтобы не употреблять жесткое слово «расчет») у современного американца понятия сопряженные. Об этом феномене несколько устраненного, охлажденного отношения к сексу я говорила со многими американцами. И вот какая картина у меня нарисовалась.

Сексуальная революция, прошедшая в 60-70-е годы по Европе, довольно скоро перекинулась и в Америку. «Цветы жизни», хиппи, уходили из родительских домов, кочевали большими коммунами и предавались любви. Любовь предполагалась свободной, то есть без каких-либо обремененностей и обязательств. Долгая привязанность почиталась скорее за грех, чем за добродетель. Мужчина был с женщиной ровно столько, сколько это ему и ей было приятно. И – ни днем больше. Общие жены, общие дети… Хиппи, правда, считали, что это они открыли подобные принципы свободолюбия. А на самом деле нечто очень похожее происходило в России в 20-х годах прошлого века. Знаменитая «теория стакана воды», провозглашенная красавицей-революционеркой Александрой Коллонтай, проповедовала те же постулаты. Семья – это мещанство, тормозящее развитие личности. Постоянные привязанности ограничивают возможности свободной любви. Двое могут и должны быть вместе, только пока живы чувства. Соответственно любовь не должна быть более значима, чем стакан воды. Если у тебя есть жажда – выпей. А утолив, просто забудь о стакане.

В России довольно скоро стала понятна смехотворность такой «революционности» в любви, долго она не просуществовала. В Америке движение хиппи получило широчайшее распространение и, как и все здесь, too much – шарахнулось от просто свободы любви к полной вседозволенности. Частая смена партнеров, случайные контакты, групповой секс не просто разрушали нормальные человеческие отношения. Они еще и дали вспышку различных половых эпидемий. И страшнейшее из них – болезнь века СПИД.

И вот в середине 1980-х стала развиваться новая волна: как говорят американцы, «эпидемия супружеской верности».

В 1994 году чикагские ученые провели большое исследование, которое показало, как за два десятилетия изменилось отношение американцев к сексу. Национальный центр по изучению общественного мнения при Чикагском университете под руководством профессора Эдварда Лоумана провел опрос 3500 мужчин и женщин в возрасте от 18 до 59 лет и пришел к таким результатам: «Типичный американский мужчина имеет в среднем за всю свою жизнь шесть партнерш. Типичная женщина – двух партнеров. Любовников имеют только 15 % жен, а любовниц – меньше четверти мужчин. Групповой секс (характерный для коммун хиппи) или секс с незнакомым человеком характерен для ничтожного меньшинства».

А как же американские сериалы, испепеляюще-страстные американские фильмы? – воскликнет удивленный читатель. Все это ложь, – отвечу я.

Корреспондент «Литературной газеты» в Нью-Йорке Эдгар Чепоров писал в 1984 году: «Кажется, никому не сравниться с секс-символами, демонстрирующими свое превосходство с экранов и со страниц прессы. Если судить по этим источникам познания жизни, то Америка не выползает из-под одеяла». Однако Чепоров, наблюдавший жизнь американцев из Нью-Йорка, уверен, что «американцы – пуритане больше, чем хотелось бы авторам эротических фильмов и романов».

Бушуют бурные страсти, любовники сливаются в экстазе каждые четверть часа, сексуальные порывы сотрясают героев, но… героев сериалов и фильмов. Жизнь же реальная очень сильно отличается от той, что на экране. Вот ее характеристика цифрами строгого научного исследования: «Из всех опрошенных 83 % имели за прошедший год только одного партнера либо не имели такового вовсе». Или еще: «У половины американцев был один сексуальный партнер на протяжении пяти последних лет». Не общество, а институт благородных девиц!

И все эти изменения произошли тогда, когда в жизнь американцев вошла чума XX века – СПИД.

Уроки сексуального просвещения входят в обязательную школьную программу. О нормах и правилах интимных отношений говорят со страниц журналов и с экранов телевизоров. Сексологи и сексопатологи регулярно выступают с лекциями в различных клубах и всевозможных молодежных аудиториях. При этом, на мой взгляд, опять-таки слишком откровенно говорят о таких тонких и сложных материях, как отношения между двумя. Вот откуда эта трезвость, эта «проговариваемость до конца» глубоко интимных проблем, о которых обычно принято говорить более деликатно.

С Люси Давенпорт, председателем Женского клуба в Мичиганском университете, мы немножко поспорили на эту тему.

– Говорить о сексе надо прямо и открыто, ничего не оставляя в уме, – считает она. – Сексуальная дисгармония, случайная беременность происходят от невежества. И девушки и ребята стесняются спросить, как правильно заниматься сексом, им необходимо все разъяснять в деталях.

– Да кто же спорит, Люси, – отвечаю я. – Сексуальное просвещение нужно. Тут только одна опасность – как бы за чересчур откровенными разговорами, когда, так сказать, сбрасывается одеяло, не забыть бы его положить обратно. Ведь секс, любовь – это все-таки тайна…

– Нет, нет, – быстро перебивает она меня. – Никакой тайны тут быть не должно. Все нужно называть своими именами. Тогда и ошибок будет меньше…

– Но и открытий, вообще радости тоже убудет. Ведь так можно все заболтать, – не сдавалась я.

– Ну и что, пусть лучше будет дефицит идеального романтизма, чем беременности и венерические болезни. И не забывайте о СПИДе!

Любовь

После всего сказанного может сложиться впечатление, что для любви у американцев остается мало места. А вот и нет. Как это ни парадоксально, но «больше, чем любой другой народ, американцы верят в любовь, делают из нее культ», – пишет Макс Лернер. Ученый как будто удивляется этому феномену. Ведь на этот цветок – романтическую любовь – велось, да и сейчас ведется наступление с разных сторон. Сначала расцвету свободных и сильных чувств мешала церковь с ее религиозными канонами. Потом на романтизм в любом его виде стала наступать технизация, вовлеченность человека в мир механизмов, власть машин. И все-таки… «Ни завещанному пуританской традицией чувству греховности, ни технизации американской жизни – двум величайшим врагам романтической любви – не удалось разрушить этот идеал. Наследие пуританизма – стыд, тайна, наслаждение украдкой, в страхе перед суровым общественным наказанием – отозвалось усилением романтического культа. Технизация же в этот машинный век лишь усилила старую романтическую традицию».

А как же трезвость и расчет по поводу секса? Складывается впечатление, что в американской ментальности секс и любовь – это два разных понятия; они далеко не всегда совмещаются. Собственно, так происходит в реальной жизни во многих культурах. Но в США это почти узаконено: секс – отдельно, любовь – отдельно. О первом можно и нужно говорить прямо, откровенно, без обиняков. Любовь же, ее еще иногда называют «романтическая любовь», это нечто овеянное тайной и возвышенное.

«Ребенка постоянно спрашивают, любит ли он, уверяют, что любят его» (Макс Лернер). В разговорах супругов между собой, родителей с детьми слово «любовь» повторяется часто. Во многих домах я слышала на самом будничном уровне:

– Любовь моя, какие у нас планы на сегодняшний шопинг?

На футбольном матче женщина, по-видимому, мать, в ажиотаже болельщика кричит своему сыну на поле:

– Бей, бей, Бобби! Я люблю тебя.

На международном симпозиуме физиков в Вашингтоне, в отеле «Мариотт», выступал молодой ученый. Выступление было неудачным. Один за другим на сцену поднимались коллеги и хотя и вежливо, но довольно резко критиковали его доклад. Он растерянно посмотрел на ряды зрителей. Встретился глазами с женой, тоже физиком. И та вдруг сказала громко, на весь зал:

– Держись, Фредди. Я люблю тебя.

Я выслушала здесь множество романтических историй, похожих на рождественские сказки и умилявших меня своей бесхитростной сентиментальностью. Вот одна из них.

Дочь моих друзей, Чака и Розалинды Каролек, Мариса, молодой дизайнер, отправилась в свою первую заграничную командировку, в Италию. Там она встретила Рона, художника и искусствоведа из Нью-Йорка. Обоих я знаю лично. Она – изящная блондинка с глубоким взглядом голубых глаз. Он – пылкий брюнет, живой, остроумный. Сам бог велел им влюбиться, что они при первом же знакомстве и не преминули сделать.

Но прошел месяц бурной любви в сказочной Италии, оба разъехались по домам – в Чикаго и Нью-Йорк. Еще год они посылали друг другу пламенные письма, часами висели на телефоне к неудовольствию родителей – междугородние переговоры стоят дорого, а электронная почта тогда еще не вошла в обиход. В обеих семьях стали поговаривать о браке. Но – где жить? С родителями не принято. Устойчивая работа с приличным заработком пока только у Марисы. Рон, художник, с его богемной профессией – в поисках временных заработков. Решили так: он переезжает в Чикаго, пробует найти постоянное место. Она остается пока жить с родителями. Роман, все такой же нежный и страстный, продолжается. И, как и положено, от невозможности немедленно его узаконить, становится еще горячее.

Проходит два года. Рон находит временную работу. Мариса снимает жилье в пригороде Чикаго. Он уже готов переехать к ней. Но в это время в очередной раз оказывается безработным.

– Как мог я, мужчина, без средств к существованию, жениться на девушке и жить в ее доме, на ее счет? – рассказывал он мне позже.

Он в отчаянии, готов вернуться в Нью-Йорк. Но как же любовь? Он не может расстаться с Марисой. А Мариса не может уехать из Чикаго: на работе ее ценят, неплохо платят. А что будет в чужом городе? Наконец Рон находит себе место. Не художника, не искусствоведа – бармена в престижном ресторане в центре Чикаго. Можно уже жениться? Нет, у Рона опять все не слава богу. По натуре он художник, творец, в Нью-Йорке принадлежал скорее к богемной среде. Атмосфера ресторана его, естественно, угнетает. Он впадает в депрессию. Какой уж тут брак!

Семь лет продолжалась эта любовная канитель. Оборвалась она внезапно. Во время своего визита к родителям в Нью-Йорк Рон получил предложение стать компаньоном отца, владельца небольшого магазина, и там и остался. Разрыв был болезненным, сердечные раны не зажили у обоих, по-моему, и сейчас.

В многочисленных опросах, которые американские социологи проводят среди супружеских пар, на вопрос: «Что для вас самое главное в семейной жизни?» из разнообразного набора – «материальный достаток, дети, укрытие от житейских бурь, любовь, общность духовных интересов…» – на первое место неизменно выходит «любовь». Таким образом, ценность романтической любви, так решительно заявленная Максом Лернером, глубоким знатоком американской культуры, получает свое социологическое подтверждение.

На этом, однако, разговор о любви еще не окончен. Изучая дальше труд Лернера «Развитие цивилизации в Америке», я наткнулась на странный тезис: «Американские родители, особенно матери, не имеющие полноценной эмоциональной жизни,… страдают от дефицита эмоций».

Как же так? А где же, как поется в одной американской песенке, «любовь, кругом любовь»? Как можно говорить о дефиците чего-то, когда его, этого «чего-то», всюду в избытке? И вот тут возникает новая тема. Так сказать, само качество любви. Ее эмоциональная наполненность. Чтобы не показаться умствующим попусту автором, сошлюсь на утверждение того же Макса Лернера. Он определяет особенности эмоциональной жизни американцев так: «Американский образ жизни при всей своей внешней энергичности, в общем, эмоционально невыразителен. Эмоциональное богатство романских народов, к примеру, представляется здесь взрывоопасной несдержанностью». Чтобы лучше понять эту претензию к эмоциональной стороне американской жизни, я заглянула в книгу Йела Ричмонда «От „нет“ к „да“, или Как научиться понимать русских». Сравнивая особенности поведения людей двух культур, он обращает внимание и на такую разницу: «Русская душа, то есть чувствительность и богатая духовность, сильно контрастирует с американским рационализмом, материализмом и прагматизмом…» Очевидно, Йелу как социологу не хватает собственных слов для характеристики типичных черт русской эмоциональности, называемых одним словом «душа». И он просто цитирует Татьяну Толстую, которой, конечно, и наблюдательности, и богатства выразительных средств не занимать: «В русской культуре чувства воспринимаются как безусловно положительная ценность… Чем больше человек выражает свои эмоции, тем он считается лучше: более искренним, более открытым… Душа – это чувствительность, мечтательность, воображение, склонность к слезам, сострадание, самоотдача, терпение, позволяющее выживать в невыносимых обстоятельствах; поэтичность… склонность бродить по темным, влажным закоулкам сознания…» (Прошу прощения за обратный перевод.) И вот эта-то русская душа вызывает у Ричмонда «уважение и восхищение». Именно потому, что дефицит всей этой яркой эмоциональности он, как и его соотечественник Макс Лернер, хорошо ощущает в своей родной культуре.

Ну а теперь еще одна любовная история, которая, как мне кажется, прекрасно иллюстрирует сказанное. Я уже писала, что моя подруга Бриджит Мак-Дана весело и дружно прожила со своим мужем Грегом 10 лет. У них было много общего. Оба – люди искусства: она – театральный менеджер, он – композитор. Оба любили проводить время в театрах, на музыкальных концертах, в клубах, ресторанах. У них было множество друзей, восхищавшихся их образом жизни.

Несколько раз оба были в России: у Грега здесь шел его мюзикл, который он писал специально для Томского театра оперетты. Оба от этих поездок были без ума. Радушие русских, интереснейшие разговоры за столом, водка, которая, как оказалось, так чудесно расслабляет, развязывает язык. По возвращении домой только и разговоров было, что о прекрасной далекой стране.

Однажды Грег поехал в Россию один: у Бриджит начинался театральный сезон, она не смогла его сопровождать.

В аэропорту они нежно расстались.

– Мы ведь еще не разлучались никогда, – сказал Грег. – Я буду по тебе скучать.

– Я тоже, – пообещала Бриджит.

Он должен был вернуться через месяц. Но позвонил, что задерживается. Потом отложил приезд еще… Наконец звонок: вылетаю, скоро буду, встречай. В «Ротари», клубе для самых уважаемых людей города, где Бриджит состояла членом Совета, на очередное заседание было намечено прекрасное мероприятие: рассказ Грега о его долгой поездке в Россию. Он и раньше выступал здесь с российскими впечатлениями. Показывал слайды, играл на рояле русские мелодии, пел русские песни. Бриджит присоединяла и свои впечатления от разных встреч. Члены клуба предвкушали удовольствие.

…Его ждали час, второй. Это казалось странным, поскольку было точно известно: Грег вернулся два дня назад. Еще больше пугало отсутствие Бриджит: за год она не пропустила ни одного заседания клуба. Их телефон отвечал веселым голосом Бриджит, записанным на автоответчике уже очень давно, что, мол, мы очень рады вашему звонку. Оставьте свой номер.

Наконец, когда уже стало ясно, что произошло что-то ужасное, у председателя клуба зазвонил мобильный, и голос живой Бриджит сообщил, что у них все в порядке, но, к сожалению, Грег приехать не может. Он болен.

Грег был и впрямь болен, но не телесно, а душевно. Дело в том, как он сообщил жене, что в России он влюбился.

– Она красива? Красивее меня? – улыбнулась Бриджит. Она знала, что он музыкант, артист, а значит, человек влюбчивый. Что-то подобное пару раз случалось и раньше. Она не придавала этому большого значения.

– Нет, с тобой ее сравнить нельзя. Ты намного красивее.

– Значит, моложе? Мне ведь уже 31, старушка, – она продолжала шутить.

– Ей 42, работает переводчицей. У нее двое детей и даже внук, – и дальше, не переводя дыхания, – я обещал жениться.

Бриджит стало ясно, что именно надо делать: она позвонила семейному психологу. Тот спросил, что случилось. Она вкратце обрисовала ситуацию. Психолог сказал, что может принять их только через неделю, но что, он уверен, за это время они и сами решат свою проблему. Но они не решили ее ни до психолога, ни после. Бедняга Грег никак не мог выйти из тупика.

– Ты меня больше не любишь? – спрашивала Бриджит.

– Люблю, – честно отвечал муж.

– Тогда в чем же дело?

– Ее я тоже люблю.

– Но если так, почему ты предпочитаешь ее? Представь себе, сколько новых проблем ты потянешь в свою жизнь с этим браком.

– Представляю, – обреченно отвечал Грег. – Но это какая-то другая любовь. Это такая огромная сила. Я не испытывал ничего подобного в своей жизни. И даже не представлял, что такое бывает.

Много времени спустя, когда они уже развелись, я задним числом воссоздала эту картину, невероятную, не поддающуюся никакой логике, кроме, конечно, логики чувств. Я собрала этот пазл из откровений Бриджит, из разговоров с общими друзьями, которым Грег пытался что-то объяснить. А что тут объяснишь? Ну, женщина как женщина. Преданная мать. Но и преданная возлюбленная. Она так умеет слушать – не только ушами, всеми своими нервами. Она не просто его понимает. Она проникает в самые глубины его «я» и извлекает оттуда самое лучшее. Он и не думал, что способен раскрыться так полно, он и не знал, какие возможности таятся на дне его души. Он не подозревал, что умеет так любить – безоглядно, безотчетно, растворяясь в другом. Это она его научила. И она не просто сопереживает – она будто берет на себя всю тяжесть его забот. Ему ничего не страшно рядом с ней. И это дает ему такое наслаждение (он сказал «кайф»), какого не может дать никакой самый изощренный секс. Хотя и тут все в полном порядке. Он обнаружил в себе неведомую раньше страстность, которая держит его сексуальный накал много дольше обычного.

Бриджит, рассказывая мне об этом, списывала все на свое скандинавское происхождение: кто-то из ее далеких предков был родом из Норвегии, а северяне, как известно, люди сдержанные, на открытые проявления чувств не способны. Но я думаю, дело тут именно в американской культуре. Она просто не предполагает такую яркость, такую обнаженность, такую бурю эмоций. И такую их глубину.

Грег женился на своей сибирячке, привез ее в Чикаго вместе со всей родней.

А Бриджит вышла замуж за настоящего американца – успешного, богатого, уверенного в себе. Ему нравится, что у него такая элегантная и обаятельная жена. И он никак не может взять в толк, чего же этому чудаку Грегу не хватало?

Свадьба

Стив, юноша ироничный и насмешливый, с удовольствием поддается на мой шутливый тон. Он любит, когда я над ним подшучиваю. Самоирония – его стиль.

Я живу в доме его родителей в городке Уитон и часто вижу там его подругу Пэм. Она тоже студентка и под стать Стиву – смешлива. Они дружат со школы. Когда я приезжаю через год, Стив сообщает мне о важном событии: он стал fiancé, женихом. Вспомнив о той шутейности, коя в России приличествует этому слову, а также о самоиронии Стива, я стала над ним подшучивать. Я пропела ему песенку «Тили-тили-тесто, жених и невеста» и постаралась перевести посмешней. Но Стив не улыбнулся. «Над этим нельзя шутить, – объяснил он, – это слишком важный шаг».

Да, в этом я убеждалась много раз: брак для американца – это очень серьезно. Здесь невозможна такая постановка: давай, мол, поженимся, а там видно будет. Прежде чем прийти к этому важному решению, молодые люди проводят обычно самый тщательный подсчет. Прежде всего – возраст. Если речь идет о девушке моложе 24 лет и юноше до 26, они, вероятнее всего, торопиться с бракосочетанием не будут. В 1970 году 45 % мужчин и 64 % женщин к своим 24 годам уже были мужьями и женами. Сегодня холостяков в этом возрасте стало намного больше: 77 % мужчин и 61 % женщин. Однако они не торопятся обменяться кольцами и в течение следующих пяти лет. По данным Бюро переписи населения, сегодня до 29 лет не вступают в брак 43 % мужчин и 29 % женщин. Иными словами, почти половина юношей и треть девушек женятся и выходят замуж после 29 лет.

В том же 1970-м в этом возрасте холостяками оставались только каждый пятый потенциальный жених и лишь каждая десятая невеста. Словом, говоря сухим языком статистики, возраст вступления в брак молодых американцев существенно повысился. Это в целом. Если же посмотреть на динамику по различным социальным категориям, разница будет еще больше.

Поскольку я, как обещала, пишу в основном о горожанах, имеющих высшее образование и, соответственно, доход выше среднего, то должна заметить: они вступают в свой первый брак еще позднее. Причины? Их несколько.

Растет престиж высшего образования. Все больше людей принимают решение поступить в университет или колледж. Учеба в Америке стоит дорого. Год обучения в государственном университете – 25–30 тысяч долларов. А в частном существенно дороже. Материально поддерживать детей после школы в Америке не принято. Даже если родители и соглашаются оплатить учебу в вузе, то лишь частично. Остальное следует взять на себя самому студенту. Обычно он берет кредит в банке, который может начать выплачивать уже во время учебы. Но для этого надо много работать.

Учеба, работа, безденежье – какая уж тут женитьба! Чаще всего, однако, кредит приходится отдавать банку после диплома, с зарплаты. Эта кабала может затянуться на несколько лет. Молодой же американец, как я сказала, на брак смотрит серьезно и расчетливо. Он со своей девушкой скрупулезно считает. Столько-то денег придется потратить на аренду квартиры. Жить дипломированному специалисту в доме родителей, если он к тому же женат, просто неприлично. В снятую квартиру, очевидно, придется покупать мебель. Пусть недорогую. Пусть по минимуму. Все равно это деньги, и деньги существенные.

Дальше – машина. Конечно, ко времени окончания университета автомобиль у каждого, скорее всего, есть. Но одно дело – бедный студент, другое – специалист с дипломом. Ему иметь старую машину не пристало. Вернее всего, придется покупать два новых автомобиля. Пусть в кредит, с рассрочкой. Пусть даже вообще не из магазина, это может быть подержанная машина. Но обязательно известного бренда. И она, конечно, тоже будет стоить немалых денег.

Любую машину надо застраховать, сумму эту нельзя не учитывать. Однако страхование автомобиля еще терпимо по сравнению со страхованием здоровья – своего и своей семьи. В любом разговоре с работодателем о предполагаемом контракте кандидат прежде всего поинтересуется, входит ли в условие договора плата за страховку. Университетская система в этом смысле очень гуманна: организация оплачивает ваше лечение. Если речь идет о больших и богатых компаниях (например, частном университете), то они берут на себя медицинские расходы – и за вас, и за вашего супруга, и за ваших детей. Но это если вам повезет с компанией. Если же вы специалист начинающий, ничем себя еще не проявили, вряд ли вам предложат такие выгодные условия. Страховые расходы или хотя бы их часть, вам придется взять на себя.

Оплата бытовых услуг – электричества, газа, горячей воды, вывоза мусора, уборки территории вокруг дома… покупка одежды… походы в рестораны, пусть и недорогие… расходы на отдых… Все-все учтут, посчитают влюбленные. И только после этого зададут друг другу главный вопрос: можем ли мы себе позволить образовать новую семью? Еще раз подчеркну: помощь родителей не только не учитывается – она вообще не предполагается. Ни в каком виде. Ну, может быть, позже, когда они уже после свадьбы надумают купить собственный дом, – может, тогда и попросят денег. Но, конечно, в долг. Только с полной отдачей (а возможно, и с процентами).

И вот, сидя в обнимку и складывая все расходы, которые им предстоят после свадьбы, бой– и герлфренды чаще всего приходят к печальному выводу – это замечательное событие пока придется отложить. Это одна из причин поздних браков. Есть и другие.

Самая примечательная черта в картине предбрачной жизни Америки – ее великовозрастные невесты. Относится это, преимущественно, к образованным девушкам. Я сужу по студенткам, аспиранткам и молодым сотрудницам разных университетов: частный ли это Северо-Западный в Чикаго, государственный ли Мичиганский (рядом с Детройтом), маленький ли католический Виланова.

С аспиранткой университета Old Dominian, штат Вирджиния, Мэри Пирсон мы провели много вечеров за длинными задушевными беседами. Человек она лучезарный: улыбка – не от вежливости, а от радостного восприятия мира – не сходит с лица. Она всегда в хорошем настроении. Всегда откровенна и готова к самым открытым разговорам – о себе, своей жизни, своих планах.

У Мэри замечательный бойфренд Марк, он учится в медицинском институте, в другом городе. От него до Норфолка 200 миль, три с половиной часа на машине. Тем не менее он приезжает к Мэри регулярно, каждую пятницу. Проводит здесь двое суток и в воскресенье возвращается обратно.

Когда они прощаются, видно, как им трудно дается это расставание еще на неделю.

– Ну, теперь до свадьбы уж немного осталось, – утешаю я Мэри, когда мы остаемся вдвоем. – Сколько Марку до окончания?

– Два года, – отвечает. – Но это ничего не значит. Мне еще рано выходить замуж.

– Сколько же тебе лет, Мэри?

– Двадцать семь. Как минимум три года надо подождать.

– А зачем так долго ждать?

– Ну, во-первых, мне надо закончить аспирантуру, защититься, получить PHD (ученая степень). На это, положим, года полтора. А во-вторых, много сил уйдет на поиск работы: филолог ведь не самая дефицитная профессия. В-третьих, не могу же я выйти замуж в первый год работы, когда надо себя зарекомендовать с лучшей стороны.

– А почему это нельзя сделать в замужнем состоянии?

– Нет, это невозможно. Ведь конкуренция очень велика. Чтобы сделать карьеру, надо бросить на нее все силы, массу времени. На работе надо полностью сосредоточиться. И потом – пойдут ведь дети…

– Дети, положим, могут образоваться и раньше, – говорю я, вспоминая их с Марком бледные лица и запавшие счастливые глаза по утрам.

– О, вот этого я боюсь больше всего. Аборт я делать не хочу – это против моих убеждений. Тогда придется готовить свадьбу.

– Послушай, Мэри, – я несколько удивлена такой рациональностью ее матримониальных планов. – Но, мне кажется, ты любишь Марка?

– Очень люблю. Мы постараемся найти работу поближе друг к другу, чтобы не тратить столько времени на езду.

– Но так ведь можно прожить всю жизнь…

– Нет, после 30 уже нельзя: позже трудно рожать, да и на здоровье ребенка может плохо отразиться.

Добавлю к этому, что таких разговоров с разными людьми у меня было много. И почти все они сходились по смыслу. Образованные девушки не только не рвутся замуж, наоборот – всячески оттягивают день свадьбы. Американка стремится сделать карьеру наравне с мужчиной, поскольку хочет быть от него независимой – и материально и психологически. Иногда эта потребность в независимости приобретает совершенно неожиданный характер.

На кафедре женских исследований в Мичиганском университете, где я вела семинар, я предложила студенткам дискуссию на тему «Что такое семейное счастье?». К моему удивлению, девочки, так охотно включавшиеся в любой диспут, на этот раз вели себя весьма пассивно. Но вот подняла руку самая взрослая и самая умная девочка, я давно выделила ее из всех за внятность суждений и склонность к аналитическому мышлению.

– А я часто думаю о замужестве, – начала она. – Только, мне кажется, ваш вопрос поставлен неправильно. Счастье – вообще не та категория, о которой можно говорить в применении к семейной жизни.

– А почему ты отвергаешь возможность счастья в семейной жизни? – попыталась я разобраться.

– Я не отвергаю. Я просто не считаю правильным оценивать брак по этому критерию: счастливый – несчастливый. Это не имеет никакого значения.

– А что имеет?

– Равенство. Вот если в семье оба равны, если никто не подчиняет себе другого, если оба уважают интересы друг друга – вот это и есть гармоничная семья.

– Но ведь счастье – понятие субъективное…

– Конечно, конечно, в этом-то и есть главная ловушка. В нее попадают многие женщины. Например, моя мама.

И она коротко рассказала историю брака родителей. Отец – удачливый бизнесмен, человек активный. Много работает, много разъезжает, легко заводит знакомства. В том числе, она не исключает, и с женщинами. Мама, напротив, человек домашний. Дом, трое детей, уход за мужем – это ее мир. Когда-то у мамы была профессия – парикмахер, она считалась хорошим мастером. Но отец настоял, чтобы она работу оставила – он в состоянии обеспечить семью один. Сначала она томилась, но потом привыкла и стала искренне считать, что у нее – прекрасная жизнь. «Но ведь это ужасно, – говорю я маме, – почему ты допускаешь такое неравенство отношений? Почему ты только домохозяйка, прислуга своего мужа, няня его детям? Но не жена, не друг?» Знаете, что она мне ответила? «Доченька, о чем ты говоришь! Я люблю дом, люблю вас всех. Мне ничего больше не надо. Я совершенно счастлива».

– Она не прикидывается? – спрашиваю.

– Думаю, что нет. Она сидит в этом своем семейном гнездышке, ей там тепло и уютно. Субъективно, конечно. Но разве это нормальные отношения между супругами? Когда между ними нет равенства – это, по-моему, патологичная семья.

Вот как непросто договориться о свадьбе, особенно с современной, то есть образованной и независимой, молодой особой. Это, конечно, одна из важных причин явления, которое социологи называют «отложенный брак».

Но вот это все-таки произошло: они решились, как говорится, оформить свои отношения. Теперь – бегом в мэрию, где регистрируется брак? Отнюдь. Теперь должна еще состояться помолвка. Знакомство с будущими родственниками. Встреча родителей друг с другом. Долгие и детальные разговоры о свадьбе с подробным перечнем расходов обеих сторон. После чего назначается наконец день свадьбы… через год.

Предполагается, очевидно, что молодые еще раз проверят свои чувства, совместимость характеров, желание соединиться навечно… Хорошо бы, конечно. Увы, довольно часто жизнь карает за такое насилие над естеством. Стив и Пэм, с которых я начала эту главу, пригласили меня на свадьбу через год. Я приехала, но свадьбы не было. Слишком долго они проверяли свои чувства, так что в конце концов эти самые чувства просто ушли.

О самой процедуре бракосочетания писать особенно нечего. Я невольно вспомнила, как это происходит в Москве, во Дворце бракосочетания. Марш Мендельсона, преувеличенно торжественные поздравления ведущих, чересчур помпезные ритуалы церемонии, кукла на капоте, снимки у Пушкина – все это, столько раз высмеянное, то, над чем я сама потешалась не раз, все это вдруг представилось мне отсюда трогательным и милым.

Регистрация в мэрии происходит буднично и формально: чисто канцелярский акт в отделе бракосочетаний, где выдают marriage license (свидетельство о браке). Потом процессия направляется в храм.

Протестанты или православные поедут в церковь, мусульмане – в мечеть, католики – в костел, иудеи – в синагогу. Если же невеста и жених принадлежат к разным религиям, тогда они обращаются в Justice of the Peace, специальную службу, дающую благословение вне церкви.

Признаюсь, на свадебном обеде я была только один раз. Если не считать за второй свадьбу на Брайтон-Бич, в иммигрантском районе Нью-Йорка. Сначала расскажу об этом свадебном застолье у иммигрантов. Состав гостей был интернациональным – русские, евреи, украинцы, молдаване, что отразилось и на меню. Пирожки с пятью видами начинок, которые почему-то подавали на первое, сменились салатами, студнем, селедкой под шубой, фаршированной рыбой. Немногочисленные гости-американцы, едва успев прийти в себя от этого гастрономического буйства, с опаской наблюдали за следующей переменой. Плавно покачивая крутыми бедрами, пышнотелые хозяйки ставили на стол то плов, то жареного гуся, то блюдо с бараньей ногой, то тарелку со свиными отбивными. Американцы опасались не зря. На их робкий отказ хозяева отвечали пламенным напором, уговаривая, укоряя и просто требуя: «Ну, будьте так добреньки, откусите хотя бы кусочек! Ой, ну что же вы меня так сильно обижаете?»

Выпучив глаза, американцы заглатывали ароматные сочные куски, уже почти не чувствуя их вкуса. После чего, естественно, последовал чай с пирогами, пирожными, тортами, конфетами… Если сюда еще прибавить алкоголь, которым наполнялись до верху рюмки и фужеры, и призывы «Пей до дна!», то каждый из моих российских читателей, я думаю, легко представит себе эту знакомую картину.

А теперь о свадьбе американской. Еда стояла на отдельном столе в углу. «Отдельный» – имеется в виду отделенный от гостей. Каждый из присутствующих подходил к нему с одной тарелкой в руке, становился в очередь и, когда подходил его черед, накладывал себе понемногу из больших блюд, стоявших в строгом порядке: закуски, горячая буженина, тарталетки с овощами, рыбные палочки в тесте, фрукты. Затем гость отходил в глубь комнаты и вместе с тарелкой присоединялся к одной из групп, образовавшихся по всему залу. На другом столике стояли соки, воды и баночки с пивом. А вот алкоголь… Разнообразные вина, коньяки, джины и тоники плескались в бутылках на другом конце зала. Галантный бармен разливал их в высокие бокалы. Но не каждому, а тому, кто… мог заплатить. Да-да, алкоголь был платным.

Двух русских преподавательниц из Петербурга, тоже гостей на этой свадьбе, последнее обстоятельство повергло в настоящий шок. Они все норовили показать бармену свои свадебные приглашения. Потом мучили меня, просили объяснить, правильно ли они поняли, что за выпивку на приеме, куда их пригласили вполне официально, – «вот же они, билеты, вот, посмотрите!» – они должны платить из своего кармана.

Потомственный интеллигент, профессор Ирвин Уайл, в ответ на мой рассказ об этой свадьбе состроил презрительную мину: «Это, конечно, некрасиво. Думаю, что платная, за счет гостей, выпивка – это скорее исключение». И я бы так думала, если бы не слышала еще несколько раз о подобной практике.

Я сравнила два столь непохожих застолья и попыталась понять, какое же мне нравится больше. Но – не смогла. Просто в очередной раз стало ясно: культуры разных народов сравнивать нельзя. Их нужно просто знать, принимать такими, какие они есть, и – уважать.

Наутро молодожены уезжали в свадебное путешествие в Париж. Европейский вояж считается наиболее подходящим для медового месяца. Предпочтение после Франции отдается Италии, Англии, Греции. Люди побогаче могут себе позволить какую-нибудь восточную экзотику, вроде Таиланда или Бали. Супруги более умеренного достатка отправятся, возможно, на Гавайи – этот американский рай, где море круглый год теплое, температура воздуха колеблется лишь от «жарко» до «очень тепло».

Ну и, наконец, те, что победнее, поедут на своей машине в путешествие по родной стране. Такой вид передвижения намного дешевле. Путешествие это не будет утомительным: на каждом углу есть гостиницы, где можно остановиться отдохнуть. Номер они, очевидно, закажут еще дома, по телефону. На это уйдет не больше 5-10 минут; расплатятся кредитной карточкой, просто назвав ее номер по телефону. Если все-таки времени мало, а хочется остановиться в определенном месте, то молодожены, возможно, купят билет на самолет, а машину напрокат закажут опять-таки по телефону в том месте, куда они должны попасть.

Гостиницу и аренду можно, конечно, и не заказывать заранее. Тут только важно не попасть в какой-нибудь пик отпусков. Особенно если речь идет о курортных местах, вроде Флориды. На Майами-Бич, теплом морском курорте, в марте, последнем месяце перед жарой и временем университетских каникул, свободных мест в гостиницах, конечно, мало. Но это в недорогих, а в тех, что подороже, – всегда пожалуйста.

Мужчина в доме

Маша, дочка моей московской приятельницы Нины Васильевны, вышла замуж за американца Пола. Новые родственники пригласили русскую сватью в гости. Молодые достраивали свой собственный дом и временно жили у родителей.

Американские родственники нахваливали матери ее Машу и не могли нарадоваться: такая аккуратная, трудолюбивая, хозяйка отменная. Под этим как бы слышался подтекст: не то что наши молодые американки, совсем не хотят заниматься хозяйством. За кофе они остались втроем, молодые куда-то вышли. Вдруг отец услышал бряканье тарелок на кухне и спросил:

– Маша моет посуду? А где Пол?

Выяснив, что сын в саду, он крикнул за окошко:

– Пол, Пол, иди сюда! Давай быстрее на кухню, – и, обернувшись к матери невестки, пояснил: – Посуда – дело мужское.

Нина Васильевна удивилась:

– Ну какое же это дело? Поставить тарелки и чашки в посудомойку? Это и Маша может.

В разговор вступила мать Пола. Она объяснила, что это дело принципа: молодой муж должен привыкать активно участвовать в хозяйстве.

Картину эту я наблюдала много раз: в большинстве домов, где мне приходилось бывать, мужчина помогал жене по хозяйству.

Некоторые домашние заботы, когда-то традиционно женские, теперь становятся преимущественно мужскими. Например, мытье посуды.

В отношении стирки я такого распределения ролей не заметила. Обычно стирает тот, кто свободен. Но, напоминаю, что «стирка по-американски» – это процесс несложный: погрузить белье в машину и нажать нужные кнопки. Когда программа закончится, следует всего лишь вынуть сухие вещи и разложить их по местам. Утюгом, как я уже писала, молодые американки пользуются редко. Вот почему моя коллега Хезер (помните, я рассказывала о ней в главе «Быт»?) так сердилась на своего мужа за то, что он не помогает ей со стиркой. Нет, физически это для нее не было сложно, но психологически обидно.

Конечно, мужчина занимается хозяйством далеко не в каждой семье. В доме нью-йоркского юриста Честера Купера, где я жила несколько дней, домашние дела целиком лежали на его неработающей жене. Честер, человек очень занятой, рано утром уезжал в свой офис на Уоллстрит, возвращался поздно, а после еды до самого сна сидел с бумагами или за компьютером. Однако в первый наш домашний обед, когда трапеза была закончена, Честер вскочил, собрал посуду со стола и пошел ее мыть. Его жена насмешливо хмыкнула:

– Вы думаете, он всегда так себя ведет? Нет, только при гостях.

Честер услышал это из кухни, вернулся, стал спорить:

– Скажешь, может быть, что я тебе никогда не помогаю? Вспомни, ты была больна, кто покупал еду? Кто убирал со стола? Кто мыл посуду?

– Было, было, – миролюбиво согласилась жена. – Целых три дня.

В этой перепалке меня совершенно не интересовал факт действительного участия Честера в хозяйстве. Замечательным было именно то, как он старался показаться добрым помощником жены. Это было для него вопросом престижа: современный мужчина должен участвовать в домашних делах. Потому что сегодня это уже принятая норма правильного поведения мужчины в доме.

Между прочим, знакомая моя, Нина Васильевна, заканчивая тот разговор в доме своих родственников, спросила свата:

– А вы в первые годы брака тоже мыли посуду?

– В молодости – нет, – честно сознался он. – Но теперь ведь другие нравы. Не хочу отставать от жизни.

Социологи констатируют: если в 1950 году лишь одна четверть мужей постоянно помогала женам по хозяйству, то теперь – около 40 процентов. Равенство социальных функций все больше становится принципом в семейной жизни.

Есть в Америке еще одно любопытное явление, с которым я больше практически нигде не встречалась. Социологи называют его split spouses, то есть «разъединенные супруги». Это когда муж и жена, будучи во вполне нормальных отношениях, живут в разных городах, штатах и даже странах.

Происходит это обычно так. У одного из супругов есть постоянная работа, которая его устраивает. А другой найти себе подходящее место поблизости не может. Получить приличный контракт в США дело нелегкое: конкуренция среди дипломированных специалистов очень высока. Обычно претендент рассылает свои резюме по электронной почте в десятки, а то и сотни компаний по всей стране. Из полученных предложений он выбирает лучшее. Иногда оно может поступить из города, расположенного за сотни, а то и тысячи миль от дома. И тогда он (или она) едет туда, снимает квартиру и живет вдали от семьи. Насколько распространено это явление, я лично могу судить по тому, что знаю около полутора десятков таких пар.

А ведь у меня, иностранки, не так уж много знакомых в чужой стране. Вот только три примера.

Социолог Арлин Дэниелс – активный исследователь женских проблем, автор многих книг, широко известных в университетских научных кругах. Родом она из Калифорнии, но расцвет ее карьеры начался с того времени, как она прибыла в Северо-Западный университет, в Чикаго. К этому времени она была уже замужем за врачом из Сан-Франциско. Предполагалось, что расставание молодоженов ненадолго: он даже вел успешные переговоры с университетским госпиталем в Чикаго. Но неожиданно молодому врачу предложили серьезное повышение: стать заведующим большого отделения. От такого предложения не отказываются. Решили, что Арлин поработает в Чикаго и потом, уже с солидным научным багажом, переберется в Калифорнию. Но, видно, молодая социологиня немного перестаралась. Значительно раньше, чем это полагается по всем университетским канонам, минуя несколько предварительных ступенек, она очень скоро стала полным профессором и получила так называемый tenure, то есть пожизненное право занимать профессорскую должность именно в этом (а не в каком-либо другом) университете.

Судьба Арлин была решена. Как-то варьировать место своей работы мог теперь только ее муж. Но его карьера тоже не стояла на месте. Так случилось, что госпиталь, где он работал, вдруг почувствовал большой недостаток в руководящих кадрах. И ему предложили этот госпиталь возглавить.

К тому времени, как я познакомилась с обоими, они жили в состоянии split spouses… двадцать с лишним лет. Сначала им это даже нравилось: два раза в год на праздник они обычно ездили друг к другу в гости, а отпуск проводили вместе. «Чувства наши на расстоянии только крепнут», – часто повторяла Арлин. Но годы прошли. Арлин стала получать тревожные сигналы из Сан-Франциско: нет, не по поводу неверности мужа, а по поводу его здоровья.

И она решилась: преждевременно вышла на пенсию и уехала к мужу.

Джулии Джонсон и ее мужу Марку до пенсии еще далеко. Поэтому неизвестно, когда они, наконец, смогут соединиться. В отличие от Арлин, Джулия не считает, что расстояние укрепляет любовь. Ничего, кроме постоянной тоски по горячо любимому мужу, она от разлуки не ждет. Между тем, едва поженившись, оба разъехались: она в университет Лойола, в штате Иллинойс, он – в Дартмутский, штат Нью-Джерси. Однако им повезло: в колледже Марка нашлось место и для Джулии. Но только на один год. После этого счастливейшего года совместной жизни она вернулась в Иллинойс. Так эта разъединенная жизнь продолжается и по сей день.

А специалист по романским языкам Эл Голдберг работает в Лондоне третий год в разлуке со своей семьей – женой Сарой и двумя дочками. Она – известный микробиолог, ведущий сотрудник успешной компании в Филадельфии. А ему с его недефицитной профессией в Америке приличного места не нашлось. Так и живут. В отпуск Эл приезжает домой, в Америку. В каникулы Сара с дочками летят к нему в Лондон.

– Еще лет 20 назад эти вопросы решались проще, – сказала мне Арлин Дэниелс. – Работа обязательно должна была быть у мужчины. Если при этом не находилось таковой поблизости для жены, она просто оставалась дома, при муже. За последние десятилетия картина резко изменилась: теперь женщина стремится сделать карьеру наравне с мужчиной. И, добавлю от себя, иногда существенно вырывается вперед. А тогда – равенство так равенство! – работу может оставить муж. Я слышала о таких семьях несколько раз. Сама же была знакома с двумя.

Линда Кэрол, руководитель службы общественных связей одной из крупных фирм в Миннеаполисе, произвела на меня очень сильное впечатление. Никогда, ни в кино, ни на самых престижных конкурсах красоты, не видела я женщины с такой мощной силой привлекательности.

Очень высокая, с безупречной фигурой. Несмотря на рост, движения пластичные, закругленные. Копна ярко-рыжих волос естественного цвета. Лицо не просто красиво – оно подвижно и одухотворено ослепительной улыбкой. Вот уж действительно, не женщина – богиня.

Под стать ей и Питер, муж, – косая сажень в плечах, ковбойский подбородок, и во всем облике – сила и доброта. Вот этот-то ковбой, а на самом деле моряк, работник торгового флота, решился на значительный поступок: он ушел из флота, где довольно успешно трудился. Ушел ради карьеры своей возлюбленной жены. Теперь она зарабатывает деньги, и деньги немалые, а он ведет дом и воспитывает дочку и сына.

Землячка Линды Роксана Вандервельд не так хороша собой. Но, по-видимому, работник толковый, если ей в ее тридцать четыре предложили стать вице-президентом очень крупной американо-английской корпорации «Grand Metropolitan». У Роксаны и ее мужа есть по ребенку от предыдущих браков. Оба школьники выпускных классов, им требуется серьезное родительское внимание. Посовещавшись, решили, что муж-музыкант свою работу оставит.

Аборт

В Уитон-колледж, штат Иллинойс, меня пригласили выступить перед студентами. Тему предложили общую: положение в России в период перестройки. Когда мы с сопровождающим меня профессором Айвоном Фассом подходили к зданию колледжа, он заметил: «Если вас спросят о вашем отношении к абортам, скажите, что вы – против». Я немножко удивилась. Перестройка, Горбачев, гласность, рыночная экономика – где здесь повод для разговоров об аборте. Однако после первых же вопросов по теме лекции вдруг встала тихая девочка и робким голосом спросила:

– А как в России обстоит с искусственным прерыванием беременности? Кто принимает решение об операции?

– Беременная женщина, кто же еще? – удивилась я.

Наступила мертвая тишина.

– Ну конечно, она предварительно советуется с мужем, – попыталась я попасть в нужную ноту.

Аудитория, наконец, проявила признаки жизни.

После лекции ко мне подошла та самая робкая девочка.

– Понимаете, – сказала она, – в нашем штате аборт считается криминалом.

– Не только в нашем, в большинстве штатов Америки, – поддержала ее подруга.

Через неделю мне предстояло выступать в университете Джорджа Вашингтона, в столице США. Шерон Волчик, в то время заведующая кафедрой женских исследований университета, предупредила:

– Слушай, если там будут вопросы об абортах, будь осторожна.

– Да, я знаю, – гордая своим опытом в Уитоне, сказала я. – Надо сказать, что я лично – против.

– Что-о? – она всплеснула руками. – Ни в коем случае! Прослывешь ретроградкой. Ведь завтра эти студенты выходят к Белому дому с демонстрацией в защиту свободы аборта.

Так я узнала о существовании этой борьбы: противников и сторонников искусственного прерывания беременности. Замечу, что первых намного больше, и они значительно активнее. В то время, когда я выступала перед студентами, газеты облетела информация о марше-протесте жителей одного небольшого городка на юге страны. Участники этой демонстрации прошли мимо дома, где жил и работал хирург-гинеколог. Стало известно, что он соглашается делать аборты. Разумеется, легально, разумеется, по лицензии. Но все равно работа эта очень опасная – красная тряпка для общественного мнения, категорически настроенного против абортов.

Демонстрацию возглавляли активисты пресвитерианской церкви. Но среди ее участников, довольно многочисленных и очень агрессивных, были приверженцы самых разных вероисповеданий. В том числе и не очень глубоко религиозные горожане.

Вечером по телевидению можно было видеть отдельные сцены этого акта общественного возмущения. Доктор в это время был дома один. Он вышел на звонок, и на него набросилось сразу несколько демонстрантов. Его вытолкали на улицу и побили. Горожане, наблюдавшие заварушку из окон, звать работников правосудия не спешили. Полицию вызвали журналисты телевидения.

Протесты студентов университета Дж. Вашингтона были куда менее агрессивными. Хотя, возможно, и не менее эмоциональными. Вот некоторые выдержки из выступлений:

– Почему я не могу сама решить, пришло мне время стать матерью или нет? – говорила одна студентка.

– Моей подруге угрожала смерть в результате родов, – рассказывала вторая, – она хотела сделать аборт. Но давление общественного мнения было так велико, что она все-таки решила рожать и – умерла.

– Да и вообще, почему здоровье и благополучие женщины менее важно, чем жизнь неродившегося плода? – спрашивала третья.

Тут на трибуну вышел мужчина средних лет:

– Но ведь и для здоровья матери аборт совсем не безвреден, – сказал он. – Если он первый, дело может вообще обернуться бесплодием в будущем. Запрет абортов – это как раз и есть забота о будущем женщины.

– Да почему о моем будущем должен заботиться кто-то другой? Если я не хочу рожать, не будучи в законном браке, или для меня важнее сейчас учеба, чем нежелательное материнство, или, наконец, если нам с мужем просто не по средствам заводить сейчас ребенка… Разве это не наше личное дело – какое решение принимать? Почему знакомые, соседи, пастор – все, кто составляет общественное мнение, оказывают на нас давление? Психологически это очень тяжело, это трудно вынести.

Тема эта всплыла у меня в разговоре с президентом организации «Focus on the family» (Семья в центре внимания) в далеком от Вашингтона Денвере, столице штата Колорадо. Имя христианского проповедника Джеймса Добсона, возможно, знакомо кому-то из читателей. Дважды вел он на «Радио России» по утрам передачи на семейные темы. В Колорадо расположился его Семейный центр, куда он меня пригласил, поскольку еще в Москве ему сказали, что я интересуюсь проблемами семьи. Центр, где, по американским меркам, число сотрудников должно быть минимальным, поразил меня прежде всего многочисленностью своего персонала. Вместе с волонтерами, то есть людьми, работающими бесплатно, там трудилось около тысячи человек. Было и свое издательство, выпускавшее книги, семь журналов: для родителей, женщин, детей, подростков.

Сам Джеймс Добсон – фигура значительная. В общении он очень обаятелен – приветлив, открыт. Покоряет его манера вслушиваться в слова собеседника. С первых же слов беседы я подпадаю под его влияние. Тем более что почти со всем, что он говорит, трудно не согласиться.

– Доктор Добсон, – спрашиваю, – есть ли четко сформулированные принципы, на которых зиждется работа Центра?

– Да. Их всего четыре. Первый: величайшая ценность семьи – дети. Иметь детей и воспитывать их – самое большое счастье. Второй: брак должен быть вечным. Развод – величайшее зло. Третий: ценность человеческой личности абсолютно не зависит от успехов и достижений этой личности. Каждый человек, какова бы ни была его общественная значимость, в равной степени достоин внимания и уважения. Четвертый: смысл жизни в том, чтобы служить Богу. А это, в первую очередь, значит любить друг друга, заботиться о другом и помогать ему в его нуждах. Именно таким образом мы прикасаемся к Нему, к Вечности.

Меня интересует несколько важных вопросов. Он выслушивает их очень внимательно и отвечает как опытный проповедник – внятно, просто, отчетливо проговаривая слова.

– Любовь – обязательное условие брака?

– Смотря по тому, что вы называете любовью. Для молодого человека это прелестное романтическое чувство, но и чисто физиологический призыв. Для супруга постарше – это обязательство перед семьей. Это потребность мужа заботиться о жене, и наоборот. Чувства приходят, уходят, опять приходят. Они не могут быть основой брака все время. Главный мотор семейной жизни – это установка, настроенность на постоянство жизни вдвоем. Воля к верности, служение друг другу – вот основа брака.

– Как правильно воспитывать ребенка, как требовать от него добродетелей, которыми подчас сам не обладаешь?

– Мы должны отказаться от цели воспитать ребенка совершенным. Не надо бояться его недостатков. Он – живое существо, он не может быть идеален. Если же вы все-таки будете добиваться своего, попытаетесь воспитать в нем важные для вас свойства, он в конце концов просто взбунтуется против вашего воспитания.

– Почему так велик процент разводов?

– Потому что современная жизнь движется на колоссальных скоростях, да к тому же с ускорением. Супруги в погоне за деньгами тратят на работу больше часов. У них не хватает времени на общение друг с другом и с детьми. А ведь без глубоких, долгих разговоров отношения выхолащиваются, теряют душевность, становятся чисто функциональными. Особенно страдают семьи, в которых работают женщины.

– Значит ли это, что вы против женского труда?

– Я считаю, что до тех пор, пока последний ребенок не пошел в школу, мать работать не должна. Ведь на это нужно не больше 12–15 лет. Не такая уж большая жертва.

– Но если женщина имеет высокую квалификацию, для нее это срок огромный. Она утратит за это время все знания, навыки, она отстанет от современных требований в своей профессии. Да и потом, предположим оптимальный вариант: последний, третий ребенок родился, когда ей было 30–35 лет, это значит, что она выйдет на рынок труда к 45–50 годам. Какая же тут карьера?

– Ну, это ее право сделать выбор – карьера или дети.

И вот тут я пересказываю своему собеседнику события в Вашингтоне, когда студенты протестовали против запрета на аборт. Спокойный и доброжелательный Джеймс Добсон начинает волноваться.

– Аборт – это преступление, – говорит он, – и не перед обществом – перед Богом. Ведь именно Он дал миру новую жизнь. Такова была Его воля. Женщина, решившая этой воле противиться, – грешница. Но, кроме того, это еще и криминал в прямом смысле слова. Говорить про эмбрион, что он еще не человек – невежество. В тот момент, когда клетка оплодотворила другую клетку, уже произошел священный акт появления Будущего Человека. Лишить его жизни во чреве матери или потом – значения не имеет. Это все равно убийство. Оно должно быть подсудно.

– А если беременность, положим, результат изнасилования?

– Все равно, – отвечает доктор Добсон. – В моей практике, кстати, была одна такая история.

И он подробно рассказывает мне этот случай. Девочка из бедной негритянской семьи была отличницей в школе. Она мечтала получить хорошее образование, хорошую работу, вырваться из бедности. Однако судьба распорядилась иначе. Однажды, ей было тогда 15 лет, она засиделась в классе дотемна. Школьный автобус уже ушел. И она пошла пешком пять миль, около семи километров.

Через полтора часа она была на окраине своего поселка и уже видела огоньки в окнах домов. В это время на нее набросились трое подростков и изнасиловали. Родителям она ничего не сказала, она их очень боялась. А через некоторое время она узнала, что беременна.

– Она пришла ко мне за тем, чтобы я посоветовал, как ей сделать аборт. Денег у нее на это не было, – рассказывал доктор Добсон. – Мы беседовали долго. Она дрожала, говорила, что боится родителей, что хотела бы в будущем родить в законном браке – но кто же теперь на ней женится? И главное, она хочет учиться, приобрести какую-нибудь достойную профессию. Но я объяснил ей, какой грех она возьмет на душу, если пойдет на операцию. Я предложил ей другое – вместо того, чтобы убивать живую жизнь, родить ребенка. А потом отдать его приемным родителям. Благо желающих усыновить детей в Америке очень много.

Дальше события складывались так. Девочка рассказала обо всем родителям, те ей не поверили, побили ее и выгнали из дома. Она нашла приют в Доме для обиженных женщин, есть такой в Центре, как и во многих других городах страны. Там она родила. По сценарию Добсона, дальше она должна была стать свободной и вернуться домой и в школу. Однако доктор все-таки мужчина и, возможно, не очень хорошо знаком с женской психологией. Когда девочка увидела завернутое в пеленки существо, так сильно похожее на нее… Когда она приложила его к груди, и он благодарно зачмокал… Словом, когда она ощутила себя матерью, неразрывно связанной с этим младенцем, она отказалась отдавать его кому бы то ни было. С большим трудом доктору Добсону удалось уговорить родителей взять ее домой. Да, говорит он, ее, видимо, никто не возьмет замуж: в этом комьюнити суровые законы морали. Да, она вряд ли сумеет окончить школу, а если и окончит, то дальше учиться ей будет трудно: надо зарабатывать деньги на жизнь. И уж, конечно, не высококвалифицированным и высокооплачиваемым трудом. Да, пусть ее мечтам не суждено сбыться. Но она нашла свое счастье в материнстве, – резюмировал доктор Добсон.

– В пятнадцать лет счастье в материнстве? Вместо перспектив, которые были вполне реальны для способной, трудолюбивой и амбициозной отличницы?

И я усомнилась в безупречности суждений доктора Добсона.

Развод

В последние десятилетия, показывает статистика, разводов в США стало намного меньше. Но все равно по количеству распадающихся браков страна стоит на одном из первых мест в мире. Одновременно, как я уже говорила, брак, семья – самая высокая ценность для американца. Я долго не могла объяснить себе этот парадокс. Какая же это высшая ценность, если она так легко разрушается? Помогла мне 40-летняя Поли Симпсон, учительница средней школы в Сиэтле. Поли недавно оставил муж, и она пылала негодованием: «Чего, нет, ты мне скажи, чего ему не хватало? – требовала она от меня ответа. – В доме всегда было убрано, обед всегда к его приходу готов. Ну, ссорились иногда, но не часто. Чаще вообще не разговаривали – телевизор смотрели. И вдруг он приходит и говорит: „Семья – это радость. Это любовь. Это счастье. А у нас всего этого нет“. Наслушался всех этих романтических бредней – и по телевизору, и по радио. Просто свихнулся». И сразу все стало на свои места: да, американцы высоко ценят семью. Но не всякую, а лишь гармоничную.

«В последние годы у американцев наметилась тенденция нового отношения к браку. В нем они пытаются найти удовлетворение многих своих потребностей – и душевных, и сексуальных, и социальных. Но в поисках счастья обнаруживают все большее несоответствие мечты и реальности… Разрыв между идеалом и жизнью все чаще приводит брак к распаду», – пишет Макс Лернер в книге «Развитие цивилизации в Америке».

Крах семьи? Совсем нет: пролистав данные статистики, Лернер обнаруживает, что на первом разводе история семейной жизни для многих бывших супругов вовсе не кончается. Многие выходят замуж (или женятся) и во второй раз, и в третий… Нет, они не разочаровываются в самом институте брака, не перестают верить в ценность семьи. Напротив. «Большое количество разводов свидетельствует о серьезном убеждении, что брак держится на любви и общности интересов». В другой главе опять: «Уровень повторных разводов так велик, что позволяет предположить: американцы разводятся не потому, что разочаровались в браке как таковом, а потому, что верят в него глубоко и снова пытаются стать участниками, но уже успешного, а не обанкротившегося предприятия». Иными словами, их не оставляет надежда найти нового партнера, с которым можно построить новые, счастливые отношения.

В популярной американской печати гуляет расхожая фраза: половина американских семей распадается. На самом деле эта цифра, как говорят ученые, некорректна. Определить, сколько именно брачных союзов из всех заключенных разорвано, довольно сложно. Обычно делается так. Считается сколько за такой-то период – год, например – было заключено браков и сколько расторгнуто. Неточность состоит в том, что расторгнуты ведь в этом году не те же самые браки, что зарегистрированы, а те, что заключены и год, и 10, и 20 лет назад. Поэтому я воспользуюсь более корректными данными. В 47 % американских семей хотя бы один из супругов находится во втором браке.

Когда живешь в какой-нибудь глубинке, например, в небольшом городке Уитон, штат Иллинойс, где чуть ли не на каждой улице по церкви, то кажется, что цифра эта сильно преувеличена. Здесь много дружных, довольных жизнью пар со стажем по 30, 40 и 50 лет. А недавно двоих старичков вполне бодрого вида чествовали в методистской церкви в связи с 60-летием их совместной жизни. Я недоумевала – откуда статистика набрала столько распавшихся браков?

Но вот я приехала в Нью-Йорк. И мне показалось, что здесь вообще нет ни одной пары, не пережившей семейной драмы. Каждый второй, если не первый, оказался повторным «участником успешного, а не обанкротившегося предприятия».

Из-за привычки американцев тщательно скрывать страдания, демонстрировать только счастье или, по крайней мере, благополучие, мне со стороны даже показалось, что, как и многие процессы, развод в Америке происходит легче, чем в других странах. В известной степени так оно и есть. При отсутствии проблем с жильем, бытом – если, конечно, это позволяют доходы – легче принимать решения: поменять дом, организовать переезд, отдать детей под опеку бебиситтера. Необремененность тяжелым бытом сказывается и на внешности: разведенные женщины, даже имеющие нескольких детей, не перестают заниматься своей внешностью. Часто посещают спортивные клубы, бассейны, пожалуй, даже чаще, чем раньше, ходят в парикмахерские, делают маникюр, массаж.

Помню, какое сильное впечатление произвела на меня одна встреча на заседании Club of Hundred («Клуб ста»), где меня пригласили выступить. Это было объединение жителей небольшого комьюнити, всего в сто семей. После своего выступления я оказалась в зале рядом с Гейл, миловидной, хорошо ухоженной дамой. Мы разговорились. Я поделилась с ней приятным впечатлением, которое на меня произвел председатель клуба. Он как раз в это время выступал – румяный и веселый здоровяк.

– Да, он очень мил, – согласилась моя соседка, – это мой муж. У него такая особенность – он всегда кажется беззаботным. Но это не так. У нас ведь девять детей.

Я изумленно замолчала.

– Нет, нет, вы меня не так поняли, – засмеялась она. – Это не общие дети: четверо его и пятеро мои, все от наших бывших супругов.

Позже, дома, куда они пригласили меня в гости, мы долго говорили о разводах. Они рассказывали о том, как непросто было смириться с решением ее мужа и его жены. Бывший муж сказал, что ему надоело быть в рабстве у нее, у детей – и уехал в другой город. А его жена не сказала ничего. Прислала письмо из Мексики, что полюбила другого, что просит у мужа прощения. И на прощание: «Уверена, ты, такой умный и добрый, сумеешь воспитать наших детей лучше, чем я». Однако проблемы на этом не закончились. Гейл стала чужому мальчику и четырем девочкам настоящей матерью. Но бывшая супруга категорически отказывается разрешить усыновление детей, и это омрачает новый брак.

– И вообще, – сказала Гейл, – не верьте американцам, что им все так легко дается. Очень часто они притворяются. Но им очень хорошо известна и горечь разочарования, и боль утраты…

Я убедилась в этом, когда посетила семейную консультацию в округе Дю-Пейдж, штат Иллинойс. Это одна из шестнадцати организаций, обслуживающих жителей семи крохотных городков, расположенных неподалеку.

Работа консультации организована так. Человек после развода приходит на прием к психологу (работники службы могут и сами позвонить ему, если прослышали о беде). Здесь начинается серия бесед – психологическая помощь клиенту. Выясняется, что ситуации самые разные, но симптомы душевного надрыва очень похожи. О них можно узнать, например, из большого постера, вывешенного в холле:

1. Ощущение потери и утрата самоуважения – это ваша основная реакция на развод.

2. Развод чем-то похож на смертельно опасную болезнь. И то и другое сопровождается ощущением потери жизни, и у обоих похожие фазы выздоровления.

3. Душевный разрыв произойдет, возможно, не в то же самое время, что развод формальный, а много позже.

4. Вы можете и должны стать другим человеком. Таким, который будет нравиться прежде всего самому себе.

В тот день дежурила психотерапевт Джина Альберти. Я попросила ее разрешить мне присутствовать на приеме. Она извинилась – и отказала: врачебная тайна. Вместо этого показала на десяток книг, разбросанных на ее столе: Кристина Робертсон «Правила поведения женщины в разводе»; Ньюмен и Берковиц «Как после развода стать самому себе лучшим другом»; Сусанна Форвард «Когда женщина любит мужчину, а он ее ненавидит»; Абигейл Трефорд «Сумасшедшее время: как пережить развод». Рядом лежал список – еще десяток произведений, выпущенных разными издательствами, в помощь людям во время развода. Я попросила Джину рассказать мне о наиболее типичных проблемах ее клиентов.

– Понятно, – добавила я, – что случаи эти самые разные…

– Да нет, – ответила она. – Разнообразие несчастий не так уж велико. Знаете, я в университете брала некоторое время уроки русского языка и литературы, так вот меня поразило высказывание вашего писателя Льва Толстого: там что-то насчет того, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а все несчастные – несчастны по-разному. Я тогда подумала: как же такой великий знаток человеческой психологии мог так ошибаться. Совсем наоборот. У счастья очень много лиц, а несчастливые все похожи друг на друга.

Я вспомнила вереницу своих московских знакомых после развода. Не догадаться об их драме было невозможно. Бледные до синевы лица, тоскливо запавшие глаза, опущенные плечи, неуверенные движения…

– Вот-вот, – подхватила Джина. – Вы это знаете. У американки, может быть, не так откровенно выражены ее страдания. Все-таки в нашей культуре принято несчастье скрывать. И очень часто, даже придя ко мне на прием, клиентка долго ходит вокруг того, что ее действительно волнует. Говорит, что развод не имеет для нее большого значения, что она рада свободе. Увы, если только рядом с ней нет другого, любимого человека, чаще всего это лицемерие. Не обязательно осознанное: просто надрыв загнан глубоко внутрь.

Я все-таки прошу ее вспомнить какой-нибудь недавний пример.

– Ну вот, например, приходит ко мне на прошлой неделе клиентка П. Говорит, что месяц назад у нее был развод, что она была огорчена, но теперь уже справилась, все в полном порядке. Она только хочет посоветоваться, как заставить себя утром встать и заняться делами: на это совершенно нет воли. К середине беседы она, наконец, раскрывается. Вытаскивает из глубины своей души все загнанные туда чувства: разочарование, унижение, страх перед будущим, тревогу за детей – словом, всю свою боль. Она стесняется этой боли, ей кажется, что это проявление слабости. Я открываю вот эту книжку – «О смерти и умирании» Елизабет Кивлер-Росс. Это не о смерти – о состоянии после развода, которое для многих сродни процессу умирания. У этого процесса есть свои стадии: неприятие (неверие в то, что супруг бесповоротно намерен развестись); депрессия (потерянность, одиночество, унижение, беспомощность, чувство вины); гнев (агрессия направлена на супруга); осознание нового положения (внимание от прошлого переключается на настоящее, сознание готово смириться с ним); принятие (окончательный разрыв с прошлым, концентрация сил для новой жизни).

– Мою клиентку эта информация поражает: значит, такое происходит часто, значит, ее случай не уникальный? Теперь она хочет как можно быстрее все это забыть и выздороветь. Приходится объяснять, что «быстрей» не получится. Требуется время, не меньше года. Пока надо дать место скорби. Не гнать, не перешагивать через нее – просто пережить. Самая частая ошибка именно эта: страдающий человек рвется побыстрее забыть о своем несчастье.

Стремится прямо сейчас, на тлеющем, так сказать, пепелище своего сгоревшего дома, без промедления построить дом новый. То есть сразу же обрести покой и радость. Увы, это невозможно. Нельзя насиловать свой эмоциональный мир. Иначе в нем наступят необратимые изменения. Ранам надо дать время зажить. Но одновременно потихоньку собирать свои силы, произвести ревизию всех своих знаний, умений, способностей.

– Моя клиентка П. не работает. Она когда-то окончила двухгодичный колледж, пару лет была кассиром на вокзале. Но сейчас на мой вопрос: «Что вы умеете делать?» отвечает: «Ничего». Но это не так – она хорошо готовит, шьет, она любит детей. Значит, как минимум, способна работать поваром, или швеей, или быть бебиситтером. Если немножко потренируется, она сможет вернуть и свой профессиональный навык – пойти работать кассиром.

– У П., – продолжает Джина, – есть и другие проблемы. Например, что сказать детям? Пока они знают, что папа уехал в командировку. А что делать дальше? Он уже звонил, предупреждал, что хотел бы встретиться с детьми. Она этого не хочет и боится. Она намерена в ближайшем будущем сказать им, что папа их бросил, что он их больше не любит, что они должны его забыть. И это – самая распространенная реакция брошенной женщины. И самая разрушительная. Стоило огромных усилий убедить ее, что у детей при самых разных обстоятельствах должно быть двое родителей. А если она реализует свой план, то лишит детей чувства цельности бытия, поколеблет их ощущение защищенности.

– Следующая проблема П. – как быть со знакомыми. Сейчас, чтобы ничего не объяснять и не страдать лишний раз, она их просто избегает. И, таким образом, существенно сужает свой круг общения. Мы договариваемся так. Она продумывает короткую версию события. При необходимости сообщает ее знакомым, но добавляет, что больше на эту тему ей не хотелось бы говорить. Другое дело – родственники и близкие друзья. Им, конечно, она уже все рассказала. От них она ждет сочувствия, поддержки, должной оценки поведения экс-супруга и совета. Это самое опасное. У каждого из этих «доверенных лиц» свой опыт, своя мораль. Следовать совету каждого – значит, заранее обречь себя на ошибку. П. также жалуется, что перестал звонить телефон: друзья только откликаются на ее звонки. Да и то… Некоторые как будто стараются ее избегать. А ведь столько барбекю вместе съедено, столько виски выпито, столько было веселых вечеринок. Это ее ранит очень глубоко. И – зря. Объясняю: такое поведение вполне естественно. Какие-то знакомые были друзьями обоих супругов. Теперь они в замешательстве – на чьей стороне остаться? Грустно. Но жизнь надо принимать такой, какая она есть. Другие и рады бы продолжать знакомство с П., но не находят с ней общего языка. У них – свои проблемы, у нее – свои, которые благополучным супругам могут быть совершенно не известны. Выход один – новая жизнь требует новых друзей. Нет, это вовсе не значит, что в нее нельзя взять никого из прежних, но – пусть это решают они сами.

– Джина, – перебиваю я ее монолог. – Вы же обрекаете свою клиентку на одиночество. Знакомые, друзья, родственники – если не они, то кто ее поддержит в такое трудное время?

– Поддерживающая группа, – отвечает Джина.

– А, это так называемая Т-группа (тренинг-группа), которую ведет психолог?

– Нет, совсем другое. Т-группа – это психологический процесс под руководством тренера-психолога. С его помощью клиенты выявляют свои глубинные проблемы и учатся, как с ними справляться. А поддерживающая группа – это что-то вроде клуба. Там встречаются люди с похожими проблемами, оставленные жены, брошенные мужья, матери-одиночки и, кстати, отцы, воспитывающие детей без матери. Наконец, женщины, оставившие своих мужей ради других мужчин.

– Ну, у этих-то проблем, наверное, нет?

– О, еще сколько! Ко мне уже месяц ходит клиентка Д. Очень эффектная молодая женщина. Год назад она ушла от мужа, который до сих пор ее любит и надеется, что она вернется. Но она счастлива с его другом.

– Счастлива? Зачем же она к вам ходит? Ее-то жалеть не надо?

– Как сказать. Во-первых, ее гложет чувство вины перед первым мужем и жалость к нему. У них была хорошая дружба, они легко понимали друг друга.

– Ничего не понимаю. Почему же она от него ушла?

– Сексуальная дисгармония. Она женщина темпераментная, с сильной сексуальностью. Он ее, как принято говорить в просторечии, «не удовлетворял в постели». Она промучилась семь лет и ушла. Кроме вины перед мужем у нее еще большая вина перед дочерью. Шестилетняя девочка очень привязана к отцу. Отчиму эта роль никак не удается, хотя он и старается. Кроме того, ей непонятно, почему у других детей только один папа, а у нее два. И сколько мама ни старается уверить, что два всегда лучше одного, она чувствует ложь.

На местном телевидении и по радио можно услышать приглашения поддерживающих групп. Они также функционируют в церквях, костелах, синагогах. Прихожане узнают об этом сами.

– А кстати, Джина, как вы, психолог, относитесь к брачному договору? Ведь это, как бы сказать поточней, слишком прагматизирует, отрезвляет романтические отношения, свойственные молодым людям перед свадьбой. Я, например, даже представить себе не могу, как мы с моим будущим мужем, сидя на лавочке в парке, где он мне сделал предложение, обговариваем, кому что достанется при разводе.

– Видите ли, – отвечает она, – процедура эта настолько вошла в ритуал бракосочетания по-американски, что она, мне кажется, никак не влияет на отношения. Это как бы обязательный формальный акт. Но при разводе он, несомненно, облегчает процесс раздела имущества. Это, возможно, особенность нашей культуры, где многое традиционно строится на расчете. Не в ущерб чувствам, кстати, а им в помощь. Но русские ведь известны как романтики. И, мне кажется, в России вводить процедуру брачного договора надо очень осторожно. Очень уж она противоречит вашей традиции главенства эмоций.

Напоследок я спрашиваю Джину, как она объясняет высокий уровень разводов в стране. Она называет мне все те же причины: повышенные требования к браку, высокий уровень женской трудовой занятости. Но все-таки, на ее субъективный взгляд, главная причина – феминизм.