ШПИЦБЕРГЕН

Грумант угрюмый, прости!

На родину нас отпусти!

На тебе жить так страшно —

Бойся смерти ежечасно.

Из старинной поморской песни

Путь на архипелаг длиною в пять лет

Моцарт. Признаться, мой реквием меня тревожит.

Сальери. А ты сочиняешь реквием? Давно ли?

А. С. Пушкин

По возвращении из Швеции моя семейная лодка получила течь, в результате чего и служебная карьера на какое-то время была приостановлена. Во всех спецслужбах не приветствуются разводы с женой, и разведка КГБ не являлась в этом плане каким-то исключением. И хотя меня на «гражданку» не уволили, и удалось, что называется, остаться на плаву, рассчитывать на быстрое продвижение по служебной лестнице или на интересную работу за границей было уже трудно.

Проработав несколько лет в одном из отделов нелегальной разведки, я стал уставать, понемногу тупеть и страшно скучать по настоящей оперативной работе, поэтому перевелся в другой, смежный отдел управления, но и там по прошествии нескольких лет стал «закисать» ввиду явного отсутствия перспектив выйти на передний фронт работы.

В это время моим коллегам из англо-скандинавского отдела понадобился руководитель точки в Баренцбурге. Лучшего места для того, чтобы успокоить расшатавшиеся в Первопрестольной нервы и удовлетворить жажду оперативных приключений, на земном шарике найти было трудно. Конкурс в это непрестижное разведывательное захолустье практически отсутствовал, оставалось только договориться с моим начальством, чтобы «отпустило». Начальство не стало препятствовать моим планам, и я начал активно готовиться к командировке на Шпицберген.

До отъезда на архипелаг оставался месяц, и, завершая подготовку, я наносил последние визиты по кабинетам руководителей различных заинтересованных в моей будущей работе подразделений.

Майским светлым днем 1986 года, пребывая в сладостно-томительном предвосхищении момента расставания с Большой Землей, я шел по длинному коридору в кабинет моего будущего непосредственного руководителя, начальника англо-скандинавского отдела, чтобы получить от него на прощанье некоторые «цеу», без которых не обходилась ни одна моя командировка.

Я уже протянул руку, чтобы толкнуть дверь, как рука моя провалилась в пустоту, потому что кто-то тянул дверь на себя. Удержав равновесие, чтобы не упасть на выходящего от начальника посетителя, я увидел перед собой улыбающегося… Олега Антоновича Гордиевского собственной персоной.

— Боря, привет!

— Привет, Олег. Какими судьбами?

— Да вот приехал в командировку.

Мне было известно, что Гордиевский находился в командировке в Лондоне и «котировался» на резидента. После завершения своей второй миссии в Копенгагене, длившейся не менее пяти лет, он вернулся в Центр, но «просидел» в Москве не долго и сразу был оформлен в командировку в Великобританию в качестве старшего сотрудника информационного обеспечения лондонской резидентуры.

После Копенгагена Гордиевский развелся со своей женой, с которой прожил более двадцати лет, и женился на другой женщине, с которой познакомился все в том же Копенгагене. Не знаю, что собой представляла его вторая жена, потому что никогда ее не видел, но, в отличие от первой, она за короткое время родила ему двух детей. По национальности она, говорят, была азербайджанкой и работала технической сотрудницей европейского отделения ВОЗ57 в Дании.

Поскольку причина для развода с первой женой была в общем-то уважительной — бездетность, никаких последствий для его служебной карьеры он не имел. Да и вообще Гордиевский считался на службе способным, перспективным и безупречным в моральном отношении работником, так что развал семьи никто не мог поставить ему в упрек.

Между Копенгагеном и Лондоном у нас с Гордиевским было несколько случайных встреч в коридорах или в столовой служебного здания и коротких бесед на безобидные темы типа «как дела — как семья», потом его стажировка перед Лондоном, во время которой он обходил все или почти все подразделения разведки, работающие поданному региону. Не прошел он мимо и нашего управления, из которого, собственно, вышел и в котором его хорошо знали. Приняли в управлении нелегальной разведки стажера гостеприимно, памятуя о его происхождении и работе в прошлом, и по установившейся практике не преминули «загрузить» или «озадачить» на полную катушку. Его подробно посвятили в достаточно пикантные дела конкретных нелегалов и попросили «по старой памяти» помочь им в решении некоторых вопросов в Англии.

Никто из отъезжающих никогда от заданий не отказывался, даже если они заведомо казались невыполнимыми. Не отказался от них и Гордиевский. Не могу сказать, как он выполнял свои обязательства перед «родной» нелегальной службой, но скажу только, что связь с ним для службы вышла боком.

Но об этом позже.

…Гордиевский появился в Лондоне в тот самый момент, когда между обеими странами в самом разгаре была так называемая визовая война. По окончании командировки с берегов Темзы исправно возвращались на родину сотрудники резидентуры, а на замену им никто на этих же берегах не появлялся, потому что англичане не выдавали им визу. При этом «меткость стрельбы» была изумительной, потому что пораженными оставались только мишени ПГУ КГБ, остальные же службы и ведомства осуществляли замену своих сотрудников планово и почти беспроблемно.

Дошла очередь и до резидента. Центр долго тянул с его заменой, но момент все-таки наступил. Резидент вернулся в Москву, а его кандидату на замену в визе было отказано. Тогда Центр тщательно «прошерстил» свои кадры и сделал новый заход, послав на визу совершено нерасшифрованного полковника, но результат был тот же. Нашли третьего, четвертого, но англичане стояли на своем и упорно не пускали «козла» в свой огород.

В лондонской резидентуре уже никого из старших сотрудников не оставалось. Кроме Гордиевского.

И тогда Центр пришел к естественному решению назначить резидентом его, уже «сидевшего» в стране. Слух об этом назначении мгновенно распространился в компетентных кругах, и я тоже узнал, что Олег Антонович скоро должен был появиться в Москве для официального утверждения в статусе руководителя одной из самых престижных и важных точек разведки.

…Он некоторое время стоял передо мной, улыбаясь своей характерной «земноводной» улыбкой, а потом все-таки закрыл за собой дверь, приглашая меня на короткий разговор.

— Слушай, — начал он, — я сейчас в беседе с шефом узнал, что ты едешь резидентом в Баренцбург.

— Да, это так.

— Поздравляю. Я постарался охарактеризовать тебя с самой лучшей стороны. Сказал, что Шпицберген — это не тот масштаб для такого грамотного, способного и вообще перспективного работника.

Гордиевский всегда отличался распространением неумеренных и довольно фальшиво звучавших комплиментов в присутствии самого адресата.

— Спасибо. Как ты сам-то?

— Я приехал на пару недель на утверждение.

— Ты молодец. Такое назначение ко многому обязывает. От души поздравляю.

— Спасибо. Надо было бы как-нибудь встретиться, поболтать.

— Нет проблем. Звони, как будешь свободен.

— Отлично. Ну я побежал, мне еще надо забежать кое-куда.

— Конечно, конечно.

Мы обменялись домашними телефонами, Гордиевский ушел, а я открыл дверь и пошел на беседу к начальнику.

Прошел примерно месяц с того времени, как я встретил Гордиевского, но он мне так и не позвонил. Признаться, я не горел желанием встречаться с ним в интимной обстановке — слишком свежи были впечатления от его холодного отношения ко мне в Копенгагене. От своих знакомых я узнал, что дело с назначением его резидентом в Лондон слегка подзатянулось и ему предложили уйти пока в отпуск, чтобы подправить пошатнувшееся на оперативном поприще здоровье. Для этого всегда были свободны места в подмосковном санатории КГБ в Кратове. Туда он и уехал. Ясно, что позвонить он мне не мог, потому что в Москве его не было.

Между тем я уже заказал билет на самолет для себя и жены до Баренцбурга и потихоньку собирал и паковал вещички. В июньское жаркое утро на снимаемой нами квартире зазвонил телефон.

— Борис Николаевич? Говорит дежурный по управлению. Вам надо срочно явиться на работу.

— А что-нибудь случилось?

На другом конце провода возникла пауза, потом дежурный сказал:

— Вы приезжайте и обо всем узнаете на месте.

Я сразу подумал о предательстве. Последнее время месяца не проходило без известий о том, что тот или иной сотрудник разведки ушел на Запад. Коллектив разведчиков был взбудоражен этим бедственным явлением чрезвычайно. Удары сыпались на службу один за другим, и она, не успев оправиться от одного, принимала на себя уже другой. ПГУ гудело от всех разговоров и пересудов на эти темы как улей. Время было тревожное, как при затишье накануне большой грозы.

Человек ко всему привыкает, в том числе, вероятно, и к предательству.

Со временем оперсостав ПГУ, отупев от всех передряг, перестал так остро реагировать на уходы своих бывших коллег к противнику и воспринимал их как неизбежное зло. Да и руководство, кажется, считало их необходимым атрибутом, сопровождающим опасную работу по выполнению почетных заданий партии и правительства в новых социально-исторических условиях. Правда, когда снаряд ложился рядом или прямо попадал в тебя, было уже далеко не до философии.

…Дежурный попросил меня зайти в кабинет номер такой-то. Мой старый товарищ и наставник Геннадий Степанович Снигирев, теперь уже тоже ушедший безвременно в мир иной, сидел за столом, заваленным горой оперативных досье.

— Степаныч, что случилось?

— Что случилось, тра-та-та-та? Сбежал твой лучший друг Гордиевский!

— Гордиевский?! Не может быть.

— Может, тра-та-та-та!

— Когда?

— Сегодня ночью!

— Как?

— Из санатория в Кратове. Обманул «наружку» и сбежал.

— «Наружку»? Он что, был в разработке?

— Судя по всему. Командировка в Москву была легендой.

— Англичане?

— Похоже, да.

— И что же теперь?

— Сейчас надо срочно определить, к каким делам он у нас имел доступ.

— Проще сказать, к каким он не имел доступа.

— Вот именно, тра-та-та-та!

Все воскресенье мы со Снигиревым занимались «локализацией провала», но работу до конца завершить не успели, охватив только основные и самые важные дела. В таком же режиме провели выходные сотрудники других подразделений, с которыми в той или иной степени «сотрудничал» предатель с двадцатитрехлетним стажем работы в разведке. Последствия предательства даже на первый взгляд были весьма разрушительными, а последующие обобщения и анализ только усугубляли предварительную картину нанесенного службе ущерба.

Из рассказов «посвященных» товарищей стало постепенно известно, какие события предшествовали побегу Гордиевского.

Во-первых, вызов предателя в Москву для утверждения его в правах резидента лондонской резидентуры был только предлогом. Вообще-то Центр действительно планировал сделать его резидентом, но затем в его распоряжение, очевидно, попала информация о предательстве кандидата, и он был взят в оперативную разработку58.

Разработка шпионов — прерогатива контрразведывательных органов, поэтому Гордиевским занялись Второе и Седьмое управления КГБ. Не скажу, что на их плечи свалилась легкая задача, но тем не менее справились они с ней не самым лучшим образом. Вероятно, добыча уликовых данных на предателя затянулась по времени и не укладывалась в сроки, ограниченные легендой оформления его на пост резидента. Опытный оперработник, Гордиевский, возможно, стал подозревать вокруг себя что-то неладное.

Посудите сами. На первой же беседе с ним руководство разведки потребовало от него положить на стол загранпаспорт.

— Он тебе теперь не понадобится: как резиденту тебе будет выдан паспорт советника посольства, — заявил ему заместитель начальника Первого главного управления.

Было бы более-менее естественно, если бы эту чисто техническую операцию осуществил обычный кадровик, но когда за нее взялся генерал, то это могло навести на некоторые размышления.

Оформление на должность резидента было отложено под предлогом поправления здоровья кандидата. Гордиевскому предложили отдохнуть пока в санатории КГБ в Кратове.

На одной из «посиделок» по случаю прибытия загранработника из командировки с участием некоторых непосредственных начальников предателю были заданы вопросы, по характеру которых опять-таки можно было сделать вывод о том, что его в чем-то подозревают.

Не исключено, что пущенная за ним «наружка» в чем-то проявила неосторожность и была им расшифрована.

Проанализировав эти и, возможно, другие отмеченные факты, Гордиевский принял решение бежать. На случай опасности СИС снабдила его специальным планом, согласно которому он должен был связаться с ее резидентурой в Москве и нелегально переправлен через советскую границу.

В субботнюю ночь предатель, усыпив бдительность бригады наружного наблюдения в Кратове, сумел незаметно исчезнуть из санатория, сесть на поезд и незамеченным выехать в район Выборга, где у него якобы была намечена явка с сотрудником СИС. Далее, как рассказывает сам Гордиевский, его посадили в багажник автомобиля с дипломатическим номером и бесконтрольно вывезли на территорию Финляндии. Уже в среду британские власти объявили, что Гордиевский находится в Лондоне и попросил у них политическое убежище.

Возможно, так оно и было, хотя у меня есть серьезные основания сомневаться в том, что напуганный предатель рискнул пуститься в такой длинный путь из Москвы на поезде, понимая, что его, возможно, уже давно хватились и объявили в розыск. Скорее всего, он встретился с представителем резидентуры СИС еще в Москве и проделал весь путь до Финляндии, лежа в душном багажнике автомобиля с дипломатическими номерами. Этот вариант побега предоставлял ему минимум комфорта и максимум унижений, а потому был вреден и неудобен для его будущего имиджа политического борца с тоталитарным режимом. Вот он и придумал для себя более «достойный» путь перехода на Запад.

Последствиями предательства «коллеги» Гордиевского были десятки, если не сотни расшифрованных сотрудников разведки, несколько важных агентов из числа иностранцев, попавшая в руки противника ценная информация о структуре и методах работы подразделений разведки, КГБ, ЦК КПСС, МИД и других ведомств. Морально-психологический эффект предательства был весьма и весьма ощутим. Из всех перебежчиков 70-х и 80-х годов он все-таки выделялся и своим достаточно высоким служебным положением, и степенью информированности, и, надо признаться, интеллектом.

Последствия этого предательства ощущаются в службе до сих пор.

Для меня лично дело Гордиевского, получившего псевдоним Хамелеон, имело своим непосредственным результатом отмену командировки на Шпицберген и ограничение оперативной деятельности рамками своей необъятной страны. И хотя виза для поездки в Баренцбург не требовалась, отпускать меня в командировку, пока не улеглась пыль от дела Хамелеона, руководство не решилось.

Я вернулся в свой отдел, где моя бывшая должность была уже занята, и проработал в нем еще пять лет, имея единственный шанс поехать на работу в ГДР. Но маячившая передо мной все эти годы перспектива поездки в представительство КГБ при МГБ ГДР за несколько часов испарилась, как «сон, как утренний туман», по причине скоротечного исчезновения самой ГДР. До отъезда из Москвы оставался месяц-полтора, когда в одну ночь была снесена Берлинская стена и объединение двух Германий стало фактом. Аппарат представительства мгновенно стал «худеть», сокращаться, а потом и вовсе был ликвидирован, потому что аккредитоваться ему было уже не при ком.

Если для меня лично ликвидация аппарата представительства на фоне объединения ГДР с ФРГ стала досадной причиной, перечеркнувшей планы очередной загранкомандировки, то для службы и страны — это особая глава, глава неприглядная, местами позорная, потому что, как начиналась она бесславно и похабно у берегов Мальты, так же и закончилась спустя несколько месяцев. Советский Союз и, к прискорбному сожалению, его разведка оставили там на произвол судьбы все свое достояние и честь, сдав западногерманским спецслужбам и судебным властям своих верных людей и помощников.

Сохранив на память кусок бетона из Берлинской стены, подаренный мне вернувшимся из ГДР коллегой, я вновь устремил свой взор на север. Север, как таковой, был для меня «терра инкогнита» и манил своей экзотикой и возможностью решить хотя бы временно остро вставший после развода пресловутый квартирный вопрос. В Баренцбурге опять освобождалась вакансия руководителя точки, и я опять попросился на Шпицберген.

Руководство отдела, озабоченное тем, как бы пристроить слонявшихся без дела «гэдээровцев», не возражало против осуществления моих планов. Я ушел из отдела завершать начатую пять лет тому назад подготовку в Баренцбург, а на мое место тут же была оформлена соскучившаяся по работе жертва объединения двух Германий.

На сей раз оформление в ДЗК прошло без всяких осложнений, и 23 февраля 1991 года мы с женой сели в самолет «Аэрофлота», чтобы через несколько часов, после промежуточной посадки в Мурманске, благополучно приземлиться в аэропорту норвежского поселка Лонгйербюен.

Сбылась еще одна мечта идиота!

Оперработник поднял бокал с вином и предложил агенту выпить за сбычу мечт.

Вот он, Шпицберген!

Шпицберген, Грумант, Свальбард, Новая Земля Короля Якова…

Каких только названий не удостаивалась эта группа островов за полярным кругом, зажатая в ледяные воды Баренцева, Гренландского и Норвежского морей между 76° и 86° северной широты!

Шпицбергеном архипелаг был назван голландцами за островерхие горные вершины, которые представились их взорам при подходе с юго-запада.

Имя Грумант он получил в конечном итоге от русских поморов, полагавших, что это — часть загадочной Гренландии.

Свальбардом — Прохладным краем — наименовали его норвежцы.

Льстивые английские моряки решили угодить своему королю и дали ему имя Новой Земли Короля Якова.

В наши дни весь мир пользуется названием Шпицберген, за исключением упрямых норвежцев, которые, не желая уступать русским приоритета в открытии архипелага, продолжают называть его Свальбардом, в то время как Шпицбергеном на их картах значится самый крупный, наиболее освоенный и изученный остров архипелага.

Название Грумант осталось лишь за брошенным в 60-х годах советским поселком в заливе Исфьорд.

А вообще-то в создании географической топонимики Шпицбергена наряду с русскими, голландцами, норвежцами и англичанами участвовали также шведы, датчане, американцы, немцы, итальянцы, поляки и представители других наций, о чем свидетельствуют такие названия, как плато Ломоносова, мыс Старостина, Русская возвышенность, мыс Ермака, остров Русский, остров Датский, остров Шведский, Земля Принца Карла, Земля Короля Карла, Земля Норденшельда, остров Амстердам, озеро Линнея, поселки Баренцбург и Лонгйербюен, острова Фипс, Парри, Чермсайд… Шпицберген привлекал к себе наиболее предприимчивых и рисковых представителей Европы, которых не пугали ни льды, ни торосы, ни долгая полярная ночь, ни сбивающие с ног ветры со снегом, ни цинга, ни голод.

Исландия — Ледовая страна — вот подходящее название для этой земли, почти наполовину покрытой толстенными ледниками.

Среднегодовая температура измеряется здесь минусовыми величинами, короткое лето похоже на позднюю осень Подмосковья, полярная ночь длится с конца октября до середины февраля. Отсутствие деревьев и кустарников в привычном для нас смысле, резкие колебания атмосферного давления и температуры, усиленная магнитная активность, нехватка кислорода, сильные продолжительные ветры, метели или, как их здесь называют, заряды зимой, дожди летом — все это делает архипелаг малоуютным местом.

Но заберись на любую вершину, поднимись на вертолете или самолете — и твоему взору предстанет величественная молчаливая картина, полная суровой таинственности, достоинства и необычайной красоты. Игра красок неба и моря, дымка над ледниками, пестрые пятна мхов и лишайников, серо-свинцовый, а местами черный как уголь камень, яркий, ослепительный альпийский снег оказывают неповторимое впечатление на человека, очаровывают и восхищают его, захватывают в плен, полностью подавляют своей божественной силой, делают его своей безвольной маленькой частицей.

Побывав здесь однажды, человек захочет вернуться туда вновь, чтобы забыть суетную мелочность повседневной материковой жизни, слиться с природой, очистить душу от тлетворных издержек цивилизации.

Но человек не был бы человеком, если бы не пытался привнести и сюда свою человеческую бестолковую сутолочность, объясняемую не только природой самого умного животного на Земле, но и климатическими особенностями архипелага. Чем ближе к полюсу, тем сильнее чувствуется земной магнетизм, а длительное воздействие магнетизма на человека пока еще совсем не изучено.

Там, на северной Крыше Земли, у людей съезжает крыша.

А вот его парадоксы

Далеко от Москвы, в объятиях природы…

М. А. Дмитриев

Самолет, битком набитый шахтерами, их женами и детьми, вот-вот готовый лопнуть от звонких криков, исторгаемых из молодых и здоровых украинских глоток, в полной тишине пошел на снижение. Уши, как полагается, заложило; все притаились и с замершими в легком испуге лицами приготовились к контакту с расположенной у «черта на куличках» землей. Хотя машина еще не вырвалась из плотных облаков, можно было легко почувствовать, что снижение сменилось резким подъемом, а потом падением в пустоту.

— У-у-уххх! — вырвалось у всех одновременно, и в глаза ударил мягкий, но мощный свет. Слева по борту стремительно промчались кочки и сугробы какой-то тундры, потом пейзаж резко изменился, и в километре-двух показалась красивая шапка горы, из-под снежного покрова которой местами проглядывала черная каменистая порода. Справа было что-то вообще непонятное: рядом возникал — прямо рукой достать — громадный каменный, нет, пожалуй, мраморный дворец, выстроенный в стиле то ли барокко, то ли рококо. Он геометрически правильно преломлялся на две половины и создавал жуткую по своей пронизывающей красоте картину. Трудно было сказать, которая половина была настоящей: та, что сверху, или та, что отражалась в свинцово-зеркальной поверхности моря.

Не успев как следует рассмотреть «дворцовый комплекс», мы, почти касаясь колесами шасси застывшей в гордом молчании водной массы, стремительно ворвались в узкую долину и тут же затряслись в креслах. Показались какие-то ангары, строения, офисы, фигуры людей, автомашины и кары. «Ту-154» приземлился в аэропорту Лонгйербюена.

Выходя из самолета и спускаясь по трапу, я почувствовал, что кто-то или что-то толкнуло меня в грудь, не давало свободно вздохнуть, а на мокром льду взлетно-посадочной полосы вообще мешало продвигаться вперед. Потом я к этому привыкну — это дул обычный шпицбергенский ветер, постоянный спутник дня и ночи, зимы и лета, достигающий иногда скорости до 40 метров в секунду.

При подлете нам объявили, что за бортом плюс несколько градусов по Цельсию, но мы не поверили, что в этих широтах в разгаре зимы возможны оттепели. Однако это оказалось так: течение Гольфстрима чувствуется и на юге Шпицбергена.

После непродолжительного знакомства с пограничниками, одетыми в норвежскую полицейскую форму, мы вышли в холл, где нас встретили представители консульства и резидентуры. Консул Леонид Еремеев тоже оказался здесь, потому что собирался вылететь в командировку в Осло. Мы поговорили с ним несколько минут, а потом он отправился по своим делам, а мы — по своим. Местный представитель «Аэрофлота» рассортировал всех вновь прибывших на «баренцбургских» и «пирамидских», а потом — на партии, потому что всех вместе с багажом за один рейс забрать было невозможно, и стал командовать посадкой в вертолеты.

По пути в Баренцбург, сделав большой вираж, мы опять облетели «замок Тюильри» (так я мысленно назвал нависший над Исфьордом каменный берег), и продолжили двадцатиминутный полет над морем. На мысе Хеер, на котором располагались жилой поселок и база вертолетного отряда, полет закончился, и мы пересели в автомашины, которые, преодолев по укатанному насту трехкилометровое расстояние до Баренцбурга на второй передаче, через четверть часа подъехали к консульству.

Уже наступили сумерки — полярный день только еще начинался и был коротким. Не успели мы с женой распаковать самое необходимое, как в дверь к нам уже постучали. На пороге стояли две или три молодые женщины с тарелками в руках, на которых лежала еда:

— Это вам подкрепиться с дороги, а через пару часиков просим в каминный зал на общий ужин.

Таково баренцбургское гостеприимство, которое нас до глубины души тронуло. Вечером мы сидели вместе со всеми сотрудниками и женами за большим столом в каминном зале, слушали шорохи полярной ночи за окном и смотрели, как пляшет огонь в камине и бросает причудливые тени на стены, на огромный гобелен, созданный ленинградскими мастерами, на котором изображены портреты русских и норвежских полярников под причудливым сполохом полярного сияния. Если приглядеться внимательнее, то в рисунке сияния можно прочесть слова «Terra Incognita».

Мне показалось тогда, что прилетел на другую планету.

…В резидентуре и консульстве, как выяснилось, нас ждали: одни с нетерпением, другие — с настороженностью, а третьим наш приезд вообще оказался некстати. Такого расслоения малочисленной советской колонии по такому незначительному поводу мне наблюдать не удавалось ни в Копенгагене, ни в Стокгольме.

Чем меньше коллектив загранработников, чем дальше он удален от Москвы, тем яростней клокочут в нем мелкие страсти, которые обуревают его отдельных членов. Такая социально-историческая закономерность была выведена мной за время пребывания на Шпицбергене. Но все «мелочи жизни» тонут в величии окружающей природы, и хочется вспоминать только о хорошем.

Мой предшественник был отозван из Баренцбуга за пьянку и самодурство, и более полугода точка была предоставлена самой себе. Если учесть, что все оперработники оказались за границей впервые и что подбор кадров в такие непопулярные края, к сожалению, осуществляется по остаточному принципу, то легко себе представить, с какими проблемами пришлось столкнуться в самом начале моей «руководящей» деятельности. Приходилось преодолевать укоренившиеся привычки, лень, инертность, боязнь и — что тут скрывать — недобросовестность.

Обращает на себя внимание повышение дисциплинированности Ж.: раньше он опаздывал на работу, а теперь предварительно звонит по телефону и просит не волноваться, что опаздывает на 40—50 минут.

Настороженно к моему появлению в поселке отнеслись «рудничные» и чистые консульские сотрудники. Им предстояло жить вместе с представителем пресловутого КГБ, поэтому они не торопились делать выводы, наблюдали пристально за каждым моим шагом и сравнивали их с действиями отозванного резидента. Постепенно эти сравнения все чаще стали делаться в мою пользу, и между мною и моими коллегами установились неплохие отношения.

Время для воспитания молодых кадров выпало чрезвычайно неблагоприятное. Демократизацию жизни и либерализацию советских порядков на последнем этапе перестройки некоторые работники в консульстве, как и вообще в стране, восприняли как сигнал к своеволию, неповиновению и нарушению дисциплины. Был и среди работников резидентуры откровенный бездельник, которого мне за пятнадцать месяцев пребывания в Баренцбурге так и не удалось заставить работать в полную силу.

Поскольку т. Стас ничего в резидентуре не делает и противнику неизвестно, чем он занимается, считаем целесообразным продлить срок его командировки.

В баренцбургской жизни я столкнулся со многими парадоксальными явлениями. Одно из вопиющих — само консульство. Ни одна дипломатическая служба не имеет такого уникального консульского учреждения, как советская, а теперь и российская, на Шпицбергене. Вместо того чтобы находиться на территории иностранного государства, как это везде принято, наше консульство на архипелаге расположено на своей земле, в поселке Баренцбург! Для того чтобы поддерживать контакт с норвежскими властями, его сотрудникам необходимо выезжать в норвежский поселок.

Исторически такой парадокс вполне объясним. Задавшись целью поставить под сомнение норвежский суверенитет над Шпицбергеном (хотя чисто юридически Советский Союз не имел на это права, подписав Парижский договор по архипелагу), советская администрация затеяла многолетнюю возню с норвежской. Норвежцы пытались распространить действие своих законов на советские поселки, существующие в конце концов на правах аренды участков, а русские объявляли всем этим попыткам бойкот, демонстрируя свою административную независимость. Вся эта тягомотина доходила иногда до полного абсурда. Она и породила советское консульство на советской территории. Консульство, призванное защищать интересы Советского государства и советских граждан за границей, превратилось в обычный сельсовет.

Перед отъездом из Москвы я узнал, что здание консульства находилось в аварийном состоянии, потому что, выстроенное в условиях вечной мерзлоты на бетонных сваях на высоту четырехэтажного замка, создало под собой тепловую подушку. Мерзлый грунт стал оттаивать, под зданием образовался оползень, грозивший похоронить под собой всю надежду советской дипломатии на Шпицбергене. Возможно, предупредили меня в Москве, консульство и резидентуру придется переводить в другое здание!

Хорошо спланировал здание ленинградский архитектор В.Г. Хотин! Интересно, имел ли он хоть малейшее представление об арктических условиях жизни?

Забегая вперед, могу сказать, что до таких крайностей дело не дошло. Вызванная из Москвы бригада инженеров-строителей нашла приемлемое решение по цементированию фундамента, и «дипломатический сельсовет» пребывает на своем месте до сих пор. (Кстати, опасность обвала здания обнаружили два братца-погодка, баренцбургские Чук и Гек, дети вице-консула, когда играли под домом в казаки-разбойники.)

Стояло консульство на самой верхней террасе Баренцбурга, занимая господствующее положение у подножия горы Мирумирки59. На строительство не пожалели отборного красного финского кирпича, медного листа на кровлю и массу цемента. На первом этаже здания располагались служебные помещения, а на втором и третьем этажах — жилые квартиры для его сотрудников. Огромный холл, каминный зал, выложенный мрамором и увешанный дорогими гобеленами, медная (!) крыша, импортное оборудование — все это предназначалось не для служебного функционирования какого-нибудь средней руки посольства, а для заштатного консульства на краю земли с количеством сотрудников, не превышающим пяти-шести человек!

Нефтедолларов на доброе дело не пожалели!

В народе консульство звали «замком Иф» или «замком Шпессарт» 60 — кому как больше нравилось. Думается, подходили оба названия: господствуя над Баренцбургом своей средневековой громадой, дом чисто внешне действительно был похож на описанный Дюма замок Иф; а всегда полупустые помещения консульства, особенно в жуткие полярные ночи, когда «заряды» со страшными завываниями разбивались о медную крышу, напоминали изнутри о наполненном привидениями имении Шпессарт.

Консул Еремеев Леонид Михайлович, назначенный незадолго до моего приезда, уже успел освоиться с местной спецификой, хотя, честно признаться, меня слегка озадачило, какими мотивами руководствовалось мидовское начальство, направляя его работать на норвежскую территорию с… польским (!) языком. Без переводчика ему приходилось трудно. Переводчиком выступал обычно кто-нибудь из остальных дипломатов, в том числе и чаще других — секретарь консульства Платон Обухов, будущий предатель и тайный агент СИС.

За полярным кругом был воссоздан точный аналог классической ситуации, при которой советские местные органы «сидели в карманах» у директоров совхозов и заводов. Все материальное снабжение сотрудников консульства осуществлялось через трест «Арктикуголь», и это еще больше усугубляло «сельсоветское» положение консульства.

За долгие годы работы на Шпицбергене тресту «Арктикуголь» удалось создать в своих поселках Баренцбург, Грумант и Пирамида условия, близкие к коммунистическим. Бесплатное питание в столовой, медицинское обслуживание, клуб, библиотека, спортзал, кинотеатр, почта, телеграф, службы быта, бассейн с морской водой, бани-сауны, теплица, свиноферма, птицеферма, молочная ферма, дома с паровым отоплением, а главное — возможность заработать на автомашину или кооперативную квартиру привлекали сюда многочисленных желающих со всех концов Советского Союза, и администрации треста приходилось отбирать наилучших. Основной костяк поселков составляли шахтеры Донбасса, в основном украинцы.

В конце застойного периода вся эта инфраструктура уже начинала разваливаться и трещать по швам, поскольку правительство в Москве выделяло «Арктикуглю» все меньше денег, постоянно упрекая руководство треста убыточностью и угрожая «прикрыть лавочку». Но возглавлявший длительное время трест Николай Александрович Гнилорыбов ухитрялся-таки сохранять хоть какую-то видимость благополучия, и я еще успел отведать кусочек настоящего дефицитного коммунистического пирога.

Следующий парадокс: на норвежской территории официально имела (и, кажется, имеет) хождение иностранная — советская (русская) — валюта. Если житель поселка — будь то шахтер, дипломат, вертолетчик, портовик или ученый — не удовлетворялся принципом «каждому по труду», то он мог пойти к своему бухгалтеру и в счет депонированных в московском банке накоплений взять энную сумму сертификатов, на которые он мог купить для себя что-то дополнительно из еды, питья или одежды. Сертификаты были личным изобретением Николая Александровича и назывались в народе «гнилорыбовками». Купюры «гнилорыбовок» в точности соответствовали номиналам ходивших на Большой Земле монет и бумажных ассигнаций: копеечки — поменьше, рубли — побольше. Так что звона монет в карманах жителей Баренцбурга или Пирамиды слышно не было.

Время от времени в беспокойную полярную жизнь вторгаются трагические события, которые оставляют в сердцах людей незаживающие душевные раны. Я имею в виду несчастные случаи, которые часто влекут за собой человеческие жертвы. О нескольких из них я расскажу ниже, а пока я хотел бы заострить внимание на некоторой феноменальности этих несчастных случаев.

На Шпицберген зимой 1991 года прилетал один архангельский ученый, который уже давно занимался проблемой несчастных случаев на Севере. Обобщая статистику таких случаев, включая и многочисленные производственные травмы полярников, он на основе последних научных достижений пришел к сенсационным выводам. Согласно этому ученому, количество несчастных случаев находится в прямой зависимости от погодных условий и магнитных явлений. Эти выводы настолько серьезно затрагивали хозяйственную деятельность человека на архипелаге, что как советская, так и норвежская администрация, проявив удивительное единодушие, отказалась от услуг ученого и запретила ему публиковать свои выводы.

Я помню, что в столе у главного инженера «Арктикугля» в Пирамиде лежала статистика производственных травм и несчастных случаев, имевших место в советских поселках за несколько лет. Список был довольно длинным, и большинство несчастных случаев действительно имело место в период наибольшей магнитной активности над архипелагом, совпадавший с зимними месяцами.

Некоторые явления на Шпицбергене можно отнести к разряду парадоксов и чудес света одновременно. Ну взять, к примеру, теплично-животноводческие комплексы в Баренцбурге или в Пирамиде, единственные в своем роде в этих широтах. Завезенные по инициативе того же Н.А. Гнилорыбова породистые бычки и буренки дали местное шпицбергенское потомство и худо-бедно, но кормят жителей поселков мясными и молочными продуктами. Свиньи тоже безропотно несут предназначенный им богом крест. Куры исправно несут яйца, а в теплицах выращиваются свежая зелень, огурцы, помидоры и цветы к 8 Марта. Для развлечения в Пирамиде держат даже жеребца по имени Директор, что часто используется в качестве повода для шуток в адрес директора рудника Августа Петровича61. Естественно, все корма завозятся с материка, и говорить о какой-либо рентабельности шпицбергенских рудников и треста «Арктикуголь» бессмысленно. Север без дотаций жить пока не может.

Полагаем целесообразным направить в наш адрес 1000 долларов США.

Странно иногда было слышать, проходя звездной полярной ночью вдоль поселка, доносящиеся со скотного двора, названного каким-то остроумом «Скотленд-Ярдом», мычание коровы или кудахтанье курицы. Так и хотелось ущипнуть себя за ляжку, чтобы убедиться, что все это не снится, что ты не идешь по деревенской улице на Рязанщине или Тамбовщине, а вышел подышать воздухом вдоль Гренфьорда, что на Грумантщине!

Никто из специалистов по-настоящему не вникал еще в такой шпицбергенский феномен, как условия вегетации на архипелаге. Дело в том, что сильная магнитная активность каким-то странным образом сказывается на всем живом: цветы, если дать им в полярную ночь подсветку, быстро — почти в два раза быстрее, чем на материке, — растут и достигают необыкновенно крупных размеров; родившиеся в Баренцбурге бычки и коровы в шестимесячном возрасте достигают размеров своих двух-трехлетних собратьев на Большой Земле. Отелы для коров проходят очень сложно, поскольку уже в утробе телята достигают необычайно крупных размеров. Выведенная из привезенных с материка обычных яиц куриная порода отличается, кроме размеров, необычайной красотой: головы как кур, так и петухов украшает необычайно стильный убор из длинных и густых, схожих со страусиными, перьев. Старожилы Баренцбурга рассказывали, что женщины, страдавшие бездетностью, в первый же год беременели на архипелаге и рожали здоровых детей.

И «Скотленд-Ярд», и теплица были главным туристическим аттракционом в советских поселках, и администрация рудника непременно показывала их любопытствующим норвежским делегациям, недостатка в которых, кстати, никогда не было.

В начале 20-х годов Грумант был единственным поселком русских на Шпицбергене. Но уже в середине 30-х у голландцев был приобретен Баренцбург, а в 1939 году — заложены первые дома в Пирамиде. На правах концессии, приобретенной у Норвегии, советские шахтеры стали добывать дешевый уголь для северных районов страны — Мурманской и Архангельской областей. До сегодняшнего дня другой, более дешевой альтернативы для снабжения этих регионов топливом нет, и поэтому новые русские администраторы «с зудом в руках и голове» пока только разглагольствуют об убыточности Шпицбергена, но против реальных фактов «сдюжить» не могут.

Факты как корова: припрут тебя к стене рогами, и хана!

В Баренцбурге и Пирамиде62 сейчас проживает около 2000 жителей. Подавляющее большинство их прибыли на архипелаг без семей. Во-первых, иждивенцы достаточно дорого обходятся и для семьи, и для администрации треста, потому что практически все приходится завозить с материка. Во-вторых, найти занятие лишней рабочей силе очень трудно и даже невозможно. В-третьих, что касается детей, школы в поселках могут обеспечить только начальным образованием. Ну и, в-четвертых, это — «полярка», которую выдержит не каждый.

В архитектурном отношении Баренцбург и Пирамида представляют собой обычные «Новочеремушкинские» пятиэтажные микрорайоны, только стоящие на сваях, вбитых в мерзлую землю. Все это в условиях Севера выглядит на первый взгляд солидно, но на самом деле неопрятно и чрезвычайно дорого — и в строительстве, и в эксплуатации. Куда дешевле, добротней и симпатичней выглядят сборно-щитовые дома (кстати, тоже многоквартирные, двухэтажные) в норвежских поселках Лонгйербюен и Свеагруве. Попробуй продай кому-нибудь наш поселок с «хрущобами» — никто их не купит, а бросить жалко: ведь сколько средств-то затрачено!

Так и стоит наш бедный поселок Грумант, брошенный в 1961 году из-за того, что в шахты прорвалось море. Кирпич, бетон, цемент, в отличие от дерева, в условиях Севера разрушаются очень быстро, а вот сосна, ель, не говоря уж о дубе, только просаливаются на морском ветру и крепчают. Поскольку на Шпицбергене почти отсутствуют микроорганизмы гниения и закисания (молоко там не скисает), то дерево хранится очень долго. Наши археологи находили в шпицбергенской земле деревянные изделия русских поморов, которые пролежали там сотни лет и остались совсем целые.

А груда завезенного впрок всякого оборудования и железобетонных конструкций, оставленная на окраине Баренцбурга в так и не открытых ящиках, сложенных в длинный ряд-авеню! А отсутствие у наших вертолетчиков смазочных масел, пригодных для полярных условий!

Но это уже не парадоксы, дорогой читатель, тут я увлекся и вторгся в беспредельные дебри русского головотяпства, описание которого в мои цели не входит.

Главное же впечатление от Шпицбергена — это утрата каждым человеком, туда прибывающим, чувства превосходства над природой и полная его зависимость от нее, несмотря на и вопреки всем достижениям цивилизации. Люди на Шпицбергене почему-то более открыты друг к другу и осознают свою человеческую общность более остро, чем, скажем, на континенте.

Отсюда, вероятно, и высокая степень взаимопомощи и взаимовыручки, невзирая на служебное положение, национальность и государственную принадлежность.

Можно смело утверждать, что человек на Шпицбергене в большей степени проявляет свою человеческую сущность, чем у себя дома в привычных местах обитания.

Немного истории и географии

Что ветры мне и сине море? Что гром, и шторм, и океан?

Г. Р. Державин

Первые упоминания об архипелаге, насчитывающем свыше тысячи островов, как утверждают историки, встречаются в русских летописях и исландских (норвежских) сагах в XI веке. Это очень важное обстоятельство, потому что и норвежцы и русские до настоящего времени так и не пришли к единому мнению о том, кто первым открыл эти земли. Норвежцы присуждают, естественно, пальму первенства своим викингам, а русские — поморам. Как бы то ни было, но до последнего времени, за некоторыми исключениями, которые только подтверждают правило, Шпицберген-Свальбард никому не был нужен, кроме русских и норвежцев.

Архипелаг был ничьим, и до 1920 года им пользовались на правах «общинных угодий» кому было не лень и кому как заблагорассудится. В 1596 году голландец Биллем Баренц впервые нанес на карту очертания его западного побережья. В 1607 году английская экспедиция под руководством Генри Гудзона в поисках северовосточного прохода в Тихий океан достигла северной оконечности Шпицбергена и обнаружила там несметное количество китов, моржей, тюленей, белых медведей и прочей морской живности. Примерно с этого времени начинается интенсивная и хищническая эксплуатация морских ресурсов архипелага. К каменистым берегам Шпицбергена устремились корабли голландцев, датчан, англичан, шведов, норвежцев и немцев, и началась настоящая «шпицбергенская лихорадка», втянувшая в свою орбиту все просвещенные и морские державы.

Согласно норвежскому ученому Б.М. Кейльхау, с которым солидарна и российская наука, первыми здесь появились русские поморы — уже в XIII веке наши предки наведывались на Шпицберген-Грумант. Существуют мнения, что когда-то здесь было и коренное население, что задолго до русских архипелаг посещали гренландские эскимосы и даже испанские баски-китобои (!), но все эти гипотезы пока не нашли никаких документальных или вещественных подтверждений.

А вот следы архангельских поморов на Шпицбергене многочисленны и материальны. Чтобы это стало явью, пришлось много потрудиться нашим археологам. На протяжении шести лет на архипелаге работала археологическая экспедиция, бессменным руководителем которой был кандидат исторических наук В.Ф. Старков. Экспедиция открыла следы более ста поселений поморов, разбросанных по всему ареалу Шпицбергена, нашла впечатляющее количество предметов промысла и быта русских землепроходцев. Задолго до норвежцев и Баренца поморы вели здесь промысел белых медведей, моржей, тюленей, китов, оленей и песцов.

В роду поморов Старостиных сохранилось предание, что их предки, выходцы из Новгорода, бывали на Груманте до основания Соловецкого монастыря, то есть до 1435 года. У входа в Исфьорд находится мыс, носящий имя Ивана Старостина, русского промысловика-охотника, который провел на Груманте 39 зимовок и умер на архипелаге. До сих пор этот рекорд не был побит никем в мире, хотя вы вряд ли найдете о нем упоминание в пресловутой Книге рекордов Гиннесса. Последний потомок этого «патриарха Шпицбергена» в 1891 году направил министру государственных имуществ прошение о предоставлении ему денежной субсидии и разрешении поселиться на архипелаге, однако царское правительство отказало ему в помощи.

Потомок поморов М.В. Ломоносов обратил внимание на Шпицберген и добился направления к его берегам первой русской научной экспедиции под руководством капитана первого ранга В.Я. Чичагова. Норвежские ученые появились у берегов Свальбарда в 1827 году, а спустя десять лет в изучение Шпицбергена включились шведы.

Первая попытка определить правовой статус Шпицбергена была предпринята в 1872 году. Объединенное правительство Швеции и Норвегии63 обменялось нотами с правительством России, в которых признавалось равенство всех стран в эксплуатации природных богатств Шпицбергена. Признавалась целесообразность осуществления на архипелаге научно-исследовательских работ, и отвергалась идея исключительного владения архипелагом каким-нибудь одним государством.

На рубеже XIX и XX веков в Шведской и Российской академиях наук были созданы специальные комиссии, поставившие своей задачей исследование архипелага, и до самого начала Первой мировой войны русские, норвежцы и шведы вписывали свои имена в яркие страницы освоения Шпицбергена и Севера: В. Русанов, А. Норденшельд, Р. Амундсен, С.О. Макаров, Ф. Нансен, Ф.А. Бредихин и многие другие.

Полярный исследователь Владимир Русанов, блестяще завершив геолого-разведывательные и картографические работы на Шпицбергене64, в 1912 году на небольшом суденышке «Геркулес» вместе со своей женой-француженкой отправился в дерзкое плавание на восток, планируя пройти Северным морским путем. С тех пор он бесследно исчез вместе с экипажем «Геркулеса», насчитывавшим одиннадцать человек. Думается, образ этого отважного человека мог бы вполне вдохновить на написание еще одной лирико-героической оперы наподобие «Юноны» и «Авось».

Накануне войны возросло стратегическое значение архипелага, и царь Николай II решил конкретизировать российско-шведско-норвежское соглашение 1872 года и, как бы мы сказали сейчас, наполнить его новым содержанием. Теперь уже три правительства созвали конференцию и в 1910—1914 годах выработали конвенцию, в которой подчеркивалось, что Россия и Норвегия обладают преимущественными правами перед всеми другими государствами в определении международно-правового положения Шпицбергена «…в силу близости их территории и в силу их участия в открытии и научном использовании этих районов и исходя из их экономических интересов».

Однако США и Германия, лелеявшие планы самим основательней закрепиться на архипелаге, сорвали принятие этой конвенции, а потом началась война.

В 1920 году в Париже собрались представители Великобритании и пяти ее доминионов и колоний, Голландии, Дании, Италии, Норвегии, Франции, США, Швеции и Японии (!) и подписали договор о передаче Шпицбергена под суверенитет Норвегии. Советский Союз для участия в работе конференции западные державы не пригласили, посчитав, вероятно, справедливым наказать таким способом большевиков, вышедших в одностороннем порядке из войны и не признавших царских долгов державам Антанты.

Норвегия же за лояльное поведение во время войны была вознаграждена и получила под свое управление архипелаг, приумножив территорию своего королевства на 20 процентов. На Норвегию возлагались обязанности управлять Шпицбергеном по норвежским внутренним законам и предоставлять всем заинтересованным странам равные права на осуществление там экономической и научной деятельности. Договор обязывал норвежцев не использовать архипелаг в военных целях.

Таким образом, международно-правовой статус Шпицбергена был все-таки сохранен.

В 1935 году Советский Союз присоединился к Парижскому соглашению, и с этого момента начинается советский период освоения архипелага. Советское правительство уже давно было собственником участка Грумант, а потом приобрело у голландцев Баренцбург, участок на Земле Диксона в заливе Биллефьорден и активно взялось за добычу угля. Одним из первых руководителей баренцбургского рудника был отец знаменитой балерины Майи Плисецкой, которая провела с родителями около года на Шпицбергене.

Норвежцы в 1916 году в бухте Адвент приобрели у американского миллионера Лонгйера свой участок с небольшим поселком Лонгйерсити и сделали его своей столицей, заменив в названии поселка английское «сити» на норвежский вариант «бюен». Вслед за голландцами и американцами, для которых владение участками стало обременительным — бизнес Лонгйера лопнул, а для голландцев, в условиях запрета на хищническую добычу китов, шпицбергенское присутствие стало просто ненужным — ушли с архипелага и шведы, продав норвежцам свой рудник Свеагруве.

Таким образом, на Шпицбергене остались опять лицом к лицу только русские и норвежцы.

Вторая мировая война не прошла мимо Шпицбергена и задела его самым драматическим образом.

Последний пароход со шпицбергенским углем вышел из Баренцбурга в Мурманск 22 июня 1941 года. Вскоре было получено указание об эвакуации советских горняков. Своих судов на севере тогда не хватало, и эвакуацию осуществлял британский транспорт в сопровождении 12 боевых кораблей. 25 августа транспорт зашел в порт Баренцбурга, взял на борт около 2000 людей, из которых 400 человек составляли женщины и дети, и в сопровождении конвоя отправился в Архангельск. Все имущество поселков было оставлено на произвол судьбы.

На обратном пути из Архангельска англичане взяли на борт шпицбергенских норвежцев и доставили их в Англию. По приказу английского командования были подожжены угольные склады, и вслед отплывающим норвежцам полыхали зарева пожаров в Лонгйере, Баренцбурге и Груманте.

В мае 1942 года норвежцы на двух судах направили на Шпицберген военный отряд, чтобы взять под защиту свои шахты, дома и имущество, однако у самых берегов Баренцбурга на них налетела немецкая авиация, и оба десантных судна затонули. Части солдат все-таки удалось выбраться на берег и укрыться в Баренцбурге.

В 1943 году в подкрепление разбитого отряда норвежцы послали еще одну экспедицию, в составе которой было 160 шахтеров — уже зимой 1943/44 года они планировали возобновить на Шпицбергене добычу угля. Однако за неделю до отплытия экспедиции, в ночь на 10 сентября 1943 года, немцы атаковали норвежские опорные пункты в Лонгйербюене и Баренцбурге, бросив на их подавление самые крупные корабли своего военно-морского флота: линкоры «Тирпиц» и «Шарнхорст» и около десятка эсминцев. После этого «победоносного» рейда от Баренцбурга, Груманта и Лонгйербюена остались одни головешки.

На следующий день берлинское радио оповестило мир о крупной операции германского флота на Севере: «В ночь на 10 сентября германские корабли и крупные экспедиционные силы произвели значительную операцию против военных объектов Шпицбергена. Они уничтожили укрепления береговой обороны, взорвали основные военные объекты. Захвачено большое количество пленных. Все экспедиционные силы вернулись на свои базы».

Адмирал флота И.С. Исаков эту чудовищную по своей никчемности и лжи акцию объясняет намерением гитлеровской правящей верхушки поддержать у немцев «боевой дух», веру в пошатнувшийся авторитет вермахта и в возможность достижения победы. Один снаряд, выпущенный из орудия главного калибра «Тирпица», обошелся немцам дороже, чем все «укрепления береговой обороны» и «основные военные объекты», но кто из жителей Германии имел хотя бы приблизительное представление о Шпицбергене и его «военной мощи»!

Линкор «Тирпиц», этот коварный и хищный зверь, так тщательно оберегаемый германским военным командованием в фьордах Норвегии и все-таки выслеженный и смертельно раненный советским легендарным подводником Маринеску, оставил-таки глубокую рану в сознании норвежцев. Когда шпицбергенские норвежцы во время застолья произносят тост, то вместо «пей до дна» они обычно, словно заклинание, произносят ненавистное слово — «Тирпиц». Чтоб он перевернулся и на том свете кверху дном!

После Второй мировой войны на Шпицбергене на постоянное жительство остались только русские и норвежцы. Основным их занятием была добыча угля: у норвежцев на материке вообще не было угля, а у нас, как уже говорилось выше, по-прежнему не было других источников снабжения топливом Архангельской и Мурманской областей.

Если у нас главным хозяином на Шпицбергене был трест «Арктикуголь», то у норвежцев — аналогичная государственная компания «Стуре Ношке Спитсберген кулькомпани». Обе компании негласно соревновались между собой, ревностно наблюдали друг за другом, делали секреты из своей экономической деятельности и все время пытались нарушить установленный самой природой паритет.

Нужно признать, однако, что советским поселкам до 80-х годов удавалось создать и поддерживать перед норвежцами определенный перевес, что касается технического вооружения и социальных условий жизни для шахтеров. Это и неудивительно: могучая страна, подхлестываемая гонкой вооружений и противостоянием с Западом, не жалела денег на укрепление базы своего присутствия на Шпицбергене.

Таким образом, из воздушного пространства гонка вооружений перешла в безвоздушное.

У нас были мощная ледокольная и летная база, добротные жилища и объекты культурного досуга, и норвежцы не могли поспевать за своим великим соседом, пока в Северном море не открыли месторождения нефти. К этому времени Советский Союз прочно вошел в полосу застоя, сменившуюся мутной волной перестройки, потом наступило «демократическое безвременье», развал страны, экономический хаос, и победоносно отбирающие у природы милости полярники превратились в убогих ее приживальщиков, вынужденных то и дело ходить с поклоном к «норгам» и просить у них помощи.

Вместе с распадом великой державы рухнули и барьеры, годами искусственно создаваемые между двумя шпицбергенскими общинами. Люди стали без опаски общаться друг с другом, ходить в гости, встречаться на общих праздниках и даже завязывать родственные связи.

«Норги», проявив истинное великодушие, протянули Баренцбургу и Пирамиде руку посильной помощи. Природа и полярные условия существования уже давно подталкивали оба народа навстречу друг другу, и то, что они до сих пор, вместо сотрудничества, с подозрением следили друг за другом из-за частокола, было в этих широтах просто противоестественно.

Норвежская администрация наконец-то вздохнула с облегчением, встретив у своих соседей полное понимание ее роли, и стала распространять действие норвежских законов на российские поселки. Заработала норвежская почта и телефон, полиция установила дорожные знаки и подключилась к поддержанию порядка на российской территории, а туристические фирмы Норвегии включили в свои шпицбергенские маршруты Баренцбург и Пирамиду. Губернатор и сотрудники его конторы стали постоянно встречаться с людьми, лонгйерский пастор взял шефство над детьми баренцбургских и пирамидских шахтеров (не в смысле приобщения к религиозным догмам, а в смысле оказания социальной помощи). Красочные одежды «норгов» замелькали на главной «авеню» Баренцбурга — улице Старостина и перед бюстом В. Ленина. Артисты баренцбургской и пирамидской художественной самодеятельности гастролировали в Лонгйербюене и даже по северной губернии самой Норвегии, а лонгйербюенские певцы и танцоры ублажали тающих от грустных песен сентиментальных черноглазых украинцев с Полтавщины.

Но настороженность в отношениях еще нет-нет, но давала о себе знать. Недостатка в предлогах и поводах для этого обе стороны не испытывали.

Вот на этом переломном этапе существования Шпицбергена и проходила моя последняя загранкомандировка, длившаяся полтора дня и полторы ночи. Разумеется, полярных. На Большой Земле это соответствовало пятнадцати месяцам.

Четверговые встречи в «замке Иф»

Тут был наш праздник испытанья,

Последний шаг ко входу в мир.

М. А. Дмитриев

Пользуясь положениями Парижского договора 1920 года, советские, да и все другие граждане могли приезжать на Шпицберген без визы. Воспользовался этой возможностью и я, хотя и здесь норвежцами была придумана процедура контроля, выражавшаяся в том, что о прибытии каждого дипломатического сотрудника консульства должно было быть заранее проинформировано норвежское министерство иностранных дел. Без этого уведомления губернатором Шпицбергена — по-норвежски «сюссельман» — могли быть приняты меры по недопущению дипломата на архипелаг. Норвежцы еще никому никогда не отказывали в праве на пребывание на архипелаге, но механизм для этого на всякий случай был уже подготовлен.

Для управления Шпицбергеном норвежцы возродили старинный институт «сюссельманства», или, в переводе на русский язык, наместничества. Когда-то вся Норвегия была поделена на административные единицы «сюссель», во главе которых стояли королевские уполномоченные сюссельманы, обладавшие, как и на Руси, всей полнотой власти на местах.

Сюссельман на Свальбарде воплощал в себе всю административную, полицейскую и судебную власти. Кроме того, для дипломатических иностранных представительств он играл также роль аккредитационного центра — иначе говоря, министерства иностранных дел. В помощь ему был создан аппарат, включавший отряд полицейских и чиновников различных министерств из Осло и необходимые технические и транспортные средства: радио, телефон, ледоходное судно с оборудованной на палубе вертолетной площадкой, несколько вертолетов, тягачи-вездеходы, автотранспорт, катера, снегоходы и т. п.

Полицейские обладали самыми широкими полномочиями. Они исполняли роль пограничников и таможенников, могли заводить и расследовать любые уголовные дела, принимали к первичному рассмотрению прошения эмигрантов, наблюдали за порядком на вверенной им территории, следили за правильным отстрелом оленей и выловом рыбы, а также за соблюдением экологической чистоты. И конечно же выполняли контрразведывательные функции по отношению к советским гражданам, особенно к дипломатам. Некоторые из них владели русским языком, хотя и не всегда афишировали это перед нами.

Как правило, в распоряжении у губернатора был переводчик русского языка, выпускник военного института переводчиков в Осло и сотрудник военной разведки. Для них Шпицберген был своеобразной стажировкой в начале разведывательной карьеры.

К моменту моего приезда между консульством и конторой губернатора Лейфа Элдринга установилась довольно продуктивная форма сотрудничества в виде еженедельного обмена информацией по актуальным вопросам, затрагивающим советско-норвежские отношения на архипелаге. Эти встречи проходили по четвергам в консульстве и обставлялись всегда в строгом соответствии с установленной ранее процедурой.

Л. Элдринг в сопровождении полицейского и переводчика прилетал на своем вертолете и садился на мысе Финнэсет, расположенном на восточной окраине Баренцбурга, на специально оборудованной деревянной платформе. Рядом был построен деревянный «губернаторский» домик, в котором норвежцы могли отдохнуть или переночевать, и гараж, в котором всегда стоял губернаторский джип и запасы бензина.

После приземления норвежцы открывали гараж, заводили свой джип и ехали в консульство. В консульстве их уже давно ждали: как только вертолет пролетал мимо здания, Еремеев давал указание готовить кофе, конфеты и печенье и накрывать столик в каминном зале. Через пятнадцать—двадцать минут в консульство вваливались покрасневшие от мороза «норги». Они чинно здоровались с консулом и его переводчиком, проходили в раздевалку, снимали с себя теплые комбинезоны и оказывались в «партикулярном» платье — в штиблетах, в темных костюмах, белых рубашках и галстуках. Все чинно рассаживались вокруг стола и после обмена общими фразами вежливости приступали к работе. Хозяева следили за тем, чтобы у всех был налит кофе, и то и дело наполняли термосы с горячим и душистым напитком.

Первыми брали слово гости. Л. Элдринг в неформальном обращении информировал консула Л. Еремеева о некоторых событиях, имевших место в норвежских поселках: о прибытии из Осло той или иной делегации и о возможности ее приема в Баренцбурге или Пирамиде, о случаях нарушения советскими шахтерами установленного режима, например о несанкционированном приземлении русского вертолета на окраине Лонгйербюена или о выявленных в долине Гренфьорд самодельных русских капканах на песца.

Мы, в свою очередь, предъявляли претензии к норвежской стороне, например относительно повреждения проходившего через Гренфьорд трубопровода каким-то норвежским судном, передавали просьбы руководства рудников, докладывали о недостойном поведении в Баренцбурге некоторых норвежцев, злоупотребивших дешевой водкой.

Почти всегда сопровождал губернатора старший полицейский Юхан Юнссон, невозмутимого и меланхоличного склада человек, уставший, казалось, от общения с несовершенным человеческим материалом. Он аккуратно фиксировал ход беседы в блокнот, но почти никогда не участвовал в общей дискуссии. Норвежцев переводил Сверре Рустад, а с нашей стороны в качестве переводчика выступал небезызвестный теперь английский шпион, а тогда — секретарь консульства Платон Обухов65. Гости и хозяева старательно прихлебывали кофе, запивали его минеральной водой и заедали шоколадными конфетами.

Исчерпав все вопросы, норвежцы поднимались и уходили, а мы еще оставались на некоторое время в каминном зале, чтобы обменяться впечатлениями от встречи.

Лейф Элдринг, крупный и грузный мужчина в возрасте лет шестидесяти пяти—шестидесяти семи, с короткой стрижкой, с хитрым медвежьим прищуром серо-голубых глаз и крупным мясистым носом «картошкой», то ли отмороженным за долгие годы работы на архипелаге, то ли приобретшим характерную окраску по другим причинам, походил на прожженного пирата Южных морей и был весьма популярной фигурой и в норвежских, и в советских поселках. Ему смело можно было поручить сыграть роль одноногого пирата Сильвера в фильме «Остров сокровищ».

Глаза ровные, но в середине заметно расхождение.

Элдринг уже бывал раньше на Свальбарде и до своего назначения на этот пост успел поработать в качестве вице-губернатора. Он был способный администратор, гибкий и прагматичный тактик, искусный дипломат, добряк по натуре, но принципиально отстаивающий интересы Норвегии на Шпицбергене.

Его «пунктиком» была экология, и он не останавливался ни перед какими авторитетами и причинами, чтобы принять жёсткие меры по отношению к нарушителям. Элдринг объявил на неопределенный срок мораторий на отстрел белых медведей и скрупулезно следил за его выполнением. «Tavare Svalbard!» — «Берегите Свальбард!» — такой лозунг украшал его сюссельманский герб, и этим лозунгом Элдринг руководствовался весь период нахождения на архипелаге. Когда одна туристская норвежская фирма запланировала для своих богатеньких клиентов охотничьи поездки-сафари на архипелаг, то губернатор заранее предупредил их через прессу, что охотники на белых медведей не могут рассчитывать на то, что их вообще допустят на территорию архипелага.

Благодаря этому мораторию популяция белых медведей на Шпицбергене последние годы резко увеличилась, и белые медведи, совсем было вытесненные с родных ареалов, стали смело появляться на окраине поселков, а самые храбрые — даже приближаться к жилым и хозяйственным постройкам.

Сюссельман Элдринг был большой жизнелюб, он много курил и не выпускал изо рта любимые сигары. Был большим шутником и хорошим рассказчиком. Любил застолья и много выпивал, но никогда не пьянел. Обожал русскую кухню и вообще с симпатией относился ко всему русскому. Он часто брал с собой свою неизменную спутницу — жену, гражданку Австрии, которая во многом способствовала выполнению им сложных миссий в русских поселках.

Я говорю об Элдринге в прошедшем времени, потому что его уже нет в живых. В ноябре 1991 года он закончил свой срок на Шпицбергене и вернулся в Осло, где около двух лет проработал заместителем министра юстиции и умер. Перед отъездом на родину он посетил все поселения на архипелаге. В Баренцбурге его вышли провожать почти все жители поселка. Он так и остался в моей памяти стоящим на палубе своего судна «Сюссель» с неизменной сигарой во рту и доброй печальной улыбкой. Не ошибусь, если предположу, о чем он в это время думал: «Эх, дорогие мои Иваны! Много вы мне крови попортили, но я не держу на вас зла. Скучно мне будет без вас. Ох как скучно!»

Уезжать с архипелага ему явно не хотелось.

На смену ему прибыл бывший военный прокурор Одде Блумдаль, тоже в преклонном возрасте, но полная противоположность своему предшественнику: с юношеской хрупкой фигурой, аскетическим лицом, интеллигентными манерами, он производил впечатление студента-гимназиста начала XX века и, казалось, мало подходил для суровой и сложной работы на Севере. (В фильме «Остров сокровищ» ему пришлось бы играть юнгу Джима.) Но норвежцы скроены из крепкого материала, и О. Блумдаль в «сжатые сроки» сумел доказать всем, что он вполне достоин своего предшественника, несмотря на свой мальчишеский дискант и внешнюю скованность.

Кстати, должность сюссельмана котируется на чиновничьей бирже Осло весьма и весьма высоко. После отъезда Л. Элдринга из Лонгйербюена в Осло был объявлен конкурс на замещение освободившейся вакансии, в котором участвовали двенадцать человек. К финишу прибыл О. Блумдаль.

На первой четверговой встрече Л. Элдринг долго и внимательно присматривался ко мне, вероятно пытаясь составить первое впечатление о вновь прибывшем на архипелаг старшем «кагэбисте».

— Вы знаете, господин Григорьев, — сказал он, хитро улыбаясь, — я пока не могу рассматривать вас в качестве вице-консула, потому что никаких указаний по поводу вашего приезда на Свальбард я из Осло еще не получил.

— Странно, — ответил я. — Уведомление в МИД Норвегии должно было уже поступить недели две-три тому назад. Поручение на этот счет из Москвы советскому послу в Осло Анатолию Тищенко было дано в конце января.

— Может быть, может быть, но я до сих пор никакими сведениями о вас не располагаю.

— Что ж, подождем. Надеюсь, вы меня как частное лицо пока не арестуете?

— Ха-ха-ха! Нет, конечно, господин Григорьев, вы можете спокойно перемещаться по территории архипелага и… и выполнять… гм-м… свои функции. — Сюссельман по-дружески похлопал своей здоровенной ручищей по моему плечу.

Я не стал говорить Элдрингу о том, что накануне отлета из Москвы я имел разговор с советником нашего посольства в Осло Сережей Комиссаровым, который проинформировал меня, что МИД Норвегии 11 февраля, то есть за десять дней до моего прибытия на Шпицберген и за месяц до четверговой встречи, принял соответствующее уведомление и проинформировал об этом контору губернатора на Шпицбергене. Начинать знакомство с сюссельманом с того, чтобы уличать его во лжи и ставить тем самым в неудобное положение, было, на мой взгляд, неразумно.

Следующую четверговую встречу Л. Элдринг начал с новости о том, что он получил наконец информацию о моей аккредитации и считает вопрос исчерпанным.

В ходе непродолжительного — около восьми месяцев — общения наши отношения с сюссельманом стали не дружескими, но довольно теплыми. Думается, что Элдрингу нравилось, что я не появлялся в Лонгйербюене в состоянии опьянения, не подкрадывался к его чиновникам, не пытался споить их «Столичной» и выманить у них «страшные» тайны. Он уважал мое служебное положение и правила игры, установленные задолго до нашей с ним встречи.

Осуществляя свое «дипломатическое наступление» на русские поселки, Л. Элдринг в какой-то момент переусердствовал и начал «перегибать палку», явно вмешиваясь во внутренние дела российской администрации. Как мне теперь представляется, он, по всей видимости, выполнял «указиловку» из Осло.

Он много встречался с жителями Баренцбурга, интересовался их жизнью, деталями быта и повсюду подчеркивал, что русская община не должна считать себя на архипелаге обделенной, он всегда готов прийти ей на помощь и в его лице они могут всегда рассчитывать на поддержку.

После одной такой «эриксгаты» 66 к нам в консульство пришел директор рудника Соколов А.С. и встревоженным тоном доложил, что сюссельман хочет смонтировать на главной улице поселка почтовый ящик, в который всем его жителям предлагается опускать все свои замечания и предложения об устройстве своей жизни на архипелаге.

В следующую четверговую встречу Л. Элдринг подтвердил это свое намерение, подкрепив его аргументацией о том, что это — наиболее демократичный способ общения с населением.

У меня сразу возникла ассоциация с нашим сумасбродным царем Павлом I, который в первые годы своего царствования распорядился перед окнами своего царского дворца поставить ящик, чтобы жители Петербурга опускали в него письма к царю с изложением своего мнения по тому или иному вопросу государственного устройства России и порядков в столице.

Я рассказал Элдрингу об этом начинании русского царя и задал ему вопрос:

— И вы знаете, чем все это кончилось?

— Нет, — признался сюссельман. — Так чем же все это кончилось?

— А кончилось все это тем, что однажды из ящика извлекли записку, в которой было написано: «Царь — дурак». И Павел Первый тут же отдал указание снести ящик.

Сюссельман замялся и постарался перевести разговор на другую тему.

Сознаюсь, что получилось несколько грубо, но умный Л. Элдринг отлично понял подтекст ситуации и больше никогда не вспоминал об этой идее.

Маниловщина на Шпицбергенщине

Все суета, все люди суетны и тщеславны.

Джером К. Джером

Хозяином на советской территории Шпицбергена был учрежденный в незапамятные годы трест «Арктикуголь». Первый директор рудника в Баренцбурге исполнял в 30-х годах обязанности советского консула. Потом эту должность стали замещать профессиональные дипломаты — как правило, либо проштрафившиеся чем-то, неудобные для начальства, либо выработавшие свой потенциал и собиравшиеся уходить на пенсию.

Материально-техническое снабжение консульства осуществлялось через «Арктикуголь», и в известной степени сотрудники консульства находились в постоянной зависимости от директора баренцбургского рудника. Правда, и рудник зависел от консульства, потому что все официальные контакты с конторой губернатора практически шли через консульство. За годы совместной работы между трестом и консульством установилось устойчивое равновесие или паритет, и обе стороны старались относиться друг к другу с подобающим уважением.

Шахтеры — они и за полярным кругом шахтеры. Тяжелый и опасный труд под землей, долгие полярные ночи в отрыве от семьи накладывали свой отпечаток на поведение парней с Полтавщины, Сумщины, Днепропетровщины или Черниговщины. Ведь большинство смен в шахтах и основной костяк ИТР формировался из украинской части Донбасса, поэтому и в Баренцбурге, и в Пирамиде везде можно было слышать украинскую речь, украинские песни, шутки и грубоватые прибаутки. Особая, непонятная для них жизнь проходила за высоким металлическим забором «замка Иф». По поселку ходили самые невероятные слухи об образе жизни и нравах дипломатов, пищу для которых давали своим не всегда безупречным поведением сами сотрудники консульства.

Поэтому вполне естественно, что каждому вновь прибывшему на Шпицберген москвичу сначала казалось, что он попал на Украину. Недаром советскую территорию на архипелаге кое-кто в шутку, а кто и всерьез называл Шпицбергенщиной. Украинский образ жизни, мышления и поведения сказывался и проявлялся здесь на каждом шагу.

Экономическим хребтом норвежской структуры была упомянутая выше государственная угледобывающая компания «Стуре Ношке». Основным ее занятием была добыча угля, но со временем она настолько диверсифицировала свою деятельность, что стала заниматься и туризмом. Так же как и советский трест «Арктикуголь», компания ревниво следила за каждым поползновением посторонних «пустить корни» на архипелаге и успешно выдерживала конкуренцию с какими-нибудь непрошеными бизнесменами, опираясь на свою мощную инфраструктуру, без которой новичку невозможно было и шагу шагнуть, не то что заниматься бизнесом.

Когда советские геологи начали искать на Шпицбергене нефть, это вызвало у норвежцев большой переполох. И поскольку такие поиски всегда окружаются завесой секретности, а на Шпицбергене эта секретность еще более ужесточается, то можно себе представить, какие последствия они имели для наших взаимных отношений.

Норвежцы отлично понимали, что если мы первыми найдем нефть на Шпицбергене, то это будет иметь для них необратимые экономические и политические последствия. Они любым способом пытались добыть хоть какую-нибудь информацию о результатах работы геологов, но русские умели хранить свои тайны, поэтому нервозность на архипелаге возрастала с каждым днем. И даже тогда, когда поиски нефти не увенчались успехами — обнаруженные залежи не могли оправдать потраченные на разработку месторождения средства, — норвежцы продолжали считать, что русские что-то скрывают от них по тактическим соображениям.

Как бы то ни было, несмотря на неудачи советской геолого-разведывательной партии, «Стуре Ношке», в свою очередь, приступила к поискам нефти — как раз в тот период, когда я прибыл в командировку на Шпицберген — и тоже постаралась вокруг всего этого дела напустить побольше дыма. Мы довольно скептически наблюдали за ажиотажем, поднявшимся в норвежской общине и в самой Норвегии, но на всякий случай тоже принимали меры к получению достоверной информации о ходе поисковых работ и регулярно докладывали о них в Центр.

Забегая вперед, могу сказать, что результаты норвежских бурений ничем не отличались от наших: «угробив» десятки миллионов долларов, геологи в конце концов были вынуждены свернуть все работы и вернуться ни с чем на материк. Нефть была обнаружена в небольших количествах, и разработка месторождения была признана нерентабельной.

А между тем наша сторона в лице неутомимых сотрудников треста «Арктикуголь» не давала и себе, и норвежцам покоя в изобретении новых направлений своей экономической деятельности, призванных доказать московским чиновникам полезность и необходимость советского присутствия на архипелаге.

Одним из таких направлений была идея использования богатых минеральной водой источников. Трест осуществил необходимые экономические расчеты и приступил к поиску инвесторов. Вообще-то сама идея была в принципе вполне рабочей — нужно было только найти для ее осуществления деньги. В заполярных условиях инвестиционные вложения значительно превышают обычные нормы, и, естественно, желающих оказалось не так уж и много. Тем более оставался нерешенным вопрос о сбыте продукции. Европейский рынок захвачен шведскими и французскими производителями минеральной воды, и пробиться на него какой-то неизвестной шпицбергенской воде, пусть более богатой по своему содержанию, было чрезвычайно трудно.

Идея умерла так же быстро, как и родилась.

Потом выяснилось, что страна остро нуждается в йоде. А почему бы не наладить у берегов Шпицбергена сбор морских водорослей? К тому же вся морская растительность Белого моря к этому времени была практически уничтожена, а в теплых водах архипелага, омываемого потоками Гольфстрима, этих водорослей была уйма.

И «Арктикуголь» рьяно приступил к реализации этой идеи. Был осуществлен пробный сбор водорослей, который вроде бы подтвердил предварительные расчеты, но… Но тут на пути претворения планов треста в жизнь грудью встал сюссельман Элдринг. Он заявил, что ни за что не позволит «Арктикуглю» заниматься таким разрушительным для экологии архипелага делом: в арктических условиях восстановление нарушенной флоры идет в несколько раз медленней, чем в южных районах, поэтому о пополнении запасов йода таким варварским способом не может быть и речи.

Опять все повисло в воздухе.

Предложение хорошее, но не заслуживает внимания.

Руководство «Арктикугля» предприняло также попытки найти кредиты для восстановления рудника в Груманте. Достаточно было откачать воду из шахт, и можно было приступить к добыче великолепного коксующегося угля. Кредитор был найден в лице какого-то английского миллионера, но он долго изучал обстановку, размышлял, сомневался, давал обещания, но в конце концов «сошел со сцены». Думается, не обошлось тут и без подсказки со стороны норвежцев.

После развала Союза с весьма заманчивыми идеями приезжал в Баренцбург какой-то профессор, представитель офтальмолога Святослава Федорова. Оказывается, в условиях Шпицбергена заживание ран и послеоперационная реабилитация происходит в два-три раза быстрей, чем на материке. Почему бы в Баренцбурге не построить глазную клинику, филиал клиники Федорова в Москве?

Имя Федорова уже звучало по всему миру, и губернатор Элдринг горячо поддержал инициативу глазника. Он немедленно заручился поддержкой своего правительства, согласившегося на паях с русскими воздвигнуть такую клинику в Нью-Васюках, то бишь в Баренцбурге, и стал ждать дальнейшего развития событий.

Бедный Элдринг, он, вероятно, слабо был знаком с русской классикой и не читал о Манилове или Остапе Бендере. Потому что профессор-глазник уехал и, вероятно, совершенно забыл о своих обещаниях, высказанных под плотной магнитной шапкой и сполохами северного сияния.

Потом приезжали академики из Академии наук России и с блеском в глазах выступали перед нами с идеями превратить в Нью-Васюки уже не Баренцбург, а Пирамиду. Да, конечно, в условиях развала экономики Баренцбург один справится с поставками угля на материк, а нерентабельную шахту в Пирамиде следует закрыть. Но сам поселок целесообразно сохранить как материальную базу для научного центра исследований. Так умно поступили в свое время норвежцы в Ню-Олесунне: они закрыли рудник, а на базе поселка организовали научный центр, который на правах аренды используется многочисленными учеными со всех стран мира. Вот он, источник дохода, приумножения научного российского потенциала и повышения международного авторитета!

Где вы, господа академики и профессора? Откликнитесь! Ау-у-у!

Директор рудника «Пирамида» Назаренко Август Петрович мог спокойно спать и продолжать выдавать «на-гора» нерентабельный фосфоро— и серосодержащий камень.

Потом приезжали представители «Русских самоцветов» из Петербурга и стали соблазнять русских и норвежских угольщиков планами развернуть добычу и обработку полудрагоценных камней, залежи которых на архипелаге действительно имеются в достаточном количестве. Норвежцы уже на практике узнали, чего стоят обещания русских, и вежливо отказали. Представители «Арктикугля» с камнерезами просто не стали разговаривать, потому что те прибыли на Шпицберген, даже не предупредив руководство треста о своих намерениях. Ах, вы прибыли добывать камень? Ну так и добывайте себе на здоровье! Только без наших вертолетов, без наших снегоходов, без нашей столовой!

Петербуржцы еле дождались очередного рейса самолета и, отощавшие, отбыли обратно на Большую Землю.

А идеи продолжали буквально витать в воздухе.

Ну почему бы, к примеру, не создать на базе Баренцбурга альпийско-туристскую базу? А действительно: почему бы и нет? С марта по май ослепительно и не прячась за горизонт светит солнце. Заснеженных гор и долин столько, что Домбай просто завял бы на корню от зависти. Всего-то навсего нужно соорудить подъемник и дать рекламу в газетах. Гостиница стоит пустая и ждет не дождется горнолыжников.

Но шут с ним, с горнолыжным туризмом! Может, заняться нам…

Интересно, в каком направлении работает сегодня мысль угольного треста «Арктикуголь»?

«Чейндж» как явление «полярки»

Здесь для дохода жизнь, а не для ней доход!

М. А. Дмитриев

Перестройка, как и на Большой Земле, не принесла больших дивидендов для треста «Арктикуголь» и его подопечных. Подбросив предприятиям лозунг о самостоятельности, московские «демократы», в отличие от «застойных» коммунистов, вообще отвернулись от Севера, все, как один, бросились на выполнение бухаринского лозунга «Обогащайтесь!» или углубились в свои внутрипартийные разборки. Но если на материке эта мнимая самостоятельность обернулась бесхозяйственностью и развалом экономики, то на Шпицбергене этого не случилось, потому что в тресте по-прежнему придерживались волевых методов управления рудниками, и это, несмотря на колоссальные трудности и лишения, как ни парадоксально, помогло им удержаться на плаву.

Вероятно, в экстремальных условиях Севера — впрочем, это верно и для материковой экономики — нужна была еще сильная централизованная власть, для того чтобы подготовить постепенный, более плавный переход к рыночной экономике. Оказавшись на периферии всех разрушительных процессов, потрясших великую державу до самого основания, «капитаны» угольной отрасли на Шпицбергене получили возможность самим решать свои проблемы.

Но жизнь манила своей рыночной распущенностью, словно беззаботная шальная путана, и все-таки задела своим порочным дыханием далекий Шпицберген. Частное предпринимательство на архипелаге приняло уродливые формы, известные под названием «чейнджа» 67.

Все началось в тот самый момент, когда перестройка уже дышала на ладан и только, возможно, ее автор не хотел признаваться в том, что хотение сделать как можно лучше на Руси не является признаком успеха начатого предприятия. По стране галопировала инфляция, и «гнилорыбовки», символы былого благополучия шахтеров, обесценивались так же быстро, как и гознаковские солидные бумажки с изображением вождей и мест их обитания. Заработанного за два года уже не хватало не только на то, чтобы приобрести заветную «Волгу» или, на худой конец, «Жигули» последней, пятой модели, но и на ижевский мотоцикл. Но зачем тогда подвергать себя тяжким лишениям за тысячи километров от дома, семьи, привычного уклада жизни и климата?

Среди трудящихся росло недовольство на почве заработной платы.

Дисциплина на рудниках стала шататься и резко падать, словно атмосферное давление на Шпицбергене перед снежным «зарядом». Угроза отправить на материк на недовольных и непослушных уже не действовала. А рядом, всего в пятидесяти километрах от Баренцбурга, находился Лонгйербюен, благоухающий капиталистическим изобилием, словно весенний букет шпицбергенской камнеломки. Перестройка сломала-таки высокие заборы, отделявшие от донбасских шахтеров островок благополучия, и, как это водится у эмоциональных славян, зародила у них светлую мечту.

На первых порах мечта была оформлена в самые скромные одежды и явилась перед заполярным людом в виде японских радиоприемников и кассетников. Но где взять средства (с ударением на слоге «ва»)?

И надо же было тому случиться, что по другую сторону забора тоже возникла сильная тяга обзавестись чем-нибудь русским. У норвежцев «самое русское», естественно, ассоциировалось с тульским самоваром.

Но когда две воздушные мечты рождаются в замкнутом полярном пространстве, то они неизбежно идут навстречу друг другу, и остановить их уже нельзя никакой земной администрации.

Скоро на окраинах Баренцбурга, под покровом ночи или снега, между пролетариями подземного труда стали возникать контакты. Оживленно хлопая друг друга по плечу, жестикулируя руками, используя невообразимую мешанину из немецких и английских слов, «норги» и «иваны» совали друг другу свертки и, довольные, возвращались по домам: «викинги» исчезали на своих быстроходных «Ямахах», чтобы побыстрее попробовать чай из настоящего самовара, а «иваны» степенно шли пешком по пояс в снегу, настраивая японский «Сони» на волну Би-би-си или «Немецкую волну».

«Чейндж» состоялся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся!

Постепенно размеры обмена достигли таких масштабов, что потребовалось вмешательство и советской, и норвежской администраций. Карательные меры, однако, не возымели должного эффекта, и «чейндж», приняв еще более изощренные формы конспирации, продолжал развиваться, как и положено выпущенной на свободу предпринимательской стихии.

Посовещавшись, руководство Баренцбургского рудника и губернатор Элдринг сочли за благоразумное легализовать «чейндж» как социальное явление и наметили специальные места для удовлетворения все более растущих потребностей в магнитофонах и самоварах. Такое место в Баренцбурге было выбрано на площадке рядом со столовой под неусыпным оком директора рудника, окно квартиры которого занимало сию стратегическую позицию, и памятника Ленину.

Самовары на Шпицбергене скоро исчезли, но их запас быстро пополнялся вновь приезжающими сменами и сердобольными родственниками. Когда я летел в самолете на Шпицберген, у каждого шахтера из сумки торчало по одному, а то и по два самовара. Скоро самоваров на архипелаге стало больше, чем норвежцев, желающих побаловаться из них чайком. И тогда коварные «норги» изменили эквивалент обмена, потребовав за один и тот же кассетник два самовара. Это нисколько не смутило предприимчивых шахтеров, они только еще больше активизировали завоз жестяных изделий с Большой Земли.

Не прошло и дня (полярного, естественно), как каждая норвежская семья в Лонгйербюене стала обладательницей одного, а то и двух самоваров. Потом они стали обеспечивать ими своих родственников и друзей в Норвегии. При этом цена на самовары продолжала падать и скоро достигла критической границы «три самовара за приемник». «Чейндж» в чистом виде стал задыхаться, потому что доставка самоваров с материка из-за ограничений в перевозимом самолетами багаже стала пробуксовывать.

Тогда вместо самоваров шахтеры стали предлагать матрешки, хохлому, значки и прочую сувенирную дребедень, с которой уже выходила на центральные улицы городов вся Россия. Появились и образцы офицерских и солдатских кителей, головные уборы сержантов и генералов, иконы и картины. К этому времени увеличился поток на Шпицберген норвежских и не только норвежских туристов. У них не было с собой товара для обмена, но у них были деньги!

Деньги даже больше устраивали наших шахтеров, и в Баренцбурге и в Пирамиде возникли рыночные толкучки, на которых свободные от смены горняки сидели за сколоченными из подручных средств ящиками-прилавками и вовсю зазывали к себе приезжих иностранцев. Губернатор Элдринг кривил лицо от такого явного беспредела, но… терпел и запрещать незаконную, то есть не облагаемую налогами на прибыль, торговлю не стал. Черт с ними, русскими, пусть торгуют.

«Частные предприниматели», скучая без товара, открыли в себе тлевшие подспудно таланты и обратились к «живописи» (естественно, с ударением на слоге «пи»). Они освоили поточный выпуск настенных тарелок с «душераздирающими» шпицбергенскими пейзажами в стиле тех незабвенных лебедей под луной и курносых кошечек, которыми торговал в известном фильме с участием Шурика артист Юрий Никулин. И как ни странно, но товар пошел и пользовался спросом у неприхотливых норвежских ценителей искусства.

Вскорости дяди в черных дубленых полушубках и в такого же цвета «зэковках» стали уверенно захаживать в лонгйербюенский «Бутикен» и покупать там не жвачку и пепси-колу, а радиоприемники, телевизоры, магнитофоны и одежду «дитям и бабам». В карманах шахтеров, вместо молчаливой угольной пыли, стала позванивать звонкая норвежская крона. Некоторые копили валюту до дома и переводили ее в доллары. Худо-бедно, но у них появился стимул к продлению контракта с трестом. Из дома шли неутешительные вести о безработице и инфляции, так что имело смысл с отъездом не торопиться.

Наиболее предприимчивые и приближенные к начальству «чейнджовщики» приезжали в Лонгйербюен и «толкали» свой товар на самых ближних подступах к потенциальному покупателю: в аэропорту, у почты, у магазинов. Сначала они скромно стояли в сторонке, ожидая, когда степенные прохожие обратят на них внимание, но потом осмелели и стали наседать на лонгйербюенцев там, где их застигнет случай.

«Командировки» «чейнджовщиков» в норвежский поселок проходили в свободное от работы время68, и они всеми правдами и неправдами пристраивались к какому-нибудь вертолету или очередному походу баренцбургского портового буксира «Гуреев» и добирались-таки до Лонгйербюена. Часть «привилегированных» «чейнджовщиков» совершала свои ходки к «норгам» на рудничных снегоходах «Буран», причем «самых-самых» вообще освобождали от работы и отпускали в Лонгйербюен на несколько дней. В Баренцбурге поговаривали, что последняя категория «чейнджовщиков» состояла у рудничного начальства на откупе, то есть делилась с ним основной долей выручки от продажи, оставляя себе какой-то процент. Так появился на Шпицбергенщине и свой доморощенный рэкет.

Похоже, так оно и было, потому что «откупные» «чейнджовщики» практически не вылезали из Лонгйербюена и пропадали там целыми неделями.

Вот эта «цыганщина» явно не понравилась Л. Элдрингу, и на очередном четверге он сделал решительный протест в связи с назойливым поведением «чейнджовщиков» почти у дверей его конторы и потребовал убрать их из норвежского поселка. Если уж шахтеры хотели «чейнджовать», то пусть делают это у себя дома.

«Чейнджу» был нанесен серьезный, но далеко не смертельный удар, и, когда я в мае 1992 года возвращался в Москву, он был вторым (после добычи угля) по важности занятием русско-украинских полярников. Прихотливый спрос норвежцев принимал самые неожиданные формы. Последним криком моды на Западе в начале 90-х годов стали предметы быта советского ГУЛАГа. И хотя на Шпицбергенщине лагерей НКВД никогда не было, но предметов «архипелага ГУЛАГ» было там в достаточном количестве. Бесплатная экипировка, выдаваемая шахтерам, как нельзя лучше подходила для этого. Черные дубленые полушубки и допотопные ватники, черные цигейковые шапки, черные рукавицы на меху и черные валенки — разве они чем-то отличались от гулаговских?

И шахтеры пустились во все тяжкие, распродавая сначала избытки полярной одежды (износить за год полушубок, ватник или валенки было практически невозможно, а администрация исправно снабжала их новыми комплектами), а потом, исчерпав предназначенные к вывозу на материк запасы, приступили к реализации только что выданной, являясь на работу в чем попало. Сначала дирекция шахты, поверив некоторым шахтерским байкам о «пропаже» или «порче» одежды, досрочно выдавала комплект новой, но потом, убедившись в том, как быстро уменьшается на складе ворох полушубков и валенок, установила за ее выдачей жесткий контроль.

Но половина содержимого складов успела перекочевать в Лонгйербюен, а оттуда — в другие столицы мира. Слух о шпицбергенской гулаговщине распространился, судя по всему, по всей Европе. Когда в Баренцбург прибыла совместная шведско-норвежская группа журналистов, чтобы сделать репортаж о жизни российских шахтеров, то первое, о чем они меня попросили, — это попытаться достать «зэковский» полушубок или, на худой конец, шапку и валенки. С трудом мы отыскали валенки, которые пошли за сто крон. Обе высокие договаривающиеся стороны сделки остались ею весьма довольны.

Думается, пока на архипелаге будут туристы, до тех пор и будет процветать там «чейндж». Согласно тенденциям, наблюдаемым в развитии современного мирового туризма, количество путешествующих будет только повышаться.

А на Шпицбергене их всегда будет больше, чем самих «чейнджовщиков».

Жизнь консульская и резидентурская

…Разведчики гордятся, может быть, получают удовольствие от возможности создания своего тайного «Я» и иногда уходят из жизни, так до конца и не осознав, что же в действительности они собой представляют.

Ким Филби

Не успел я протереть глаза от первого на шпицбергенской земле сна, как с ходу пришлось окунаться в полярные будни. В консульство явился запорошенный снегом молодой норвежец и попросил оказать срочную помощь в транспортировке своего товарища до баренцбургской больницы. Они шли на снегоходах из Лонгйербюена в Баренцбург, и на подходе к мысу Хеер их застал мощный «заряд». Один из снегоходов потерял ориентацию и свалился в каньон, в результате чего товарищ получил перелом ноги.

Мы тут же связались с нашим хирургом, и через десять минут он, тепло одетый, стоял в вестибюле консульства. Помощь норвежцу была оказана, его прооперировали в нашей больнице, и через некоторое время он выздоровел и был выписан домой.

Это ЧП неприятно напомнило нам о нашей неподготовленности к таким событиям и о том, что парк наших снегоходов требовал срочного ремонта. Предыдущая смена наших товарищей довела их до плачевного состояния, потому что пользовались бензином с октановым числом 76 вместо 95. Экономя на валюте (в Баренцбурге был только 76-й бензин) испортила все двигатели, так что в строю остался всего один снегоход «Ямаха», да и то весьма условно. С этого я и начал свою деятельность на Шпицбергене в качестве резидента КГБ.

С первых же дней своей работы в консульстве я попытался ввести в резидентуре такой же режим дня, которого придерживаются во всем мире: выход на рабочие места в 9.00, работа с документами, беседы, обмен мнениями, постановка задач, перерыв на обед и послеобеденная работа в «поле».

Мои подчиненные как-то нехотя согласились с моим предложением перейти на такой распорядок дня, но возражать не стали. Где-то в уголках их глаз я прочитал: «Давай-давай, усердствуй. Посмотрим, что „запоешь“ через месяц-два».

И действительно, месяц мы как-то продержались, хотя некоторые сотрудники по уважительным причинам частенько запаздывали-таки с утра, а потом ходили по кабинетам как сонные мухи. Когда я спрашивал их, в чем дело, то они, как правило, отвечали, что поздно легли спать.

— Так в чем же дело? — спрашивал я. — Ложитесь раньше.

— Не получается, Борис Николаевич.

Прошла неделя-другая, и я вдруг тоже стал обнаруживать в себе по утрам какую-то немоготу, характерную слабость в членах, легкую одышку. И чем дольше я жил в Баренцбурге, тем труднее становилось вставать с постели.

Я проконсультировался с консулом Еремеевым, и он «популярно» рассказал мне, что мой организм, по всей видимости, начал по-настоящему адаптироваться к «полярке». Вся слабость в чреслах объяснялась всего-навсего нехваткой на Шпицбергене кислорода. Поэтому, если на работе нет срочных или экстраординарных дел, рекомендуется лучше полежать в постели и не насиловать напрасно организм. Организм сам подскажет, когда ему можно выходить на работу.

Такое объяснение показалось мне весьма удобным извинением для нерадивых чиновников. Я припомнил, что сам Леонид Михайлович, вероятно следуя вышеописанной рекомендации, никогда не появлялся в служебных помещениях консульства раньше 12.00, а уж его-то организм должен был уже приспособиться к коварной «полярке»! Его супруга, подрабатывавшая в администрации рудника, рано уходила из дома, а он после длительных ночных сидений у камина со своей любимой бухгалтершей Натальей отсыпался и отлеживался в постели.

— И когда это состояние слабости исчезнет? — спросил я консула.

— Говорят, адаптация может длиться до двух лет.

— Так к этому времени истечет срок командировки.

— Ну так ее можно всегда продлить, если уж тебе так хочется пройти весь курс адаптации, — предложил Еремеев. — А потом так же болезненно будешь чувствовать себя в Москве, отвыкая от «полярки».

Об этом разговоре я постепенно стал забывать, потому что наступал полярный день, в течение которого солнце немилосердно светит со всех сторон света, и ко мне пришла бессонница. Правда, утром-то я кое-как поднимался, но к обеду так уставал, что после обеда приходилось «прихватить» в постели пару часиков сна. Но если ты поспал днем, то ни за что не сможешь сомкнуть глаз ночью. И так «на колу мочало, начинай сначала».

Старый полярник, метеоролог из Мурманска Борис Иванович Синицын тоже советовал не насиловать организм и спать тогда, когда он этого хочет. Признаюсь, я последовал его совету и стал чувствовать себя намного лучше. Правда, иногда приходилось находить себе занятие ночью, которую ночью можно было назвать с большой натяжкой, потому что из-под плотных жалюзи пробивался такой яркий солнечный свет, которого нет в самый яркий солнечный день в Африке.

Потом я пришел к выводу, что требовать соблюдения режима дня в условиях, когда главной задачей является решение вопроса о выживании, было бы неразумно. Выполнение самой простой бытовой задачки, о которой на материке вообще не задумываешься, требует на Шпицбергене зачастую колоссальных затрат энергии и времени. Отвести ребенка в детский сад, когда ветер со снегом сбивает тебя с ног, — это уже подвиг.

Я снял с повестки дня требование о соблюдении европейского режима дня и настаивал только на том, чтобы порученная работа была сделана в срок и качественно. Это не у всех получалось, для некоторых вообще «упорный труд был тошен», но в целом точку удалось «раскачать», и определенные положительные сдвиги все-таки стали постепенно ощущаться.

Наши опасения не оправдались: Э. лучше работать не стал.

Шпицбергенская разведывательная проблематика входила составной частью в глобальную арктическую тему, поэтому мы внимательно отслеживали все, что происходит на архипелаге в части экономической, экологической и научной, и докладывали об этом в Центр. Естественно, мы зорко следили за тем, чтобы с норвежской стороны не наблюдалось поползновений к использованию территории архипелага в военных целях, в интересах НАТО. В начале 90-х годов проблема военного использования Арктики стояла уже не так остро, как в 70—80-х годах, но окончательно с повестки дня еще не снималась.

Шпицберген с точки зрения условий оперативной работы — даже не большая, а маленькая деревушка, в которой всем обо всем известно, поэтому настоящей агентурной работы мы на архипелаге не вели. Все наши связи и контакты были официальными и дружескими. Другими в «полярке» они просто быть не могли. Причем переход от знакомства к дружбе там был намного короче, чем в той же Норвегии, Швеции или Дании. Человек там не знает, когда сможет увидеться со своим знакомым в следующий раз, поэтому ценит представившуюся возможность пообщаться и посплетничать за стаканом пива, рассказать и одновременно услышать что-то для себя новое, познавательное.

Оперработник заявил контакту, что наши компетентные органы не занимаются компрометацией иностранных граждан, а сообщенных контактом данных пока для этого недостаточно.

Парадоксально, но факт, что, работая на «краю Ойкумены», я значительно чаще встречался с крупными политическими деятелями, нежели когда я работал в скандинавских столицах. Причем если в Копенгагене или в Стокгольме я и сталкивался раз в год лицом к лицу с местным членом правительства, то только для того, чтобы перевести ему с русского языка фразу посла или пожать на приеме руку. Не больше того.

На Шпицбергене же я регулярно, не реже одного раза в месяц, получил возможность иметь в качестве своего собеседника либо министра труда Норвегии, либо председателя внешнеполитического комитета стортинга69, либо председателя парламентской группы партии Центра, либо еще какую-нибудь важную персону с политического Олимпа Осло. Многочисленные делегации из норвежской столицы, выполнив свою миссию в Лонгйербюене, считали своим непременным долгом посетить советские поселки и воочию убедиться, чем мы живем, дышим, как сотрудничаем с сюссельманом, какие проблемы решаем.

Беседы, как правило, получались интересные, содержательные и достаточно длительные. Консул и я не скупились на угощение, поэтому приемы проходили на «высшем уровне» с обоюдной пользой для всех участвующих сторон.

Источник сказал объекту: «Здравствуй, Джонсон», на что последний ответил: «Здравствуй, источник».

Запомнился единственный за мою командировку «большой» прием по случаю 74-й годовщины Октябрьской революции. Советского Союза уже не было, но консул решил, что прием нужно было проводить все равно, потому что «не проводить неудобно». Поскольку другого государственного праздника у новой России еще не было, то воспользовались старым. Где можно было проводить прием в государственный праздник страны, которой уже не было? Только на Шпицбергене.

В Лонгйербюене уже был новый губернатор О. Блумдаль, и мы с нетерпением хотели посмотреть на него вблизи, познакомиться как следует и установить по возможности дружеский контакт.

Новый сюссельман не разочаровал наших ожиданий. Он прибыл в сопровождении большой делегации на собственном корабле. В темную полярную ночь в консульство ввалилась толпа празднично одетых сотрудников конторы губернатора, администрации «Стуре Ношке», пастор Бъерн (Миша) Серенсен с супругой, врач, горный мастер и многие другие члены лонгйербюенского общества с женами, а также высокопоставленная делегация норвежского МИД во главе с послом по особым поручениям Яном Арвесеном.

Боже мой, что это был за прием! Было великолепное угощение, спичи и ответные тосты, танцы русские в исполнении переводчика Сверре Рустада, танцы норвежские в исполнении дипломатов консульства, танцы общие с песнями и без оных. Сам сюссельман пустился в пляс и так «оторвал» цыганочку с женой директора рудника Натальей Соколовой, что сразу завоевал все симпатии русской части.

Посол по особым поручениям Арвесен, не желая отставать от Блумдаля, расстегнул фрак, сбросил его на пол и стал на коленях делать «выход» перед покорившей его женой секретаря консульства Аллой Таратенковой. Это было что-то!

Стены дрожали от украинских, русских и норвежских голосов, подхвативших «Катюшу», а потом «Из-за острова на стрежень», а пол гудел от дружного топота более сотни ног, вот-вот готовый провалиться вниз. Во всем была такая искренняя непосредственность, такая истовая упоенность, что мне почему-то пришла в голову гоголевская сцена из «Мертвых душ» с описанием провинциального бала у губернатора и крылатая фраза классика: «…и пошла плясать губерния!» Но сам я тоже находился под влиянием охватившего всех настроения.

Вероятно, мы все присутствовали на последнем приеме в российском загранпредставительстве по случаю годовщины революции…

Время было глубоко за полночь, но никто из гостей не хотел уходить. Пришлось сюссельману употребить власть и напомнить гостям о долге вежливости. Разгулявшиеся «норги» стали нехотя одеваться, а когда настала минута прощания, сердце главного врача лонгйербюенской больницы не выдержало, и он стал опять раздеваться. Он поверил шутливой фразе Еремеева о том, что желающие могли остаться в консульстве на всю ночь.

— Я не хочу уезжать домой! Я хочу остаться с моими русскими друзьями! — заявил он, чуть не плача.

Его как ребенка пришлось уговаривать старшему полицейскому Юнссону и заботливой супруге.

Норвежцы пригласили нас на ответный прием, традиционно устраиваемый губернатором в предрождественские дни. На этот прием наша делегация приехала с подарками, заранее зная, что норвежцы тоже приготовили подарки для нас. Прием этот проходил в аналогичной дружеской и непринужденной обстановке, все много пели, танцевали и веселились от души.

Вспомнив новогодние вечера в посольствах в Копенгагене и Стокгольме, я придумал несколько юмористических сценок-рассказов, перевел их на шведский язык и выступил с ними перед норвежцами. Рассказ был выдержан в документально-телеграфном стиле: я пародировал переписку губернатора с Осло по вопросам взаимоотношений с русскими на Шпицбергене и сорвал громкие аплодисменты. О моем выступлении на приеме узнал убывший уже со Шпицбергена Л. Элдринг и попросил меня прислать ему текст в Осло. От норвежцев я после услышал, что рассказ был «пущен» им по сотрудникам министерства юстиции и имел успех.

Вообще в полярной обстановке, вдали от мировой цивилизации, обычные веши и события приобретали на Шпицбергене несколько иную, более эмоциональную, что ли, окраску. Помнится, вместе с курирующим руководителем Центра, приехавшим в командировку на Шпицберген, мы прилетели в поселок Пирамида и пошли знакомиться с местными достопримечательностями.

Заглянув в тепличное хозяйство, мы обнаружили там двух молодых американцев, о чем-то оживленно беседующих на интернациональном языке жестов с хозяйкой теплицы.

Последняя увидела нас и с радостным лицом бросилась нам навстречу:

— Как хорошо, Борис Николаевич, что вы появились у нас. Помогите нам объясниться с американскими господами.

Мы с моим спутником подошли к насторожившимся «янки» и представились: вице-консул такой-то и ответственный сотрудник МИД СССР такой-то. Реакция американцев была не совсем обычной. Засмущавшись, они сунули нам свои визитки и быстро ретировались в гостиницу. Вероятно, перед поездкой на архипелаг они довольно много наслушались о «тотальной системе слежки за иностранцами в коммунистической России» и приняли наш визит в Пирамиду на свой счет. Не знаю, с какой миссией они оказались в засыпанном снегом советском поселке на Шпицбергене, но на их визитках было указано, что они являлись членами Географического общества США, филиал в Калифорнии.

Был я свидетелем еще одного странного визита американцев в Пирамиду: под видом туристов прибыли довольно компетентные специалисты в области угледобычи из транснациональной компании «Назерн Рисосез лимитед» с филиалами в Пасадене (США), Лондоне и Брюсселе. Их всю ночь «развлекал» директор рудника Август Петрович Назаренко, чем вызвал серьезные нарекания со стороны своей строгой супруги. Но ни одной коммерческой тайны он «янки» так и не выдал. Август Петрович, чистой воды украинец, круглый сирота, воспитанный в Сибири в немецкой семье, был настоящим стойким большевиком.

А в Баренцбурге однажды появился сотрудник Информационной конторы США из Тромсе некто Джордж М. Уайт и запросился ко мне на прием. Из беседы с ним я так и не смог составить мнение о целях его визита на Шпицберген, хотя некоторые догадки на этот счет, естественно, были. Достаточно вспомнить, что Тромсе находится в непосредственной близости к Мурманской области, и, какую информационную контору надо было содержать американцам при наличии посольства в Осло и нескольких консульств в других крупных городах страны, догадаться было несложно.

Как видишь, дорогой читатель, я не смогу поведать тебе о крутых шпионских делах, о вербовках ценной агентуры среди сотрудников конторы губернатора, о добыче сверхсекретных материалов НАТО, о подставах на заимках для звероловов, тайниковых операциях в каньонах ледника Ломоносова и тому подобной романтике. В этой командировке я во многом уподобился ученому с более-менее широкими познавательными интересами и только искал носителей интересующей меня информации, чтобы в невинном разговоре «снять» с него недостающий фрагмент и вставить его потом в мозаику информационного сообщения в Центр.

В связи с новыми требованиями информацию с контакта пришлось «снимать» не «втемную», а «втрезвую»70.

Не надрывались мы и над контрразведывательным обслуживанием рудника. Новые времена принесли все-таки некоторые положительные изменения, и мы теперь не приходили в истерику оттого, что какой-то шахтер завел дружбу с норвежцем или, на худой случай, попросил политического убежища в Лонгйербюене. В конце концов это касалось только самого перебежчика, его рудничного начальства и консульства. К КГБ и вопросам безопасности это не имело никакого отношения, если, конечно, перебежчик не обладал государственными секретами. Но таких людей в Баренцбурге и в Пирамиде не было.

Моему предшественнику чуть не прервали карьеру за то, что какой-то метеоролог сбежал к норвежцам и попросил у них политического убежища. Два года спустя, уже при мне, аналогичный случай не только не «потянул» на драму, но с трудом завершился как самый бездарный фарс.

Как-то мне позвонил директор рудника А.С. Соколов и прерывающимся от волнения голосом доложил, что из поездки в Лонгйербюен не вернулся некто Романов. Этот житель Полтавщины, физически малоразвитый, оказался не подготовленным к труду шахтера, постоянно прихварывал и не выходил на работу. Руководство рудника перевело его в подсобное хозяйство — «Скотленд-Ярд» — скотником. Скоро он стал предметом насмешек со стороны «настоящих» мужчин и загрустил.

Во время поездки в Лонгйербюен он обратился в контору губернатора и попросил там политического убежища, поскольку не смог в Баренцбурге «реализовать свое право на труд». Мы связались с Элдрингом, и тот подтвердил, что Романов находится у них и что его ходатайство направлено на рассмотрение министерства юстиции Норвегии!

— Господин Элдринг, — сказали мы сюссельману по-дружески, — вы можете поступать как вам заблагорассудится, но уже прошли те времена, когда можно было бежать из России под надуманным или реальным предлогом политического преследования. Если вы дадите вид на жительство Романову, завтра к вам прибежит десяток подобных, потому что экономическая ситуация в стране и в поселке тяжелая.

Прошло два дня, и вертолет сюссельмана доставил Романова на Финнэсет и улетел. Романов как ни в чем не бывало дошел пешком до своего общежития и завалился спать. Отоспавшись, он заявился в консульство отметить свое возвращение, а потом отправился рассказывать о своих приключениях в Лонгйербюене товарищам по работе. Самым важным событием за эти дни для Романова явилось получение карманных денег от сюссельмана в сумме 700 норвежских крон и возможность «от пуза» напиться кока-колы.

В. пока не нашел достаточных оснований для отказа от сотрудничества, поэтому деньги был вынужден взять.

Парни, у меня до сих пор в животе от нее урчит, — горделиво рассказывал несостоявшийся политэмигрант любопытным коллегам в общежитии.

Следующим самолетом его отправили домой в уже самостоятельную Украинскую республику.

Правда, «романтизма» в этой скучной работе нет. Поэтому я предлагаю оставить тему шпионажа — надеюсь, я удовлетворил твой ненасытный аппетит, читатель, в предыдущих главах, посвященных Дании и Швеции.

В условиях Шпицбергена снегоход играет ту же роль, что и автомобиль на материке. Он — основное транспортное средство для решения бытовых и оперативных вопросов, а также и для отдыха. В консульстве в скутерной стояло несколько снегоходов «Ямаха», но исправен из них был только один — консула. Остальные шесть снегоходов, принадлежащие резидентуре, находились в жалком состоянии, заезженные до предела нашими предшественниками по работе.

Первым делом мы принялись за восстановление нашего парка снегоходов, благо что наш шифровальщик оказался мастером на все руки и большим энтузиастом мотоциклетного спорта. В техническом отношении двигатель снежного скутера мало чем отличается от мотоциклетного, поэтому ремонт снегоходов нам обошелся практически бесплатно. Запасные части к ним продавались в Лонгйербюене, так что скоро вся резидентура и члены наших семей стали выезжать сначала на короткие прогулки вокруг Баренцбурга, а потом и в Лонгйербюен.

Ощущение езды на снегоходе непередаваемо. Облачившись в непродуваемые комбинезоны, перчатки, валенки, шлемы и маски, обыкновенный жалкий пешеход превращался в гордого наездника, эдакого рыцаря снежных просторов. Мчишься по замерзшему заливу со скоростью 70—80 километров в час, затаив дыхание, «проглатываешь» расстояние, ныряешь с замершим сердцем в глубокий каньон, и, обозревая бесподобную снежно-голубую панораму, вдруг обнаруживаешь, что внутри тебя начинает рождаться песня, возникает состояние эйфории и легкого, как от шампанского, возбуждения. Блеск!

Наши отремонтированные «Ямахи» скоро стали предметом зависти рудничных. Японские машины значительно превосходили отечественные «Бураны», тяжелые и неуклюжие изделия, сконструированные еще в начале 50-х на базе финских скутеров. И хотя они были старенькими, а наше снаряжение не настолько красочно, как у норвежцев, мы все равно выделялись на фоне «серой действительности» и служили причиной разных досужих домыслов и пересудов.

Передвижение на снегоходах и вообще выезды в горы или на рыбалку на озера требовали соблюдения мер предосторожности. Мы брали с собой в обязательном порядке карабины с запасом амуниции, ракетницу и рацию. В окрестностях поселков с марта начинали бродить белые медведи, и встреча с ними не сулила ничего хорошего. Мне лично ни разу не «посчастливилось» встретиться с белым медведем, но почти ежедневно появлялись сообщения о том, что белый медведь учинил разгром той или иной зимовки, зашел в поселок или даже совершил нападение на одиноких туристов.

По выходным вместе с метеорологом Синицыным и директором шахты Соколовым мы отправлялись на подледный лов шпицбергенского гольца. Местом нашего отдыха выбирали либо озеро Ледяное, куда сползал мощный красивый ледник и где дирекция рудника устроила себе нечто вроде дачи, и озеро Линнея, неподалеку от которого находились мыс Старостина и «Исфьорд-радио» — метео— и радиостанция норвежцев, которая наряду с выполнением своих прямых функций осуществляла, по нашим предположениям, задачи отслеживания за передвижениями судов Северного ВМФ.

Мы брали с собой шахтерские «тормозки» — наборы съестных припасов — и на целый день выбирались на лед. Уловы были не очень впечатляющими, потому что из одной лунки можно было максимум выловить одного-двух гольцов весом не более 150—200 граммов, а то и того меньше, а просверлить лунку в полутораметровом слое льда было не очень приятным занятием. Но впечатлений от самого похода хватало надолго.

Однажды в апреле вместе с несколькими сотрудниками рудника я отправился на неизменном «Гурееве» в район Земли Оскара Второго. Вертолетчики рассказывали, что в заливах появилось много всякой живности, в том числе и моржей, которых в этих краях не видели давненько. Отовсюду сползали ледники, вскрывался лед в заливах, и мы медленно пробирались сквозь льдины, держа курс на вершину горы Эльйхорнет. Изредка мимо нас на льдинах проплывали грязно-серо-коричневые морские зайцы с белоснежными, только что народившимися детенышами.

Мы вошли в бухту Буре, в которую вместе со льдом вползал густой туман, и скоро буксир уперся носом в сплошную кромку льда. Впереди в метрах трехстах—четырехстах у самого берега чернели две или три огромные неподвижные туши. Главный инженер Воронуха прицелился карабином в одно из этих пятен, но начальник горно-спасательного отряда Павел Сериков, «делавший» уже вторую «полярку» на Шпицбергене, отвел дуло в сторону:

— Не советую тебе тревожить зверя. Да и сюссельман не похвалит за раненого моржа. А убить его из этой «свистульки» все равно не сможем. Да и зачем? Давай сходим посмотрим.

Павел спустил веревочный трап и спрыгнул на лед.

— Ну что же вы? Идемте!

— Нет уж, — отмахнулся главный инженер, — я посмотрю лучше на тебя.

Павел довольно уверенно шел по толстому льду, а мы остались на палубе, ожидая, как морж среагирует на приближение человека.

Когда до моржа оставалось метров тридцать или сорок, мы услышали характерный рев, словно где-то рявкнул гудок буксира. Павел остановился и замер. Мы видели, как моржиха заслонила собой детеныша и заняла угрожающее оборонительное положение. Неожиданно она сползла со льдины в воду и исчезла. Павел не стал дожидаться ее появления из полыньи где-нибудь совсем рядом с собой и поспешил обратно к нам. Он пробежал большую часть разделявшего нас расстояния, когда сзади него из-подо льда возникла усатая боцманская морда. Хорошо, что других водных разводий на его пути больше не оказалось.

— Видал? — торжествующе воскликнул Павел Воронухе, вскарабкиваясь на борт буксира.

— Да-а-а, с такой дурой лучше не связываться.

Мы постояли некоторое время у кромки льда, убедились, что моржиха вернулась к детенышу, и пошли обратно. Нам предстояло стать на якорь, добраться на шлюпке до берега и пешком пройти километра два-три по тундре Эрдмана и разыскать озеро с одноименным названием. Ходили слухи, что в озере видимо-невидимо гольца.

Воронуха предпочел остаться на борту «Гуреева», а директор Соколов, Синицын, Павел и я сошли на берег. Уже наступила короткая весенняя ночь, и через высокий перевал мы шли в сумерках. Впереди шел Синицын, за ним — Павел, потом — Соколов и в конце цепочки я. Несмотря на то что я шел последним, я так же быстро выдохся, как и впередиидущие. И не мудрено: мы проваливались в мягкий снег по пояс и были вынуждены идти след в след, постоянно меняясь местами в цепочке.

Судя по карте, мы должны были уже подойти к озеру, но кругом была плоская равнина и никаких намеков на берега и характерное углубление не было. Сбиться с курса было довольно трудно, потому что слева шла высокая горная гряда, а уйти вправо нам мешало море. Мы шли уже больше часа, а озеро все не показывалось. Наконец кто-то предложил сделать привал. Мы в изнеможении легли на спину около какой-то скалы и посмотрели на небо.

— Ребята, а уже понемногу светает, — заметил Синицын.

И точно. Через минут пять—семь воздух вокруг нас окрасился розовыми лучами находившегося еще за горизонтом солнца. От первобытной тишины звенело в ушах. И вдруг звона в ушах прибавилось. Я прислушался: писк-звон то пропадал, то появлялся снова в типичном ритме полета подмосковного комара. И вдруг прямо на нос мне сел… комар! Ничего себе: на Шпицбергене повсюду еще лежит толстый слой снега, весна только начинает себя показывать, а в тундре появились уже комары.

А солнце между тем уже показало свою шапку над горной грядой, и тишину тут же нарушило пение жаворонка. Нет, конечно, это был не жаворонок, а шпицбергенская пеночка — первый вестник весны, возвратившийся из теплых краев. Ее песню подхватила подруга, другая, третья, и вот воздух наполнился многоголосым щебетаньем, похожим на щебетанье стрижей или ласточек над куполом старой церкви.

Солнце уже поднялось окончательно, и, осмотревшись, мы двинулись в путь, сверяясь с картой. Наконец мы увидели, что местность стала понижаться.

— Борис, давай бури. Это лед, — приказал Соколов. Синицын снял с плеч бур и резво воткнул его в снег.

Скоро он уперся в твердое покрытие и стал пробуксовывать. Синицын вынул бур, и на снег упали черные комочки грунта.

— Какое озеро, мы бурим тундру. Боря, смотри, в лицо брызнет нефть, — пошутил Павел Сериков.

Синицын сделал еще несколько попыток бурения, но везде натыкался на грунт.

— Так где же это чертово озеро Эрдмана? — взмолился Соколов.

Все молчали. Судя по окружению, озеро было рядом, но до льда и до воды мы так и не добрались.

— Надо уже возвращаться. Прошло четыре часа, как мы ушли. Воронуха, наверное, уже беспокоится.

Мы тронулись в обратный путь и, с трудом волоча ноги, ежечасно отдыхая, еле «приволоклись» до шлюпки. По палубе «Гуреева» нервно шагал Воронуха, в голове которого, возможно, зародилась не одна дурная мысль о причинах нашего долгого отсутствия. Тут же на море обрушился «заряд», и «Гуреев» с Воронухой исчезли из виду.

Наше полусуточное путешествие не увенчалось успехом. Но озеро Эрдмана было через две недели обнаружено с воздуха по характерному пятну. На льду озера тоже появились полыньи. Голец там действительно был, но не в таких уж фантастических количествах, как мы ожидали.

А ночной поход по тундре Эрдмана и встреча шпицбергенского рассвета навсегда остались в моей памяти.

Арктика не любит шуток и самонадеянности. Она постоянно напоминает о себе людям, заставляет их быть собраннее, внимательнее, всегда готовыми к неожиданностям. Шпицбергенская «полярка» и нам подбрасывала сюрпризы, которые, к счастью, заканчивались благополучно. По отношению к некоторым другим полярникам, к сожалению, этого сказать нельзя.

Не заживающей до сих пор раной стала гибель двух вертолетчиков, вызванная аварией управляемой ими машины. Это случилось в марте, особенно богатом оттепелями, метелями и неожиданной сменой погоды. В этот день прилетел из Москвы самолет. Он привез с материка новую смену шахтеров и должен был забрать с собой тех, у кого срок командировки на Шпицбергене кончился. Три вертолета то и дело поднимались с аэродрома Лонгйербюен и брали курс то на Пирамиду, то на Баренцбург, развозя людей и грузы, стараясь сделать свое дело в срок, чтобы не задержать вылет рейса.

Все экипажи, набранные из Липецка, Воронежа, Тамбова и Ярославля, получили достаточный опыт работы в арктических условиях и уверенно летали практически по всему периметру архипелага. Вертолеты, как утверждали, были далеко не новыми, они побывали в боевых действиях в Афганистане, но свой ресурс еще не исчерпали. Одному из экипажей предстояло сделать последнюю ходку в Пирамиду и забрать там последнюю партию горняков. При заходе на вертолетную площадку, расположенную на самом краю бухты Мимер, обрамленную со всех сторон крутыми отвесными горами, их застала первая волна «заряда», выпущенной из «небесной пушки» снежной «шрапнели», в которой сразу теряется видимость и визуальная связь с землей. Сделав слишком крутой вираж, вертолет задел лопастью скалу и рухнул на лед. Погибли двое членов экипажа, молодые и веселые ребята. Баренцбург и Пирамида долгое время пребывали в трауре.

В августе в консульство позвонил А.П. Назаренко и попросил меня срочно прилететь в Пирамиду в связи с несчастным случаем, в результате которого погиб сорокашестилетний начальник порта. В несчастный случай был замешан финский гражданин, и прежде, чем на месте трагедии должна была появиться норвежская полиция, нужно было попытаться провести собственное расследование. Не скрою, на беспристрастное отношение сотрудников конторы губернатора априори мы не очень-то надеялись.

Обстоятельства гибели начальника порта были совершенно нелепыми и тривиальными. Накануне в порту Пирамиды неожиданно появилась иностранная яхта, управляемая двумя финскими гражданами. На небольшом суденышке, оснащенном, правда, самым современным навигационным оборудованием, финны прошли Балтийское и Северное море, обогнули Скандинавский полуостров и благополучно пересекли океан. Радость от свершения такого подвига была, очевидно, непомерной, и они пригласили к себе на борт начальника порта, бывалого ленинградского моряка и портовика, и других сотрудников причала.

Известно, как относятся к спиртному финны и русские. А когда нужно было отметить благополучное завершение перехода из Хельсинки в Пирамиду, то интернациональная спайка превратилась в опасную смесь. Очевидцы утверждали, что выпито было много. Все участники дружеской попойки разошлись по домам, кроме начальника порта, который жил в квартире тут же на причале. Утром он не вышел на работу, а когда пришли проверить, не ночевал ли он на борту яхты, то там его не оказалось. Полусонные и пьяные вдрызг финны ничего толкового насчет своего ночного гостя сказать не могли, но, судя по всему, какую-то мрачную информацию, несмотря на незнание обеими сторонами общего языка коммуникации, до наших портовиков они донесли. И тогда вызвали представителя консульства.

Когда я прилетел и сразу же прошел на причал, финны спали мертвым сном. В каюте резко пахло алкоголем, на полу повсюду валялись пустые бутылки, а на неубранном столе засохли остатки скудной закуски.

Не церемонясь, я растолкал спящего финна и усадил его за стол.

— Где начальник порта? — спросил я его в упор на шведском языке.

Финн долго осмысливал вопрос, раскачиваясь всем туловищем взад-вперед, потом сморщил свое и без того смятое лицо и заплакал. Я не стал наседать на него и дал выплакаться. Несколько успокоившись, финн, владелец яхты, заплетающимся языком поведал следующую историю.

После того, как все гости ушли с яхты, начальник порта сбегал к себе домой и принес новую бутылку водки. Когда она была опорожнена, второй финн не выдержал и ушел спать (он и при моем появлении не пришел еще в себя и храпел за ширмой). Начальник порта, крупный упитанный мужичина, более-менее держался на ногах и был чрезвычайно возбужден. Скоро он объявил финну, что ему жарко, и стал раздеваться.

— Пойдем выкупаемся и охладимся, — позвал он финна.

Несмотря на август, температура воды в заливе Ми-мер была не выше 2—3 градусов, и финн, естественно, стал отговаривать своего русского друга от этой затеи.

Уже стоял полярный день, и вовсю светило солнце, и финн видел, как русский друг сиганул с борта яхты в воду и на некоторое время исчез под водой. Потом он вынырнул, закричал от пронзившего все тело холода и стал цепляться руками за трап. Но трап торчал над водой сантиметров на сорок—пятьдесят, и обезумевший от холода начальник порта не мог никак достать его рукой. Тогда финн якобы протянул ему руку, чтобы помочь выбраться из воды, но тот был очень тяжелым, и вытащить его из воды не было никакой возможности. Так они пробарахтались минуты две-три, а потом рука начальника порта выскользнула из руки финна, и человек ушел навсегда под воду.

Финн якобы стал звать людей на помощь, но никто его не услышал. Обессиленный и потрясенный случившимся, он заснул и больше не просыпался до того самого момента, пока его не растолкал советский вице-консул.

Финн сидел за столом и растирал ладонью слезы по лицу, а я думал о том, как глупо может кончить человек вдали от родины, от семьи, пославшей его на заработки.

Начальника порта искали, но, учитывая глубину моря, сильное течение и время, прошедшее с момента его гибели, поиски скоро за бесполезностью прекратили. Потом прилетел вице-губернатор Вейдинг с полицейскими и провел обстоятельное расследование случившегося. Так же как и мы, норвежцы пришли к заключению, что произошел несчастный случай.

…Мы не остановились на достигнутом и приступили к ремонту находившегося в нашем распоряжении морского катера — также доведенного нерадивыми пользователями до аварийного состояния. Приближалось лето, и катер при отсутствии снега должен был решить насущные проблемы связи с норвежским поселком и попутно доставить нам массу радостей. В противном случае мы должны были все время ориентироваться на единственный в Баренцбурге кораблик — портовый буксир «Гуреев» — и вертолеты треста, которые наши планы, естественно, в расчет не принимали и ходили в Лонгйербюен, когда это вызывалось исключительно потребностями дирекции рудника.

В июне, после длительных мучений, мы кое-как отремонтировали шведский двигатель катера, «словили» кран и спустили с его помощью наш «крейсер» на воду для проведения пробных испытаний. Испытания прошли более-менее удовлетворительно, и мы запланировали в ближайшие выходные поход к мысу Старостина. Это была наша вторая маленькая победа над разрухой и бесхозяйственностью. Арсенал оперативной техники пополнился важным средством передвижения, и мы с возросшим оптимизмом смотрели в наше полярное будущее.

Оперативная техника облегчает работу мозга оперработника наполовину: она позволяет не запоминать ответы источника.

А между тем по мере развала государства мы на Шпицбергене испытывали лишения в части поддержания связи с материком. Магнитная шапка над Северным полярным кругом блокировала слабые радиосигналы старенькой поселковой радиостанции, и мы неделями сидели без связи с Москвой. Наиболее срочные телеграммы приходилось в закодированном виде посылать по телефаксу в наше посольство в Осло. Двойная шифровка вызывала досадные накладки и недоразумения.

В конце 1991 года прервалась авиасвязь с Мурманском и Москвой. Регулярные — раз в две недели — полеты самолетов «Аэрофлота» стали не под силу тресту «Арктикуголь» по причине дороговизны аренды. Рудник лишился возможности вовремя заменять смены шахтеров, а консульство — курьерской связи. Декларированные новой властью хозрасчет и самостоятельность предприятий выходили нам всем боком.

Мириться с такой ситуацией было уже невозможно, и «Арктикуголь» решил вернуться к старой практике использования пароходов. Первый пароход из Мурманска шел в разгар «полярки» четверо суток — было вообще удивительно, как он дошел и не вмерз во льды, и его прибытие в Баренцбург совпало с моим пятидесятилетним юбилеем. Капитан парохода отказался входить в покрытый толстым льдом Гренфьорд и бросил якорь у входа в залив, у кромки Исфьорда, где вода была еще чистая ото льда.

Выгрузка и погрузка на пароход с помощью зависавших над палубой вертолетов в условиях крепчайшего мороза и темной полярной ночи превратилась в героическую эпопею. Капитан судна дал указание машины не останавливать, и пароход не стоял неподвижно на месте, а все время маневрировал. Но и это не помогло, и пароход все-таки сковало льдом. Лед вокруг парохода пришлось подрывать, но для этого потребовалось разрешение сюссельмана. В ночной кутерьме в воду попало несколько пассажиров, но их, слава богу, удалось спасти.

Прибывшие в консульство дипкурьеры не попадали зубом на зуб от холода и затравленно озирались по сторонам, ожидая с нашей стороны какого-нибудь подвоха. Когда их отпоили «баренцбургским грогом», они произнесли только одну фразу: «Никогда больше ни ногой на Шпицберген» — и чуть не разрыдались.

Весь мой юбилей прошел под знаком отправки парохода, и от стола отходил то один гость, то другой, чтобы тоже подключиться к подвигу.

А подвигам в нашей русской жизни действительно всегда есть место.

Прав был классик — он как в воду глядел.

Воду Гренландского моря.

В этой связи вспоминается следующий характерный для первых лет «демократии» эпизод. В Баренцбурге одним ранним мартовским утром 1991 года случился переполох. Без всякого предупреждения в порт прибыл огромный — водоизмещением 80 тысяч тонн — ледокол! Спустя час в консульстве появился его бравый капитан, чтобы засвидетельствовать нам свое почтение, с одной стороны, и объяснить причину нежданного визита — с другой.

Оказалось, что Мурманское пароходство, получив самостоятельность, решило немедленно ею воспользоваться в самых благородных целях — заработать для порта и его акционеров валюту.

— Ну и что? — спросили мы недоуменно капитана.

— Как — что: у нас ледокол, у вас лед. Мы готовы…

— Позвольте, позвольте. В том, что вы готовы колоть лед, у нас сомнений нет. А для кого вы хотите его колоть?

— А разве Баренцбургу не нужно?

В ответ мы дружно расхохотались, а капитан укоризненно посмотрел на нас, принимая, вероятно, за слабоумных.

— Да у нас не то что оплатить ледокол, нам не на что купить… — И директор рудника стал перечислять, на что у него не хватает средств.

— Вы бы спросили нас по радио, прежде чем заходить, — посоветовал консул Еремеев.

— А норвежцы? Может, им нужно? — не совсем уверенно спросил капитан ледокола.

Мы позвонили в контору сюссельмана и поинтересовались, не нужен ли им ледокол.

— А зачем? — удивился губернатор. — Во-первых, навигация у нас начнется в мае, и к этому времени лед в заливе вскроется, а во-вторых, откуда у вас появился ледокол?

Мы объяснили откуда, и сюссельман проникся к русскому капитану жалостью, но помочь делу ничем не мог.

— Ну так что будем делать? — спросил Еремеев затихшего капитана.

— Да ничего. Придется возвращаться домой. А давайте я вас прокачу на ледоколе. Посмотрите, что это за зверь и как он ходит во льдах.

— С удовольствием.

Мы быстренько собрались и поехали в порт. По льду перешли до середины залива и с трудом поднялись на высоченный борт ледокола. Тут же прошли в огромную рубку, и капитан дал команду «вперед». Машины послушно заработали, и несколько тысяч лошадей стронули огромный утюг с места. Утюг наползал тупым носом на лед, подминал его всей своей тяжестью под себя, хрустел, проглатывал и выплевывал мокрую кашу за кормой.

Слов нет. Впечатление было сильное. Мы убедились, что техника работала отлично.

Только попала она в дурные руки.

Мы прокатились туда-сюда по Гренфьорду и пожалели, что ледокола не было в ту драматическую февральскую ночь, когда он действительно был нужен.

На душе после ухода ледокола было смурно. Если у нас будет такой капитализм, то хорошего для страны он ничего не принесет.

Я как в воду Ледяного фьорда смотрел!

Синдбадиада

Скользим мы бездны на краю,

В которую стремглав свалимся…

Г. Р. Державин

В наше первое морское самостоятельное путешествие мы отправились вчетвером: кроме меня (естественно, капитана), наш экипаж состоял из Димы Балашова (рулевой-моторист), вице-консула Валеры Каменскова (стрелок-навигатор) и дежурного коменданта-водителя Саши Потехина (матрос). Жены снабдили нас съестными припасами, а Борис Иванович Синицын — новенькой армейской рацией, чтобы держать связь с поселком. Естественно, захватили с собой два дробовых ружья, два карабина с большим запасом амуниции и ракетницу с ракетами на случай необходимости подать визуальный сигнал с противоположного берега фьорда, который хорошо просматривался с балкона консульства.

Целью «экспедиции» было дойти до мыса Старостина, а потом через свободную протоку, соединявшую озеро Линнея с морем, пройти в озеро и наловить как можно больше гольца для наших жаждущих красной рыбы семейств. По пути туда и обратно предстояло настрелять диких уток, которые огромными стаями носились над Гренфьордом, садились на воду и вновь поднимались в воздух, красиво подставляясь под выстрел.

Море было спокойно, и вовсю светило ослепительное солнце. Температура воздуха, вероятно, достигла максимума — около плюс 12 градусов по Цельсию, но на море было достаточно прохладно.

Мотор катера с нескольких попыток завелся, и мы лихо вырулили из портовой акватории на «простор морской волны». Берег стал медленно удаляться от нас, предметы и береговые сооружения — постепенно терять свои очертания. Впереди по курсу у мыса, отделявшего Зеленый фьорд от Ледяного, пенились бурунами волны.

Это была известная скала по имени Крепость. За мысом мы резко поворачивали на юг, где, собственно, начиналось уже Гренландское море и тонкой белесой полоской выступала Земля Принца Карла.

Настроение у всех было приподнятое, сравнимое, может быть, с настроением мальчишек, тайно улизнувших из дома в поисках клада и приключений. Мотор мерно стучал под толстым кожухом, катер шел со скоростью 40—45 километров в час, оставляя за собой гладкую заутюженную полосу воды, а вокруг открывались чарующие глаз виды.

Раздался первый выстрел Каменскова, и на дно упала выловленная багром из воды первая утка. Потом выстрелы зазвучали все чаще, они не все попадали в цель, но минут через пятнадцать наша добыча пополнилась еще тремя или четырьмя экземплярами крякающей фауны. Мы беспорядочными зигзагами носились посреди Гренфьорда за стаями уток, мало обращая внимание на берег, потому что он находился от нас не менее чем в километре.

Так, преследуя уток, мы вышли из Зеленого фьорда и вошли в Ледяной, более широкий и, как мы полагали, более глубокий.

У заветной протоки началась песчаная отмель, и мы, подняв на корме винт и попрыгав в воду, подтянули катер на берег, хорошенько закрепили его тросом и отправились на озеро пешком. Протока оказалась мелкой и для нашего катера непроходимой.

Несмотря на середину июня, озеро Линнея было покрыто сплошным льдом и обещало оттаять не раньше августа, чтобы через месяц вновь покрыться ледяным панцирем. Но и на лед выбраться было невозможно из-за освободившихся окраин.

Вычеркнув из плана пункт о красной рыбе, мы вернулись на катер, чтобы продолжить увлекательную охоту на уток. Отплыв на достаточное расстояние от берега, мы взяли курс на ближайшую стаю уток и приготовились к стрельбе. Вдруг днище катера под нами вздрогнуло, раздался характерный скрежет металла, и мотор заглох.

— Может, налетели на белуху или на моржа? — высказал предположение Потехин.

Высказывание дежурного коменданта было не лишено смысла, потому что белухи, уже давно не появлявшиеся в этих водах, последнее время стали «баловать» нас своим вниманием. Мы неоднократно наблюдали из консульства этих крупных морских животных, идущих всегда ровной цепью, чтобы загнать в кучу рыбу.

— А почему же такой скрежет? — робко задал вопрос Балашов.

Мы подняли навесной винт и увидели, что его лопасти были искорежены, ось заклинена, и о дальнейшем его использовании не могло и быть речи.

— Мы налетели на подводный камень, — сказал вслух Балашов то, о чем мы все одновременно подумали в эту минуту.

— Но ведь до берега вон сколько — откуда здесь рифы? — недоуменно спросил Каменсков.

— Рифы встречаются и подальше от берега, чем здесь. Надо было запастись лоцией, — вовремя сделал полезное заключение Балашов.

У всех на лицах появился извечный вопрос: «А что же нам делать дальше?»

Осмотревшись, мы обнаружили, что находились метрах в трехстах от берега примерно на линии, отделяющей Ледяной фьорд от океана. При этом из глубины фьорда подул ветерок, и нас стало сносить медленно, но верно в открытое море.

— Гребем веслом и всем, чем попало, — скомандовал я.

Здоровяк Балашов схватил весло и сделал несколько глубоких гребков, после чего послышался треск, и половина весла осталась у него в руках, а вторая, более нужная — за бортом.

Грести было нечем. Мы не могли даже грести ладонями, потому что руки не доставали до воды — слишком высоки были борта «крейсера». На некоторое время нами овладели испуг и растерянность. Ветер не переставая продолжал неуклонно сносить неуправляемый катер в Гренландское море, и расстояние до берега увеличивалось на глазах.

— Давайте попробуем вызвать помощь по рации, — предложил кто-то, и мы тут же спешно развернули рацию. Наши сигналы «SOS» летели один за другим в трубку, но ответа на них мы ни разу так и не получили.

Ветер слегка стих, а наши гребки шестом и прикладами ружей, кажется, помогли замедлить, а потом и остановить наш дрейф, но до берега было по-прежнему далеко.

— Смотрите: пароход! — крикнул радостно Потехин. Мы разогнули спины и увидели километрах в трех от нас красивый огромный лайнер, медленно вползающий в Ледяной фьорд. В бинокль мы прочитали на его борту надпись «Казахстан».

— Это наш «пассажир» с немецкими туристами на борту, — сказал Валера Каменсков. — Я читал в местной газете о его прибытии в Лонгйер.

— Валера, пали из ракетницы, а ты, Дима, продолжай вызывать помощь по рации.

В воздух взлетела одна оранжевая ракета, другая, эфир глотал наши аудиопризывы о помощи, но никакой реакции с борта «Казахстана» не последовало. Лайнер горделиво, словно белый лебедь, резал у нас на глазах воду и торжественно нес на своей спине и в своем чреве зажравшихся валютных туристов, обращая ноль внимания на терпящих бедствие собственных граждан. Скоро он совсем втянулся в глубь фьорда и превратился в светлое пятнышко на голубом фоне.

— Хорошо идет, сволочь, — произнес в тягостной тишине Каменсков.

Настроение было точь-в-точь такое, какого хуже нельзя было придумать.

— А мне думается, что ветер переменился, — нарушил тягостную тишину Потехин.

— Точно! Он тянет нас к берегу! — вскричал я. — Давайте ему поможем.

Мы с удвоенной энергией начали грести всеми подручными средствами и с удовлетворением отметили, что расстояние между нами и берегом стало сокращаться.

— Ура-а-а! — закричали мы все. — Мы спасены!

С помощью ветра и шеста мы уверенно приближались к небольшой тихой лагуне, а через полчаса катер плавно ткнулся носом в песок. В радостном изнеможении все повалились на днище катера.

Мы благополучно выбрались на твердую сушу, что, несомненно, позволило нам ровнее дышать носом. Оставалось только решить простенькую задачку, состоящую всего из одного вопроса: как добраться до Баренцбурга, который был хорошо виден невооруженным глазом с высоты холма, на который мы взобрались, как только восстановили силы. В бинокль же хорошо было видно, как по поселку сновали люди, машины. Удалось даже рассмотреть фигуру женщины, вышедшей полюбоваться видами на балкон «замка Иф».

Это внушало определенный оптимизм. Мы опять развернули рацию и стали вызывать метеопункт, на котором нас должен был услышать Борис Иванович. Но Дима Балашов, сорвав голос, так и не добился от потомственного полярника ни одного звука в ответ. Стало ясно, что цена армейской рации не превышала стоимости железа, из которого она была изготовлена, и нам захотелось даже растоптать ее ногами, но решили все-таки сохранить состоящее на учете государственное имущество.

Баренцбург по гипотенузе прямоугольного треугольника находился от нас на противоположном берегу километрах в десяти—одиннадцати71. Мы решили сократить это расстояние, пройдя по малому катету вдоль залива, и выйти на расстояние большого катета, чтобы оттуда подать обусловленный сигнал бедствия.

Оставив грузного Диму Балашова с карабином охранять катер и прочее имущество, мы втроем двинулись в глубь Зеленого фьорда. Тундра не самый благоприятный грунт для пешехода, одетого в резиновые сапоги. «Расквасившись» после снеготаяния, она еще не успела просохнуть, сверху несли потоки воды многочисленные ручьи, некоторые из них были настолько глубоки, что приходилось искать брод. По короткому катету нам предстояло пройти километра четыре, но, не пройдя и половины пути, мы уже выбились из сил. Увязая почти по колено в топкой грязи, на первый километр мы потратили не менее часа. Потом попался каменистый участок, который тоже отнял достаточно много сил, потому что надо было прыгать и попадать ногой на устойчивую опору.

По пути нам встретилось небольшое стадо оленей, и Саша Потехин, приблизившись к ним, стал звать: — Борька, Борька! Подойди ко мне! Борькой в Баренцбурге звали оленя, который в самую аимнюю стужу спускался с гор и приходил в поселок в поисках пищи. Зима в этот год выдалась морозная и снежная, и много оленей погибло от голода, так и не сумев раскопать из-под снега мох или ягельник. Борька быстро привык к хорошей жизни и смело подходил к людям и брал у них из рук подачки.

Олень, которого Потехин назвал Борькой, был красивым и самым крупным самцом. Он стоял впереди стаи, состоящей в основном из самочек, и, раздув ноздри, настороженно смотрел на приближающегося к нему коменданта.

— Борька, ну иди же ко мне, — произнес добрый комендант, протягивая ему корку хлеба.

Олень рванулся вперед и в два прыжка оказался перед Потехиным. Саша не успел произнести больше ни слова, потому что в следующую секунду он почувствовал сильный удар рогами в грудь и свалился в грязь, как неустойчивая фишка домино. Олень не успокоился на том, что поверг незваного гостя наземь, а стал бить его копытами и бодать рогами. Потехин, не ожидая такого коварного подвоха, не издал от страха ни звука и только ногами защищался от напора дикого зверя.

Мы опомнились и выстрелили в воздух. Стадо мгновенно исчезло за бугром, а вместе с ним и его гордый предводитель. Саша поднялся на ноги и стал отряхиваться от прилипшей к одежде грязи. Руки его тряслись, и вид у него был, прямо скажем, неважнецкий. Слава богу, никаких повреждений на теле обнаружено не было. Обманутый в самых лучших желаниях, Саша всю дорогу хранил молчание и старался не смотреть нам в глаза. Мы с Валерой Каменсковым понимали его состояние и не задавали ему лишних вопросов, погрузившись в собственные мысли.

Наконец мы вышли прямо напротив поселка и остановились, чтобы подать ракетой сигнал.

Ракеты одна за другой взвивались в голубое небо, оставляя за собой рваный оранжевый цвет лишь на несколько секунд, потому что дул свежий ветер. Кроме того, оранжевый цвет на фоне яркого ярила был еле заметен самими сигнальщикам, не говоря уж о том, чтобы его могли заметить из поселка.

Истратив весь запас ракет, мы поняли, что наш сигнал не сработал.

— Надо идти к водопроводчикам, — предложил Валера. — Там у них есть рация.

Следует пояснить, что Баренцбург питается ледниковой водой через трубы, проложенные по дну Зеленого залива. Источником водоснабжения является небольшое высокогорное озеро — спутник озера Линнея. Водопровод обслуживала бригада из трех или четырех полярников, которые постоянно жили при нем и в поселке появлялись очень редко. Им регулярно завозили продукты питания, а контакт с ними держали по радио.

Мы вздохнули и тронулись опять в путь. До основного жилища было не менее трех километров. Коробку этого незамысловатого строения мы хорошо видели. Она находилась прямо напротив южной окраины Баренцбурга.

На зимовье водопроводчиков никого не было, кроме агрессивных чаек-крачек, атаковавших нас с назойливостью и смелостью осиного племени. В качестве оружия они искусно используют свой помет. Первой жертвой их беспорядочной «бомбардировки» пал бедный Потехин: они не только сбросили на него свою «бомбочку», но и больно клюнули в затылок. Мы быстренько надели на головы шапки, а возмущенный Каменсков не выдержал и пугнул их выстрелом из дробовика.

Домик был закрыт, вероятно, все ушли к насосной станции в горы, где у них тоже было жилье и где они в основном занимались рыбной ловлей. Надо было что-то делать.

— Может, дойти до станции? — неуверенно предложил Потехин, и сам понимая нереальность своего предложения. Семь километров лазания по горным тропам мы бы не выдержали.

— Нет уж, — отпарировал Каменсков. — Надо проникнуть в дом, там есть телефон, по которому можно связаться с насосной станцией.

Это был выход. Тщательно обследовав со всех сторон домик, мы обнаружили лаз, по которому один за другим влезли внутрь. Действительно, там был телефон, но в его трубке было так же глухо, как в боевой машине бронетанковых войск. Ребят не было на месте. Скорее всего, были на ремонте линии или ловили гольца.

— Да-а-а, — протяжно заметил Потехин. — Дела-а-а. И завалился спать.

В течение примерно часа мы названивали на насосную станцию, пока кто-то на том конце линии не взял трубку. Обрадованные, мы объяснили ситуацию и попросили сообщить обо всем в консульство или в дирекцию рудника. Уже давно истекло контрольное время нашего возвращения, и можно было себе представить, что могли подумать наши жены. Вообще все великие путешественники по сравнению с нами были, несомненно, в более выгодном положении. Они спокойно уплывали от семей на тысячи километров, делали великие и малые открытия, нисколько не дергаясь по каждому поводу и не задумываясь над тем, что там о них подумают оставшиеся дома жены.

Но теперь, слава богу, в консульстве будет известно, что мы живы-здоровы, и оставалось только ждать, когда придет помощь.

Какое-то шевеление в порту Баренцбурга мы заметили только через час. От причала отошла самоходная десантная баржа и со скоростью черепахи стала приближаться к нам. Расстояние через залив она преодолела с «рекордным» временем тридцать минут! На мостике стоял заправский шкипер — новороссийский Саша, заросший на Шпицбергене густой бородой и длинной шевелюрой, «стильно» перевязанной на затылке красной тесьмой.

Мы приветственно замахали своему «спасителю» руками и с нетерпением считали секунды, когда списанная из флота баржа, практически простое железное корыто, ткнется тупым носом в гальку.

Когда это наконец случилось, мы сразу воспряли духом. Новороссийский моряк заявил нам, что тут же вместе с нами идет к мысу Старостина, чтобы снять с берега Диму Балашова и взять на буксир катер.

Баржа «шлепала» по заливу не менее часа, пока мы не приблизились к лагуне, в которой находился катер. По крутому берегу маячила фигура Димы. С карабином на плече он добросовестно охранял консульское имущество, шагая взад-вперед. Вероятно, он уже отупел от одиночества и на автомате выполнял заданный себе шесть часов назад ритм.

— Будем сближаться, — решил шкипер и сделал левый поворот, решительно направляя баржу в лагуну.

— Стойте, — предупредил я капитана. — Именно где-то здесь мы налетели на подводный риф.

— Шеф, кругом одни камни, — тут же испуганно доложил ему единственный на судне матрос.

Мы бросились к борту и прямо под нами увидели красивые подводные скалы, обросшие морскими водорослями.

— Похоже, начался отлив, — произнес новороссийский портовик и остановил баржу. — Надо, чтобы кто-то стоял на носу и смотрел вперед.

Мы заняли указанную капитаном позицию и стали пристально всматриваться вперед, в то время как баржа тихим ходом стала сближаться с берегом. Но подводные скалы были хорошо видны, когда они были совсем рядом. Обнаружить же их заблаговременно, чтобы можно было во время скорректировать движение судна, было невозможно из-за игры света и воды.

В общем, мы хотели как лучше, а получилось как всегда. Через пять-шесть минут маневра, когда до берега оставалось подать рукой и у Балашова на лице сформировалась наконец надежда быть спасенным, раздался страшный скрежет и баржа села на мель. Новороссиец мгновенно дал «полный назад», но баржа уже прочно десантировалась на твердь и не двигалась с места. По всей видимости, многократные учения в десантных войсках не прошли для нее даром. Погоняв мотор на всех немногочисленных режимах, капитан наконец сдался и запросил баренцбургский порт.

Между тем отлив продолжался, и скоро на поверхность, словно грибы на поляне, вылезли многочисленные камни. На море спустилась полярно-дневная ночь, стояла мертвая тишина, и если бы не наше плачевное состояние, можно было бы дать волю своему воображению, посмотреть на себя со стороны и насладиться величавой картиной, не уступающей по своему эмоциональному воздействию знаменитому полотну Айвазовского.

Но чувство прекрасного покинуло нас в эти минуты, потому что этот злосчастный день опять вернул нас в патовую ситуацию.

Июньское Гренландское море — это вам не Средиземное и даже не Черное море в ноябре, поэтому скоро мы стали дрожать от холода. Крошечная рубка баржи с оборудованной допотопной «буржуйкой» вмещала лишь половину скопившегося на ней дипломатического и недипломатического персонала. Дима Балашов уже перестал «маячить», он скорбно уселся на обрыв, свесив ноги и всем своим унылым видом напоминал о несовершенстве нашей жизни.

— Ну что там в порту — будет помощь или нет? — взмолился наконец Валера Каменсков.

— Да, обещали выслать «Гуреева». — Новороссиец обиженно поджал губы, давая понять, что, если бы не мы со своими дурацкими проблемами, он сладко бы спал сейчас на кроватке и рассматривал бы увлекательные сны с интересным морским сюжетом и с его личным участием в качестве главного действующего лица. Вместо этого он сидел на своем плоскодонном тазике на рифе и зябко ежился от сырости, предчувствуя скорый и нелегкий разговор с портовым начальством.

Через некоторое время мы увидели, как от портового причала отделилось черное пятнышко, которое постепенно приобрело знакомые очертания «Гуреева». Однако когда буксир подошел поближе, мы обнаружили, что это был вовсе не «Гуреев», а однотипное судно из Пирамиды. Он подошел к нам на расстояние пяти метров, и мы узнали, что «Гуреев» подойдет попозже, поскольку в Баренцбург из Мурманска прибыл инспектор Морского регистра и «Гуреев» еще не прошел положенную процедуру проверки.

Нам было все равно, кто стащит нас с мели, и мы живо стали участвовать в спасательной операции. С буксира нам бросили трос, который мы прикрепили к корме баржи, и буксир стал его натягивать, чтобы сделать первый рывок. Новороссиец тоже завел свой мотор, чтобы увеличить силу тяги.

Но ожидаемого рывка не получилось. Пока буксир трогался с места, длинный трос намотался на его левый винт и судно стало круто забирать влево. Капитан буксира быстро сориентировался, но сделать уже ничего не смог: веревка туго намоталась на винт, и буксир вышел из строя, не сумев предпринять даже и попытки снять нас с мели. Нам показалось, что лицо Димы Балашова, благополучно пребывавшего на берегу, почернело от злости и досады.

К этому времени мы вывели из строя уже две трети морского флота Советского Союза на Шпицбергене. В строю оставался лишь один «Гуреев», и на него мы возлагали все свои надежды. Впрочем, пирамидский буксир, пожелав нам приятной ночи, как хромой нищий на одной ноге, заковылял на малой скорости обратно в Баренцбург.

Наступал рассвет, а развязка все не наступала. Мы изредка переговаривались с Баренцбургом, выслушивая обещания о том, что помощь вот-вот подойдет, но мы уже ни на что не надеялись.

Но вот нам передали, что на мысе Хеер ребята-вертолетчики починили наконец моторную лодку и что скоро она выйдет в район аварии. И действительно, в предрассветной дымке мы услышали характерный треск мотора, а минут через двадцать из нее материализовалась и сама лодка. В ней сидели два человека и отважно плыли навстречу своей неизвестности.

Впрочем, судьба не долго мучила и их, и нас своей неизвестностью и поспешила разложить свои карты во всей их хамской неприглядности. Лодка сделала вокруг нас победоносный лихой вираж, намереваясь причалить к борту баржи.

— Осторожней, сбавьте скорость, вы же разобьете лодку! — закричали мы, но было уже поздно. Победоносный шум мотора сменился противным «шпоком», мотор зачихал, а потом и вовсе заглох.

От планомерного вывода из строя «крупнотоннажных» судов мы перешли к разовым операциям по уничтожению «малого» флота «Арктикугля». Еще несколько таких «удачных» часов, и от плавсредств останется только одно название. Мы даже перестали сетовать на неосторожных вертолетчиков, понимая, что они тут ни при чем — во всем виноваты были мы сами.

Но ребята из вертолетного отряда были крепкими орешками. Они подошли с помощью весел к нашему катеру, взяли его на буксир, посадили наконец Диму Балашова в лодку и благополучно доставили его к борту баржи. Это была первая маленькая удача. Катер привязали к поручням, а закоченевшего Диму затолкнули в теплую рубку, предварительно влив в него полстакана водки.

И вот прибыл наш «красавец» «Гуреев». Капитаном на нем был ленинградский Саша. Он мало обращал внимание на свою капитанскую внешность, но изрядно опасался за единственное уцелевшее судно.

— Нет, ребята, я к вам подходить не буду, — отвечал он на все уговоры, когда увидел и там и сям выставившие наружу свои похабные рожи подводные рифы.

«Гуреев» встал метрах в ста от нас и не двигался с места. На барже стало уже невмоготу от холода и отсутствия сидячих мест. Как нам ни стыдно и ни прискорбно было покидать эту несчастную посудину, но другого выхода не было. По очереди безмоторная все еще лодка перевезла нас всех вместе с катером на «Гуреев», и мы наконец-то могли согреться в маленьком кубрике буксира, показавшемся нам теперь светлой и просторной кают-компанией океанского лайнера. Капитан распорядился подать нам горячего борща и чая.

Через некоторое время мы почувствовали, что «Гуреев» уже не стоит на якоре, а куда-то идет.

— Куда же мы уходим? — спросили мы капитана.

— Домой.

— А баржа? А моторка? А люди?

— Ничего. Перекантуются как-нибудь. Скоро будет прилив, и баржа сама снимется с мели.

Трудно было описать то ощущение, которое овладело нами после того, как мы ступили на родной баренцбургский берег. В консульстве нам оказали встречу, достойную челюскинцев или папанинцев. Жены на радостях принялись щипать уток и готовить торжественный завтрак.

Время было 6 часов утра следующего дня.

Спустя пару часов после нашего ухода с места аварии баржа вместе с вертолетчиками снялась благополучно с мели и прибыла в порт.

Полигон для науки

Здесь было место воспитанья,

Был дом науки и добра.

М. А. Дмитриев

Рано утром морозный воздух раскалывается в мотоциклетном треске «Бурана», и обитатели «замка Иф», просыпаясь в сумраке своих комнат-келий, по привычке думают:

— Это Борис Иванович поехал на мыс Хеер. Вставать еще рано, можно полежать часик.

Борис Иванович Синицын — метеоролог. На восточной окраине Баренцбурга стоят два четырехэтажных дома: один из них принадлежит мурманчанам-метеорологам, а другой — москвичам-гляциологам. Метеорология и гляциология — это две постоянные компоненты научного присутствия советской (российской) науки на архипелаге. Исследователи ледников на Шпицбергене «прописались» в Баренцбурге в 1965 году, когда сюда приехала первая ледниковая экспедиция Института географии АН СССР, и с тех пор ведут непрерывное наблюдение и изучение ледового покрова Шпицбергена. Метеорологи поселились на Шпицбергене с незапамятных времен — без них представление о баренцбургской «полярке» будет далеко не полным.

Основная научная база Синицына в «научном городке», но вокруг поселка он расставил многочисленные датчики температуры, давления и влажности воздуха, направления и силы ветра, которые в определенное время, независимо от погоды, надо контролировать, проверять и с которых регулярно надо брать показания. Вот и мелькает худая и длинная фигура метеоролога по поселку: то там покажется, то сям.

Борис Иванович всю свою сознательную жизнь провел на Севере, он потерял счет своим «поляркам», куда только не забрасывала его судьба и в каких примитивных условиях он только не зимовал! Баренцбург для него — высшее достижение комфорта. Скорее всего — это последняя его зимовка, а потом с первым пароходом из Мурманска он вернется на материк и уйдет на пенсию.

Борис Иванович — заядлый рыбак, и без него не обходится ни одна рыбацкая вылазка на озеро Линнея, Эрдмана или Ледяное. Он единственный человек за полярным кругом, у которого имеются навозные черви. Он захватил с материка ящик перегноя, и теперь старательно поддерживает в нем популяцию беспозвоночных, на которых так хорошо «берет» шпицбергенский тощий голец. Ледяной покров на озерах достигает полутора метров, и пробурить в нем лунку не так уж просто. Метеоролог сконструировал для этого специальный бур.

Поездка с Борисом Ивановичем на рыбалку — большая честь для новичка.

Синицын снисходительно относится к своим соседям-гляциологам. Но эта снисходительность, как представляется, не результат проявления каких-то личных настроений. Скорее это естественная реакция одной науки на другую. Гляциологи появляются на архипелаге ранней весной и заканчивают свои изыскания поздней осенью, а метеорология — наука солидная и постоянная, потому что прогноз погоды нужен людям и зимой. Особенно зимой. Кроме того, гляциологи ничего не понимают в рыбалке, они вечно куда-то спешат, скачут по своим горам и постоянно суетятся.

А Борис Иванович основателен, нетороплив и чрезвычайно самодостаточен. (Обладателем такого же «нордического» характера оказался и Проценко Юлиан Аполлонович, сменивший вскоре Б.И. Синицына. Он тоже потомственный полярник и родился чуть ли не в чуме то ли на Таймыре, то ли на Чукотке. Его, как и родителей, повсюду сопровождает верная подруга жизни, презрев все трудности кочевой жизни и оставив на материке детей. Правда, Юлиан Аполлонович не испытывает тяги к рыбалке — он предпочитает охоту, но охотиться на Шпицбергене можно лишь весной на уток или гусей, а осенью участвовать в лицензионном отстреле оленей, излишняя популяция которых может из-за недостатка корма привести к гибели «лишних» животных. Объявляемая сюссельманом норма отстрела животных, как правило, не выполняется, поэтому зимой в каньонах часто можно видеть туши погибших от голода оленей.)

Начальник экспедиции гляциологов — Евгений Максимович Зингер, потомственный полярник, коренной москвич, еще в детстве наслушавшийся от друзей отца — Папанина, Кренкеля, Шмидта и других полярников — рассказов о покорении Севера и надолго связавший свою жизнь со Шпицбергеном.

Он — полная противоположность Синицыну и Проценко. Самым лучшим занятием Евгений Максимович считает вылазки на ледники, контакты с новыми людьми и изготовление «зингеровки». Это очень непоседливая личность с неуемной тягой к передвижениям и перемещениям. Он легок на подъем и ради хорошей компании и задушевной беседы за чашкой чаю готов пойти на край света. Каждый год, словно перелетная птица, он мигрирует между Баренцбургом и Москвой, но делает это по необходимости. Он с удовольствием оставался бы на Шпицбергене на целый год, но, во-первых, вопрос упирается в скудное финансирование экспедиции, а во-вторых, в зимнюю стужу ледники «спят», и по большому счету гляциолог в этот период остается безработным.

В поселке установилась примета: если Е.М. Зингер появился в Баренцбурге, значит, зиме конец.

Непременный спутник Евгения Максимовича — Леонид Сергеевич Троицкий, на первый взгляд, слишком интеллигентный и совершенно не приспособленный к полярному ремеслу человек. Однако внешний вид обманчив: Леонид Сергеевич настолько кажется неприспособленным и уязвимым в быту, насколько является талантливым и выносливым ученым-гляциологом в поле.

Мне приходилось наблюдать, какие трогательные отношения скрываются за внешней грубоватостью двух старых друзей. На базе экспедиции Е.М. Зингер берет шефство над Л.С. Троицким, добывает и готовит пищу, моет посуду, принимает все важные решения, и это дает ему основания подшучивать над своим другом, слегка разыгрывать его, не переступая, впрочем, границ дозволенного. Например, Евгений Максимович при всех называет его Троцким, рассказывает о его ошибках и промахах, но всегда беззлобно, дружелюбно. К ним с полным правом можно применить поговорку, что «милые бранятся — только тешатся». Для них такие отношения — способ преодоления старости, незаметно подкравшейся к ним из-за острого гребня ледовой горы. Леонид Сергеевич давно привык к дружеским наскокам Евгения Максимовича и только смущенно улыбается в ответ.

Но, несмотря на преклонный возраст, они не собирались тогда сдаваться и списывать себя на пенсию и с юношеским задором выполняли составленные в Москве научные планы.

Е.М. Зингер заработал себе у норвежской контрразведки звание резидента КГБ на Шпицбергене, о чем он, зная достоверно, кого я в Баренцбурге представляю, с гордостью мне поведал. И это было немудрено при его удивительной способности во все вникать и везде поспевать. Он пропускал мимо ушей все предостережения и предупреждения о коварстве иностранных разведок, смело завязывал знакомства и поддерживал контакты с норвежцами в самые мрачные годы «холодной войны», полагаясь на здравый смысл и свой опыт. Признаться, у тогдашних блюстителей безопасности советских граждан за границей были вполне обоснованные причины для того, чтобы придираться к Евгению Максимовичу: далеко не все его связи в Лонгйербюене могли объясняться научной необходимостью. Он был таков, что просто интересовался всем. Но он обезоруживал любого «цербера» своей открытостью и искренностью, и, как правило, ему все сходило с рук.

О «зингеровке» в Баренцбурге и за его пределами ходило много слухов. Утверждали, что лучшего напитка на архипелаге не найти и что удостоиться чести пригубить его Евгений Максимович позволяет не каждому. (Как вы догадались, речь идет об алкогольном напитке собственного, Евгения Максимовича, изобретения и изготовления.) Нужно сказать, что сам автор напитка не страдал скромностью и повсюду рекламировал его под названием, не оставлявшим ни у кого сомнений в его происхождении.

Я был однажды приглашен-таки на дружеский обед к автору «зингеровки» и отведал в достаточном количестве спиртовой настойки. Желание продолжить дегустацию не проходило и после того, как мы вчетвером — Троицкий, Зингер и мы с женой — незаметно уговорили одну бутылку и перешли к остаткам второй. Было ясно, что разведенный спирт был настоян на апельсиновых корках, но Евгений Максимович обладал каким-то дополнительным секретом настойки, потому что все ее имитации отличались от оригинала, как шедевры Эрмитажа от их грубых копий, продающихся на Арбате. Открыть этот секрет он не захотел.

Е.М. Зингер — отличный рассказчик. Его книга «Между полюсом и Европой», выдержавшая несколько изданий, интересно и живо рассказывает о Шпицбергене. Он знает о нем все или почти все. Это — самая настоящая ходячая энциклопедия по архипелагу, круг его интересов не ограничивался ледниками, а память редко когда его подводила.

…Так получилось, что провожать меня домой пришлось Зингеру, и он с большой готовностью перевез нас и наши вещи из консульства на борт углевоза, которым мы возвращались из пятнадцатимесячной командировки из Баренцбурга — командировки, прерванной развалом страны, нас туда пославшей…

Мы распили с ним в каюте бутылку «Столичной» и пожелали друг другу благополучия. Старик переживал наше внезапное исчезновение с архипелага, но крепился, шутил и не подавал виду.

Когда углевоз дал гудок, отваливая от причала, под нами на пирсе стояла сиротливая фигурка Евгения Максимовича, машущая рукой.

Вскоре фигурка слилась со складскими помещениями, а те, в свою очередь, с грязно-серым профилем крутого склона Гренфьорда.

Гляциолог остался наедине со своим вечно мерзлым миром и… неоплаченными счетами из нескольких торговых домов Европы. Сын заместителя министра иностранных дел СССР, России, а потом посла России в Копенгагене, секретарь консульства Платон Обухов перед своим отъездом в Москву сделал несколько заказов на кассетники, радиоприемники и еще какую-то ерунду, получил товар и уехал на материк, так и не оплатив заказ. Самое подлое состояло, однако, в том, что заказ «будущая надежда российской дипломатии» (впрочем, не оправдавшаяся) оформила на имя профессора Е.М. Зингера.

Е.М. Зингер был весьма популярной личностью на архипелаге, он поддерживал крепкие научные связи со многими учеными мира, в том числе и во время их пребывания на Шпицбергене. Благодаря его поддержке и помощи мне удалось побывать в норвежском научном городке Ню-Олесунд и посетить польскую полярную станцию в заливе Хорнсунд.

Ню-Олесунд…

Правильно — Ню-Олесунн, что в переводе означает Новый Олесунд. Старый Олесунд находится где-то в Норвегии, а может быть, Дании. С этим маленьким и самым северным в мире поселением, затерянным между гор в долине, полого спускающейся к величественному Королевскому фьорду (по-английски Кингсбэй), что на западном побережье острова Шпицберген, связана целая полоса истории освоения Севера и покорения Северного полюса, жизни многих и многих людей — и каких людей!

…Наш вертолет плавно кружит над крошечным поселком, состоящим из беспорядочно разбросанных вдоль моря двух или трех десятков домиков, постепенно снижается и сужает панораму наблюдения. Время — начало мая 1991 года, на борту самолета — десяток советских граждан, прилетевших на долгожданную экскурсию в Ню-Олесунд. Потребовалось специальное разрешение губернатора Элдринга, чтобы нас пустили туда. Губернатор, вероятно, специально выбрал для нашего визита пасхальные дни, когда все ученые и административный состав поселка улетели на материк на каникулы — от греха подальше от русских шпионов.

Когда мы садились на вертолетную площадку, море можно было сравнить с густой свинцовой грозовой тучей, из которой должен был вот-вот политься ливневый дождь. В сочетании с неоттаявшими еще горными вершинами и склонами Кингсбэй просто поражал своей величавой, воистину королевской дикостью и покоем. Такого необжитого и жуткого до мурашек места я еще не видел — местность вокруг Баренцбурга или Лонгйербюена казалась мне обычным курортом.

Но потом из-за туч выглянуло солнце, все буквально преобразилось на глазах, засверкало миллионами солнечных лучиков, отражающихся на чистом снегу, и мы, оправившись от оцепенения, приступили к осмотру поселка. Нас встретил оставшийся караулить научный центр старший инженер Норвежского полярного научно-исследовательского института Сверре Норман Тун и сразу повел по научным лабораториям, кабинетам и отсекам.

Запомнилась лаборатория с аппаратурой, регистрирующая любое колебание земной коры в любом районе земного шара — как естественное землетрясение, так и подземные испытания ядерного оружия, а также аппаратная, регистрирующая загрязнения атмосферы. Чистый шпицбергенский воздух взят за эталон, поэтому все замеры воздуха в других частях света сравниваются с ним. По словам С.Н. Туна, наибольшее беспокойство для ученых представляли потоки воздуха из района Кольского полуострова, содержащие большой процент вредных грязных примесей.

До начала 60-х годов в Ню-Олесунде работали норвежские шахтеры и добывали там уголь, однако в связи со взрывом, унесшим с собой жизни полутора десятков людей, шахту закрыли.

Но поселок остался жить.

Вторую жизнь в него вдохнули норвежские ученые и администраторы. Административные и жилые здания были приспособлены под научные лаборатории. Шефство над научным центром взял Норвежский полярный институт. Условия работы и исследуемая среда оказались уникальные, и ученые из Англии, ФРГ, США, Японии и Франции образовали очередь на право проводить свои опыты и исследования в Ню-Олесунде. То, о чем в шутку когда-то мечтал великий комбинатор Остап Бендер — превратить глухую приволжскую деревеньку Васюки в Международный шахматный центр, — стало явью благодаря норвежскому практицизму и фантазии.

Помимо материальной выгоды — аренда жилого и научного пространства в Ню-Олесунде обходится иностранным ученым в копеечку, Полярный институт имеет от Центра приличный научный «навар», потому что непременным условием для работающих там иностранцев является их обязательство знакомить с результатами своих изысканий норвежскую сторону, а во-вторых, они должны в обязательном порядке разрабатывать темы, которые в качестве приоритетных предлагаются все тем же Полярным институтом.

Но недостатка в желающих, как ни странно, не было.

Во главе научного центра норвежцы «для порядка» поставили отставного адмирала, и он, как ходили слухи, превратил Ню-Олесунд в образцовую научную базу.

А в память о том, что Ню-Олесунд когда-то был шахтерским поселком, остался небольшой паровоз, который подвозил по местной узкоколейке уголь и другие грузы к причалу.

Наше внимание привлекают несколько уникальных памятников, наполовину находящихся под снегом: металлическая конструкция в виде восьми крестов, установленная в память о погибшей экспедиции Умберто Нобиле, и бюст Р. Амундсена, которого мы узнаем по характерной голове, возвышающейся над снегом, словно забытый футбольный мяч на белом поле. Сохранилась высокая мачта, к которой причаливали воздушные пузыри-гиганты «Италия» и «Норвегия». Сохранилась природа и атмосфера опасности, подкарауливающей человека за каждым углом.

…1 мая 1925 года Амундсен вместе с пятью своими земляками стартовал из Ню-Олесунда на двух гидросамолетах к Северному полюсу, но потерпел неудачу. Его считали уже погибшим, когда он спустя месяц целый и невредимый вернулся со своими товарищами в Ню-Олесунд. В память об этом радостном событии полярники тут же соорудили ему и его товарищам памятник. Автором проекта был директор угольной компании М. Кнутсен. Вот он, этот памятник: серая глыба камня, на которой высечены шесть фамилий, силуэты двух гидропланов и дата: 21 мая 1925 года.

Ровно через год Р. Амундсен вернулся в Ню-Олесунд, чтобы повторить попытку долететь на самолете до Северного полюса, но на сей раз его опережает американский военный моряк Ричард Эвелин Берд. Американцу сопутствует удача: вместе со своим товарищем он достигает наконец земной «макушки» и благополучно возвращается на базу в Ню-Олесунд. Первым, кто поздравил американца, был Амундсен.

Пока газеты мира живо обсуждают достижение Берда, неутомимый Амундсен вместе с Нобиле завершает подготовку к своей воздушной экспедиции. Они поставили перед собой более заманчивую цель, чем американец Берд: если тот приземлился на полюсе на своем самолете, то они сделают через полюс беспосадочный перелет в Америку!

Но уже не на самолете, а на знаменитом дирижабле «Норье» («Норвегия»).

И добиваются своего!

Дух соперничества овладевает честолюбивыми авиаторами, моряками, полярниками и просто любителями приключений. Умберто Нобиле, подогреваемый дуче Муссолини, жаждущим присоединения к Италии новых земель, собирает новую экспедицию на дирижабле «Италия». Как известно, «Италия» достигнет Северного полюса, но экспедиция погибнет во льдах (подробности этой драматичной истории описаны в книге Нобиле «Красная палатка»). Мы же не будем отрываться слишком далеко от земли Нового Олесунда.

Впрочем, оторваться от нее не так уж и просто: через ставший рыхлым на солнце снег проваливаются ноги, да так глубоко, что вытащить их без посторонней помощи невозможно. На самой глубине снег чавкает накопившейся там талой водой. Весна берет свое и здесь!

Вот дом, в котором когда-то жил Р. Амундсен перед броском к полюсу. Сейчас он приспособлен под небольшую поликлинику. Гостиница «Северный полюс». Рядом находится почтовое отделение и радиостанция. Почта, естественно, закрыта, потому что воскресенье и Пасха, а жаль: где теперь и когда я достану оттиск штампа этого самого северного почтового отделения в мире? Почти все сотрудники консульства увлечены сбором этих оттисков. Особенно удачлив оказался Валера Каменсков, который разукрасил ими всю большую книгу-альбом «Под небом Арктики», выпущенную трестом «Арктикуголь» к своему пятидесятилетнему юбилею.

…В гости к польским зимовщикам мы попали тоже с помощью того же Е.М. Зингера. На сей раз путь лежал на восточное побережье острова Шпицберген. Поляки пригласили к себе ученых Норвегии и России на международный симпозиум, в котором мы, консульские работники, выступали в качестве туристов и заинтересованной общественности.

Поляки встретили нас со всем славянским гостеприимством. Пока ученые заседали на симпозиуме, сотрудник Вроцлавского института географии Януш Кида водил нас по станции, которая чисто композиционно состояла из двух ангаров, из которых один был приспособлен под жилье и лаборатории, а второй — под складские и хозяйственные помещения. Впечатление от экскурсии было самое положительное: понравились условия труда, питания, досуга и вообще обеспечения экспедиции, которая находилась в стороне от основных путей цивилизации в полном отрыве от крупных поселков.

Основное средство общения с внешним миром — радио, ежегодные свидания с пароходом, доставляющим полярникам продукты и снаряжение, и редкие ходки на снегоходах в Лонгйербюен и Баренцбург по заснеженному и опасному плоскогорью. Чтобы преодолеть отделяющие станцию поляков от поселков 250 километров, требуется много: и умение, и хладнокровие, и выдержка, не говоря уж о таких качествах, как смелость и способность к риску.

Зато залив Хорнсунд находится на пути миграции белых медведей, которые каждую весну отправляются с Шпицбергена в район острова Врангеля. Я. Кида рассказал, что они регистрируют в год до трехсот визитов этих белых хищников, и некоторые из них заканчиваются для полярников не всегда благополучно. Буквально накануне нашего приезда один из непрошеных гостей напал на сторожевого пса и разорвал его на части. Собаку не успели спустить с цепи, и потому медведю не составило большого труда расправиться с ней.

К нам присоединился начальник станции профессор Яцек Яня из Силезского университета, и за столом началась задушевная беседа. Нас угощают польскими деликатесами и настоящей «Выборовой». Потом просматриваем видеофильм, на котором запечатлен один из ночных визитов белого медведя на станцию.

Уезжать от новых друзей не хочется, но наши вертолетчики уже показывают на часы. По радио получен неблагоприятный прогноз погоды, и мы трогаемся в путь, чтобы избежать снежного заряда, надвигающегося со стороны Гренландского моря.

Встречи с учеными были довольно частыми, и мы старались не пропустить ни одной возможности общения с ними.

Изучать и разведывать на Шпицбергене есть что.

Ну взять хотя бы такое явление, как северное сияние. До сих пор природа сияния окончательно не изучена, и ученые не пришли к единому мнению относительно его происхождения и физики. Изучая заполярные феномены, ученые проникают в тайну материковых. Прикладные отрасли наук особенно перспективны в этом районе мира.

Не ошибусь, если предположу, что Шпицберген еще ждет своих исследователей.

Паломничество в Мекку будет продолжаться.

Хозяин архипелага

Я царь — я раб — я червь — я бог.

Г. Р. Державин

Снежный заряд, родившийся где-то в беспредельных просторах Ледовитого океана, со скоростью тридцати метров в секунду ворвался в Исфьорд, навалился всей своей мощью на его ледяное покрывало, вцепился в каждую неровность земной поверхности и трое суток не выпускал из своей мертвой хватки всю западную часть острова.

Снег забил доверху все каньоны, покрыл толстым слоем ступенчатые террасы горных кряжей и ледников, промерзшие почти до самого дна озера, уничтожил все или почти все признаки человеческого присутствия. Русские и норвежские постройки, дома, бараки, причалы, зимовья звероловов — жалкие потуги людей внести свои порядки в этот дикий край — скрылись под толстенным белым саваном, из-под которого кое-где пробивался то ли пар, то ли дымок, высовывались мачты радиоантенн, стрелы автокранов, торчали несуразные на их фоне трубы теплоцентралей. Редкие фонари электрического освещения придавали пейзажу еще более необжитый вид. Было очевидно, что «царь природы», стремясь расширить среду обитания, в неуемной гордыне явно переоценил свои силы, но, не желая признаваться в своем поражении, продолжал многовековой спор со стихией. Вот и теперь снежная шрапнель безжалостно подавила всякую человеческую активность, в буквальном и переносном смысле слова перехватила людям дыхание, не давая им даже носа высунуть наружу.

Но все в природе имеет свое начало и конец. Буран к концу третьих суток начал слабеть, небо стало понемногу расчищаться и приобретать подобие светло-голубого купола гигантского планетария, подсвеченного мириадами ярких звезд, напоминавших о единстве Вселенной. Высоко над землей холодными кисейно-рваными языками автогена побежали, то исчезая, то проявляясь, сполохи северного сияния. Полярная ночь достигла своего апогея и на третьем месяце погребального шествия безраздельно царствовала в загадочной тишине.

До полярного дня нужно было еще дожить.

…Старый шатун появился у поселка сразу после того, как улеглась метель. Приблизиться к подозрительному нагромождению кирпича и бетона его заставил голод. До этого он бродил в безуспешных поисках пищи по ледовым торосам фьорда Ван-Майен, потом перебрался через перевал земли Норденшельда и очутился в долине Гренфьорда. Он долго стоял на гребне горы, возвышавшейся над бывшей голландской факторией, где когда-то вытапливался и отправлялся в Амстердам китовый жир, а теперь жалким напоминанием об этом времени торчали полуразрушенные железобетонные опоры, вытягивал морду вниз, переминался с ноги на ногу, принюхиваясь к запаху человеческого жилья, пока наконец не решился медленно и осторожно спуститься вниз, оставляя за собой четкий разлапистый след.

Медведь был мудр и многоопытен, вся его сознательная жизнь прошла в окружении двуногих, непрошеных гостей в его заповедных когда-то угодьях. Ему не раз приходилось защищать от них свое исконное право на безраздельную власть. На его счету числилась не одна разодранная в клочья меховая шапка, а то и собака, эта презренная раба двуногого и хитрого существа, а бревенчатые зимовья, неизвестно кем и когда построенные, беспорядочно разбросанные по укромным местам шпицбергенского плоскогорья, помнили не один его опустошительный набег.

Поселок справа от медведя спал, не проявляя никаких признаков жизни. Ничего подозрительного он не обнаружил и со стороны обогатительной каменноугольной фабрики слева. Тихо и безмятежно было и около аккуратного бревенчатого домика и небольшого деревянного помоста, с которого поднимались или на который садились — он видел это несколько раз сам — шумные железные птицы. Находившийся прямо по курсу домик привлек его особое внимание, потому что оттуда доносились сладко-приторные запахи съестного, оставленного двуногими.

Он перелез через проходящие по поверхности коммуникации, обитые сверху и сбоку толстыми досками, и подошел к домику. Запахи резко усилились, и он, позабыв о всякой природной и благоприобретенной осторожности, прямиком направился к двери. Он несколько раз толкнул в дверь передними лапами, но обитая железом дверь не подавалась. Тогда он встал во весь свой громадный рост, левой лапой навалился на косяк, а правой, словно забивающий гвозди заправский плотник, начал методично стучать по полотну. Дверь задрожала, зашаталась под его ударами и соскочила с петель.

Взломщик на мгновение остановился, прислушиваясь на всякий случай к возможным шорохам изнутри, а потом встал на четвереньки и решительно шагнул в проем. Пробыл он там не долго. Порушив на пути пару стульев, своротив стол, он устремился к белому шкафу в углу комнаты, ловко приоткрыл дверцу и замер в недоумении: запахи и яркий свет резко шибанули ему в морду, но полки были пусты. Странно… Он заворчал, недовольный своим слишком развитым обонянием, резким движением повалил шкаф наземь и кубарем бросился на выход.

Разочарованный, он бросился к замерзшему заливу. Проворной трусцой он пробежался мимо вмерзших в лед портовых буксиров, покосился на длинную деревянную лестницу, зигзагом спускавшуюся от поселка к причалу, оставил позади освещенные тусклым светом склады и бараки и резко остановился. Хотя ветер дул ему в спину, он все равно почуял впереди близость животных. Их было много, очень много — больше, чем в стаде моржей или тюленей, которых ему приходилось видеть на подтаявших льдинах. От них несло знакомым запахом молока и свежего мяса, напоминавшего слегка оленину, только еще вкусней.

Издалека он услышал какие-то шорохи и возню, неясные звуки спросонья: кто-то мычал, а может, хрюкал или кудахтал. Это разожгло его воображение, и он полез по крутому склону наверх навстречу этим желанным звукам, к большим строениям под железной крышей, огороженным деревянной изгородью. Рядом, за стеной, опять послышались голоса встревоженных животных, напомнившие ему рев моржей. Но он точно знал, что моржей здесь быть не может.

Беспокойство крупных животных усилилось после того, как он подошел к воротам и толкнул их лапой. Ворота со скрипом распахнулись, ударились об забор и отскочили. Внутри строений началась форменная паника. Оторопевший от поднятого гвалта медведь остановился и замер. За его спиной раздался характерный топот, возня с запором и противный скрип отворяемой двери. На снег упал сноп яркого света, заслоняемый тенью двуногого с металлической палкой в руках. Медведь знал коварные свойства этих палок и принял решение не рисковать.

В этот момент раздался страшный треск, из палки на секунду высунулось пламя и резко запахло какой-то гадостью. Шатун, сминая на бегу изгородь, опрометью кинулся к обрыву, комом скатился на лед и наметистой рысью стал исчезать в темноте.

— Лови белого! Ату его, ату! — надрывался ему вслед голос двуногого, но шатун был уверен, что опасность миновала и что двуногий даже с железной палкой не осмелится его преследовать. Вообще-то это большая удача, что огненная палка не причинила ему никакого вреда, и чем глуше становились крики двуногого, тем безопаснее чувствовал себя медведь.

Справа за мысом показалось стойбище железных птиц, которые имели обыкновение спускаться над ним совсем низко-низко и пугать шумом своих вращающихся крыльев. Но сейчас они мирно спали в своих ангарах, и он их мог не опасаться. Срезав большой участок пути, он с трудом преодолел несколько каньонов, забитых до самых краев снегом, и скоро вышел на большую и просторную долину, которая должна была вывести его в другой поселок двуногих. Там тоже можно было попытаться чем-нибудь поживиться, особенно в двух-трех известных ему местах, где двуногие хранили свои съестные припасы. Конечно, и в этом месте его подстерегала опасность. Здесь у людей тоже было много огненных палок, очень много вонючих железных коробок на колесах и лыжах, а также две железные птицы, также не отличавшиеся мирным нравом. На равнине у самого моря каждый день садились и поднимались птицы побольше этих, но они не имели обыкновения бестолково и назойливо махать крыльями и преследовать его в горах или на льду.

Цель оправдывала риск. Особенно заманчивой виделась ему мороженая камбала, брикет которой он подобрал однажды в снегу у склада. Вкусна до безобразия! От одной только мысли об этом лакомстве у медведя потекла слюна.

В этих размышлениях он не заметил, как очутился на освещенной улице. Неожиданно из темноты на него вывалился целый выводок маленьких и крикливых двуногих детенышей, сопровождаемых двумя взрослыми особями. Как он подпустил их так близко, он и сам понять не мог. В темноте раздались встревоженные голоса, громкие хлопки огненных палок — к счастью, вверх, и медведь совсем оторопел от испуга. Боже мой! Какой же он идиот, что так глупо наткнулся на людей! Надо давать деру! Опять неудача.

Через минуту он бежал уже по окраине поселка и держал путь на северо-запад. Там находились еще два селения людей, да по пути можно будет заглянуть еще к звероловам. В памяти опять всплыли живые и приятные воспоминания о задранной два или три года тому назад в бухте Мимер молодой коровке. Не менее радужные надежды он возлагал и на маленький поселок в Королевском фьорде: двуногие были там менее бдительные — вероятно, потому, что жили на значительном от главаря своей стаи расстоянии. Люди ведь стадные, в отличие от медведей, животные и живут по строгим иерархическим законам. А он, медведь, свободен и никому не подчиняется. Он — сам себе хозяин, и ему не приходится лицемерить для того, чтобы скрывать от кого бы то ни было свои желания. Поэтому он не церемонясь, запросто захаживает в гости то к одним двуногим, то к другим, соблюдая своеобразный паритет.

Хрупкий паритет установился и между обеими стаями двуногих. То, что они разные, медведь понял давно.

Одни одеты в шкуры темного цвета, всегда бурно выражают свои эмоции, кричат, редко улыбаются, ходят в большинстве своем пешком, а другие носят пестрые и яркие шкуры, скроенные, очень похожие на одеяние пингвинов, спокойны и сдержанны, часто улыбаются, передвигаются в красивых железных коробках или на воняющих лыжах. И что характерно, так это то, что обе стаи с недоверием относятся и исподтишка следят друг за другом.

Но как бы двуногие ни отличались друг от друга, все они мазаны одним миром. Впрочем, сами двуногие придерживались и придерживаются на этот счет другого мнения.

Загрузка...