Сказка для старших

Оказалось, что Мишка никакой омерты знать не знает и знать не желает.

— Чепуха! — заявил он. — Почему это я обязан от кого-то что-то скрывать? И не подумаю!

До разговора с Антоном, Митька был бы шокирован таким заявлением, но теперь душа "ангела смерти" лежала пред Митькой как на ладони.

— Хорошо тебе, — сказал Митька. — Ты в школу не ходишь. А если бы ходил, пришлось бы тебе воевать против всей школы.

— Вот еще, — сказал Мишка. — Я бы сбежал.

— А если бы папа отдал тебя в школу?

— Не отдал бы.

— Почему?

— Потому что это — предательство.

— Ну, а если?…

Мишка нахмурился и не ответил. Биться против всей школы ему не казалось делом простым. Тем более рассуждать о предательстве. Со школой он не сочетался в принципе, как, скажем, тигренок. Тигренок в школе — это добром кончится не может. Конечно, он кого-то поцарапает и покусает. Но уж точно — замучат, затравят.

Впрочем, если рассуждать всерьез, Митьке было нетрудно представить, что в случае чего Саня сделался бы «крышей» для своего брата. На роль «крыши» он подходил как нельзя лучше. Скорее всего, Сашке в школе бы и драться не пришлось… почти. И Мишка мог бы по его прикрытием игнорировать любые законы. Если бы только сам Сашка не стал сторонником «омерты». Что-то подсказывало Митьке, что Саня-то как раз мог бы стать даже и ревнителем омерты. А чего ему? Папочка научил его как играть в игры — и выигрывать.

Вот если бы Саню тоже отдали в школу еще в раннем детстве — еще вопрос, чему бы он там научился. Но Джекки Чана из него точно бы не вышло. И крышей для Мишки он бы при всем желании быть не смог. И пришлось бы Мишке играть в общие игры. Никто еще от этого не ушел.

И тогда из Мишки бы не вышел никакой ангел, потому что ангелы не играют в игры. Мишка был обучен и натаскан ни в коем случае не играть ни в какие игры. Он смотрел на мир смертельно серьезно. Любую игру он гасил в зародыше, тут же выводя за рамки правил. Это-то и делало его таким опасным — для врагов.

Однажды Саня подшучивал над братцем в присутствии Мишки.

— Если бы его поставили на ринг, он бы…

— Сбежал, — подсказал Митька.

Мишка улыбнулся и кивнул. Сбегать он любил и умел, и в упор не видел тут ничего зазорного. Пока нет ПРИКАЗА наступать — избегай опасности. Так учил Антон. Сбежал — оставил врага с носом. Пусть бьется со своей тенью. Для Мишки это была как бы победа.

— А если бы его запереть в комнате с противником? — спросил Митька.

— Скинет перчатки и схватит табуретку, — сказал Саня не задумывась.

— А если нет табуретки? Вообще ничего нет. Пустая комната, — настаивал Митька.

— Скинет кроссовку и швырнет пониже пояса.

Мишка нахмурился. До него только сейчас дошло, что братец его вышучивает.

— А если промажет?

— Будет бегать по комнате, стараясь, чтобы противник налетел на стену.

— Все. Хватит, — сказал Мишка и ушел. Почуяв возможность конфликта, сбежал, по обыкновению.

— А если все-таки догонят? — продолжал Митька уже из простого любопытства.

— Вывихнет пальцы, выбьет глаза, откусит ухо, оторвет все, что висит, и задушит, — сказал Сашка серьезно. — И на этом кончатся его занятия боксом. Мишке нельзя заниматься боксом.

— А если противник все-таки окажется ловчее?

— Тогда он смирится и станет послушным, — сказал Саня чуть брезгливо. — Впрочем, все равно будет ждать удобного момента.

— Саша, — сказал Митька осторожно. — У меня такое ощущение, что ты не согласен со своим папой. Насчет реального боя.

Саня глянул Митьке в глаза. Подумал, что-то взвесил и сказал вполголоса:

— Не согласен. Не только насчет боя. А вообще…

Помолчал и добавил:

— У него жизнь выходит простой, как лапша. Он не поэт. И хочет, чтобы я тоже всю жизнь питался лапшой.

Бог дает по вере, думал Митька. Если поверить, что даст, то и даст. Но как поверить?

— А как мне поверить, что Бог дает всякому просяшему? — спросил Митька у Монаха.

— Проси — и даст.

— Даже если не буду верить? — уточнил Митька.

— Будешь просить — и получишь.

— Если нет веры — все равно даст? — настаивал Митька.

— Проси неотступно — и получишь, — повторил Монах терепеливо. — Не бросай просить.

— Ладно. Допустим. Но чтобы я не бросил просить, мне все-таки надо верить, что это не бесполезно.

— Ты веришь Евангелию?

— Верю.

— Ну, и все. Там же сказано. "Просите во имя Мое — и приимете."

— Объясните. Своими словами.

— Своими? Ты мне больше веришь, чем евангелистам?

— Нет. Просто хочу понять.

— Что понять?

Митька сказал решительно:

— Да я главного не могу понять: почему Бог ДОЛЖЕН давать просящему? Он же — Бог. Не хочет — не даст. Почему Он должен давать? Он же никому ничего не должен.

— Ничего не должен. Никому. Но когда человек молится — это Сам Бог дает молитву молящемуся. Когда человек молится Богу — это действие Бога. Без Бога, без Его содействия, никто не может молиться Богу.

— Дает молитву молящемуся?… — растерянно повторил Митька.

— Именно так. Если Бог не хочет чего-то дать, то ты и не сможешь просить об этом. Бросишь.

— Не пойму. Почему? Возьму, и попрошу. Скажу: "Господи, дай мне…"

— Если скажешь — значит, Ему угодно что-то дать тебе. Молитва — это признак милости Божией.

— Что-то дать? Что-то? То, что я прошу или что-то другое?

— Не знаю. У слова много разных смыслов. Какие-то следствия твоя молитва непременно вызовет. Даже если человек поминает Бога просто так, всуе — это имеет последствия. Потому что если бы Бог вовсе уклонился от действия — мы бы про Него и не вспомнили. Пойми это: без помощи Самого Бога невозможно помянуть Бога.

— Невозможно?

— Невозможно. Бог же за пределами всего. Откуда возьмется мысль о Боге? Только от Него Самого. Тем более — мысль, обращенная к Богу.

Ладно. Митька не совсем это понял, но поверил. Без помощи Бога не помолишься Богу — это вполне вероятно, думал Митька. Только вот…

Что-то даст — это хорошо. Но Волшебник не про «что-то» говорил, а как раз про то, что надо. Опять нестыковочка.

Что поразило Митьку до глубины души — это что Мишка оказался человеком совершенно девственным в отношении волшебства. То есть он не только не умел колдовать — это бывает — он притом даже и не знал, что это так просто. Показав Мишке несколько простых вещей, Митька с удовольствием убедился, что это происходит не от тупости или неспособности. Глаза у Мишки загорелись, и он явно хотел узнать еще и еще. Его поразило, что можно так легко передавать другому мысли.

— Ого! — сказал Мишка. — Это оружие.

— Тебе все лишь бы оружие, — проворчал Митька.

Обычно неспособными к волшебству становятся дети, рано возлюбившими идею крутизны. Но Мишке-то, Мишке было явно наплевать, кто что про него подумает. Он аболютно не был крутым. Он должен, просто обязан быть способным к волшебству. Да он и был способным! Как же это — никогда не пробовал?! Это не укладывалось в голове.

— Ты что, никогда такого не видел?

— Ни разу, — твердо сказал Мишка. — Только слыхал.

— И никто из пацанов никогда ничего такого при тебе не делал?

— Каких пацанов? Я встречаюсь с ребятами только в школе… когда экзамены.

— А когда гуляешь? — не понимал Митька.

— Куда — гуляешь?! Я никуда не гуляю.

Митька на некоторое время лишился дара речи. Они познакомились с Мишкой во время славного прорыва сквозь банду Серого на Заречную, 7. И Митька не мог себе даже представить, что Мишка почти не знает родного города, не знает просто потому, что Антон не разрешает ему никуда выходить из церковной ограды, кроме как по делу! Мишка был затворником, он гулял только по прилегавшему к храму небольшому парку, притом у него была инструкция — если туда забредали посторонние, он должен был немедленно удалиться.

Короче, Антон растил пацана действительно как тигра в клетке. Что удивительно — ведь не так уж часто у Мишки возникала необходимость куда-то выйти за пределы разрешенной территории В ОДИНОЧКУ. Но при этом он уже несколько раз попадал в опасные переделки. А ведь городок был, в общем, тихий. Скажем, на Митьку никто не нападал… кроме знакомых. Складывалось впечатление, что на Мишку специально охотятся. Невидимые разбойники.

— Вы боитесь за него? — спросил Митька дядю Антона.

— Боюсь? Конечно, боюсь. Сын же.

— Потому и не выпускаете?

— Вовсе не поэтому. Просто не хочу, чтобы он жил по омерте.

— А надо же общаться с ребятами, — сказал Митька. — љ Ему же надо.

— А зачем?

— Ну, он же вырастет. Придется все равно общаться с людьми.

— Так он и общается с людьми. В Церкви полно людей.

— Все взрослые же. А с ребятами?

— А зачем ему с ребятами? Когда он вырастет, ему придется общаться не с ребятами, а как раз-таки — со взрослыми.

Митька затруднился с ответом.

— Вовсе и не надо ему общаться ни с какими ребятами, — сказал Антон уверенно. — љ Пусть с Богом общается. А если и правда надо — с ребятами, то Господь Сам устроит. Вот с тобой же он, к примеру, общается. Ты молишься — значит, свой.

Нетрудно было догадаться, что Антону не понравилось бы, узнай он, что Митька познакомил его сына с магией. Потому что детская магия — это омерта. Потому Митька эту тему развивать далее что-то расхотел.

— Понимаешь, — добавил Антон, — я хочу, чтобы он был цельный. Любить — так любить как себя самого. Драться — так драться до смерти. А твои ребята устроили себе серенький мирок, где все — наполовину. Это не жизнь, а цирк. Я хочу, чтобы Мишка жил не наполовину, а на всю катушку. А с вашей трусливой омертой это невозможно.

Ну, что тут скажешь? Правда глаза режет. Наполовину — этого Митька сам не любил. Но как это — жить на всю катушку! — это было Митьке непонятно. Потому что много в жизни несовместимого. Оттого-то люди и живут наполовину, что… как совместить несовместимое? никак. Выбирают часть. Половину. И живут.

— Мишка живет в другом мире, — объяснил Волшебник. — Он — воин, и живет в мире воина. Для тебя этот город — своя территория. Тут нет опасностей… а которые есть, давно изучены и хорошо знакомы. Это привычная головная боль. От которой тебе и надо исцелиться, чтобы стать белым магом. А Мишка тут — чужой. И город для него чужой. Он живет в крепости. Церковь — это крепость. Для него выход наружу — это вылазка. Понятно, что на него нападают!

— Так это же плохо, — сказал Митька.

— Почему — плохо?

— Мир у него плохой. Злой.

— Это просто мир воина. Он не злой, просто враждебный.

Митька поежился.

— Так ведь плохо так жить, когда мир — враждебный.

— Плохо, если нет оружия. А у Мишки полно оружия. Молитва за врагов — љ его главное оружие. Сама судьба на Его стороне. Сам Бог, Который судит судьбу. Потому что Мишка за них молится, а они за него — не молятся. Бог не предаст его им. Это, если вдуматься, страшное оружие. В любом случае действенное, чем бы враг ни был вооружен… сколько бы их ни было. Мишкина жизнь — это приключение. Разве он недоволен?

— Да нет, вполне доволен…

Митька не понимал.

— Я знаю, что тебя смущает, — сказал Волшебник. — Ты не понимаешь, как это совместить с верой в Бога. Но вспомни, что Он Сам говорил: "Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Но мужайтесь: я победил мир."

— Н… не знаю. Наверное, не это, — сказал Митька задумчиво. — Я просто не понимаю, чего же мы с Вами хотим: чтобы мир был хорошим, или чтобы — враждебным.

— Мы с тобой? Мы-то, если мы ищем белой магии, мы хотим, чтобы мир был хорошим. Не враждебным.

— А тогда как же со Христом? Его-то мир возненавидел.

— Ну, и что. Он победил мир. Он Воин. Он применил Свое оружие — и победил. Пасха — это победа. Он воскрес и будет судить Своих врагов.

Митька обеими руками почесал голову.

— Не понимаю. Совсем не понимаю.

— Что тут непонятного? Просто молитва — это не магия. Это совсем другой путь. Сравни меня и твоего Монаха. Мы с тобой хотим, чтобы мир был хорошим. Чтобы не было войны. А монах и Антон… они идут путем войны. Но если они хорошо вооружены, то у них мир тоже хороший, хотя и враждебный. Война ведь тоже приключение… для тех, кто жив-здоров останется.

Митькаљ неопределенно кивнул.

— В конце концов будет Воскресение, понимаешь? — сказал Волшебник. — Так что война, в конце концов, для всех — приключение. Так что разница не в этом. Не в том, хороший мир или плохой.

— А в чем?

— Мы хотим, чтобы было хорошо теперь, сейчас же. Чтобы теперь же не было сираданий. А у них план более глобальный.

— А это ж хорошо, когда глобальный, — вопросительно произнес Митька.

— Хорошо, — Волшебник кивнул. — Зато у нас все хорошо уже сегодня. А у них весь рассчет на будущую жизнь. Есть разница?

Митька кивнул. Конечно, хорошо бы прямо сейчас. Есть разница.

— Зато у них предлагается всемогущество, — сказал Митька. — Прямо сейчас.

Волшебник кивнул.

— Естественно. Есть минусы — есть и плюсы. Тебе выбирать, что лучше. Я свой выбор тебе не навязываю. Молитва — это хороший путь. — У нас есть общий враг. Это невидимые разбойники, бесы. Против них эффективнее всего именно молитва, вот и все. Дьявол сильнее нас, поэтому тут нам тоже необходимо всемогущество. Тут мы сходимся. Но сходимся лишь на время, как союзники, для совместных боевых действий. Но цели у нас — разные. Потому я и говорю: найди свою меру.

— Выбирать… — задумчиво сказал Митька. — А хочется все сразу.

Волшебник засмеялся.

— А вот Вы, — сказал Митька, — лично Вы, когда надо сотворить чудо, просто Богу молитесь, и все? И в этом вся магия?

— Нет, не так. Молиться действительно необходимо только когда делаешь что-то необычное… особенно в первый раз. Чтобы поверить, что мир еще лучше, чем до сих пор казалось. А потом просто, как в Евангелии, помнишь? Господь говорит: если скажешь горе: перейди отсюда туда и не усомнишься в сердце своем, будет тебе. Помнишь? Он не говорит: попроси Меня, и Я сделаю. А просто говорит: если скажешь горе и не усомнишься. Я просто говорю — и не сомневаюсь. И в этом — вся магия.

— Это здорово! — сказал Митька искренне. — Просто говорить — и не сомневаться — это здорово!

— Конечно. Это очень просто. И естественно — в моем мире. Перебирайся ко мне!

— Пока я даже представить себе не могу, как — перебираться.

Волшебник опять засмеялся.

— Представишь! Это, дружок, не проблема. Главное — мы тебя сдвинули с мертвой точки.

Митька кивнул. Но уточнил:

— Но в принципе — в принципе! — можно просто каждый раз молиться о чуде?

— Можно. В принципе. Только это — из пушки по воробьям. Молитва — дело серьезное. Спроси у Монаха!

— Но вначале-то все равно надо — молиться.

— Вначале — обязательно.

— А меня-то на ковре первый раз заставили лететь безо всякой молитвы!

— Так я же рядом был, — сказал Волшебник. — Я и так был уверен, что получится.

Митька почесал в затылке.

— Получается, что Вы мне были вместо Бога?

Этот вопрос произвел необыкновенное действие.

Волшебник задрал брови и ничего не сказал в ответ.

— Ну, Вы где берете веру? от Бога. А я от Вас, — объяснил Митька.

— Неудачно сформулировал, — сказал Волшебник, помолчав. — Я ж не антихрист.

Митька смутился. Впервые ему показалось, что он обидел Волшебника. Странно, а Митька-то думал, что его ничем не проймешь, можно расслабиться и говорить все, что в голову взбредет.

— Я ж не сказал "против Бога", — нашелся Митька. — Я сказал "вместо".

— Ну, так что ж, — заметил Волшебник. — «Вместо» по-гречески тоже "анти".

— Простите, — сказал Митька, испугавшись. — Я не хотел Вас обидеть.

— Я одного не понимаю, — сказал Митька Монаху. — Почему вы так настроены против магии?

— А ты сам что думаешь?

— Я думаю, это просто предвзятость, — сказал Митька честно. — Узость мышления. Я понимаю: черная магия — это от лукавого. А Белая-то что? Он же так же молится. Только не все время.

— Цель другая, — сказал Монах.

Митька кивнул. Это было то же самое, что сказал Волшебник.

— Мы ищем Бога, — сказал Монах. — А они ищут счастья без Бога.

— Почему — без Бога?… — запротестовал Митька.

— Они хотят получить от Бога все необходимое, а дальше — до свидания.

Ну, что ж. Это звучало неприятно, но похоже на правду. Волшебник почти те же слова сказал: молиться необходимо первый раз…

— Волшебник то же самое сказал, — заметил Митька. — Временные союзники.

— Никакие не союзники. Это они нуждаются в Боге, потому и — в Церкви. А Церковь в них не нуждается. Нам достаточно Самого Бога.

— Цель другая, — повторил Мтька задумчиво. — љ А какая?

— Наша цель — Бог. А их цель — Сказка. Бог — это не сказка.

— А нам зачем Бог? — спросил Митька.

— Ничего не понял, — сказал Митька дяде Антону про мастера Ли.

— А признайся, что ты читал с конца.

— М-м… Не совсем. Про житие я прочел.

— А потом сразу кинулся читать про пальцы, так?…

Митька развел руками.

— Ты как все мальчишки. Да это невозможно разобрать по книге!

— А зачем писать?

— Ну, не для того же, чтобы кого-то научить драться. Это написано для специалистов, для тех, кто и так умеет.

— А почему Вы сказали «секретно»? Шутка?

— В каждой шутке, знаешь ли… Почитай-ка ты другую главу, про философию Ли. Там, где "Суворов против Сунь Цзы".

— Да Вы лучше скажите так, своими словами. Мне что-то трудно читать монографии.

— Ты молишься? За врагов.

— Молюсь.

— Так. И как ты понимаешь смысл этой молитвы?

Митька как мог пересказал мысли Волшебника.

— Неплохо, — одобрил Антон. — Но у тебя выходит, что молитва за врагов — это как бы профилактика против боя, так? Чтобы драка не состоялась.

— Ну, да.

— А если все-таки будет дело?

— Чтобы у них ничего не вышло… Чтобы они ничего не могли со мной сделать — я же молюсь за них. Если они что-то сделают со мной — им будет кара от Бога. Для них же лучше, если у них ничего не получится. Об этом и молюсь.

— Хорошо, хорошо… Ну, вот ты почти что и постиг основную идею мастера Ли.

— ??

— Но я бы хотел, чтобы ты сам вник в текст. Потрудись, почитай.

— А зачем? — Митьке было тяжело разбираться в антоновской монографии.

— А я хочу понять, что я там объяснил плохо. Что надо исправить.

— Ну, хорошо… Но вы по крайней мере своими словами объясните главное.

— Главное? А что для тебя главное?

— Как драться-то. Как защититься от врага.

Антон покачал головой.

— Ты не понимаешь. Главного не понимаешь.

— Чего — главного?

— Да Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал.

— А о чем же?

— Читай, постарайся понять.

— Но вы-то, вы-то мне можете объяснить, как надо драться? По-простому.

Антон сдался.

— Ладно. Тебе хочется чего попроще. Для этого не обязательно вникать в "миссию Ли". Это-то как раз нетрудно и общеизвестно. Этому тебя не только Ли научит. Но и он, конечно, тоже мог бы научить.

Наконец-то разговор стал дельным. Митька сел поудобнее.

— Он, видишь ли, пришел в Православие будучи мастером жей ши. Жей ши — это искусство прерывания боя. Заметь — не ведения боя, а прерывания боя. Слыхал про такое?

Митька пожал плечами.

— Что-то слыхал…

— Его еще называют "грязное ушу". Еще говорят, что это система самообороны для женщин, детей и слабаков. Но это все — неточно.

— Интересно, — вставил Митька. — Как раз для меня. Я ребенок и слабак. И Мишка.

— И я, — сказал Антон. — Я с трудом выкарабкался из могилы и к долгому бою теперь не способен. Я — инвалид. Мой шанс — это прервать бой в первые же секунды.

Теперь Митька начал смутно понимать Сашку. Сашка был красавец мужина в самом расцвете сил. На слабака, ребенка или женщину он совсем не тянул. Сашке явно нравилось драться; он любил бой, понимал его и ничуть не боялся, даже растягивал удовольствие, страраясь победить с запасом, не пуская в ход весь свой арсенал. Зачем бы вдруг Сашке прерывать бой?

— А как прервать бой? — спросил Митька. — Научите меня прерывать бой.

— Проще пареной репы, — заявил Антон. — Настолько просто, что научится этому очень трудно.

— Вы говорите проще, — попросил Митька. — А то мне трудно понять.

Антон удивился и засмеялся. Митька нравился ему чем дальше, тем больше.

— Слушай: бой возможен, только если шансы равны или почти равны. При явном превосходстве одного из соперников, получается уже не бой. Это называют по-другому: избиение, казнь, пытка, охота… Не бой. На самом деле в реальной жизни боя почти никогда и не бывает. Бой бывает в спорте. Чтобы устроить бой, приходится вводить правила — это раз. Но этого мало. Приходится вводить категории — например, весовые. Разделять мужчин и женщин, взрослых и мальцов. Но и этого мало. Приходится вводить разряды и так далее — и все это только для того, чтобы получить в результате — бой.

— Ага, — сказал Митька, начиная что-то улавливать. Это было похоже на детектив. Сейчас наступит развязка… и Митька сразу поймет, как вздуть банду разбойников.

— Но даже если удается организовать настоящий бой — долгий, интересный, захватывающий. Так? Чем он кончается? Кто-то пропустит сильный удар, поймается на прием — и все. Силы опять не равны. Бой кончается. Смысл боя — в прерывании боя.

Митька кивнул одобрительно. Это было просто… как лапша. На какой-то миг Митьке вдруг стало жалко Антона. И еще подумалось что-то ласковое про Мишку. Это было мимолетное чувство; Митька не понял, откуда оно пришло и куда ушло. Или не ушло, а спряталось.

— А реальный бой — там силы никогда не равны. Потому что там нет правил. Слишком рискованно ввязываться в реальный бой, когда шансы почти равны. Потому в реальности — как правило! — боя и не бывает. Пытка, казнь, охота, избиение. Так?

— Так, — сказал Митька. Это-то он уже успел прочувствовать на своей шкуре.

— Потому те, кто обучаются спортивным системам, в реальном бою частенько наталкиваются на неприятные неожиданности. Бокс, карате, дзюдо — это все можно использовать… фрагменты, приемы оттуда. Но как система, как принцип — для реального боя это не годится. Игра — она и есть игра. Она основана на правилах. А настоящее боевое — боевое! — искусство — это не игра, это искусство прерывать игру. Искусство нарушать правила. Ни с какой спортивной системой это не совместимо в принципе, в самой основе.

— Понял, — сказал Митька. — Интересно.

— К слову, задача полководца — в идеале! — избавить своих солдат от необходимости боя. Дать им решающий перевес над противником в каждый конкретный момент, в каждой конкретной схватке. Чтобы получался не бой, а избиение. Похоже на жей ши?

— Ну, — сказал Митька нетерпеливо. — Ну?

— Ну вот, идея жей ши в том и заключается, чтобы, не ввязываясь в бой, создать себе решающее преимущество.

— А как?

— А как попало. Простор для фантазии.

Митьке это понравилось… и не понравилось.

— Ну, научите меня чему-нибудь конкретному.

— Конкретное в каждом случае свое.

— А есть что-то пригодное в моем случае?

Антон, не задумываясь, подошел поближе.

— Вот, смотри. Прием, удобный всегда, если у противника в руках нет ножа или заточки… вообще острого. Это называется — терминальная дистанция. В таком положении можно делать так, так или так. Или сразу вот так и так. Попробуй.

— Так ведь неудобно, — сказал Митька. — Невозможно же так драться. Опасно же.

— Неудобно. Опасно, — согласился Антон. — Но и противнику тоже неудобно и опасно. А драться так и невозможно. Я же тебе говорю: это дистанция терминальная, на этой дистанции бой прекращается. На этой дистанции не дерутся, а калечат.

— Так ведь и меня могут покалечить.

— Если на тебя наехал тот, кто сильнее, кто лучше дерется, то с обычной дистанции… как обычно дерутся… у тебя мало шансов нанести ему какой-то вред. А на терминальной — пятьдесят на пятьдесят. Шансы практически равны. Либо ты, либо тебя. Против здоровенного и тренированного мужика пятьдесят на пятьдесят — это для тебя, необученного ребенка, совсем неплохо.

Митька почесал голову.

— Страшно, — признался он.

— Правильно. Должно быть страшно. И врагу должно быть страшно. Если ему нестрашно, то он глубоко заблуждается.

С дракой ситуация начала проясняться. А со всемогуществом пока было неясно.

— А все-таки, — спросил Митька Монаха. — Если просить и просить, то получишь то, что просишь? или вообще что-нибудь… хорошее.

— То, что просишь, — сказал Монах.

— А если прошу что-то, что Богу неугодно?

— А зачем тебе это?

— Я хочу понять — в принципе. Как это — "просите — и дастся вам".

— А что тут непонятного? Проси — и дастся.

— Не верится, — сказал Митька. — Я чего-то не понимаю.

— А чего?

— Главное непонятно, — признался Митька.-љ Какой смысл вообще молиться? Если Бог хочет дать, так Он и так даст. А если не хочет… Тогда опять-таки: зачем? Какой смысл?

— Чтобы ты мог получить все, что захочешь.

— Подождите. Как это — что захочу? А если Бог не хочет? Его же не заставишь.

— Не заставишь. Но раз ты молишься, значит, Он что-то собирается тебе дать.

— Вот именно. "Что-то"!.. Не что я хочу, а что Он хочет. Потому я и спрашиваю. Какой смысл просить тогда?

— Проси, что хочешь. И будет тебе, чего ни захочешь… если только не бросишь просить, — терпеливо повторил Монах.

Митька покачал головой.

— Какая-то чепуха. Если Бог не хочет, Его же не заставишь. Что, молитва Его переменит?! Бога?!

— Чепуха, — согласился Монах. — Бог не меняется. Но обстоятельства меняются. Ты меняешься.

— Ну, и что?

— Когда молишься о том, что Богу угодно, молиться легко. И получаешь быстро. А когда трудно молиться — это жертва Богу. Труд молитвенный — это жертва. Как и любой труд.

— А бывает любовь к труду, — заметил Митька.

— Бывает. Но когда трудно молиться — это не напрасный труд.

— Я и хочу понять — почему не напрасный? Если я прошу одно, а Бог хочет другое. Бесполезно же.

— Да нет, небесполезно, — Монах покачал головой. — Если бы бесполезно, то никто бы и не молился… подолгу.

— Ну, да. Или скоро даст, или вообще не даст.

— Нет, нет, брат.

Монах вздохнул.

— Давай по-порядку.

— Давайте, — давно бы так, подумал Митька. Технарь, понимаешь. Митька на самом деле любил обстоятельность.

— Например. Человеку чего-то хочется. Он этого просит, а Бог пока что не дает.

— Например. Приведите пример.

— Мальчик просит у Господа машину. Не игрушечную, а настоящую. Он не понимает, что пока у него нету прав, машина для него бесполезна. Но если он не перестанет просить, то получит и машину, и права. Понимаешь?

— А, — сказал Митька. — Подрастет, и получит. А какой смысл тогда молиться. Он бы и так получил.

— Не обязательно. Вдруг у него будет какая-то серьезная болезнь, и ему не дадут права. Вдруг начнется большая война, и станет не до машины. Может, просто денег не хватит. В конце концов, он может не дожить до совершеннолетия.

— А если будет все время молиться о настоящей машине, то наверняка доживет? Здорово.

— И доживет, и здоровье будет, и война не начнется, и денег хватит. Его детская молитва о взаправдашней машине все это в себе заключает. Поэтому когда он начнет молиться, то вместо машины поначалу получит от Бога какие-то непонятные вещи, на первый взгляд не связанные с машиной.

— Услышит о каких-то переговорах, о разоружении…

— Например. Или его родители вдруг решат эмигрировать. И еще он попадет в больницу по пустяковому поводу, и там у него обнаружат серьезное заболевание — и вылечат. Для него, мальчика, не видно связи между машиной и больницей. Но молитва его не пропадет даром.

— А если он подрастет, и бросит молиться о машине. Надоест. Увлечется чем-нибудь другим.

— Например?

— Ковром-самолетом.

— Это и будет ответ на его детскую моливу. Просил машину, получил ковер-самолет. Сам виноват, оставил молитву — получил не то, что просил.

— А Бог же может сделать так, что он будет ездить без прав, и милиция никогда его не остановит, — заметил Митька.

— Может. Пусть молится. Получит он свою машину. Главное — пойми. Не бывает молитвы, не приносящей плода. Главный плод — не машина. А что-то другое. Здоровье. Мир. Даже это не главное. Главный плод молитвы — примирение с Богом.

— Здорово. Я понимаю. Но Вы мне скажите простыми словами, для головы: если Бог не хочет чего-то, для чего дает молитву об этом?

— Если молитва неотступная — это знак того, что просимое БУДЕТ угодно Богу… после того, как Бог изменит обстоятельства.

— Значит, молитва меняет мир? Трудная молитва.

— Ну, да. Можно так сказать. Главное, тебя самого меняет. Потому-то и трудно молиться.

Опять Монах говорил то же самое, что и Волшебник. "Изменить мир" на языке Волшебника означало почти то же, что "изменить себя" на языке Монаха. Но теперь Митьку простые совпадения не радовали. Он хотел понять разницу.

— Это-то я понимаю, — сказал Митька. — Это мне знакомо. Волшебник то же самое говорил. Изменить мир.

— Хорошо, если понятно. Тогда о чем мы говорим?

— Просто хочется, чтобы сразу давалось. Может, и не нужно, но хочется.

— Это самообман. На уровне искренности так не бывает. Да — да, нет — нет. Хочется то, что нужно. Нужно то, что хочется. Это одно и то же. А не нужно — но хочется… Там так не бывает.

— В жизни так бывает, — заметил Митька. — Хочется, но не надо бы. И наоборот.

— Ты просто сам себя не знаешь. Бог тебя знает лучше, чем ты сам себя знаешь.

— Ну… наверное. Наверняка. Но как получить то, что хочется? Сразу. Даже если не нужно…

— Сразу — не знаю как. Проси много раз, в конце концов получишь… или поймешь сам себя. Это главное. Главный результат молитвы — это искренность. Будет искренность перед Богом — тогда все будет.

Волшебник тоже говорил про искренность.

— Я не понимаю, что значит «искренность». Я и так говорю то, что думаю.

— Богу?

— Ну, и Богу…

— Настоящая искренность — это самого себя не обманывать. Не другого, а себя.

— Ну, я и не обманываю… Наверное.

— Ты просто плохо себя знаешь. У тебя есть своеволие?

— Наверное. Конечно, есть.

— Ты сам решаешь: вот, я хочу то, а этого не хочу.

— Ну, да. Конечно. Хотя, не всегда. Бывает, ничего не решаю. Просто хочется — и все.

— Это ближе к истине. Но ты не знаешь всего, что у тебя на сердце. Ты просто сам выбираешь: это — мое, а этого я и знать не знаю.

Митька пожал плечами:

— А как по-другому?

— Пока мы своевольны — никак. Своевольный человек не может сам себя знать до конца, потому что он должен выбирать. Что-то выбирать, что-то отбрасывать. Если он попытается поглядеть в глубину своего сердца, то как сороконожка — не сможет и шагу ступить. Потому что страсти спорят между собой. Они несовместимы друг с другом и с жизнью. Каждая страсть хочет овладеть твоим умом. Ей безразлична реальность. И другие страсти ей тоже безразличны. В глубине сердца у страстного человека — сорок безжалостных диктаторов. Естественно, ум предпочитает всего этого просто не знать. Жить-то надо.

— Да ну? — не поверил Митька, — неужто сорок? Антон говорил — жить наполовину…

— Не сорок. Больше. Знать себя может только тот, кто отказался от идеи удовлетворять свои страсти… подчиняться своим желаниям. Своевольный человек знает о себе только малую часть того, что есть на сердце.

— А как не подчиняться желаниям? Не подчиняться желаниям — это тоже желание. Если нет желания — так ничего и не сделаешь.

— Служить Богу — это тоже желание. Не своего искать, а служить Богу. Делать то, что Он повелит. Тогда появляется возможность спокойно, объективно осознать, что у тебя на сердце. Подчинить все одному желанию — познать Бога. Истину.

Митька наморщился.

— А как же другие желания? Хочется же.

— "Даст тебе Господь по сердцу твоему", — сказал Монах. — Бог умеет совместить несовместимое. Только Бог может насытить твое сердце. А пока ты пытаешься сам жить по своим желаниям, ты себя обманываешь. Ты сам не знаешь, что у тебя на сердце. А просто обманывешь себя: хочу то, и все тут. А на самом деле не все, а только малость… Ты выбираешь что-то одно, а остальное подавляешь. А как по-другому?

Монах помолчал.

— Сердце человека — глубоко. Думать, что ты сам можешь жить по своему сердцу — это наивность. Наше сердце ненасытимо.

— Ну, ладно, — сказал Митька. — Допустим. А как быть? Получается, нельзя жить на всю катушку?

— А молись. Молитва — это служение Богу. А по своей воле, независимо от Бога, действуй поменьше. И тогда Господь тебе все откроет. Постепенно.

— И что тогда? Что откроет?

— И тогда ты поймешь, что Он прав.

— Да я и так знаю, что Он прав.

— Не знаешь, а веришь. Если бы ты ЗНАЛ, ты бы ничего не искал, кроме Бога. Потому что в Нем все совмещается.

Митька пожал плечами.

— Наверное, так.

— А пока мы и Бога не знаем, и себя не знаем. Одно с другим связано. Если бы человек понял сам себя и с полной искренностью обратился к Богу — Бог тут же бы ответил. Тут же!

— Да я вроде обращался. Бывало такое.

— Нет, нет… Это самообман. Ты просто сам себя не знаешь… То, что нам приходится столько трудиться над молитвой — это только по неискренности.

— Неужто у меня так мало искренности? — не поверил Митька.

— Почти не бывает. У нас очень мало настоящей искренности. Все игра. Все самообман. Маска искренности. Поверь мне, когда человек начинает это понимать, он просто плачет слезами над самим собой.

Митька не понял, но покивал головой на всякий случай. Это была привычная неискренность.

— Увы, это так, — сказал Волшебник. — Если бы мы себя до конца знали — и магия была бы не нужна. Просили бы Бога — и получали.

— А можно же и так. Без этой смой искренности. Просить, просить… и получишь.

— Это можно… — сказал Волшебник. — Конечно, можно вот так, без конца повторять и повторять. Просите — и дастся вам. В каком-то смысле это даже самая лучшая техника… Самая надежная и универсальная.

— Но?… — спросил Митька. В словах Волшебника чувствовалось "но".

— Но это требует много сил. Я не говорю, что эти силы зря пропадают. Молитва идет на пользу, конечно. Главное — она согласует твои желания с Божественной волей. А в Боге совмещается несовместимое. Но волшебство проще. Ты же, когда хочешь выйти их дома, не молишься, чтобы шнурки сами завязались, а просто — берешь, и завязываешь, так ведь? Вот и я — когда мне нужно совершить чудо — то, что в обычном мире считается чудом — я просто говорю — и не сомневаюсь. Это, наверное, не столь полезно, как молитва, но гораздо практичней. В моем мире.

Митька вздохнул.

— А у меня не получается так.

— Получится. Научишься. Тебя пока увлекла молитва — и хорошо, молись. Хотя на самом деле молитва для нас важна только как оружие против бесов. Незаменимое. А творить чудеса можно и без молитвы — просто своей верой. Это и есть волшебство.

Митька опять вздохнул и покачал головой.

— А где ее взять — такую веру?… А зачем Господу, чтобы мы много молились? Почему Он так захотел? Мог бы просто давать сразу или почти сразу. Как помолишься.

— Да Он и дает иногда.

— А почему не всегда?

— Хочешь понять по-настоящему?

— Конечно.

— Мне думается, потому, что все наши прошения — это немножечко конституция.

— Не понял. В каком смысле?

— Когда мы получаем то, что просим, у нас становится меньше нужды в Боге.

— Ну, и что? Потом другого захотим. Если желания правда такие противоречивые, то это никогда не кончится…

— Почему не кончится? Неужели Бог не может дать нам все, что нам нужно. Но если мы получим все, что нужно, то будем совсем счастливы. И уже не о чем будет просить.

— Ну, и хорошо. И будем счастливы.

— Хорошо. Я к этому и стремлюсь.

— Так что ж плохого?

— Ничего плохого. Просто Бог отходит, когда у Него просят конституцию. Вспомни феерию. Король ушел, так? Пришли враги. А без Бога трудно молиться. Бог же дает молитву молящемуся. Потому через молитву трудно идти.

Опять у них с Монахом выходило одно и то же.

— А что же плохого-то? — повторил Митька. — Почему тогда Монах — не волшебник?

— Не могу объяснить за него. Я понимаю только, что если человек получает слишком быстро, сразу, то это не совсем хорошо.

— Почему?

— Мне думается, если это случится слишком рано, без особого труда, то человек остановится в развитии слишком рано. Много ли надо для счастья маленькому ребенку? В каком-то смысле, очень много. Родители при всем желании не могут удовлетворить все его запросы. А Бог, конечно, может. Но если дать ребенку все, что ему заблагорассудится, то он никогда не повзрослеет.

— Почему?

— Нет потенциала развития. Некуда развиваться. Все уже и так есть. Полное довольство. Хорошо, что Бог не дал мне все сразу. Сейчас я понимаю, что это — хорошо. А раньше обижался…

Что развиваться — надо, это Митька и сам чувствовал… Но все равно было что-то неясно.

— Ну, и пусть останется маленьким, — сказал Митька. — Вы же сами говорили: надо вернуться в детство.

— Этот монах — в прельщении, — сказала Мама. — И тебя сбивает с толку. Мечтать о всемогуществе — это разве дело монаха? Мы должны каяться в грехах перед Богом, а не выпрашивать чудеса.

— Так он и не выпрашивает, — сказал Митька. — Это я выпрашиваю.

Монах перекрестился.

— Господи, сохрани меня от прелести. Твоя Мама, конечно, права.

— В чем права?

— Что надо каяться, а не выпрашивать чудеса.

— А мне надо чудеса, — сказал Митька.

— Тебе надо не чудеса, а уверенность, что чудо — в принципе — возможно. Любое чудо. Что угодно. Что в принципе — все возможно. Для тебя. Это важно.

— Не знаю. Наверное, — сказал Митька, и вспомнил Волшебника. — Только не знаю, зачем.

— Для духа. Человеку нужно всемогущество, чтобы быть полноценным. Без всемогущества нет настоящей свободы.

— А нам нужна настоящая свобода? — спросил Митька. — А зачем?

— Не знаю, — сказал Монах. — Я думаю, это у нас от Бога — потребность в настоящей свободе. Когда благодать отходит — пропадает стремление к свободе. К настоящей.

— А что такое — настоящая свобода? Чем отличается от ненастоящей?

— Настоящая свобода? Это всемогущество. А обычная свобода — это выборы.

— Выборы? — удивился Митька.

— Я пошутил. Обычная свобода — это возможность выбирать из нескольких вариантов. А настоящая свобода — это когда ВСЕ возможно.

— Все возможно — это хорошо, — заметил Митька.

— Конечно. Это — основа для покаяния.

— При чем тут покаяние? — удивился Митька.

Разговоры про покаяние Митька слышал тысячу раз. Все говорили: Православие — религия покаяния. В других религиях нет настоящего покаяния. Митьку это пока не особо волновало. Лично ему покаяние вроде было не нужно пока. Не испытывал потребности.

Монах впервые заговорил с Митькой о покаянии. И это было немного подозрительно: сейчас перестанет говорить по-нормальному, и начнет по-писанному. Митька напрягся.

— Господь заповедует нам "будьте совершенны, как Отец ваш совершенен", — сказал Монах. — А если бы Он не дал нам НАСТОЯЩЕЙ свободы, это было бы неисполнимо. Как можно требовать божественного совершенства от того, кому не дана божественная свобода?

— Вот именно, — Митька успокоился. — Я никак и не мог понять — чего от меня требовать? В чем мне каяться-то? Разве я виноват, что я не такой, как Христос? Так Он же — Бог, а я — не Бог.

— "Я знал, что ты человек жестокий, что жнешь, где не сеял. И убоялся, и скрыл талант в песке. И вот, на тебе твое", — процитировал Монах.

Это было из Евангелия. Митька хмыкнул. Пожалуй, выходило похоже не его, Митькину, философию.

— А помнишь, что там дальше? Что отвечает господин? — сказал Монах. — "Твоими словами буду судить тебя, лукавый раб. Если ты решил, что я человек жестокий, так что же не потрудился для меня? На что рассчитывал?"

— Ну, ладно, — сказал Митька. — Что Вы меня пугаете? Я же не знал, что мне предлагается всемогущество! Теперь знаю — љ теперь совсем другое дело!

— Теперь у тебя есть, в чем каяться? Или все равно считаешь, что Бог жнет там, где не сеял?

— Да нет, теперь вроде не считаю…

В принципе, Митька понимал. Но все-таки Митьке чего-то не хватало. Не хватало веры, что всякому просящему — љ НА САМОМ ДЕЛЕ дано будет. Митька искал ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, и не находил. А хотел найти. Потому что настоящая свобода — это не шутки. Тут нужна полная основательность. Но доказательства Митька найти что-то не мог.

Оно и понятно. Мне — понятно. Общие утверждения (про вообще и про всякого) вообще трудно доказывать. Их легко доказывать от противного, потому что отрицанием общего утверждения является частное (про один случай, про кого-то). Надо было Митьке рассуждать так: допустим, кто-то так и не получит, сколько бы ни просил. Тогда… надо было Митьке сделать отсюда какой-нибудь вывод, который явно противоречил бы его ОПЫТУ.

Но Митька был пока еще ребенок, и такие мыслительные конструкции он еще не умел самостоятельно выстраивать. А доказательство было ему нужно! И потому он не мог удержаться и, как всякий ребенок, интуитивно шел путем примеров. Один просил — получил, другой просил — получил… третий просил — бросил просить. Но если даже и третий не бросил и получил, то где ГАРАНТИЯ, что четвертый — получит? Так ничего не докажешь. Так что Митьке по молодости ума не хватало. Надо бы ему спросить…

Однажды Митька побывал на собрании пятидесятников. Какими ветрами его туда занесло — не суть важно. Митьке понравилось, когда все встали и начали разом молиться вслух своими словами. Конечно, довольно странно, когда Богослужение шумит как восточный базар! Но тут был момент истины… "Хвалите Его в тимпане и хоре, хвалите Его во струнах и органе, — сказал Давид, — изливайте пред Ним сердца ваши."

А когда выяснилось, что все собравшиеся являются святыми, Митька вообще обалдел от радости: стало быть, тут могут творить чудеса!.. Наконец-то! Но оказалось, что с чудесами дело у пятидесятников обстояло туговато. Не то, чтобы чудес совсем не было, но от такого большого собрания святых людей, угодников Божиих, надо было ожидать великих знамений!

Митька же собирался стать волшебником, так что в чудесах он кое-какой толк понимал… Что делать — чудеса пятидесятников его не впечатлили. Кто-то вроде болел — и вроде поправился… Кто-то чудом не попал под машину. Были и правда чудеса… но негусто. В Православной Церкви Митьке не случилось пока что познакомиться с живым святым, но чудеса там тоже бывали — видал Митька и мироточение, и обновляющиеся иконы… вот обновляющиеся иконы — это Митьку впечатляло. Но то были чудеса от Самого Бога. Бог — Он и есть Бог. Творит все, что хочет. Митьке давно хотелось познакомиться с живым святым, который мог бы молитвой творить чудеса. А здесь! налицо целая группа святых! "Верующий в Меня — дела, которые я творил, сотворит, и больше сих сотворит, так что вы удивитесь!" — так обещал Христос. И Митька понял, что чего-то эти святые ребята не учитывают. Есть у них какая-то нестыковочка.

Теперь прояснилось. Православные были грешниками, и было понятно, почему у них туго с чудесами. Религия покаяния, понимаешь…

Что Митька взял у пятидесятников на вооружение — это говорение на языках. Очень понравилось! Вернувшись домой, Митька не успокоился, пока сам не добился говорения на языках — безо всякой моливы, с помощью обычного детского волшебства. И потом не раз удивлял ребят, во время игры вдруг выдавая на гора все новые тексты на неведомых наречиях. Звучные древние слова очень подходили к игре в колдунов и рыцарей, так что Митькин талант был нарасхват!

Детство золотое.

Дома Митька опять взялся за монографию. С реальным боем надо было разобраться по-настоящему.

Теперь, после беседы с Антоном, туман стал рассеиваться.

Ли был мастером прерывания боя, научившись этому с детства, от своей матери. Отец его был известным мастером ушу, но сам Ли всегда считал себя учеником именно матери. Так сложилась судьба, что отец почти не повлиял на воспитание Ли. И мастер Ли пошел по стопам матери. Ведь "грязное ушу" — искусство для женщин, детей и слабаков, естественно, мог использовать и здоровенный мужик. Если приемы жей ши позволяли мальчику «отрубить» взрослого, то какие же возможности они открывали перед взрослым?

— Основная трудность в изучении жей ши — психологическая, — говорил Антон. — Все, что используется в жей ши, вызывает у нормального человека шок, потому что это запрещается еще в глубоком детстве. Потому что это такие вещи, с помощью которых даже младенец может нанести вред взрослому. Младенец пробует их мимоходом — и слышит окрик: "Нельзя!.. Ты что?!." Преодолеть эти запреты очень трудно; они закреплены всей культурой. Первая реакция нормального человека, когда он знакомится с жей ши — это легкое отвращение. Основная проблема в освоении жей ши — психологическая. Даже зная приемы, даже отработав их какое-то время, ты можешь в решительный момент просто не применить… или смазать, сделать неточно. Надо преодолеть внутренние тормоза, глубокий внутренний запрет на эти вещи. Почему мужчина сильнее женщины, взрослый — сильнее ребенка, коллектив — сильнее одиночки? Просто потому, что есть некоторые неписанные правила, соблюдая которые, один не сможет побить троих — если он не мастер! — легкий не может побить тяжелого, женщина — мужчину, ребенок — взрослого.

То, что сильный — сильнее слабого, — это всего лишь игра. На самом деле, конечно, сильнее… но не настолько уж. В борьбе безо всяких правил, в реальном бою, сильный, тяжелый, обученный, конечно, имеет некоторое преимущество. Потому сильные могут устанавливать правила. Писанные и неписанные. Правила ведь устанавливают сильные, так? Сильные устанавливают такие правила, по которым у слабых не остается совсем уж никаких шансов. Для чего это делается? Для избежания боя. Чтобы была строгая иерархия, кто кому уступает. Понятно? По этим же культурным нормам сильные должны щадить слабых… а если они пренебрегают этим, тогда и возникает жей ши. Когда здоровенный хулиган издевается над ребенком — он поступает опрометчиво. Его преимущество не столь уж велико, как кажется. Его преимущество, конечно, огромно — если жертва, со своей стороны, прилежно соблюдает неписанные правила. Научившись их нарушать при нужде, человек становится крайне опасным для общества, потому что он не вписывается ни в какую иерархию силы. Носитель жей ши может быть опасен для кого угодно. Потому жей ши вызывает безотчетный страх… брезгливость… Это чувство, которое просыпается у обычного человека при контакте с матерым уголовником. Жей ши асоциально. Вот и вся теория.

Став православным, ступив на путь умного делания, мастер Ли, конечно, отказался от жей ши, да и вообще от боевых искусств, потому что не мог не видеть, что в этих искусствах участвуют силы тьмы. Ясно, что умение быстро и эффективно калечить и убивать — трудно совместить с христианством. Пришлось сделать выбор. С его стороны это была огромная жертва. Более чем на десять лет он совершенно оставил боевые искусства, предавшись молитвенному подвигу. Но постепенно он обнаружил возможность «воцерковить» свое мастерство, отделив в нем зерна от плевел.

Мастер Ли стал большим почитателем царя и пророка Давида, называл его Лаофу (Великий Отец), веря, что именно Давид, прапрадед Богородицы, автор Псалтири, и был величайшим воином всех времен и народов. "Благословен Господь, Бог мой, научи руки мои на ополчение и персты мои на брань," — так молился Ли словами 143-го псалма. Он признавался, что хотел бы назвать свой стиль борьбы "персты Давида", но сознает себя неспособным восприять от Духа Святого искусство боя в такой полноте, в какой воспринял его некогда сам Давид.

Ли назвал свое детище "Путь избегания боя" или "Путь, на котором нет боя". В основу своей системы он положил молитву за врагов — ту молитву, которую дядя Антон преподал Митьке при первом же разговоре. Ли верил, что эта молитва сама по себе достаточна, чтобы с годами всякий прилежно молящийся сам для себя открыл все принципы избегания боя.

Главные принципы.

Первое. Воин Христа должен сражаться не своею силою, но действием благодати Святого Духа. Его настоящеми врагами являются не люди, а невидимые ратники, демоны, духи злобы, подвигающие людей на вражду против Истины и друг против друга. Против них бессильны все человеческие средства и любые ухищрения ума; они боятся только Бога и Имени Его, потому главное дело жизни того, кто идет по "Пути избегания боя" — это молитва; иные способы действия бесполезны, так как враг гораздо умнее и дальновиднее человека и использует в своих целях любые человеческие попытки выйти из-под контроля. Главная цель демонов — отклонить воина с Пути: либо увлечь его иными задачами, либо заставить его бороться с ними какими-либо иными средствами, помимо молитвы. Сама же молитва, будучи единственным оружием против них, в сущности является именно уклонением от боя: молящийсяљ сам не сражается с врагами, но призывает на помощь Господа. А против Господа демоны бессильны. Это и есть единственный возможный для человека путь к победе над демоном — Путь уклонения от боя против далеко превосходящей силы демонского ума.

Второе. Там, где действует благодать, бой как таковой, бой в обычном понимании слова, — просто невозможен, потому что Бог — это Бог мира; там, где действует Бог, силы слишком неравны; когда бьется Господь, Сильный и Крепкий в брани, бой превращается в казнь. Потому никто не может противостоять воину, выступающему на бой в силе Духа. Такой воин — не боец, а палач, орудие гнева Творца. Потому-то, молясь о помиловании наших врагов и даже встретившись с ними в бою, мы не ищем боя, а уклоняемся от него. Усердная молитва за врагов отгоняет демонов, всевающих семена вражды, и отклоняет от нас опасность сражения. Усердно молящийся за врагов воин Христа как правило избавлен от необходимости сражаться против людей. Исключение составляет лишь один случай — когда милость Божия к кому-либо из наших братьев-людей выражается в том, что ему приходится претерпеть наказание в этой жизни, чтобы облегчить свою участь в вечности.

Третье. Мастер Ли решился вступить в спор с признанным авторитетом Древнего Китая — полководцем Сунь Цзы. Он выставил против него другой авторитет — великого русского полководца Суворова. "Возможность победы заключена в противнике, — говорил Сунь Цзы, — а непобедимость — в тебе самом!"

— Ага, — сказал Митька, дойдя до этого места. Оказывается, эта мысль принадлежала не местному тренеру по ушу, а знаменитому китайцу.

"Афоризм Сунь Цзы — это не констатация факта. Потому что в жизни всякое бывает, — объяснял Антон идею мастера Ли. — Тут перед нами выстраивается некий идеал, образец для подражания, тут задается направление дальнейшего развития боевых искусств. Цель — непобедимость! И в этом направлении Восток прилежно двигался всю историю своего существования. В сущности, это — вера. Вера в возможность достижения некоего идеального состояния, о котором говорят и Конфуций, и Лао Цзы, и Будда. В отношении боя — это идеал воина. Идеальный воин — непобедим. Но и сам он побеждает только в том случае, если враг допустит ошибку. Если встретятся в бою два идеальных воина, их бой, по идее, должен продолжаться вечно.

Для мастера Ли — мастера прерывания боя! — в ту эпоху его жизни, когда он не знал веры в Истинного Бога, сама возможность достижения непобедимости означала, что в принципе, в основе — прерывание боя не всегда возможно. Сражаясь против идеального воина, не допускающего ошибок, невозможно прервать бой. Максимум, чего можно достичь — это самому не допускать ошибок. Но это означало, что искусство его матери — то искусство, которому он посвятил свою жизнь! — так и остается всего лишь маргинальным арсеналом для женщин, слабаков и инвалидов, которому все-таки не место в серьезных мужских делах. Ли всегда знал, что это не так. Потому что как раз серьезные мужчины, когда дело доходит до серьезного — кровавого! — боя, предпочитают использовать «женские» приемы, оставляя красивое мужское искусство для зрелищных состязаний…

Приняв Православие, Ли постепенно осознал, что ошибочным является сам по себе идеал непобедимости. Сунь Цзы ошибся, потому что он не знал Бога. Если есть Бог, в чьих рука судьба каждого, то нет и не может быть непобедимого воина! Потому конечной целью — идеалом! — обучения бою не может быть непобедимость. А значит, целью боя не является самозащита. Непобедимость — это идеал для обороняющегося. Это идеал Сунь Цзы. Но если с нами Бог — то зачем нам обороняться? Суворов воевал именно с целью победить — и всегда побеждал, независимо от того, допускал или не допускал ошибки его противник. Суворов молился Богу — и Бог предавал ему врагов его. Сунь Цзы ошибся: возможность победы заключена в Господе, ибо Ему все возможно! а непобедимости вообще не бывает, Непобедим только Сам Бог. И потому мать мастера Ли оказалась все же ближе к Истине, чем его отец. Женшина слабее мужчины, и она не мечтает стать непобедимой. Обороняться для слабого бесполезно; его шанс — напасть первым, и победить. Этому и учил Суворов."

Странно, что из всех видов восточных боевых искусств самым близким к христианству оказалось самое, на первый взгляд, далекое. Просто потому, что оно было самым жизненным.

— Вот когда мужчины применяют жей ши? Не женщины, не дети, не инвалиды, а здоровые мужики? Не против более сильного, а против равного? — спрашивал Антон у Митьки, и сам же отвечал:

— Его применяют, чтобы убить. Убить быстро и наверняка. В мире мужчин жей ши — это прежде всего область уголовщины. В принципе, в основе, жей ши хорошо известно и в Европе, но в очень узких кругах: среди профессиональных бандитов, а также среди тех, кто борется с бандитами.

— Да?

— Конечно. Знаменитые бои на подмостках — гордость Китая! — без этого Европа спокойно обошлась. Но настоящее боевое искусство, искусство РЕАЛЬНОГО боя — оно одинакого необходимо в любой стране. Спецназовец, морпех, десантник, разведчик, оперативник — вот разрешенные, одобряемые обществом специалисты по жей ши. Быстро, как можно быстрее сразить врага — драться с ним некогда. Вот задача профессионала.

— А разведчик побъет каратиста?

Антон захохотал:

— Кто сильнее — танк или каратист? слон или кит? Ну, ты, Митька, меня насмешил. Ты, оказывается, еще мальчишка. А то мне иногда кажется кажется — совсем взрослый. Как у тебя это сочетается?

Митька пожал плечами.

— А никак. Я даже и не пытаюсь ничего там сочетать. А Вы не смейтесь, а ответьте серьезно.

— А серьезно — не бывает сильных и слабых стилей борьбы. Бывают разные обстоятельства. Бывают разные бойцы. Хороший разведчик, конечно, побъет плохого каратиста. А хороший каратист — плохого разведчика. Но это на татами. А в жизни — кому повезет. Шанс есть у каждого. Все в руках Божиих.

— Хороший разведчик, плохой каратист… А если одинаковые? И если шансы одинаковые?

Антон покачал головой.

— Митька, не разочаровывай меня! Мы же об этом только что говорили. В реальном бою шансы не бывают равными. А где действует благодать — такого вообще не бывает. И быть не может. Бог не устраивает соревнований!

— А если я Вас разочарую, Вы не станете со мной разговаривать?

Антон на мгновение потерял дар речи.

Вечером Митька поехал на дачу. Перед сном получилось помолиться внимательно и долго.

Наутро он поймал себя на том, что повторяет слова молитвы. Первый раз это получилось у него само собой, без усилия. Это понравилось Митьке, и он стал продолжать. Отвязав пса, он пошел по грибы, шепча слова молитвы. "А может, это еще не моя мера," — смутно думалось ему.

Молился Митька довольно долго. Это было хорошо, только грибов он не нашел. А потом его отвлек от моливы Пес. С утра он опять сцепился с Тузиком — это, что ли, подействовало… Обычно сдержанно-молчаливый, тут он вдруг начал болтать, объясняя свою философию.

— Мне что не нравится в вашей вере, — сказал Пес. — У вас Бог всемогущий, но Он позволяет совершаться разным злодеяниям. Все видит, а позволяет. По-моему, это нелепо. Вот я, например, — пес. Я лежу у песочницы, где играет малыш. Тут подходит здоровенный разбойник, и начинает обижать малыша. Я стану рвать разбойника, даже если я слабее его. Хоть я и не всемогущий…

Митька попытался Псу объяснить философию Волшебника, про приключения, и сам не заметил, как из своего знакомого светлого леса забрел в Дремучий Лес. Сначала все было так же, а потом постепенно потемнело. И вдруг стали сумерки. Сказка сделалась страшной. Митька полез в карман и вдруг с ужасом обнаружил, что волшебной шапочки нет на месте.

На Митьку напали волки. Сразу целая стая во главе с вожаком, у которого одно выражение морды наводило леденящий ужас. Это был хладнокровный палач.

Верный пес позорно сбежал. Отвлек врага на несколько секунд, и удрал что есть духу. А что он мог сделать против стаи? Он же не всемогущий.

Зато Митька успел забраться на дерево. Волки молча расселись под деревом, а Вожак прилег невдалеке, положив голову на лапы и глядя исподлобья.

— Удрал твой позорник, — мрачно сказал вернувшийся из погони за псом нервный зверь, которого Митька мысленно обозвал Шестеркой.

Это был не волк, а какой-то крупный пес, весьма болтливый. Наверное, сбежал из дому. Интересно, почему волки его не сожрали?

— Ничего. Я подожду. Ради любимого хозяина. Буду сидеть тут как верный пес. Скоро взойдет полумесяц, звездочки. Тогда мы с тобой повеселимся. Не бойся, быстро ты не умрешь.

Слушая лязгающую болтовню Шестерки, Митька застыл, вцепившись в ствол березки. Он вдруг жутко замерз, руки стали прямо ледяные. Шестерка продолжал нервничать внизу, остальные волки разбрелись и, по примеру Вожака, молча легли кто где невдалеке. Они не спешили и спокойно ждали, как ждет повар, когда блюдо созреет для трапезы.

"Главный секрет молитвы состоит в том, что ее НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ ОСТАВЛЯТЬ," — вдруг прозвучали в воздухе слова Монаха. Митька вдруг заметил, что он давно уже не молится. Молитва казалась делом неуместным и даже лишним. "Господи, Иисусе, Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!", — произнес Митька с великим трудом, будто ворочая камни. Это звучало странно.

- љ Ах, ты православный, хозяин жизни? Молитвенничек ты мой. Давай, читай. Зови своего Хозяина, может, Он про тебя вспомнит.

— Господи, Иисусе, Христе… Господи, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя… — дрожащим голосом лепетал Митька.

— Слезай, мясо, я тебя сам помилую.

Он вдруг понял, что это конец. Совсем конец. Вот так он и приходит — совсем конец. Митька вруг понял, что, не послушавшись совета Волшебника, он остался без защиты. Теперь сказка восстала на него и будет мстить за свой позор и унижение. Непочтение к родителям — знак беды для тела. Зачем Митька не послушался Маму?!

— Продолжать молиться теперь — это, может быть, жестокость, — прозвучали в Митькиных ушах слова Волшебника.

"Продолжать молиться теперь — это, может быть, жестокость… это, может быть, жестокость… жестокость…" — как эхо повторял Митька.

— Давай, давай, хозяин. Пой мне свою предсмертную песенку. Давай, давай, разозли меня хорошенько. Скоро, скоро выйдет полумесяц. Но ты будешь еще долго-долго жить… — лязгал Шестерка.

Митька вдруг понял, что это сама сказка, издеваясь, называет его хозяином — несостоявшего волшебника, укротителя сказки. Что-то толкнуло его снова проговорить слова молитвы.

Тогда волки начали бесноваться внизу, прыгая на дерево. Он явно не могли достать Митьку, но с каждым волчьим прыжком Митька невольно тянулся вверх, потому что сердце его проваливалось вниз, навстречу волчьим клыкам. Чтобы не потерять сердце, приходилось трудиться, и скоро Митька почувствовал, что он смертельно устал и скоро упадет. Сумерки между тем кончались. Навалилась тьма, в облаках проглянул рогатый месяц. Молиться казалось теперь не просто бесполезно, а даже и вредно, будто молитва могла лишь удвоить предстоящие муки. Митька понял, что настал момент отмщения, и руки его сами собой начали разжиматься. И тут он неожиданно для себя от всего сердца закричал в мрачное небо: "Мама!" Не он, Митька, крикнул, а им что-то крикнуло. Из глубины души крикнуло митькино детство.

И Волки куда-то пропали. А Митька вруг увидал, как мимо его дерева проходит Иван со странной фамилией Емелин, который в сказках именовался Иванушкой-дурачком. Митька видел однажды в волшебном сне, как он колет дрова посреди голой тундры. Сегодня руках у него была корзинка с грибами. Иван на секунду остановился, улыбнулся Митьке ободрительно, да и пошел себе дальше.

Митька проворно пошел за ним, боясь отстать. И скоро вышел на знакомую поляну.

Навстречу бежала Мама; на ней лица не было. Наверное, Пес успел сообщить ей, что Митьку жрут волки, и она бросилась спасать сына — с лопатой в руках против стаи волков.

— Митька! — сказала Мама, — если ты меня любишь, немедленно бросай свои опыты!

Митька обалдело кивал.љ

Митька бросил молиться. Он был всерьез напуган, и плохо соображал. Одно вертелось в голове: молитва не помогла, а Мама помогла. И сказка помогла, в лице Ивана Емелина. Митька спешил к Волшебнику — раскаяться в упрямстве и учиться волшебству. Побывав в шкуре малыша из песочницы, он серьезно поколебался в вере. Митька время от времени начинал шарить по карманам, надеясь все-таки найти пропавший чепчик, пытаясь вспомнить, куда же он мог деть его.

И тут пришлось вмешаться в дело мне самому, Сказочнику, писателю, который придумал всю эту историю. Естественным путем сюжет уже не желал идти в нужном направлении. Для сюжета мне нужно, чтобы Митька во что бы то ни стало продолжал молиться. Но есть же предел прочности мальчишеской психики!љ И какой взрослый в таком положении имеет моральное право дать совет продолжать? Только я сам, сказочник, настоящий хозяин сказки. Я решил явиться Митьке лично.

Я встретил Митьку у входа в Волшебный театр.

— Постой. Сначала сходи к Монаху, а потом уже сюда.

Митька ошарашенно глядел на меня. Я был для него всего лишь сосед по лестничной клетке. Здрасте-здрасте, и все.

— А Вы кто? — спросил Митька.

— Я — сказочник. Я тебя придумал, и Папу, и Маму, и Волшебника. И всех.

Митька молчал.

Я подал ему волшебную шапочку.

— Возьми. Это твое.

Брови у Митьки полезли вверх.

— А откуда у Вас?

— Ты обронил в лесу. Вспомни.

И Митька вдруг с полной ясностью вспомнил. Вот он лезет в карман за спичками. Не найдя коробок на обычном месте, лезет во внутренний карман, куда перед этим положил шапочку. В этот момент он видит большой белый гриб. Он выдергивает руку из кармана…

— Придумай, что я должен сделать, чтобы ты поверил, что я — Сказочник.

Митька подумал.

— Сделайте чудо.

— Какое именно? чтобы ты не сомневался.

Митька затруднился ответить.

Тут из дверей Театра вышел Волшебник. Он остановился, озираясь по сторонам, но Митьки не видел.

— Постой, — сказал я Митьке. — Он нас не видит. Я написал, что он вышел и озирается, но тебя не видит.

— Как это — написал? — сказал Митька, беспокойно глядя на Волшебника.

— Написал, и все. Я пишу эту сказку. Как я напишу, так и будет. Смотри, сейчас он пойдет вверх по дороге, в сторону мебельного.

Волшебник пошел.

— Сейчас остановится, и пойдет назад.

Волшебник исполнил.

— Теперь вернется в Театр, но дверь оставит открытой.

Митька глядел во все глаза. Авторитет Волшебника стремительно падал, а мой, соответственно, рос.

— Теперь опять выйдет наружу и задумается — чего это я хожу туда-сюда?

Волшебник стал на пороге с видом крайне отрешенным. Мы были в двух шагах от него. Видно было, что смутить или удивить его, пожалуй, невозможно. Он просто знал откуда-то, что надо делать так — и делал, доверяясь интуиции. Но пока не мог понять, почему он это делает, и зачем.

— Поговорить с ним тебе пока не удастся. Ты пойдешь, поговоришь с Монахом.

— А про меня Вы тоже все пишете?

— Конечно. Не все, но главное.

— А если я все-таки пойду к Волшебнику?

— Не пойдешь. Если бы ты пошел, он бы тебя так и не услышал. Но ты не пойдешь. Ты поверил мне, и послушаешься меня. Сначала иди к монаху.

Митька решился послушаться.

Митька рассказал Монаху о встрече со мной.

Монах пожал плечами.

— Ну, что же. Если мы живем с сказке, то должен быть и сказочник. Если только это не обман.

— А может быть и обман?

— Не знаю. Все может быть. Мы — люди маленькие, где нам разобраться. А о чем ты хотел со мной поговорить?

Митька рассказал о встрече с волками.

— А почему ты решил, что молитва не помогла?

Митька затруднился ответить.

— Так не помогла же.

— Но все же кончилось хорошо.

— А Вы думаете, это из-за молитвы? — спросил Митька недоверчиво.

— Я думаю, если бы ты не молился, тебя бы сожрали.

— Но я молился, и ничего. А перестал молиться, и появился Иванушка.

— Все правильно. Это и есть — нападение слева и справа. Сначала напугали — ты не перестал молиться. Потом как бы спасли — и ты перестал.

— Я раньше перестал, — возразил Митька.

— И напрасно перестал, — сказал Монах упрямо. — Если бы ты не перестал, все обошлось бы безо всякого Иванушки. Ведь если бы они могли тебя сожрать, не упустили бы случая.

— Ну, может быть, — сказал Митька с сомнением.

Они помолчали.

— Ну, а сам-то ты как думаешь?

Митька объяснил.

— Да ты вовсе не поставил сказку на колени, — сказал Монах. — Битва только началась. Ты можешь сказать мне, с чего у тебя начались серьезные искушения?

— Могу, — сказал Митька, подумав. — Мне кажется, с того, что я начал молиться внимательно.

— А как ты это делаешь?

— Просто повторяю молитву, ни о чем не думая.

— Подолгу?

— Да нет, подолгу не получается. Минут 10 — 20.

— И ты все это время ни о чем не думаешь? — кажется, Монах слегка удивился.

— Ну, не все время. Что-то отвлекает — опять начинаю.

— А сколько раз полряд ты говоришь, не отвлекаясь?

— Ну, 10. Или 15. А что?

— Ничего. Понятно. Просто это очень много для начинающего. Понятно, почему на тебя так насели.

— И что? Бросить?

— Нет, конечно. Держись. Все будет хорошо. Пугать — они пугают, но ничего сделать не смогут, пока ты держишься за молитву. Только не бросай. Продолжай, как ни в чем ни бывало.

Монах говорил спокойно, уверенно. Митька тоже успокоился. И начал молиться опять.

— Все нормально, — сказал Антон. — Правильно действовал. Без оружия драться было бесполезно. Стая же. Если рассуждать вообще, главное преимущество человека перед зверем — мозги и пальцы. Главное — мозги. Но есть еще и пальцы. Таких пальцев нет ни у кого, кроме человека. Пальцы лучше, чем рога и копыта. Они универсальны. У обезьяны тоже есть пальцы. Обезьяньи. Это ее оружие. Она берет палку или камень и становится опасной. Надо брать оружие. Наше слабое место — кожа. У зверья шерсть — неплохая защита для кожи. А для нас любая царапина — проблема. Потому лучше бы поразить наљ дистанции. Пес боится камня, потому что у него нет рук, чтобы прикрыть голову. Ему остается только отпрыгивать. Но если это — волк серьезными намерениями, если он прорвался в ближний бой… У волка, как и у пса, слабое место — нос. Он открыт для ударов. Хуже, чем глаза. Правда, реакция у волка лучше, чем у любого чемпиона по боксу. Он отлично уклоняется от удара. Но чтобы схватить тебя зубами, всяко надо приблизиться вплотную. Во всяком случае, удобно бить его в тот момент, когда он тебя уже ухватил — лишь бы не за горло, не в пах, не сзади. В первый момень укус не столь опасен, как через секунду, если зверь начинает трепать. За секунду можно успеть нанести существенный вред. И опять-таки лучше бить не голыми руками. Но и голыми руками можно выдавить глаз! Но когда их несколько, без пальцовки обойтись невозможно. Так что в твоем случае все это было бесполезно! Только молиться — љ а это основной прием мастера Ли. Будешь молиться — остальное придет.

— За волков, что ли, молиться? — не понял Митька. Почему-то ему самому это и в голову не пришло.

— Конечно! Что за вопрос? Они же — враги. А за врагов молиться Сам Бог велел! От этого они теряют силу.

— А если разбойник обижает малыша из песочницы, что Вы сделаете?

— Не понял. Ты к чему?

— Вы ответьте.

Антон пожал плечами.

— Зависит от обстоятельств. В любом случае стану молиться за разбойника, а там — как Бог подскажет.

— Но Вы же не станете хладнокровно наблюдать?

— Наблюдать всегда полезно. А ты к чему это?

Митька пересказал Антону песью философию. Антон захохотал.

— Ну, ты, брат, насмешил меня. Это ты, что ли, малыш из песочницы? Да ты вооружен до зубов. У малыша в песочнице, кстати, есть железная лопаточка. Или хотя бы совочек. А песочком можно запорошить глаза. Песок-то есть в любой песочнице. Кроме того, он должен молиться за своих врагов.

— А если папа и мама не научили?

— Кстати, а куда делись папа и мама? Почему они бросили его одного в песочнице?

— Может, пошли на работу?… А молиться не приучили. И про железный совочек не предупредили. И про песочек.

— Тогда жди беды. Яблочко от яблони далеко не падает…

Антон вздохнул, и добавил:

— А вообще, ужасно жаль детей. Любого возраста. Мы все — дети Адама, и нам всем не повезло с родителями.

— По-моему, вашим детям повезло, — сказал Митька искренне.

— Ты шутишь, брат! А такими вещами не шутят. Чтобы быть хорошим отцом, надо быть святым.

Митькин рассказ обо мне вызвал у Антона огромный интерес.

— Вот это знакомство! Сосед?! Вот это соседство! — сказал он, — если только тебя не обольщает какой-нибудь маг.

Митька пожал плечами.

— Если это маг, то очень уж крутой маг. Бывают такие?

— Надеюсь, что нет, — ответил Антон и выразил желание немедленно поехать ко мне в гости.

Митька был не против, только боялся встречи дяди Антона с Мамой.

— А мы прокрадемся незаметно, — улыбнулся Антон. — Разведчики мы, или нет?

Но меня не оказалось дома. Я вообще, признаться, как автор побаиваюсь личного контакта с собственными героями, и предпочитаю держать инициативу в своих руках. Это трудно в чисто литературном смысле. Ну, дистанция там, хронотоп… словом, читайте Бахтина. И вообще, у Антона была трудная жизнь. Словом, я не решился на такую встречу.

Антон потом еще раз специально ездил на Туневку, в митькин подъезд, стучался в мою дверь… Тишина…

Когда Митька рассказал Волшебнику обо встрече со мной, тот заметно встревожился.

— Скажу честно, — сказал он. — Кто бы это ни был, но дело принимает серьезный оборот. Значит, вы вот тут стояли и беседовали, а я в упор не видел?

Митька кивнул. Он ощущал странный холодок, отчуждение от Волшебника. Митька догадывался, что Волшебник сейчас опять начнет его уговаривать бросить молитву, и не хотел этого. Митька про себя повторял молитву и ни о чем не думал.

— Кто бы это ни был… — повторил Волшебник задумчиво, — но это герой не моего мира. Случилось то, чего я опасался. Ситуация вышла из-под контроля.

Митька промолчал. Они оба молчали, не глядя друг на друга.

— Ты ведь продолжаешь молиться, — сказал наконец Волшебник.

Митька промолчал.

— Понимаешь, молитва делает ситуацию непредсказуемой. Я не знаю, что у нас с тобой выйдет, если ты будешь продолжать. Но запретить я тебе, конечно, не могу. Меня беспокоит только, что ты действуешь против воли родителей.

— Бог важнее ролителей. Чтобы быть хорошим родителем, человек должен быть святым.

— Я не спорю. Но вот, Святой Бог заповедал почитать родителей. Не святых, а своих. Если пренебречь этим, может выйти что-то нехорошее. Я уважаю твою свободу. Но мой тебе совет — найди свою меру.

— Но Вы же сами говорили, что есть проверенный Путь — это молиться непрестанно.

— Я сам не смог идти по этому пути. Когда я тебе говорил то, что сам не усвоил, это была с моей стороны ошибка. Прости.

Митька подумал и смягчился.

— Но Вы мне не запрещаете молиться?

— Что ты? Кто может запретить молиться?! Это просто невозможно — запретить молиться. Это вопрос твоих отношений с Богом,љ и только. Но я даю СОВЕТ: найди свою меру.

— А у Вас какая мера?

— Я использую молитву для устрашения, чтобы держать сказку в повиновении. Но зачем доводить ее до отчаяния?

Митька подумал и смягчился.

— А если я все равно буду стараться молиться все время?

— Тогда я не знаю, что у нас с тобой получится. До каких пор можно молитву сочетать с волшебством. Но рано или поздно приходится выбирать. Я, как видишь, выбрал. Придется выбирать и тебе. Но если ты выберешь молитву, волшебника из тебя не получится.

— А я нашел у Вас противоречие, — заявил Митька.

— Интересно. Какое?

— Вы говорите, что Бог не хочет давать конституции. Как тот Король. Может, но не хочет, помните? И в то же время вы говорите, что каждая наша молитва — это немножечко конституция. Если Бог ее исполнит, у нас тогда больше счастья. Меньше нужды в Боге. А тогда получается, Бог совсем не хочет исполнять наши молитвы. Никогда. Ерунда получается.

— Ерунда, — согласился Волшебник.

— Ну, и как быть? Где ошибка?

— Нет ошибки. Просто ты меня не понял. Вспомни. Ты меня спрашивал, почему приходится трудится над молитвой, почему Бог не исполняет сразу все, чего ни попросишь. Противоречие это разрешается трудом. Трудностью.

— А какая разница — сразу или не сразу. Если конституция.

— Если исполнить сразу, то выйдет конституция.

— А если не сразу?

— Тогда не будет конституции. Конституция Богу неугодна. Вспомни сказочку.

— Не будет?

— Не будет. А хочется. Поэтому трудно быть искренним с Богом. Сплошь и рядом понимаешь, что ты как блудный сын просишь у Господа: дай мне мою часть, и дальше я буду счастлив, и Ты мне будешь уже не нужен… не так уж нужен. Не так, как раньше.

Митька подумал.

— Да, это неудобно. Ну, вот и противоречие. Ведь когда мы получаем — нам уже не так нужно. Это же закон. Для того и просим. Зачем просить, если лучше не станет?

— Ну, да. Вот поэтому Он не сразу дает. Вначале Он просто отходит… не совсем, а на сколько-то. Не дает конституцию, а немного отходит. Как король, помнишь? Молиться становится труднее. Но если ты не бросишь молитву, Он вернется, и даст просимое.

— А почему не сразу-то? Не понимаю.

— Если сразу — выйдет ограничение. Конституция.

— Какая разница? Не понимаю, какая разница — сразу или не сразу.

— Пока ты трудишься над молитвой, что-то меняется. В тебе, вокруг тебя. Суть в том, что для Бога нет невозможного. Даже если по нашему рассуждению невозможно… даже если мы себе представить не можем — Он все равно может.

— Что может?

— Может дать все, что ты просишь — и все-таки это не будет конституцией. Может совместить несовместимое.

— Не понял. Опять не понял. Вы ж говорите — всегда немного конституция.

— Это дать тебе то, что хочешь. Сразу. А пока ты трудишься над молитвой, ситуация меняется. Ты меняешься. Да и смысл твоей молитвы меняется. И если не бросишь молиться — получишь.

— А сразу — никак?

— Только если ты точно угадал Его собственное намерение. Если хочешь как раз того, что тебе нужно на самом деле.

— А тогда — не конституция?

— Нет. Он же не хочет конституции.

— Жалко, у меня ума не хватает, — сказал Митька. — Я ведь все равно ничего не понял. Почему же не дать нам сразу то, что мы просим. Если правда молитву Сам Бог нам дает. Зачем долго просить одно и то же?

— Чтобы изменить мир. И себя.

— А может, проще дать — и все.

— Не проще. Тогда ты получишь — и Бог уже не нужен. Не так уж нужен.

— А это никак?

— Никак. Тут ограничение. Он может — но не хочет.

— Значит, полное счастье все-таки невозможно? Чтобы человек все, что надо, получил, и был совсем-совсем доволен.

— Невозможно. Но Богу-то, Богу все возможно, даже и невозможное. На это я и рассчитываю.

Митька покачал головой.

— Ужасно трудная штука — молитва. Сплошные парадоксы. Антиномии.

— Поэтому я тебе и говорю — перебирайся ко мне, — сказал Волшебник шутливо. — У меня все проще.

Митькин папа последнее время как-то устранился от воспитания сына. Молча наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Хотя Митьке чудилось, что наблюдает он доброжелательно, даже одобрительно, но и вступаться за Митьку перед Мамой он почему-то — не вступался.

Зато Мама уступать Митьку никому не собиралась. Она восстала на борьбу с силами духовной тьмы, которые, как ей казалось, обольстили ее сына.

Митьке было жалко Маму. Она так его любила. Но почему, почему она решила, что все время молиться — для Митьки вредно? Да ясно, почему. После черного мага, милиции и стаи волков любая мама начнет переживать и упрямиться. Митька это понимал. Какая мама хочет, чтобы сын воевал? А молитва — это война. Когда дела у сыновей доходят до войны, мамы перестают рассуждать логически.

Мама решила добиться от Митьки, чтобы он бросил ходить к Монаху. Не приказать — на это требовалось бы папино содействие — а убедить.

— Ну, он сам-то, этот монах, читал Евангелие? "Ударили по правой щеке, подставь левую," — читал? "Не противься злому," — читал?

Митька развел руками. Ясно, читал. О чем речь?

— Ну, так как же он одобряет этого Антона? Как можно жить при храме — и учить убивать?!

Митька опять развел руками. Он и сам этого не понимал.

— Митька! — сказала Мама с угрозой. — Ты читал Маккавейские книги?

— Вроде бы.

— Вспомни, это из Библии. Ты же читал Библию.

— Ну, помню.

— Вспомни, как они побеждали всех, пока уповали на Бога. А как обратились за помощью к Римлянам, Бог сказал им: вот теперь пусть Римляне вас и защищают. И скоро они попали под власть Римлян.

— Ну, помню.

— Вот, ты не умел драться — и Бог тебя защищал. А теперь пошел на поклон к этому Антону: научите меня драться. И — видишь, что получается?

— Вижу, — сказал Митька неохотно.

— Видишь — так опомнись! — воскликнула Мама. — Что ты думаешь, сам себя ты лучше защитишь, чем Бог тебя защищает?

Митька стал молиться за Маму. Он не знал, что говорить и делать. В принципе Мама была права, но… она чего-то не учитывала.

— Главное — что для тебя главное? — сказала Мама. — Бог или что-то еще?

Митька молчал. Он молился. И вдруг у него в памяти прозвучали слова дяди Антона: "А что для тебя главное?" И собственный ответ: "Как защититься от врага." И опять голос Антона: "Ты не понимаешь. Главного не понимаешь. Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал." Эти слова звучали одновременно с маминым голосом:

— Нужно довериться Богу, и он тебя защитит.

И в этот миг Митьке вдруг открылась загадка матера Ли. На миг у него остановилось дыхание и, кажется, сердце. Но миг был сладким, и Митька замер, боясь спугнуть ощущение.

— Митька! Что с тобой?! — испуганно говорила Мама.

— Ничего. Все в порядке. Просто я понял.

Мастера Ли вообще не волновала идея самообороны. Он молился за врегов и предал себя Богу, уповая на Его защиту. Он был готов подставлять левую щеку, если кто-то сумеет ударить его по правой. Целью боя вообще не является самозащита: зачем нам волноваться о защите, если Сам Бог нас защищает?! Цель боя совсем иная: православный человек вступает в бой, если нужно уничтожить врага — убить, ранить, обезоружить или даже просто напугать — словом, вывести из строя. Когда это не нужно, он подставляет щеку.

Рабу Бога Вышнего, Бога Всемогущего, непристойно драться.

Там, где действует благодать, бой как таковой невозможен, потому что Бог — это Бог мира; там, где действует Бог, силы слишком неравны; когда бьется Господь, Сильный и Крепкий в брани, бой превращается в казнь. Потому никто не может противостоять воину, выступающему на бой в силе Духа. Такой воин — не боец, а палач, орудие гнева Творца. Православный воин не дерется, он казнит. Или его казнят — если он созрел для мученичества. Православное боевое искусство не годится для соревнований — оно смертельно серьезно.

Естественно, внешне подражать такому воину может и обычный убийца, используя те же приемы. Различие здесь то же, что между стихами гения и обычным рифмоплетством. Во многих случаях рифмоплетство вполне достаточно для достижения целей — особенно если цели бандитские. Те же приемы мог применять и тот, кого посылали в бой люди, а не Бог. И именно таким приемам обучали профессионалов: не карате, не бокс, а нечто иное, куда более эффективное в реальном бою. В реальном бою не нужно сражаться с врагом: нужно его как можно скорее уничтожить.

Давид не сражался с Голиафом, он его просто казнил.

Да и как бы мог сражаться юноша, почти мальчик, вооруженный палкой и камнем, — против свирепого воина ростом под три метра, в доспехах и с оружием, да еще абсолютно уверенного в своей непобедимости против любого противника? Голиаф вызывал евреев на единоборство, и ни один человек во всей израильской армии не решился выйти на поединок, потому что было абсолютно ясно: борьба один на один против этого киборга бессмысленна; его надо рвать на части целым отрядом, стаей псов против льва.

Давид и не сражался с Голиафом, оно просто убил его. Конечно, Давид владел какой-то там таинственной техникой борьбы. Когда царь сказал ему:

— Ты не можешь идти против этого Филистимлянина сражаться с ним, потому что ты — мальчик, а он вырос в битвах, — Давид возразил на это так:

— Когда, бывало, лев или медведь уносил овцу из стада отца моего, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти. А если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его, и убивал его. И льва, и медведя убивал раб твой.

И царь перестал спорить. Наверное, немногие воины у царя могли убить льва или медведя голыми руками, "взяв за космы". Так что Давид что-то такое умел, и за это умение благословлял своего Учителя:

— Благословен Господь, Бог мой, обучающий руки мои на битву и пальцы мои — на брань.

И учитель Ли, размышляя над словами Давида, вчитываясь в строки Псалтири, уразумел, как можно пальцами поражать и убивать любого врага. Главное было здесь в том, чтобы сделать своим Соратником — Самого Бога, Подарившего нам пальцы, ум и молитву. Только Он и мог обучить человека подлинному — ангельскому! — искусству боя. Вернее, искусству избегать боя. Бог научил Давида, и Давид вышел против вооруженного, закованного в латы гиганта — вышел в одежде пастуха и с оружием пастуха — с палкой и камнем.

И сказал Филистимлянин Давиду:

— Что ты идешь против меня с палкой? Разве я — собака?

— Нет, ты хуже собаки, — сказал Давид. — Ты идешь против меня с мечом, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во Имя Господа Саваофа. Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и узнает вся земля, что есть Бог во Израиле.

И убил Голиафа. Это заняло у него несколько секунд. Битвы не было, была казнь. И увидев это, все войско филистимское пришло в ужас и бросилось в бегство, потому что в эти секунды они поняли: есть Бог во Израиле.

Вот в этом-то и состояла миссия учиталя Ли: чтобы Китай понял, что есть Бог в Новом Израиле, в Церкви Православной.

Теперь Митька уразумел смысл трактата дяди Антона. Он постиг все это в одно мгновение, когда молился за маму, и от этого открытия впал в какое-то странное состояние, которое древние греки назвали бы экстазом.

Чем кончился разговор с Мамой, он не запомнил. Он начал осознавать себя в тот момент, когда сидел, впившись глазами в ровные строки Антоновского текста. Длинные бесцветные предложения вдруг исполнились смысла, и Митька увидел за ними самого себя, свою судьбу, и на какие-то минуты вдруг ощутил, для чего он придуман на свет.

— А откуда я могу узнать, кого надо бить? — спросил он Монаха, — Это же осуждение, если я решу: вот этого, мол, пора казнить. Если самооборона — все понятно. А нападать?

— Конечно, это — осуждение! Ты не можешь принимать такие решения. Не имеешь права.

— А как тогда? Откуда мне знать, может, Господу угодно, чтобы я просто подставил щеку.

— Не знаю. Просто не знаю. Это только Сам Господь и может тебе открыть.

— Как?

— Как захочет. На то он и Господь. Мы не можем предсказывать Его действия. Никто не способен предсказывать Его действия. Он Господь.

— А что тогда делать?

— Молиться. Только молиться. Стараться непрестанно молиться, вот и все. Других секретов тут нет. Ты молись, и Господь Сам все устроит.

— А пока?

— А пока посоветуйся с Антонием. Он обо всем этом думал-передумал. А я тебе могу сказать только одно: пока мы не вымолим у Бога чистоту сердца, перед нами снова и снова будут вставать неразрешимые проблемы.

— Почему?

— Потому что наши желания — страстные, они спорят друг с другом. Они несовместимы.

— Это я уже понял. Но Бог-то, Бог может их совместить! Он же все может.

— Может. Молись — и все пойдет как надо.

— А почему молиться трудно?

— Потому что сказка нас прельщает. Она не дает нам видеть Бога. А пока ты не видишь Бога, ты — во тьме. Не знаешь, куда идешь. И спотыкаешься. Путаешься в противоречиях. А Бог — свет. Там нет противоречий, там все совместимо.

— А Волшебник — тоже свет? Он вроде знает, куда идет. Он-то укротил сказку.

— Нет, нет! Волшебник просто обманут сказкой. Он только думает, что укротил сказку, а на самом деле просто вошел с ней в сговор. Незаметно для себя.

Митька и Монаху тоже рассказал про малыша из песочницы.

— А куда родители-то делись? — спросил Монах. В точности, как Антон.

— Ему не повезло с родителями, — сказал Митька.

— Пусть приходит в храм, — сказал Монах. — Мы его покрестим, и будут у него новые родители.

— Крестные, что ли? — не понял Митька.

— Да нет, я не о том. Бог будет ему Отцом, а Церковь — Матерью.

— А с крещеными детьми то же самое бывает, — заметил Митька.

— С крещеными, но немолящимися. А мы его научим молиться. Если будет молиться — с ним все будет по-другому.

— Точно?

— Точно.

— Это точно, — сказал Антон. — Именно чистоты сердца я и ищу. Настоящий воин должен иметь чистое сердце, чтобы он мог получать от Бога ответы на вопросы.

Митька подумал и возразил:

— Мне кажется, я и так получаю. Только не сразу.

— А воин должен быть готов сразу. Притом ты не знаешь точно, где ответы от Бога, где просто твои догадки, а где демонские подсказки. Не знаешь?

— Не знаю, — признался Митька.

— А должен знать. Иначе будешь бить не тех.

— А Вы знаете?

— До сих пор не знаю. Кое что очевидно, а остальное — в потемках.

— А Монах знает?

— Я его спрашивал. Он тоже не имеет чистоты сердца. Тоже не знает.

— А кто знает?

— Давид знал. У него было чистое сердце. И мастер Ли знал.

— А кто имеет чистое сердце, тот не может ошибиться?

— Да что ты! Конечно, может ошибаться, он же не Бог! Просто он может спрашивать у Бога — и знает точно, что Бог ему отвечает. А если не спрашивает — сплошь и рядом ошибается. Вспомни того же Давида. Ты же читал Библию?

Библию-то Митька читал. И Книги Царств любил больше всего в Библии. Только вот все это выглядело в глазах Митьки трудным, как Эверест. Пока вскарабкаешся туда, годы пройдут. И даже там — придется без конца спрашивать Бога, чтобы не ошибаться. Митька вздохнул.

— А другого пути нет? Полегче.

— Нет, — Антон покачал головой. — Другие пути — прельщение.

— А как узнать, что у тебя уже чистое сердце? Чтобы не ошибиться?

— Если ты молишься внимательно и непрестанно, и молитва от тебя не ускользает — значит, все. Это уже верх.

— Дальше некуда?

— Дальше только Бог может вести. Человек тут уже ничего от себя не скажет.

Митька почесал в затылке.

— Н-да… Перспективы… — сказал он. — А пока-то, пока кого бить?

Антон засмеялся и обнял Митьку за плечи.

— Вот я — лично я! — сижу тут при храме, чтобы очистить сердце. Именно для этого. И ты давай-давай, молись не ленись.

— Не ленюсь. Буду, — сказал Митька серьезно.

— Будь, — Антон тоже стал серьезным и отодвинулся. — А пока делай как Мишка.

— А как Мишка?

— Он выполняет три инструкции.

— Давайте мне все три, — сказал Митька решительно. — Буду выполнять, как Мишка.

— Прежде, всего молись за врагов и не лезь не рожон. Избегай опасных ситуаций. Уклоняйся от боя — это самое эффективное жей ши. А если все-таки случится неприятная история — вот тебе три инструкции.

— Давайте, — повторил Митька.

— Даю. Первое. Перед тем, кто для тебя опасен, а ты для него не опасен, смиряйся.

Митька скривился, но промолчал.

— Не кривись. По отношению к тому, кто явно сильнее, у тебя выбор: либо послушание, либо мученичество, так?

— Ну.

— Так вот, не лезь в мученики почем зря. Не становись мучеником за кошелек или ради дурацкой гордости. Жди момента, когда от тебя начнут требовать сделать что-то греховное. Что-то против Бога. Тогда перекрестись и откажись. И Бог тебе поможет, что бы там ни вышло. Все будет хорошо. В этом хитрость борьбы против сильного: надо столкнуть его с Господом. Тогда он об тебя все зубы обломает. Если ты не оставишь молитву. Главное — не оставить молитву.

Митька поежился. Мученичество его давно уже не вдохновляло. Когда-то в детстве он даже любил читать жития мучеников, и, кажется, мечтал о таком подвиге. Но став постарше, уже в школе, несколько раз испытав настоящую боль, что-то передумал.

С другой стороны, а что делать-то останется? Притом Антон и говорит: не лезь в мученики почем зря. Ладно, подумал Митька, пойдет.

— Давайте, — сказал он. — Буду. Давайте второе.

— Значит, первое понял? Второе. Если шансы вроде бы равны, если вы оба друг для друга опасны, если… главное! если противник ведет себя осторожно, готовится к бою, на такого не лезь. И с таким не состязайся. Уклоняйся от боя. Если надо, сбеги.

Митька опять скривился. Н-да, это вам не магия. Правда жизни, понимаешь.

— Почему?

— Потому что там, где действует Бог, не бывает боя на равных. А где не действует Бог, тебе делать нечего. Сбеги. Ни с кем никогда не соревнуйся! Пацаны любят соревноваться, кто сильнее. Это глупость. В реальном бою всякое бывает. Там не имеет значения, кто побеждал на соревнованиях. Бегай от всяких таких соревнований. Они притупляют боевую интуицию. Они основаны на правилах, а ты учишся биться без правил. Что, не нравится?

— Ну вот Вы же не бегали… от осторожных.

— Не бегал. Но тогда у меня был приказ. Если есть приказ — нет вопроса, кого бить. Тогда все ясно. Мы с тобой сейчас говорим о другом: кого бить, если приходится решать самому.

Митька подумал.

— Ладно. Логично. А что, от сильного нельзя сбегать? Только от равного?

Антон удивился.

— Ой, прости. Ты не понял, а я не объяснил. Если от сильного можно сбежать, то он не особо сильный. Значит, он сильнее только на этом участке пространства и времени. Вообще, сила — понятие относительное. Один и тот же противник в течение одной минуты может быть сначала равным, потом сильным, потом слабым — все это зависит от тонкостей, от ситуации. Как он стоит, что у тебя под рукой… Я думал, ты это уже понял.

— Пока не понял, — честно сказал Митька.

— Сильный — это кто для тебя опасен, а ты для него неопасен. Это от кого не сбежишь. Это — власть. А власти надобно повиноваться, потому что нет власти не от Бога. Читай про Давида. Вообще, читай Псалмы Давида и Книги Царств. Это в Библии.

- љ Я знаю. Читал, даже много раз. Когда маленький был.

— Еще читай. Воин должен это читать и перечитывать, пока не выучит наизусть. Псалтирь и про древних патриархов. Особенно про Давида. Особенно Псалтирь.

— Буду.

— В течение минуты можно сначала уклоняться от боя, потом смиряться перед силой, потом сразить наповал.

— Ну, понял. А третье?

— Третье. Бей того, кто опасен, кто лезет, но — подставляется! Решительно бей.

— А кто ж подставляется?

— Почти все почти всегда подставляются. Ты начал учиться реальному бою. Скоро очень многие люди во многих ситуациях начнут быть слабыми. В твоих глазах. Ты научишься видеть слабые стороны тех, кто сейчас тебе кажется непобедимым. Но эти слабые стороны непостоянны. Сейчас одно, через мгновение — другое. Ты поразишься, насколько слабая штука — человек. Как легко его ранить, даже убить. Как легко напугать, причинить боль. Вначале тебе будет даже не по себе, потому что ты уразумеешь, насколько слаб ты сам. Наша жизнь висит на волоске.

Митька удивился. Ему даже показалось, что Антон преувеличивает.

— Чем больше человек постигает все тонкости реального боя, тем больше он ценит мир. Мы хрупкие, ломкие существа. Непобедимость — миф. Любой там мастер еще жив только по милости Божией. Настоящий, не из кино, мастер реального, неигрового боя — человек скромный, без следа крутизны. Он очень осторожен, потому что хорошо осознает свою слабость. И слабость всех вокруг.

Митька подумал.

— Это понятно, — сказал он. — Это как оружие. Если я вооружен, то все вокруг — слабые.

— Да-да. И все вокруг вооружены. Хотя сами не знают об этом.

Антон на минуту замолчал, задумался о чем-то своем.

Митька терпеливо ждал.

— Да, — наконец сказал Антон, очнувшись. — Мы живы только по милости Божией. Единственный шанс уцелеть в серьезном бою — это убить первым. Убить человека легко, победить его — трудно.

— Убить — легко, победить — трудно, — повторил Митька завороженно. Антиномия.

— Потому-то солдата учат убивать. Не побеждать, а просто убивать. Это эффективнее.

Митька кивнул. Не потому, что он это понимал.

— И третье, — сказал Антон. — Будешь бить того, кто лезет внаглую и подставляется. Бей уверенно, не сомневаясь. Это твой случай.

Митька нахмурился и с сомнением покачал головой.

— В том-то и вопрос, — сказал он. — А вдруг все-таки это неугодно Богу? У меня же нечистое сердце, откуда я возьму эту самую уверенность?

— Из молитвы. Из молитвы за врагов. В этом самая суть. Ты же молишься за них. Чтобы они не лезли — не подставлялись.

— Ну, вот. Чтобы не подставлялись. Значит, Бог не услышал мою молитву, если он подставляется.

— Не так. Бог всегда слышит молитвы. Ты просишь милости — и будет твоему врагу милость. Ты молишься, и Господь непременно даст ему какой-то знак: вот этого — не трожь. Он молится за тебя, лезть на него вредно для тебя. Не лезь.

Митька кивнул.

— Если же он все-таки полезет, пренебрежет предчувствием, то он будет действовать нагло, неосторожно. И подставится. Потому что будь он чуть осторожнее — он бы послушался Бога, и вообще бы не полез.

Митька прислушался к своим ощущениям.

— Все-таки не уверен.

— Молись. Ты еще мало молился за врагов. Вот Мишка — он не сомневается. Он за твоего Липочку, еще не зная его, молился столько, сколько — я уверен — за этого несчастного Липочку ни папа, ни мама не молились.

— Да уж, наверное…

— Наверняка. Если бы молились, он не стал бы разбойничать. Так что молись, прилежно молись за своих будущих врагов. Стань их ангелом-хранителем. Пусть они пользуются плодами твоего молитвенного труда, пусть их удача зависит от тебя. Тогда им останется только уклолняться от боя с тобой. Или получить сполна за дерзость. Кто дерзнет драться со своим ангелом? Только безумный и обреченный. Поверь мне — в этом секрет воинской славы Суворова. Он молился за своих врагов — и они шли от победы к победе. А об него ломали зубы. Ты не поленись, почитай про Суворова. Знаешь, говорится, нет пророка в своем отечестве? Где мальчишки только не ищут учения об искусстве боя — на Востоке и на Западе. А один из трех самых великих воинов в истории был все-таки русский. Ты почитай сам.

— Почитаю, — пообещал Митька.

Митька решил пытать Монаха и сравнить его ответ с ответом Волшебника.

— Почему Бог сразу не дает? Может, но не хочет. Почему не хочет?

— Потому что ты не того просишь. Ты хочешь не того, что тебе надо. Это болезнь такая: нечистота сердца.

— А как очистить сердце?

— Молитва и очищает. Потому и не сразу, — сказал Монах. — Бог использует твою молитву о том, что тебе не нужно, чтобы заодно дать тебе все, что нужно. А больше всего нужна чистота сердца. Потому так трудно молиться.

— Почему — потому?

— Потому, что ты просишь, чего тебе хочется, а тебе приходится трудиться над тем, чего тебе не хочется.

— Почему не хочется? Мне хочется чистоты сердца.

— Тогда тебе легче молиться. Но тебе много всякого разного хочется. Нечистого в том числе. А кто не ищет чистоты сердца — тому еще труднее молиться.

— А Волшебник говорит: молитва — путь хороший, только очень уж трудный.

— Я тебе и говорю: он обманут.

— Обманут?

— Он думает, что победил бесов, а на самом деле незаметно вступил с ними в сделку: они не мешают ему верить в добро, а он — не молится.

— Значит, Монах полагает, что я вступил со сказкой в сговор? — Волшебник улыбнулся. — Что ж, можно понимать и так. Тут каждый сам выбирает, как понимать. И верит в свое понимание.

— А Вы как понимаете? — спросил Митька.

— А я никак не понимаю. Я просто живу, понимаешь? Живу верой.

— Не понимаю, — признался Митька.

— Вот-вот, и я не понимаю, — сказал Волшебник. — Я только знаю, что все дело в вере. Вера в Бога — это очень сильное оружие в войне.

— Это-то я понимаю, — сказал Митька.

— Нет, вот этого-то ты и не понимаешь.

Митька пожал плечами.

— Ну, объясните.

— Объясняю. Если тебя побеждают, то побеждают по каким-то правилам. Тебе навязывают правила, и ты не можешь нарушить их.

— Могу, — сказал Митька, — я этому-то и учусь.

— Вот и прекрасно, — сказал Волшебник. — љ Значит, ты понимаешь: чтобы победить, когда ты потерпел поражение, надо верить, что есть Некто, для Кого никакой закон не писан. Никакие правила не имеют значения.

— Я и так знаю, что Он есть.

— Э, нет! Ты не ЗНАЕШЬ, а именно ВЕРИШЬ. А знать этого нельзя.

— Почему нельзя? Можно, — сказал Монах, — можно верить в Бога, а можно и знать Бога. Смысл-то Православия в чем? В том, чтобы познать Бога. Не по существу, а по благодати. Бога может знать только Бог. Мы призваны стать богами по благодати. А иначе какой смысл терпеть? Все остальное можно получить и без страданий.

— А познать Бога нельзя без страданий?

— Можно. Богу все возможно.

— А зачем тогда страдания?

— Если у тебя нет других целей, кроме как познать Бога, то для тебя нет ничего обязательного. А если есть другие цели — обязательно будут и страдания.

— Почему?

— Потому, что ты создан, чтобы познать Бога. Остальное несовместимо с этим. Другие цели.

— Познать Бога? Именно для этого?

— Именно.

— А зачем тогда все остальное? Весь мир зачем тогда? Если несовместимо.

— Это один Бог знает. Я — не знаю. А у Бога — все совместимо. Там нет противоречий.

— Это самообман, — сказал Волшебник. — Бога знать нельзя. Все, что мы знаем — это что есть вера в Бога. Такая крепкая, что можно и горы переставлять. Вера такая есть. А знать этого — нельзя. Твой Монах просто так крепко верит, что ему кажется, будто он ЗНАЕТ. Но на самом деле это — только вера.

— Да нет, я-то не ЗНАЮ, а только верю. Просто я верю, что есть люди, которые знают Бога. Не просто верят, а знают. Святые. А я — не святой.

Монах помолчал.

— А он на самом деле, может, и не верит в Бога, этот Волшебник, — сказал он. — Он просто привык свободно распоряжаться своей верой: во что захотел, в то и поверил. А ты спроси его прямо: есть ли Бог на самом деле?

— Спрошу.

— А если нельзя познать Бога, то единственный путь избавиться от страданий — это избавление от антиномий, — задумчиво произнес Монах.

Митька ничего не понял, но кивнул. Он думал о другом. С того дня, как Митька чуть не попался волкам, его встревожила мысль о мальчике из песочницы.

— А если он немолящийся. Тот мальчик из песочницы. Не повезло с родителями. В чем он виноват? За что страдает? За родителей?

Монах на мгновение гланул Митьке в глаза и сказал:

— Да за тебя.

— !?

— Ты же его придумал. Ты его автор. Вот и реши сам: для чего он страдает?

— Нет, не я придумал.

— Спроси того, кто придумал.

— Да такое и в жизни бывает. Это ж не из головы придумано!

— А ты знаком с таким мальчиком? С его родителями.

— М… Не знаком. Читал что-то такое, — у Митьки всплыл в голове какой-то антонов рассказ. Там, правда, был не мальчик уже… и не в песочнице…

— Тут лучше рассуждать конкретно. Ответ разный в разных случаях.

— А общий есть? На все случаи.

— Общий ответ: человек страдает за грехи. За свои грехи и за грехи своих благодетелей.

— За благодетелей?

— Конечно. В первую очередь — за родителей. Они же — родили. Дали тело. Какая вещь в этой жизни ценнее тела? Только — душа. Потому кто ближе родителей? Никто. Еще кто учит духовному. Духовные родители. За их грехи человек тоже страдает сильно — если они грешники. И вообще за грехи своих благодетелей. Потому от кого что берешь — молись за этого человека. Чтобы Христос понес за тебя его грехи.

— А Христос за что пострадал? Он не грешит.

— За нас. Человек может страдать еще за тех, кого он любит. Но это — только добровольно.

— А за благодетелей — невольно?

— Да, это закон.

— Тогда лучше ни у кого ничего не брать, — сказал Митька.

— Лишнего — не бери. А за необходимое — молись за них, чтобы Христос Себе взял их грехи. С тебя чтобы снял.

Митька покивал головой и вдруг повторил свой детский вопрос:

— Зачем вообще Бог допускает грехи? Может не допускать…

— Ради свободы, — сказал Монах.

Это был простой, обычный ответ, который Митька слышал не раз. Но сегодня что-то произошло.

У Митьки вдруг упала с глаз пелена.

— Ради НАСТОЯЩЕЙ свободы?!. - проговорил он.

До Митьки вдруг дошло, что если бы Бог не давал нам Своего ВСЕмогущества, то Он никогда не допустил бы греха! Зачем Благому допускат грех, кроме как ради НАСТОЯЩЕЙ свободы?! Вот где нашлось ДОКАЗАТЕЛЬСТВО. Вот где нашлась ГАРАНТИЯ! Если бы кто-то не получил просимого, сколько ни проси, то он и НЕ МОГ бы согрешить. Потому что Бог допускает возможность греха только — только! — ради НАСТОЯЩЕЙ свободы. Ради всемогущества. Чтобы человек мог ВСЕ. Вообще все, в принципе. Даже отказаться от настоящей свободы! То, что Бог допустил грех — это доказывало, что Он дает человеку настоящую своброду. Доказательство от противного, как я и обещал. Но Митькин ум этого не умел этого назвать, а только ощущал. Зато ощущал гораздо больше, чем сказано.

Монах видел, что Митьку осенило, но что осенило — этого он понять не мог. Он молился за Митьку и ждал.

— А как же тогда остальные? — сказал наконец Митька.

— Кто? — осторожно переспросил Монах.

— Те, кто не молится? Они-то за что страдают? Мы — за то, что мало молимся. А они — вообще без вины?

Монах покивал головой.

— За нас, — сказал он скорбно. — За то, что мы не молимся. За них не молимся… и вообще. Не молимся.

— Все — за меня?! — ужаснулся Митька.

— Да нет. Все, о ком ты знаешь. Все, кому сострадаешь. Они — на твоей совести. А другие — нет…

Митька был ошарашен тем, что он вдруг получил ответ на ВСЕ свои вопросы. А что дальше тогда делать? Чем жить? Ясное дело — молиться. Но Митька был взволнован — и не молился. Он — думал. И скоро ясность исчезла.

Не доехав до дома, Митька опять вернулся на Заречный. К Монаху. Надеясь снова пережить то, что пережил.

— Я же не благодетель. Для них. Чего они за меня страдают? Где справедливость?

— Они страдают не за тебя. А за свои собственные грехи.

— А я при чем? Вы же сами только что сказали: за нас. За Вас и за меня.

— Ты спрашивал, для чего Бог допускает грешить немолящимся. Тем, кто все равно не пользуется ДАРОМ молитвы. Допускает. Не вынуждает же. И мы тоже — мы не виноваты, что они грешат. Мы виноваты, что — допускаем это. Не молимся. Если бы мы за них молились, Господь не допускал бы их грешить.

— А! Да, — сказал Митька. И поехал опять к себе на Туневку. Но опять вернулся с полдороги.

— Подожди, брат! — сказал Монах. — Не суетись. Ты в этом не разберешься за один вечер. Спокойно езжай домой — и молись. Эти вопросы будут возвращаться снова и снова — молись, и все будет проясняться. Бог не оставит тебя в недоумении. Я же не учитель — нет смысла снова и снова возвращаться ко мне!

— Подождите, — взмолился Митька. — Ответьте еще раз! Для чего грех — это я понял.

— Нет-нет. Не понял. Не грех, а возможность греха. И не для чего, а почему.

— Да. Да. Я просто неточно говорю.

— Говори точно — это важно. Тогда все само прояснится. Через молитву. Точность слова — важна.

— Подождите. Для чего страдания? Ну, согрешили. Бог же может и так простить — для чего же страдания? Вы говорили — за грех. Но Бог же может и допустить грех — но так, чтобы не страдать. Может же? В Нем же совмещается несовместимое.

— Может. Совмещается.

— Тогда — для чего?! — недоумевал Митька. — Страдания же. Больно же. Зачем?

— А в тех случаях, когда Богу угодно и так простить, без страданий, то для чего запрещать? В таких случаях Он и не запрещает. Это и не грех тогда, — ответил Монах.

— А что же такое грех? Когда же это Ему не угодно простить?

— Когда отказываются от благодати. От настоящей свободы. От Него, Бога, в Котором все совмещается.

— А! Да, — и Митька пошел. Но тут же повернулся опять.

— Тогда получается, если это действительно грех, то Ему точно, наверняка неугодно простить! А как же тогда исповедь? И вообще — Бог же прощает? Прощает же?

— Конечно.

— Так неугодно же. Без страданий. Вот, Он простил — зачем же тогда Он запрещал, если заранее знал, что простит?

— Не без страданий. Христос же пострадал. Для этого самого. Без страданий не бывает греха. За страдания Искупителя прощается.

— А! И запрещалось, чтобы Христос не страдал?…

— Вот именно.

— А если я за кого-то молюсь, чтобы он не грешил, то я его лишаю свободы?

— В каком-то смысле, да.

— А Бог же дал свободу. Ему же угодно так. Что — не молиться?

— Да нет, конечно, молиться! Молитва совмещает несовместимое. Поэтому так трудно молиться за того, кто грешит. Он грешит — ты трудишься.

— А если не грешит?

— Тогда наоборот — помогает. Легче молиться. Ты молишься — он трудится. Во славу Божию.

— А может Христос всех спасти?

— Конечно. Если не будет других целей, кроме познания Бога.

— А у Него же все совмещается. Несовместимое.

— Ну, да. Потому и труд, потому и страдания. Несовместимое же…

— А! Да… — сказал Митька. И заставил себя ехать домой.

Митьку поразило это состояние ума, когда множество различных ответов на различные слились в какой-то одной тонкой, невыразимой словами мысли. Сама мысль оставалась неуловимой, но все вопросы находили в ней ответ. Митька догадался, что эта мысль всякий раз ускользает от него именно тогда, когда он пытается овладеть ею, усвоить ее. Выразить словами, чтобы запомнить — и пользоваться. Она не хотела, чтобы Митька ее усваивал. А надо было просто — благоговеть. Молиться, и гарантированно пользоваться даром. Безо всяких гарантий пользоваться, потому что мысль оставалась неуловимой. Могла уйти в любой момент. Но если опять просить и просить неотступно — опять дастся. С гарантией.

Это сладко поражало ум.

Единственное, что уяснил для своего ума Митька в этот вечер: что труд и страдание — это совмещение несовместимого. Жертва. Это Митька усвоил. Но там, в ясности, было много еще сразу… несовместимого. Трудно удержать.

Потому в остатке осталась неясность: почему же для нас труд, если в Нем все совместимо? Опять — потому что есть другие цели, помимо Него? но ведь — ВСЕ совместимо… И Митька уснул, запутавшись.

Наутро Митька спросил у Волшебника, есть ли Бог на самом деле.

— Я верю, что Бог есть, — торжественно сказал Волшебник.

— На самом деле?

— Верю, что на самом деле.

Митька все-таки чувствовал какую-то недосказанность.

— Так Вы верите, или на самом деле? — спросил он в упор.

— Знать этого я не могу, — сказал Волшебник, — и никто не может.

— Вот видишь, — сказал Монах. — Для Волшебника вера — это только прием. И молитва — тоже прием, как ковер-самолет или сапоги-скороходы.

Митька кивал головой. Он чувствовал, что в споре Монаха с Волшебником Монах явно одолевает. Одну часть митькиного сердца это тревожило, а другую — радовало. После пережитого вчера Митька явно склонялся на сторону Монаха. Но того, что вдруг понял вчера, сегодня он опять не понимал. И как бы позабыл, будто никогда не понимал! И стал искать потерянного по новой. А Монаха это ничуть не смутило: он еще вчера понял, что сверхъестественная ясность ума у Митьки пока — ненадолго. И спокойно начал все сначала.

— Для него Бог — это просто Всемогущество, — сказал Монах. — А Бог — это не только всемогущество.

— А что еще?

— Всемогущество есть у всякого, кто стяжал Бога в своем сердце. Это обязательный дар любому святому. Любой святой может ВСЕ. Абсолютно все, безо всяких правил.

— Стоп-стоп, — сказал Митька. — Почему «святой». Ведь всякий просящий получает. А теперь говорите "святой".

— Неправильно говорю. Прости. По маловерию.

— А какая тогда разница? Что дает святость?

— Святой знает Бога. А Бог знает, что делать со всемогуществом. А без Бога непонятно, что делать со всемогуществом.

— А что непонятного? Что хочешь, то и делать.

— Что хочешь, то и делать… Мало, чего мы захотим. Бывают желания страстные… Молиться о том, что не соответствует Его воле — это тяжкий труд. Всемогущество — это слишком тяжелая артиллерия.

Слишком тяжелая артиллерия… Волшебник почти то же самое говорил. Но теперь это Митьку уже не удовлетворяло.

— Ну, и что, что слишком тяжелая. Зато уже безо всяких ограничений.

Вместо ответа Монах покопался на кижной полке и дал Митьке почитать пару абзацев из какой-то брошюры.

— Это написал один православный немец, Макс Зальцор, философ. Смысл в том, что Бог дает нам настоящую свободу — но только при условии, что мы от нее не отказываемся.

— А кто ж отказывается?!

— Да ты почитай, почитай…

Митька выхватил главное: "Тот, кто всемогущ по существу, не хочет совершать необратимого. Может, но не хочет. Тот, кто всемогущ по благодати, не должен совершать необратимого."

Что-то это напомнило Митьке… Может, но не хочет…

— Позвольте, — сказал Митька. — Так Волшебник то же самое говорил. Может, но не хочет. Во всемогуществе есть своя ограниченность. Только я тогда ничего не понял. И сейчас не понимаю. Что значит «необратимое»? Если он всемогущий, так для него все обратимое. Захочет — и обратит!