Смешнее Джонни Карсона

Лет двадцать тому назад, теплым майским днем ехал я на своей «Тойоте» из Принстона, где тогда жил, в один из северных штатов Америки, чтобы выступить с лекцией в тамошнем университете. Погода была хорошая, дорога свободная, я не опаздывал и не спешил. Такое путешествие обычно не доставляет мне ничего, кроме удовольствия, сейчас же оно было омрачено беспокойством по поводу предстоявшего мне выступления. Казалось бы, о чем волноваться? Столько раз выступал в больших и малых аудиториях и весьма в этом деле поднаторел, но данный случай отличался от предыдущих тем, что впервые я решил употребить в дело свое знание английского языка. Прожив какое-то время в Америке, я уже довольно сносно изъяснялся по-английски в магазинах, на улице и в гостях, но выступать перед студентами и профессорами до сих пор не решался.

Конечно, перед этим я изрядно потрудился. Написал всю речь на бумаге. Назвал ее «Писатель в советском обществе». Вставил в нее много фактов, цитат, исторических дат и статистических данных. Выучил все наизусть. Проверил выученное на жене, дочери и друзьях. Учел их замечания и с ощущением, что подготовлен неплохо, отправился в путь. Но чем ближе был пункт моего назначения, тем больше я волновался. Конечно, я в общем готов, но все-таки как именно выступать? Читать по бумаге плохо. Говорить без бумаги страшно. Вдруг что-то забуду. А еще ведь мне будут задавать вопросы. Сумею ли я их понять? Смогу ли кратко и находчиво ответить?

Полный неуверенности и сомнений, въехал я в кампус, нашел на плане, а потом и на местности нужное здание и у входа в него увидел большую афишу со своей фамилией. Текст, написанный крупными буквами, извещал студентов и преподавателей, что сего числа в таком-то зале выступит известный (и другие лестные эпитеты) русский писатель-сатирик, автор романа о солдате Чонкине и прочих (опять лестный эпитет) произведений. И дальше сочинитель афиши вписал от себя буквально следующее:

«О чем он будет говорить, я не знаю, но ручаюсь, что это будет очень смешно»

Прочтя такое, я не на шутку перепугался. Дело в том, что я никого не собирался смешить. Я подготовил серьезное выступление на серьезную тему.

Первый импульс у меня был повернуть тут же назад. Поддавшись второму импульсу, я сорвал со стены объявление и вошел в зал. Он был переполнен, что выглядело весьма необычно. Каждый писатель-эмигрант, выступающий с лекциями в американских университетах, только вначале удивляется, но потом принимает как должное, что его аудиторией бывает маленькая комната, а в ней пять-шесть студентов, плохо понимающих по-русски, и пара преподавателей факультета славистики, еще не вполне овладевших английским. А тут даже и мест не хватило: студенты сидят на подоконниках, стоят у стен и в проходах. Еще бы! Ведь им пообещали, что будет смешно, и даже очень, а посмеяться задаром кто же не хочет?

В ужасе и ярости взошел я на трибуну, поднял над головой сорванную афишу и спросил: какой умник написал это глупое объявление? В зале наступила секундная тишина, затем пронесся легкий веселый гул. Публика поняла, что смешное уже начинается, и приготовилась, как говорят в России, «поржать и животики надорвать». Что меня и пугало. Сейчас они услышат не то, что ожидали, начнут покидать зал, и это самое страшное. Я повторил свой вопрос. Какой умник написал эту глупость? В первом ряду встал худощавый кудрявый человек лет сорока пяти и печально сказал: я, профессор Браун (фамилию я изменил), тот умник, который написал эту глупость. В зале засмеялись. Я немного смутился. Профессор Браун был как раз тот человек, кто пригласил меня сюда, и мне не хотелось его обижать. Извините, сказал я ему, я не хотел вам сказать ничего неприятного, я просто подумал, что такое мог написать студент первого курса, но никак не профессор. Публикой моя нечаянная колкость была оценена по заслугам и отмечена взрывом смеха. Я подождал, пока смех утихнет, и стал объяснять, что здесь, кажется, имеет место недоразумение. Вам обещали, что я вас буду смешить, но я этого делать не собираюсь. Поэтому, если хотите повеселиться, пойдите в кабаре, варьете или в цирк. Там клоуны ходят в больших ботинках, у них штаны спадают, они корчат рожи, дают друг другу пинка под зад, это смешно, правда? Публика смехом подтвердила, что, правда, смешно.

Прямо передо мной сидела парочка, студент и студентка, молодые, полные и смешливые. Пока я говорил, он показывал на меня пальцем, толкал ее локтем в бок, она толкала его и тихо хихикала.

– У меня, – продолжал я свое объяснение, – нет ни малейшего желания вас смешить. Может быть, в книгах моих попадаются смешные места, но мои устные выступления – это что-то другое. Тема моей лекции «Писатель в советском обществе». Советское общество – это… Я не понимаю, чему вы смеетесь. Какое из произнесенных мною слов кажется вам смешным? Советское? Это смешно? Ха-ха? Или общество? «Общество» – это очень смешное слово? – В зале уже стоял хохот или даже гогот. Профессор Браун смеялся сдержанно и довольно. Его обещание сбывалось. Толстый студент хохотал, обхватив руками свой круглый живот, его соседка повизгивала, как поросенок. Кажется, все веселились, кроме двух мужчин сурового вида, может быть, охранников университетской службы безопасности, которые в черных униформах зачем-то стояли у двери, с видом неприступным, дающим понять, что они здесь несут службу, а не развлекаются.

Я глянул на часы. Уже прошло пятнадцать минут, а я еще и не начал своей столь старательно приготовленной лекции. Придется ее на ходу подсократить.

Я выждал длинную паузу и, когда слушатели, наконец, успокоились, попытался подействовать на них своей рассудительностью. Мне кажется, сказал я, вы ложно настроились. Вы решили, что я сатирик и поэтому должен говорить смешно. Но вы путаете разные жанры. Сатира сатире рознь. Есть сатира и есть эстрадные шутки. И шутники, которых называют сатириками. Они выходят на эстраду, рассказывают какую-то глупость из разряда «А вот был еще случай». Например, холостой мужчина увидел объявление, что продается машинка, заменяющая женщину. Побежал, купил, принес домой, оказалось, что это машинка для пришивания пуговиц. Смешно? Правда? Хотя не очень политкорректно: пуговицы могут пришивать и мужчины. Если смешно, вы посмейтесь, а я подожду. Вы меня принимаете за кого-то вроде Джонни Карсона. Он хороший, смешной актер, я сам смеюсь, когда его вижу, но я-то не Джонни Карсон. Я предпочитаю другую сатиру, в которой юмор горький, а смех сквозь слезы. Понимаете?

Конечно, они поняли. Только наоборот: у них были слезы сквозь смех. Соседка толстого студента просто рыдала сквозь хохот. Да и он тряс головой и смахивал слезу рукавом.

– Пушкин… – сказал я и сделал паузу.

Я до сих пор не понимаю, что смешного они нашли в слове «Пушкин», но и оно было встречено приступом смеха.

– Пушкин… – повторил я и в отчаянии умолк.

Когда они кое-как успокоились, я им быстро, скороговоркой, не давая опомниться, сообщил, что Пушкин, читая «Мертвые души», смеялся не хуже их, а прочтя, сказал: «Боже, как грустна наша Россия!» А сам Гоголь свою смешнейшую повесть закончил словами: «Скучно на этом свете, господа». Чтобы передать публике испытанное Гоголем чувство, я произнес последнюю фразу таким жалким голосом, что все опять залились хохотом. Профессор Браун пытаясь сдержаться, хватался за затылок, который, видимо, уже ломило от смеха. Толстый студент падал на свою соседку, корчился в конвульсиях и сучил ногами. Соседка отталкивала его и сама верещала как полицейский свисток. В середине зала кто-то свалился со стула. Один из охранников не выдержал и тоже начал смеяться. Причем сразу бурно, хлопая себя по ляжкам и стукаясь затылком о стену. Зато другой был по-прежнему суров и неподвижен, как изваяние.

Стоит ли говорить, чем было встречено мое утверждение, что настоящие сатирики вообще очень невеселые люди. Гоголь был меланхоликом. Очень мрачным человеком был Михаил Зощенко.

– А вы? – спросил меня с места профессор Браун.

Я еще не успел ответить, а зал уже опять покатился со смеху.

– Но я все-таки хочу рассказать вам о том, что представляет собой советское общество и какую роль в нем играет советский писатель…

Я попытался объяснить им, что Советский Союз – это тоталитарное государство, которым управляет одна-единственная политическая партия. Там есть парламент, но в него избирают одного депутата из одного кандидата. Там есть десять тысяч членов Союза писателей, которые все до единого пользуются методом социалистического реализма. Советские писатели – это, как сказал один из них, люди, которым партия дала все права, кроме права писать плохо.

Публика чуть посерьезнела, когда я сообщил ей, что пишу роман о России будущего под условным названием «Москва 2042», но опять стала смеяться, когда я излагал подробности сюжета. Я рассказал, что согласно моему прогнозу (не научному, а основанному только на интуиции) Советский Союз скоро распадется на отдельные территории или кольца враждебности, что в одной из маленьких республик СССР (я назвал ее Бурят-Монголией) начнется большая война, что в стране произойдет Великая Августовская революция, после чего власть возьмет в свои руки и будет объявлен Гениалиссимусом герой Бурят-монгольской войны, бывший резидент советской разведки в Германии, хорошо знающий немецкий язык. Что Гениалиссимус откажется от государственного атеизма и будет единолично управлять государством, построенным на пятиединстве: народность, партийность, религиозность, бдительность и госбезопасность.

Теперь люди, знакомые с новейшей российской историей, удивляются и спрашивают меня, как я мог предвидеть Августовский путч 1991 года, распад Советского Союза, приход к власти Владимира Путина, растущий культ его личности и слияние в единое целое государства, церкви и службы госбезопасности. Но тогда, 20 лет тому назад, моим слушателям нарисованная мной картина показалась такой смешной (да и сам я писал ее отчасти для смеху), что они вообще уже не могли остановиться.

Я посмотрел на часы, увидел, что время мое истекло, и напоследок сказал:

– Когда я ходил в детский сад, любому из моих ровесников достаточно было показать палец, чтобы вызвать неудержимый смех. Вы, я вижу, до сих пор из детского возраста не вышли.

И переждав очередную волну, завершил свою речь такими словами:

– Я хотел рассказать вам очень серьезные вещи, но вы все равно не поймете. Поэтому я заканчиваю и благодарю всех за внимание.

Мне приходилось выступать много до и после. Иногда мои выступления встречались публикой одобрительно, но такого веселья и таких оваций себе я в жизни не слышал.

После лекции ко мне выстроилась длинная очередь желавших получить мой автограф.

Подошла женщина в темных очках, видимо, преподаватель:

– Вы выступали очень смешно. Я никогда в жизни так не смеялась. Тем более последний год, после похорон мужа.

Подошел толстый студент:

– Спасибо, вы имеете хорошее чувство юмора.

Его соседка сказала, что собиралась написать диссертацию о советских юмористах, но теперь, пожалуй, сменит тему и напишет только обо мне.

– Мне нравится, что вы очень веселый человек, – сказала она, и я не стал с ней спорить.

Охранник, который единственный в зале держался сурово, попросил автограф и пообещал:

– Я расскажу о вашей лекции моей жене. Она будет очень смеяться.

Последним ко мне приблизился профессор Браун. Промокая глаза бумажной салфеткой, он похлопал меня по плечу и сказал:

– Владимир, когда вам надоест писать книги, вы сможете выступать на сцене, как Джонни Карсон. Даже смешнее, чем Джонни Карсон.

Совету профессора я не последовал и в Джонни Карсона не превратился. Но об особенностях своего взгляда на жизнь задумался и понял, что, чем серьезнее кажется мне та или иная тема, тем смешнее она выглядит в моем изображении. Так что пишу я всегда серьезно. О том, что есть, и о том, что будет. И кое-что угадываю.

Пока книга, которую вы держите в руках, дошла до вас, кое-что из предсказанного в ней тоже уже сбылось, а что-то еще, наверное, сбудется. Во всяком случае я надеюсь, вы найдете в ней то, над чем можно посмеяться и о чем стоит подумать.

Загрузка...