Сказки и легенды

ОРУЖЕНОСЦЫ РОЛАНДА

ыцарь Роланд[100], как всему свету известно, доблестно сражался во славу своего дяди Карла Великого[101] и совершал бессмертные подвиги, воспетые музыкантами и поэтами, пока в долине Ронсеваль, у подножия Пиренеев, предатель Ганелон не только лишил его победы над сарацинами, но и отнял у него жизнь. Не помогло герою и то, что он убил Енакиева сына — великана Ферракуту, дерзкого сирийца, потомка Голиафа[102]. Теперь он лежал, сраженный ятаганами неверных, от которых на этот раз не мог защитить его верный меч Дюрандаль, ибо рыцарь завершал уже свой путь героя и находился в конце его. Покинутый всем миром, лежал он, тяжело раненный, среди множества трупов, мучимый жгучей жаждой. В этом беспомощном состоянии собрал он последние силы и трижды протрубил в свой чудесный рог, давая условный знак Карлу, что настал его последний час.

Король в то время стоял лагерем в восьми милях от места боя, но он все же услышал звук чудесного рога и, тотчас же встав из-за стола, — к великой досаде блюдолизов, уже чуявших запах паштета, только что разложенного по тарелкам, — приказал войску немедленно выступить в поход и поспешить на помощь племяннику; но было уже слишком поздно, ибо Роланд так сильно затрубил, что золотой рог треснул, из горла воина хлынула кровь и он испустил дух. Сарацины же, радуясь победе, дали своему военачальнику почетное имя Малек-аль-Насар, что значит «победоносный царь».

В сумятице боя, в то время, как храбрый Роланд бросился в гущу вражеского войска, его щитоносцы и оруженосцы оказались отрезанными от героя и потеряли его из виду. Теперь, когда герой пал, остатки войска франков, большая часть которого была изрублена неприятелем, рассеявшись, искали спасения в бегстве, — только троим из всех благодаря быстроте ног удалось избежать смерти или рабских цепей.

Три товарища по несчастью бежали без оглядки далеко в горы, в дикую неприступную местность, спасаясь от смерти, которая, казалось им, гналась за ними по пятам. Истомленные жаждой и зноем, они присели отдохнуть под тенистым дубом и, отдышавшись немного, стали совещаться, что им делать дальше. Андиол, меченосец, первый нарушил пифагорейское молчание[103], соблюдавшееся во время бегства тремя товарищами из страха перед сарацинами.

— Что вы скажете, братья, — спросил он, — как нам добраться до своих и по какой дороге идти, чтобы не попасть в руки неверных? Попытаемся, что ли, пробраться через эти дикие горы. Думается, по ту сторону их живут франки; они, наверное, проводят нас в лагерь.

— Твое предложение можно бы считать разумным, приятель, — возразил щитоносец Амарин, — будь у нас орлиные крылья, чтобы перелететь через эту гряду крутых скал. Но обессиленным ногам нашим, из которых лишения и солнечный зной высушили все соки, не взобраться на эти горные вершины, отделяющие нас от франков. Давайте-ка поищем прежде всего источник, чтобы утолить жажду и наполнить тыквенные фляжки, да постреляем на ужин дичи, чтобы подкрепиться, — вот тогда и перемахнем через скалы, как легконогие серны, тогда и отыщем дорогу в лагерь Карла.

Саррон, третий оруженосец, надевавший обычно Роланду шпоры, покачал головой и сказал:

— Для желудка, друг, твой совет недурен, но оба ваши предложения опасны для наших голов. Уж не ждете ли вы, что Карл скажет нам спасибо, если мы вернемся без нашего доброго господина и доверенного нам драгоценного снаряжения? Если мы падем на колени у ковра перед его троном и скажем: «Герой Роланд пал!» — то он воскликнет: «Какая горестная весть! Но где его добрый меч Дюрандаль?» Что ты ответишь, Андиол? Или спросит: «Оруженосец, а где его блестящий стальной щит?» А ты что на это скажешь, Амарин? Или — золотые шпоры, которые когда-то сам пожаловал нашему господину, посвящая в рыцари? Да я онемею от стыда!

— Ты правильно рассуждаешь, — согласился Андиол, — твой ум ясен, как Роландов щит, проницателен, тонок и остер, как его меч. Нет, не пойдем мы в лагерь франков. Чего доброго, Карл разгневается и заставит нас вступить в орден тощих братьев[104].

Пока они так совещались, наступила ночь, полная страхов. Туман затянул окрестность; ни единой звездочки в небе, ни малейшего ветерка. В безбрежной пустыне царила мертвая тишина, лишь изредка где-то стонала ночная птица. Трое беглецов растянулись на траве под дубом в надежде сном заглушить мучительный голод, вызванный строгим постом долгого дня. Но желудок — свирепый кредитор и неохотно откладывает срок уплаты по займу на двадцать четыре часа. Усталость валила приятелей с ног, но голод не давал уснуть, хотя они и потуже затянули животы перевязью, за неимением ремней. От раздражения и тоски они снова принялись болтать и вдруг увидели сквозь кусты далекий огонек, который приняли сначала за свечение селитровых и сернистых испарений. Но предполагаемый блуждающий огонек в продолжение некоторого времени не менял ни положения, ни цвета, и они решили разузнать, что там такое.

Покинув свой приют под дубом и преодолевая препятствия, то спотыкаясь в темноте о камни, то задевая головой сучья деревьев, они вышли наконец на открытую площадку перед совершенно отвесной скалой, где, к великой радости, увидели над огнем на треножнике весело булькающий горшок; в этот миг пламя вспыхнуло и осветило вход в пещеру, замкнутый прочной дверью и увитый плющом. Андиол подошел к двери и постучал, полагая, что обитатель пещеры какой-нибудь набожный, гостеприимный отшельник, но услышал оттуда женский голос:

— Кто там? Кто стучится в мой дом?

— Приюти нас, добрая женщина, — сказал Андиол. — Три заблудших странника стоят у твоего порога, изнемогая от голода и жажды.

— Потерпите, — ответил голос изнутри, — пока я приберу дом и приготовлюсь к приему гостей.

Стоявший перед дверью услышал внутри такой шум, будто все в доме чистили и приводили в порядок. Он подождал, сколько позволило ему терпение, но, видя, что приготовлениям хозяйки не видно конца, постучал еще раз, на этот раз уже грубовато, по-солдатски, и потребовал, чтобы она впустила его с товарищами.

Тот же голос ответил:

— Полегче, я слышу. Дайте хоть чепец надеть, а потом показаться гостям. Пока же раздуйте огонь, чтобы горшок хорошенько кипел, да не вздумайте лакомиться моим бульоном.

Саррон, всегда любивший совать нос в горшки на кухне рыцаря Роланда, и здесь из естественной склонности взял на себя обязанность поддерживать огонь, исследовав предварительно содержимое горшка, причем сделал открытие не из приятных. Когда он поднял крышку и пошарил по дну вилкой, то подцепил колючего ежа, вид коего настолько испортил ему аппетит, что желудок отказался от всех своих неистовых требований. Но он ничего не сказал товарищам, чтобы не отравить им удовольствия, когда рагу из ежа будет подано на стол под видом лакомого блюда. Амарин задремал от усталости и успел выспаться, пока обитательница пещеры заканчивала свой туалет. Проснувшись, он присоединился к Андиолу, который яростно спорил с владелицей грота, требуя допуска в пещеру. Наконец, когда все было приведено в порядок, оказалось, что, к несчастью, затерялся ключ от двери, и старуха, опрокинув к тому же второпях лампу, не могла найти его в темноте.

Итак, истомленные путники запаслись терпением, рекомендованным в самом начале; лишь после долгого ожидания ключ был наконец найден и дверь отперта. Но тут произошла новая заминка, словно нарочно для того, чтобы испытать выдержку чужестранцев! Едва дверь приоткрылась, как из нее выскочил огромный черный кот с горящими глазами. Тотчас же хозяйка опять закрыла ее и, накрепко заперев на засов, стала бранить и стыдить бесшабашных гостей, обеспокоивших ее в собственном жилище и лишивших ее любимого животного.

— Поймайте моего кота, негодники, — завопила она, — не то и не надейтесь переступить мой порог!

Три приятеля растерянно взглянули друг на друга.

— Ведьма! — проворчал Андиол, стиснув зубы. — Мало она дразнила нас, а теперь еще ругается и грозится! Чтобы одна баба дурачила трех мужчин! Клянусь тенью Роланда, этого мы не допустим! Давайте взломаем дверь и расквартируемся по-солдатски.

Амарин согласился, но рассудительный Саррон возразил:

— Подумайте, братья, что вы делаете. Такая затея может плохо кончиться. Чует мое сердце, творится тут что-то неладное. Давайте лучше послушно выполним приказ своей хозяйки. Если наше терпение не истощится, ей надоест дразнить нас.

Все с ним согласились, и тотчас же на черного мурлыку была организована охота. Но тот умчался в лес, и темной ночью его нельзя было найти, хотя глаза его и горели так же ярко, как у любимой кошки Петрарки[105], служившие поэту лампой и при свете которых он сочинил свою бессмертную песню к Лауре. Но у пиренейского кота было, по-видимому, такое же коварное намерение, как и у его владычицы, — дразнить трех странников: он то нарочно сверкал глазами, то прятался, так что поймать его было немыслимо. И все-таки ловкий Саррон сумел перехитрить кота. Он знал любовный язык кошачьего племени и так натурально замяукал, что обманул лесного отшельника, спасавшегося на дубу. Не имея в подземной келье иного общества, кроме своей кормилицы да нескольких мышей, с которыми он иногда затевал возню, кот, предполагая найти поблизости милую сердцу подругу, спрыгнул с дерева, чтобы выследить ее, и затянул пронзительную ночную серенаду, какой обычно коты нарушают покой спящих, вынуждая их опрокидывать ночную посуду на докучных певцов любви под окнами своей спальни.

Едва воющий кот выдал свое местопребывание, как хитроумный оруженосец настиг его и с триумфом понес пойманного беглеца к двери пещеры, оказавшейся на сей раз незапертой. На радостях три оруженосца в обществе беглого пената вошли в пещеру, сгорая от нетерпения познакомиться с хозяйкой, но тут же испуганно отшатнулись, увидев живой скелет. На древней старухе была длинная мантия, а в правой руке она держала ветку омелы, которой торжественно коснулась пришельцев, когда они приветствовали ее, и пригласила к столу, на котором был сервирован скудный обед, состоявший из молочных блюд, печеных каштанов и свежих фруктов. Особого приглашения и не требовалось, голодные гости, как жадные волки, набросились на еду, и в короткое время миски были очищены так, что остатков не хватило бы накормить и одну лакомку мышь. Предвидя появление второго блюда в виде рагу из ежа, Саррон поторопился утолить голод раньше своих сотрапезников, полагая предоставить ежа им одним, но хозяйка ничего больше не приносила, и он решил, что она приберегла это лакомство для себя.

Старуха между тем занялась приготовлением постели для гостей из тюфяка, набитого испанской шерстью. Но ложе было до того мало и узко, что троим и думать было нечего уместиться на нем. Амарин, любитель поспать, заметил это и для общей пользы поделился своим соображением с заботливой хозяйкой, попросив ее не забывать, что их трое, но старуха, открыв беззубый рот, прошамкала с улыбкой:

— Не беспокойтесь, дорогие мальчики, третий мужчина не будет спать на земле. У меня широкая кровать, на ней хватит места и для меня и для него.

Трое друзей, не приняв ее слова всерьез, обрадовались, что седая бабуся еще способна на такие игривые шутки, и во все горло захохотали. Но умный Саррон подумал, что старым матронам приходят иногда в голову странные капризы, и, не размышляя долго, в шутку это или всерьез, притворился вдруг сонным и, еле добредя до, постели, занял там на всякий случай место, предоставив товарищам продолжать шутить с хозяйкой по поводу ее предложения.

Оба воина не сразу поняли его военную хитрость, но, когда с таким же намерением задумали предупредить друг друга, было поздно. Не желая уступать место, они пустили в ход кулаки. Старуха некоторое время спокойно наблюдала, как оба боксера дубасят друг друга, а хитрый Саррон меж тем храпел изо всех сил; но когда борьба разгорелась и золотистые кудри драчунов, пощаженные сарацинами, усеяли пол пещеры, она схватила ветку омелы и коснулась ею обоих атлетов. И оба они мгновенно застыли в неподвижности, как две статуи, не в состоянии шевельнуть даже пальцем. Тогда старуха ласково погладила их пылающие щеки сухой, холодной, как у мертвеца, рукой и сказала:

— Помиритесь, дети, слепая ярость вредна. Все вы имеете одинаковое право на мое общество в постели. По правилам этого дома для каждого настанет его черед. Дайте мне согреться в ваших объятиях, дайте мне еще раз помолодеть перед смертью.

Затем она освободила обоих борцов от чар и приказала им разбудить спящего Саррона. Но ни толчки, ни тряска, ни пинки так и не вывели его из сонного оцепенения. Однако старуха знала средство, как разбудить его от притворного сна. Едва дотронулась она до него таинственной веткой омелы, как тело спящего оруженосца стало дергаться в жестоких конвульсиях: он изгибался и извивался, как червь, на своем ложе, жаловался на сильные боли в животе, будто его мучили колики Пуату, и смиренно умолял хозяйку поставить ему успокоительный клистир. Но у нее тут же оказалась наготове испытанная мазь, которой она велела ему смазать пупок, отчего боль как рукой сняло. Трое оруженосцев с тоской вспоминали развесистый дуб, ибо поняли, что они во власти могущественной волшебницы, которая всячески насмехается и издевается над ними. Но им ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре.

— Мальчики, — сказала она, — уже поздно, и холодная ночь рассыпала маковые зерна по земле. Пусть жребий решит, кому из вас ночевать сегодня в моей спальне.

Она принесла пук пакли, вырвала из него клочок и скрутила легкий и воздушный шарик. Положив его на стол, она велела трем приятелям сделать то же самое, что они и выполнили без возражения, причем хитрый Саррон скрутил свой шарик как можно плотнее и крепче.

Затем колдунья взяла сосновую лучинку, зажгла все шарики и сказала.

— Чей первый полетит за моим, тот будет спать эту ночь в моей постели.

Тлеющий пепел ее шарика поднялся вверх, за ним последовал пепел Андиолова шарика, потом Амаринова, и только кучка пепла Саррона осталась лежать на столе, потому что его шарик был плотней и тяжелей. Старуха крепко обняла своего партнера и поволокла в каморку, и он последовал за ней, содрогаясь от ужаса; волосы у него стали дыбом, как у вора, ведомого палачом к ступеням эшафота. Да, для бедного парня было жестоким испытанием провести ночь с таким страшным скелетом! Будь это Нинон де Ланкло[106], которая достигла старческого возраста, пережив девять раз по девять весен, но была все еще столь прелестна, что сын, не зная, что это его мать, воспылал к ней горячей любовью, — то, пожалуй, стоило бы пережить такое приключение. Но зуб времени так изгрыз ведьму, что столетняя дева, изображенная в «Физиогномических фрагментах»[107], или эндорская волшебница[108] с гравюры Виттенбергской библии, сошли бы за красавиц по сравнению с этой образиной.

Матери-природе угодно было совместить в женском образе предельные черты красоты и безобразия. Женщина — высший идеал красоты, и она же — высший идеал безобразия; и, что несколько унизительно для гордых красавиц, замечено, будто обе эти крайности встречаются нередко в одной и той же особе — правда, в различную пору ее жизни. Облик султанши, доставшейся Андиолу, был крайней ступенью человеческого уродства, далеко превосходящего уродство пресловутых башкирских физиономий. Она, казалось, представляла собой non plus ultra[109] безобразия, хотя было очень трудно установить, обладала ли она когда-нибудь красотой.

Одинокая обитательница Пиренеев жила здесь уже несколько человеческих поколений. Ее возраст измерялся почти половиной совокупности лет двенадцати матрон, которым некая богомольная княгиня имела обыкновение в страстную неделю мыть ноги.

Она была последним отпрыском рода друидов[110] и происходила по прямой линии от знаменитой Веледы[111], являвшейся бабкой ее прабабки. Все силы природы были ей подвластны, она знала свойства трав и кореньев, так же как и влияние созвездий, умела приготовлять превосходные отвары и испытанную чудесную эссенцию, выполняющую все, что обещала «шверже»[112] в Альтоне. Одно лишь никак ей не удавалось: состряпать эликсир молодости, который будто бы ныне открыт маркизом д'Аймаром[113] (он же Бельмар), проживающим в Венеции, — действие его столь сильно, что одна старая дама, неумеренно употребившая его, вернулась к состоянию эмбриона. Зато в магии старуха не знала себе равных, таинственная омела друидов превращалась в ее руке в волшебную палочку Цирцеи. Умела она пробудить и мужскую благосклонность и женскую любовь с помощью нанизанных на шнур змеиных глаз, если только этот могущественный амулет носила на себе особа, более способная вызвать любовное влечение, чем сама добрая матрона, ибо девять рядов змеиных глаз, которые она носила на шее, как жемчужное ожерелье, отказывались ей помочь. За рецепт Бельмара она, наверное, с восторгом отдала бы всю свою домашнюю аптеку, включая девять ниток змеиных глаз и магическую ветку омелы. Но в то время прекрасная смесь еще не была открыта... Следовательно, из двух сокровеннейших человеческих желаний — долго жить и оставаться вечно юным — для нее доступно было лишь первое. Что же касается второго, то она, за неимением специфического средства, довольствовалась пока суррогатом.

Она сидела в центре своей магической паутины и с зоркостью паука подкарауливала всякого, кто запутывался в ее волшебной сети. Странник, забредший в ее владения, немедленно попадал на ночь в старухину постель, если, конечно, он годился для подобного диетического употребления, и каждая совместно проведенная ночь омолаживала ее на тридцать лет, ибо ее иссохшее тело, согласно теории Цельса[114] жадно впитывало в себя юношеские испарения здорового тела товарища по постели. Кроме того, вечером она никогда не забывала смазывать ежовым жиром свою старую пергаментную кожу, дабы заживо не превратиться в мумию.

Не нарушив ни в коей мере ее девственности, ни словом, ни делом, ни помышлением, три оруженосца поневоле отбыли почетную службу, требуемую старухой, и она, так хитро сбросив с себя девяносто обременительных лет, двигалась теперь проворно и легко. А умный Саррон, которого на этот раз хитрость не избавила от участи его товарищей, заметил, что наибольшее зло существует обычно только в воображении, и плохо проведенная ночь длится ни на минуту дольше, чем самая счастливая. Когда на третий день вновь ожившая старуха отпустила трех своих кавалеров, напутствуя их дружелюбными словами, Саррон сказал:

— Не в обычае этой страны отпускать гостей, не одарив их. К тому же мы заслужили от вас благодарность или хотя бы несколько грошей на пропитание, — немало вы над нами измывались и муштровали нас за кусок хлеба и глоток вина. Разве не мы раздували огонь в костре, как кухонные девки? Разве не мы изловили вашего друга, черного кота, улизнувшего от вас? И разве не мы позволили вам согреться у своего сердца, когда старческий озноб сотрясал ваши кости? Что мы получили за то, что работали на вас, как поденщики, да еще ухаживали за вами?

Колдунья задумалась. По обычаю старых матрон, она была скаредной особой и не легко решалась делать подарки, но к этим парням она почувствовала расположение и была склонна выполнить их требование.

— Посмотрим, — сказала она, — может, я и подарю вам по вещице на память.

Она засеменила в свою кладовую и долго рылась там, открывая и закрывая ящики и гремя ключами, словно у нее было сто фиванских ворот[115] на запоре. После долгих поисков она наконец появилась, неся что-то в подоле платья. Обратившись к мудрому Саррону, она сказала:

— Кому дать то, что у меня в руке?

— Меченосцу Андиолу, — ответил он.

Она вытащила заржавленный медный пфенниг и сказала:

— Возьми и скажи, кому дать то, что зажато в моей руке?

Оруженосец, крайне недовольный подарком, дерзко ответил:

— Пусть берет кто хочет, мне какое дело.

— Кто хочет? — спросила колдунья.

Вызвался щитоносец Амарин и получил салфеточку из тонкого браного полотна, чисто выстиранную и выглаженную. Саррон насторожился, надеясь получить что-нибудь получше, но не получил ничего, кроме пальца от кожаной перчатки, за что его грубо высмеяли товарищи.

Три парня холодно простились с хозяйкой и отправились своей дорогой, не поблагодарив ее за дары и не превознося щедрость скупой матроны; если они и удержались от оскорблений, то лишь из уважения к ветке омелы, силу которой всесторонне испытали на себе. Когда они отошли на некоторое расстояние, меченосец Андиол первый выразил досаду на то, что они сплоховали в пещере колдуньи.

— Слышали, друзья, — сказал он, — как эта ведьма открывала и закрывала ящики в своем чулане, отыскивая эту дрянь, чтобы посмеяться над нами? В ее сундуках, само собой, хранятся несметные богатства. Будь мы поумнее, мы бы отобрали у нее волшебную метлу, без которой старуха бессильна, ворвались бы в кладовую и, по обычаю военных людей, захватили добычу, а не дали старой бабе командовать над собой.

Недовольный оруженосец долго еще разглагольствовал в этом духе и закончил тем, что вытащил заржавленный пфенниг и с досадой швырнул его прочь. Амарин последовал примеру товарища и, помахав над головой салфеткой, сказал:

— Зачем мне эта тряпка в пустыне, где нечего перекусить? Будет у нас хорошо накрытый стол, и салфетки найдутся.

И он подбросил салфетку, предоставив на волю ветра, а тот унес ее на ближайший куст терновника, где этот залог старухиной любви крепко зацепился за колючки. Дальновидный Саррон чувствовал, что в этих презренных подарках кроется тайная сила, и порицал легкомыслие своих соратников, которые, как большинство людей, судили о природе вещей по их внешнему виду, не вникая в их внутреннее содержание. Но он проповедовал глухим. Он не дал уговорить себя отделаться от невзрачного перчаточного пальца. Напротив, разговоры товарищей навели его на мысль проделать с ним различные опыты. Он натянул его на большой палец правой руки — никакого действия, затем на большой палец левой. Между тем трое спутников некоторое время брели дальше, как вдруг Амарин остановился и спросил удивленно:

— А где же наш друг Саррон?

Андиол отвечал:

— Оставь его, пусть скопидом подбирает за нами всякий хлам.

Саррон, слушая эти речи, онемел от удивления. Его охватила дрожь, он был вне себя от радости! Так вот она, тайна перчаточного пальца! Товарищи остановились подождать его, а он бодро шагал себе дальше и, зайдя вперед, крикнул громким голосом:

— Эй, лентяи, что вы там отстаете? Сколько вас ждать?

Оба оруженосца прислушались, голос их спутника донесся спереди, тогда как они предполагали, что он далеко отстал. Они прибавили шагу и пролетели мимо, не заметив его. Тут Саррон еще больше обрадовался. Все ясно: перчаточный палец делает владельца невидимым.

Так он дразнил своих спутников, а они не понимали, в чем дело, хотя и порядком ломали себе голову над этим. Оба решили, что товарищ сорвался со скалы в пропасть и свернул себе шею, а теперь его легкая тень витает вокруг, чтобы проститься. Ими овладел дикий страх, и они обливались холодным потом. Наконец, утомившись этой игрой, Саррон снял палец и опять стал видимым. Он познакомил оторопевших приятелей со свойствами чудесного пальца и ругал за необдуманность, а те таращили глаза и стояли безмолвно как истуканы.

Придя в себя от изумления, они помчались во все лопатки обратно, чтобы подобрать отвергнутые дары колдуньи.

Амарин шумно обрадовался, завидев издали свою салфеточку; она развевалась на верхушке терновника, который крепче оберегал доверенное ему добро — за обладание им боролись, казалось, все четыре ветра, — чем иной несгораемый шкаф под судейским замком и печатью охраняет наследство несовершеннолетнего.

Значительно труднее было найти в траве заржавленный пфенниг. Но корысть и алчность дали владельцу глаза Аргуса[116] и служили путеводным прутиком, направлявшим его шаги к месту, где таилось сокровище. Высокий прыжок вверх и громкий крик радости возвестили о благополучном исходе поисков.

Утомленные долгим странствием, путники укрылись от палящих лучей солнца под тенью дерева, ибо давно уже наступило время обеда и голодный червяк в их пустых кишках растянулся на восемнадцать локтей в длину, возбуждая неприятное чувство под ложечкой. И, несмотря на это, трое искателей приключений были веселы, а сердца их полны радужных надежд. Оба парня, не испытавшие еще скрытых свойств своих чудесных даров, делали всевозможные попытки найти их. Андиол собрал немногие имевшиеся у него в наличии монеты, приложил к ним медный пфенниг и стал считать, туда, сюда, правой рукой, левой, сверху вниз, снизу вверх, но предполагаемых качеств волшебного пфеннига так и не мог обнаружить. Амарин расположился в стороне, чинно повязал салфеточку вокруг шеи и тихонько прочитал бенедиците; затем открыл обе створки своих широких хлебных ворот и стал ждать, что сейчас ему в рот влетят ни более ни менее, как жареные голуби. Но, очевидно, процедура производилась слишком неуклюже, и магическая салфеточка не желала слушаться. Тогда он вернулся к товарищам, надеясь, что секрет со временем раскроется. Мучительный голод, как известно, не способствует хорошему настроению, но коли уж все силы души напряжены, подобно пружине, то на нее не может влиять малейшая перемена погоды. Когда Амарин вернулся, Саррон, как бы шутя, вырвал у него салфеточку из рук и, расстелив ее на траве под деревом, закричал:

— Подходите, друзья, стол накрыт, и да поднесет нам волшебная салфеточка славно запеченный окорок и белый хлеб в изобилии.

Едва он произнес эти слова, как с дерева на салфеточку дождем посыпались булочки, и одновременно появилась старинная майоликовая посуда в форме пузатой миски, наполненная сочной ветчиной. Удивление и волчий аппетит, отразившиеся на лицах голодных товарищей, являли странный контраст, но все же инстинкт желудка вскоре победил удивление, и они так энергично задвигали челюстями, что казалось, будто слышится мерный шум мельницы. Ни один не проронил ни слова,

пока последнее волоконце не было содрано с костей окорока.

Голод скоро был утолен с избытком и вызвал своего близнеца — мучительную жажду, особенно когда Саррон, любитель покушать, заметил, что ветчина была немного пересолена. Невоздержанный Андиол первый выразил недовольство полуобедом, как он его назвал.

— Обед без питья, — сказал он, — не очень-то стоит благодарности.

И долго еще распространялся о недостаточности чудесных даров салфеточки. Амарин нашел его критику оскорбительной и, не желая, чтобы унижали его собственность, схватил салфетку за четыре конца, чтобы унести вместе с миской, как вдруг и миска и кости исчезли.

— Вот что, брат, — сказал он привередливому критику, — если ты в будущем желаешь оставаться моим гостем, довольствуйся тем, что предлагает тебе мой стол, а для жаждущей селезенки ищи себе сам обильный источник. Что же касается напитков, то это другая страница книги. Пословица гласит: «Где стоит пекарня, там нет места для пивоварни».

— Хорошо сказано, — отозвался хитрец Саррон. — Посмотрим, что скажет твоя другая страница!

Он еще раз вырвал у него салфеточку, перевернул на левую сторону и расстелил на лужайке, пожелав, чтобы услужливый дух салфеточки уставил ее множеством кубков, наполненных самым лучшим вином. И вмиг на ней очутилась майоликовая ваза, по виду принадлежащая к тому же сервизу, что и первая, в форме кувшина с ручкой, наполненная великолепной мальвазией[117].

Теперь счастливые оруженосцы наслаждались сладчайшим нектаром и не променяли бы своего положения и на трон короля Карла Великого. Вино унесло вдруг все заботы жизни, оно переливалось и искрилось в медных шлемах, служивших им бокалами. Даже придира Андиол отдавал теперь справедливость талантам чудесной салфеточки и, если бы только ее хозяин захотел, тотчас же обменял бы на нее свой заржавленный пфенниг с еще неизвестными достоинствами, который при всем том стал теперь ему еще дороже; он каждую минуту нащупывал монету в кармане, проверяя, на месте ли она. Затем вытащил ее и принялся рассматривать чеканку, но та давным-давно стерлась без следа. Тогда он повернул ее, чтобы разглядеть обратную сторону. Это оказался верный способ выманить у пфеннига его секрет. Не найдя и здесь ни изображения, ни надписи, он хотел было сунуть его обратно в карман, как вдруг обнаружил под чудесным пфеннигом золотой одинаковой с ним величины и толщины. Чтобы увериться в своем открытии, он несколько раз незаметно повторил эту операцию и убедился, что его маневр правилен. С буйной радостью, какую ощутил, наверное, и старый сиракузский философ[118], когда в ванне, испытав водой золото, открыл свой знаменитый закон и в радостном безумии, не замечая бесстыдства наготы своей, громким криком «??????!»[119] оповестил всех об открытии, с буйной радостью поднялся Андиол-меченосец с земли и, неуклюже, как козел, прыгая вокруг дерева, завопил во все горло:

— Я нашел, друзья, нашел! — и поделился с ними своим алхимическим секретом.

В пылу первой радости и энтузиазма он предложил тотчас же отыскать благодетельную матушку колдунью, так великодушно наградившую их за мелкие уколы самолюбия, пасть к ее ногам и поблагодарить. Воодушевленные одним и тем же побуждением, они быстро сгребли свои пожитки и бодро зашагали назад. Но, то ли глаза обманывали их, то ли винные пары не туда направили их шаги, то ли матушка колдунья намеренно скрылась от них, но все трое никак не могли отыскать пещеру, хотя усердно исходили Пиренеи вдоль и поперек, пока наконец не заметили, что заблудились и находятся на военной дороге, ведущей в королевство Леон[120].

После совместного совещания было решено следовать по этому маршруту и не торопясь идти дальше, куда глаза глядят. Счастливый трилистник убедился теперь, что обладает драгоценнейшими из талисманов, которые, если и не составляют величайшего счастья на земле, все же являют собой основу для достижения всех желаний. Старый кожаный палец, как ни был он невзрачен, имел все свойства знаменитого кольца, которым обладал некогда Гиг;[121] заржавленный пфенниг был так же хорош и щедр, как Фортунатов кошелек[122], а салфеточка, кроме первоначальных даров, награждала еще знаменитой чудесной фляжкой святого Ремигия[123].

Чтобы, в случае нужды, иметь возможность обмениваться чудесными дарами, три приятеля заключили союз, обязавшись никогда не разлучаться друг с другом и сообща пользоваться всеми благами. В то же время каждый с обычной пристрастностью превозносил достоинства своей собственности, ставя ее выше остальных, пока мудрый Саррон не доказал, что его кожаный палец обладает всеми совершенствами их чудесных подарков, вместе взятых.

— В домах кутил, — сказал он, — для меня открыты кухня и погреб; к тому же я могу наслаждаться преимуществом комнатной мухи и есть из одной тарелки с королем, не опасаясь, что это будет мне запрещено. Могу опустошать и денежные ящики богачей и даже овладеть сокровищами Индостана, если только не поленюсь совершить туда путешествие.

Разговаривая таким образом, они дошли до Асторги[124], где находился двор короля Гарсиа, повелителя Супрарбии, с тех пор как он обручился с принцессой Урракой Арагонской, прославившейся не только своей красотой, но и кокетством. Двор был блестящим, а лучшей жемчужиной его казалась королева, ибо она обладала всем, что изобрела столица для удовлетворения тщеславия и украшения женщины. В пустынных Пиренейских горах желания и страсти трех странников находили мало пищи и были умеренны; они довольствовались дарами салфеточки и под каждым тенистым деревом расстилали ее и обедали. Шесть трапез, не меньше, поглощали они ежедневно, и не было такого лакомого блюда, которого бы они не отведали. Но когда пришли они в королевскую столицу, в их груди вдруг проснулись бешеные страсти. Они стали строить грандиозные проекты, как бы выдвинуться и благодаря своим талантам вознестись из простых оруженосцев в дворянское сословие. На свою беду они увидели королеву Урраку, красота которой так обворожила их, что они решили попытать счастья и добиться ее любви, дабы вознаградить себя за приключение в пещере колдуньи. Но поскольку они не замечали, чтобы она кому-нибудь из них отдавала предпочтение, в их сердцах проснулась гложущая ревность, разорвавшая узы дружбы. А так как вообще трем счастливцам трудно ужиться под одной крышей, ибо согласие есть дитя общей нужды, то их крепкий союз вдруг распался.

Расставаясь, побратимы поклялись друг другу в одном — не выдавать их общую тайну.

Желая опередить своих соперников, Андиол немедля пустил в ход свой карманный денежный станок. Он заперся в одной каморке и без устали переворачивал медный пфенниг, чтобы наполнить мешок золотыми монетами. Заготовив себе достаточный запас, он нарядился знатным рыцарем, появился при дворе, сумел занять там должность и через недолгое время своим роскошным образом жизни привлек внимание всей Асторги. Любопытные интересовались его происхождением, но в этом пункте он хранил таинственное молчание, предоставляя умникам догадываться, однако не препятствовал слухам, выдававшим его за отпрыска Карла Великого от незаконного брака, и назвался Хильдериком, то есть сыном любви. Со свойственной ей проницательностью королева благосклонно встретила этого нового раба, описывающего свой путь в орбите ее волшебной красоты, и не упустила случая испытать на нем свою притягательную силу. Дружище Андиол, коему в высших сферах любви все было чуждо и ново, плавал в потоках эфира, захватившего его, словно легкий мыльный пузырь.

Кокетство прекрасной Урраки объяснялось не только ее темпераментом или стремлением из гордости нанизывать сердца на нить своего тщеславия, лишь бы пощеголять этим ослепительным убором, который в глазах дам, наверное, имеет свои достоинства. Корыстное желание грабить своих паладинов[125] и злобное удовольствие наказывать их потом презрением играли в ее любовных интригах большую роль. Она владела троном и готова была отнять у людей самое дорогое, хотя и не знала, к чему ей это. Уррака награждала благосклонностью лишь за высшую цену, какую только мог предложить ей обольщенный рыцарь любви. Но как только влюбленный глупец разорялся дотла, его отстраняли с уничижающей холодностью. О жертвах несчастной страсти, сладость наслаждения коих была отравлена горечью раскаяния, шла молва по всему королевству Супрарбия. И, несмотря на это, не было недостатка в назойливых безумцах, как моль льнущих к опасному светильнику, чтобы в пламени его найти свою погибель.

Как только хищная королева почуяла, что Андиол богат как Крез[126], она решила использовать его наподобие апельсина, с которого дочиста снимают кожицу, чтобы наслаждаться сладкой сердцевиной. Легенда о его знатном происхождении и громадные траты придавали ему такой вес и авторитет при дворе, что даже самый зоркий глаз не разглядел бы под этой блестящей личиной щитоносца, хотя подчас его грубое обхождение и выдавало в нем прежнего простолюдина. Но при дворе это небрежение к светским манерам принимали за оригинальность и за характерный признак могучего ума. Ему удалось занять первое место среди фаворитов королевы, и, чтобы утвердить свое положение, он не жалел ни труда, ни средств, ежедневно устраивал великолепные празднества, турниры, карусели, роскошные пиры, ловил рыбу в золотые сети и готов был, как расточитель Гелиогабал[127], катать королеву по озеру из розовой воды и лавандовой эссенции, будь она знакома с римской историей или сама напади на такую остроумную мысль. Но и у нее самой не было недостатка в подобных фантазиях. Однажды во время охоты, устроенной ее новым фаворитом, она выразила желание превратить весь лес в красивый парк с гротами, рыбными прудами, водопадами, фонтанами, купальнями, облицованными дорогим мрамором, дворцами и беседками с колоннадами. На следующий день тысячи рук уже приступили к выполнению этого грандиозного плана, стараясь по возможности усовершенствовать проект королевы. Продолжайся это и дальше, все королевство было бы перевернуто вверх дном. Там, где стояла гора, она хотела видеть равнину, где пахал земледелец, хотела удить рыбу, а где плавали гондолы, хотела кататься на карусели. Медный пфенниг так же неутомимо производил золотые монеты, как изобретательная дама проматывала их. Единственным ее стремлением было — окончательно подчинить себе расточителя и, разорив, отделаться от него.

В то время как Андиол вел такую блестящую жизнь при дворе, ленивый Амарин откармливался дарами своей салфеточки. Однако скоро зависть и ревность отбили у него аппетит к вкусным блюдам своего стола. «Разве я не был таким же оруженосцем рыцаря Роланда, как и Андиол, этот заносчивый кутила? — думал он про себя. — И разве матушка колдунья не согревалась так же в моих объятиях, как и в его? Как-никак, она несправедливо распределила свои дары. Ему — все, мне — ничего. Я терплю нужду, несмотря на изобилие, не имею рубахи на теле и ни одного геллера[128] в кошельке, а он живет роскошнее принца, блещет при дворе и состоит фаворитом прекрасной Урраки». Угрюмо сложил он свою салфеточку, сунул ее в карман и пошел прогуляться на рыночную площадь. Там как раз публично секли розгами главного повара короля, ибо по причине неудобоваримого обеда у монарха сильно расстроился желудок. Когда Амарин узнал эту историю, он был весьма поражен и подумал про себя, что в стране, где так строго наказывают за недосмотр в приготовлении пищи, должны щедро вознаграждаться и заслуги в этой области. Недолго думая отправился он в дворцовую кухню и, выдав себя там за проезжего повара, ищущего работы, вызвался через час представить пробный обед, какой только от него потребуют.

Кухонный департамент при дворе короля Асторги, как и следует, признавался одним из важнейших, как влияющий в первую очередь на благополучие и неблагополучие государства, ибо хорошее или дурное настроение монарха и его министров зависит большей частью от хорошего или плохого пищеварения, а всем известно, что этому последнему способствует или препятствует кухонная химия.

Кроме того, мудрейший из царей[129] в своих изречениях, очевидно основанных на собственном опыте, поучал, что свирепый лев не так страшен, как разгневанный царь. Поэтому было весьма благоразумно подходить к выбору главного повара осторожнее, чем к выбору министра. Амарину, внешность которого не внушала доверия, ибо он выглядел настоящим бродягой, понадобилось все его красноречие, вернее — дар бахвальства, чтобы выдвинуться среди других кандидатов на должность повара. Только смелость и самоуверенность, с какой он говорил о своем искусстве, побудили управителя кухни поручить ему изжарить на пробу cochon farci en haut gout[130], при изготовлении которого даже искуснейшие повара нередко терпели фиаско. Когда он потребовал необходимые ему припасы, то обнаружил такое грубое невежество, что весь кухонный цех не мог удержаться от смеха. Но он ничуть не смутился, заперся в отдельной кухне и разжег для виду большой огонь в плите, а тем временем тихонько расстелил свою салфеточку и потребовал, чтобы ему было подано пробное кушанье, приготовленное наилучшим образом. И тотчас же появилось аппетитное жаркое в обычной старинной майоликовой посуде. Потом он красиво уложил его на серебряное блюдо и передал старшему приемщику для пробы. Тот с недоверием взял немного на язык, дабы испорченным блюдом не повредить свои нежные вкусовые органы. Однако, к своему удивлению, нашел поросенка превосходным и признал его достойным быть поданным к королевскому столу.

Король, по нездоровью, не обнаруживал большого аппетита, но едва до него донесся аромат чудесного жаркого, как чело его прояснилось и на горизонте обозначилась хорошая погода. Он пожелал отведать кушанье, опустошил одну тарелку, затем еще одну и съел бы всего молочного поросеночка, если бы не приступ нежности к супруге, побудивший его послать ей остатки. Благодаря хорошему обеду настроение монарха поднялось, и, выйдя из-за стола, его величество были так веселы, что соизволили работать с министрами и даже, по собственному побуждению, принялись за щекотливые дела, отложенные в долгий ящик. Виновник такой счастливой перемены не был забыт. Мастера своего дела Амарина нарядили в роскошное платье и доставили из кухни к королевскому трону. После долгих восхвалений удивительного таланта он был назначен личным поваром короля и возведен в ранг главнокомандующего всей кухней.

За короткое время слава его достигла апогея. Все любимые блюда недоброй памяти римских сарданапалов[131] древности, которые мелочный Цопф и скромный Гильмар Курас[132] в своих кратких руководствах приписывают исчезнувшим властителям мира в доказательство их необузданнейшего обжорства, повлекших за собой, по их мнению, разорение государства и финансовый упадок Римской империи, а именно: исполинские торты, посыпанные зернышками из чистого золота, паштеты из павлиньих глаз, дроздовых мозгов, яиц куропаток — блюда, в наши дни не привлекающие самых тонких гурманов; фрикасе из петушиных гребешков, глаз карпа, рыбьих губ, на которых, как говорится в старинных преданиях, одна голландская графиня проела все свои владения, — все это были только будничные блюда, подаваемые новоявленным Апицием[133] своему монарху. В торжественные дни или когда он находил нужным пощекотать королевское нёбо более изысканным кушаньем, Амарин соединял в одной миске диковинки всех трех известных тогда частей света[134]. Благодаря своим заслугам, он поднялся до высокого поста управителя королевской кухни и наконец даже мажордома.

Этот блестящий метеор, появившийся на кухонном горизонте, чрезвычайно обеспокоил королеву. До сих пор она управляла своим супругом и помыкала им, как хотела. Теперь же по вине неожиданно выплывшего фаворита она боялась потерять власть и влияние. Вольный образ жизни супруги не был тайной для доброго короля Гарсиа. Но то ли благодаря политической или физической флегматичности, то ли из нежелания нарушать домашний мир или из лени, он никогда не подавал виду, что кое о чем осведомлен. Если же иногда им и овладевало дурное настроение, то хитрая супруга пользовалась его слабостью к вкусной еде и была весьма изобретательна в приготовлении всевозможных рагу и соусов, так удивительно влиявших на расположение его духа, словно они были сварены на воде из реки Леты[135]. Но с тех пор как салфеточка Амарина произвела кухонную революцию, поварское искусство королевы потеряло былую славу. Несколько раз осмеливалась она соревноваться с мажордомом, но всякий раз терпела поражение, ибо ей не только не удавалось превзойти миску Амарина, но всегда именно ее кушанье возвращалось на кухню нетронутым и становилось добычей прихлебателей. Ее изобретательность в создании изысканных блюд истощилась, тогда как искусство Амарина мог превзойти только он сам. В таких критических обстоятельствах королева пришла к мысли завоевать сердце нового фаворита своего супруга, чтобы любовью заставить его служить ее интересам. Она тайно призвала его к себе и благодаря своим обольстительным чарам легко добилась всего, что ей было нужно. Он обещал напрячь все свои способности, чтобы к предстоящему дню рождения короля подать обед, который превзойдет все, что когда-либо ублажало человеческий вкус. Какую награду выговорил себе мажордом за эту услугу, легче угадать, чем рассказать. Достаточно сказать, что каждый раз, когда королева загребала жар руками Амарина, ее изделие, по мнению короля и его сотрапезников, было наилучшим.

Оба парня теперь играли при дворе короля Асторги видную роль и, по обыкновению всех удачливых выскочек, были преисполнены нестерпимой гордостью и надменностью. Судьба опять свела их после разлуки так близко, что они ели из одной миски, пили из одного кубка и разделяли любовь прекрасной Урраки. Но, крепко помня уговор, оба делали вид, что совершенно не знают друг друга, и никто не подозревал о их прежней дружбе. Между тем они не могли понять, куда исчез мудрый Саррон. А тот благодаря своему перчаточному пальцу, соблюдая до поры до времени строжайшее инкогнито, наслаждался всеми преимуществами своего положения, которое хотя и не бросалось в глаза, тем не менее удовлетворяло все его желания. Красота прекрасной Урраки произвела на него такое же сильное впечатление, как и на его товарищей. Желания и намерения у него были те же, а так как исполнение их не представляло для него особых трудностей, то он достиг в любви королевы большого преимущества перед товарищами, прежде чем его соперники хотя бы в малейшей степени заподозрили это.

С тех пор как они расстались, Саррон всегда незримо присутствовал рядом с обоими приятелями и одинаково заимствовал блага как со стола Амарина, так и из кошелька Андиола. Он незаметно наполнял желудок остатками стола первого и кошелек — избытком второго, Теперь главной заботой его было — принять романтический облик, чтобы осуществить свой план: застать обольстительную королеву врасплох в минуту томной мечтательности. Нарядившись в небесно-голубой атлас и нежно-розовые панталоны, он надушился с головы до ног и, пользуясь своим чудесным даром невидимки, в час сиесты[136] проник в спальню королевы в образе аркадского пастушка, пасущего стадо в зале маскарада. Вид спящей красавицы в прелестном неглиже так воспламенил его желания, что он не удержался и запечатлел горячий поцелуй на ее пурпуровых губках, звуком его разбудив дремавшую придворную даму, на обязанности которой было обмахивать свою повелительницу опахалом из павлиньих перьев и отпугивать летающих насекомых. Королеву крепкий поцелуй также разбудил от сладкого сна, и она с напускным смущением спросила, кто вошел к ней в комнату и кто посмел целовать ее в губы. Придворная дама опять замахала опахалом, делая вид, будто все время бодрствовала, и стала уверять, что в комнате никого постороннего нет, высказав предположение, что ее величеству все это померещилось в сладком сне. Но королева была уверена, что не обманулась, и послала свою камеристку навести справки у стражи в соседнем зале. Едва та, повинуясь приказу, удалилась из комнаты, как опахало задвигалось само собою, овевая королеву прохладой и обдавая ее запахом амбры и ароматом цветов. При виде этого необычайного явления королеву обуял страх. Она вскочила с ложа и хотела бежать, но какая-то невидимая сила удержала ее, и она услышала голос, прошептавший ей:

— Прекрасная смертная, не бойтесь. Вы находитесь под покровительством могущественного короля фей Демогоргона[137]. Ваш прелестный образ привлек меня из высших слоев эфира в гнетущую атмосферу земли, чтобы поклониться вашей красоте.

При этих словах в комнату вернулась придворная дама, чтобы дать отчет в своем поручении, но была тотчас же отослана обратно, ибо при такой таинственной аудиенции ее присутствие было излишним. Прекрасная Уррака была, конечно, необычайно польщена таким неземным поклонением и пустила в ход все тонкости кокетства, желая блеском соблазнительной красоты ослепить властителя фей и закрепить такое важное завоевание. Она разыграла скромное смущение, переходившее постепенно в пылкое чувство зарождающейся страсти. Она ответила на пожатие невидимой руки, затем последовали томные, негромкие вздохи и сдержанный стон, от которого ее полная грудь то поднималась, то опускалась, и только очаровательные черные глаза оставались без дела, потому что не было перед ними объекта, который они могли бы завоевать. Но зато искусительница королева пустила в ход все свои чары. Демогоргону пришлось крепко взять себя в руки, чтобы окончательно не потерять рассудок. Нежная страсть влюбленной пары с каждой минутой разгоралась все сильней. Королева сожалела только, что ее эфирный обожатель был бесплотным существом, в то время как она отдавала предпочтение осязаемому миру перед духовным.

— Разве вы не признались мне, могущественный повелитель воздушных сфер, — сказала она, — что вас пленила телесная красота смертной женщины? Но что может привязать мое сердце к вам? Любовь без чувственности мне кажется бессмыслицей.

Эфирный монарх не знал, что на это ответить, ибо хотя платоническая любовь действительно витает в эфире и он сейчас вполне мог бы сослаться на эту излюбленную теорию, но бедному оруженосцу не были знакомы ни Платон, ни его система. Поэтому он взялся за дело с другого конца.

— Знайте, прекрасная королева, — сказал он, — что в моей власти принять телесную оболочку и предстать перед вами в человеческом образе, но это унизительно для моего достоинства.

Однако красавица Уррака так настоятельно молила его о самопожертвовании, что влюбленный король фей не устоял перед ее желанием и согласился на ее требование, хотя и с явной неохотой. Фантазия королевы рисовала образ прекраснейшего мужчины, какого она с нетерпением ожидала улицезреть. Но сколь велик был контраст между идеалом и оригиналом! Ее взору представилась обыкновенная заурядная физиономия, не выражающая ни гениальности, ни высокой чувствительности. У мнимого короля фей в его платье аркадского[138] пастушка был вид фламандского мужика, словно сошедшего с полотна Ван-Дейка[139]. При виде столь курьезного явления королева усилием воли скрыла свое удивление и утешилась мыслью, что гордый дух решил, очевидно, слегка наказать ее за назойливое желание видеть его во плоти и в другой раз явится в образе Адониса[140].

Итак, первое свидание окончилось, в общем, ко взаимному удовольствию. Условились относительно новых встреч, чем мудрый Саррон не преминул воспользоваться, и объятья прелестной любовницы щедро вознаградили его за приключение в пещере колдуньи.

Возможно, что, не будь он невидимкой, счастье его было бы полнее. Никем не замеченный, следовал он за своей дамой как тень, и не было недостатка в открытиях, которые не доставили бы удовольствия ни одному любовнику. Он обнаружил, что податливая королева с такой же готовностью дарила свою благосклонность повару и камергеру, как ему, королю фей. Это фатальное столкновение с бывшими походными товарищами, которые пользовались теми же милостями, что и он, вызвало в сердце его мучительную ревность. Он стал ломать себе голову, как бы устранить соперников, и вскоре ему представился случай выместить злобу на глупце Амарине.

На званом обеде, устроенном королевой для своего супруга и всего двора, было подано блюдо под крышкой, для которого король Гарсиа берег весь свой аппетит. Хотя оно и было детищем волшебной салфеточки, его выдавали за изделие королевы. Управитель кухни горячо заверял, что на сей раз мастерство ее величества в приготовлении кушаний настолько затмило его собственное, что он, дабы не рисковать своей репутацией, оставляет за собой только будничное меню. Эти льстивые слова так понравились королеве, что она наградила мажордома нежнейшим и многозначительнейшим взглядом, который острым ножом резнул по сердцу Саррона, невидимо наблюдавшего за нею.

«Ладно же! — недовольно пробормотал он про себя. — Никому из вас не достанется ни крошки!»

Едва виночерпий подал миску и снял крышку, как лакомое блюдо, к удивлению всех присутствующих, вмиг исчезло, и миска оказалась пустой. Среди слуг прошел испуганный шепот и тихий говор. Кравчий от ужаса выронил нож и доложил о случившемся управителю кухни, повар побежал к главному пробователю и таинственно сообщил ему роковую весть, а тот немедля передал ее шепотом своему начальнику. Мажордом тут же поднялся с места и с официальным видом также на ухо прошептал печальную новость королеве, которая при этом смертельно побледнела и потребовала венгерского питья.

Король между тем с нетерпением ждал слугу с лакомством, столь жадно ожидаемым, и поглядывал во все стороны, ища глазами тарелку. Заметив смятение среди слуг и беспорядочную беготню, он пожелал наконец узнать, что это означает. Тогда королева собрала все свое мужество и с выражением печали на лице рассказала ему, что случилось несчастье и ее блюдо нельзя подать. В ответ на это неприятное известие голодный монарх, как легко себе представить, страшно рассердился и, с неудовольствием отодвинув стул, направился в свои апартаменты, и надо сказать, что при таком поспешном отступлении каждый боялся попасться ему на пути. Королева тоже недолго оставалась в столовой и отправилась в свои покои, чтобы вынести приговор бедному Амарину.

Она тотчас же повелела привести ошеломленного мажордома, еще не пришедшего в себя от испуга, вызванного таинственным исчезновением лучшего кушанья и явным гневом короля. И когда он, покорный и унылый, упал к ногам разгневанной повелительницы, она немедленно обратилась к нему со следующими словами:

— Неблагодарный предатель, ты, как видно, столь низко ценишь расположение королевы, что осмелился обратить на нее гнев ее супруга и сделать посмешищем всего двора! Или твое честолюбие до того безгранично, что ты позавидовал моей маленькой славе, купленной самой дорогой ценой, и не дал украсить лучшим блюдом стол короля? Или, может, раскаялся, что обещал сервировать по моему приказанию самое изысканное лакомство, и скрыл его, когда я была уже готова пожать успех?

Сейчас же открой тайну своего искусства или ожидай расплаты, ибо за колдовство тебя сожгут на костре и завтра же поджарят на медленном огне.

У трусливого простака сердце заныло от страха, когда он услышал такой строгий приговор. Он полагал, что только чистосердечное раскрытие тайны его искусства поможет избежать мести королевы. И тут же дал волю языку. Желая прежде всего отвести от себя подозрение разгневанной дамы, якобы он из зависти скрыл драгоценное рагу, он не умолчал ни о приключении в Пиренеях, ни о дарах матушки колдуньи. Благодаря его откровенному рассказу королева сразу получила давно желаемые и точнейшие сведения о всех трех фаворитах, и тут же ей пришло в голову овладеть волшебными сокровищами. Едва неразумный Амарин выболтал свою тайну и, как думал, окончательно оправдал себя в глазах королевы, как последняя заявила ему с презрительной миной:

— Презренный дуралей! Ты думаешь этой жалкой ложью спасти себя и обмануть меня? Покажи мне свою чудо-салфеточку, или берегись моей мести!

Амарин волей-неволей исполнил ее категорический приказ. Он вытащил салфеточку и, расстелив ее, спросил королеву, что ей подать к столу. Она попросила зрелый мускатный орех в мягкой скорлупе. Он обратился к услужливому духу салфеточки — появился майоликовый сосуд, и тотчас же, к изумлению королевы, коленопреклоненный Амарин почтительно протянул ей зрелый мускатный орех в скорлупе на зеленой ветке. Но, вместо того чтобы взять ветку, она схватила магическую салфеточку и швырнула ее в открытый ларь, который тут же захлопнула. Обманутый мажордом, сразу обессилев, опустился на пол, увидев, что лишился источника своего кратковременного счастья. Хитрая похитительница подняла между тем крик и, когда сбежались слуги, обратилась к ним:

— Этот человек страдает эпилепсией, позаботьтесь о нем и никогда больше не пускайте ко мне, чтобы он еще раз не напугал меня.

Как ни странно, но мудрый Саррон, при всем своем уме, на сей раз не предвидел всех последствий коварной шутки над своим приятелем. Из злорадства он жадно пожирал похищенное кушанье, забыв золотое правило, которое ввиду его поучительности три умных народа так коротко и ясно заключили в трех словах[141], и вдруг почувствовал тошноту и тяжесть в желудке. Из опасения оставить в столовой видимые следы своего невидимого присутствия, он вышел на воздух и стал прогуливаться по парку, в надежде, что от движения тяжесть в желудке уменьшится.

Вот почему он в тот день не мог сопровождать королеву в ее покои. Но накануне она пригласила его к себе на partie fine[142], и в назначенное время он не замедлил явиться к ней. Королева была необычайно весела, любезна и нежна, как Грация[143], так что дружище Демогоргон плавал в сладком упоении. Хитрая любовница поднесла очарованному Саррону чашу вина, которую сама налила, подмешав в него сильнодействующий снотворный порошок. Очень скоро его убаюкала сладкая дремота. Как только он громко захрапел, коварная похитительница овладела перчаточным пальцем, придающим невидимость, и велела своим слугам отнести властелина эфирных пространств в отдаленную часть города и оставить на мостовой, пока он не очнется от наркотического сна. От радости королева никак не могла уснуть. Все ее мысли были заняты тем, как бы овладеть третьим волшебным сокровищем.

Едва первые лучи солнца позолотили зубцы стен королевского замка Асторги, как неутомимая женщина вызвала горничную и сказала ей:

— Пошлите известить Хильдерика, сына любви, чтобы он сопровождал меня к ранней обедне, и за эту милость пусть оделит бедных щедрой милостыней.

Изнеженный баловень счастья и прекрасной Урраки валялся меж тем в мягкой постели и позевывал, когда получил это почетное приглашение. Еще полусонный, он тотчас же приказал камердинеру одеть себя и отправился ко двору, где камергер королевы бросил на него косой взгляд, завидуя, что любимчику оказана честь заменить его.

С благолепной пышностью проследовала процессия в храм, где епископ со своим каноником служил торжественную литургию и где собралось уже много народу поглазеть на великолепное шествие. Прекрасная Уррака, а еще более роскошный шлейф ее платья, несомый за ней шестью придворными дамами, вызвали всеобщее восхищение. Толпа назойливых нищих, калек на костылях и на деревяшках, слепых и параличных окружила помпезное шествие богомольцев, загораживая королеве дорогу и умоляя о милостыне, которую Андиол щедро сыпал из своего кошелька направо и налево. Один слепой старик особенно выделялся среди своих сотоварищей дерзостью, с какой он протискивался вперед, ужасным криком требуя себе подаяние. Он неотступно шел рядом с королевой и беспрерывно протягивал свою шляпу, прося о милосердном даре. Андиол бросал ему время от времени золотой, но, прежде чем слепой находил его, какой-нибудь вороватый сосед проворно похищал его, и тот снова начинал причитать. Королеву, казалось, тронул этот несчастный старик. Она вырвала из рук своего спутника кошелек и передала слепому.

— Возьми, добрый старик, эту милостыню, — сказала она, — даю тебе ее от имени благородного рыцаря, молись о душе своего благодетеля!

Андиол до того испугался этой королевской щедрости за свой счет, что, потеряв самообладание, сделал рукой движение, как бы намереваясь схватить кошелек. Эта очевидная скаредность вызвала громкий смех у всей благочестивой свиты королевы, что еще более увеличило его смущение. Из страха уронить свое достоинство он заставил себя взять под руку королеву и повести ее в собор и как мог таил свое огорчение до конца мессы. После обедни он кинулся разыскивать нищего и обещал большую награду за старинную монету из кошелька, которая якобы являлась редкостью. Но никто не мог сказать, куда девался нищий. Завладев кошельком, он исчез бесследно.

Нищего же следовало искать в передней королевы, где он ждал ее возвращения, ибо то был зрячий придворный шут, вырядившийся слепым, чтобы завладеть волшебным пфеннигом. К величайшей радости королевы, он оказался в мошне, добросовестно переданной ей доверенным лицом. Теперь коварная женщина овладела всеми волшебными дарами трех оруженосцев, а те неутешно оплакивали свою потерю и в отчаянии рвали на себе волосы. Она же гордо торжествовала победу, достигнутую путем плутовства, нисколько не заботясь о судьбе трех несчастных.

Первым делом она испытала, будет ли чудесная сила волшебных предметов действенной в руках новой владелицы. Попытка удалась вполне: салфеточка доставляла по ее приказанию майоликовый сосуд, медный пфенниг производил дукаты, а под покровом перчаточного пальца она проходила, никем не видимая, мимо стражи в передней в комнаты своих фрейлин. С бьющимся сердцем рисовала она себе блистательнейшие сцены будущей жизни, какую намеревалась вести, но самым заветным ее желанием было превратиться в настоящую фею. Она долго раздумывала, как проникнуть в тайную сущность этих загадочных дам, которых даже пытливый ум мудрейших мира сего не сумел досконально изучить.

«Что такое фея? — рассуждала она сама с собою. — Не более как обладательница одной из нескольких магических тайн, благодаря которым она совершает чудеса, возносящие ее над простыми смертными. Разве не вправе я считать себя одной из могущественнейших фей, раз обладаю такими талисманами?»

Ей оставалось пожелать лишь драконову колесницу или упряжку бабочек, ибо свободное передвижение по воздуху было для нее пока недоступно, но она овладеет и этим искусством, стоит только вступить в содружество фей. Она надеялась найти среди них любезную подругу, которая согласится уступить ей такой воздушный экипаж в обмен на одно из ее чудесных сокровищ. Ночи напролет тешила она себя приятными мечтами: как невидимо подкрадывается к красивому юноше, подзадоривает его, кружит голову и, одурманив любовным томлением, дает схватить вместо нимфы пустую тень или, смотря по обстоятельствам, удовлетворяет его желание. Однако новоиспеченная фея чувствовала: чтобы пуститься на такие авантюры, ей недоставало существенно необходимых атрибутов. У нее не было еще приличного гардероба феи.

Ранним утром, сменившим бессонную ночь, в продолжение которой ее пылкая фантазия нарисовала ей полное облачение феи, от крылышек до каблучков прелестных туфелек, — за работу был засажен весь портняжный цех Асторги, будто предстояло открытие большого маскарада или надо было нарядить капризнейших примадонн театра для opera seria[144].

Следует сказать, что, прежде чем этот наряд был готов, случилось нечто, поразившее все королевство Супрарбию и больше всего самое прекрасную Урраку.

Однажды ночью, когда после длительного напряжения всех душевных сил размечтавшаяся королева наконец погрузилась в легкий сон, ее вдруг разбудил голос какого-то воина, произнесшего ей на ухо страшные слова:

— De par le Roi[145].

Дежурный офицер предложил ей немедленно следовать за ним. Испуганная королева упала с облаков на землю и сначала растерялась, но потом начала спорить с офицером, который, впрочем, если оставить в стороне порученные ему в данную минуту функции, обладал недурной наружностью, так что ему, мимоходом, недвусмысленно был обещан визит феи. После безуспешного обращения к высшей власти королева поняла, что представляет слабейшую сторону и должна покориться.

— Воля короля для меня закон, — сказала она, — я следую за вами.

Сказав это, она подошла к своему ларю, чтобы взять дождевой плащ, как она объяснила — для защиты от ночного холода, в действительности же она хотела воспользоваться перчаточным пальцем и внезапно исчезнуть. Но капитан получил строгие указания и был настолько неучтив, что отказал прекрасной пленнице в этом маленьком снисхождении. Ни просьбы, ни слезы не действовали на жестокосердного воина, он схватил ее мускулистой рукой и без церемоний вытолкнул из комнаты, которую законники тотчас же заперли и опечатали. Внизу у ворот стояла пара мулов с носилками, в которые должна была сесть плачущая королева, весьма небрежно одетая. И вот при свете факелов поезд печально и тихо, как похоронная процессия, направился из ворот по безлюдным улицам города в уединенный монастырь, обнесенный высокой каменной стеной, в двенадцати милях от города, где утопавшую в слезах пленницу заключили в мрачную келью, находящуюся на глубине сорока сажен под землей.

Со времени неудавшегося праздничного обеда, когда исчезло любимое лакомство короля Гарсиа, он все время пребывал в таком дурном расположении духа, что ему никак нельзя было угодить. Половина его министров и придворных впала в немилость, другая половина, опасаясь той же участи, изощрялась в стараниях как можно скорее излечить своего монарха от сплина. Лейб-медик предлагал для этой цели рвотное, камердинер — любовницу, Primas regni[146] — покаянный день, командующий армией — крестовый поход против сарацин, старший егермейстер — охоту, гофмаршал — паштет из красных куропаток во вкусе мажордома. Что касается последнего, то надо сказать, что, утратив салфеточку, он скрылся из глаз, подобно кушанью его приготовления, наделавшему столько шума. Из всех этих средств, предложенных для развлечения короля, предпочтение было отдано охоте, ибо устройство ее было сопряжено с наименьшими трудностями. Но и она не дала ожидаемых результатов. Король не мог забыть исчезновение шедевра кухонного искусства и ясно давал понять, что, по его мнению, тут дело нечисто. Да, в кругу своих приближенных он даже высказал подозрение, что супруга его колдунья.

У королевы при дворе было много сильных врагов. Как только ее противники заметили перемену в отношении короля к их повелительнице, дух клеветы не преминул воспользоваться случаем, чтобы погубить ее, и это удалось тем легче, что чудесная салфеточка, которая в Асторге могла бы ублажить короля искупительной жертвой, здесь, в охотничьем замке, не влияла на него своими талантами.

После того как дело основательно обсудили в узком кругу приближенных короля — скороходов, придворных карликов и шутов, камердинера, придворного лекаря и вообще всех, к чьему мнению король еще прислушивался, — падение гордой королевы было предрешено. Король созвал тайное заседание государственного совета и приказал ему утвердить приговор узкого круга советников, как имеющий законную силу, и без задержки привести его в исполнение.

Теперь придворная комиссия неутомимо занималась перетряхиванием вещей несчастной королевы, пытаясь найти доказательство колдовства — какой-нибудь талисман, магические письмена, быть может, контракт, заключенный с нечистым, или копию с него. Все ожерелья и прочие драгоценности, а равно и одеяние феи были добросовестно занесены в опись. Однако, несмотря на приложенные усилия, близорукие чиновники ничего не могли найти, что бы указывало на колдовство. Собственно corpus delicti — объект ограбления оруженосцев Роланда — выглядели столь невинными и невзрачными, что эти сокровища магии даже не удостоились чести попасть в инвентарь. Бесценная салфеточка благодаря частому употреблению ее прежним владельцем потеряла свою свежесть и служила ничего не подозревавшему писцу тряпкой, которой он вытирал чернила, разлившиеся по столу из опрокинутой чернильницы. Чудесный перчаточный палец, делающий человека невидимым, и плодовитый медный пфенниг были выброшены, как бесполезный хлам, в мусорную кучу.

Что сталось с королевой Урракой в мрачном монастырском подземелье на глубине сорока сажен, была ли она осуждена на пожизненное заточение или когда-либо вновь увидела дневной свет, а равным образом о том, какая судьба постигла три магических талисмана — были они разрушены плесенью, гниением и ржавчиной или вырваны чьей-нибудь счастливой рукой из пыли и мусора, куда в конце концов попадают все земные сокровища, преданные забвению, — об этом старинная легенда хранит глубокое молчание.

Было бы, конечно, справедливо, если бы хлебосольная салфеточка или плодовитый пфенниг попали в руки добродетельного, но бедного труженика, обремененного голодающей семьей, работающего в поте лица своего и не имеющего ничего, кроме слез, чтобы дать своим маленьким птенцам, когда они требуют хлеба; или если бы чахнущий от любви юноша, которого тиран отец и деспотическая мать разлучили с любимой девушкой, заточив ее в монастырь, получил бы талисман, делающий человека невидимым, чтобы освободить свою возлюбленную из затворничества и соединиться с ней навеки. Однако такое отклонение от обычного хода событий в подлунном мире было бы слишком необычным и вряд ли могло произойти на самом деле. Самые желанные богатства земли находятся в неправедных руках, и своенравное счастье отказывает в них тем, кто мог бы сделать из них умеренное и разумное употребление.

После утраты всех бесценных даров щедрой матушки колдуньи ограбленные владельцы тихонько скрылись из Асторги. Амарин, который без своей волшебной салфеточки не мог уже выполнять обязанности главного повара, удалился первый. Андиол, сын любви, тотчас же последовал за ним. Легкость, с какой он привык добывать деньги, внушила ему отвращение к труду, свойственное богатым бездельникам. Ему было лень даже переворачивать свой пфенниг, чтобы запасать деньги соразмерно своим расходам, и он жил большей частью в кредит,

занимаясь пополнением своей кассы только в случае плохой погоды или когда не предстояло никаких развлечений. Теперь он был не в состоянии удовлетворить своих кредиторов. Незамедлительно он сменил одежду и бежал из города. Саррон, очнувшись от наркотического сна, тотчас же понял, что роль короля фей играть ему больше не придется. Угрюмый вернулся он к себе на квартиру, переоделся в прежнюю одежду и первой попавшейся улицей бежал из Асторги.

Случаю было угодно, чтобы оруженосцы Роланда опять встретились на военной дороге, ведущей в Кастилию. Вместо того чтобы оскорблять друг друга бесполезными упреками, что все равно не улучшило бы их положения, они с философским спокойствием примирились со своей судьбой. Тождественность их участи и неожиданная встреча вскоре оживили старую дружбу, а мудрый Саррон заметил, что дружба выпадает на долю золотой середины и редко мирится со счастьем и большим талантом.

Они единодушно решили продолжать путь вместе и, следуя своему прежнему призванию, сражаться под кастильскими знаменами, чтобы отомстить сарацинам за смерть Роланда. Вскоре им удалось выполнить свое намерение: они попали в жаркий бой и напоили свои мечи кровью врагов. Овеянные лаврами побед, они все пали смертью героев.