Сказки по телефону

Жил в городе Варезе синьор Бьянки. Он служил а одной торговой фирме, которая продавала лекарства, и шесть дней из семи разъезжал по всей Италии. Ездил он на восток и на запад, на юг и на север, ездил и в глубь страны, везде показывал образцы лекарств и заключал сделки. В воскресенье он возвращался домой, а а понедельник снова пускался странствовать. Прощаясь с ним перед отъездом, дочка каждый раз говорила ему:

— Пожалуйста, папа, рассказывай мне каждый вечер по сказке.

Надо вам сказать, что эта девочка не могла заснуть без сказки, а мама уже рассказала ей все истории, какие только знала, и даже по три раза. И вот синьор Бьянки, где бы он ни находился, стал каждый вечер звонить по телефону домой и рассказывать дочери сказку. В этой книге как раз и собраны сказки синьора Бьянки. Вы, конечно, заметите, что все они не слишком длинные. Но иначе и быть не могло. Ведь за каждый телефонный разговор синьору Бьянки приходилось платить из собственного кармана, и он никак не мог себе позволить разговаривать слишком долго. Правда, мной раз, если ему удавалось заключить удачную сделку, он разрешал себе поговорить побольше, немного — на минутку-другую. Мне рассказывали, что, как только синьор Бьянки вызывал город Варезе, телефонистки на центральной станции переставали отвечать на звонки, так нам слушали его сказки. И я смело могу сказать, что некоторые из них и в самом деле получились занятными.

Незадачливый охотник

Как-то утром мать сказала сыну:

— Возьми-ка ружье, Джузеппе, да сходи на охоту. Завтра твоя сестра выходит замуж и просила приготовить поленту[1] с зайчатиной.

Джузеппе взял ружье и пошел на охоту. Не успел он отойти от дома, как увидел зайца. Выскочил косой из-за изгороди — и опрометью в поле. Вскинул Джузеппе ружье, прицелился и нажал на курок. Но вместо того чтобы выстрелить, ружье вдруг сказало человеческим голосом: «Пум!» — и уронило пулю прямо к ногам охотника.

Джузеппе даже рот открыл от изумления. Подобрал он пулю, повертел ее перед глазами, потом придирчиво осмотрел ружье. Нет! Ружье как ружье, такое же, как всегда. И все-таки, как ни крути, а именно оно, вместо того чтобы выстрелить, веселым звонким голосом прокричало свое «пум!». Ведь не может же быть — чего только не подумаешь! — нет, не может быть, чтобы кому-нибудь взбрело в голову спрятаться в ружье. На всякий случай Джузеппе заглянул в дуло. Так и есть — дуло чистое: никого и ничего! «А что скажет мама? — подумал Джузеппе. — Она так просила, чтобы я подстрелил зайца! А сестра? Ей так хотелось поленты с зайчатиной».

Только он успел это подумать, глядь — опять тот же заяц выскочил. Только теперь с головы у него спускалась белая фата, на фате — флердоранж[2], и шел он, смущенно потупившись и часто-часто переступая лапками.

«Вот те раз! — воскликнул про себя Джузеппе. — Да ведь это зайчиха! Тоже венчаться идет! Ну и ну!.. Ладно, так и быть, подстрелю фазана».

Вошел он в лес. Только отошел от опушки, глядит — и вправду идет по тропинке фазан. Идет и ни капельки не боится, как в первый день охоты, когда фазаны еще не знают, что такое ружье.

Вскинул Джузеппе свою одностволку, прицелился, нажал на курок, а ружье вдруг как закричит: «Пам! Пам!» Да, да, именно так оно и закричало — два раза: «Пам! Пам!» — точь-в-точь как мальчуган, который стреляет из деревянного ружья. А патрон упал рядом на землю и угодил прямо на красных муравьев. Муравьи перепугались и бросились прятаться под елку.

— Хорошенькое дело! — проворчал Джузеппе, не на шутку рассердившись. — То-то будет довольна мама, когда я вернусь с пустым ягдташем!

Фазан тем временем, услышав это «пам! пам!», юркнул в заросли, только ненадолго. Не успел мальчик глазом моргнуть, а он уже опять на тропинке. Но теперь уже не один, а со своими фазанятами. Бегут фазанята гуськом за отцом, рады-радешеньки, что можно посмеяться и побаловаться у него за спиной, а за ними фазаниха выступает. И такая-то она довольная, прямо сияет вся, будто ни с того ни с сего первую премию получила.

— Да, ты вон довольна! — пробормотал Джузеппе. — Тебе-то что, ты уже давно замужем. А что я сестре скажу? Ну кого мне теперь стрелять?

С этими словами он старательнее прежнего зарядил ружье и огляделся по сторонам. Глядит, а вокруг ни души, только на одной ветке сидит дрозд. Сидит себе и посвистывает, будто хочет сказать: «А ну-ка, стрельни! Ну-ка, стрельни в меня!»

Ну Джузеппе и стрельнул. Только ружье и на этот раз не выстрелило, а лишь весело крикнуло: «Бах!», как мальчуган, когда он смотрит книжку с картинками про разбойников. И, сказав свое «бах!», добавило еще какой-то звук, который как две капли воды был похож на смешок. А дрозд засвистел веселее прежнего.

— Так я и знал! — сказал Джузеппе. — Наверно, сегодня у ружей забастовка.

— Ну, удачна была нынче охота? — спросила мама, когда он вернулся домой.

— Да, мама. Мясо, правда, улетело, зато перья остались. Не знаю, хороши ли они будут с полентой.

Дом из мороженого

Однажды в Болонье, как раз на главной площади, построили дом из мороженого. Все ребята, даже с самых далеких окраин, сбежались на эту площадь, чтобы хоть капельку полизать этот вкусный дом.

Крыша у него была мармеладная, вместо дыма из каминных труб струились клубы сбитых сливок, а камины были сложены из цукатов. Все остальное было из мороженого — двери из мороженого, стены из мороженого и даже мебель из мороженого.

Один маленький мальчик ну просто прилип к обеденному столу. Он так усердно лизал все его четыре ножки, что под конец тот не выдержал и рухнул «ему на голову со всеми тарелками и блюдцами, которые были из мороженого в шоколаде, да в каком! В самом лучшем!

Но вот в один прекрасный день городской стражник заметил, что одно окно начинает таять. В это окно были вставлены стекла из клубничного мороженого, и они потекли розовыми ручейками.

— Скорее! — закричал стражник. — Еще скорее!

И все опрометью бросились лизать подтаявший дом, чтобы ни одной капельки этой вкусноты не пропало зря.

— Креслице! — жалобно молила одна старушка, у которой не хватало сил пробиться сквозь толпу. — Хоть одно креслице для бедной старухи! Ох, кто бы мне его вынес, креслице? По возможности, конечно, с ручками!

Тут один благородный пожарный бросился в дом и принес ей кресло из мороженого, украшенное кремом и фисташками. Видели бы вы, как обрадовалась бедная старушка! Она сразу принялась за него и начала как раз с ручек.

Вот уж был праздник так праздник! И ни у кого даже живот не заболел — так уж велели доктора.

И до сих пор, если ребята начинают приставать, чтобы им купили вторую порцию мороженого, родители со вздохом говорят:

— Ну, конечно! Может быть, тебе еще целый дом из мороженого, как в Болонье?

Страна без углов

Джованнино Бездельник был заядлым путешественником. Путешествовал он, путешествовал и сам не заметил, как забрел в удивительную страну. Дома в этой стране все до единого были с круглыми углами, а края крыш плавно загибались кверху, а не торчали вперед, как в других странах. Вдоль улицы бежала живая изгородь из роз, и Джованнино, конечно, сразу захотелось вдеть одну из них в петлицу своей курточки. Нечего и говорить, что, срывая розу, он смотрел в оба, чтобы не уколоться о шипы. Протянул он руку, а шипы-то ни капельки не колются. А не колются потому, что ни у одного из них нет острого кончика, и все они как будто резиновые, только щекочут.

— Ну и чудеса! — громко сказал Джованнино.

Но не успел он произнести эти слове, как из-за живой изгороди высунулась улыбающаяся физиономия блюстителя порядка.

— Вы, наверно, не знали, что розы рвать запрещено? — спросил он.

— Знаете, я как-то не подумал об этом. Мне очень жаль, — ответил Джованнино.

— В таком случае вы заплатите только половину штрафа, — сказал блюститель порядка с такой лучезарной улыбкой, что вполне мог сойти за медоточивого человечка, который отвез Пиноккио в Страну игрушек. Вытащив книжку, он стал выписывать квитанцию, и тут Джованнино вдруг заметил, что пишет он неочиненным, ну просто совершенно неочиненным карандашом!

— Ой! — невольно воскликнул Джованнино. — Простите, а не покажете ли вы мне свою саблю?

— С удовольствием, — сказал блюститель порядка.

Так и есть! Даже сабля у него оказалась без кончика и без острия!

— Да что же это за страна? — спросил Джованнино.

— Страна без углов, — ответил блюститель порядка.

Он произнес эти слова так любезно, что каждое из них надо было бы написать с заглавной буквы.

— Как же в таком случае вы поступаете с гвоздями?

— Видите ли, мы уже давно обходимся без гвоздей. Мы заменяем их клеем. А теперь, будьте любезны, дайте мне две пощечины.

Джованнино открыл рот, словно собирался проглотить башню.

— Нет уж, увольте, — пробормотал он. — У меня нет никакой охоты оказаться за решеткой за оскорбление действием официального лица, находящегося при исполнении служебных обязанностей. Кроме того, по-моему, уж если кому полагается получить пощечину, так это мне.

— Нет, здесь так заведено, — вежливо объяснил блюститель порядка. — Целый штраф — четыре пощечины, половина — две.

— Блюстителю порядка?

— Блюстителю порядка.

— Но это же несправедливо! Это ужасно!

— Совершенно верно, это несправедливо и ужасно, — подтвердил блюститель порядка. — Наши жители с такой ненавистью относятся к этому обычаю, для них так невыносимо бить по щекам ни в чем не повинных людей, что они всеми силами стараются ни в чем не нарушать законов. Если вы сейчас дадите мне две пощечины, то в другой раз будете осторожнее.

— Но я не хочу бить вас по щеке! Даже щелкать не хочу! Могу погладить…

— В таком случае, — проговорил блюститель порядка, — мне придется проводить вас за пределы нашей страны.

И Джованнино пришлось смиренно покинуть Страну без углов. Однако он до сих пор еще мечтает вернуться туда и хоть немного пожить среди самых воспитанных людей на свете, в красивом домике, под крышей без единого уголка.

Дом на слом

Одно время в городе Бусто Арсицио ребята так все портили, ломали и рвали, что горожане не на шутку встревожились. Не подумайте, что мы говорим о подметках, штанах и школьных ранцах. Нет! Когда эти ребята принимались играть в футбол, летели стекла, за столом они били тарелки, в кафе — стаканы, и если пока еще не разбивали стен, то только потому, что под рукой у них не было молотков.

Родители просто не знали, как быть и что предпринять, и под конец обратились к городскому голове.

— А что, если налагать на них штраф? — предложил городской голова.

— Спасибо вам! — воскликнули родители. — В таком случае мы будем платить его черепками.

К счастью, в тех краях было много бухгалтеров. На каждых трех жителей приходилось по бухгалтеру. И все эти бухгалтеры прекрасно умели считать. А лучше всех считал старый бухгалтер синьор Гамберони. У Гамберони было великое множество внуков, благодаря которым он приобрел громаднейший опыт по части черепков. Однажды взял он лист бумаги, карандаш и подсчитал весь ущерб, который наносят ребята из Бусто Арсицио, коверкая и ломая бесконечное количество красивых и нужных вещей. Подвел он итог, и знаете, сколько у него получилось? Невероятная сумма! Карамельярд пастильярдов мармельон тридцать три!

— Да понимаете ли вы, — с горячностью убеждал синьор Гамберони, — понимаете вы, что на половину этой суммы мы можем построить целый дом, так сказать, дом на слом, и заставить наших ребят разнести его в щепы. Если уж и от этого они не придут в себя, то, значит, их ничем не вылечишь.

Предложение бухгалтера приняли. Дом был построен. В нем было семь этажей, девяносто девять комнат; в каждой комнате было без счету зеркал, кранов и краников и полным-полно мебели, а каждый стол и шкаф были уставлены посудой, статуэтками и всякими безделушками. В день открытия дома ребятам выдали молотки и по сигналу городского головы распахнули все двери.

Очень жалко, что не сумели вовремя привезти телекамеры и не передали по телевидению это небывалое зрелище. Те, кто видел его своими глазами и слышал своими ушами, уверяют, что им показалось, будто разразилась третья мировая война, хоть бы ее никогда не было!

Ребята пробивались из комнаты в комнату, словно войско неукротимого Аттилы, сокрушая своими молотками все, что встречалось им на пути. Их удары слышала вся Ломбардия и половина Швейцарии. Дети с кошкин хвост ростом набрасывались на шкафы, огромные как крейсеры, и старательно крошили их до тех пор, пока на полу не оставалось ничего, кроме кучи опилок. Миловидные крошки из яслей, прелестные в своих розовых и голубеньких передничках, с таким трогательным усердием топтали ногами кофейные сервизы, что они превращались не в порошок, нет! — в тончайшую пудру, которой пудрят лицо.

К концу первого дня во всем доме не осталось ни одного целого стакана. К концу второго дня — ни единого стула. На третий день ребята взялись за стены. Они начали с последнего этажа, но, едва добравшись до четвертого, отступились и сложили оружие. Полумертвые от усталости, покрытые пылью, как солдаты Наполеона в пустыне, они, шатаясь, разбрелись по домам, повалились на свои кровати и заснули без ужина. Теперь они по-настоящему отвели душу и им больше ничего не хотелось ломать. В мгновение ока они совершенно переменились, стали осторожными и легкими, как бабочки; и если бы им сейчас приказали играть в футбол на поле, уставленном хрустальными стаканами, они бы не разбили ни одного.

Бухгалтер Гамберони сделал подсчеты и доказал всем, что город Бусто Арсицио получил два трюфельярда с мелочью чистой прибыли.

То, что еще уцелело от дома, назначенного на слом, городской совет отдал горожанам в полное их распоряжение. И что бы вы думали? Не прошло и часа, как среди развалин заметили приличных синьоров с кожаными папками под мышкой и в золотых очках — разных муниципальных советников, адвокатов и директоров-распорядителей, — которые, вооружившись молотками, бросились крушить стены и рушить лестницы. И так это им нравилось — колотить по стенам, что с каждым ударом они словно молодели на глазах.

— Это по крайней мере лучше, чем ссориться с женой из-за какой-то разбитой пепельницы или несчастной тарелки из праздничного сервиза, который подарила тетя Мирина, — весело говорили они и с еще большим рвением принимались дубасить молотками.

А бухгалтеру Гамберони город Бусто Арсицио вручил в знак признательности медаль с серебряной дыркой.

Давай придумывать числа

— Давай придумывать числа!

— Давай. Чур, я первый. Чуть не один, чуть не два, чуть не три, чуть не четыре, чуть не пять, чуть не шесть…

— Э! Слишком маленькие числа. Слушай, какие у меня: биллиардон миллиардонов, сексильярд сексилионов, квинтильон биквинтильярд.

— Подумаешь! А я могу, таблицу умножения сочинить. Вот:

Трижды один «Едут в Берлин».

Трижды два «Лев и Сова».

Трижды три «Сова, смотри!».

Трижды четыре «Вещи стащили».

Трижды пять «Беги догонять!».

Трижды шесть «Попался, есть!».

Трижды семь «Вот я тебя съем!».

Трижды восемь «Прощения просим».

Трижды девять и трижды десять

«Воришку помиловать или повесить?».

— Скажи быстро, сколько стоит пирожок?

— Два щелчка тебе по носу.

— А сколько отсюда до Милана?

— Сорок девять сороков и двенадцать дюжин новых километров, один подержанный и три шоколадки.

— Сколько весит слезинка?

— Смотря чья. У капризули она легче самого легкого ветерка, а у голодного ребенка — тяжелее всей земли.

— Очень длинная получается сказка?

— Очень!

— Тогда напоследок быстро придумаем еще несколько чисел. Знаешь, как считают в Модене? «Разки, двазки, триски — четыре киски, пять и ки — пятаки уронили у реки».

— А я тебе скажу, как считают в Риме. «Ранцы, дванцы — дранцы-поранцы, тринцы и пинцы — розги несинцы, пянцы, дев ян цы — лучше не оранцы, чет-нечет — вот и весь счет!»

Шоколадная дорога

Жили-были в Барлетте три брата. Как-то гуляли они за городом и набрели невзначай на дорогу. Странная это была дорога — ровная-ровная и вся коричневая.

— А из чего она сделана? — спросил младший брат.

— На доски не похоже, — сказал средний.

— И на шлак не похоже, — сказал старший.

Гадали, гадали, а потом встали на коленки и лизнули дорогу.

Шоколад! Дорога была из шоколада! Недолго думая, решили братья попробовать, какова она на вкус. Отломили по кусочку, съели. Потом отломили еще по кусочку, потом еще… Наступил вечер, а они все ползали на четвереньках и ели, ели, ели, пока от дороги не осталось ни одного даже самого маленького квадратика. Не было больше ни шоколада, ни дороги.

— Где же мы очутились? — спросил младший брат.

— Не в Бари, нет, — сказал средний.

— И не в Мольфетти, — сказал старший.

Что делать, куда идти — неизвестно. По счастью, как раз в это время на своей тележке возвращался с поля крестьянин, посадил их в свою тележку и довез до Барлетты, до самых дверей их дома.

Стали они вылезать из тележки и тут только заметили, что вся она из самого настоящего печенья.

Обрадовались братья и, недолго думая, принялись уплетать ее за обе щеки. Всю съели, ничего не оставили: ни колес, ни оглобель.

Вот как повезло однажды братьям из Барлетты. А повезет ли им так в другой раз, не знаю.

Рассеянный мальчик

— Мама, я пойду погулять.

— Иди, Джованни, только смотри не зевай по сторонам, когда будешь переходить через улицу.

— Ладно, мама. Пока, мама.

— Ты всегда такой рассеянный.

— Да, мама. Пока, мама.

Джованнино весело выбегает из дому и, пока проходит первый квартал, старается быть очень внимательным. Он то и дело останавливается и ощупывает себя.

— Все на месте? Все! — И сам же смеется.

От радости, что он такой внимательный, мальчик принимается прыгать, как воробей, и скоро забывает обо всем на свете, заглядевшись на витрины, на машины, на облака. Вот тут-то и начинаются несчастья.

Какой-то синьор очень мягко упрекает его:

— Ну разве можно быть таким рассеянным? Видишь, ты где-то порастерял все пальцы.

— Ой, и правда! Какой же я рассеянный!

Он принимается искать свои пальцы, но вместо них находит пустую банку. Неужели она и в самом деле пустая? А ну-ка посмотрим. Интересно, что в ней было, прежде чем она стала пустой? Ведь не была же она всегда такая, как сейчас, совершенно пустая…

Джованни забывает, что ему надо искать свои пальцы, потом забывает и о банке, потому что на глаза ему попадается хромая собака. Ясное дело, мальчик пускается за ней вдогонку и не успевает добежать до угла, как теряет руку, всю целиком. И думаете, он замечает, что остался без руки? Ничего подобного. Бежит себе как ни в чем не бывало.

— Джованни! — окликает его какая-то добрая женщина. — Джованни! Руку потерял.

Куда там! Он даже не слышит.

— Ну, ничего, — говорит добрая женщина. — Отнесу руку его маме.

И она идет к маме Джованнино.

— Синьора, вот тут у меня рука вашего сына.

— Ох, батюшки! Вот растеряха! Ну такой он у меня рассеянный, такой рассеянный, что просто не знаю, что делать, как быть!

— А! Все дети такие.

Потом приходит другая хорошая женщина.

— Синьора, я вот ногу нашла. Взгляните, не от вашего ли Джованнино?

— Ну, конечно, его! Я ее где угодно узнаю по этому дырявому башмаку. Уж такой он у меня рассеянный уродился, такой рассеянный, что просто не знаю, что делать, как быть.

— А! Все дети такие.

Немного погодя приходит старушка, потом рассыльный булочника, потом вагоновожатый, под конец старая учительница-пенсионерка. И каждый приносит какой-нибудь кусочек Джованнино. Кто ногу, кто ухо, кто нос.

— Ну разве сыщешь на свете мальчишку рассеяннее моего сына?

— А! Все дети такие.

Наконец прибывает Джованнино, прыгая на одной-единственной ноге, без ушей, без руки, но по-прежнему веселый, как воробушек. Мама качает головой и начинает приводить его в порядок. Приделывает руку, потом ногу…

— Все на месте, мама? Мама, а правда, я был молодец?

— Да, Джованни, ты был такой молодец!..

Пигалица

Жила-была в городе Гаверате одна женщина, такая маленькая, такая щупленькая, что никто не звал ее иначе, как Пигалица. Целыми днями она только и делала, что считала, кто сколько раз чихнул. Считала, а потом рассказывала о своих подсчетах подружкам, и они все вместе принимались судачить об этом до тех пор, пока у них не темнело в глазах.

— А вот аптекарь, — рассказывала Пигалица, — семь раз подряд чихнул.

— Не может быть!

— Да господи! Да пусть у меня нос отвалится, если это не истинная правда! В седьмой раз он чихнул аккурат за пять минут до полудня.

Судачили, судачили и под конец решили, что аптекарь разбавляет касторку сырой водой.

— А священник-то наш четырнадцать раз чихнул! — сообщала красная от волнения Пигалица.

— А ты не того, не ошиблась?

— Да господи! Да пусть у меня нос отвалится, если хоть на один раз меньше!

— До чего же мы так докатимся!

Судачили, судачили и под конец решили, что священник наливает в салат слишком много масла.

Однажды Пигалица со своими подружками — а собралось их если не дюжина и не полдюжины, так уж, во всяком случае, больше, чем дней в неделе, — притаились под окном у синьора Делио. Притаились они и слушают. А синьору Делио совсем не хотелось чихать, потому что он никогда не нюхал табаку и еще не успел простудиться.

— Поди ж ты! Не чихает! — не выдержала Пигалица. — Нет, как хотите, а здесь что-то не чисто.

— Ясное дело, — подхватили подружки.

Услышал этот разговор синьор Делио, набрал а спринцовку целую пригоршню молотого перца и незаметно выпустил его на головы сплетницам, которые притаились у него под окном.

Первой чихнула Пигалица:

— Апчхи!

А за ней и все остальные:

— Апчхи! Апчхи! Апчхи!

Чихали, чихали, чихали, чихали, еле остановились.

— Я больше вас чихнула, — сказала Пигалица.

— Нет, мы больше! — возразили ее подружки.

Спорили, спорили, а под конец бросились друг на друга, вцепились в волосы и ну тузить одна другую по чем попало. И так-то они славно друг друга отделали — любо-дорого посмотреть: платья — в клочья, и у каждой стало на один зуб меньше.

С той поры Пигалица перестала разговаривать со своими подружками. Она купила себе записную книжку, карандаш и стала бродить по городу одна-одинешенька. Как услышит, кто чихнул, сразу — в книжке крестик. Чихнет еще кто-нибудь — еще крестик.

Когда она умерла, люди нашли ее записную книжку. Открыли эту книжку, а в ней видимо-невидимо крестиков.

— Смотрите-ка, — сказали люди, — это она, должно быть, свои добрые дела отмечала. Сколько же их у нее, батюшки! Ну, уж если ее в рай не возьмут — значит, никому туда не попасть.

Сакала, пакала

Двое ребятишек сидели как-то в тихом дворике и придумывали новый язык. Кроме них, этот язык не должен был понимать ни один человек на земле.

— Сака́ла, пака́ла, — сказал один.

— Пака́ла, сака́ла, браф! — ответил другой.

И оба покатились со смеху.

Неподалеку от них, на балконе второго этажа сидел старый добрый синьор и читал газету. А в доме напротив смотрела из окна старая синьора, обыкновенная, ни добрая, ни злая.

— До чего же все-таки глупые эти ребята, — сказала она.

Однако добрый синьор с ней не согласился.

— Я этого не нахожу, — сказал он.

— Но не станете же вы утверждать, что понимаете, о чем они лопочут.

— А как же! — возразил добрый синьор. — Конечно, все понимаю. Один сказал: «Хороший сегодня денек», а другой ему ответил: «Завтра будет еще лучше».

Синьора сморщила нос, но промолчала, потому что ребята опять начали разговаривать на своем языке.

— Мараски, барабаски, пимпарамоски, — сказал один.

— Бамбарамбам баски, кумпараски, бруф! — ответил другой.

И они снова засмеялись.

— Может, вы скажете, что и теперь все поняли?! — раздраженно воскликнула синьора.

— Конечно, понял, — с улыбкой ответил старый синьор. — Один из них сказал: «Как хорошо, что мы живем на свете!», а другой ответил: «Да, мир чудесен!»

— Уж так ли он чудесен, наш мир? — не сдавалась синьора.

— Бамбарамбам баски, браф, бриф, бруф, — ответил старый синьор.

Масляные человечки

Случилось так, что великий путешественник и знаменитый первооткрыватель Джованнино Бездельник очутился в Стране масляных человечков. На солнце они таяли, поэтому им всегда приходилось прятаться в тени. Для пущей безопасности все они поселились в городе, где вместо домов стояли холодильники. Джованнино бродил по улицам этого города, заглядывал в окошки и видел, как масляные человечки сидят в своих домах-холодильниках и у каждого на голове грелка со льдом. На дверце каждого холодильника висел телефон, чтобы можно было перезваниваться с хозяином дома.

— Алло!

— Алло!

— Кто это говорит?

— Король масляных человечков. Целиком из сливок высшего сорта. Молоко от швейцарской коровы. Вы хорошо рассмотрели мой холодильник?

— Куда лучше! Он весь из литого золота. Но скажите, ваше величество, неужели вы никогда не выходите на улицу?

— Только зимой, когда достаточно холодно, и только в ледяном автомобиле.

— А если как раз в то время, когда ваше величество изволят совершать прогулку, из-за туч невзначай выглянет солнышко?

— Не имеет права. Это запрещено. Если же оно вздумает ослушаться, я прикажу своим солдатам арестовать его и посадить в тюрьму.

«Трах!»

Это Джованнино бросил трубку и пошел в другую страну.

Небывалый дождь

Однажды над Пьомбино разразился небывалый дождь — дождь из леденцов. Они сыпались с неба, — словно крупные градины; только градины эти были не белые, а разноцветные — и зеленые, и розовые, и лиловые, и синие. Одному мальчику стало интересно, что это такое. Подобрал он зеленую градинку, сунул в рот, и сейчас же у него во рту появился сквознячок, который всегда бывает от мятного леденца. А другой мальчик попробовал розовую градинку — и сразу почувствовал залах клубники.

— Это конфеты! Это конфеты! — закричали ребята.

Тут и взрослые и дети сразу высыпали на улицу, стали подбирать леденцы и набивать ими карманы. Но сколько они ни старались, им никак не удавалось собрать все конфеты — уж очень сильный был этот дождь, настоящий ливень.

Необыкновенный дождь шел очень недолго, и все же улицы сплошь покрылись ароматным конфетным ковром, который так и хрустел под ногами. Ученики, которые возвращались из школы, и те еще успели наполнить конфетами свои ранцы и портфели. А старушки поснимали платки и навязали такие полные узелки, что было просто удивительно, как они не лопаются.

Вот был день! Настоящий праздник!

Многие до сих пор еще вспоминают его и ждут, когда же снова пройдет дождь из конфет. Но конфетная туча больше не появляется ни над Пьомбино, ни над Турином, ни даже над Кремоной.

Алиса-Валяшка

Расскажу-ка я тебе про Алису-Валяшку. Почему Валяшку? Потому что она всегда падала, всегда и всюду.

Как-то ищет ее дедушка, чтобы отнести в сад:

— Алиса! Где ты? Алиса!

— Я здесь, дедушка.

— Да где здесь-то?

— В будильнике.

Да, представьте себе, в будильнике! Захотелось ей узнать, что там все время тикает. Так захотелось, так захотелось, что открыла она окошечко, то, что на задней крышке, и не успела глазом моргнуть, как оказалась между зубчатыми колесами и пружинами. И вот теперь ей приходилось непрестанно прыгать с зубчика на зубчик, чтобы не погибнуть среди мудреных механизмов, которые крутились без устали, приговаривая: «Тик-так, тик-так!»

А в другой раз дедушка искал ее завтракать.

— Алиса! Где ты? Алиса!

— Я здесь, дедушка.

— Да где здесь-то?

— Ой, ну здесь, прямо совсем рядом! В бутылке.

— Как же ты туда попала?

— Мне очень захотелось пить, а потом я — раз! — и провалилась.

Да, провалилась в бутылку с водой. И вот теперь ей приходилось все время болтать ногами и грести руками, чтобы не утонуть. Хорошо еще, что летом, когда ее возили в Сперлонгу, она научилась плавать по-лягушачьи.

— Ну потерпи немного, сейчас я тебя вытащу.

Дедушка спустил в бутылку бечевку, Алиса ловко взобралась по ней наверх и вылезла наружу. Вот когда она,поняла, как полезно заниматься гимнастикой.

А однажды Алиса пропала. И дедушка ее искал, и бабушка ее искала, искала ее и соседка, которая приходила каждый день, чтобы почитать дедушкину газету и сэкономить на этом сорок лир.

— Господи, вот несчастье-то! — шептала перепуганная бабушка.— Ну что нам делать, если мы не найдем ее, прежде чем отец с матерью вернутся с работы?

— Алиса! Алиса! Где ты? Алиса!

Но на этот раз Алиса не отзывалась. И не могла отозваться. Путешествуя по кухне, она сунула свой любопытный нос и в ящик, где всегда держали скатерти и салфетки. Заглянула она в этот ящик и, конечно, свалилась туда. Свалилась и уснула на мягких салфетках. Кто-то шел мимо и задвинул ящик. Ну кому могло прийти в голову, что там Алиса? Когда она проснулась, то увидела, что вокруг темным-темно. Однако она и не подумала испугаться. Как-то ей случилось провалиться в водопроводную раковину, так там было еще темнее.

«Скоро, наверно, будут накрывать к ужину, — думала Алиса, — полезут за скатертью и сразу меня найдут».

Но разве кто-нибудь мог думать об ужине, когда пропала Алиса? Конечно, всем было не до ужина. Вечером пришли с работы ее папа и мама и стали ругать дедушку и бабушку:

— Так-то вы смотрите за ребенком!

— Наши дети не проваливались в раковины, — возражали бабушка и дедушка. — В наше время ребята самое большее падали с кровати, но от этого, кроме лишней шишки на лбу, им никакого вреда не было.

Алисе между тем надоело ждать. Она разрыла скатерти и салфетки, добралась до дна ящика и стала что есть мочи топать ногами.

«Тук! Тук! Тук!»

— Тсс! — сказал папа. — По-моему, где-то стучат.

А Алиса еще громче:

«Тук! Тук! Тук!»

Как же ее обнимали и целовали, когда нашли в ящике! А Алиса? Она воспользовалась случаем и провалилась в карман папиного пиджака. А когда ее вытаскивали оттуда, умудрилась вся перепачкаться в чернилах, потому что вздумала поиграть папиной шариковой ручкой.

Человек, который купил Стокгольм

Часто ли, редко ли, а попадаются еще на рынке города Гавирате разные пройдохи. Не моргнув глазом, они всучат вам все, что хотите. Более ловких торговцев днем с огнем не сыскать.

Как-то в базарный день случился там пройдоха, торговавший самыми что ни на есть диковинными вещами: горой Монблан, Индийским океаном, лунными морями… Краснобай так ловко расписывал свой товар, что через час у него остался только город Стокгольм.

Купил этот город один парикмахер, а за покупку заплатил тем, что постриг хитреца и сделал ему массаж. На самом видном месте, между двумя зеркалами парикмахер прибил свидетельство. В свидетельстве было сказано:

Парикмахер никогда не упускал случая похвалиться свидетельством перед своими клиентами и находил ответ на все их вопросы.

— Это город в Швеции, даже, можно сказать, столица, — говорил он одному.

— В нем почти миллион жителей, и, ясное дело, все они моя собственность, — объяснял он другому.

— Есть там, понятно, и море, только вот чье оно, я вам не могу сказать, — говорил он третьему.

С тех пор как парикмахер стал собственником, он принялся копить деньги. Не проходило дня, чтобы он не отложил малую толику. И вот в прошлом году отправился в Швецию навестить свои владения. Город Стокгольм показался ему чуть ли не сказочным царством, а шведы — самыми вежливыми людьми на свете. Только вот беда: они ни слова не понимали из того, что он им говорил, а он — ни полслова из того, что ему отвечали.

— Я хозяин этого города, знаете вы это или нет? — говорил парикмахер. — Было у вас об этом сообщение?

Шведы улыбались и кивали головами. Они хоть и не понимали ни слова, но были людьми очень воспитанными. А парикмахер от удовольствия потирал руки и думал: «Такой город, и за что? За стрижку и какой-то массаж! Можно сказать, ни за понюшку табаку!»

Радуется парикмахер, а самому и невдомек, что ничего он не выгадал. Наоборот — переплатил! Потому что стоит тебе вступить в этот мир — и он уже твой. Да, да, весь, целиком! И твой, и его, и его, и всех ребят, что живут на земле. И тебе не нужно платить за него ни единого сольдо. Засучи только рукава, чтобы сподручнее было работать, протяни руку и бери его, бери себе на здоровье!

Как Алиса свалилась в море

Однажды Алису привезли к морю, и оно так ей понравилось, что она ни за что не хотела вылезать из воды.

— Алиса, хватит, вылезай! — кричала ей мама.

— Сейчас, сейчас! Уже вылезаю, — отвечала Алиса.

А сама думала: «Буду сидеть в воде, пока у меня не отрастут плавники и я не превращусь в рыбу».

С того дня каждый вечер, перед тем как лечь в постель, она разглядывала в зеркало свои плечи, чтобы узнать, не отросли ли у нее плавники или по крайней мере не начала ли появляться серебристая чешуя. Но каждый раз она не находила ничего, кроме нескольких песчинок, и то лишь в том случае, если ленилась как следует помыться в душе.

Однажды утром она пришла на пляж раньше обычного и встретила там мальчика, который собирал морских ежей и съедобных моллюсков-песчанок. Мальчик был сыном рыбака и во всем, что относилось к морю, был таким докой, что любому мог дать сто очков вперед.

— А ты знаешь, как превратиться в рыбу? — спросила у него Алиса.

— Ну, это проще простого, — ответил мальчик. — Могу хоть сейчас показать.

Он положил на камень платок с морскими ежами и песчанками и прыгнул в море. Прошла минута, прошла другая, а мальчик все не всплывал. Но вот вместо него из воды вдруг вынырнул дельфин и стал кувыркаться между волнами, вздымая в небо фонтаны веселых брызг. Дельфин играл и резвился у самых ног Алисы, и она ни капельки его не боялась.

Наигравшись, он грациозно взмахнул хвостом и уплыл в море. А на том месте, где только что был дельфин, появился мальчик.

— Видела, как это легко? — улыбаясь, спросил он.

— Видела, — ответила Алиса. — Только у меня, наверно, не получится.

— А ты попробуй.

Алиса бултыхнулась в воду и стала погружаться в глубину, горячо желая в душе превратиться хотя бы в обыкновенную морскую звезду. Но вместо этого она свалилась в большую двустворчатую раковину, которой как раз в этот момент захотелось зевнуть. Едва Алиса коснулась мягкого тела моллюска, как обе створки раковины захлопнулись и заперли ее вместе со всеми ее мечтами.

«Опять я в беду попала», — подумала девочка.

Но какая тишина, какая свежесть и покой царили на дне моря и здесь, внутри раковины! До чего бы, наверно, было хорошо остаться тут навсегда, жить в бездонной глубине моря, как русалки в старые, древние времена…

Тут Алиса вздохнула. Она вспомнила о маме. Бедная мама, она думает, что ее дочка еще в постели! Потом Алиса вспомнила о папе. Как раз сегодня вечером он должен приехать из города, потому что сегодня суббота.

«Не могу я их бросить одних, — подумала Алиса. — Они меня так любят! На этот раз я, так уж и быть, вернусь на землю».

Уперлась она руками и ногами в створки раковины, поднатужилась, приоткрыла их и выскользнула наружу. Выбралась Алиса из раковины и скорее поплыла наверх. Когда она вынырнула, то увидела, что мальчик, сын рыбака, уже бежит вприпрыжку далеко-далеко от берега.

Алиса тоже побежала домой и никогда никому не рассказывала о том, что с ней случилось на дне моря.

Синий светофор

Однажды со светофором, что висит в Милане на площади Дуомо, случилась удивительная штука. Все его огни — и красный, и желтый, и зеленый — стали синими. Увидев это, миланцы растерялись и не знали, что им делать.

— Можно переходить или нельзя?

— Тормозить или ехать дальше?

Всеми своими глазами, на все четыре стороны светофор посылал один и тот же сигнал — синий, синий, синий! Такой синий, каким никогда не бывает даже миланское небо.

Отчаявшись понять что-нибудь, шоферы высовывались из окошек, кричали и гудели, мотоциклисты оглушительно трещали своими мотоциклами, а самые толстые и важные пешеходы кричали:

— Что за шутки? Да вы знаете, кто я такой?

Остряки от нечего делать принимались придумывать подходящие к случаю остроты:

— А вам не кажется, что зеленый сеет прикарманил коммендаторе?[3] А как ему, бедняге, быть, если на газоне перед его виллой не растет ни одной травинки?

— Слышали, оказывается, весь красный свет конфисковали, потому что надо подкрашивать рыбок в Центральном парке.

— Между прочим, знаете, на что пошел желтый свет? Просто возмутительно! Оказывается, им разбавляют оливковое масло!

Наконец прибежал полицейский, встал на перекрестке и начал регулировать движение. Потом прибежал другой полицейский и принялся копаться в ящичке, где установлен прибор, управляющий работой светофора. Чтобы разобрать прибор, полицейскому, конечно, пришлось выключить ток.

Однако, прежде чем погаснуть, светофор успел подумать: «Бедняги! Я же дал им сигнал: «Путь в небо свободен», а они!.. Если бы они меня поняли, то давно бы уже неслись по небу, как вольные птицы. Впрочем, может быть, у них просто не хватило смелости?»

Как Джованнино потрогал нос у короля

В один прекрасный день решил Джованнино Бездельник съездить в Рим и потрогать нос у короля. Узнав об этом, друзья в один голос принялись его отговаривать.

— Смотри, — говорили ему, — это дело опасное. Что, если король вздумает рассердиться? Придется тогда тебе распрощаться со своим собственным носом, да и с головой в придачу.

Но Джованнино был упрям и стал укладывать чемодан. А между делом навестил приходского священника, мэра и муниципального советника и, чтобы немного попрактиковаться, потрогал за нос всех троих. Однако сделал он это так осмотрительно и с такой ловкостью, что они даже не заметили.

«Э, не так уж это трудно!» — подумал Джованнино и отправился в путь.

Приехав в соседний город, он первым долгом попросил, чтобы ему показали, где живут мэр, прокурор и судья, и не мешкая отправился с визитом к этим высокочтимым персонам, чтобы потрогать их за нос одним, а если удастся, то и двумя пальцами. Персоны были неприятно поражены, потому что Джованнино произвел на них впечатление воспитанного юноши с хорошими манерами, умеющего поговорить почти на любую тему. Прокурор даже немного обиделся.

— Что это такое? — воскликнул он. — По-моему, вы схватили меня за нос!

— Помилуйте! — ответил Джованнино. — Это же просто муха.

Тогда судья начал оглядываться по сторонам, но так и не увидел ни мухи, ни комара. А Джованнино тем временем торопливо откланялся и вышел, не забыв затворить за собой дверь.

У Джованнино была записная книжечка, где он вел счет носам, которые ему удалось потрогать. В этой книжечке не было ни одного обыкновенного носа — все сплошь знатные или влиятельные, а некоторые даже с каплей на кончике.

Однако в Риме количество носов стало расти с такой устрашающей быстротой, что Джованнино пришлось обзавестись толстой тетрадью. Да и что тут удивительного? В столице стоит только выйти на улицу и пройти вот как отсюда до того угла, и обязательно повстречаешь парочку превосходительств, несколько вице-министров и добрый десяток статс-секретарей. А о разных там председателях и говорить нечего. В Риме их больше, чем нищих. Там стоит протянуть руку, и непременно наткнешься на чей-нибудь светлейший нос. Ясно, что Джованнино Бездельник постарался не пропустить ни одного высокопоставленного носа. И представьте себе, их владельцы воображали, будто таким манером он выражает им свое почтение. А некоторые дошли даже до того, что объявили своим подчиненным:

— Отныне и впредь, вместо того чтобы отвешивать мне поклоны, вы можете трогать меня за нос. Теперь это самый новейший и самый утонченный обычай.

Сначала у подчиненных недоставало духу хватать начальство за нос, и превосходительствам пришлось подбадривать их самыми лучезарными улыбками. Подчиненные осмелели и с таким усердием принялись трогать, сжимать и похлопывать, что превосходительные носы сразу залоснились и покраснели от удовольствия.

Но не подумайте, что Джованнино забыл о своей главной цели — потрогать нос у короля. Совсем нет! Он только ждал удобного случая. И вот во время королевского выезда такой случай представился. Джованнино заметил, что время от времени то один, то другой из присутствующих выходит из толпы, вскакивает на ступеньки королевской кареты и вручает королю конверт (судя по всему — какую-нибудь челобитную), который его величество с улыбкой передает своему первому министру.

Джованнино дождался, когда карета подъехала поближе, вскочил на подножку и в ту минуту, когда король с выжидательной улыбкой обратил к нему лицо, сказал: «Соизволят простить?» — протянул руку и потер указательным пальцем кончик носа его величества.

Донельзя пораженный король схватился за нос и уже открыл было рот, чтобы закричать, но тут Джованнино проворно соскочил на землю, юркнул в толпу — и был таков! Вокруг дружно захлопали, и сейчас же несколько горожан ринулись к карете, горя желанием последовать примеру Джованнино. Они наперебой вскакивали на подножку, хватали короля за нос — одним словом, задали ему хорошую трепку.

— Не беспокойтесь, ваше величество, это новый способ выражать почтение, — улыбаясь, прошептал на ухо королю первый министр.

Но королю было теперь не до улыбок. Нос у него не на шутку разболелся, из него закапало, как из водосточной трубы. А его величество не мог даже улучить минутку, чтобы утереть эту нежданную капель, потому что его верные подданные не давали ему ни отдыха, ни срока и продолжали весело дергать его за нос.

А Джованнино предовольный вернулся домой.

На пляже Остия

Если вы выйдете из Рима и отправитесь по берегу Тибра в ту сторону, где солнце садится в море, то попадете прямехонько на пляж Остия. Зимой он гол, как пустыня, зато летом на нем загорают десятки тысяч римлян; и можно побиться об заклад, что с восхода до заката на всем пляже не отыщешь ни одного свободного местечка, чтобы вырыть в песке самую маленькую ямку самым маленьким совочком. А уж тому, кто опаздывает и приходит последним, некуда даже воткнуть зонт от солнца.

Однажды на пляже Остия появился один очень странный синьор. А если не очень странный, то, во всяком случае, очень находчивый. Он пришел последним, с зонтом под мышкой, и, конечно, не нашел места, куда бы его воткнуть. И тогда, знаете, что он сделал? Открыл его, покрутил немного ручку, и тут вдруг зонт сам собой взлетел в воздух. Взлетел, проплыл над тысячами тысяч других зонтов до самого берега моря и повис метрах в двух или трех над землей. Потом находчивый синьор разложил свой шезлонг, который тоже повис в воздухе, развалился на нем в тени зонта, вытащил из кармана книжку и принялся читать, наслаждаясь морским воздухом, пропитанным солью и йодом, от которого слегка першило в горле.

Сначала его никто не заметил. Все прятались под своими зонтиками, решали кроссворды или пытались увидеть кусочек моря между головами тех, кто сидел впереди. И никто не смотрел на небо.

Вдруг одна синьора услышала, как что-то упало на ее зонт. Она, конечно, сразу подумала, что это мячик, и вылезла из-под зонта, чтобы хорошенько отругать неосторожных ребят. Посмотрела она в одну сторону — нет никаких ребят, посмотрела в другую — опять никого! Тогда она взглянула наверх и увидела находчивого синьора, который парил над самой ее головой.

— Извините, синьора, — сказал он, свесившись со своего шезлонга, — у меня упала книга. Будьте так добры, бросьте мне ее.

От удивления синьора плюхнулась на песок и больше уже не могла подняться. Потому что, надо вам сказать, это была очень толстая синьора. На помощь к ней бросились ее родственники, стали спрашивать, что случилось. Но синьора не могла произнести ни слова. Она беззвучно открыла рот и указала пальцем на летающий зонтик.

— Будьте добры, — как ни в чем не бывало повторил находчивый синьор, — бросьте мне мою книгу.

— А вы не видите, что перепугали нашу дорогую тетушку?

— Мне очень жаль, но, честное слово, я не нарочно.

— В таком случае спускайтесь на землю. Здесь летать запрещено.

— Как бы не так! Весь пляж забит, маслине упасть негде. Что же, прикажете мне оставаться без места? К вашему сведению, я тоже плачу налоги.

Тем временем все римляне, что были на пляже, один за другим задрали носы и стали смотреть на небо. Они смеялись и показывали пальцами на странного синьора.

— Нет, вы только посмотрите на него, — говорили они. — Не иначе как у него реактивный зонтик!

— Слушай, Гагарин, — кричали ему, — возьми меня к себе на верхотуру, что тебе стоит?

Какой-то мальчик поднял книгу и бросил ее синьору. Он сердито перелистал несколько страниц, нашел место, на котором остановился, и, сопя, принялся читать дальше.

Мало-помалу к нему привыкли и оставили в покое. Только ребята то и дело с завистью поглядывали на него, а самые храбрые даже пытались с ним заговаривать.

— Синьор, а синьор! — кричали они.

— Ну что вам?

— Скажите, пожалуйста, как сделать, чтобы нам тоже летать по воздуху?

В ответ он сердито сопел и снова принимался за свою книгу. На закате зонтик с легким свистом полетел прочь. Находчивый синьор опустился на землю рядом со своим мотоциклом, сел на него и уехал.

Так никто и не узнал, кто он такой и где ему удалось купить этот зонтик.

Война колоколов

Разразилась однажды война, страшная война не на жизнь, а на смерть. Солдат полегло видимо-невидимо и с той и с другой стороны. Мы стояли здесь, а наши враги — напротив. День и ночь палили мы друг в друга. А война все идет и идет, и конца ей нет. И вот пришло такое время, что не стало у нас ни бронзы на пушки, ни стали на штыки.

Приказал наш главнокомандующий наповал-полковник Бомбасто Пальбасто Вдребезги-и-Баста снять все колокола с колоколен, разом их расплавить и отлить громадную пушку — одну-единственную, но такую большую, чтобы можно было с одного выстрела выиграть войну.

Сто тысяч подъемных кранов поднимали эту пушку. Восемьдесят семь железнодорожных составов везли ее на фронт. Наповал-полковник потирал от радости руки и говорил:

— Вот посмотрите: стоит моей пушке выстрелить — и враги от страха удерут на Луну!

Наконец великая минута наступила. Пушищу навели на врагов, а мы все заткнули уши ватой. Ведь от адского грохота могли, чего доброго, лопнуть барабанные перепонки, а не ровен час и евстахиева труба.

Наповал-полковник Бомбасто Пальбасто Вдребезги-и-Баста приказал:

— Огонь!

Надавил бомбардир на стрелятель — и вдруг:

«Динь! Дан! Дон!»

Покатился по всему фронту, загудел-зазвенел из конца в конец невиданный колокольный звон.

Тут мы вату долой, уши навострили, слушаем. Громыхает пушища, словно гром:

«Динь! Дан! Дон!»

А в горах и долах вторит ей, гудит на все голоса сто тысяч и одно эхо:

«Динь-динь! Дан-дан! Дон-дон! Дон!»

Закричал наповал-полковник Бомбасто Пальбасто Вдребезги-и-Баста во второй раз:

— Огонь! Огонь, черт возьми!

Снова надавил бомбардир на стрелятель.

И опять полетел-поплыл из окопа в окоп праздничный перезвон. Будто не пушка гремит, а звенят-заливаются все колокольни нашей земли.

Тут наповал-полковник от злости принялся рвать на себе волосы. Рвал, рвал, пока не остался у него на голове один-единственный волосок.

Тем временем смолкло все и стало тихо. Но вот с другой стороны, из-за окопов наших врагов, будто зов призывный, грянул вдруг оглушительный и веселый звон:

«Динь! Дан! Дон!»

Надо вам сказать, что вражеский главнокомандующий обер-бейвсехмейстер фон Бомбах Пальбах Раздроби-вас-в-прах тоже придумал перелить все колокола своей страны в одну небывалую пушку.

И началось!..

«Динь! Дан!» — гудела наша пушка.

«Дон!» — отзывалась вражеская.

Солдаты выскочили из окопов и побежали друг другу навстречу. Бегут, а сами приплясывают.

— Мир! Мир! — кричат. — Колокола! Слышите? Колокола! Праздник настал! Колокола звонят — знак подают! Мир!

Наповал-полковник и обер-бейвсехмейстер прыгнули в свои автомобили — и наутек! Далеко уехали, дальше и некуда, а звон все слышен. Видно, не осталось на всей земле, ни на суше, ни в океане, такого уголка, куда бы не достал голос тех колоколов.

Королевство Обжория

Не сейчас, не вчера, а давным-давно, не близко, не далеко — за тридевять земель, к востоку от княжества Опивония, стояло королевство Обжория. Первым правил тем королевством Обжора Луженое Брюхо. Прозвали его так за то, что, расправившись с макаронами, он сгрызал заодно и тарелку. А разделавшись с тарелкой, был здоровее прежнего и на колики не жаловался.

За Луженым Брюхом на трон воссел Обжора Второй, прозванный Три Ложки. Прозвище это заслужил он тем, что хлебал суп сразу тремя серебряными ложками: одну ложку держал в правой руке, другую — в левой, а третью ему подносила королева; и солоно ей приходилось, если в ложке не хватало хоть капли.

После него трону королевства Обжория — а надо вам сказать, что он нарочно был поставлен во главе стола, который день и ночь держали накрытым, — трону этому пришлось носить на себе:

Обжору Третьего, прозванного Заедка;

Обжору Четвертого, которого прозвали Пармезанская Котлета;

Обжору Пятого, который был прозван Ненажорой;

Обжору Шестого, прозванного Куроглотом;

Обжору Седьмого, по прозвищу «А нет ли еще?», который прославился тем, что проглотил свою собственную корону, хотя она была из кованого железа;

Обжору Восьмого, прозванного Корочка Сыра, который, не найдя однажды на столе ничего съестного, сжевал скатерть;

Обжору Девятого, по прозвищу Стальная Челюсть, который сожрал трон вместе с подушками.

Так и кончилась династия.

Про рака

«Почему все мои родичи всегда пятятся назад? — подумал однажды молодой рачишка. — Не хочу я так ходить. Хочу научиться ходить вперед, как лягушки. И пусть у меня отсохнет хвост, если я не постигну эту премудрость!»

Подумал так рачишка и потихоньку от всех стал практиковаться между камнями родного ручейка. Ох, и солоно же ему пришлось в первые дни! На все-то он натыкался, поцарапал и продавил свой панцирь и чуть не каждую минуту сам себе пребольно наступал на ноги. Но раз от разу дела у него шли все лучше и лучше, потому что при желании можно научиться чему угодно.

И вот наступил день, когда он решил, что не оскандалится, если покажет свое искусство родичам. Дождавшись, когда вся семья была в сборе, он сказал:

— А ну-ка, посмотрите!

И лихо пробежался перед ними, да как! Не пятясь задом, а вперед, как лягушки.

Увидев это, мать ударилась в слезы.

— Ох, сынок, сынок, — воскликнула она, — ну есть ли у тебя разум? Опомнись, ходи, как учил тебя твой отец и как учила я, твоя мать. Ходи, как ходят твои братья и сестры. Ведь они тебя так любят!

А любящие братья и сестры тем временем только и делали, что насмехались над ним и строили ему рожи.

Отец свирепо глядел на сына и молчал. Долго молчал, а потом сказал:

— Ша, хватит! Хочешь оставаться с нами — ходи, как все раки. Желаешь жить своим умом — ручей велик. Иди на все четыре стороны. Только уж назад не возвращайся.

Бравый рачишка очень любил своих родителей, но он был так уверен в своей правоте, что не колебался даже самого маленького мгновения. Он обнял мать, попрощался с отцом, кивнул братьям и сестрам и отправился куда глаза глядят.

Ясно и понятно, что на этот раз он и не подумал пятиться назад, как положено ракам, а пошел прямо вперед. Увидели его неразлучные кумушки, лягушки-квакушки, что собрались посудачить под листом кувшинки, увидели и чуть не онемели от изумления.

— Mamma mia! — воскликнула одна лягушка. — Конец света приходит. Вы посмотрите, нет, вы только посмотрите на этого рака! Ну что? Попробуйте-ка со мной поспорить!

— Никакого почтения к старшим, — поддакнула другая лягушка.

— Ну и ну! Ну и ну! — сказала третья.

А рачишка шел все вперед и вперед, прямехонько своим путем. Вдруг услышал он, что кто-то его окликает. Оглянулся и видит: у большого камня стоит старый рачище. Стоит один-одинешенек и такой-то грустный и унылый, что и сказать нельзя.

— Здравствуйте, — поздоровался рачишка.

Старый рак окинул его долгим взглядом и со вздохом проговорил:

— Ну и что же ты думаешь делать дальше? Если хочешь знать, в молодости я тоже мечтал научить раков ходить вперед. И вот смотри, чего я добился. Живу один как перст, и любой рак скорее откусит себе язык, чем скажет мне слово. Послушайся меня, пока еще не поздно, переломи себя, живи, как все, и когда-нибудь ты скажешь мне спасибо за совет.

Рачишка не знал, что ответить на эти слова, и промолчал. Но в глубине души он думал: «Нет, я прав».

Он постоял немного перед стариком, потом вежливо попрощался и с легким сердцем пошел своей дорогой.

Далеко ли он забредет? Будет ли ему удача? Сумеет ли он исправить несуразности, которых еще столько в нашем мире? Никто этого не знает. Я тоже не знаю. Потому что и по сей день наш рачишка все еще мужественно идет вперед и так же верит в свою правоту, как верил в первый день. А нам остается только от всего сердца пожелать ему:

— Доброго тебе пути!

Сбежавший нос

Помните ли вы ту удивительную историю, что приключилась с носом коллежского асессора Ковалева? Ну да, с тем самым носом, который бросил на произвол судьбы своего законного владельца и стал разъезжать в карете по всему Петербургу? О нем еще очень смешно рассказал Николай Васильевич Гоголь. Помните?

Так вот, такая же штука случилась в Лавено, что стоит на берегу самого большого в Италии озера — Лагомаджоре.

Однажды синьор, который жил как раз напротив пристани, откуда отчаливают паромы, встал утром с постели и пошел в ванную бриться. Взглянул он в зеркало — и вдруг закричал не своим голосом:

— Караул! Мой нос!

Нос исчез. Вместо него между щек было чистое место, гладкое, как блин. Синьор как был, в халате, выскочил на балкон и поспел как раз вовремя, чтобы увидеть беглеца. Нос только-только миновал площадь и направлялся к пристани. Он шел быстрым шагом, ловко лавируя между машинами, которые грузились на паром.

— Держи его, держи! — закричал синьор. — Нос! Мой нос! Караул! Грабеж!

Люди оборачивались, смотрели наверх и смеялись.

— У вас украли нос, а голову оставили? Скверное дело!

Синьору оставалось одно: выбежать на улицу и самому пуститься вдогонку за безобразником. Он несся, прижимая к лицу носовой платок, словно вдруг подхватил насморк, но, примчавшись на пристань, увидел лишь корму отходившего парома. Недолго думая, синьор смело бросился в воду в надежде догнать его.

— Давай! Давай! — кричали ему пассажиры и туристы.

Но паром уже шел полным ходом, и капитан совершенно не собирался задерживаться из-за какого-то растяпы, которому вздумалось опоздать.

— Подожди другого парома! — крикнул ему матрос. — Ведь каждые полчаса ходит!

Синьор окончательно пал духом и совсем было решил повернуть к берегу, как вдруг увидел свой нос. Расстелив на воде плащ, он, подобно святому Юлиану из легенды, не спеша плыл вслед за паромом.

— Э, так, значит, ты и не подумал садиться на паром, а просто решил меня обмануть! — воскликнул синьор.

Нос молчал. Он пристально глядел прямо перед собой, как старый морской волк, которые, случается, еще плавают по озеру, и не соизволил даже оглянуться на своего хозяина. Его плащ мягко колыхался на волнах, словно медуза в океане.

— Скажи по крайней мере, куда ты плывешь? — крикнул синьор.

Нос не ответил. Наконец его несчастный хозяин смирился со своей участью и направился назад к берегу. Он протиснулся сквозь толпу любопытных и зевак и бросился к дому. Поднявшись к себе, он заперся на все засовы, приказал прислуге никого не впускать, взял зеркало и погрузился в созерцание своей безносой физиономии.

Прошло несколько дней. Однажды один рыбак из Ранко вытащил сеть и среди рыбы нашел сбежавший нос. Бедняге не удалось доплыть дальше середины озера, потому что его старенький плащ был скорее похож на решето, чем на плащ. Поразмыслив, рыбак решил отвезти нос на базар в Лавено.

Случилось так, что как раз в этот день служанка синьора отправилась на базар за свежей рыбой. Приходит она, и что же видит? Нос своего хозяина, выставленный на самом видном месте между линями и щуками.

— Так ведь это же нос моего хозяина! — в ужасе воскликнула служанка. — Дайте его сюда, я его сейчас же отнесу синьору.

— Чей это нос, мне не известно, — объявил рыбак. — Я его выловил и теперь продаю.

— Сколько же вы за него хотите?

— Сколько? Известно, сколько. Я продаю его на вес золота. А что вы думаете? Это вам не окунишка какой-нибудь!

Служанка побежала рассказать обо всем хозяину.

— Дай ему, сколько он просит! — в отчаянии закричал синьор. — Не могу же я, в самом деле, без носа!

Стала служанка считать, сколько же надо заплатить. Считала, считала, и вышло у нее, что придется отдать уймищу денег — кошмарьон наскребсот беднадцать, и ни на грош меньше! Потому что нос у синьора был довольно внушительный. Чтобы набрать такую кучу денег, служанке пришлось даже продать свои сережки, но она так уважала своего хозяина, что повздыхала, повздыхала, махнула рукой и скрепя сердце пожертвовала ими ради такого дела.

Выкупила она нос, завернула его в платок и понесла домой. И представьте себе, он лежал себе как миленький и даже не возмутился, когда синьор дрожащими руками взял его за кончик.

— Ну зачем же ты удрал, дурашка ты этакий? — спросил синьор. — Что я тебе такого сделал?

Нос покосился на своего хозяина, весь сморщился от неприязни к нему и прогундосил:

— Слушай, не ковыряй ты больше в носу. Или хотя бы обрезай ногти.

Волосы великана

Жили-были четыре брата. Трое были маленькими, как карлики, но каждый из них был хитрее самой хитрой лисицы. А четвертый брат был прямо-таки великаном, силы неимоверной, зато простак, каких свет не видел.

Вся сила у него была в руках, а разум — в волосах. И чтобы он всегда оставался дурачком, его хитрые братцы стригли его наголо. Стригли, а потом взваливали на него всю работу, благо он был сильный. Сами сидели сложа руки да поглядывали, как он работает, а денежки клали себе в карман.

Чего только не заставляли делать великана его хитрые братцы! И поле пахать, и дрова рубить, и жернова вертеть. Даже в телегу его запрягали вместо лошади. Заберутся втроем поверх мешков и знай себе кнутом пощелкивают. Едут, поглядывают ему на затылок и приговаривают:

— До чего же удобно с короткими волосами.

— Что верно, то верно. Недаром говорится — не в кудрях краса.

— А посмотрите-ка на этот вихор, что-то уж слишком он отрос. Нынче вечером, как вернемся, непременно надо его состричь.

Говорят так, а сами перемигиваются и весело подталкивают друг друга локтями. Привезет их великан на базар, наторгуют они полны карманы денег и — прямиком в остерию. Сами уйдут, а дурачок сиди да телегу сторожи.

Правда, есть ему давали вволю, чтобы мог работать за четверых. И в питье не отказывали: пей — не хочу, благо дарового вина из колодца сколько угодно.

Но вот однажды великан заболел. Испугались братья: ну как помрет раньше срока, вот обидно-то будет! Ведь он еще ой-ой-ой сколько поработать может. Позвали ему братья самых лучших лекарей, накупили самых дорогих лекарств, даже завтрак в постель подавали. Один подушку ему поправляет, другой простыни перестеливает. Крутятся вокруг него и приговаривают:

— Видишь, как мы тебя любим? Так ты уж, пожалуйста, не умирай, не делай такой глупости.

И так-то они пеклись о здоровье своего великана, что совсем забыли следить за его волосами. А те все отрастали да отрастали и под конец стали такими длинными, какими никогда не бывали. А вместе с волосами обрел великан и весь свой ум. Начал он потихоньку наблюдать за своими братьями. Смотрит, прикидывает да на ус мотает.

Долго ли, коротко ли, понял он, наконец, черное их вероломство и свою простоту. Но виду, однако, не показал. Лежит, помалкивает. Дождался, пока к нему все силы не вернулись, и в одно прекрасное утро, когда братья его еще сладко почивали, встал с постели, связал их, как колбасы, и сложил в телегу.

— Куда ты нас везешь, дорогой братишка, куда ты везешь своих любящих братьев?

— Погодите, сами увидите!

Привез он их на станцию, сложил, как тюки, в вагон и на прощанье сказал:

— Уезжайте-ка вы, куда хотите, только подальше, и в наших местах больше не показывайтесь. Покуражились вы надо мной — хватит! Теперь я хозяин.

Тут паровоз дал гудок, колеса завертелись, побежали друг за другом вагоны и увезли хитрых братьев неведомо куда. С тех пор о них ни слуху, ни духу.

Фиалка на полюсе

Однажды утром на Северном полюсе проснулся большой белый медведь. Проснулся он и первым долгом стал нюхать воздух. Понюхал с одной стороны — ничем не пахнет, понюхал с другой — и вдруг почуял странный, неведомый запах.

— Хм, — буркнул медведь, повернувшись к своей медведице. — Уж не забрела ли сюда какая-нибудь экспедиция?

Но в этот момент медвежата нашли неподалеку лиловую фиалку. Это была маленькая фиалочка с тонюсеньким стебельком. Она трепетала от холода, но продолжала мужественно источать аромат, потому что это был ее долг.

— Мама! Папа! — закричали медвежата.

— Я же сразу сказал, что поблизости есть что-то странное, — обращаясь к своей семье, заметил белый медведь. — Но, на мой взгляд, это все-теки не рыба.

— Конечно, нет, — сказала медведица. — Но это и не птица.

— Да, ты права, — сказал медведь, после того как хорошенько обдумал слова жены.

К вечеру новость разнеслась по всему полюсу. В необозримой ледяной пустыне появилось крошечное лиловатое существо, распространявшее вокруг странный аромат. Оно держалось на одной-единственной тонюсенькой ножке и не умирало!

Кто только не приходил, чтобы полюбоваться фиалкой! Из Сибири прибежали олени, из Америки — мускусные быки, приплыли тюлени и моржи, откуда-то издалека прибежали белые песцы, прискакали волки, а первыми, конечно, были болтушки-хлопотушки морские сороки. Все дивились на диковинный цветок, на его тоненький, дрожащий стебелек и вдыхали его нежный аромат. И странное дело — аромата хватало даже тем, кто приходил позже всех. В самую последнюю минуту он был таким же, как вначале.

— Чтобы все время испускать такой аромат, — сказал тюлень, — надо иметь целую кладовую. Где-то подо льдом у нее определенно есть запасы.

— Так ведь я же это сразу сказал! — воскликнул белый медведь.— Что-то там есть!

Ничего подобного он, конечно, не говорил, но никто об этом не помнил.

Под конец вернулась чайка, которую посылали на юг разузнать что-нибудь о странной незнакомке. Отдышавшись, она сказала, что это маленькое благоухающее существо зовется фиалкой и в иных местах, там, на юге, их миллионы.

— Вот и посылай их! — фыркнул тюлень. — Ну разве мы узнали хоть на йоту больше, чем раньше? А каким образом получилось, что именно здесь, у нас, оказалась именно эта фиалка? Нет, скажу вам по чистой совести: я в полном недоумении.

— Как он сказал, в чем он в таком? — шепотом спросил медведь у своей жены.

— В недоумении, — тоже шепотом ответила медведица. — Ну вроде озадачен, не знает, с какой лапы ступить.

— Во-во! — воскликнул белый медведь. — Это самое и я думал, слово в слово.

В эту ночь весь полюс потряс неимоверный треск и грохот. Целые льдинищи дрожали и лопались, как тонкие стеклышки. Бедная фиалка исторгла в студеный воздух все свое благоухание, словно решила в один миг растопить эту беспредельную ледяную пустыню и превратить ее в теплое лазурное море или в бескрайний луг, покрытый бархатным ковром зелени. А потом, обессиленная, поникла и больше уже не поднялась.

На заре все увидели, что фиалка завяла. Склонившись на своем тоненьком стебельке, она лежала на снегу бледная и безжизненная.

Если бы можно было выразить словами ее последнюю мысль, то мы бы, наверно, услышали:

«Ну вот, я умираю. Но надо же было кому-то начать. Когда-нибудь здесь распустятся миллионы фиалок. Льды растают, и откроются острова, звенящие ребячьим смехом».

Пугало

В одной семье было семеро братьев. Самого младшего звали Гонарио. У его родителей не было денег, чтобы послать его в школу, поэтому его послали работать на большую богатую ферму. Посмотрел на него управляющий и отвел ему должность пугала. Гонарио должен был ходить по полям и отгонять птиц.

Каждое утро, на рассвете, ему давали кулечек с порохом и отправляли на работу. Целый день ходил он из конца в конец огромного поля, время от времени останавливался и взрывал щепотку пороха. Перепуганные птицы взмывали в воздух и удирали, потому что думали, что пришли охотники. Ведь все птицы больше всего на свете боятся охотников.

Но вот как-то раз огонь попал Гонарио на курточку, и она загорелась. Счастье еще, что мальчуган не растерялся и сразу бултыхнулся а яму с водой. Промедли он хоть минуту — и пиши пропало, сгорел бы заживо.

Да, так вот плюхнулся он в яму и перепугал лягушек. Лягушки со страху заквакали не своими голосами и — врассыпную. Услышали их кваканье кузнечики и цикады, испугались и перестали стрекотать.

Но больше всех перепугался сам Гонарио. Он сидел на краю ямы, маленький и насквозь мокрый, как гадкий утенок, и плакал. Плакал оттого, что был один-одинешенек, оттого, что был оборванный и грязный, и еще оттого, что ему очень хотелось есть. Он плакал так жалобно, так безутешно, что даже непоседы воробьи перестали скакать и драться и смирно уселись на дереве. Они глядели на него сверху и сочувственно чирикали, потому что им хотелось его утешить. Но разве могут воробьи утешить пугало?

Так-то вот! А знаешь, где случилась эта история? В Сардинии.

Дорога никуда

За последними домами главная деревенская улица разветвлялась на три дороги. Одна дорога вела к морю, другая дорога — прямиком к городу, а третья никуда не вела.

Мартино знал это совершенно точно, потому что у кого только он не спрашивал, все отвечали одно и то же:

— Какая дорога, вон та, что ли? Да никуда она не ведет. По ней ходить — только зря ноги бить.

— А до какого места она идет?

— Ни до какого. Никуда она не идет, понял?

— Тогда зачем же ее построили?

— Никто ее не строил. Она всегда была.

— И неужели никто даже не сходил посмотреть?

— Вот ведь упрямая голова! Говорят же тебе, ничего там нет — значит, и смотреть нечего.

— Да откуда вы знаете? Вы же там никогда не были!

И такой он был упорный, такой настойчивый, что под конец все в деревне стали звать его не иначе, как Мартин Упрямая Голова. Но он не обижался на это прозвище и все продолжал думать о дороге, которая никуда не вела.

Долго ли, коротко ли, дорос Мартино до такого возраста, когда мог уже переходить улицу, не держась за дедушкину руку. В один прекрасный день поднялся он с солнышком, вышел из деревни и, не раздумывая, направился по таинственной дороге. Он шел все вперед и вперед, а дорога меж тем делалась все хуже и хуже. Там и сям взбирались на нее буйные травы, а рытвинам да колдобинам не было числа. Счастье еще, что давно уже стояло вёдро, не то залило бы ее непроходимыми лужами. Поначалу слева и справа бежали колючие заросли, потом подступил лес. Великаны деревья протягивали друг другу свои могучие ветви, сплетали их в вышине над дорогой; и казалось, что совсем это не дорога, а темный, сырой тоннель. Редко-редко, прорвавшись сквозь листья, падал вниз луч солнца и призывно сверкал впереди, как маяк на краю ночного моря.

Шагает Мартино, а тоннель все тянется да тянется, шагает, а дороге конца не видать. Чувствует: совсем из сил выбился, ноги отнимаются, в пору назад возвращаться. Вдруг откуда ни возьмись — собака.

«Ну, — думает Мартино, — где собака, там дом или, на худой конец, человек».

Подбежала к нему собака, вильнула хвостом, лизнула ему руку и побежала по темной дороге. Бежит, а сама оглядывается: идет ли следом Мартино? Пробежит еще немного — опять оглянется.

— Да иду я, иду, — говорит Мартино, а про себя думает: «Вот уж диво, так диво!»

Но вот лес стал реже, в вышине появилось небо. Дорога уперлась с разбегу в тяжелые железные ворота и пропала.

Заглянул Мартино между толстыми стальными прутьями и видит — стоит среди парка дворец. Окна и двери во дворце распахнуты настежь, над трубами клубится-завивается задорный дымок, а с балкона машет рукой красивая синьора — такая прекрасная, такая великолепная, каких Мартино в жизни не видывал.

— Заходи, заходи, Мартин Упрямая Голова! — весело закричала синьора.

— Вот те раз! — пробормотал обрадованный Мартино. — Я и сам-то не знал, что попаду сюда, а она, смотри ты, сразу меня узнала!

Не раздумывая долго, толкнул он тяжелую створку ворот, миновал парк и вошел в дворцовую залу. Только успел войти, глядь, а синьора уже спускается с богатой лестницы ему навстречу. И так-то она была хороша, что и сказать нельзя. А уж одета! Куда до нее феям и разным принцессам! Спускается она с лестницы, а сама смеется-заливается. Уж очень, видно, веселая синьора.

Поклонился ей Мартино и ждет, что дальше будет.

— Так что же, — весело сказала синьора, — выходит, ты все-таки не поверил?

— Чему?

— Как чему? Тому, будто дорога никуда не ведет.

— Глупость это, потому и не поверил. Я так рассуждаю: разных мест на свете — тьма, а дорог раз-два — и обчелся.

— Верно. Всегда можно увидеть что-то новое, было бы желание. Главное — не сидеть на месте. Ну, а теперь пойдем, я тебе покажу дворец.

Ой-ой-ой, сколько же там было комнат, и залов, и роскошных покоев! Наверно, целая сотня, если не больше. И каждая комната была битком набита сокровищами. Ну, прямо как в сказочном замке Спящей царевны или Кащея Бессмертного, который всю жизнь свою чах над бесполезными богатствами.

Чего только тут не было! И бесценные алмазы и всякие камни самоцветные, а о золоте да серебре и говорить нечего.

Идут они с веселой синьорой по залам, а она все повторяет:

— Бери, бери, что хочешь. Тяжело будет, я тебе свою карету дам.

Само собой, Мартино много просить не пришлось. Когда он уезжал, карета была полным-полна золотом и драгоценными камнями. На козлах сидел пес, не простой, а ученый. Он умел ловко править лошадьми и громко лаял, если те замедляли шаг или сворачивали с дороги.

А в родной деревне никто уже не чаял увидеть его живым. Можете себе представить, как все удивились, когда Мартин Упрямая Голова появился у околицы, да не как-нибудь, а в карете? Пес-кучер выгрузил на площади все его богатства, вильнул два раза хвостом в знак почтения, взобрался на козлы и в мгновение ока скрылся из виду, только пыль заклубилась.

Мартино щедро одарил и друзей и недругов и должен был раз сто, не меньше, рассказывать о своем приключении. И каждый раз в конце его рассказа то тот, то другой опрометью бежал домой, запрягал лошадь и мчался по дороге, которая никуда не вела.

Однако тем же вечером они не солоно хлебавши притаскивались обратно, злые и усталые, как собаки. Одни говорили, что среди леса дорога пропадает между стволами деревьев, другие — что она упирается в непроходимую чащу колючего кустарника. И никому не удалось увидеть ни железных ворот, ни дворца, ни прекрасной и веселой синьоры. Потому что есть сокровища, которые открываются только тем, кто первым прокладывает к ним трудную дорогу. Вот таким, как Мартин Упрямая Голова.

Трость

Однажды маленький Клаудио играл в подворотне, а мимо по улице шел почтенный старик в золотом пенсне. Он шел, ссутулившись, и на каждом шагу тяжело опирался на толстую трость. Когда он поравнялся с подворотней, трость выскользнула у него из руки и упала на землю. Клаудио скоренько подбежал, поднял трость и подал ее старику. Но тот улыбнулся и сказал:

— Спасибо, но она мне не нужна. Я еще прекрасно могу ходить и без трости. Если она тебе нравится, возьми ее себе.

Сказал так и, не дожидаясь ответа, пошел дальше. И странно, теперь он как будто даже меньше сутулился. А Клаудио остался в подворотне с тростью в руках и не знал, что с ней делать. Это была обыкновенная деревянная трость с загнутой ручкой и железным наконечником. Трость как трость, ничего особенного.

Он ударил ею о землю, посмотрел, как втыкается а песок железный наконечник, ударил еще раз, потом не для чего-нибудь, а просто так, сел на нее верхом — и вдруг… трости не стало, а Клаудио оказался на великолепном скакуне, черном, как смоль, с белой звездочкой во лбу. Скакун гордо изогнул шею и помчался галопом вокруг двора. Из-под копыт у него летели снопы искр, и он громко ржал на бегу.

Вот чудеса, так чудеса! Клаудио даже немного испугался и, как только скакун замедлил бег, скорее соскочил на землю. И только он соскочил, как трость опять стала тростью. У нее не было больше звонких копыт, от них остался только тронутый ржавчиной наконечник, а вместо густой гривы загибалась обыкновенная ручка.

— А ну-ка еще попробую, — сказал Клаудио, когда пришел в себя и опять набрался храбрости.

Сказано — сделано. Сел на трость, и та… Нет, на этот раз она превратилась не в коня, на этот раз она стала величественным верблюдом с двумя горбами, а двор раскинулся беспредельной пустыней. Клаудио обязательно надо было пройти ее всю из конца в конец, но он нисколько не боялся и с надеждой всматривался в даль, не появится ли оазис.

«Конечно, эта трость волшебная», — решил Клаудио, когда сел на нее в третий раз. Теперь она стала гоночным автомобилем, красным, как огонь, и с большим белым номером на капоте, двор превратился в огромный трек, а сам Клаудио — в гонщика, и не в какого-нибудь новичка, а в настоящего гонщика, который приходит первым.

Потом трость стала скутером и понеслась по спокойной зеленой воде большого озера, которое разлилось на том месте, где только что был двор. А потом она превратилась в сверкающую ракету, летящую в беспредельных просторах космоса среди ослепительных звезд.

За этими играми незаметно пролетело время. К вечеру Клаудио случайно выглянул на улицу и вдруг увидел синьора в золотых очках. Клаудио с любопытством уставился на него, но ничего особенного не увидел. Навстречу ему шел самый обыкновенный синьор, может быть, немного усталый после прогулки.

— Ну, нравится тебе трость? — с улыбкой спросил старик.

Клаудио сразу подумал, что он хочет взять трость обратно, покраснел до корней волос и протянул ее синьору. Но тот отрицательно покачал головой.

— Нет, нет, оставь ее себе, — сказал он. — К чему мне теперь эта палка? Ты можешь на ней ездить, летать, а я? В крайнем случае я только обопрусь на нее, и все. Но я могу опереться о стену, это одно и то же. — И, сказав так, он пошел дальше и был очень доволен, потому что нет на свете счастливее старика, который может хоть что-нибудь подарить ребенку.

Старые пословицы

— Ночью, — поучала Старая Пословица, — все кошки серы.

— А я черная, — сказала черная кошка, которая как раз в этот момент перебегала через дорогу.

— Не может этого быть. Старая Пословица всегда права.

— А я все-таки черная, — повторила кошка.

От удивления и обиды Старая Пословица свалилась с крыши и сломала себе ногу.

Другая Старая Пословица отправилась как-то на футбол. Выбрала она одного игрока, отозвала его в сторону и шепнула:

— Своя работа — верный выигрыш.

Футболист поверил ей и стал гонять мяч в одиночку. Но из этого ничего не вышло, кроме смертельной скуки, и, уж конечно, он не мог выиграть — ведь он был один. Волей-неволей пришлось футболисту вернуться в команду. А Старая Пословица с досады заболела, и ей пришлось удалять гланды.

А однажды повстречались три Старые Пословицы. Остановились они поболтать, но, как только открыли рот, сразу же начали ссориться.

— Доброе начало полдела откачало, — сказала одна.

— Нет дороже золотой середины, — ехидно возразила другая.

— Конец — всему делу венец! — крикнула третья.

Вцепились они друг другу в волосы — и пошла потеха! До сих пор дерутся.

А вот что случилось со Старой Пословицей, которой захотелось яблока. Села она под яблоню и бормочет про себя:

— Не тряси яблоко, покуда зелено: созреет — само упадет.

И что вы думаете, действительно упало. Только когда? Когда насквозь прогнило.

Расстроилась Пословица и с горя подала в отставку.

Мастерица варить варенье

В Сант-Антонио, что стоит на большом озере Лагомаджоре, жила одна женщина, великая мастерица варить варенье, такая мастерица, что без нее нигде не могли обойтись. Сегодня зовут в Валькувию, прозванную всеми Великие Грязи, завтра — в Репейку, потом приходит из Суходолья, а тут, глядишь, зазывают в Побирушкин яр.

Едва начинается сезон, к ней уже отовсюду спешат люди. Рассядутся у изгороди, полюбуются на озеро, оборвут с малиновых кустов по ягодке, по две и начинают звать:

— Искусница!

— Что там?

— Не сварите ли мне черничного варенья?

— Пожалуйста.

— Не поможете ли сварить вкусное вишневое варенье?

— Отчего же не помочь?

У Искусницы, как звали эту женщину, были просто золотые руки, и можно смело сказать, что во всей округе, от Варезотто и до самого Кантона Тичино, что по ту сторону Альп, в Швейцарии, никто не умел сварить такого вкусного и ароматного варенья, как она.

Однажды забрела к ней одна женщина из Криворохлино, такая-то бедная, такая-то нищая, что ей не под силу было наскрести на варенье даже кулечка персиковых косточек. А вареньица ей страх как хотелось. И вот, недолго думая, набрала она по дороге полный передник каштановых колючек и стучится к Искуснице.

— Искусница, не сварите ли мне вареньица?

— Из чего, из этих колючек?

— Что делать, ничего больше не нашла.

— Ладно, попробую.

Взяла Искусница каштановые колючки и умудрилась изготовить из них такое варенье, что… ну, словом, всем вареньям варенье.

В другой раз эта нищенка из Криворохлино не смогла собрать даже каштановых колючек, потому что их уже засыпали опавшие листья. И что же? Недолго думая, нарвала она полный передник крапивы и стучится к Искуснице.

— Искусница, не сварите ли мне вареньица?

— Из чего, из этой крапивы?

— Что делать, ничего больше не нашла.

— Ладно, посмотрим.

Взяла Искусница крапиву, посахарила ее, поварила по своему способу, и такое у нее удалось варенье — пальчики оближешь.

А все потому, что у нее были золотые руки. Наверно, принеси ей придорожных камней, она и из них сумела бы приготовить отменное варенье.

Однажды проезжал по тем краям император. Прослышал он об Искуснице и пожелал отведать ее варенья. Принесли ему на блюдечке. Съел он ложку и даже скривился весь. Но не потому, что не по душе ему пришлось варенье, а потому, что не успел он съесть первой ложки, как в блюдце угодила муха.

— Тьфу, гадость какая! — воскликнул император.

— Коли б не доброе было варенье, муха бы не полезла, — сказала Искусница.

Услышал император, что ему возражают, и взъярился, что дикий вепрь. Взъярился и приказывает своим солдатам:

— Отрубить ей руки по самые локти!

Тут уж народ взбунтовался. Снарядили к императору ходоков и наказали передать, что если только посмеют отрубить Искуснице руки, то народ снимет с императора корону да с головой в придачу. Потому таких голов, как у императора, в любой деревне сколько угодно, а таких золотых рук, как у Искусницы, днем с огнем не сыскать.

И пришлось императору убраться подобру-поздорову.

Солнце и туча

Солнце, веселое, величественное, путешествовало по небу. Оно мчалось в огненной колеснице и разбрасывало во все стороны свои горячив лучи.

А туча, у которой в это время было самое предгрозовое настроение, злобствовала и ворчала:

— Мот, расточитель! Разбрасывай, раскидывай свои лучи! Обнищаешь — спохватишься!..

В виноградниках каждая виноградинка, что зрела на лозах, норовила во что бы то ни стало утащить один, а если удавалось, то и два лучика. И не было такой травинки, паучка, цветка или капли воды, которые бы не старались взять свою долю.

— Ну что ж, позволяй себя обкрадывать всем и каждому. Посмотришь, как тебя отблагодарят, когда с тебя уже нечего будет взять, — гремела туча.

А веселое солнце как ни в чем не бывало катилось по небу и раздаривало свои лучи миллионами, миллиардами, без счета — всем, кто в них нуждался.

Только на закате оно вздумало пересчитать свои лучи, и что вы думаете? Ни один не пропал! От удивления туча рассыпалась градом. А солнце весело бултыхнулось в море.

Старая тетя Ада

Старая тетя Ада, когда стала совсем-совсем старенькой, переехала жить в богадельню. Поселили ее в комнатке, где стояли три кровати. Две из них занимали такие же, как она, старушки, а третью отвели ей. Старая тетя Ада сразу облюбовала себе креслице, что стояло у самого окна, взяла печенье и раскрошила его на подоконнике.

— Вот придумала! — сердито заворчали старухи. — Набегут муравьи, спасу от них не будет.

Но тут из садика, что окружал богадельню, прилетела птичка, с удовольствием склевала печенье и улетела прочь.

— Вот, — снова заворчали старухи, — вот и нам той же монетой платят. Поклевала, хвостом покрутила — и поминай как звали! Точь-в-точь — наши дети. Те тоже, вырастишь их, а они — фьють! И ищи их свищи! Где летают — неведомо. И хоть бы один вспомнил…

Ничего не ответила им старая тетя Ада, а на другой день опять накрошила печенье.

И так она делала каждое утро, и каждое утро в одно и то же время птичка прилетала на подоконник и принималась клевать. И видели бы вы, как она волновалась, если тете Аде случалось замешкаться и не приготовить завтрак к сроку.

Через некоторое время птичка прилетела не одна, а со своими малышами. Потому что она уже завела себе гнездо и у нее вылупилось четверо птенцов. Птенцы тоже стали с удовольствием клевать крошки и с этого дня прилетали каждое утро. Если же крошек не было, они пищали и чирикали на все голоса.

— Поторапливайтесь, ваши нахлебнички пожаловали! — кричали тогда старухи, и по их тоненьким голосам можно было догадаться, что они завидуют тете Аде.

А она бросала все и как только могла скорее семенила к своей тумбочке, где между пачкой кофе и коробкой с мятными леденцами лежал сверточек с печеньем. Она вытаскивала одну штучку и спешила к окну.

— Да бегу, бегу, — говорила она, — погодите, непоседы вы этакие.

— Ох-ох-ох, — вздыхали старухи, — если бы этим печеньем можно было приманить сюда наших детей!.. А ваши-то, тетушка Ада, ваши-то где?

Когда-то старая тетя Ада помнила, где ее сыновья, но с годами память ее ослабела, и теперь она не знала, где они, то ли в Австрии, то ли в Австралии. Но это ее нисколько не конфузило. Она посмеивалась, крошила свое печенье и приговаривала:

— Ну ешьте, ешьте, не то совсем обессилите и летать не сможете.

А когда птицы склевывали все печенье, она говорила:

— Ладно, пошли, пошли. Ничего больше вам не будет. Зачем у вас крылья? Летать? Ну и летите…

Старухи покачивали головами. Они считали, что старая тетя Ада выжила из ума. А как же иначе? Старая старуха, можно сказать, нищая, а все норовит что-то подарить другим. И даже спасибо не просит.

А потом старая тетя Ада умерла. Ее сыновья узнали об этом спустя долгое время. Так что им даже не пришлось тратиться на дорогу и думать о похоронах. А птицы всю зиму прилетали к окошку и громко обижались на тетю Аду за то, что она не покрошила им печенья.

Король, который должен был умереть

В некоем королевстве жил король. И вот случилось так, что он должен был умереть. Это был очень могущественный король, но он заболел страшной, смертельной болезнью.

— Ну мыслимое ли это дело, — в отчаянии восклицал король, — мыслимое ли это дело, чтобы умирал такой могущественный король, как я? Куда в конце концов смотрят мои маги и волшебники? Почему они и не почешутся, чтобы спасти меня?

А маги давно уже удрали из королевства, потому что боялись лишиться головы. Остался один-единственный старый волшебник, на которого никто не обращал внимания, потому что он был очень странный, а может быть, даже малость не в своем уме. Уже много лет король ни о чем с ним не советовался, но теперь волей-неволей повелел призвать его во дворец.

— Ты можешь спастись, — сказал волшебник, — но только при одном условии. Отрекись на один день от престола и отдай его человеку, точь-в-точь похожему на тебя. Он сядет на трон и умрет вместо тебя.

Тотчас же по всему королевству был разослан указ: «Всякий человек, похожий лицом и телом на Его Величество короля, в течение двадцати четырех чесов обязан явиться во дворец. Тот же, кто не подчинится сему указу, будет казнен как злоумышленник».

Много людей пришло во дворец. У одних борода была точь-в-точь, как у короля, но зато нос чуть-чуть длиннее или чуть-чуть короче, и волшебник отсылал их назад. Другие были похожи на короля, как две капли воды, но волшебник все равно отсылал их, потому что у одного не хватало зуба, а другой был сутул.

— Да так ты их всех повыгоняешь! — закричал король. — Оставь хоть одного на пробу.

— Тебе это не поможет, — возразил волшебник.

Однажды вечером король со своим волшебником прохаживался по городским редутам. Вдруг волшебник остановился и закричал:

— Вот, вот человек, который похож на тебя больше всех остальных!

И с этими словами он указал на горбатого калеку, полуслепого, грязного и покрытого струпьями, который стоял, выпрашивая подаяние.

— Да ты рехнулся! — возмутился король. — Ну что между нами общего? Небо и земля!

— Король, который должен умереть, — возразил волшебник, — может быть похож только на самого бедного и самого несчастного из своих подданных. Не мешкай, поменяйся с ним одеждой, передай ему на день свой сан — и ты спасен.

Но король почел слишком зазорным для себя хотя бы на день принять обличье какого-то нищего. Надувшись, он возвратился во дворец, надел свою корону, взял в руки скипетр и в тот же вечер умер.

Продавец комет

Однажды один волшебник придумал машину, которая делала кометы. Она была немножко похожа на машину для резки бульона, но на самом деле совсем не была бульонорезкой. На самом деле она производила кометы. Любые, какие пожелаешь. И большие и маленькие, с обыкновенным хвостом и с двойным, и желтые, и красные — словом, всех сортов.

Волшебник ездил из города в город, из деревни в деревню, не пропускал ни одного базара, забредал даже на миланскую ярмарку и на конный рынок в Пероне и всюду показывал свою машину и объяснял, как просто с ней управляться.

Кометы выскакивали маленькие-премаленькие и с нитками, за которые их можно было держать. Потом, поднимаясь вверх, они раздувались до желательных размеров, но даже самыми большими управлять было не труднее, чем обыкновенным бумажным змеем.

Каждый раз вокруг волшебника собиралась большая толпа, точно такая же, как всегда собирается вокруг рыночного торговца, расхваливающего машину, которая делает самые тонкие в мире спагетти или сама чистит картошку.

Люди глазели, покачивали головами, но никто ни разу не купил даже самую маленькую кометку.

— Вот если бы это был воздушный шарик, ну тогда другое дело, — говорила какая-нибудь хозяюшка с корзинкой на руке. — А то комета! Да мой сорванец таких бед с ней натворит — не распутаешься.

— Да чего вы боитесь? — восклицал волшебник. — Где вы еще купите настоящую комету? Ваши дети смогут летать на ней к звездам, вы с детства начнете приучать их к космосу…

— Нет уж, спасибо! Пусть кто-нибудь другой летит на звезды. А мой посидит дома, это уж будьте спокойны.

— Кометы! Настоящие кометы! А ну, налетайте! Кому кометы?!

Но никто не хотел купить ни одной кометы.

Бедный волшебник, которому за все время не посчастливилось выручить ни одной лиры, с таким усердием пропускал завтраки, обеды и ужины, что под конец совсем стал, что называется, кожа да кости. Однажды вечером, когда ему так захотелось есть, как никогда еще не хотелось, он переделал свою машину, вырабатывающую кометы, в головку тосканского сыра и съел ее до последней крошки.

Рыбак из Чефалу

Как-то раз один рыбак из Чефалу вышел в море и стал тянуть сети. Тянет-потянет, вдруг чувствует: стала сеть не в пример тяжелее. «Ну, — думает рыбак, — повезло!» Вытянул сеть, глядь, а в ней пусто, только одна-разъединая рыбешка трепыхается, да и та малюсенькая, с мизинец ростом. Осерчал рыбак, схватил рыбешку и только размахнулся, чтобы бросить ее в море, как вдруг слышит, будто запищал кто тоненьким-тоненьким голоском:

— Ой, ой, ой! Не жми меня так сильно!

Огляделся рыбак: вроде никого нет ни вблизи, ни вдали. Размахнулся во второй раз, чтобы забросить рыбку подальше в море, и вдруг снова тот же голосок:

— Не бросай меня! Не бросай меня в море!

Тут уж рыбак сообразил, в чем дело: оказывается, это рыбка говорит человеческим голосом. Разжал он руку, глядит и глазам не верит.

Лежит у него на ладони мальчуганчик малюсенький-премалюсенький, но такой-то ладненький — на диво! И ножки, и ручки, и личико — все словно у настоящего мальчика. Только на спине — два плавничка, как у рыбки.

— Кто ты такой? — спрашивает рыбак.

— Я дитя моря.

— А что тебе от меня надо?

— Если ты возьмешь меня с собой на берег, я принесу тебе удачу.

Вздохнул рыбак и говорит:

— У меня и так на руках семеро, мал мала меньше. А тут еще один на мою голову. Вот уж везет как утопленнику!

А мальчик отвечает:

— Возьми меня, не пожалеешь.

Нечего делать, отнес рыбак мальчика домой, надел на него рубашонку, чтобы не видно было плавничков, и уложил спать в люльку с меньшим своим сыном. И такой он был крошечный, что весь целиком на половине подушечки поместился.

Ростом-то он, верно, невелик был, зато в еде никакого удержу не знал. Семеро ребятишек было у рыбака, один голоднее другого, и все семеро столько не съедали, сколько он один съедал.

— Ну и повезло мне, — вздыхал рыбак, — как утопленнику!

Долго ли, коротко ли, приходит однажды утром мальчуганчик и говорит своим тоненьким голоском:

— Поехали рыбку ловить.

Сели в лодку, поехали.

— Греби все прямо, пока я тебе не скажу, — пропищал мальчик. — Ну вот, теперь добрались до места. Закидывай сети.

Послушался рыбак, закинул сеть, подождал сколько надо и стал вытягивать ее обратно. Тянет и дивится: никогда в жизни не приходилось ему вытаскивать сразу столько рыбы. Да какой! Самой что ни на есть отборной.

А дитя моря хлопает в ладоши и кричит:

— Я же тебе говорил! Уж мне ли не знать, где водится рыба?

В короткое время рыбак так разбогател, что купил себе вторую лодку, потом третью, а потом накупил их много-премного. Все они ходили в море, забрасывали для него сети, и каждая сеть, которую вытаскивали из моря, всегда была полным-полна самой отборной рыбы.

И такие громадные деньги стал зарабатывать этот рыбак, что ему даже пришлось послать одного из сыновей учиться на бухгалтера, чтобы было кому считать доходы.

Но, разбогатев, рыбак совсем забыл о том, как мыкался, когда был беден. Он стал притеснять своих матросов, заставлял их работать чуть ли не даром, а если они начинали роптать, грозил всех рассчитать и на их место взять других.

— Так ведь невмоготу! На хлеб ребятам и то не хватает, — жаловались матросы.

— А вы ступайте на берег да наберите побольше гальки, — говорил богатый рыбак, — с голодухи ваши ребята не то что гальку — булыжники сгрызут.

Мальчишечка между тем все видел и все слышал. Как-то вечером пришел он к рыбаку и говорит:

— Смотри, как бы не остаться тебе у разбитого корыта.

В ответ рыбак только расхохотался: не хватало, мол, еще слушаться всякого сопляка! Взял он мальчика, запихал в большую раковину, закрыл ее и бросил в море.

С тех пор никто больше не видел дитя моря. Удастся ли ему освободиться и когда? Никто этого сказать не может. Но уж если он вылезет из раковины, тогда… А что бы вы сделали тогда на его месте?

Про мышь, которая ела кошек

Одна старая библиотечная мышь зашла как-то проведать своих племянников, которые совсем не знали жизни.

— Вы же совсем не знаете жизни, — говорила она своим застенчивым племянникам. — По-моему, вы даже читать толком не умеете.

— О, ты у нас голова! — вздыхали те.

— Например, вы когда-нибудь ели кошек?

— О, ты у нас голова! А насчет этого у нас наоборот. У нас кошки едят мышей.

— Это потому, что вы неучи. А я вот их едала, кошек-то, и не одну. Как возьмешься — раз! — и готова. А она даже пикнуть не смеет. Вот хотите — верьте, хотите — нет.

— А какие они на вкус, кошки?

— Как бумага. И немного чернилами отдают. Но это что, пустяки! А вот собаку вы когда-нибудь ели?

— Что ты!..

— А я вот только вчера одну прикончила. Овчарку. Клыки у нее — с меня ростом! А мне хоть бы хны! Я ее спокойненько так — раз! — и съела. А она даже не пикнула.

— А какая она на вкус, собака?

— Тоже как бумага. Ну, а носорога вы не пробовали?

— О, ты у нас голова! А мы что? Мы этого самого носорога и в глаза-то никогда не видали. На что он хоть похож — на рокфор или на голландский сыр?

— Вот темнота! На кого похож! Понятно на кого, на носорога, конечно. А слона вы ели? А монаха? А принцессу? А рождественскую елку со всеми игрушками?

И вот в тот миг, когда мышь дошла до елки, кот, который сидел за старым сундуком и слушал мышиную болтовню, не выдержал, мяукнул страшным голосом да как прыгнет! А надо сказать, что это был не какой-нибудь, а самый настоящий кот, с шерстью, с усами и преострыми когтями.

Услышали мыши кошачий голос — и врассыпную. А библиотечная мышь от неожиданности замерла и стоит как истукан. Кот, недолго думая, — цап ее! Сцапал, но есть не стал, а решил прежде немножко поиграть ею.

— Так это ты та самая мышь, которая кошек ест? — спрашивает кот.

— Так точно, ваша милость, я самая. Но ведь… ваше сиятельство, должны понять… Осмелюсь доложить вашей светлости, я ведь всю жизнь прожила в библиотеке…

— Понимаю, понимаю. Жила в библиотеке и занималась тем, что портила картинки в книгах!

— О, ваше высочество, всего несколько раз. И уверяю вас, ваше величество, исключительно ради самообразования.

— Ну, конечно! Между прочим, я тоже очень ценю литературу. Но не кажется ли тебе, что, кроме книжной премудрости, есть еще и другая мудрость, житейская? В твои годы пора бы знать, что на свете есть не только кошки, нарисованные на бумаге, и не всякий носорог согласится, чтобы его грызли мыши.

К счастью для несчастной пленницы, кот на самую маленькую секундочку отвел глаза, чтобы взглянуть на паучка, который полз по полу.

Не будь глупа, библиотечная мышь кинулась в сторону и забилась между книгами. А коту на этот раз пришлось удовольствоваться паучком.

Вопросы наизнанку

Жил-был один мальчик, который целые дни только и делал, что приставал ко всем с вопросами. В этом, конечно, нет ничего плохого, напротив, любознательность — дело похвальное. Но беда в том, что на вопросы этого мальчика никому не удавалось ответить.

Например, приходит он однажды и спрашивает:

— Почему у ящиков есть стол?

Конечно, люди только удивленно открывали глаза или на всякий случай отвечали:

— Ящики служат для того, чтобы а них что-нибудь класть. Ну, скажем, обеденные приборы.

— Я знаю, зачем ящики. А вот почему у ящиков есть столы?

Люди качали головами и спешили уйти.

В другой раз он спрашивал:

— Почему у хвоста есть рыба?

Или еще:

— Почему у усов есть кошка?

Люди пожимали плечами и спешили уйти, потому что у всех были свои дела.

Мальчик подрастал, но по-прежнему оставался почемучкой, и не простым, а почемучкой наизнанку. Даже став взрослым, он ходил и приставал ко всем с вопросами. Само собой понятно, что никто, ни один человек, не мог на них ответить. Совсем отчаявшись, почемучка наизнанку удалился на вершину горы, построил себе хижину и придумывал там на свободе все новые и новые вопросы. Придумывал, записывал их в тетрадку, а потом ломал голову, стараясь найти ответ. Однако ни разу в жизни он не ответил ни на один из своих вопросов.

Да и как было ответить, если в тетрадке у него было написано:

От напряжения у него начались головные боли, но он не обращал на это внимания и все придумывал и придумывал свои бесконечные вопросы. Мало-помалу у него отросла длинная борода, но он даже не думал ее подстригать. Вместо этого он придумал новый вопрос:

Одним словом, это был чудак, каких мало. Когда он умер, один ученый стал исследовать его жизнь и сделал удивительное научное открытие. Оказалось, что этот почемучка с детства привык надевать чулки наизнанку и надевал их так всю жизнь. Ни разу ему не удавалось надеть их как полагается. Поэтому-то он до самой смерти не мог научиться задавать правильные вопросы.

А посмотри-ка на свои чулки, верно ли ты их надел?

Долой девять

Один ученик решал примеры.

— Тринадцать разделить на три, — бормотал он, — будет четыре и один в остатке. Пишем четыре. Проверим. Трижды четыре — двенадцать и один — тринадцать. Теперь долой девять…

— Ну уж нет! — тотчас же крикнула девятка.

— Как это нет? — удивился ученик.

— А так. За что ты на меня взъелся? Почему кричишь: «Долой девять!»? Что я тебе плохого сделала? Что я, враг рода человеческого?

— Так ведь я…

— Еще бы! Прекрасно знаю, что ты всегда вывернешься. Но мне на это наплевать. Кричи, сколько хочешь: «Долой бульон из игральных костей!», или: «Долой шерифа!» Можешь даже кричать: «Долой жареный воздух!» Но почему именно «Долой девять!»?

— Простите, но мне действительно…

— Не перебивай! Так воспитанные люди не делают! Я, правда, простая однозначная цифра, и всякая двузначная может меня поучать. Но у меня тоже есть гордость, и я требую, чтобы меня уважали. И в первую голову такие сопляки, как ты. Одним словом, долой твой нос, долой что угодно, но меня, будь добр, оставь в покое.

Ученик так смутился и оробел, что не решился вычесть девятку. Из-за этого у него вышла ошибка в примере, и он получил двойку.

Не всегда надо быть уступчивым, верно?

Тонино-невидимка

Однажды мальчик по имени Тонино не выучил урока. По дороге в школу он очень боялся, как бы его не спросили.

«Эх, стать бы мне невидимкой!..» — думал он про себя.

Урок, как всегда, начался с переклички. Когда учитель дошел до имени Тонино, тот ответил: «Здесь», но никто его не услышал, а учитель сказал:

— Жалко, что Тонино не пришел. Я как раз собирался его спросить. Если он заболел, то будем надеяться, что не серьезно.

Тут Тонино понял, что желание его исполнилось и он стал невидимкой. На радостях он как пробка вылетел из-за парты, угодил прямехонько в мусорную корзину, набитую обрывками бумаги, а выбравшись из корзины, стал носиться по классу, дергать товарищей за вихры и опрокидывать чернильницы. Какой же тут гвалт поднялся! Все ребята перессорились, друг на друга обижаются, и никому в голову не приходит, что во всех этих проделках никто не виноват, кроме Тонино-невидимки.

Под конец Тонино наскучила эта забава, вышел он из школы и сел в троллейбус. Устроился на свободном месте, а о том, чтобы взять билет, и не думает. Благо кондуктор его все равно не видит. На следующей остановке вошла в троллейбус синьора с тяжелой сумкой. Видит: одно место не занято, как раз то, на котором Тонино расположился. Ничего не подозревая, синьора поставила свою тяжелую сумку прямо Тонино на колени. Бедняга чуть не задохся, а синьора как закричит:

— Да что же это такое? Что же это за надувательство? Теперь ужо и сесть в троллейбусе нельзя? Полюбуйтесь-ка, ставлю сумку, а она в воздухе висит!

Здесь все пассажиры заговорили, заспорили, и каждый стал на чем свет стоит ругать управление городского транспорта.

В Центре Тонино вылез из троллейбуса, юркнул в кондитерскую и ну лакомиться! Сперва обеими руками влез в вазу со сдобными хлебцами, битком набитыми изюмом, потом полными пригоршнями стал загребать суфле в шоколаде и всякие другие сласти. Продавщица, видя, как пустеет прилавок, заподозрила одного представительного синьора, который покупал леденцы для своей старой тетки. Синьор, конечно, стал протестовать.

— Как! Я вор? Да знаете ли вы, с кем говорите? Знаете, кем был мой отец? Знаете, кем был мой дед?

— Не знаю и знать не хочу, — отрезала продавщица.

— Как! Вы позволяете себе оскорблять моего дедушку?

И такая между ними свара началась — ужас! Прибежала полиция. А Тонино-невидимка проскочил между ног у лейтенанта и побежал к школе, чтобы посмотреть, как будут выходить его товарищи. Вот распахнулись двери, и ученики вышли, нет, не вышли — обрушились, словно снежная лавина, со школьной лестницы. Тонино увидел их всех до одного, а его никто не заметил. Напрасно он подбегал то к одному, то к другому, напрасно дергал за вихры своего приятеля Роберто, напрасно предлагал леденец своему другу Гуискардо. Его не видели, его совсем, ну просто совсем не замечали. Все смотрели сквозь него, как будто он был стеклянным.

Усталый и немного удрученный, Тонино поплелся домой. Мама уже поджидала его. Она стояла на балконе и смотрела вниз.

— Мама, я здесь! — крикнул Тонино.

Но мама не увидела его. Не увидела и не услышала. Она с тревогой смотрела вдоль улицы поверх его головы, словно его совсем не было.

— Вот и я, папа! — воскликнул Тонино, когда устроился на своем обычном месте за обеденным столом.

Но папа с беспокойством взглянул в окно и пробормотал:

— Что же это так долго нет Тонино? Уж не случилось ли с ним чего?

— Да я здесь, я здесь! Мама! Папа! — кричал Тонино.

Но они не слышали его голоса.

Из глаз у Тонино потекли слезы, и он стал горько плакать. Но какой толк плакать, если этого все равно никто не видит?

— Не хочу я больше быть невидимкой! — жалобно причитал Тонино, и сердце его разрывалось от тоски. — Хочу, чтобы папа меня видел, хочу, чтобы мама меня бранила, хочу, чтобы в школе меня спрашивали! Хочу играть со своими товарищами! Ой, как плохо быть невидимкой! Ой, как плохо одному!

Он поплелся из комнаты, вышел на лестницу и медленно спустился во двор.

— О чем ты плачешь? — спросил его старичок, который сидел неподалеку и грелся на солнышке.

Тонино чуть не задохнулся.

— А вы меня видите? — спросил он.

— Конечно, вижу. Я тебя каждый день вижу, когда ты возвращаешься из школы.

— А я вас почему-то никогда не видел.

— Э! Я знаю. Меня никто не замечает. Старый пенсионер, один как перст… Кому из ребят придет в голову смотреть на меня? Я для вас все равно что человек-невидимка.

В этот момент с балкона донесся мамин голос: — Тонино!

— Мама! Ты меня видишь?

— Ох, лучше бы я тебя не видела! А ну, марш домой! Папа с тобой сейчас не так поговорит…

— Иду, мама, иду! — вне себя от радости крикнул Тонино.

— Значит, и ремня не боишься? — улыбнулся старичок.

Тонино бросился к нему на шею, поцеловал в морщинистую щеку и пробормотал:

— Вы меня спасли.

— Ну, уж тут ты, пожалуй, хватил через край, — сказал старичок.

Добрый Джильберто

Доброму Джильберто очень хотелось поскорее всему научиться. Поэтому он всегда очень прислушивался к тому, что говорили старшие.

Однажды он услышал, как одна женщина говорила другой:

— Вы только посмотрите на Филомену, как она любит свою маму. Она готова ей воду в ушах носить.

«Надо запомнить эти прекрасные слова», — подумал добрый Джильберто.

Через некоторое время его позвала мама и сказала:

— Джильберто, сходи-ка принеси ведерко воды из колонки.

— Сейчас, мама, — ответил Джильберто, а сам подумал: «Вот когда я покажу маме, как я ее люблю. Я принесу ей воду не в ведре, а в ушах».

Побежал он к колонке, подставил под кран голову и, когда почувствовал, что в ухо ему налилось полно воды, поспешил обратно. Воды в ухе набралось с наперсток, и, чтобы донести ее до дома, ему пришлось скособочиться и идти, прижимая голову к плечу.

— Ну, принес воды? — спросила мама. Она как раз собралась стирать.

— Вот, мама, — ответил запыхавшийся Джильберто.

Однако чтобы ответить, ему пришлось выпрямить голову, и вода, что была у него в ухе, конечно, вылилась и потекла по шее. Что делать? Пришлось ему опять бежать на колонку и наполнять водой другое ухо. Воды в нем набралось с наперсток, и Джильберто опять пришлось идти, прижав голову к плечу, но только теперь уже к другому. Но когда добрался до дому, вода все равно вытекла.

— Ну, принес ты, наконец, воды? — спросила мама. Она уже начала сердиться.

«Может быть, у меня слишком маленькие уши?» — подумал огорченный Джильберто. А мама между тем совсем вышла из себя. Она решила, что мальчишка бегает на колонку баловаться, и угостила его двумя звонкими оплеухами.

Бедняга Джильберто!

Он покорно стерпел эти оплеухи и решил, что в другой раз будет носить воду в ведре.

Слово «Плакать»

Эта история еще не случилась, но она непременно случится завтра. Какая история? А вот какая.

Завтра одна мудрая старая учительница построила своих учеников парами и привела в Музей Прошлых Времен, где были собраны прежние, теперь уже никому не нужные вещи, вроде королевской короны, шлейфа королевы или той развалины, которую в городе Монце называют трамваем.

На одной витрине лежало немного запылившееся слово

Завтрашние ученики прочитали карточку и ничего не поняли.

— Синьора учительница, что это значит?

— Может быть, это древнее украшение?

— Может быть, это еще осталось от этрусков?

Учительница объяснила, что это слово встречалось когда-то на каждом шагу и причиняло боль. Она показала детям запечатанный пузырек, в котором хранились слезы, теперь уже забыли, чьи. Может быть, раба, избиваемого хозяином, а может быть, ребенка, у которого не было дома.

— Эти слезы похожи на воду, — сказали ученики.

— Но они обжигали и выедали глаза, — сказала учительница.

— Их кипятили перед тем, как употреблять?

Нет, ученики по-прежнему ничего не понимали и начали скучать. Тогда добрая учительница повела их в другие залы музея, где были выставлены вещи попроще, такие, как тюремная решетка, полицейская ищейка, — словом, такие вещи, о которых в Завтрашнем мире не было уже и помину.

Тлипликлиная лихорадка

Когда девочка больна, ее куклы тоже болеют за компанию, чтобы ей не было скучно. К девочке приходит врач, а к куклам приходится звать дедушку. Дедушка осматривает их, выписывает лекарства и каждой делает уколы своей шариковой авторучкой.

— Знаете, доктор, этот ребенок заболел, — говорит девочка.

— Тэк-с, посмотрим, что с ним. Дышите, так, так… О! Ай-я-яй! Так я и думал. По-моему, он подхватил слезную капризунку.

— А это опасно, доктор?

— Чрезвычайно. Давайте ему микстуру из чернильного карандаша и растирайте перед сном бумажкой от мятной конфетки.

— А эта девочка с закрывающимися глазами, она тоже заболела?

— Совершенно больна, это и без бинокля видно.

— Ой, а что с ней?

— М-м, сейчас посмотрим… Так. Немножко простудки, немножко хандрилки и острый приступ клубничной переедки.

— Mamma mia! Она умрет?

— Нет, это ей не грозит. Но лекарство не помешает. Сделайте так: возьмите одну таблетку глупидина и растворите ее в стакане грязной воды. Только смотрите, чтобы стакан был зеленый, от красного стакана у нее могут разболеться зубы.

И вот в одно прекрасное утро девочка просыпается совсем здоровая. Доктор разрешает ей встать с постели. Но дедушка хмурится и, пока мама готовит для дочки лифчик, платьице и туфельки, хочет осмотреть ее сам.

— Ну что ж, посмотрим, — говорит он. — Скажи-ка: тридцать три. Так. Скажи: перепепе. А теперь попробуй что-нибудь спеть. Все ясно… Мама, у вашей дочери типичная тлипликлиная лихорадка.

Воскресное утро

Если вы спросите, кто такой синьор Чезаре, то вам обязательно скажут: «Это человек привычки». Каждое воскресенье он встает поздно, долго бродит по квартире в пижаме, а когда пробьет одиннадцать — идет бриться. Бреется он в ванной и всегда оставляет дверь открытой.

Этой минуты с нетерпением дожидается Франческо. Франческо всего шесть лет, но у него уже заметна склонность к медицине, и особенно к хирургии.

Как только отец начинает бриться, он вынимает из аптечки пачку гигроскопической ваты, флакон с денатуратом, рулончик липкого пластыря, направляется в ванную, садится там на скамеечку и ждет.

— Что тебе? — спрашивает синьор Чезаре, намыливая подбородок. В обычные дни он бреется электробритвой, по воскресеньям же взбивает мыльную лену и берется за безопасную бритву с лезвиями, как в старые времена.

— Что тебе?

Франческо ерзает на скамейке серьезный-пресерьезный и молчит.

— Ну?

— Да вот, — говорит Франческо, — может, ты порежешься. Тогда я тебе окажу первую помощь.

— Хорошо, — говорит синьор Чезаре.

— Только ты нарочно не обрезайся, как в прошлое воскресенье, — говорит Франческо очень строгим голосом. — Нарочно не считается.

— Ясное дело, — говорит синьор Чезаре.

Но ему никак не удается порезаться не нарочно. Он старается нечаянно повести бритвой не так, как надо, однако это очень трудно, просто невозможно. Он делает все, что только можно, чтобы оказаться невнимательным, но не может. Наконец всеми правдами и неправдами он все-таки ухитряется порезаться. Для Франческо настает время браться за дело. Он стирает ваткой капельку крови, дезинфицирует царапину денатуратом и залепляет кусочком липкого пластыря.

И так каждое воскресенье. Каждое воскресенье синьор Чезаре дарит сыну капельку своей крови, а Франческо все больше убеждается, что на свете нет человека рассеяннее его отца.

Маленький космонавт

Скажите-ка мне, кто из вас не бывал в кондитерском магазине? Наверно, все бывали. Вот и хорошо, значит, все видели на витрине завернутые в серебряную бумагу шоколадные бомбы и яички. А тем, кому мама покупала такую бомбочку, конечно, прежде всего не терпелось узнать, какой в ней сюрприз. Потому что внутри у такой бомбочки обязательно спрятан какой-нибудь сюрприз: крошечная куколка, маленький игрушечный чайничек или что-нибудь еще.

Так вот… Постойте, постойте, когда же это было? Ах да, в прошлом году, воскресным утром в квартире профессора Тиболла решили торжественно открыть такое шоколадное яйцо. Профессор взял нож, разрезал его — и вдруг… Вы, конечно, думаете, что все увидели сюрприз? Верно. Вдруг из яйца выскочил цыпленок. Но не простой цыпленок, а цыпленок-космонавт. Он был как две капли воды похож на обыкновенного земного цыпленка, только на голове у него был круглый шлем, над которым покачивались усики телеантенны.

Профессор, синьора Луиза и их дети разом воскликнули: «Ой!» — и больше не могли произнести ни слова.

Цыпленок между тем с недовольным видом огляделся по сторонам и проворчал:

— Как же отстали тут, на вашей планете! У вас, оказывается, еще только воскресенье, а у нас, на Марсе-8, уже среда.

— Этого месяца? — спросил профессор Тиболла.

— Как бы не так! Среда следующего месяца, конечно. А в годах мы впереди вас ровно на двадцать пять лет.

Проговорив это, цыпленок стал прохаживаться по столу, чтобы немного размять ноги, и бормотал себе под нос:

— Какая досада! Какая ужасная неприятность!

— Чем вы так расстроены? — спросила синьора Луиза.

— Чем! — воскликнул цыпленок. — Вы же сломали мой космический корабль. Теперь я не могу вернуться на Марс-8.

— Что вы такое говорите, молодой человек? — не выдержал профессор. — Какой космический корабль? Мы купили это яйцо… гм, да, купили его в кондитерском магазине.

— Ничего вы не знаете, — возразил цыпленок. — Это яйцо на самом деле самый настоящий космический корабль, нарочно замаскированный под шоколадное яйцо, а я командир корабля, капитан, замаскированный под цыпленка.

— А где же в таком случае… гм, да, где же ваш экипаж?

— Мой корабль одноместный, поэтому я в одно и то же время и экипаж и командир. Был командиром. Теперь меня обязательно понизят в чине. За такую вещь дают не меньше полковника.

— Хорошенькое понизят! — удивился профессор. — Полковник же гораздо выше капитана.

— Это у вас, на Земле, потому что у вас все наоборот. А у нас самый высокий чин — простой гражданин. Э, да что уж тут говорить! Задание не выполнено…

— Мы бы, конечно, сказали, что очень сожалеем и… гм, да, и сочувствуем вам… Но мы не знаем, в чем состояло ваше задание.

— Ах, я сам этого не знаю! Я вместе со своим кораблем должен был находиться на витрине кондитерского магазина и ждать указаний нашего секретного агента.

— Интересно! — заметил профессор. — Значит, у нас на Земле находятся ваши секретные агенты? А если бы я, например, пошел и… гм, да, и рассказал бы об этом в полиции?

— Пожалуйста! Говорите кому хотите. Расскажите, что у вас в доме цыпленок-космонавт. Вас просто высмеют.

— Гм, это тоже справедливо. Однако пока мы одни, без свидетелей, может быть, вы расскажете немного подробнее об этих… гм, да, об этих секретных агентах?

— Им поручено отобрать земной экипаж, который через двадцать три года отправится на Марс-8.

— Ну это уж, простите, просто смешно! Мы еще даже не знаем, где находится этот Марс-8.

— Вы забываете, дорогой профессор, что во времени мы опережаем вас на двадцать пять лет. Например, мы уже знаем, что командира космического корабля землян, который прилетит на Марс-8, будут звать Джино.

— Ох ты! — воскликнул старший сын профессора Тиболла. — Значит, так же, как меня?

— Это просто совпадение, — отозвался цыпленок, даже не взглянув на мальчика. — Так вот, его имя будет Джино, и ему будет тридцать три года. Иными словами, сейчас на Земле ему ровно восемь лет.

— Вот здорово! — закричал Джино. — Прямо в точности, как мне. Мне тоже восемь.

— Не перебивай ты меня на каждом слове! — свирепо прикрикнул цыпленок. — Как я уже объяснил, нам поручено найти этого Джино и остальных членов будущего экипажа, чтобы незаметно присматривать за ними и должным образом воспитывать.

— Что, что? — закричал профессор, который на этот раз окончательно вышел из себя. — Может быть, вы еще скажете, что мы плохо воспитываем своих детей?

— А по-вашему, хорошо? — пропищал цыпленок. — Во-первых, вы не приучаете их к мысли, что их век — век межпланетных путешествий, что им предстоит лететь к звездам. Во-вторых, вы не внушаете им, что они не только граждане Земли, но граждане всей вселенной. В-третьих, вы не объясняете им, что слово «враг» за пределами Земли просто не существует. В-четвертых…

— Простите, командир, — прервала его синьора Луиза, — а вы не знаете, как фамилия этого вашего Джино?

— Нужно быть точными, синьора. Не нашего, а вашего Джино. Да, нам известна его фамилия. Его будут звать Джино Тиболла.

Тут сын профессора подскочил на стуле и заорал на всю квартиру:

— Так это же я! Ур-р-а-а!

— Какое еще «ура»? — воскликнула синьора Луиза. — Неужели ты воображаешь, что мы с отцом разрешим тебе…

Но цыпленок уже взлетел вверх и оказался в руках у Джино.

— Ура! — запищал он вслед за мальчиком. — Задание выполнено! Через двадцать пять лет я все-таки вернусь домой!

— А что же делать с яйцом? — робко спросила маленькая сестренка Джино, которая все время не спускала с него глаз.

— Ясно что — мы его съедим!

И они так и сделали.

Лифт к звездам

Когда Ромолетто исполнилось тринадцать, его приняли учеником гарсона в бар «Италия» и поручили обслуживать клиентов на дому. Целый день он носился взад-вперед по улицам, поднимался и спускался по лестницам, заботясь только об одном: чтобы как-нибудь ненароком не покачнулся поднос, который всегда был так тесно уставлен маленькими чашечками с кофе, чашками с бульоном и стаканами, что они ежеминутно грозили соскользнуть на землю.

Больше всего ему досаждали лестницы. В Риме, как, впрочем, и всюду, в любой стране, лифтеры ревниво оберегают свои лифты от гарсонов, молочниц, зеленщиков — одним словом, от тех, кому труднее всего подниматься пешком. Они ни под каким видом не впускают их в кабину, а если отлучаются на минутку, оставляют вместо себя свирепые объявления.

Однажды утром в бар позвонили из четырнадцатой квартиры сто третьего дома и заказали четыре кружки пива и чашку чаю со льдом.

— Только чтобы сию же минуту, не то я все это вышвырну в окошко с посыльным в придачу, — добавил брюзжащий голос, который не мог принадлежать никому, кроме маркиза Венанцио, того самого маркиза Венанцио, чье имя заставляло трепетать от ужаса гарсонов и посыльных всех окрестных магазинов.

В доме сто три были особенно суровые правила и самый строгий лифтер, но Ромолетто знал, как обмануть бдительность этого стража, который, хотя и слыл недремлющим, постоянно клевал носом, сидя у себя в привратницкой. Мальчик незаметно прошмыгнул в кабину, опустил пять лир в пусковой автомат, нажал пятую кнопку, и лифт, скрипя, поехал наверх. Вот прополз первый этаж, второй, третий. Вот миновал четвертый этаж, появилась площадка пятого, но, вместо того чтобы остановиться, лифт стал подниматься еще быстрее, проскочил площадку маркиза Венанцио, и не успел Ромолетто удивиться, как у него под ногами уже раскинулся весь Рим. А лифт все мчался вверх. Теперь он летел со скоростью ракеты, врезываясь в голубое небо, такое голубое, что оно даже казалось черным.

— Будь здоров, маркиз Венанцио! — пробормотал Ромолетто и почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.

Но если вы думаете, что он хоть на минуту забыл о подносе с кружками и чашкой чаю, то вы ошибаетесь. Он продолжал упорно держать его левой рукой и глядел в оба, чтобы он не покачнулся. Это было тем более смешно, что вокруг на все четыре стороны простиралось космическое пространство и лишь далеко внизу, на самом дне этой бездонной бездны, голубела Земля. Она медленно вращалась вокруг своей оси, унося все дальше и дальше сердитого маркиза Венанцио, который ждал пива и чаю со льдом.

«По крайней мере хоть не с пустыми руками появлюсь перед марсианами», — подумал Ромолетто и зажмурился. Когда же он открыл глаза, лифт уже начал потихоньку спускаться.

«Ну, живем! — воскликнул про себя Ромолетто и с облегчением вздохнул. — Все равно пиво еще не согрелось, а чай так совсем ледяной».

Но оказалось, что радоваться было еще рано, потому что лифт опустился в самом центре непроходимого тропического леса.

Ромолетто взглянул в стеклянные дверцы кабины и увидел, что его со всех сторон окружают странные бородатые обезьяны. Они возбужденно показывали на него пальцами и быстро-быстро что-то лопотали на непонятном языке.

«Уж не свалился ли я в Африку?» — подумал Ромолетто.

Но в этот момент толпа обезьян расступилась, и в проходе появился нежданный гость — преогромная обезьяна в синей полицейской форме на громадном трехколесном велосипеде.

«Полиция! Ну, держись, Ромолетто!»

Не теряя ни секунды, юный ученик гарсона из бара «Италия» что было силы нажал первую попавшуюся под палец кнопку. Лифт взвился ввысь и помчался со сверхзвуковой скоростью. Когда он поднялся достаточно высоко, Ромолетто посмотрел вниз и только тут понял, что планета, с которой он только что удрал, вовсе не Земля. Ее континенты и моря имели совсем другие очертания, и дымка, которая ее окружала, была не голубая, как вокруг Земли, а зеленоватая с фиолетовым отливом.

— Наверно, это была Венера, — решил Ромолетто. — Венера-то Венера, а что я скажу маркизу Венанцио?

Он потрогал кружки, стоявшие на подносе, — они были такими же холодными, как и в ту минуту, когда он выходил с ними из бара. Должно быть, все приключение заняло всего несколько минут.

Пролетев с невероятной скоростью огромное пустынное пространство, лифт снова стал снижаться. Но на этот раз у Ромолетто не было никаких сомнений.

— Ох ты! — воскликнул он. — Да ведь это Луна! На Луну садимся! Вот это да! Постой, а что я там забыл?

Между тем знаменитые лунные кратеры приближались с устрашающей быстротой. Ромолетто уже потянулся свободной рукой к панельке с кнопками, как вдруг у него мелькнула новая мысль.

«Стой! — сказал он сам тебе. — Давай немножко пораскинем мозгами».

Он поднял над головой поднос и внимательно присмотрелся к кнопкам. Рядом с каждой из них стояла какая-нибудь цифра, только около самой нижней кнопки было написано какое-то слово, которое совсем стерлось, так что Ромолетто не мог его разобрать. Отчетливо видна была только первая буква, которую кто-то обвел красным карандашом, — буква З. Что она могла значить? Ну, конечно, «Земля».

— Ну что ж, попытаемся, — вздохнул Ромолетто.

Он нажал нижнюю кнопку, и в тот же миг лифт помчался по новой орбите. Прошла минута, другая, и вот он уже врезался в римское небо. Еще мгновение, и, проскочив крышу, лифт провалился в свою шахту в доме сто три, как раз напротив знаменитой привратницкой, где бдительный лифтер продолжал безмятежно клевать носом, даже не подозревая, в какую межпланетную переделку попал его лифт.

Ромолетто выскочил из кабины и, не оглядываясь, бросился вверх по лестнице, даже не захлопнув дверь лифта. Единым духом взбежав на пятый этаж, он постучал в четырнадцатую квартиру и, опустив голову, стал выслушивать нотацию маркиза Венанцио.

— Ага! Появился наконец! — проскрипел тот. — Где же ты до сих пор скитался, хотел бы я знать? Да знаешь ли ты, что с тех пор, как я заказал это проклятое пиво и трижды проклятый чай со льдом, прошло целых четырнадцать минут! Гагарин на твоем месте успел бы за это время слетать на Луну.

«Может, даже дальше», — подумал про себя Ромолетто, но промолчал. К счастью, пиво и чай были еще совершенно ледяными.

Солдатское одеяло

Когда кончились все войны, солдат Винченцо Да Джакомо вернулся домой. Вернулся он в драной армейской форме, с сильным кашлем и с солдатским одеялом. Кашель и прожженное одеяло — вот и все, что он заработал за долгие годы войны.

— Теперь-то уж я отдохну, — сказал он своим домашним.

Но кашель не давал ему ни минуты передышки и меньше чем в три месяца свел его в могилу. Жене и детям осталось от солдата только старое одеяло. Ребят у вдовы было трое, а самому младшему, тому, что родился между двумя войнами, только-только исполнилось пять лет. Солдатское одеяло досталось ему.

Каждый день, ложась спать, мальчик укрывался отцовским одеялом, а мама принималась рассказывать ему одну и ту же бесконечную сказку. В сказке была фея, которая ткала большое одеяло, такое большое, что им могли укрыться все дети, что дрожат от холода на нашей земле. Но всегда получалось так, что его не хватало какому-нибудь мальчику, и он плакал и тщетно просил хоть самый краешек одеяла, чтобы согреться.

И фее приходилось распускать старое одеяло и ткать новое, побольше, потому что ему обязательно полагалось быть целым и ни в коем случае не надставленным. Добрая фея работала день и ночь, она ткала и ткала, не зная усталости, и малыш засыпал всегда прежде, чем кончалась сказка. Он так ни разу и не узнал, удалось ли фее соткать такое одеяло, чтобы его хватило на всех.

Малыша звали Дженнаро, и жил он вместе с семьей неподалеку от Кассино. Зимы там холодные, а эта выдалась особенно жестокая, в доме хоть шаром покати, а тут еще слегла мать маленького Дженнаро. Ну, просто хоть плачь! Думали, думали и порешили поручить мальчика заботам добрых людей. В свое время они были соседями отца Дженнаро, а теперь стали просто бродягами. У этих людей был старый, видавший виды фургон, и они разъезжали в нем по всей округе: где милостыню попросят, где поиграют на шарманке, а где сбудут ивовые корзинки, что сообща плели во время долгого пути по тряским дорогам.

Дженнаро дали клетку с попугаем, который вытаскивал клювом билетики с предсказаниями. Эти билетики все называли «счастьем». Когда мальчик выходил с клеткой на площадь, вокруг него всегда собирались люди. Кто-нибудь совал ему несколько медяков, и тогда Дженнаро заставлял попугая вытаскивать билетик с предсказанием.

Дни проходили уныло и однообразно. Случалось, они забредали в такую деревню, где люди были беднее их самих и не могли подать никакой милостыни. В такие дни на долю Дженнаро доставались самый тоненький ломтик хлеба и самая маленькая тарелка пустого супа. Зато когда ночью он укладывался спать и завертывался в старое отцовское одеяло, когда вдыхал его терпкий, никогда не выветривавшийся запах и, согревшись, засыпал, то во сне ему являлся попугай и рассказывал удивительные сказки.

Глава семьи, что бродяжничала по бесконечным дорогам провинции, так же как и отец Дженнаро, был когда-то солдатом и даже служил с ним в одном полку. Он привязался к мальчику, как к родному сыну, рассказывал ему случаи из своей жизни, а однажды забавы ради научил его читать придорожные щиты с названиями деревень и городков, которые попадались им на пути.

— Видишь? Вот это «А», — говорил он. — А это тощая-тощая, как тросточка без ручки, — это «И». А вон та палка с горбом — буква «П»[4].

Дженнаро все схватывал на лету. Бродяга купил ему тетрадку и карандаш и научил списывать дорожные надписи. Целые страницы исписывал Дженнаро, стараясь без ошибки написать название какого-нибудь города или местечка. И вот настал такой день, когда он сам, без всякой помощи, написал свое имя. Сам, и без единой ошибки! Это был самый счастливый день в его жизни. И какие чудесные сны приснились ему, когда, устроившись на своем жестком ложе, он заснул, завернувшись в старое солдатское одеяло своего отца.

Дедушка-путаник

— Жила-была одна девочка, и звали ее Желтая Шапочка.

— Нет, Красная!

— Ах, да, Красная Шапочка. Однажды мама позвала ее и говорит: «Зеленая Шапочка…»

— Да нет же! Красная!

— Ах, да, Красная. «Сходи, пожалуйста, к тете и отнеси ей эту картофельную шелуху…»

— Нет! «Пойди к бабушке и отнеси ей пирожок».

— Ну ладно. Вошла девочка в лес, а навстречу ей жирафа.

— Ой, ты все перепутал! А навстречу ей волк, а никакая не жирафа.

— Да. Так вот, волк и говорит: «Сколько будет шестью восемь?»

— Нет, нет! Он спросил у Красной Шапочки: «Куда ты идешь, Красная Шапочка?»

— Твоя правда. А Черная Шапочка отвечает…

— Она Красная Шапочка. Красная, Красная!

— Да. А она отвечает: «Я иду на рынок за томатным соусом».

— Нет, совсем не так! «Я иду навестить больную бабушку, только вот заблудилась и не найду дороги».

— Правильно. А лошадь и говорит…

— Какая лошадь? Там ведь был волк!

— Конечно, волк. Так вот, волк и говорит: «Сядь на семьдесят пятый трамвай и поезжай до площади Дуомо. Когда выйдешь на площади, поверни направо и попадешь прямехонько к лестнице в три ступеньки. Возле лестницы на земле лежит сольдо. Лестницу ты не трогай, а сольдо подними и купи жевательную резинку».

— Дедушка, ты совсем не умеешь рассказывать сказки, все перепутал. Ты настоящий путаник. А жевательную резинку ты мне все-таки купи.

— Согласен. Вот тебе сольдо.

Мальчик убежал, а дедушка снова взялся за газету.

Человечек из ничего

Жил-был на свете человечек из ничего. И нос у него был из ничего, и рот — из ничего, и костюм — тоже из ничего, и даже ботинки у него на ногах были, из ничего. Однажды отправился он прогуляться по дороге из ничего, которая ровнешенько никуда не вела. Шел, шел и повстречал мышь из ничего.

— А ты кошек не боишься? — спросил у нее человечек из ничего.

— Ни капельки не боюсь, — ответила мышь из ничего. — Ведь в нашей стране из ничего водятся только кошки из ничего. А у них и усы из ничего, и когти из ничего, и зубы, конечно, тоже из ничего. Так что кошек я ни полстолечко не боюсь, а зато очень люблю сыр. И знаешь, что я в нем ем? Только дырочки. У них, правда, совсем нет вкуса, но все равно они вкусные.

— А у меня что-то голова кружится, — сказал человечек из ничего.

— Ну, это пустяки, — ответила мышь из ничего. — Что у тебя за голова? Она ведь из ничего. Если ты даже треснешься ею об стену, то все равно ничего не случится.

Человечек из ничего захотел проверить, так ли это, и пошел искать стену, чтобы треснуться об нее головой. Долго ли, коротко ли — нашлась стена. Но она тоже была из ничего. Попробовал человечек из ничего стукнуться об нее головой, разбежался и — раз! — перелетел на другую сторону. Слишком уж сильно он разбежался. Перелетел человечек из ничего сквозь стену из ничего и свалился в ничего. Потому что за стеной ровно ничего не было.

Тут — ничего, там — ничего, всюду — ничего. Человечек из ничего так устал от всего этого ничего, что лег и уснул. И приснился ему человечек из ничего. Будто пошел он по дороге из ничего, повстречал мышь из ничего, и они вместе принялись уплетать за обе щеки дырочки от сыра. И ведь мышь из ничего оказалась права, у них и правда не было никакого вкуса.

Всемирная история

Сначала на Земле все было неправильно и обжить ее было не так-то просто. Не было мостов, чтобы переходить через реки, не было тропинок, чтобы подниматься в горы. Тебе хотелось посидеть? Но не было даже намека на скамейку. Ты падал от усталости, и у тебя слипались глаза? Но на всей Земле не было ни единой кровати. Ты то и дело сбивал ноги? А что поделаешь? Не было ни башмаков, ни сапог. Если ты плохо видел, то ни за что на свете не нашел бы очков. Захотелось тебе сыграть в футбол? Дудки! На всем земном шаре — ни одного мяча. Не было ни кастрюли, ни огня, чтобы сварить макароны. Даже если хорошенько разобраться, то и макарон-то не было. Одним словом, ровным счетом ничего не было. Нуль минус нуль, и ничего больше. Были только люди, и у каждого две руки, которые любили работать и умели исправить все, что было неправильно. И все-таки на Земле еще очень много неправильного. И все надо исправлять. Так что засучивай рукава и принимайся за дело. Работы на всех хватит.

Страна с «НЕ» впереди

Нет, как хочешь, а по-моему, не было на земле путешественника неутомимее Джованнино Бездельника. Путешествовал он, путешествовал и в один прекрасный день забрел в такую страну, о которой никто никогда и не слыхивал.

— Что же это все-таки за страна? — спросил он у одного горожанина, который сидел в тенечке под деревом.

Вместо ответа горожанин вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл его, положил на ладонь и спросил:

— Что это, по-вашему?

— Перочинный ножик, — ответил Джованнино.

— Вот и ошиблись, — возразил горожанин. — Это совсем наоборот, это неножик, иначе говоря, это перочинный ножик с «не» впереди. И служит он для того, чтобы наращивать карандаши, когда они испишутся. Очень полезная вещь, особенно в школе.

— Удивительно! — воскликнул Джованнино. — А что у вас еще есть?

— Ну, например, у нас есть невешалка.

— Вы, наверное, хотели сказать: вешалка?

— Нет, именно невешалка. От вешалки слишком мало толку. Если у вас нет пальто, то будь у вас хоть десять вешалок, они вам ни к чему. Другое дело наша невешалка. На нее ничего не нужно вешать. Наоборот, с нее снимают. Допустим, что вам нужно пальто. Вы подходите к невешалке, снимаете с нее пальто, надеваете его и идете гулять. Если у кого износился пиджак, то ему не надо бежать в магазин, достаточно снять его с невешалки. Летом у нас летние невешалки, зимой — зимние, есть невешалки для мужчин, есть невешалки для женщин и сколько угодно невешалок для ребят. Вы не представляете, сколько денег они нам сэкономили.

— Красота, да и только! Ну, а еще что у вас есть?

— Еще есть нелейка. Это очень веселая штука. Вместо фотокарточек она изготовляет такие смешные карикатуры, просто лопнешь со смеху. А еще у нас есть непушка.

— Бррр! От одного слова мороз по коже подирает.

— Придумаете тоже! Непушка — это же пушка наоборот. А служит она для того, чтобы уничтожать войну.

— И как же она действует?

— Да очень просто. С ней и ребенок управится. Если, положим, где-нибудь вспыхнула война, мы подаем сигнал из нетрубы, выкатываем непушку, нажимаем нестрелятель — и войны как не бывало.

Нет, как хотите, а другой такой удивительной страны не сыскать на всем белом свете.

Собачий городок

Стоял, а может, и по сию пору стоит на земле городок. Ничем вроде не примечательный, но другого такого поискать. Был он невелик, можно сказать, совсем маленький был городок — всего девяносто девять домов. Возле каждого дома — палисадник, за каждым палисадником — собака, и каждая собака лаяла.

«Ну и что тут такого?» — скажете вы. А вот послушайте. В доме под номером первым жил пес по кличке Верный. Он ревностно оберегал своих хозяев и, чтобы никто не подумал, будто он плохо исполняет свою службу, усердно лаял, когда мимо проходил кто-нибудь из жителей остальных девяноста восьми домов, все равно кто — мужчина, женщина или ребенок. Точно так же поступали и остальные девяносто восемь собак. Они лаяли днем и ночью, потому что всегда кто-нибудь шел по улице.

Хуже всех было, конечно, обитателям дома номер девяносто девять. Если синьор, который жил в этом доме, возвращался с работы, то, прежде чем он добирался до дому, ему приходилось пройти мимо девяноста восьми палисадников. Пока он шел, вслед ему лаяли-надрывались все девяносто восемь собак. Они лаяли, с оскаленными пастями бросались на заборы и ясно давали ему понять, что охотно испытали бы своими клыками прочность его штанов. Не легче приходилось и всем остальным жителям. Так что на улице всегда кто-нибудь дрожал от страха.

А представляете, что творилось, когда в городок забредал посторонний? Тут уж принимались лаять сразу все девяносто девять собак. И едва они начинали свой концерт, как из домов выскакивали девяносто девять хозяек, чтобы узнать, что случилось. Узнав причину гвалта, они опрометью бросались обратно в дом, запирали двери на засовы, торопливо опускали шторы и, притаившись за окнами, глазели на постороннего до тех пор, пока он не проходил мимо.

От постоянного лая жители этого городка стали немного туги на ухо и почти перестали разговаривать друг с другом. Впрочем, у них и не было ничего мало-мальски важного, о чем можно было бы рассказать или что стоило бы послушать.

Мало-помалу, привыкнув всегда молчать и ходить буками, они и совсем разучились разговаривать. Под конец случилось так, что хозяева домов стали лаять, как их собаки. Правда, они, наверно, думали, что говорят по-человечески, но на самом деле, стоило им открыть рот, как раздавалось что-то вроде «гав-гав», и звуки эти были так ужасны и отвратительны, что у всякого, кто их слышал, мороз подирал по коже.

Так они и лаяли, все до единого, жители этого городка. Лаяли собаки, лаяли мужчины и женщины, лаяли ребята, играя между собой. И все девяносто девять домов превратились в девяносто девять псарен.

Однако с виду хозяева этих девяноста девяти домов как две капли воды были похожи на обыкновенных вежливых людей, на окнах у них висели чистые занавесочки, а на балконах можно было даже увидеть горшки с геранью и ящики с ухоженной рассадой.

Однажды забрел в те края знаменитый Джованнино Путешественник. Едва завидев его, все девяносто девять собак устроили такой концерт, от которого сдали бы нервы у телеграфного столба, не то что у человека.

Удивленный Джованнино спросил у встречной женщины, что все это значит, но женщина в ответ только гавкнула что-то и прошла мимо. Увидев мальчика, Джованнино похвалил его нарядный костюм и получил взамен изрядную порцию визгливого лая.

— Понятно, — заключил Джованнино, — в городе эпидемия.

Не теряя ни минуты, он направился к управе, добился приема у городского головы и без обиняков сказал:

— Я знаю верное средство, которое поможет горожанам вылечиться. Первым долгом прикажите снести все заборы — сады могут прекрасно цвести и без заборов. Во-вторых, отправьте всех собак на охоту. Там им станет веселее, и они подобреют. И последнее: устройте в городе бал с танцами. После первого же вальса все ваши жители снова научатся говорить по-человечески, ручаюсь вам.

— Гав, гав! — ответил городской голова.

— Понятно, — сказал Джованнино, — нет безнадежней больного, который мнит себя здоровым.

С этими словами он повернулся и ушел в другую сторону.

Так что если когда-нибудь ночью вы услышите, как залаяло сразу много собак, то так и знайте, что это скорее всего лают не настоящие собаки, а жители того странного маленького городка.

Синьор Притворуччи

Синьор Притворуччи был ужасным неженкой. Нет, вы просто не можете себе представить, каким он был неженкой. Если по стене ползла сороконожка, он уже не мог спать и жаловался на шум, ну, а уж если муравьишка нечаянно ронял на пол крупицу сахара, то он подскакивал как ужаленный и в страхе кричал:

— Караул! Землетрясение!

Само собой разумеется, он терпеть не мог детей, грозы и мотоциклеток. Но больше всего ему досаждала пыль, скрипевшая под ногами, поэтому он никогда не ходил, даже по комнате, а заставлял дюжего лакея носить себя на руках. Этого лакея звали Гульельмо, и Притворуччи целыми днями донимал его нотациями.

— Тише, Гульельмо! — пищал он. — Не скрипи тряпкой! Делай все тише, не то я не выдержу и разлечусь на куски!

Оттого что он никогда не ходил ни по земле, ни по комнате, он стал толстеть, и чем больше толстел, тем становился чувствительнее. Под конец его стали беспокоить даже мозоли на руках у Гульельмо.

— Да что же это такое, Гульельмо? — пищал он. — Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не смел носить меня голыми руками. Сию же минуту надень перчатки!

Гульельмо отдувался и с трудом натягивал на руки громадные перчатки, такие толстые и широкие, что они наверняка были бы широки даже гиппопотаму.

Между тем Притворуччи все толстел и толстел, и с каждым днем становился все тяжелее. Теперь даже зимой бедняга Гульельмо обливался потом, словно на дворе стояла июльская жара.

И вот однажды у него мелькнула мысль: «А что будет, если я сброшу синьора Притворуччи с нашего балкона?»

Случилось так, что как раз в этот день синьор Притворуччи нарядился в белый чесучовый костюм. И когда Гульельмо сбросил его с балкона, он угодил на то самое место, где незадолго до этого муха оставила свою точечку. Точечка еще не совсем засохла и испачкала синьору Притворуччи его белые брюки. Чтобы разглядеть пятнышко, которое осталось на брюках, понадобился бы самый сильный микроскоп, но синьор Притворуччи был таким неженкой, что тут же умер от огорчения.

Бегство Пульчинеллы

Во всем старом кукольном театришке не было куклы беспокойнее Пульчинеллы. Всегда он был чем-то недоволен и вечно с кем-нибудь спорил. То в самый разгар репетиции ему вдруг загорится идти гулять, то он скандалит со своим хозяином-кукольником, который решил дать ему комическую роль, между тем как он мечтал о трагической.

— Нет, не могу больше, — признавался он Арлекину. — В один прекрасный день не вынесу и сбегу.

Он так и сделал. Только это случилось не днем, а ночью. Как только все уснули, он изловчился, завладел ножницами, которые хозяин забыл убрать в шкаф, перерезал нитки, привязанные к его голове, к рукам и ногам, и предложил Арлекину:

— Бежим вместе.

Бежать, расстаться с Коломбиной? Нет, Арлекин и слышать не хотел о том, чтобы расстаться с Коломбиной. А Пульчинелла наотрез отказался тащить с собой эту кривляку, которая а каждой пьесе только и делала, что подпускала ему шпильки.

— Ладно, иду один, — решил Пульчинелла.

Он храбро спрыгнул на пол и пустился наутек, да так, что только пятки засверкали.

«Какая прелесть, — думал он, — какое удовольствие не чувствовать на руках и на ногах этих проклятых ниток! Как приятно ступать туда, куда самому хочется, а не туда, куда велит хозяин!»

Для одинокой деревянной куклы мир огромен и страшен. По ночам он кишмя кишит свирепыми кошками, которым ничего не стоит любое существо, бегущее в темноте, принять за мышь и сцапать своими страшными когтями. Правда, Пульчинелле удалось доказать кошкам и котам, что они имеют дело с истинным артистом, но потом он на всякий случай все-таки спрятался в каком-то садике, прислонился к забору и заснул.

На рассвете его разбудил голод. Он огляделся по сторонам, но вокруг, насколько хватал глаз, не было ничего, кроме гвоздик, тюльпанов, цинний и гортензий.

— Ну что же, ничего не поделаешь, — решил Пульчинелла и, сорвав гвоздику, стал нерешительно обкусывать с нее лепестки.

Конечно, эта еда не шла ни в какое сравнение с бифштексом, поджаренным на скворчащей сковородке, или хорошим куском окуневого филе. Цветы очень ароматны, но почти не имеют вкуса. Однако травянистый вкус гвоздики казался Пульчинелле восхитительным вкусом свободы, и после второго лепестка он готов был поклясться, что никогда еще не ел более изысканного блюда. Подкрепившись, он решил навсегда остаться в этом саду, а решив, так и сделал.

Он спал под защитой большой магнолии, благо ее жесткие листья не боялись ни дождя, ни града, а питался цветами: нынче — гвоздикой, завтра — розой… И во сне и наяву ему мерещились горы из спагетти и равнины из свежего ароматного сыра, но он крепился и не думал сдаваться.

Солнце и ветер высушили дерево, из которого он был сделан. Пульчинелла стал сухой-сухой, но зато такой ароматный, что пчелы, летевшие за нектаром, иногда принимали его за цветок. Они опускались на его деревянную голову и старались добраться своим жалом до желанного лакомства. Но у них ничего не выходило, и они, обиженные, улетали прочь.

Между тем приближалась зима. Опустевший сад ожидал первого снега. Бедный Пульчинелла стал голодать. Вы скажете, он мог бы отправиться куда-нибудь в другое место? Увы, так только казалось. Ну куда он мог дойти на своих слабых деревянных ножках?

«Ну что же, — сказал про себя Пульчинелла, — раз так, умру здесь. Не такое уж это плохое место, вполне подходящее, чтобы умереть. Но если я и умру, то умру свободным. Никто больше не сможет привязать меня за голову, никто не будет дергать за нитку, никто не заставит кивать в знак согласия, когда я совсем не согласен».

А потом повалил первый снег и закрыл Пульчинеллу мягким белым одеялом.

Но он не умер, нет, потому что деревянные куклы не умирают. Просто весенние воды немного занесли его песком. Он и сейчас еще лежит в том саду, только никто об этом не знает. И если ты случайно найдешь его, то выполни, пожалуйста, одну просьбу: не привязывай ему к голове нитку. Королям и королевам из кукольных театров такие нитки не мешают, а он их просто терпеть не может.

Джакомо-стеклышко

Давным-давно или чуть пораньше, на краю света, а может, чуть ближе, в столице небывалого государства родился на свет прозрачный мальчик. Такой прозрачный, что сквозь него можно было видеть все, что угодно, как через воздух или чистую родниковую струю. И все же был он, как все, из плоти и крови, хоть и казался стеклянным, и если падал, то не разбивался на кусочки, а самое большее — набивал на лбу прозрачную шишку.

Всякий мог видеть, как бьется у него в груди сердечко; и даже мысли его были как на ладони. Они мелькали у него в голове, словно стайка разноцветных рыбок в прозрачном аквариуме.

Однажды мальчик по ошибке сказал неправду, и тотчас же люди увидели что-то похожее на огненный шарик, запылавший у него во лбу. А когда он поправился и сказал правду, шарик рассосался и пропал. С того дня он за всю жизнь не сказал больше ни слова лжи.

А в другой раз приятель поверил ему один секрет, и в ту же минуту что-то похожее на черный шар беспокойно закаталось и закрутилось у него в груди. Все, конечно, увидели этот шар, и секрет перестал быть секретом.

Шло время, мальчик уже давно перестал быть мальчиком, стал совсем взрослым, а люди все равно могли читать каждую его мысль и, спросив о чем-нибудь, знали его ответ прежде, чем он успевал открыть рот.

При рождении ему дали имя Джакомо, но в народе его звали Джакомо-стеклышко и очень любили за честность. Рядом с ним все становились добрее и благороднее.

На беду, правителем того государства нежданно-негаданно стал жестокий тиран. Наступили для народа лихие времена, начались насилия, нищета и всяческие несправедливости. Кто восставал в открытую, того жестокий тиран приказывал казнить, бедняков он притеснял и обижал и над всем народом измывался, как только хотел.

А народ молчал, молчал и терпел, потому что боялся, как бы не стало еще хуже.

Только Джакомо не мог молчать. Даже если он вовсе не раскрывал рта, все равно его мысли читали все — ведь он был прозрачный. Стоило людям посмотреть на его лоб, как они тотчас же узнавали о его ненависти к тирану. Прослышав об этом, тиран велел схватить Джакомо-стеклышко, схватить и заточить в самый темный каземат, какой только был в стране.

И тут случилось невероятное. Как только Джакомо втолкнули в темницу, стены ее стали прозрачными, а следом за ними стали прозрачными стены всей тюрьмы, а потом толстенные стены, которыми она была обнесена. И люди, что проходили мимо, видели Джакомо так же ясно, как будто стены тюрьмы были стеклянными. И читали все его мысли!

По ночам тюрьма излучала такое сияние, что тиран, сидя в своем дворце, не в силах был его выносить и приказывал завешивать окна самыми темными шторами, но все равно проводил ночи напролет не смыкая глаз.

Даже в тюрьме Джакомо-стеклышко был сильнее его, потому что правда сильнее всего на свете. Она ярче белого дня и беспощаднее урагана.

Обезьяны-путешественницы

Однажды обезьянам захотелось узнать, что нового есть на свете, и они отправились путешествовать. Бежали, бежали, потом сели отдохнуть, и одна из них спросила:

— Что мы видим?

— Клетку со львом, бассейн с тюленем и загон с жирафом.

— Как велик мир! И как много узнаёшь, когда путешествуешь!

Они помчались дальше и присели только в полдень.

— Ну, что же мы видим теперь?

— Загон с жирафом, бассейн с тюленем и клетку со львом.

— Как все-таки велик мир! И как много узнаёшь, когда путешествуешь!

Вскочили обезьяны и помчались дальше и присели только на закате.

— Что же мы видим?

— Клетку со львом, загон с жирафом и бассейн с тюленем.

— До чего же скучен мир! Все время видишь одно и то же. Какой толк путешествовать? Никакого!

Еще бы! Они путешествовали и путешествовали с утра до вечера, но где? По своей клетке.

Человек, который хотел украсть Колизей

В некотором царстве, в некотором государстве… Впрочем, что там было, никто не помнит. Зато доподлинно известно, что у нас в Риме жил человек, который задался мыслью украсть Колизей. Почему? Да потому, что он хотел, чтобы весь Колизей принадлежал ему, только ему. Потому что он не намерен был делиться им с другими. «С какой стати?» — решил он и, схватив портфель, отправился к Колизею.

Улучив момент, когда служитель отвернулся, он торопливо набил портфель камнями и отнес его домой. На другой день он проделал то же самое, и с тех лор каждое утро, за исключением воскресенья, он по крайней мере дважды, а удавалось — так и трижды в день навещал развалины великого здания, стараясь каждый раз, чтобы служитель не застал его на месте преступления.

По воскресеньям он отдыхал и пересчитывал украденные камни. А камней скоро набралось столько, что они завалили весь подвал.

Когда подвал был битком набит камнями, он стал сваливать их на чердаке, а когда и там не осталось места, принялся складывать камни под диванами, за шкафами и в корзину из-под грязного белья.

Каждый раз, подходя к Колизею, он внимательно осматривал его со всех сторон и замечал про себя:

«На первый взгляд он такой же, как прежде, но если присмотреться, то разница все-таки есть. Вот с этого боку он уже меньше, пусть капельку, а все же меньше!»

И, подумав так, он принимался отколупывать кусочек камня от гигантской ступени или расшатывать осколок кирпича из полуразрушенной арки. Обливаясь потом, он выковыривал обломок камня и совал его в портфель, а мимо, совсем рядом, проходили толпы туристов. Они шли, не помня себя от восторга, они открывали рты от изумления, он же злобствовал в полное свое удовольствие и бормотал себе под нос:

— Ничего, ничего, посмотрим, как вы вылупите глаза, когда в один прекрасный день увидите вместо Колизея пустое место.

Если он подходил к табачному киоску, за стеклами которого всегда были выставлены цветные открытки с видом грандиозного амфитеатра, то его охватывала тайная радость. Ему приходилось вытаскивать платок и притворяться, будто он сморкается, чтобы не заметили, как он трясется от смеха.

«Цветные открытки! — бормотал он про себя. — Хи-хи-хи! Ну что же, скоро вы сможете увидеть его только на этих открытках, ваш возлюбленный Колизей!»

Проходили дни, недели, годы… Украденные камни заполнили весь дом. Они грудились под кроватью, они так завалили кухню, что от нее остался только узенький проходик между умывальником и газовой плитой. Они громоздились в ванне и превратили коридор в тесную траншею. А Колизей по-прежнему стоял на своем месте, и все его арки были в полной сохранности. Он был целехонек, словно разрушали его не человеческие руки, а ниточные лапки какого-нибудь комара.

Долго ли, коротко ли, состарился бедняга вор. И тут его охватило отчаяние.

«Что же это такое, — думал он, — неужели я ошибся в расчетах? Может, было бы лучше украсть купол собора Сан-Пьетро? Впрочем, делать нечего: взялся за дело — доводи его до конца».

Каждый поход к древнему амфитеатру стоил ему теперь больших трудов. Тяжелый портфель с камнями оттягивал руку, а на ладонях не заживали кровяные мозоли. Однажды он почувствовал, что смерть уже стоит у него за плечами, и в последний раз потащился к Колизею. Кое-как добравшись до грандиозных развалин, он из последних сил принялся карабкаться по высоким ступеням, пока, наконец, не добрался до верхней террасы. Заходящее солнце заливало золотом и багрянцем седые камни древних руин, очерченные фиолетовыми тенями, но бедный старик ничего уже не мог видеть. Он еле дышал от усталости, и его старые глаза застилали слезы. Он надеялся, что проведет свои последние часы в одиночестве, но напрасно — не успел он перевести дух, как террасу залила очередная волна туристов. Они бегали взад и вперед и на разных языках выражали свое восхищение.

И вдруг среди этого разноязычного хора старый вор различил серебристый голосок ребенка, который кричал:

— Это мое, мое!..

Как фальшиво и неприятно прозвучало здесь, в вышине, это слово! Теперь старик понял это, и ему захотелось поделиться своим открытием с мальчиком, кричавшим: «Мое!» Ему захотелось растолковать этому мальчику, что нужно говорить не «мое», а «наше», но у него не хватило сил, и он умер.

Колодец на Тихом хуторе

На полдороге между Саронно и Леньяно, на опушке дремучего бора примостился Тихий хутор. В хуторе было всего три двора, и жили там одиннадцать семей. И еще там был колодец, один-единственный на все три двора. Странный это был колодец! Все у него было на месте, был и во́рот с ручкой, только не было на вороте ни цепи, ни веревки, к которой всегда прицепляют ведро, когда достают воду.

И все потому, что у каждой семьи были свое ведро и своя веревка. Ведро стояло в сенях, а веревка всегда висела рядом на гвозде. Если кто шел за водой, то вместе с ведром захватывал и веревку, а набрав воды, отвязывал ее от ворота и ревниво утаскивал домой. Один-единственный колодец и одиннадцать веревок! Если не верите, пойдите сами спросите, и вам, как и мне, расскажут, что эти одиннадцать семей никогда не жили в мире, вечно злобились друг на друга и, вместо того чтобы сообща купить одну хорошую цепь, прочно прикрепить ее к вороту и пользоваться ею на здоровье, сколько кому надо, загрязняли колодец землей и сорной травой.

Но вот загремела война. Всех мужчин, что жили на хуторе, призвали под ружье. Перед отъездом оставили они своим женам всякие распоряжения и, главное, наказали смотреть в оба, чтобы не утащили колодезную веревку.

Потом в Италию вторглись немцы. Мужчины были далеко, и хуторянки не находили себе места от страха. Однако о веревках не забывали, и они висели в целости и сохранности на всех одиннадцати гвоздях.

Однажды сынишка одной из женщин пошел в лес за хворостом. Вошел он в лес и вдруг слышит: стонет кто-то в кустах. Это был партизан, которого ранили в ногу. Мальчонка со всех ног бросился назад на хутор позвать мать. Женщина сперва до смерти испугалась, заломила в отчаянии руки, а потом сказала:

— Давай все-таки принесем его в дом да спрячем. Кто знает, может, и твой папа, солдат, просит сейчас такой же помощи. А мы даже не знаем, где он и жив ли еще.

Спрятали они партизана в амбаре и послали за доктором, будто бы для больной бабушки. Но все хуторянки только что утром своими глазами видели, как бабушка, здоровехонькая, сновала по двору, будто резвая белка, и сразу подумали: «Что-то тут не то». Известно, на хуторе секреты долго не живут. Не успело солнышко за лес опуститься, как все уже знали, что в амбаре у Катерины лежит раненый партизан.

— Ох, смотрите, — сказал один старик, когда весть об этом разнеслась по всему хутору, — узнают немцы, понаедут сюда и всех нас порешат! Несдобровать нам, ох, несдобровать, помяните мое слово!

Но у женщин таких мыслей и в голове не было. Они вспоминали о своих мужьях, сражающихся где-то на чужбине, и думали, что они, может быть, тоже лежат сейчас раненые, тоже должны прятаться, и вздыхали. На третий день одна женщина, которая только-только зарезала поросенка, взяла кружок свиной колбасы и принесла его Катерине.

— Вот, возьмите, — сказала она. — Как-никак бедняге надо сил набираться. Отдайте ему эту колбасу.

Немного погодя пришла другая женщина и принесла бутылку вина, за ней третья с мешочком кукурузной муки на поленту, потом пришла четвертая с куском сала. Так до вечера у Катерины перебывали все хуторянки, и ни одна не пришла с пустыми руками. Женщины передавали Катерине свои подарки, потом тихонько заглядывали в амбар, где лежал раненый партизан, и уходили, утирая слезы.

Партизану между тем стало лучше, рана его понемногу затягивалась, и пока он выздоравливал, все одиннадцать семей заботились о нем, как о родном сыне, и у него ни в чем не было недостатка.

Долго ли, коротко ли, поправился партизан. Настал день, когда он сам выбрался из темного амбара погреться на солнышке, и тут увидел колодец без веревки. Увидел и очень удивился: почему же он без веревки? Женщины покраснели и стали сбивчиво объяснять, что в каждом доме есть своя веревка. Объясняли, объясняли, но партизан так и не понял, почему на этом хуторе такой странный обычай. Да и как ему было понять, если женщины не сказали ему, что долгое время только и делали, что ссорились друг с другом. А не сказали они об этом оттого, что теперь уже все было не так. Теперь, когда они пережили вместе столько невзгод, когда сообща выхаживали партизана, они незаметно для себя подружились и стали как родные сестры.

«А правда, зачем нам столько веревок?» — подумали женщины и тут же решили купить в складчину одну хорошую цепь. Так и сделали. Приколотили новую цепь к вороту, и партизан достал первое ведро воды.

А вечером партизан снова ушел в горы.

Троллейбус номер 75

Однажды утром троллейбус номер 75, который ходит от Монтеверде Веккио до площади Фьюме, вместо того чтобы спуститься к Трастевере, направился по Джаниколо, свернул на Старую дорогу Аврелия и… Словом, через несколько минут он, словно ошалевший от весеннего солнца заяц, уже мчался по лугам, окружающим окраины Рима.

В этот час, как всегда, пассажирами троллейбуса были почти исключительно служащие, и, конечно, все они читали газеты, и те, у кого они были, и те, у кого их не было, потому что те, кто не купил газету, читали ее через плечо соседа. Один синьор, переворачивая страницу, на секунду поднял глаза, взглянул в окно и закричал:

— Кондуктор, что случилось? Безобразие! Самоуправство!

Остальные пассажиры тоже подняли глаза от газет, и по троллейбусу пронесся ураган негодующих и протестующих возгласов:

— Вы только посмотрите, это же дорога на Чивитавеккиа!

— Куда, черт возьми, смотрит водитель?

— Да он сумасшедший! Связать его!

— Вот вам, полюбуйтесь, как нас обслуживает коммунальный транспорт!

— Сейчас без десяти девять, а ровно в девять я должен быть в суде! — кричал адвокат. — Если я проиграю процесс, я возбужу дело против Управления городского транспорта.

Водитель и кондуктор отбивались как могли и до хрипоты доказывали пассажирам, что они тут совершенно ни при чем, что троллейбус перестал слушаться руля и делает все по-своему. В этот момент троллейбус и в самом деле выкинул такой фортель, что все только ахнули. Он съехал с дороги и остановился у леска, благоухающего молодой листвой.

— Ой, фиалочки! — радостно воскликнула одна синьора.

— Нашли время думать о фиалках! — сварливо заметил адвокат.

— А мне все равно! — весело объявила синьора. — Пусть я опоздаю в свое министерство, пусть мне устроят головомойку, пусть что угодно! Уж раз мы здесь очутились, я хочу вволю нарвать фиалок. Я их десять лет не рвала.

Она первая выскочила из троллейбуса, вдохнула всей грудью ароматный воздух этого удивительного утра и стала набирать букетик хрупких лиловых цветов.

Видя, что троллейбус не намерен двигаться с места, пассажиры один за другим вышли на волю, одни — чтобы размять ноги, другие — выкурить сигарету. Их дурное настроение мало-помалу растаяло и исчезло без следа, как туман под солнцем. Один сорвал маргаритку и старался воткнуть ее в петлицу пиджака, другой наткнулся на кустик пока еще зеленой земляники и закричал:

— Это я ее нашел! Вот сейчас оставлю здесь свою карточку, и, как только моя земляничка поспеет, нарочно приеду и соберу ее всю до ягодки. И пусть только посмеют ее тронуть!

И что вы думаете, действительно вытащил из бумажника свою визитную карточку, проткнул ее прутиком и оставил рядом со своей земляникой. А на карточке было напечатано:

Двое служащих из министерства образования сложили свои газеты, скатали их в тугой ком и принялись играть в футбол. И каждый раз, когда им удавалось ударить по своему самодельному мячу, они кричали:

— Пенальти!

— В девятку!

Одним словом, никто и никогда в жизни не узнал бы в них тех самых служащих, которые всего несколько минут назад хотели растерзать на части невинного водителя и еще более невинного кондуктора. И тот и другой также вышли из машины, присели на травке и, разделив по-братски бутерброд с яичницей, устроили себе пикник на вольном воздухе.

— Смотрите! — крикнул вдруг адвокат.

И как раз вовремя. Троллейбус дернулся, сам собой тронулся с места и медленно покатился назад, к дороге. Пассажиры бросились за ним вдогонку и едва успели вскочить в него на ходу. Последней села синьора с фиалками.

— Как же так? — обиженно воскликнула она. — Нет, это несправедливо! Только-только вошла во вкус — и пожалуйста!..

— А интересно все-таки, который теперь час? — спросил один из пассажиров, когда троллейбус, вернувшись на свой маршрут, помчался вниз по улице Дандоло.

— О! Наверно, уже так поздно, что лучше не смотреть! — в один голос воскликнули остальные пассажиры, и все, как один, посмотрели на часы. Посмотрели и… Вот так сюрприз! Часы показывали ровно без десяти девять. Как видно, все это время стрелки не двигались, и те несколько минут, пока троллейбус стоял, пассажиры просто получили в подарок.

— Как же это может быть? — удивленно повторяла синьора с фиалками.

И все остальные пассажиры тоже удивлялись. Между тем у каждого перед носом была газета, и в каждой газете на самом верху было ясно напечатано число — 21 марта. А в первый день весны все возможно.

Пятерка с плюсом

— Караул! Спасите! — кричала бедная Пятерка, что есть мочи улепетывая по улице.

— Что с тобой? Что случилось?

— Что! Неужели вы не видите, что за мной гонится Вычитание? Если оно меня догонит, случится такое несчастье!..

— Ну уж, скажешь тоже, несчастье!

Но несчастье все-таки случилось, да еще какое! Вычитание подскочило к бедняжке сзади, сграбастало ее за шиворот и ну полосовать своей острой-преострой шпагой, которую все принимали за обыкновенный минус. Только клочья полетели от бедной Пятерки, и неизвестно, осталась бы от нее хоть одна-единственная единица, если бы, на ее счастье, мимо не проехала длинная-предлинная иностранная машина. Вычитание оглянулось на минутку, чтобы посмотреть, нельзя ли ее немного укоротить, а Пятерка, не будь глупа, — в сторону, юркнула в первое попавшееся парадное и забилась в самый темный угол. Однако она уже не была больше Пятеркой, а стала Четверкой, да вдобавок еще с разбитым носом.

Сидит Четверка ни жива ни мертва — и вдруг голосок такой-то ласковый, такой участливый, будто заговорило само Сострадание:

— Бедняжка! Кто же это тебя так отделал? Ты подралась со своими товарками, да?

О, если бы Четверка сразу разглядела, кто это говорит таким сладким голоском! Она бы, верно, воскликнула, как один мой знакомый: «Караул! Филантропы! Спасайся кто может!» Потому что медовый голосок принадлежал Делению. Да, перед Четверкой стояло Деление собственной персоной.

Бедная Четверка пропищала чуть слышно: «Добрый вечер», — и попробовала было бочком, бочком протиснуться к выходу. Но Деление оказалось проворнее. Оно выхватило свои страшные ножницы и — трах! — разрезало горемыку пополам. Не стало больше Четверки. Вместо нее оказались две Двойки. Одну Деление запихало себе в карман, а другая не растерялась и опрометью — за дверь. Перебежала через улицу и чуть не на ходу вскочила в трамвай.

— Когда-то я была Пятеркой, — плакала она, — а теперь смотрите, что от меня осталось.

Двойка! Все ученики, что ехали в трамвае, вскочили со скамеек и со всех ног кинулись подальше от нее, на переднюю площадку. Потому что никому не хотелось иметь дело с двойкой. Старый кондуктор взглянул поверх очков на это переселение, потом покосился на Двойку и сердито проворчал:

— Ездят тут всякие! Невелика птица, могла и пешочком пробежаться.

— Так я же не виновата! — закричала сквозь слезы бывшая Пятерка.

— Ясное дело! — ехидно возразил кондуктор. — Это, наверно, погода виновата! Знаем мы ваши отговорочки.

Двойка покраснела, как пион, и, сгорая со стыда, на первой же остановке выскочила из трамвая. И тут… Ай! — час от часу не легче! — наступила кому-то на ногу.

— Ой! Простите, простите, пожалуйста, синьор! — залепетала она.

Но синьор не рассердился. Он даже — что бы вы думали? — улыбнулся! От удивления Двойка открыла глаза и стала вглядываться в синьора. Она глядела, глядела, глядела и вдруг узнала. Ба! Да ведь это же Умножение! Доброе старое Умножение. Ни у кого на свете нет, пожалуй, такого доброго сердца, как у старого Умножения. Для него невыносимо видеть кого-либо в горе. И вот не успела Двойка перекинуться с ним двумя словами, как Умножение — раз! — и умножило ее сразу на три! И в тот же миг получилась не просто Пятерка, а Пятерка с плюсом. Потому что все учителя вместо шестерки всегда ставят пятерку с плюсом.

— Ура! — закричала счастливая Пятерка с плюсом. — Теперь-то меня непременно переведут а следующий класс. Как-никак Пятерка с плюсом!

Дома и дворцы

Как-то зашел я в богадельню навестить закадычного своего друга, одного старого каменщика. Не виделись мы… даже не помню уж, сколько лет мы не виделись.

— Ну, все разъезжаешь? — спрашивает он меня.

— Да, только что из Парижа.

— О! Париж! Я тоже там был. Давно, правда. Мы там строили дворец. Ох, и дворец! На самом берегу Сены. Уж кто там теперь живет — не знаю. Ну, а еще где ты был?

— В Америку съездил.

— В Америку. О! Я там бывал. Давненько. Не припомню уж, сколько лет прошло. В Нью-Йорке был, в Буэнос-Айресе, в Сан-Франциско и в Монтевидео тоже был. И всюду дома строили. Большие дома. А на крышах ставили мачты с флагами. А в Австралии ты не бывал?

— Нет еще.

— Э! А я вот бывал. Правда, еще сопливым мальчишкой. Меня в ту пору до кладки и близко не допускали. Подсобником был. Известку носил, мешки тяжеленные. Сколько песка на решето покидал! Мы там виллу строили. Для одного местного синьора. Представительный был синьор, что твой барон. Помню, отозвал меня раз и стал расспрашивать, как спагетти готовят. Я говорю, а он все в свой блокнотик записывает. Да… Ну, а в Берлине ты был?

— Нет. Пока не удалось.

— Э, брат, а я там работал, когда тебя еще на свете не было. Какие мы там дома ставили! Красивые, добротные. Одним словом, на совесть. До скончания века простоят. А в Алжире ты был? Ну, а в Каире? Город такой есть а Египте.

— Как раз нынешним летом собираюсь туда съездить.

— Не пожалеешь. Дома там, скажу тебе, — красотища! Будешь, нарочно обрати внимание. Не стану хвалиться, но мои стены там — можно сказать — по ниточке. А уж если я крышу делаю, так вовеки веков не протечет.

— А если подсчитать, много вы их построили, разных домов?

— Да как тебе сказать? Предостаточно. В любой стране в любой город зайди — везде что-нибудь да построил.

— Ну, а сами?

— А что сам? Вот видишь, живу в богадельне, под казенной крышей. А на свою так и не заработал. В жизни всегда так…

Да, в жизни всегда так бывает. Но это несправедливо.