Сказки русских писателей

Храбрый Азмун[76]

мелому никакая беда не помеха. Смелый сквозь огонь и воду пройдет — только крепче станет. О смелом да храбром долго люди помнят. Отец сыну о смелом да храбром сказки сказывает.

Давно это было. Тогда нивхи еще каменные наконечники к стрелам делали. Тогда нивхи еще деревянным крючком рыбу ловили. Тогда амурский лиман Малым морем звали — Ля-ери.

Тогда на самом берегу Амура одна деревня стояла. Жили в ней нивхи — не хорошо и не худо. Много рыбы идет — нивхи веселые, песни поют, сыты по горло. Мало рыбы идет — молчат нивхи, мох курят да потуже пояса на животах затягивают.

Одной весной вот что случилось.

Сидят как-то парни и мужчины на берегу, на воду смотрят, трубки курят, сетки чинят. Глядят — по Амуру что-то плывет. Пять-шесть, а может, и весь десяток деревьев. Видно, где-то буре-валом деревья повалило, полая вода их в плот сбила, да так крепко, что и силой не растащишь. Земли на те деревья нанесло. Трава на них выросла. Целый остров — ховых — плывет. Плывет ховых, и видят нивхи: стоит на нем заструженный шест. В несколько рядов на том шесте стружки вьются, на ветру шумят. Красная тряпочка, на том шесте привязанная, в воздухе полощется.

Говорит старый нивх Плетун:

— Плывет кто-то… Заструженный шест поставил — значит, помощи просит.

Слышат нивхи — плач ребенка с плота доносится. Плачет ребенок, так и заливается.

Говорит Плетун:

— Ребенок плывет. Видно, нет у него никого. Злые люди всех его родичей убили или черная смерть унесла. Зря не бросит ребенка мать. На плот посадила — добрых людей искать послала.

Подплывает плот. Все сильнее слышен плач.

— Человеку как не помочь! — говорит Плетун. — Помочь надо.

Кинули парни веревку с деревянным крючком, зацепили плот, подтянули к берегу. Глядят — лежит на траве ребенок: сам беленький, кругленький, глазки черные, как звездочки, блестят, лицо широкое — как полная луна. В руках у ребенка — стрела да весло.

Посмотрел Плетун, говорит:

— Богатырем ребенок будет, коли с колыбели за стрелу да за весло схватился: ни врага, ни работы не побоится. Сыном своим его назову, — говорит. — Имя новое дам. Пусть Азмуном будет.

Взяли нивхи Азмуна на руки, к дому Плетуна понесли. Только что такое?.. С каждым шагом ребенок все тяжелей становится!

Говорят старику:

— Эй, Плетун, сын-то твой на руках растет! Гляди!

— На родной земле да на родных руках как не расти! — отвечает Плетун. — Родная земля силу человеку дает.

Видно, правду Плетун сказал, что родная земля силу дает: пока до дома дошли, вырос Азмун; до порога его парни донесли, а у порога он с рук на землю сошел, на свои ноги стал, посторонился — старшим дорогу уступил. Только после старших в дом вошел.

«Э-э! — думает Плетун, на нового сына глядя. — Мальчик-то наперед о людях думает, а потом о себе. Хороший человек будет».

А сын на нары посадил названого отца, поклонился ему и говорит:

— Посиди, отец. За долгую жизнь устал ты. Отдохни.

Сетки взял, весло взял. На берег вышел — лодки сами собой в воду соскочили. А мальчик, в лодку ставши, на корму свое весло бросил — стало весло работать, на середину реки выгребать. Пошла лодка. Азмун сетку в воду забросил. Вынул сетку с рыбой и к берегу лодку повернул. Домой пришел — женщинам всю рыбу отдал, сколько поймал. В деревне в этот день рыбу ели. Все довольны, только Азмун недоволен. Говорит названому отцу:

— Мало рыбы в этом месте, отец.

Отвечает ему Плетун:

— Не пришла рыба. Амур рыбу не дает.

— Попросить надо, отец. Как нивхам без рыбы жить?

Раньше всегда так делали — Амур кормили, просили, чтобы рыбу давал.

Вот поехали Амур кормить.

На многих лодках поехали. Лучшие одежды надели из пестрых тюленей, собачьи дохи черные надели. Плывут, песни хорошие поют. На середину Амура выехали.

Взял Плетун кашу, юколу — сушеную рыбу, сохачьего мяса немного взял. Все в Амур бросил:

— Простые люди просят тебя — рыбу пошли, много хорошей рыбы пошли, разную рыбу пошли! Вот юколу тебе собачью бросаем, не сердись — больше у нас нечего есть. Голодаем! Животы к спине прилипли у нас. Помоги нам, а мы тебя не забудем!

Кинул Азмун сетку в воду — много рыбы взял. Радуются нивхи. Только Азмун хмурится. «Один раз — это просто удача», — говорит. Кинул сетку второй раз — меньше рыбы взял. Хмурится Азмун. Кинул сетку в третий раз — последнюю рыбу взял. Кто из нивхов потом сетки ни бросал — ничего не поймал. Даже корюшка в сетку нейдет. В четвертый раз кинул свою сетку Азмун — пустую вытащил.

Приуныли нивхи. Трубки закурили.

— Помирать теперь будем! — говорят.

Велел Азмун всю рыбу в один амбар сложить — понемногу всех людей кормить.

Заплакал Плетун, говорит Азмуну:

— Сыном тебя назвал, думал — новую жизнь тебе дам! Рыбы нет — что есть будем? Все помрем с голоду. Уходи, сын мой! Тебе другая дорога. От нас уйди — наше несчастье на нашем пороге оставь!

Стал Азмун думать. Отцовскую трубку закурил. Три амбара дыму накурил. Долго думал. Потом говорит:

— К Морскому Старику — Тайрнадзу — пойду. Оттого рыбы в Амуре нет, что Хозяин о нивхах забыл.

Испугался Плетун: никто из нивхов к Морскому Хозяину не ходил. Никогда этого не было. Может ли простой человек на самое дно к Тайрнадзу, Морскому Старику, спуститься?

— По силе ли тебе дорога эта? — спрашивает Азмуна отец.

Ударил Азмун ногой в землю. От своей силы по пояс в землю ушел. Ударил в скалу кулаком — скала трещину дала, из той трещины родник полился. Глаз прищурил — на дальнюю сопку посмотрел, говорит:

— У подножия сопки белка сидит, орех в зубах держит, разгрызть не может. Помогу ей!

Взял Азмун лук, стрелу наложил, тетиву натянул, стрелу послал. Полетела стрела, ударила тот орех, что белка в зубах держала, расколола пополам — белку не задела.

— По силе! — говорит Азмун.

Собрался Азмун в дорогу. В мешочек за пазуху амурской земли положил, нож, лук со стрелами взял, веревку с крючком, костяную пластинку, кунгахкеи, — играть, коли в дороге скучно станет.

Обещал отцу в скором времени весть о себе подать. Наказал той рыбой, что он наловил, всех кормить, пока не вернется.

Вот пошел он. К берегу моря пошел. До Малого моря дошел. Видит — нерпа на него глаза из воды таращит, с голоду подыхает.

Кричит ей Азмун:

— Эй, соседка, далеко ли до Хозяина идти?

— Какого тебе хозяина надо?

— Тайрнадза, Морского Старика!

— Коли морского — так в море и надо искать, — отвечает нерпа.

Пошел Азмун дальше. До Охотского моря дошел, до Пиля-Керкха, — так его тогда называли. Лежит перед ним море — конца-краю морю не видать. Чайки над ним летают, бакланы кричат. Волны одна за другой катятся. Серое небо над морем висит, облаками закрыто. Где тут Хозяина искать? Как к нему дойти? И спросить некого. Глядит Азмун вокруг… Что делать? Чайкам закричал:

— Эй, соседки, хороша ли добыча? Простые-то люди с голоду помирают!

— Какая там добыча! — чайки отвечают. — Сам видишь, еле крыльями машем. Рыбы давно не видим. Скоро конец нашему народу придет. Видно, заснул Морской Старик, про свое дело забыл.

Говорит Азмун:

— Его-то мне и надо. Только не знаю я, соседки, как к нему попасть.

Говорят чайки:

— Далеко в море остров стоит. Из того острова дым идет. То не остров, а крыша юрты Морского Старика, — из трубы идет дым. Мы там не бывали, наши отцы туда не залетали — от перелетных птиц слыхали! Как попасть туда — не знаем. У косаток спроси.

— Ладно, — говорит Азмун.

— Коли к Старику попадешь — о нас вспомни, Азмун!

Вышел на морской берег Азмун. Долго шел. Устал. Сел среди камней на песке, голову на руки положил, стал думать. Думал, думал — уснул. Вдруг во сне слышит — шумят какие-то люди на берегу. Азмун глаза приоткрыл…

Смотрит — стоят на песке лодки пустые. А по берегу молодые парни взапуски бегают, на поясках тянутся, друг через друга прыгают, с саблями кривыми играют. Тут тюлени на берег вышли. Парни тюленей саблями бьют. Как ударят — так тюлень на бок!

«Э-э, — думает Азмун, — мне бы такую саблю!»

Стали тут парни бороться. Сабли на песок побросали. Задрались между собой — ничего вокруг не видят, кричат, ссорятся. Тут Азмун изловчился, веревку с крючком забросил, зацепил одну саблю и к себе потихоньку подтянул. Тронул пальцем — хороша! Пригодится.

Кончили парни бороться. Все за сабли взялись, а одному не хватает. Заплакал тут парень, говорит:

— Ой-я-ха! Задаст мне Хозяин! Что теперь Старику скажу, как к нему попаду?

«Э-э, — думает Азмун, — парни-то со Стариком знаются. Видно, из морской деревни парни». Сам лежит, не шевелится.

Стали парни саблю искать — нету сабли! Тот, кто саблю потерял, в лес побежал — смотреть, не там ли обронил. Остальные лодки в море столкнули, сели. Только одна осталась на берегу.

Азмун за теми парнями — бежать! Пустую лодку в море столкнул — смотрит, куда парни поедут. А парни в открытое море выгребают. Прыгнул и Азмун в лодку, стал в море выгребать. Вдруг смотрит — что такое? Нет впереди ни лодок, ни парней! Только косатки по морю плывут, волну рассекают, спинные плавники, как сабли, выставили, на плавниках куски тюленьего мяса торчат.

Тут и под Азмуном лодка зашевелилась. Хватился Азмун, огляделся — не на лодке он, а на спине у косатки! Догадался тут парень, что не лодки на берегу лежали, а шкуры косаток. Что не парни на берегу с саблями играли, а сами косатки. И не сабли то были, а спинные острые плавники. «Ну что ж, — думает Азмун, — всё к Старику ближе!»

Долго ли плыл так Азмун — не знаю, не рассказывал. Пока плыл, у него усы отросли.

Вот увидел наконец Азмун, что впереди остров лежит, на крышу шалаша похожий. На вершине острова — дыра, из дыры дымок курится. «Видно, там Старик живет!» — говорит себе Азмун. Наложил он стрелу на лук, отцу стрелу послал… Долетит стрела — старому весть подаст.

А косатки к острову подплыли, на берег кинулись, через спину перекатились — и парнями стали, тюленье мясо в руках держат.

Только одна косатка назад повернула — та, чью шкуру Азмун захватил. Видно, нет ей без хозяина ходу домой. Выскользнула из-под Азмуна и ушла. Свалился Азмун в воду — чуть не утонул.

Увидали парни, что Азмун в море барахтается, кинулись к нему. Выбрался Азмун на берег. Парни его рассматривают, хмурятся. Говорят:

— Ты кто такой? Как сюда попал?

— Да вы что — своего не узнали? — говорит Азмун. — Я от вас отстал, пока саблю свою искал. Вот она, сабля моя!

— Это верно, сабля твоя. А почему ты на себя не похож?

Говорит Азмун:

— Переменился я от страха, что саблю свою потерял. До сих пор в себя прийти не могу. К Старику пойду — пусть мне прежний вид вернет!

— Спит Старик, — говорят парни. — Видишь, дымок чуть курится.

В свои юрты парни пошли. Азмуна одного оставили. Стал Азмун на сопку взбираться. До половины взошел, видит — тут стойбище стоит. Одни девушки в стойбище том. Загородили Азмуну дорогу, не пускают:

— Спит Старик, не велел мешать!

Пристают к Азмуну, ластятся:

— Не ходи к Старику! Оставайся с нами. Жену возьмешь — хорошо жить будешь.

А девушки — красавицы, одна другой краше! Глаза ясные, лицо прекрасное, тело гибкое, руки ловкие! Такие красивые девушки, что подумал Азмун: и верно, не худо бы ему из этих девушек жену себе взять.

Зашевелилась тут за пазухой у него амурская земля в мешочке. Вспомнил Азмун, что не за невестой сюда пришел, а вырваться от девушек не может. Догадался он тут — из-за пазухи бусы вынул, на землю бросил.

Кинулись девушки бусы подбирать — тут и увидел Азмун, что не ноги у тех девушек, а тюленьи ласты. Вырвался от них Азмун, ушел.

Пока девушки бусы собирали, добрался Азмун до вершины горы. В ту дыру, что на вершине была, свою веревку с крючком опустил. Зацепил крючок за гребень горы и по той веревке вниз полез. На дно моря спустился — в дом Морского Старика попал.

Огляделся: всё в доме, как у нивха, — нары, очаг, стены, столбы, только всё в рыбьей чешуе. Да за окном не небо, а вода.

Плещется за окном вода, зеленые волны ходят, водоросли морские в тех волнах качаются, будто деревья невиданные. Мимо окон рыбы проплывают, да такие, каких ни один нивх в рот не возьмет: зубатые да костлявые, сами смотрят — кого бы сглотнуть!..

Лежит на нарах Старик, спит. Седые волосы по подушке рассыпались. Во рту трубка торчит, почти совсем погасла, едва дымок из нее идет, в трубу тянется. Храпит Тайрнадз, ничего не слышит. Тронул его Азмун рукой — нет, не просыпается Старик, да и только.

Рассердился Азмун: это что такое — нивхи с голоду помирают, Тайрнадз спит!.. Плохое это дело!

Кричал, кричал Азмун — не просыпается Тайрнадз… Сгоряча уколол его Азмун ножом. Заворочался Тайрнадз, закряхтел, глаза открыл, чихнул.

Вспомнил Азмун про свою костяную пластинку — кунгахкеи, из-за пазухи вытащил, зубами зажал, за язычок дергать стал. Загудела, зажужжала, заиграла кунгахкеи: то будто птица щебечет, то словно ручей журчит, то как пчела жужжит.

Никогда такого Морской Старик не слыхал. Что такое? Зашевелился, поднялся, глаза протер, сел, ноги под себя поджав. Большой, как скала подводная; лицо доброе; усы, как у сома, висят. На коже чешуя перламутром переливается. Из морских водорослей одежда сшита… Увидел он, что против него маленький парень стоит, словно корюшка против осетра, стоит да так хорошо играет, что у Тайрнадза сердце запрыгало. Мигом сон с него слетел. Доброе лицо свое он к Азмуну обратил, глаза прищурил, спрашивает:

— Ты какого народа человек?

— Я — Азмун, нивхского народа человек.

— Нивхи на Тро-мифе[77] да на Ля-ери живут. Ты зачем так далеко в наши воды-земли зашел?

Рассказал Азмун, какое горе у нивхов стало, поклонился:

— Отец, нивхам помоги — нивхам рыбу пошли! Отец, нивхи с голоду помирают. Сказали мне: поклонись Морскому Хозяину, попроси — пускай поможет.

Стыдно стало Старику. Покраснел он, говорит:

— Плохо это получилось: лег только отдохнуть, да и заснул! Спасибо тебе, что разбудил меня!

Сунул руку Тайрнадз под нары. Глядит Азмун — там большой чан стоит, а в чане горбуша, калуги, осетры, кета, лососи плавают. Видимо-невидимо рыбы!

Рядом с чаном шкура лежит. Ухватил ее Старик, четверть шкуры рыбой наполнил. Дверь открыл, рыбу в море бросил, говорит:

— К нивхам на Тро-миф, на Амур плывите! Быстро плывите! Хорошо весной ловитесь!

— Отец, — говорит Азмун, — не жалей нивхам рыбы!

Нахмурился Морской Старик, усами повел.

Испугался тут Азмун. «Ну, пропал я теперь! — думает. — Рассердил я Старика. Плохо будет! Не даст больше рыбы!» Отца вспомнил, соседей вспомнил, выпрямился, прямо на Тайрнадза смотрит.

А тот улыбнулся и говорит:

— Другому бы не простил, что в дела мои мешается, а тебе прощу: вижу, не о себе думаешь — о других. Будь по-твоему!

Бросил Тайрнадз в море еще полшкуры рыбы всякой:

— На Тро-миф, на Амур плывите, плывите! Хорошо осенью ловитесь!

Поклонился ему Азмун:

— Отец, я бедный — нечем мне отплатить тебе за добро. Вот возьми кунгахкеи в подарок.

Дал он Тайрнадзу костяную пластинку свою; как играть на ней, показал.

А у старого давно руки чешутся: хочется ее взять, глаз от нее отвести не может! Больно понравилась игрушка. Обрадовался Тайрнадз, в рот пластинку взял, зубами зажал, за язычок стал дергать…

Загудела, зажужжала кунгахкеи: то будто ветер морской, то словно прибой, то как шум деревьев, то будто птичка на заре, то как суслик свистит. Играет Тайрнадз. Совсем развеселился. По дому пошел, приплясывать стал. Зашатался дом, за окнами волны взбесились, водоросли морские рвутся — буря в море поднялась.

Видит Азмун, что не до него теперь Тайрнадзу. К трубе подошел, за веревку свою взялся, наверх полез. Пока лез, все руки себе в кровь изодрал: долго ли гостил у Старика, а уж вся веревка ракушками морскими обросла.

Вылез, огляделся.

Морские девушки всё еще бусы ищут, ссорятся, делят — и про дома свои забыли, двери в те дома мохом затянуло!

На нижнюю деревню Азмун посмотрел — пустая стоит, а далеко в море плавники косаток видны: гонят косатки рыбу к берегам Пиля-Керкха, к берегам Ля-ери, на Амур рыбу гонят!

Как теперь домой попасть?

Видит Азмун — радуга висит. Одним концом на остров, другим — на Большую землю опирается.

А в море волны бушуют — пляшет Тайрнадз в своей юрте. Белые барашки по морю ходят.

Полез Азмун на радугу. Едва вскарабкался. Весь перепачкался: лицо зеленое, руки желтые, живот красный, ноги голубые. Кое-как влез, по радуге на Большую землю побежал. Бежит, проваливается, чуть не падает. Вниз взглянул, видит — от рыбы черно в море стало. Будет рыба у нивхов!

Кончилась радуга. Спрыгнул Азмун на землю. Глядит — на берегу морском, возле лодки, тот парень-косатка сидит, чью саблю Азмун утащил. Узнал его Азмун, саблю отдал. Схватил парень саблю.

— Спасибо! — говорит. — Я уж думал, век мне дома не видать… Не забуду твоего добра: к самому Амуру рыбу подгонять буду. Зла на тебя не храню: знаю теперь — не для себя ты старался, для людей.

Через спину перекатился — косаткой стал, свою саблю — спинной плавник — вверх поднял и поплыл в море.

Пошел Азмун к Пиля-Керкху, к Большому морю вышел. Чаек, бакланов встретил.

Кричат они парню:

— Эй, сосед! У Старика был ли?

— Был! — кричит им. Азмун. — Не на меня — на море смотрите!

А рыба по морю идет, вода пенится. Кинулись чайки, стали рыбу ловить, на глазах жиреть стали.

А Азмун дальше идет. Ля-ери прошел, к Амуру подходит. Видит — нерпа совсем издыхает. Спрашивает нерпа парня:

— У Старика был ли?

— Был! — говорит Азмун. — Не на меня — на Ля-ери смотри!

А рыба вверх по лиману идет, вода от рыбы пенится. Бросилась нерпа рыбу ловить. Стала рыбу есть, на глазах жиреет.

А Азмун дальше пошел.

К родной деревне подошел. Нивхи едва живые на берегу сидят, мох весь искурили, рыбу всю приели.

Выходит Плетун на порог дома, сына встречает, в обе щеки целует.

— У Старика, сын мой, был ли? — спрашивает.

— Не на меня, а на Амур, отец, смотри! — отвечает Азмун.

А на Амуре вода кипит — столько рыбы привалило. Кинул Азмун свое копье в косяк. Стало копье торчком, вместе с рыбой идет. Говорит Азмун:

— Хватит ли рыбы, отец мой названый?

— Хватит!

Стали нивхи жить хорошо. Весной и осенью рыба идет!

Про многих людей с тех времен забыли… А про Азмуна помнят до сих пор. И на земле и в море помнят.

Как разволнуется море, заплещутся волны в прибрежные скалы, седые гребешки на волнах зашумят — в свисте ветра морского то крик птицы слышится, то суслика свист, то деревьев шум… Это Морской Старик, чтобы не заснуть, на кунгахкеи играет, в подводном доме своем пляшет.

Бедняк Монокто[78]

орошая работа даром не пропадает. Скоро или не скоро, а всегда людям пользу принесет. Не тебе — так сыну, не сыну — так внуку.

Умер у одного ульчского парня старый отец. Перед смертью позвал он к себе сына, посмотрел на него, заплакал:

— Жалко мне тебя, Монокто! Дед мой бедняк был, ангаза, — как люди говорят; отец был ангаза; меня, сколько жил, ангаза звали; и тебе, видно, эту кличку носить. С малых лет до старости я на богатого Болда работал, да ничего не заработал. У Болда рука легкая — когда он берет. У Болда рука тяжелая — когда он дает. Вот и смерть пришла, а ничего я тебе не оставляю. Только нож, огниво да острогу. Они мне от отца остались. Отец их от деда получил… Пускай они теперь тебе послужат.

Сказал это отец и умер.

Одели его в последнюю дорогу. Похоронили. Малые поминки справили.

Взял Монокто отцовский нож, огниво да острогу и стал на Болда работать, как отец его работал.

И забыли люди, как его зовут, стали называть ангаза — бедняк.

Верно старик сказал: тяжелая у Болда рука, когда он дает.

Позвал Болда парня к себе, говорит ему:

— На твоем отце долг был. Долг его теперь на тебя перешел. Не отработаешь за отца — худо придется отцу на том свете. Отработаешь — хорошо ему станет. А я тебе помогать буду: кормить, одевать буду, что съешь, износишь — за тобой считать буду.

Стал Монокто за отца долг отрабатывать. Стал Болда ему помогать. Только от его помощи бедняку, что ни день, все хуже становится. Ходит Монокто в обносках, кормится объедками, слова сказать не смеет.

Говорит ему Болда, едва рот разевая от жира:

— Трудись, Монокто, трудись! Мы с тобой теперь как братья. Оба о душе твоего отца заботимся. Я тебе работу даю, а ты трудишься. Работай, Монокто, работай! Если долг отца не отработаешь, не успокоится его душа…

Молчит парень, работает. До того доработался, что на нем едва халат держится — ребра все пересчитать можно.

А к Болда отовсюду богатство идет. Он с заморскими купцами дружит, товары у них покупает да сородичам продает за три цены. На него полдеревни дома и на реке работает — рыбу ловят и сушат, вялят юколу да за собаками Болда ходят. Полдеревни на него в тайге работает — зверя да птицу бьют. Болда все к себе в дом тащит. Десять жен у Болда — всех за долги у сородичей отобрал, ни за одну выкуп не платил. Десять невольников у Болда — свои долги отрабатывают, свою жизнь горькую проклинают. Что ни осень — едет Болда в Никанское царство на десяти лодках с желтыми парусами из рыбьей кожи. Там в городе сам амбань — начальник — с Болда чаи распивает, пушнину — меха — у богача покупает; сколько за шкурки Болда отдал — не спрашивает, а ему цену хорошую дает.

Жиреет Болда все больше и больше. Что ни день — Болда все толще делается. А Монокто уж едва ноги таскает.

Просит однажды Монокто:

— Позволь мне для себя рыбы наловить! Видишь — у меня живот уже к спине прилип. Пропаду я, — как долг за отца отработаю?

Говорит Болда добрым голосом:

— Налови, налови, ладно! Только сперва мне, в большой чан, потом — себе. Да мою острогу не бери. Да мою лодку не тронь.

Целый день Монокто рыбу ловил. Большой у Болда чан — не скоро его набьешь. А тут дождь пошел. Так и хлещет. Сел ангаза на берегу: как себе рыбу ловить? Лодки у парня нету. Силы у парня нету. Взял Монокто отцовскую острогу, а кинуть ее не может. Посмотрел парень на свои руки, заплакал:

— Погибаю я совсем, смерть подходит, руки мои сохнут!

Посмотрел на отцовское наследство: нож, острогу да огниво, и рассердился:

— Плохие вы мне помощники! Сколько лет работали — захотели бы, давно бы сами всё делать научились. А вы без рук моих ни на что не годитесь!

Стыдно стало ножу. Зашевелился он на поясе у Монокто, из чехла выскочил, в лес побежал. Сухостой принялся рубить — целую гору нарубил. Тальник на шалаш принялся резать — много нарезал.

Посмотрело огниво на своего хозяина. А Монокто лежит, не шевелится. Выскочило огниво из мешочка, к сухостою подскочило, огонь выкресало, костер разожгло.

А нож тем временем шалаш сделал. И опять в тайгу поскакал. Большой тополь свалил. Принялся лодку долбить. Только стружки кольцами в разные стороны завиваются да бревно кряхтит, с боку на бок переворачивается, то одну, то другую сторону подставляет…

Оглянуться Монокто не успел, как отцовский ножик сделал лодку хорошую, какой еще ни один мастер не делал. Сел Монокто в шалаше. К костру руки протянул. Отогревать стал, чтобы за острогу взяться.

Зашевелилась тут острога. Стыдно стало ей, что товарищи ее работают, а она без дела лежит. Поднялась, черенком лодку в воду столкнула. Поплыла лодка по реке. Огниво — за ней, в лодку вскочило, стало огонь высекать. Идет рыба на огонь, целыми стаями идет. Тут уж острога за работу взялась. Как ударит в воду — так тайменя[79], осетра или амура[80] тащит.

Кончили дело — назад пошли. Лодка к берегу подплыла. Острога у шалаша встала. Огниво в мешочек спряталось. А нож в свой чехол прыгнул.

…Наелся Монокто досыта, отогрелся. Чувствует — силы у него прибавляется, опять человеком он становится.

Говорит Монокто огниву, ножу да остроге:

— Вот спасибо вам! Теперь вижу — помощники вы хорошие. Будете так помогать, скоро я долг отца отработаю — на себя рыбачить стану. Про Болда думать не буду.

А Болда — тут как тут. Увидал огонь на реке, услыхал, как рыба плещется, унюхал, что жареным пахнет, и невтерпеж ему стало — кто это без спросу костер палит, рыбу ловит, жареное ест? Прибежал. Видит — его ангаза у костра сытый сидит, шалаш над ним просторный, костер у шалаша большой, у берега лодка новая стоит, рыбы полная…

— Э-э! — говорит Болда. — Как же это так, ангаза, получается? Долг отца отработать не можешь, а сам такую большую добычу имеешь! Говорил — силы нет, а сам смотри какой шалаш сделал! Зачем лодку мою взял?

— Не твоя это лодка, — отвечает ангаза Монокто.

— И не твоя. У тебя лодки нет, — говорит Болда.

— Моя, — отвечает Монокто.

Рассказал парень, как ему стариковские вещи помогли, когда он помирать собрался.

Посмотрел Болда на парня. Говорит ему тихим голосом:

— Вот и хорошо, ангаза. Я тебе долг отца прощу. Только ты мне свой нож отдай.

Опечалился Монокто. Подумал, покурил. Придется, видно, нож отдать… Отдал нож. А Болда не уходит. Опять говорит добрым голосом:

— Я тебе большой отцовский долг простил. А за ним еще средний долг есть. В среднем амбаре на стене зарубка сделана. Давай твою острогу.

Вздохнул Монокто. Отдал острогу. А Болда все сидит. Покурил, покурил, говорит сладким голосом:

— За твоим отцом, ангаза, еще маленький долг остался — на стене в моем маленьком амбаре тоже зарубка есть. Давай уж и огниво твое. Отец совсем чистым станет. А то, что за тобой, я потом с тебя возьму.

Заплакал Монокто. Отдал Болда и огниво.

Только он богача и видел! Убежал Болда. Одной рукой стариковы вещи держит, другой рукой — живот свой толстый, чтобы бежать не мешал.

Утром рано поднялся богач. Радуется, что теперь стариковы вещи на него работать будут, а кормить их не надо.

Пошел Болда в лес. Там на него бедняки работали — лодку делали, из тополя долбили. Растолкал всех Болда, раскричался:

— Что вы плохо работаете! Кормить вас не буду! Мне один нож быстрее дерево выдолбит, чем вы все, лентяи! Этот нож для Монокто лодку сделал, пока парень трубку выкурил…

Вынул Болда нож из чехла, бросил на землю. Упал нож и не шевелится. Не идет лес валить. Не идет лодку делать.

— Как так? — говорит Болда. — Нож у Монокто сам работал.

Посмотрели люди на богатого и говорят:

— У Монокто руки все делать умеют, оттого и нож их слушается. У тебя руки только и умеют деньги считать да собирать.

Побежал Болда на реку. Схватил острогу и в реку кинул. Ушла острога в воду, воткнулась в дно. Не мог ее Болда вытащить, как ни бился.

Рассердился Болда. Понял, что стариковы вещи ему служить не хотят. Вытащил огниво из мешка, бросил на траву. Упало огниво, высекло огонь. Побежал огонь по траве, к самому дому Болда подкатился, к амбарам. Не успел Болда и глазом моргнуть, как пошел огонь по амбарам да по дому гулять. Загорелось добро богача. Кинулся Болда огонь топтать. Затоптать хотел, да не смог. От огня нагрелся Болда. Весь жир его растопился. Растаял Болда. Только и остались от него унты да халат.

Пошел Монокто на то место, куда богач его нож бросил. Видит — ушел нож в камни. Стали те камни железные. Коли растолочь их да на огне расплавить — из них железо потечет.

Пошел Монокто за своей острогой. Рукой за нее взялся, видит — показались на остроге зеленые побеги, дерево выросло из остроги. Стали ульчи из того дерева делать копья, да черенки, да шесты, твердые и гибкие — лучше не найдешь!

Пошел Монокто за огнивом. На том месте, где у Болда дом да амбары стояли, болото сделалось, синие огоньки порхают, сторожат проклятое место.

Поклонились люди Монокто, имя его вспомнили.

— Спасибо тебе, Монокто, — говорят, — что ты от Болда избавил нас!

Айога[81]

роду Самаров жил один нанаец — Ла. Была у него дочка Айога. Красивая девочка. Все ее очень любили. И сказал кто-то, что красивее Айоги ни в этом, ни в каком другом стойбище никого нет.

Айога загордилась. Стала рассматривать свое лицо. И понравилась сама себе. Смотрит — не может оторваться. Глядит — не наглядится. То в медный таз начищенный смотрится, то на свое отражение в воде любуется.

Совсем стала Айога ленивая.

Все любуется собой.

Вот однажды говорит ей мать:

— Пойди принеси воды, Айога!

Дочка отвечает:

— Я в воду упаду.

— А ты за куст держись, — говорит ей мать.

— Куст оборвется! — отвечает Айога.

— А ты за крепкий куст возьмись.

— Руки поцарапаю…

Мать говорит ей тогда:

— Рукавицы надень.

— Изорвутся, — говорит Айога. А сама все в медный таз смотрится, какая она красивая.

— Так зашей рукавицы иголкой.

— Иголка сломается!

— Возьми толстую иголку, — говорит отец.

— Палец уколю! — отвечает дочка.

— Наперсток надень из крепкой кожи — ровдуги[82].

— Наперсток прорвется!

Тут соседская девочка говорит матери Айоги:

— Я схожу за водой, мать.

Пошла и принесла воды.

Замесила мать тесто. Сделала лепешки. На раскаленном очаге испекла.

Увидела Айога лепешки, кричит:

— Дай мне лепешку, мать!

— Горячая она. Руки обожжешь, — отвечает мать.

— Я рукавицы надену, — говорит Айога.

— Рукавицы мокрые.

— Я их на солнце высушу.

— Покоробятся они, — отвечает мать.

— Я их мялкой разомну.

— Руки заболят, — отвечает мать. — Зачем тебе трудиться, красоту свою портить? Лучше я лепешку той девочке отдам, которая рук своих не жалеет.

Взяла мать лепешку и отдала соседской девочке.

Рассердилась Айога. Пошла за дверь, на реку. Смотрит на свое отражение в воде. А соседская девочка жует лепешку. Стала Айога на девочку оглядываться. Шея у нее вытянулась — длинная стала. Говорит девочка Айоге:

— Возьми лепешку. Мне не жалко!

Совсем разозлилась Айога. Зашипела. Замахала руками, пальцы растопырила, побелела вся от злости — так замахала, что руки у нее в крылья превратились.

— Не надо мне ничего-го-го! — кричит.

Не удержалась на берегу, бултыхнулась Айога в воду и превратилась в гуся. Плавает и кричит:

— Ах, какая я красивая! Го-го-го! Ах, какая я красивая!..

Плавала, плавала, пока по-нанайски говорить не разучилась. Все слова забыла. Только имя свое не забыла, чтобы с кем-нибудь ее, красавицу, не спутали, и кричит, чуть людей завидит:

— Ай-ога-га-га! Ай-ога-га-га!