Сказочная фантастика. Книга вторая

1

[14]Епископ Виборгский назначил Магнуса Грегерсена своим новым архидиаконом. Муж сей был более образован, чем прочие, поскольку обучался в Париже, к тому же честен и набожен, но люди считали его слишком строгим и говорили, что смотреть на его длинную тощую фигуру и вытянутую постную физиономию ничуть не приятнее, чем на разгуливающую по полю ворону. Но епископ посчитал, что нужен ему как раз такой человек, ведь за годы раздора, опустошившие Данию после смерти короля Эрика, епископская паства погрязла в распущенности.

Объезжая восточное побережье Ютландии в качестве ректора епископа, Магнус приехал в Элс — не на остров, а в одноименную деревушку. Сие бедное и отдаленное селение с юга и запада окружала чащоба, пересекаемая лишь двумя-тремя дорогами, с севера его отрезала Конгерслевская Топь, а с востока — пролив Каттегат. Каждый год в сентябре и октябре местные рыбаки вместе с тысячами других ловили в проливе сельдь во время ее большого хода, в прочее же время обитатели деревушки почти не общались с миром. Они тянули вдоль побережья свои сети и ковырялись на жалких акрах тощей земли до тех пор, пока время и тяжкий труд не сламывали их, а кости их не находили вечное упокоение рядом с маленькой деревянной церковью. Здесь, в глухомани, до сих пор не забывали древних традиций и обрядов. Магнус считал это язычеством, и душа его скорбела о том, что у него нет наготове подходящего способа остановить неразумных.

И посему, когда до него дошли некие слухи о происходящем в Элее, до поры скрываемое рвение проснулось в нем с новой силой. Правда, никто из местных жителей не захотел признаться, что ему известно о событиях, которые происходили с тех пор, как четырнадцать лет назад Агнетта вышла из моря. Магнус уединился с местным священником и сурово потребовал от него правды. Отец Кнуд, мягкий человек, родившийся в одном из крошечных домиков Элса, уже давно закрывал глаза на то, что считал мелкими грехами, дарящими его пастве хоть какую-то радость в унылой жизни. А ныне он стал стар и слаб, и Магнус вскоре выведал у него всю историю целиком.

Когда ректор вернулся в Виборг, в глазах его пылало святое пламя. Он пришел к епископу и сказал:

— Мой господин, делая объезд вашей епархии, я обнаружил прискорбно много мест, где потрудился дьявол. Но я не ожидал наткнуться на него самого — нет, вернее будет сказать, на целое гнездо его омерзительнейших и чрезвычайно опасных демонов. И тем не менее сие свершилось в прибрежной деревушке Элс.

— О чем говоришь ты?— сурово спросил епископ: ведь и он страшился возвращения древних языческих богов.

— Я веду речь о том, что неподалеку от берега таится целый город морских людей!

Епископ расслабился.

— Как интересно. Мне не было ведомо, что в датских водах и поныне остался кто-то из них. Они вовсе не дьяволы, мой добрый Магнус. Да, у них, как и у прочих животных, нет души. Но они не подвергают, опасности людей, не мешают спасению их душ, на что способны обитатели холмов эльфы. Воистину, они очень редко встречаются с племенем Адама.

— Но эти не таковы, мой господин, — возразил архидиакон. — Послушайте, что довелось мне узнать. Два и двадцать лет назад жила неподалеку от Элса дева, при крещении нареченная Агнеттой Эйнартсдаттер. Отец ее был йоменом, и, по словам соседей, зажиточным, а сама девица отличалась красотою, и посему ей сулили удачное замужество. Но однажды вечером, когда девица прогуливалась в одиночестве по берегу, из моря выбрался водяной, начал ухаживать за нею и увлек с собой. Она провела в море, в грехе и безбожии, восемь лет. Но настал день, и довелось ей вынести своего младшего ребенка на шхеру, дабы погрелся тот на солнце. С места сего слышны были церковные колокола и как раз, когда она сидела, покачивая колыбель, они зазвонили. Тоска по дому, если не раскаяние, пробудилась в ней. Она вернулась к водяному и принялась умолять его отпустить ее послушать снова слово Господне. Тот с неохотою согласился и проводил ее на берег, но прежде, чем отпустить, заставил поклясться не распускать свои длинные волосы, будто она незамужняя, не искать встречи с матерью в родной хижине и не склонять головы, когда священник произнесет имя Всевышнего. Но все три поступка она совершила: первый из гордости, второй из любви, а третий из страха. И тогда Божественная милость совлекла пелену с ее глаз, и осталась она на земле. Водяной выбрался на берег и начал ее искать. Вышло так, что день тот оказался одним из святых, и водяной отыскал Агнетту в церкви во время мессы. Когда вошел он в церковь, лица на картинах и статуях оборотились к стене. Никто из прихожан не посмел поднять на него руку — столь огромен и силен он был и столь тяжел, что оставлял за собой глубокие следы, хотя дело было летом, а улица суха. Он умолял Агнетту вернуться, напоминал о рыдающих без матери детях, и вполне мог добиться своего, как и в прошлый раз. Ведь это — не отвратительные создания с рыбьими хвостами, мой господин. Не будь у них широких перепончатых ступней, больших, слегка раскосых глаз, безбородых лиц у мужчин, да еще зеленых или голубых волос у некоторых, любой принял бы их за красивых людей. А у сего водяного волосы были золотистые, как у Агнетты. И он не угрожал, речи его были полны любви и сожаления. Но Господь укрепил силу Агнетты. Она отказала водяному, и тот вернулся в море. У отца ее хватило благоразумия, нашлось и приданое, и он выдал ее замуж в другое место, подальше от берега. Говорят, Агнетта никогда больше не была весела и вскоре умерла.

— Если то была христианская смерть, — сказал епископ, — я не вижу, что кому-либо был причинен вред.

— Но ведь морской народ до сих пор там! — воскликнул ректор. — Рыбаки часто видят, как они со смехом плещутся в волнах. Не слабое ли то утешение для бедного труженика, ютящегося в покривившейся хижине вместе с уродливой женой? И не внушает ли ему сие зрелище сомнение в справедливости Господней? А ежели другой водяной соблазнит другую деву, и на сей раз навсегда? Сейчас, когда дети Агнетты и ее любовника выросли, это куда как вероятно. Они выходят на берег почти как к себе домой, заводят дружбу с мальчиками, юношами и — что еще хуже — даже с девочками. Мой господин, это работа Сатаны! И если мы допустим, чтобы вверенные нам души были утеряны, что мы ответим в Судный день?

Епископ нахмурился и почесал подбородок.

— Ты прав. Но что, однако, мы можем испробовать? Если жители Элса уже свершили запретное, еще один запрет вряд ли подействует на них: рыбаки, я знаю, народ упрямый. А ежели мы пошлем гонца к королю за рыцарями и солдатами, разве смогут они спуститься на дно морское?

Магнус поднял палец.

— Мой господин! — страстно произнес он. — Я изучал подобные вопросы и знаю, как справиться с этой заразой. Морские люди могут и не быть демонами, но даже существа без души должны сгинуть, ежели на них умело воздействовать словом Господним. Получу ли я дозволение свершить экзорсизм?

— Получишь, — отозвался епископ дрогнувшим голосом. Вместе с моим благословением.

Вот почему Магнус вернулся в Элс. Позади него громыхал доспехами отряд ратников — еще более внушительный, чем обычно, дабы не вводить поселян в искушение бунта. А поселяне смотрели — кто с жадностью ко всякой новизне, кто уныло, а кто и со слезами, — как архидиакон собственной персоной поплыл на лодке в море, к месту над подводным городом. И там он возжег свечу, ударил в колокол и словами из Священного Писания мрачно проклял морской народ и приказал ему именем Господа убираться отсюда навеки.

2

Тауно, старший сын прекрасной Агнетты и короля подводного города Лири, отсчитал свою двадцать первую весну. В его честь был устроен большой веселый праздник с угощением, песнями и танцами. Беззаботная молодежь стайками порхала вокруг дворца, над ним и в глубине, между раковин, зеркал и золотых пластин, которые отражали морское сияние, освещавшее тронный зал. Были подарки — вещицы, искусно изготовленные не только из золота, янтаря и кости нарвала, но и из жемчуга и кружевного розового коралла, доставленного издалека дельфиньими караванами. Были и состязания в плавании, борьбе, метанию гарпуна и музыке, и любовные игры в полутемных комнатах без крыш (да и кто тут нуждался в крышах!) и в колышущихся садах, где росли буро-зеленые водоросли и метеорами проносились ручные рыбы.

Позднее Тауно отправился на долгую охоту. Хотя его народ жил в глубинах моря, юноша пустился в путешествие из интереса: ему опять хотелось полюбоваться величием норвежских фьордов. С ним поплыли девушки — Ринна и Ракси, как для своего удовольствия, так и желая доставить удовольствие Тауно. Вместе они совершили веселое путешествие, много значившее для Тауно — он выделялся среди беспечного морского народа, часто бывал серьезен и даже иногда впадал в хмурую задумчивость.

Компания направлялась домой, и впереди уже виднелся Лири, когда на них обрушилось проклятие...

— Вот он! — нетерпеливо воскликнула Ринна, завидев город, и бросилась вперед. Ее зеленые локоны заструились вдоль стройной спины. Ракси осталась возле Тауно. Она со смехом закружила вокруг него и, проплывая снизу, касалась пальцами его лица или чресел. Он принялся ловить ее с той же игривостью, но она всякий раз ускользала. «Поймал!» — дразнила она, подставляя губы для поцелуя. Тауно усмехался и вновь устремлялся к ней. Полукровки, унаследовавшие форму ног от матери, не были столь ловкими и быстрыми в воде, как дети отцовской расы, но человек все равно ахнул бы, увидев, с какой скоростью они передвигаются. Дети Агнетты охотнее выходили на берег, чем их двоюродные братья и сестры. Они от рождения были способны жить под водой без помощи чар, не дававших их матери умереть от удушья, холода или избытка соли, и морским людям с прохладным телом нравилось обнимать их более теплые тела.

Над головой Тауно лучи солнца дробились в волнах, создавая крышу из мелкой ряби, отражавшуюся на белом песке. Вода вокруг юноши переливалась всеми оттенками изумруда и аметиста, постепенно темнея в отдалении. Он ощущал, как она омывает его тело, отвечая любовной лаской на игру мускулов. Золотисто-бурые стебли ламинарии тянулись вверх с облепленных морскими уточками скал и колыхались от малейшего движения воды. На дне щелкал клешнями краб, чуть дальше скользил в глубину тунец, бело-голубой, великолепный. Вода постоянно менялась: тут она была холодной, там — мягкой, здесь — бурлящей, а рядом — спокойной, в ней таились тысячи всевозможных оттенков вкуса и запаха, не доступные чувствам живущих на берегу; для тех, кто способен слышать в глубине вод, раздавались кудахтанье, хихиканье, кваканье, треск, всплески и бормотание набегающих на берег волн, а вдобавок ко всему в каждом водовороте и журчании Тауно распознавал гигантские медленные шаги приливов.

Теперь он уже видел Лири вблизи: дома из пучков водорослей на рамах китового уса и китовых ребер, хрупкие и фантастически ажурные в этом мире малою веса, просторно разбросанные среди водорослей и анемон; в середине — дворец его отца-короля, большой, древний, из камня и коралла нежных оттенков, украшенный резными фигурами рыб и морских животных. Столбы, поддерживавшие главный вход, были выполнены в виде статуй лорда Эгира и леди Рэн, а притолокой служила фигура парящего альбатроса. Над стенами дворца возвышался хрустальный купол, соединенный с поверхностью моря. Король построил его для Агнетты, дабы она, при желании, могла побыть в сухости, подышать воздухом и посидеть у огня среди роз и всего того, что его любовь смогла для нее раздобыть на берегу.

В городе плавал, суетился морской народ: спешили по своим делам садовники и ремесленники, охотник обучал пару молодых тюленей, китовый пастух покупал в лавке новый трезубец, какой-то парень увлекал за руку девушку в сторону мягко освещенной пещеры. Звенели бронзовые колокола, давным-давно снятые с затонувшего корабля, и звук их в воде был более чист, чем на воздухе.

— Эгей! — крикнул Тауно и рванулся вперед.

Ринна и Ракси плыли по бокам от него. Все трое запели сочиненную Тауно Песнь Возвращения:

Внезапно обе девушки закричали. Они зажали уши руками, закрыли глаза и слепо завертелись, отчаянно молотя ногами забурлившую воду.

Тауно увидел, что такое же безумие охватило весь город Лири.

— Что это?! — в ужасе закричал он. — Что случилось?!

Ринна застонала, терзаемая болью. Она не видела и не слышала его. Он схватил ее, она начала вырываться, и тогда Тауно с силой стиснул ее ногами и одной рукой. Свободной рукой он ухватил ее длинные шелковистые волосы, не давая ей дергать головой, приблизил губы к ее уху и пробормотал:

— Ринна, Ринна, это я, Тауно. Я твой друг. Я хочу тебе помочь.

— Тогда отпусти меня! — вскрикнула она. Голос ее дрожал от боли и страха. — Все море наполнено звоном, он терзает меня, как акула, мои кости отделяются друг от друга — и свет, жестокое, ослепительное сияние — он обжигает, обжигает... и слова... Отпусти меня, или я умру!

Потрясенный до глубины души, Тауно отпустил девушку. Всплыв вверх на несколько ярдов, он заметил колышущуюся тень рыбачьей лодки и услышал звон колокола... В лодке горел огонь, а чей-то голос распевал на незнакомом языке. И всего-то?

Дома подводного города содрогнулись, как от землетрясения. Хрустальный купол дворца разбился и распался дождем из тысяч сверкающих осколков. Камни стен задрожали и начали вываливаться. И увидев, как рассыпается в прах то, что стояло с тех самых пор, как растаял Великий Лед, Тауно содрогнулся.

Он заметил, что вдалеке появился его отец верхом на касатке: для нее во дворце было отдельное, заполненное воздухом помещение, и никто другой, кроме отца, не посмел бы ее оседлать. Король вооружился одним лишь трезубцем, но был полон достоинства и величия. И все вокруг услышали его голос:

— Ко мне, народ мой, ко мне! Быстрее, пока все мы не умерли! Не спасайте других сокровищ, кроме детей своих — скорее, скорее, если вам дорога жизнь!

Тауно тряс Ринну и Ракси, пока они немного не пришли в себя, и велел им присоединиться к остальным. Король, разъезжая вокруг и собирая воедино свой объятый ужасом народ, успел лишь хмуро сказать ему:

— Ты, полусмертный, чувствуешь это не более, чем мой конь. Но для нас эти воды отныне запретны. Для нас свет будет сверкать, колокол греметь, а голос — произносить проклятия до самого Конца Света. Мы должны спасаться бегством, пока у нас еще есть силы, и искать новый дом — очень и очень далеко отсюда.

— Где мои брат и сестры? — спросил Тауно.

— Они далеко от города, — ответил король. Его голос, только что гремевший, стал мрачным и безжизненным. — Мы не можем их дожидаться.

— Зато я могу.

Король сжал рукой плечо сына.

— Я рад этому. Эйджан и Ирин нужен кто-то постарше Кеннина, чтобы опекать их. Мне неведомо, куда мы направимся — быть может, позднее вы отыщете нас, а быть может... — Он потряс своей золотой гривой, и лицо его исказилось мукой. — Все уходим отсюда! — крикнул он.

Оглушенные, потрясенные, почти не имея при себе инструментов или оружия, обнаженные люди моря последовали за своим повелителем. Тауно, стиснув рукоятку гарпуна, застыл на месте и не двинулся, пока они не скрылись с глаз. Рухнули последние камни королевского дворца. Лири превратился в развалины

3

За восемь прожитых в море лет прекрасная Агнетта родила семерых детей. Русалки за такое же время рожают больше, и, возможно, невысказанное презрение морских женщин не в меньшей мере помогло ей вернуться на землю, чем притягивавший ее вид бревенчатых домиков с тростниковыми крышами и колокола маленькой церкви.

Хотя морской народ, подобно прочим нелюдям, не знал смерти от старости (словно Тот, чье имя они не произносили, возместил им таким образом отсутствие бессмертной души), жизнь его имела и суровую сторону. На них охотились акулы, касатки, кашалоты, скаты, морские змеи и десяток разных видов хищных рыб; те же существа, на которых охотились они сами, тоже зачастую были опасны. Коварство ветра и волн могло стать для них смертельным, равно как и ядовитые зубы и шипы. Холод, слабость и голод уносили многих, особенно в юном возрасте, и они были вынуждены считаться с тем, что выживают лишь немногие из родившихся детей. Королю повезло — возле его дома было лишь три могилы, на которых постоянно цвели морские анемоны — им не позволяли умереть.

Четверо его оставшихся детей встретились среди руин Лири. Их окружал хаос обломков дворца, а в отдалении, виднелись остатки домов поменьше. Сады уже начали увядать, стада рыб — разбегаться, а крабы и омары копошились в кладовых, словно слетевшиеся к трупу на берегу вороны.

Королевские дети встретились перед главным входом дворца. Венчавший его ранее альбатрос лежал с разбитыми крыльями, статуя лорда Эгира упала лицом вниз, а над ней возвышалась улыбающаяся статуя леди Рэн, некогда завлекавшей мужчин в свои сети. Вода сильно похолодела, а поднятые штормом волны пели городу Лири Поминальную Песнь.

Дети подводного короля были обнажены, как это и принято у морского народа кроме тех дней, когда начинались праздники, зато у каждого имелись нож, гарпун, трезубец и топор из камня или кости, чтобы отгонять прочь те опасности, что уже кружили в отдалении, все теснее смыкая кольцо. Никто из королевских детей не выглядел в точности как морской житель, но старших троих отличали высокие скулы, раскосые глаза, и юноши были безбороды, как и их отец. Хотя мать и научила их датскому языку и некоторым датским обычаям, все они сейчас разговаривали на языке морского народа.

Тауно, старший среди них, заговорил первым.

— Мы должны решить, куда направиться. Смерть было трудно удерживать на расстоянии еще тогда, когда с нами был весь наш народ. Мы не сможем долго справляться с ней в одиночку.

Он был также и самый крупный, высокий, широкоплечий, с мощными от постоянного плавания мускулами. Длинные до плеч золотистые волосы, стянутые украшенной бисером ленточкой, едва заметно отливали зеленью; янтарные глаза были посажены широко, нос был тупой, рот и нижняя челюсть — тяжелые. Кожа его покрылась загаром от частого пребывания на поверхности или на берегу.

— Почему бы нам не отправиться вслед за отцом и всем племенем? — спросила Эйджан.

Ей было девятнадцать зим. Она тоже была высока для женщины и сильна тайной силой, скрывавшейся под четкими изгибами грудей, талии и бедер, — скрывавшейся до тех пор, пока девушка не начинала крепко обнимать возлюбленного или метать острогу в развалившегося на берегу моржа. Кожа у нее была белее, чем у других детей Агнетты, а рыжие волосы крыльями разлетались по обе стороны смелого, сероглазого ястребиного лица.

— Нам неведомо, куда они отправились, — напомнил Тауно. — Место это должно находиться далеко. Ведь наш город стоял там, где были последние хорошие рыбные угодья возле датского побережья. И хотя морской народ, живущий в Балтийском море или вдоль побережья Норвегии, и сможет помочь им в пути, для всего населения Лири постоянного места нигде нет. Моря очень широки, сестра, и искать придется долго.

— Но мы, конечно же, сможем спросить, — нетерпеливо произнес Кеннин. — Когда они примут решение, то обязательно попросят кого-нибудь передать нам весточку. — В его глазах вспыхнул огонек, сделав их летнюю голубизну еще ярче. — Ха-а, вот подвалил случай побродить по свету!

Кеннину было шестнадцать зим и ему только еще предстояло возмужать и ощутить, как угасает юношеский пыл. Он еще не оформился полностью, но видно было, что ему не стать ни высоким, ни широкоплечим. С другой стороны, по своему проворству он был ближе к морскому народу, чем его брат и сестры. У него были зеленовато-русые волосы, круглое веснущатое лицо, а тело раскрашено самыми яркими узорами, известными обитателям моря. На остальных украшений и орнаментов не было — Тауно находился в слишком подавленном настроении; Эйджан всегда насмехалась над тем, сколько хлопот требует раскраска; а Ирия просто была застенчива.

— Как вы можете шутить... — прошептала Ирин, — когда.. когда никого больше нет?

Братья и сестра подплыли к ней поближе. Для них Ирия до сих пор оставалась ребенком, брошенным в колыбели матерью, на которую она все больше и больше начинала походить. У нее было маленькое худое тело с едва намечающимися грудями, золотистые волосы, огромные глаза над вздернутым носиком и слегка приоткрытые губы. Она сторонилась шумных пирушек столь долго, сколь это было пристойно для дочери короля, и еще ни разу не уединялась с мальчиком; долгие часы она проводила в куполе своей матери, перебирала некогда принадлежавшие Агнетте сокровища. Она часто лежала на волнах, разглядывая зеленые холмы и дома на берегу, прислушиваясь к колоколам, созывающим христиан на молитву; ближе к вечеру выбиралась на берег с кем-нибудь из братьев и бегала в сумерках по пляжу или за искривленными ветром деревьями, а при появлении людей безмолвной тенью затаивалась в вереске.

Эйджан быстро и крепко обняла ее.

— В твоих жилах слишком много нашей смертной крови, — заметила старшая сестра.

Тауно нахмурился.

— И в этом ужасная правда, — сказал он. — Ирия слаба. Она не сможет плыть быстро и далеко без отдыха и пищи. Что, если на нас нападут морские звери? Что, если зима застанет нас вдали от теплого мелководья, или же беглецы из Лири отправились в Гренландию? Не представляю, как мы сможем взять ее в путешествие, каким бы оно ни было.

— А нельзя ли оставить ее кому-нибудь на воспитание? — спросил Кеннин.

Ирия сжалась в объятьях Эйджан.

— О, нет-нет! — взмолилась она тихо — они едва ее расслышали.

Кеннин покраснел, осознав, какую глупость сказал. Тауно и Эйджан переглянулись поверх согбенной, вздрагивающей спины сестры. Почти никто из морских людей не согласился бы взять к себе слабую девочку — ведь и у сильных хватает неприятностей в заботах о себе. А если кто и возьмет, то сделает это без особой радости. Отыскать же сородича, который согласился бы взять ребенка с той же охотой, с какой их отец пожелал бы взрослую девушку, у детей короля надежды не было. Да и не получил бы ребенок у чужих нужной ласки.

Тауно пришлось собрать все силы, прежде чем вынести решение:

— Я считаю, что перед уходом нам нужно отдать Ирию народу ее матери.

4

Старого священника Кнуда разбудил стук в дверь. Он выбрался из-за полога кровати, нашел в темноте рясу и — подернутые пеплом угли в очаге почти не давали света — ощупью добрался до двери. Все кости его ныли, а зубы стучали от холода: стояла ранняя весна. Кто бы это мог быть, кроме смерти, недоумевал Кнуд. Он уже пережил всех своих товарищей по детским играм...

— Иду, Господи, уже иду.

Недавно взошедшая полная луна отбрасывала ртутную. дорожку на пролив Каттегат и заливала призрачным светом иней на крышах домов, но две перекрещенные улицы Элса были погружены в густую тень. На ночь окрестности деревушки превращались во владения волков и троллей. Странно молчаливыми, словно боялись лаять, были и собаки. И ночь стояла настолько тихая, что можно было расслышать малейший шорох.

Что там за глухой стук? Копыто? Не Адский ли Конь пасется среди могил?

Но нет. Окутанные облаком своего дыхания, перед ним стояли четверо. Отец Кнуд ахнул и перекрестился. Он никогда не видел водяных — кроме того, который заходил в церковь. Да еще издалека в молодости, ставшей теперь лишь чудесным сном. Но кем же еще могли они быть? Лица высокого мужчины и женщины были вылеплены не совсем как у людей, у мальчика не так явно, а маленькая девочка почти не отличалась от человека. Но с нее тоже капала вода — поблескивая, стекала с накидки из рыбьей кожи, и она тоже сжимала гарпун с костяным наконечником.

— Вы... вы должны были уйти, — пробормотал священник. Его голос в морозной тишине прозвучал пискливо.

— Мы — дети Агнетты, — сказал крупный молодой мужчина. Он говорил по-датски с ритмичным акцентом (воистину — заморским, мелькнуло в голове Кнуда.) — Заклинание не коснулось нас.

— Не заклинание — святой экзорсизм... — Кнуд призвал на помощь Господа и расправил узкие плечи. — Умоляю вас, не гневайтесь на селян. Они не сами это проделали и не желали этого.

— Знаю. Мы спрашивали... друга... о том, что произошло. Не бойтесь. Скоро мы уйдем. Но сперва хотим отдать на ваше попечение Ирию.

Священник приободрился, услышав эти слова, а заодно и разглядев, что голые ноги гостей имеют людскую форму и не оставляют глубоких следов: значит, вес их тел отнюдь не огромен. Кнуд пригласил всех войти.

Четверо переступили порог, сморщив носы от вида застарелой грязи и от запахов, царивших в единствен ной комнатке дома. Священник раздул огонь, поставил на стол хлеб, соль и пиво, дождался, пока гости усядутся на скамью, и сам сел на стул, готовясь к разговору.

Он оказался долгим, но закончился добром. Отец Кнуд пообещал сделать для девочки все, что в его силах. Братья и сестра немного задержатся, чтобы в этом убедиться, а он должен каждый вечер отпускать Ирию на берег для встречи с ними. Священник умолял их остаться на берегу и принять крещенье, но они отказались. Потом они поцеловали сестру и ушли. Она плакала, беззвучно и безнадежно, пока не уснула. Священник перенес ее на постель, а сам застелил скамью тем, что нашлось в доме.

На следующий день настроение Ирии улучшилось, и с каждым новым днем она становилась все веселее, пока к ней не вернулась прежняя живость. Однако ребенок поначалу держался все-таки отчужденно, боясь признать, что в нем течет чужая кровь. Но отец Кнуд отнесся к девочке со всей добротой, какая только была возможна при его бедности. Несколько помогали ему дары моря — рыба и устрицы, которые приносили родные Ирии.

Девочке земля казалась столь же новой и необыкновенной, как сама она — деревенским детям. Но вскоре ее уже окружала шумная стайка резвящихся ребятишек. Что до работы, то она ничего не знала о ремеслах людей, однако желала им научиться. Марен Педерсдаттер попробовала обучить ее работе на ткацком станке и сказала затем, что девочка может стать незаурядной мастерицей.

Тем временем священник послал в Виборг молодого гонца узнать, что делать с девочкой и можно ли крестить полукровку. Он молился, чтобы ему позволили сделать это, так как не представлял, что в противном случае станет с его бедной любимицей Посланник не возвращался несколько недель — должно быть, в епархии копались во всех книгах. Наконец он вернулся — на коне, в сопровождении стражников, церковного секретаря и самого ректора.

Кнуд рассказал Ирии о христианстве и Господе, и она выслушала его в молчании, широко раскрыв глаза. Теперь же архидиакон Магнус встретился с ней в доме священника.

— Истинно ли ты веруешь в единого Бога? — рявкнул он. — В Отца и Сына, который есть наш Господь и Спаситель Иисус Христос, и в Святого Духа, исходящего из них?

Ирия вздрогнула от его суровости.

— Верую, — прошептала она. — Я не очень хорошо все это понимаю, но все равно верую, добрый господин.

Пораспросив еще девочку, Магнус сказал Кнуду:

— От ее крещения не будет вреда. Она не неразумная дикарка, хотя и сильно нуждается в более тщательном обучении перед конфирмацией. Ежели она окажется приманкой дьявола, святая вода разоблачит ее; ежели она просто не имеет души, то Господь подаст нам знак, и мы поймем это.

Крещение было назначено на воскресенье после мессы. Архидиакон дал Ирии белые одеяния и выбрал для нее имя святой. Теперь она боялась его меньше, и согласилась провести субботнюю ночь в молитвах. В пятницу вечером, переполненная нетерпением, она попросила сестру и братьев прийти на службу, — священник, конечно, дал позволение на это в надежде обратить и их — и заплакала, когда они отказались.

И вот, в ветренное утро, когда по небу плыли клочковатые белые облака, а в море плясали гребни небольших волн, перед жителями Элса, собравшимися в деревянной церкви, у подножия модели корабля, висевшей в приделе, и перед распятием над алтарем она преклонила колени, и отец Кнуд совершил над ней и ее крестными родителями ритуал, перекрестил ее и радостно произнес:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа крещу тебя и нарекаю Маргарет!

Девочка закричала, и ее худое тельце рухнуло на пол. С церковных скамей донеслись аханье и хриплые возгласы, кто-то вскрикнул. Священник наклонился, в спешке позабыв о своей больной негнувшейся спине, и прижал девочку к себе.

— Ирия! — произнес он с дрожью в голосе. — Что с тобой?

Тяжело дыша, она обвела церковь ошеломленными глазами.

— Я... Маргарет, — проговорила она. — Кто ты такой'

Ректор Магнус навис над ними.

— А ты кто такая?

Кнуд поднял на архидиакона полные слез глаза.

— Неужели у нее воистину кет души? — всхлипнул он.

Магнус показал на алтарь.

— Маргарет! — произнес он с таким металлом в голосе, что все прихожане мгновенно стихли. — Смотри сюда, Маргарет. Кто это?

Она взглянула, куда указывал его узловатый палец, поднялась на колени и перекрестилась.

— Господь наш и Спаситель Иисус Христос, — почти твердо произнесла она.

Магнус воздел руки. Он тоже заплакал, но — от триумфа.

— Смотрите, свершилось чудо! — крикнул он. — Благодарю Тебя, Всемогущий Господь, что Ты позволил мне, ничтожнейшему из грешников, лицезреть сей знак неизреченной милости Твоей. — Он повернулся к прихожанам. — На колени! Молитесь Ему! Молитесь!

Позднее, оставшись наедине с Кнудом, он уже более спокойно пояснил:

— Епископ и я думали, что может случиться нечто подобное, особенно потому, что в послании твоем было сказано, что святые картины не отвернули от нее свои лики. Понимаешь, у полукровок воистину нет души, хотя тела их, без сомнения, не стареют. Но Господь возжелал получить даже таких. Через святой обряд крещения Он дал ей душу, как дает ее зашевелившемуся во чреве матери младенцу. Теперь она стала полностью человеком, смертной во плоти, но с бессмертной душой. И нам надлежит приложить все старания, дабы не утеряла она души своей и спасла ее.

— Но почему она ничего не помнит?

— Потому что родилась заново. Она сохранила датский язык и все прочие человеческие умения, которыми обладала; но все, что любым образом связывало ее с прежней жизнью, покинуло ее. Наверняка это — тоже милость Небес, иначе Сатана воспользовался бы ее тоской по дому, чтобы отбить от стада невинную овечку.

Но старик был больше встревожен, чем обрадован.

— Ее сестре и братьям это не понравится.

— Я знаю, что с ними сделать, — сказал Магнус. — Пусть девочка встретится с ними на берегу перед теми семью низкими и кривыми деревьями. Их ветви укроют и моих людей, и взведенные арбалеты...

— Нет! Никогда! Я не соглашусь! — Отец Кнуд судорожно сглотнул, зная, насколько жалок его авторитет в глазах архидиакона. В конце концов он уговорил Магнуса не устраивать засады. Все равно полукровки скоро уйдут. А как подействует на новую душу Маргарет то, что первым же воспоминанием будет пролитая кровь?

И посему священники велели солдатам стрелять лишь в том случае, если им будет приказано. Они поджидали за деревьями в холодных, ветренных сумерках. У кромки воды смутно виднелась развевающаяся белая одежда Маргарет, удивленной, но послушной. Пальцы ее перебирали четки.

В шелесте листьев и плеске прибоя послышался новый звук. Из воды вышли высокий мужчина, высокая женщина и юноша. Сразу было видно, что они обнажены.

— Бесстыдство! — разгневанно прошипел Магнус.

Мужчина произнес что-то на незнакомом языке.

— Кто ты? — ответила Маргарет на датском и шагнула назад. — Я тебя не понимаю. Что ты хочешь?

— Ирия! — Женщина протянула мокрые руки. — Ирия! Что они с тобой сделали? — произнесла она на ломаном датском.

— Я Маргарет, — ответила девочка. — Они сказали мне... Я должна быть смелой... Кто вы? И что вы?

Юноша взревел и прыгнул к ней. Она подняла крест и в ужасе завопила:

— Именем Господа, изыди!

Юноша не подчинился, но остановился — его удержал брат.

Высокий мужчина судорожно вздохнул.

Маргарет повернулась и побежала через дюны к деревне. Ее сестра и братья немного постояли, недоуменно и тревожно переговариваясь, и вернулись в море.

5

Иигеборг Хьялмардоттер была женщиной лет тридцати. Она рано осиротела и вышла замуж за первого же попавшегося, кто пожелал ее (он был младшим сыном в одной из семей — наследником же, как известно, становился старший). Вскоре выяснилось, что она бесплодна. Спустя время муж ее утонул в море вместе с лодкой, оставив ее ни с чем, и никто из прочих мужчин не захотел сделать ей предложение.

Прихожане заботились о деревенских нищих, обязывая их работать по году у любого, согласного взять их к себе. Такие хозяева прекрасно знали, как надо заставлять отрабатывать потраченные деньги, и не транжирились чрезмерно на еду или одежду для своих подопечных.

Ингеборг не хотела жить так и уговорила Реда Йенса взять ее на корабль во время лова сельди. Она выполняла в палаточном лагере рыбаков ту работу, какую умела, и вернулась в деревню с несколькими шиллингами. С тех пор она каждый год отправлялась в такое путешествие, а остальное время проводила дома, лишь по рыночным дням выходя по лесной дороге в Хадсунд.

Отец Кнуд молил ее зажить по-иному. «А ты можешь найти мне работу получше?» — смеялась она в ответ. И ему пришлось отлучить ее если не от мессы, то от общины; она редко ходила в церковь с тех пор, как женщины повадились шипеть ей вслед на улицах и швырять в нее рыбьи головы и кости. Мужчины же, проще глядевшие на жизнь, чтобы успокоить языки своих жен, согласились с тем, что ей нельзя позволить оставаться в деревне.

Она построила себе хижину на берегу, в миле к северу от Элса. К пей захаживало большинство холостых молодцев из деревни, бывали и моряки с приставших к берегу кораблей, и редкие странствующие торговцы, а с темнотой — и некоторые женатые мужчины из Элса. Если у них не оказывалось медяков, она соглашалась брать плату и натурой, отчего получила прозвище Ингеборг-Треска. В прочее время она оставалась одна и часто гуляла вдоль берега или по лесам. Бродяг она не опасалась — вряд ли им пришло бы в голову убивать ее, — а о чем еще волноваться? Зато троллей она немного побаивалась.

Как-то зимним вечером, лет пять назад, Тауно только начинавший тогда изучать жизнь на берегу постучал в ее дверь. Когда она впустила его, он объяснил, кто он такой. Он наблюдал издалека за ее хижиной и видел мужчин, заходивших к ней крадучись, зато выходивших обратно с чванливым видом Тауно сказал, что старается узнать обычаи народа его покойной матери — не могла бы она рассказать ему, в чем тут дело? Кончилось все тем. что он провел у Ингеборг ночь, и с тех пор бывал у нее много раз. Она отличалась от русалок — и сердце, и тело у нее были теплее, а ремесло ее ничего не значило для Тауно: его морские приятели и ведать не ведали ни о браке, ни о прочих таинствах. Он многое мог у нее узнать и о многом рассказывал ей сам, когда они лежали под одеялом, тесно прижавшись друг к другу. Он любил ее за доброту, упорство и грустноватую веселость.

Она никогда не брала с него платы, соглашаясь лишь на редкие подарки.

— Я вовсе и не думала плохо обо всех мужчинах, — сказала она однажды. — О некоторых — да, вроде грубого старого скряги Кристоффера, в чьи руки я бы попала, не избери я другую жизнь. Только увижу, как он с ухмылочкой выхаживает по улице, так сразу мурашки по коже. — Она сплюнула на глиняный пол и вздохнула. — Хотя у него есть монеты... Нет, эти мужики с грубыми бородами не так уж плохи, а иногда меня радует и какой-нибудь парень. — Она взъерошила ему волосы. — Но ты, Тауно, всегда даешь мне больше, чем они. Неужели ты не понимаешь, что я была бы не права, беря с тебя плату?

— Нет, не понимаю, — честно ответил он. — У меня есть вещи, которые люди считают драгоценными — янтарь, жемчуг, кусочки золота. Если они помогут тебе, то почему бы тебе их не взять?

— Знаешь, — ответила она, — не говоря о прочих причинах, до господ в Хадсунде дойдут слухи, что Ингеборг-Треска тайно приторговывает драгоценностями. Они захотят узнать, откуда все это у меня. А мне вовсе не хочется, чтобы мой последний любовник оказался с капюшоном. — Она поцеловала Тауно. — Давай лучше поговорим о более приятном — ведь твои рассказы о подводных чудесах дают мне больше, чем могли бы дать богатства, которые можно потрогать руками.

Когда ректор Магнус изгнал морской народ, Ингеборг никого не принимала целую неделю, а глаза ее еще долго были красными.

Так обстояли дела, когда Тауно решил встретиться с нею вновь. Он вышел из воды обнаженный, если не считать ленточки на голове, стягивающей его длинные волосы, да острого кремневого кинжала на поясе.

В правой руке он держал трезубец. Вечер стоял холодный и туманный, и туман все густел, пока не укрыл мягко плескавшие волны и ранние звезды на небе. Пахло водорослями и рыбой, а с берега тянуло запахами влажной земли и молодых листьев. Под ногами Тауно поскрипывал песок, трава на дюнах царапала лодыжки.

К хижине приближались двое юношей из деревни, освещая дорогу факелом. Тауно видел в темноте лучше, чем люди, и узнал их, несмотря на одинаковые плащи с капюшонами и обтягивающие штаны. Он преградил им путь.

— Нет, — сказал Тауно. — Не сегодня.

— Но... но почему, Тауно? — спросил один из них с глуповатой улыбкой. — Ты ведь не лишишь своих друзей небольшого удовольствия, а ее — этой прекрасной большой камбалы? Мы не задержимся надолго, если тебе так не терпится.

— Идите домой. И оставайтесь там.

— Тауно, ведь ты меня знаешь, мы разговаривали, играли в мяч. Ты залезал ко мне, когда я плавал один в шлюпке. Я — Стиг...

— Мне нужно тебя убить? — спросил Тауно, не повышая голоса.

Парни уставились на него. Свет оплывающего факела освещал его высокую, мускулистую фигуру с оружием в руке, слегка зеленоватые и мокрые, как у утопленника, волосы, лицо водяного и желтые глаза, холодные, как полярное сияние. Они развернулись и торопливо зашагали обратно. Сквозь туман до него донесся крик Стига:

— Правильно про вас говорили — все вы бездушные, проклятые нелюди...

Тауно пнул ногой дверь хижины — крытой торфом, покосившейся коробки из посеревших от времени бревен. Окон в хибаре не было, и свет проникал внутрь, а воздух выходил наружу через щели между бревнами, откуда выпал мох. В хижине горели светильник с китовым жиром и очаг — для тепла. Неровный огонь отбрасывал жуткие тени на двуспальную лежанку, стол и стул, скудные принадлежности для шитья и приготовления еды, вешалки для одежды прицепленные к шестам под потолком вяленую рыбу и колбасы, и болтавшиеся на поперечных перекладинах связки сухарей. В туманные ночи, как сегодня дым от очага почти не выходил через отверстие в крыше.

Водяные, выходя на берег, опорожняли легкие от воды одним сильным выдохом, и легкие Тауно всегда после этого некоторое время горели. Воздух казался ему чересчур разреженным и сухим, а звуки в нем более глухими. Но хуже всего была вонь в хижине — ему приходилось постоянно кашлять: прочищать легкие, чтобы разговаривать.

Ингеборг молча обняла его. Это была невысокая, коренастая женщина, веснущатая и курносая, с крупным нежным ртом. Глаза и волосы у нее были темные, голос высокий, но, приятный.

Тауно не нравился исходящий от ее платья запах застарелого пота, равно как и любой, свойственный людям характерный запах, но под ним он улавливал солнечный аромат женщины. Возможно, бывали на свете даже принцессы, к которым относились с меньшим благоволением, чем к Ингеборг-Треске.

— Я надеялась... — выдохнула она. — Я так надеялась...

Он высвободился из ее объятий, шагнул назад и приподнял трезубец, не сводя с нее глаз.

— Где моя сестра? — рявкнул он.

— А, сестра... У нее все хорошо, Тауно. Никто не причинит ей вреда. Никто не посмеет. — Ингеборг отвела его подальше от двери. — Иди, бедняжка, садись, поешь супа и успокойся.

— Сперва ее лишили всего, что было ее жизнью...

Тауно пришлось остановиться и откашляться. Ингеборг воспользовалась паузой.

— Христиане не позволили бы ей жить среди них не крещеной. Ты не можешь их винить, Тауно, даже священников. За всем этим стоит более высокая сила. — Она пожала плечами и привычно улыбнулась уголками рта. — Ценой своего прошлого, ценой старости, уродства и смерти меньше, чем через сто лет, она приобрела вечную жизнь в раю. Ты можешь прожить гораздо дольше, но когда тебя настигнет смерть, твоя жизнь угаснет навсегда, как пламя сгоревшей свечи. Я же переживу свое тело — только, наверно, в аду. Так кто из нас троих самый счастливый?

Немного успокоившись, но все еще мрачный, Тауно прислонил трезубец к стене и сел на лежанку. Под ним зашуршал соломенный тюфяк. Горящий торф выбрасывал желтые и голубые огоньки, и дым его мог показаться приятным, не будь он так густ. В углах и под крышей затаились тени, бесформенные сгустки мрака плясали на бревенчатых стенах. Тауно, даже обнаженного, не беспокоили холод и сырость, но Ингеборг дрожала, стоя у двери.

Он взглянул на нее сквозь полумрак и дым.

— Я мало что знаю, — сказал он. — В деревушке есть парень, из которого надеются сделать священника. Так он сказал моей сестре Эйджан, повстречавшись с нею. — Он усмехнулся. — Она мне еще говорила, что с ним оказалось не так уж плохо заниматься любовью, жаль только, что от свежего воздуха он все время чихал. Так вот, — серьезно продолжил он, — если мир плывет именно так, нам остается лишь согласиться и не мешать ему. Однако... вчера вечером мы с Кеннином отправились на поиски Ирии — хотели убедиться, что с ней хорошо обращаются. Тьфу, сколько же грязи и дерьма на тех болотах, что вы зовете улицами! Мы обошли эти улицы, подходили к каждому дому, даже к церкви и кладбищу. Видишь ли, вот уже несколько дней, как мы не можем ее отыскать. А мы способны найти ее внутри чего угодно, будь то хижина или гроб. Наша маленькая Ирия теперь, может быть, и смертна, но тело ее до сих пор наполовину отцовское, и в тот последний вечер на берегу от нее по-прежнему пахло, как от освещенных солнцем волн. — Он стукнул кулаком по колену. — Кеннии и Эйджан разъярились и собрались выйти на берег прямо днем и острием гарпуна вырвать из людей правду. Я сказал им, что они рискуют умереть, а как может мертвый помочь Ирии? Но мне было очень трудно дожидаться заката, Ингеборг!

Она села рядом с ним, обняв одной рукой за талию, а другую положив на бедро, и прижалась щекой к его плечу.

— Знаю, — тихо произнесла она.

Тауно продолжал хмуриться.

— Ну? Так что же произошло?

— Понимаешь, ректор забрал ее с собой в город Виборг... Подожди! Никто не хотел навредить ей. Да и как они посмеют причинить вред сосуду Небесной Милости? — рассудительно произнесла Ингеборг и тут же презрительно усмехнулась. — Ты пришел в нужный дом, Тауно. Ректор привез с собой молодого писца, он побывал у меня, и я его спросила, как они собираются кормить наше чудо. Мы в Элсе не скряги, сказала я ему, но и не богачи, и теперь, когда ей уже не суждено рассказывать байки о подводной жизни, кто захочет взять к себе девочку? Ведь ее придется всему учить заново, как новорожденного младенца, да еще копить для приемной дочери приданое. Да, конечно, у нее есть какой-то выбор: стать нищенкой выйти замуж за моряка или жить, как я, — но разве это правильно для такого чуда? Нет, сказал писец, все будет иначе. Они заберут ее с собой и отдадут в монастырь Асмилды в Виборге.

— Что это такое?

Ингеборг объяснила, как смогла, и под конец добавила:

— Там Маргарет дадут новый кров и будут учить. Когда подойдет срок, она примет обет и станет жить в чистоте. Ее, конечно, начнут почитать — и так до самой смерти, которая наверняка будет иметь запах святости. Или ты не веришь, что труп святой не будет вонять, как твой или мой?

— Но это ужасно! — воскликнул ошеломленный Тауно.

— Неужто? Многие сочли бы такую судьбу необыкновенной удачей.

Он пристально посмотрел ей в глаза.

— А ты?

— Я... нет.

— Прожить взаперти до конца своих дней среди унылых стен, остриженной, в грубых одеждах, скудно питаясь, бормоча под нос о Боге и навсегда отвергнув то, что Бог же вложил в ее тело... никогда не знать любви, детей, дома и семьи, не смея даже побродить под цветущими весной яблонями...

— Таков путь к вечному блаженству, Тауно.

— Гм. Я предпочту лучше блаженство сейчас, а мрак потом. Да и ты тоже, в сердце своем — разве не так? — что бы ты там ни говорила об отвращении к смертному одру. На мой взгляд, ваш христианский рай — весьма жалкое и унылое место.

— Маргарет может думать иначе.

— Мар... А Ирия? — Он задумался, подперев кулаком подбородок, сжав губы и тяжело вдыхая задымленный воздух. — Что ж, — сказал он наконец, — ежели она этого на самом деле хочет, быть по сему. Но как нам об этом узнать? И как узнать ей? Разве позволят ей вообразить, что есть нечто реальное и правильное вне стен этого унылого мна... монастыря? Я не позволю обманывать мою сестру, Ингеборг!

— Вы послали ее на берег, так как не желали, чтобы ее съели угри. Разве у вас теперь есть выбор?

— Неужели никакого?

Отчаяние всегда такого сильного Тауно пронзило и ее, словно лезвие ножа.

— Милый мой, милый... — Она прижала его к себе, но вместо слез в ней пробудилась старая рыбацкая практичность. — Есть среди людей нечто, отворяющее любые ворота. Кроме Небесных, — добавила она. — Деньги.

С его губ сорвалось слово на языке подводных жителей.

— Говори, — сказал он по-датски и стиснул ее руку шершавыми пальцами.

— Говоря проще: золото, — сказала Ингеборг, не пытаясь высвободить руку. — Или то, что можно обменять на золото, хотя лучше всего сам металл. Понимаешь, будь она богата, она могла бы жить, где пожелает; если денег достаточно — хоть при королевском дворце или в какой-нибудь чужой стране, побогаче Дании. У нее была бы земля, полные кладовые, она правила бы слугами, воинами. Смогла бы выбрать себе жениха... И тогда, если она решит все оставить и вернуться к монашкам, то уж выбор будет свободным.

— У моего отца было золото! Мы можем отыскать его среди руин!

— Сколько?

Они говорили долго. Морскому народу не приходило в голову высоко ценить то, что было для них всего лишь слишком мягким и непрактичным металлом, пусть даже красивым и нержавеющим.

Наконец Ингеборг покачала головой.

— Боюсь, слишком мало, — вздохнула она. — Просто для жизни достаточно, но тут другой случай. В руки монастыря Асмилды и собора в Виборге попало живое чудо, и оно привлечет отовсюду множество паломников. Церковь — ее законный опекун, и она не позволит девочке уйти в мирскую семью всего за несколько кубков и блюд.

— Сколько же тогда надо?

— Огромную сумму. Тысячи марок. Понимаешь, кого-то надо подкупить. Тех, кого не одолеть взяткой, придется завоевывать большими дарами для Церкви. А после всего у Маргарет должно остаться достаточно для жизни богатой молодой госпожи... Тысячи марок.

— Сколько это будет на вес? — нетерпеливо взревел Тауно, добавив ругательство на своем языке.

— Я... я... Да откуда мне знать, рыбацкой сироте, никогда не державшей в руках больше одной марки сразу? Полная лодка? Да, наверно, полной лодки хватит.

— Целая лодка! — Тауно откинулся на лежанку и уставился в потолок. — А у нас нет даже самой лодки.

Ингеборг печально улыбнулась и погладила пальцами его руку.

— Ни один мужчина не выигрывает каждую игру, —пробормотала она, - и не каждый водяной. Ты сделал то, что смог. Пусть твоя сестра проживет свой век, мучая свое тело, а потом душа ее пребудет в вечном блаженстве. Она будет помнить нас, когда ты станешь прахом, а я — гореть в аду.

Тауно потряс головой и прищурился.

— Нет... в ней течет та же кровь, что и во мне... и кровь эта не стремится к покою... Она застенчива и нежна, но рождена для свободы, для бескрайних морей всего мира... Если святость угаснет в ней от жизни среди старух с волосатыми подбородками, сможет ли она попасть на Небеса?

— Не знаю, не знаю.

— Хотя бы свобода выбора. И покупается она полной лодкой золота. Жизнь Ирии стоит всего пару жалких тонн.

— Тонн! Я просто не подумала... Конечно, гораздо меньше. Вполне достаточно будет пары сотен фунтов. — Тревога коснулась Ингеборг. — Думаешь, ты отыщешь так много?

— Гм-м... подожди. Подожди. Мне надо вспомнить... — Тауно резко сел. — Да! Знаю! — воскликнул он.

— Где? И как?

Он тут же начал строить, планы, полный ртутной живости, как все морские люди.

— Давным-давно на острове, к северу от этих вод, стоял город людей Аверорн, — начал он негромко, уставившись в тень. Голос его слегка дрожал. — Он был велик и обилен золотом. Богом его был спрут. Ему приносили пышные жертвы — сокровища, вовсе ему не нужные, но вместе с ними и коров, лошадей, девственниц и пойманных преступников: все это спрут съедал. Ему нужно было не так много — тушу кита время от времени, или корабль, чтобы сожрать моряков. А за столетия жрецы научились сигналами давать ему знать, какие из зашедших в гавань судов не нужны Аверорну... И вот спрут сделался вял и ленив и перестал показываться — целые поколения людей не видели его. Да в нем и не возникало больше нужды, потому что далеко вокруг стало известно, что нападение на Аверорн приносит несчастье. Постепенно сами островитяне начали сомневаться: не миф ли этот спрут, существует ли на самом деле? Тем временем на юге вознесся новый народ. Его торговцы отправились на север, и не только с товарами: у них были и новые боги, не требующие драгоценных жертв. Жителям Аверорна эти боги пришлись по нраву, и храм спрута был заброшен, огонь в нем погас, жрецы умерли, и никто не сменил их. Наконец король города повелел, чтобы люди прекратили выполнять древние обряды... Прошел год, и разъяренный от голода спрут поднялся со дна морского и потопил все корабли в гавани. Щупальца его протянулись к берегу, сокрушая башни и собирая богатую добычу. А затем накатили на берег огромные волны, поглотили остров, увлекли его на дно моря, и теперь о нем помнит лишь морской народ.

— Какая чудесная история! — Ингеборг хлопнула в ладоши, не подумав, видимо, о маленьких детях, утонувших вместе с городом. — Я так счастлива!

— Не такая уж она и чудесная, — возразил Тауно. — Мы помним Аверорн потому, что спрут до сих пор там таится. И собирает с нас обильную дань.

— Понимаю... Но у тебя, наверное, есть какая-то надежда, если ты...

— Да. Стоит попытаться. Слушай, женщина: люди никогда не опускались на дно. У морского народа нет ни кораблей, ни металлического оружия, способного долго не ржаветь. Никогда наши расы не объединялись, не работали вместе. Но если они попробуют.. может быть...

Ингеборг долго просидела молча, потом еле слышно произнесла:

— А ты, может быть, погибнешь...

— Да-да, но что с того? Все мы обречены с рождения. Морские люди держатся вместе — они должны так поступать, но жизнь одного из нас не ценится высоко. Как смогу я скитаться по свету, зная, что не сделал для своей сестры Ирин, так похожей на нашу мать, все, что было в моих силах? — Тауно прикусил губу. — Но корабль с моряками... Как его раздобыть?

Они продолжали разговор, и она все пыталась отговорить его, а он все тверже настаивал на своем. Наконец она сдалась.

— Как знать... Быть может, я смогу показать тебе, что ты хочешь, — сказала она.

— Что? Как?

— Ты ведь понимаешь, что рыбацкие лодки Элса слишком хрупки для того, что ты задумал. Не сможешь ты и нанять корабль у уважаемого владельца — ведь у тебя нет души, а план твой безумен. Но есть, однако шлюп — небольшой, но все-таки корабль, плавающий из Хадсунда. Это — город в нескольких милях отсюда в конце Мариагер-фьорда. Я хожу туда по базарным дням, и потому знаю людей с этого корабля. Он торговый, возит грузы на север до Финляндии, на восток до Вендланда, и на запад до Исландии. В наших отдаленных краях моряки не могут удержаться от пиратства, если им кажется, что они сами не рискуют Экипаж на том корабле — шайка головорезов, а хуже всех — сам капитан. Он родом из хорошей семьи, жили они неподалеку от Фернинга, но его отец выбрал не ту сторону в ссоре между сыновьями короля, и потому у герра Ранильда Есперсена не осталось ничего, кроме этого корабля. К тому же, он горько клянет ганзейских купцов — их корабли вытеснили его из тех мест, где он раньше удачно торговал. Кто знает, вдруг он достаточно отчаянный, чтобы отправиться с тобой?

Тауно задумался.

— Возможно. М-м-м... мы, морской народ, не имеем обыкновения предавать и убивать своих соплеменников, как то проделывают люди, обладающие душами. Я умею сражаться и не побоюсь схватиться с кем угодно, с любым оружием в руках или без него. Но все же если дело дойдет до придирок и придется опасаться нападения его моряков, то нам троим выдержать такое будет трудно.

— Знаю, — согласилась Ингеборг, — Тогда лучше и мне отправиться с вами — немного заработать, а заодно и присматривать за ними, чтобы вовремя предупредить вас.

— В самом деле? — удивился он и тут же добавил: — Тогда ты получишь честную долю добычи, подруга. Ты тоже должна получить свободу.

— Если мы останемся в живых. А если нет — то что заранее волноваться? Но, Тауно, только не подумай, что я предложила это из жажды богатства...

— Конечно, мне нужно поговорить с Эйджан и Кеннином... составить план... еще раз поговорить с тобой... Но все же...

— Верно, Тауно, верно. Завтра, всегда, когда угодно ты получишь от меня все, что тебе будет нужно. Но сегодня я прошу лишь об одном — перестань беспокоиться, изгони тревогу, и пусть останутся только Тауно и Ингеборг. Смотри, я сняла для тебя платье...

6

Черный шлюп «Хернинг» вышел из Мариагер-фьорда. Попутный ветер наполнил паруса, и судно с доброй скоростью поплыло на север. Оказавшись на палубе, Тауно, Эйджан и Кеннин сбросили человеческую одежду — это вонючее душное тряпье, в котором им пришлось для маскировки ходить несколько дней, пока шли переговоры с Ранильдом Есперсеном. Шестеро из восьми моряков алчно вскрикнули, увидев Эйджан, прикрытую лишь переброшенными за спину распущенными медно-красными волосами. Все они были грубы и неотесаны, покрыты шрамами от бесчисленных драк, искусаны вшами, а их подбитые ватой рубашки и штаны, как и кожаные камзолы были заляпаны застарелыми и вонючими жирными пятнами.

Седьмым был семнадцатилетний парнишка Нильс Йонсен. Незадолго до Тауно он, желая помочь матери-вдове растить младших братьев и сестер, пришел в Хадсунд в поисках работы, но не смог отыскать ничего, кроме места на «Хернинге». Это был худощавый симпатичный парень с соломенными волосами и свежим лицом. При виде обнаженной Эйджан его глаза наполнились слезами.

— Как она прекрасна, — прошептал юноша.

Восьмым был капитан. Он нахмурился и сошел с полуюта, заслоняющего рулевого у румпеля от ветра и волн. Ниже носовой палубы, на которой возвышалась мачта, находилась главная палуба, тоже с мачтой, двумя люками и талями; там лежал груз, перевозившийся не в трюме, был там еще блок красного гранита длиной в три фута и весом около тонны, десяток более мелких якорей и множество канатных бухт.

Ранильд подошел к детям морского царя, когда они, примостившись вместе с Ингеборг у левого борта, разглядывали проплывающие мимо длинные холмы Ютландии. Стоял ясный день, солнце ослепительно сверкало на серо-зелено-голубых шапках гор. В оснастке свистел ветер, а корпус корабля потрескивал всякий раз, когда бушприт шлюпа в виде фигуры с зажатой в зубах костью поднимался из волны. Над головами, словно метель, крича мельтешили белокрылые чайки. Пахло солью и смолой.

— Эй, вы! — рявкнул Ранильд. — Кровь божья! Приведите себя в приличный вид!

Кеннин с отвращением взглянул на капитана. Долгие часы им пришлось торговаться с ним в задней комнате гостиницы со скверной репутацией, и уже привычная грубость Ранильда показалась теперь оскорбительной.

— А ты кто такой, чтобы говорить о приличиях? — фыркнул Кеннин.

— Остынь, — негромко бросил ему Тауно.

Он относился к капитану не с большей любовью, но все же несколько спокойнее. Ранильд был хотя и невысок, но широкогруд и мускулист. Черные, никогда в жизни не мытые волосы обрамляли грубое лицо с перебитым носом и блеклыми глазами; сквозь бороду, отросшую почти до живота-бочонка, виднелись щербатые зубы. Одет он был так же, как и вся команда, но на поясе у него висели короткий меч и нож; обут он был в сапоги из мягкой кожи, тогда как его моряки ходили в башмаках, а то и просто босиком.

— В чем дело? — спросил Тауно. — Ты, Ранильд, можешь не снимать одежду, пока она не сгниет и не свалится с тебя сама. Но мы-то здесь при чем?

— Герр Ранильд, водяной! — Рука капитана сомкнулась на рукоятке меча. — Мои предки были юнкерами[15] уже тогда, когда твои ползали по дну среди рыб! И я тоже дворянин, разрази меня гром! Это — мой корабль, я снарядил его на свои деньги, и клянусь божьими костями, вы или будете делать то, что вам говорят, или повиснете на нок-рее!

Кинжал Эйджан вылетел из ножен и сверкнул у глотку капитана.

— Если только мы сами не повесим тебя за твои завшивленные баканбарды! — прошипела она.

Руки моряков потянулись к ножам и такелажным костылям. Ингеборг втиснулась между Эйджан и Ранильдом.

— Что вы делаете? — воскликнула она. — Уже успели вцепиться друг другу в глотки? Вы не получите золото без морских людей, герр Ранильд, а они его — без вашей помощи. Во имя Иисуса, разойдитесь!

Эйджан и Ранильд сделали по шагу назад, все еще пронзая друг друга злобными взглядами. Ингеборг опять быстро заговорила:

— Кажется, я знаю, в чем тут дело. Герр Ранильд, эти дети чистого моря расчесали себя до крови за дни, проведенные в городе, где на улицах роются свиньи, и за ночи в комнатах, полных вони и клопов. Но вам, Тауно, Эйджан и Кеннии, все-таки следует прислушаться к доброму совету, пусть далее и не очень вежливо сказанному.

— К какому же? — поинтересовался Тауно.

Ингеборг сильно покраснела, опустила глаза, переплела пальцы и еще тише сказала:

— Вспомните наше соглашение. Герр Ранильд хотел, чтобы ты, Эйджан, ложилась с ним и его людьми. Ты отказалась. Я сказала, что... буду делать это сама, и так мы пришли к согласию. А ты, Эйджан, очень красива — красивее любой смертной девушки. И с твоей стороны неверно и несправедливо выставлять свои прелести напоказ перед теми, кто может лишь смотреть на них. Наше путешествие под угрозой. Мы не можем допустить никаких раздоров.

Эйджан прикусила губу.

— Я об этом не подумала, — призналась она, но тут же, сверкнув глазами, добавила: — Но чтобы не носить эти воняющие хлевом тряпки теперь, когда уже не надо маскироваться, я лучше убыо всю команду, и мы вчетвером поведем корабль сами.

Ранильд открыл было рот, но Тауно опередил его.

— Пустой разговор, сестра моя. Послушай, мы можем смириться с тряпками, пока не минуем Элс. Там мы нырнем на то место, где стоял Лири, и добудем подходящую одежду... А заодно и смоем по пути грязь от этой.

Так был достигнут мир. Но и после Элса мужчины продолжали с вожделением заглядываться на Эйджан, потому что переливающаяся разноцветной чешуей накидка из трехслойной рыбьей кожи, которую достали для нее со дна моря, почти не скрывала холмы ее грудей и едва достигала бедер. Однако, к счастью для девушки, у них была Ингеборг.

Людскую одежду им тоже дала Ингеборг. До Хадсунда она добралась в одиночку, через леса, полные бродяг. Там ей удалось заинтересовать Ранильда предложением Тауно. Затем она встретилась с водяными на берегу Мариагер-фьорда. Когда сделка была заключена и они ударили по рукам, Ранильд принялся уговаривать своих людей отправиться вместе с ним. Олув Ольсен, сухопарый и угрюмый, с пепельно-бледной кожей, не колебался ни секунды — его жизнью правили нажива и жадность. Торбен и Лейв сказали, что им уже доводилось видеть перед собой острую сталь, а впереди их ждет лишь петля, так что пусть спрут, пусть что угодно другое — какая разница? Палле, Тиге и Сивард позволили себя уговорить. Но последний из экипажа Ранильда, Ааге, отказался, и именно потому вместо него на корабле появился Нильс Йонсен.

Никто не спрашивал Ранильда, что стало с одним из его моряков. Секреты важно сохранять, и даже дворянин иной раз бывает вынужден поработать «могильщиком». Ааге просто больше никто никогда не видел.

В тот первый день «Хернинг» миновал широкие пляжи, мыс Ска, где громыхал прибой, и через пролив Скагеррак вышел в Северное море. Ему предстояло обогнуть Шотландию, затем направиться на юго-запад и проплыть сотню миль мимо Ирландии. И хотя шлюп слыл быстроходным кораблем, ему нужен был посланный Богом ветер, чтобы проделать этот путь менее чем за две недели; так оно на деле и оказалось.

Корабль плыл без груза, с одним балластом, и моряки спали внизу, в просторном пустом трюме Тауно и остальные сразу отказались от этой мрачной грязной, полной крыс и тараканов пещеры, и отдыхали на палубе. Они обходились без спальных мешков или одеял, довольствуясь соломенными матрацами. Когда корабль шел медленно, они прыгали за борт и плавали вокруг него, иногда исчезая под водой на час-другой.

Ингеборг однажды сказала Тауно, что с радостью оставалась бы вместе с ними на палубе, но Ранильд велел ей ночевать в трюме, чтобы с ней мог переспать любой желающий. Тауно покачал головой.

— Люди — жестокие создания.

— Твоя сестра стала человеком, — возразила она. — И неужели ты забыл свою мать, отца Кнуда или друзей в Элсе?

— Н-нет. И не тебя, Ингеборг. Когда мы вернемся домой... Но я, конечно, все равно покину Данию.

— Да. — Она отвела глаза. — У нас на корабле есть еще один хороший парень — Нильс.

Он, единственный из всех моряков, не пользовался ею, всегда был приветлив и вежлив. (Тауно и Кеннин тоже держались подальше от этой трюмной подстилки; ведь ее тело теперь делили не честные крестьяне и рыбаки. Им же самим хватало ласковых волн, игр с тюленями и дельфинами и текучих морских глубин). На Эйджан Нильс лишь грустно поглядывал издали, а когда не стоял на вахте, то застенчиво бродил за нею следом.

Остальной экипаж общался с водяными только при необходимости, но не больше. Они брали пойманную ими свежую рыбу, но съедали ее молча — словно тех, кто ее принес, вовсе не существовало. Ингеборг слышала, как моряки ворчали под нос: «Проклятые язычники... спесивые... говорящие животные... — хуже евреев... нам многие грехи простятся, если мы перережем им глотки, разве не так?.. Ух, прежде чем воткну свой нож в ту голоногую девку, я с ней проделаю и кое-что другое...»

У Ранильда к водяным было свое отношение. Когда несколько его попыток завязать дружбу наткнулись на решительный отказ, он начал их сторониться. Тауно поначалу пытался пойти ему навстречу, но разговоры капитана оказывались или скучны, или попросту внушали ему отвращение, а лицемерить Тауно не умел никогда.

Но Нильс ему нравился, хотя они редко разговаривали — Тауно был по природе молчалив, если только не начинал сочинять стихи. К тому же, по возрасту Нильс был ближе к Кеннину, и вскоре юноши обнаружили, что у каждого есть запас шуток и воспоминаний, которыми приятно обмениваться. Каждый день много часов тратилось на плетение из канатов большой сети. Нильс и Кеннин, не обращая внимания на бродивших вокруг угрюмых мужчин, частенько посиживали рядом за этой работой, смеялись и болтали.

— ...клянусь, единственный раз в жизни я увидел тогда удивленную устрицу!

— Ха, а я вот помню, давно — я тогда еще совсем был сопливой килькой — было у нас несколько коров. Повел я одну из них к быку своего родича, У дороги стояла большая водяная мельница, и еще издалека я увидел, что она работает. А корова-то хуже человека видит, и эта влюбленная дура только и поняла, что где-то близко стоит что-то большое и ревет. Тут она как помчалась вперед, сама мычит, даже недоуздок из руки вырвала. Я ее, конечно, скоро поймал — она сама остановилась, как только до нее дошло, что это не бык. Видел бы ты ее — такая стояла вся несчастная, будто проткнутый булавкой рыбий пузырь. Повел я ее дальше, а она ковыляет да спотыкается, словно ее по голове огрели.

— Хо-хо, дай я лучше тебе расскажу, как мы с парнями нарядили моржа в царские одежды моего отца...

Эйджан часто подсаживалась к ним — послушать и посмеяться. Она не изображала из себя важную даму, хоть у русалок и есть такая склонность. Свои рыжие локоны она обычно распускала по плечам, кольца, ожерелья и шитые золотом наряды надевала только во время праздников и предпочитала охотиться на китов и бросать вызов опасному прибою на рифах, чем скучать дома. Живших на берегу она большей частью презирала (но это не мешало ей бродить по лесам и восхищенно любоваться цветами, оленями белками, феерией осенних листьев, а зимой — белизной снега и сверканием ледников). Но некоторые люди, в том числе и Нильс, нравились ей. Она не занималась любовью с братьями — то был единственный христианский закон, который Агнетте удалось накрепко внушить своим детям, — но теперь мужчины ее народа уплыли неизвестно куда, а парни из Элса остались далеко позади.

«Хернинг» резал носом волны днем и ночью, в шквалы и в штиль, пока не достиг Оркнейских островов. Это произошло в светлый летний вечер перед восходом полной луны. Погода стояла мягкая, дул ровный ветерок. Тауно и Ранильд решили, что идти между островами вполне можно и ночью, к тому же братья предложили плыть перед кораблем и высматривать дорогу. Эйджан тоже хотела отправиться с ними, но Тауно сказал, что кому-то придется остаться на корабле на случай возможных неприятностей вроде внезапного нападения акул, и, когда они бросили жребий, ей досталась короткая соломинка. Она ругалась четверть часа подряд, ни разу не повторившись, и лишь потом успокоилась.

Вот почему она оказалась в одиночестве на главной палубе неподалеку от носового кубрика. Один из моряков сидел на марсе, скрытый от нее раздутым парусом; рулевой стоял под полуютом, укрытый его тенью. Все остальные, научившиеся доверять братьям в том, что касалось моря, храпели внизу.

Все, кроме Нильса. Он поднялся на палубу и увидел там Эйджан. Лунный свет, рассеиваясь в волосах, мерцал на ее накидке, освещал лицо, грудь и руки. Он заливал чистым светом палубу, переливающейся дорожкой струился от самого горизонта до пенного кружева на маленьких волнах, мягко шлепавших о борт. Босоногий Нильс ощущал эти легкие удары, потому что корабль был загружен лишь настолько, чтобы не потерять остойчивость. Обшитый крест-накрест полосами кожи парус, уныло-бурый при дневном свете, теперь возвышался над ними заснеженным горным пиком. Потрескивали снасти, шелестел ветер, бормотало море. Было почти тепло. В сонном полумраке невообразимо высоко мерцали звезды.

— Добрый вечер, — робко произнес Нильс.

Она улыбнулась, заметив высокого испуганного парня.

— Привет.

— А ты... мне... можно побыть с тобой?

— Конечно. — Эйджан показала на море, где вдалеке в лунном свете виднелись двое пловцов. — Как мне сейчас хочется быть с ними! Попробуй отвлечь меня, Нильс.

— Ты... ты любишь море, правда?

— Что еще любить, как не его? Тауно когда-то сочинил стихотворение... Я не могу хорошо перевести его на датский, но попробую: «Вверху оно танцует, облаченное в солнце, луну, дождь, ветер, брызги чаек и поцелуи пены. Внизу оно зеленое и золотое, спокойное, ласкающее всех — оно, чьи дети в несчетных косяках, стаях и стадах, источник и прибежище всего мира. Но в самом низу оно хранит то, что не позволяет увидеть даже свету — тайну и ужас, то лоно, в котором вынашивает самоё себя. Дева, Мать и Владычица Неведомого, прими в конце мои усталые кости!..» Нет! — Эйджан покачала головой. — Неправильно. Быть может, если ты подумаешь о своей земле, о зеленом колесе ее года, и о... Марии... носящей одежды цвета небес, тогда, быть может, ты сможешь... сама не знаю, что пытаюсь сказать.

— Не могу поверить, что у вас нет душ! — негромко воскликнул Нильс.

Эйджан пожала плечами. Настроение ее изменилось.

— Говорят, наши предки дружили с древними богами, а до этого — с еще более древними. Но мы никогда не приносили им даров и не молились. Я пыталась понять мысли людей, но так и не смогла. Неужели Богу нужны рыба или золото? Неужели его волнует, как вы живете? Неужели он не совершит задуманного, если вы не станете, хныкая, пресмыкаться перед ним? Неужели его заботит, как вы к нему относитесь?

— Для меня невыносима сама мысль, что ты когда-нибудь обратишься в ничто. Умоляю тебя, прими крещение!

— Хо! Скорее ты переберешься жить в море. Жаль, что не могу помочь тебе сама. Мой отец знает нужные чары, а мы трое — нет. — Она накрыла его руку своей ладонью. Пальцы Нильса до боли стиснули край борта. — Но я с радостью возьму тебя, Нильс, — тихо добавила она. — Пусть ненадолго, но я хочу поделиться с тобой тем, что люблю.

— Ты слишком... слишком добра. — Он повернулся, собираясь уйти, но она удержала его.

— Пойдем, — улыбнулась Эйджан. — На носовой палубе темно, и там мое ложе.

Тауно и Кеннин не зря плавали в море. Они предупредили капитана о рифе, а позднее заметили дрейфующую лодку, вероятно, отвязавшуюся от какого-то корабля. В это время года корабли были частыми гостями в этих водах. Когда на рассвете братья поднялись на борт, Ранильд даже ощутил к ним симпатию.

— Божьи камни! — проревел он, шлепая Кеннина по плечу. — А ведь ваше племя могло бы зашибать неплохие деньги на королевском флоте или у купцов Ганзы.

Кеннин высвободил плечо.

— Боюсь, у них не хватит денег, — засмеялся он, — чтобы заставить меня нюхать вонь помойной ямы, которая идет из твоего рта.

Ранильд бросился в драку, но Тауно встал между ними.

— Довольно! — крикнул старший брат. — Мы все знаем, что дело следует сделать. И знаем, как будет разделена добыча. Советую не переступать черты — и той и другой стороне.

Ранильд нехотя отошел, плюясь и изрыгая проклятия. Его люди недовольно ворчали.

Вскоре после этого четверо свободных от вахты моряков окружили Нильса на полуюте и принялись, хихикая, толкать его локтями. Нильс сдержался, и тогда они вынули ножи и пригрозили порезать его, если он не станет им отвечать. Позднее они утверждали, что не говорили этого всерьез. Но то было позднее, а тогда Нильс вырвался, сбежал по трапу и бросился на нос.

Братья и Эйджан спали возле носового кубрика. Был ясный день, дул легкий ветерок, на горизонте виднелось несколько парусов. Над близким берегом мелькали крылья чаек.

Дети водяного проснулись с животной быстротой.

— Что случилось? — спросила Эйджан, становясь рядом с Нильсом и вытаскивая стальной кинжал. Как и братья, она тоже попросила Ингеборг купить ей оружие за кусочек золота из Лири. Тауно и Кенни и встали по бокам с гарпунами в руках.

— Они... о, они... — От волнения щеки Нильса покрылись белыми и красными пятнами, язык застыл во рту.

К ним вразвалку направлялся Олув Ольсен, следом с ехидными ухмылками приближались Торбен, Палле и Тиге. (Ранильд и Ингеборг спали внизу. Лейв стоял у руля, Сивард сидел наблюдателем на марсе — оба они подзуживали товарищей, выкрикивая дурацкие шуточки). Помощник капитана моргнул белесыми ресницами и оскалил в ухмылке большие бычьи зубы.

— Так что, русалка! — воскликнул он. — Кто будет следующим?

Глаза Эйджан стали серыми, как штормовое море.

— Что ты имеешь в виду? — отозвалась она. — Если только в твоем тявканье вообще есть хоть какой-нибудь смысл!

Олув остановился в пяти шагах от угрожающе выставленных гарпунов.

— Прошлой ночью Тиле стоял у руля, — раздраженно сказал он, — а Торбен торчал на мачте. Оба они видели, как ты ушла под носовую палубу с этим молокососом. А потом слышали, как вы там перешептывались, возились, стучали и стонали.

— Тебе-то какое дело до моей сестры? — ощетинился Кеннин.

Олув помахал пальцем.

— А такое, что до сих пор мы, как честные люди, оставляли ее в покое. Но раз уж она расставила ноги для одного, то сделает это и для остальных.

— Почему?

— Почему? Да потому что мы здесь все делаем одно дело, понял? Да и вообще, какое право имеет морская корова задирать нос и выбирать, кого захочет? — Олув усмехнулся. — Я первый, Эйджан. Обещаю, ты получишь гораздо больше удовольствия с настоящим мужчиной.

— Убирайся, — сказала девушка, дрожа от ярости.

— Их тут трое, — Олув повернулся к товарищам. — Малыша Нильса я в счет не беру. Лейв, бросай румпель. Эй, Сивард, спускайся!

— Что ты собираешься сделать? — ровным голосом спросил Тауно.

Олув поковырял ногтем в зубах.

— Да ничего особенного. Думаю, лучше всего будет тебя с братнем покрепче связать. Коли станете вести себя хорошо, мы вам ничего плохого не сделаем. А ваша сестренка скоро будет нас благодарить.

Эйджан завизжала, как кошка.

— Попробуй, но только сперва ты у меня ляжешь в Черную Тину! — прорычал Кеннин.

Нильс застонал, из глаз его брызнули слезы. Одной рукой он вытащил нож, другой коснулся Эйджан. Тауно жестом велел им отойти назад. Его нечеловеческое лицо под развевающимися на ветру волосами оставалось невозмутимым.

— Эго твое твердое решение? — спокойно спросил он.

— Да, — отозвался Олув.

— Понял.

— Ты, она... бездушные... двуногие животные. А у животных нет прав.

— Ошибаешься, есть. Зато их нет у вонючего дерьма. Наслаждайся, Олув!

И Тауно метнул гарпун.

Острые зубцы пронзили помощнику капитана живот. Олув завопил и покатился по палубе, заливая ее кровью и визжа от боли. Тауно прыгнул вперед, подхватил выскочившее древко и тут же, держа его, как палицу, бросился на моряков. Следом за ним двинулись Нильс, Кеннин и Эйджан.

— Не убивайте их! — крикнул Тауно. — Нам будут нужны их руки!

Нильс даже не успел вступить в схватку — настолько проворны оказались его друзья. Кеннин погрузил кулак в живот Торбена, тут же развернулся и ударил Палле коленом в пах. Палица Тауно свалила на палубу Тиге. Эйджан прыгнула навстречу подбегавшему с кормы Лейву, застыла на месте перед самым столкновением и перекинула его через борт. Лейв с треском врезался головой в носовой трап. Перепуганный Сивард вскарабкался обратно на мачту, и все кончилось.

Из трюма с яростными воплями выскочил Ранильд, но оказавшись лицом к лицу с тремя полукровками и сильным парнем, с большой неохотой вынужден был признать, что Олув Ольсен получил по заслугам. Ингеборг помогла ему успокоиться, напомнив всем, что теперь добычу придется делить на меньшее количество долей. Было заключено хрупкое перемирие, а труп Олава выбросили за борт с привязанным к щиколотке камнем, чтобы он не принес неудачи, всплыв поглядеть на своих бывших товарищей.

После этого Ранильд и его люди не разговаривали с детьми водяного и Нильсом без необходимости. Нильс теперь спал со своими новыми друзьями, не желая получить удар ножом в почки. Оказавшись столь близко к Эйджан, парень лишь восхищенно смотрел на нее, а она улыбалась и рассеянно похлопывала его по щеке — мысли ее были где-то далеко.

Ингеборг отвела Тауно в укромное место и предупредила, что, когда золото окажется на борту, моряки не оставят надолго в живых тех, кого они ненавидят. Она заставила моряков проговориться, притворившись, будто сама ненавидит морских людей и что завела с ними дружбу лишь для того, чтобы заманить в ловушку, как ловят горностая ради его меха.

— Твои слова не удивляют меня, — сказал Тауно, — Весь путь домой мы будем постоянно настороже. — Он взглянул на нее. — Какой у тебя измученный вид!

— С рыбаками было легче, — вздохнула она.

Тауно приподнял рукой ее подбородок.

— Когда мы вернемся, если нам суждено, — сказал он, — у тебя будет свобода, какая только возможна в этом мире. А если нет — ты обретешь покой.

— Или ад, — устало отозвалась она. — Я отправилась с тобой не ради свободы или покоя. А теперь, Тауно, давай лучше разойдемся, иначе они заподозрят, что мы с тобой заодно.

Как Эйджан, так и Тауно с Кеннином были постоянно заняты поисками затонувшего и утерянного Аверорна. Морским людям всегда было известно, в каком районе моря они находятся, но они знали координаты заветного места лишь с точностью в сотню-другую миль. Поэтому они ныряли в море и расспрашивали проплывающих дельфинов — не с помощью слов, разумеется, ведь у животных нет языка, подобного людскому; но у морских людей были способы получить помощь от существ, которых они считали своими двоюродными родственниками.

И они действительно узнавали нужное направление, с каждым днем все более точное — ведь корабль подплывал все ближе и ближе.

Дельфины предупреждали их об опасностях. Да, это плохое место, говорил первый дельфин, там — логово спрута, ох, держитесь от него подальше... да, верно, спруты, как и другие холоднокровные существа, могут долго прожить без пиши, но этот, наверное, страшно проголодался за целые столетия, когда ему не перепадало ничего, кроме дохлых китов... Он до сих пор там, продолжал второй дельфин, потому что все еще думает, будто это его Аверорн. Он затаился посреди своих затонувших сокровищ, башен и костей тех, кто некогда поклонялся ему... Я слышал, он вырос еще больше, и теперь щупальца его простираются от одного края главной площади до другого... Ладно, ради старой дружбы мы проводим вас туда, говорил третий, но надо подождать, пока луна уменьшится наполовину — в это время он отправляется спать. Но сон его очень чуток... Что, помочь вам?.. Нет, мы помним об очень многих дорогих нам существах...

И вот настал день, когда «Хернинг», наконец, достиг того места в океане, под которым лежал затонувший Аверорн.

7

Дельфины торопливо уплыли прочь. Их увенчанные острыми плавниками серые спины радужно блестели в лучах утреннего солнца. Тауно не сомневался, что они отплывут лишь на минимально безопасное расстояние — их племя отличалось ненасытным любопытством и страстью к сплетням.

Он проложил курс так, чтобы шлюп приплыл на место именно утром, и теперь у них для работы оказался полный светлый день. Паруса спустили, и широкодонный корпус едва пошевеливался — день стоял спокойный, дул легкий ветерок и небо было почти безоблачным. Весело катились маленькие волны, покручивая на гребнях редкую пену.

Глядя через борт, Тауно поразился. Впрочем, он восхищался этим всю жизнь — насколько хрупка и изящна каждая волна, и насколько каждая из них не похожа на другую, да и на саму себя мгновение назад И с какой теплотой солнечный свет разливается по его коже, какой прохладой овевает его соленый воздух! Он ничего не ел с раннего утра — глупо наедаться перед битвой, — и теперь ощущал свой желудок, и это тоже было приятно, как и любое ощущение само по себе.

— Ну, — сказал он, — быстрее начнем — быстрее закончим.

Моряки вытаращили на него глаза. Они уже успели вынести на палубу пики, и теперь сжимали их с такой силой, словно собирались плыть с ними в обнимку. На пяти загорелых, грязных и заросших лицах читался ужас; моряки нервно сглатывали, шевеля кадыками. Ранильд стоял с решительным видом, держа в левой руке взведенный арбалет. Нильс, хотя и бледный, пылал и дрожал от нетерпения. Он был слишком юн, и до него еще не дошло, что молодые тоже могут умереть.

— Беритесь за дело, тюфяки, — презрительно усмехнулся Кеннин. — Пора приниматься за настоящую работу. Что, лебедку покрутить уже кишка тонка?

— Здесь приказываю я, мальчик, — непривычно спокойно произнес Ранильд. — Но ты все же прав. За работу.

Сивард облизнул губы.

— Шкипер, — хрипло выдавил он. — Я... мне... а не лучше ли повернуть обратно?

— Заплыв в такую даль? — усмехнулся Ранильд. — Знай я раньше, что ты баба, смог бы найти тебе другое применение.

— Зачем съеденному человеку золото? Мужики, подумайте! Спрут, может утащить нас в море так же легко, как мы вытаскиваем попавшуюся на крючок камбалу. Мы...

Больше ему говорить не пришлось. Ранильд свалил Сиварда на палубу ударом, раскровянившим тому нос.

— К лебедке, дети портовых шлюх! — взревел капитан. — Или пусть меня сожрет дьявол, если я сам не отправлю вас в пасть к спруту!

Моряки бросились выполнять приказ.

— Храбрости ему не занимать, — заметила Эйджан на языке морского народа.

— Но и подлости тоже, — предупредил ее Тауно. — Никогда не поворачивайся спиной к кому-либо из этой шайки.

— Кроме Нильса и Ингеборг.

— О, разве ты не захотела бы повернуться спиной к нему, а я — к ней? — рассмеялся Кеннин. Он тоже ничуть не боялся, ему не терпелось скорее оказаться в море.

Собрав примитивный подъемник, моряки подняли над палубой то, что готовилось весь долгий путь. В огромный валун был намертво вколочен большой железный стержень, затем выступающую его часть расплющили и заточили в форме зазубренного наконечника копья. По окружности валуна вбили кольца, а к ним привязали огромную сеть. По внешнему краю сети закрепили двенадцать корабельных якорей. Всю эту конструкцию скрутили в огромный сверток и привязали к плоту, правильный размер которого подобрали методом проб и ошибок. Подъемник перенес все сооружение через правый борт, накренив шлюп.

— Пошли, — сказал Тауно.

Сам он не испытывал страха, хотя и сознавал, что этот мир — тот, что сейчас его принимал и который он воспринимал многократно обострившимися от опасности чувствами, — может внезапно перестать для него существовать, и не только в настоящем и будущем, но и в прошлом.

Полукровки сбросили всю одежду, оставив только головные повязки и пояса для кинжалов. У каждого через плечо была переброшена пара гарпунов. На мгновение они остановились у борта. Перед ними сверкало родное море — перед высоким Тауно, гибким Кеннином, белокожей высокогрудой Эйджан.

К ним подошел Нильс. Переплетя свои руки с руками Эйджан, он поцеловал девушку и заплакал, потому что не мог отправиться вместе с ними. А Ингеборг взяла за руки Тауно, не сводя с него глаз. Она причесалась, но на лоб спадала выбившаяся темная прядь. В ее курносом широкоротом веснущатом лице была такая печальная привлекательность, какой он никогда раньше не встречал среди морского народа.

— Может случиться, я больше не увижу тебя, Тауно, — сказала она так тихо, что даже стоявшие рядом не расслышали ее слов, — и я уверена, что сейчас не могу и не должна высказать все. что переполняет мое сердце. Но я стану молиться за вас, чтобы, если тебе суждено будет встретить смерть в этой схватке ради твоей сестры, Господь дал тебе в последний момент ту чистую душу, которую ты заслуживаешь.

— О, ты так... добра, но... Знаешь, я твердо намерен вернтуться.

— На рассвете я подняла ведро морской воды, — прошептала она, — и начисто вымылась. Ты поцелуешь меня на прощанье?

Тауно молча поцеловал ее.

— За борт! — тут же крикнул он и прыгнул первым.

Шестью футами ниже море приняло его с радостным всплеском и обволокло своей животворной силой. Целую минуту он упивался его вкусом и прохладой, и лишь потом скомандовал:

— Опускайте.

Моряки спустили на воду нагруженный плот. Тот остался на поверхности — вес его груза точно уравновешивал подъемную силу. Тауно отвязал веревки. Люди столпились у борта. Полукровки помахали руками — не морякам, а ветру и солнцу — и ушли под воду.

Сделать первый вдох в море всегда легче, чем первый вдох воздуха — надо лишь выдохнуть, а затем расправить губы и грудь. Вода входит в тебя, пощипывая рот, ноздри, горло, легкие, пропитывает органы, кровь и все тело до самого малого волоска и ногтя. Такая нежная встряска переключает организм на подводную жизнь: тончайшие телесные соки начинают разлагать сам жидкий элемент, образуя вещество, в равной мере поддерживающее жизнь рыбы, зверя, плоти и огня; сквозь ткани просеивается соль, внутренние печи разгораются в полную мощь — теперь это уже не прежние тлеющие светильники.

И именно в этом кроется причина немногочисленности морского народа. В море им требуется гораздо больше пищи, чем человеку на берегу. Скудный улов или болезнь среди китов могут стать причиной голодной смерти целого племени. Море дает, но оно и отнимает.

Дети Агнетты окружили неуклюжий груз, ухватились за него и пошли в глубину.

Поначалу вода вокруг них напоминала по цвету молодую листву и старый янтарь. Вскоре начали сгущаться сумерки — прошло совсем немного времени, и мрак поглотил последние остатки света. Несмотря на возбуждение, они ощутили холод. Их обволакивала тишина. Они направились к глубинам, неизвестным в Каттегате, да и во всей Европе — здесь был океан.

— Подождите, — сказал Тауно на языке морских людей, предназначенном для разговора под водой, языке низких звуков, пощелкиваний и причмокиваний. — Плот опускается спокойно? Вы сможете его удержать?

— Да, — ответили Кеннин и Эйджан.

— Хорошо. Тогда здесь меня и ждите.

Они не стали возражать, выказывая чрезмерную смелость. План был составлен, и теперь они подчинялись ему с готовностью тех, кто должен уважать большую глубину. Тауно, самому сильному и опытному, предстояло отправиться на разведку.

У каждого из них к левому предплечью был пристегнут фонарик из Лири. Это был пустотелый хрустальный шар, наполовину обложенный полированными серебряными пластинками; другой половине была придана форма линзы. Точно такие шары освещали дома морских людей — в них обитали крошечные морские животные, светящиеся в темноте. Отверстие в шаре, затянутое мельчайшей сеткой, не давало им уплыть и пропускало внутрь воду. Шар покоился в ящике из костяных пластинок с заслонкой. Сейчас заслонки фонариков были опущены.

— Да пребудет с тобой удача, — сказала Эйджан.

Трое обнялись в темноте. Тауно стал погружаться.

Он опускался все ниже и ниже. Он не мог представить, что его мир может стать еще более темным, унылым и застывшим, но именно это происходило вокруг. Снова и снова ему надо было напрягать мускулы груди и живота, уравновешивая внешнее давление с давлением внутри организма, но даже после этого он продолжал ощущать тяжесть каждого нового фута глубины.

Наконец он почувствовал (как ночью человек способен почувствовать перед собой стену), что приближается ко дну. Он уловил запах... вкус... ощущение... прогорклой плоти — вода еле уловимо пульсировала, протекая через жабры спрута.

Тауно поднял заслонку фонаря. Луч был слаб и не проникал далеко, но чувствительным глазам юноши света хватало. По его телу пробежал трепет восторга.

Под ним простирались целые акры руин. Аверорн некогда был велик и выстроен целиком из камня. Большинство зданий превратилось в бесформенные холмики на илистом дне. Но вот его глаза различили башню, похожую на обломанный зуб в челюсти мертвеца, а чуть подальше — наполовину обрушившийся храм и грандиозные колоннады вокруг статуи божества, сидящего перед своим алтарем и смотрящего в вечность незрячими глазами. Неподалеку находились могучие развалины замка, чьи укрепления теперь охраняли зловещие светящиеся рыбы. А вот и гавань — видны холмы бывших причалов и городские стены; гавань все еще тесно уставлена галеонами; вот дом без крыши, и там скелет мужчины до сих пор пытается заслонить собой скелеты женщины и ребенка; и повсюду, куда ни глянь — распахнутые сокровищницы и кладовые, где мерцают золото и алмазы!

А посередине распростерся спрут. Восемь его тускло поблескивающих щупалец дотягивались до каждого из углов восьмиугольной центральной площади города, на которой было выложено его мозаичное изображение. Два других, самых длинных щупальца, вдвое длиннее «Хернинга», обвивались вокруг колонны на северной стороне площади — там на возвышении стоял диск с тремя лучами: символ побежденного спрутом бога. Отвратительная голова с плавниками мешком распласталась на дне; Тауно успел заметить кривой клюв и темные глаза без век.

Он тут же захлопнул заслонку на фонаре и в полном мраке начал подниматься. Со дна через воду до него донеслась пульсация — ему даже показалось, что мир задрожал. Он направил луч света вниз. Спрут пошевелился. Тауно разбудил его.

Юноша стиснул зубы и отчаянно заработал руками и ногами, отталкиваясь от плотной ледяной воды и не обращая внимания на боль от слишком быстро уменьшающегося давления. Прирожденные чувства подводною жителя подсказали ему направление движения Со дна донесся грохот — спрут потянулся и зевнул, обрушив при этом портик.

На границе света и тьмы Тауно остановился, завис и помигал фонариком. Внизу медленно набухала гигантская тень.

Теперь, пока не подоспеют Кеннин и Эйджан, он должен остаться живым, удерживая спрута на месте и не давая ему ускользнуть.

В центре этого поднимающегося грозового облака злобно сверкнули глаза. Щелкнул клюв, длинное щупальце начало разворачивать кольца, протягиваясь к нему. Оно было покрыто присосками, и каждая из них была способна вырвать ему ребра. Тауно едва успел увернуться. Щупальце приблизилось, разворачивая петлю за петлей, и он по рукоятку вонзил в него кинжал. Кровь, хлынувшая из щупальца, когда он вырвал лезвие, оказалась по вкусу похожей на крепкий уксус. Удар щупальца отбросил Тауно прочь. Он закувыркался, сжавшись от боли и головокружения.

Теперь к нему потянулись сразу два щупальца. «Кто я такой, чтобы сражаться с богом?» — мелькнуло у него в голове. Он ухитрился снять с плеча гарпун, и за мгновение до того, как его должно было стиснуть сокрушительное объятие, метнулся вперед со всей скоростью, на какую еще был способен. Быть может, удастся вонзить острие в пасть спрута.

Оглушительный визг швырнул его в беспамятство.

Минутой позднее он очнулся. Голова его раскалывалась, в ушах звенело, вода вокруг бурлила. Эйджан и Кеннин поддерживали его с боков. Полуоглушенный, он взглянул вниз и разглядел уменьшающуюся угольно-черную тень. Тонущий спрут извивался и колотил щупальцами.

— Взгляни, ты только взгляни! — ликующе воскликнул Кеннин, направляя вниз луч фонарика.

Пробившийся сквозь кровь, сепию и бурлящую воду тусклый свет выхватил из темноты извивающееся от боли чудовище.

Брат и сестра успели подвесить над ним свое оружие и перерезали удерживающие его на плоту веревки. Копье с прикрепленным к нему камнем, весом не менее тонны, пронзило тело спрута.

— Ты ранен? — спросила Тауно Эйджан; ее голос с трудом пробился сквозь грохот и шум. — Сможешь нам помочь?

— А что мне еще остается? — пробормотал он в ответ и потряс головой. Туман перед глазами немного рассеялся.

Спрут опустился на некогда убитый им город. Рана от копья, хотя и опасная, не оборвала его холодную жизнь, да и вес камня был не настолько велик, чтобы не дать ему вновь подняться. Но зато теперь на него была наброшена огромная сеть.

И сейчас детям водяного предстояло закрепить на развалинах Аверорна привязанные к краям этой сети якоря.

Отчаянна была их работа. Гигантское тело билось, могучие щупальца перемолачивали воду и хватали все, до чего могли дотянуться. Взмученный ил и тошнотворная черная жидкость слепили глаза и забивали легкие вонючими облаками; вызывая кашель; веревки хлестали, спутывались и рвались; под чудовищной силы ударами рушились стены; оглушительные вопли спрута звоном отдавались в голове, продавливая барабанные перепонки; щупальца, облепленные острыми ракушками, били детей водяного и отшвыривали в стороны, железистый привкус их собственной крови сметался с кислотным вкусом крови спрута, и когда им удалось наконец пригвоздить его ко дну, они были полумертвыми от усталости.

Но спрут теперь был обездвижен, и они поплыли к тому месту, где пульсировала и дергалась исполинская голова, щелкая клювом под стиснувшими ее путами, а под сетью клубком змей извивались щупальца. Сквозь мутную темноту они взглянули в его широкие настороженные глаза. Спрут перестал биться, и слышался лишь шорох протекающей сквозь его жабры воды. Он уставился на них немигающими глазами.

— Ты был храбр, наш морской брат, — сказал Тауно. — И потому знай, что мы убьем тебя не ради корысти.

Он выбрал правый глаз, Кеннин — левый, и каждый из них вонзил по гарпуну до самого конца древка. Но спрут не перестал дергаться; они пустили в него вторую пару гарпунов, затем и оружие Эйджан. Кровь спрута и его муки заставили их быстро отплыть в сторону.

И вскоре все кончилось. Какое-то острие достигло мозга и пронзило его.

Полукровки поплыли из Аверорна к солнечному свету. Вырвавшись на воздух, они увидели шлюп, качающийся на крутых волнах, поднятых схваткой в глубине. Тауно и Эйджан даже не стали тратить силы на освобождение легких, хотя воздухом им было дышать легче, чем водой. Они остались на поверхности, слегка пошевеливая руками, позволяя океану успокаивать и баюкать их стонущие от боли тела — оба упивались наслаждением жизнью. Лишь более молодой Кеннин крикнул столпившимся у борта побледневшим матросам:

— Мы победили! Спрут мертв! Сокровища наши!

Услышав его слова, Нильс вскарабкался по выбленкам и закукарекал. Из глаз Ингеборг брызнули слезы. Моряки испустили подозрительно короткий торжественный крик и после этого поглядывали в основном на Ранильда.

В волнах мелькнули две стайки дельфинов — им не терпелось узнать новости.

Но дело еще не было доведено до конца. Ранильд передал пловцам длинный канат с грузом и крюком на конце и привязанным к нему мешком. Полукровки снова нырнули.

Светящиеся рыбы, слишком быстрые для щупалец спрута, уже набросились на его мертвую тушу.

— Давайте сделаем дело и уплывем отсюда как можно скорее, — сказал Тауно.

Его спутники согласились — им тоже было не по душе раскапывать гробницы.

И они занялись этим лишь ради Ирии, ставшей теперь Маргарет. Снова и снова наполняли они мешок монетами, блюдами, кольцами, коронами и слитками; снова и снова подмешивали к крюку золотые сундуки, канделябры и статуи богов. Такую длинную веревку бесполезно было дергать, подавая сигнал и моряки просто выбирали ее каждые полчаса. Вскоре Тауно понял, что к ней следует привязать и фонарь, потому что, хотя море над их головами и успокоилось, «Хернинг» понемногу дрейфовал, и веревка ни разу не опустилась дважды на одно и то же место. В промежутках дети водяного разыскивали новые сокровища, отдыхали или перекусывали сыром и вяленой рыбой — это клала в мешок Ингеборг.

Так продолжалось, пока Тауно устало не произнес:

— Нам говорили, что хватит нескольких сотен фунтов. Клянусь, мы подняли целую тонну. Жадный человек становится несчастливым. Заканчиваем?

— Да, да, конечно. — Эйджан вгляделась во мрак, едва освещенный тусклым светом их жалкого фонарика, вздрогнула и приблизилась к старшему брату. До сих пор Тауно очень редко видел ее испуганной.

Кеннин, однако, был другого мнения.

— Я начинаю понимать, почему наземные жители так любят грабить, — с усмешкой сказал он. — В бесконечности поиска этих безделушек удовольствия не меньше, чем в бесконечности эля или женщин.

— Не так уж они и бесконечны, — возразил более практичный Тауно.

— Почему же? Разве не будет бесконечностью то, что ты не сможешь исчерпать за всю свою жизнь — ни потратить все золото, ни выпить весь эль, ни полюбить всех женщин? — Кеннин рассмеялся.

— Не принимай его слова всерьез, — прошептала Эйджан на ухо Тауно. — Он еще мальчик, и мир для него — открытие.

— Да я и сам не старик, — заметил Тауно, — хотя лишь троллям известно, что я почти ощущаю себя им.

Они избавились от фонариков, сложив их напоследок в мешок — он поднимется быстрее, чем они: быстрый подъем опасен.

Тауно отдал честь невидимому Аверорну.

— Спи спокойно, — прошептал он, — и пусть твой сон никто не нарушит до Конца Света.

И они поднялись из холода, мрака и смерти, пересекли границу света, а за ней — границу воды и воздуха. Солнце на западном горизонте бросало лучи почти над самой водой, и небо в той стороне было зеленоватым; на востоке, на небе королевской голубизны, уже замерцала вечерняя звезда. Катились пурпурные и черные волны, окаймленные пеной, хотя бриз уже стих. В вечерней прохладе только их шорох и плеск да звуки, что издавали резвящиеся дельфины, нарушали тишину.

Дельфинам хотелось узнать обо всем, но полукровки слишком устали. Они пообещали своим друзьям рассказать все подробнее завтра, выдохнули воду из легких и поплыли к шлюпу. Кроме Ранильда, никто не ждал их у переброшенной через борт веревочной лестницы.

Тауно поднялся по ней первым. Он встал, стряхивая с себя воду и слегка дрожа, и огляделся. У Ранильда на согнутой руке лежал арбалет, а стоявшие возле мачты его люди сжимали пики. Но ведь спрут мертв! И где Ингеборг и Нильс?

— Гм-ммм... вы удовлетворены? — буркнул под нос Ранильд.

— Мы набрали достаточно и для нашей сестры, и чтобы всех вас сделать богатыми, — ответил Тауно.

Замерзший, израненный и измученный, он едва держался на ногах. Такие же боль и онемение сковывали и его мозг. Сейчас ему полагалось бы воспеть в стихах их победу, но нет, стихи подождут — ему нужны лишь отдых и сон.

Эйджан перебралась через борт.

— Нильс? — позвала она.

Ей хватило одного лишь взгляда на стоящую неподалеку шестерку моряков, и ее нож тут же со свистом вылетел из ножен.

— Предательство... и так скоро?

— Убейте их! — взревел Ранильд.

Кеннин только что сделал последний шаг по лестнице и застыл, перекинув ногу через борт. Едва моряки бросились вперед, выставив пики, он испустил громкий крик и спрыгнул на палубу. Ни одна неуклюжая пика не оказалась достаточно быстрой, чтобы остановить его. Он мчался к Ранильду, и на лезвии его ножа тускло блестели красноватые лучи закатного солнца.

Ранильд поднял арбалет и выстрелил. Кеннин рухнул к его ногам. Стрела пронзила его грудь и сердце, острие ее торчало из спины. На палубу потекла кровь.

Тут до Тауно запоздало дошло: Ингеборг предупреждала его о предательстве, но Ранильд оказался для нее слишком хитер. Должно быть, он подбивал каждого из моряков в одиночку в потайных уголках трюма. И едва пловцы отправились за сокровищами, он отдал приказ схватить женщину и Нильса. И убить их? Нет, на палубе могли остаться следы. Лучше их связать, заткнуть кляпами рты и сунуть в трюм, пока не вернутся доверчивые полукровки.

Сообразительность Эйджан и быстрые действия Кеннина нарушили коварный план. Натиск моряков был сломлен и заторможен, и это дало Тауно и Эйджан возможность прыгнуть за борт.

Пара пик вонзилась в воду неподалеку, не причинив им вреда. Ранильд перегнулся через борт, его силуэт чернел на фоне вечернего неба.

— Это вам пригодится на пути домой как пропуск для акул! — загоготал он.

И швырнул в воду тело Кеннина.

8

Дельфины собрались.

С ними, по обычаю морского народа, Тауно и Эйджан оставили своего брата. Они закрыли ему глаза, сложили руки и забрали нож — сталь уже начала ржаветь — теперь они смогут пользоваться вещью, знавшей Кеннина. Справедливо было получить от него последний подарок, и теперь он достанется им, его родным, а не морским угрям.

Брат и сестра отплыли в сторону, а длинные серо-голубые тени очень плавно и нежно окружили Кеннина, и над вечерним океаном поплыла Песнь Прощания:

— Тауно! О Тауно! — зарыдала Эйджан. — Он был таким молодым!

Брат крепко прижал ее к себе; невысокие волны покачивали их тела.

— Норны[16] неумолимы, — сказал Тауно. — Он достойно встретил смерть.

К ним подплыл дельфин и по-дельфиньи спросил, в какой еще помощи они нуждаются. Корабль не так уж трудно удержать на месте, разбив ему руль, и вскоре негодяев настигнет справедливое возмездие.

Тауно взглянул на виднеющийся на горизонте неподвижный шлюп со спущенным парусом.

— Нет. У них заложники. Но, в любом случае, надо что-то сделать.

— Я вспорю герру Ранильду брюхо, — сказала Эщжан, — привяжу конец его кишки к мачте и заставлю бегать вокруг, пока он не намотает на нее все свои потроха.

— Вряд ли он заслуживает таких хлопот, — возразил Тауно. — Но он опасен, да. Атаковать корабль с помощью дельфинов, или же подплыть под него и оторвать от корпуса доску нетрудно. Зато захватить его, напротив, трудно, почти невозможно. Но мы все же должны попробовать — ради Ирии, Ингеборг и Нильса. Отправимся лучше поесть, сестра, — дельфины поймают для нас что-нибудь. Да и отдохнуть тоже надо. Мы потратили много сил.

Вскоре после полуночи он проснулся отдохнувшим. Горе не смогло лишить его сил, и все его существо переполняли жажда мести и стремление прийти на помощь.

Эйджан спала рядом с ним, окутанная облаком своих волос. Каким удивительно невинным, почти детским стало ее лицо с полураскрытыми губами и длинными ресницами, касающимися щек. Поблизости кружили дельфины-сторожа. Тауно поцеловал сестру в ложбинку между шеей и грудями и бесшумно скользнул в сторону.

Стояла светлая летняя северная ночь. Небо над головой слегка светилось, и в этом полумраке свет звезд казался более бледним и нежным. Морская гладь едва шевелилась и слабо мерцала. Низкий, полуразличимый гул прилива смешивался с шорохом маленьких волн. Воздух был тих, прохладен и влажен.

Тауно добрался до «Хернинга» и проплыл вокруг него с бесшумностью акулы. У руля, кажется, никого не было, но у каждого из бортов стояло по часовому с поблескивающей пикой, а третий сидел в гнезде на верхушке мачты. Трое наверху — значит, в трюме еще трое. Выходит, Ранильд настороже, он не намерен оставлять своим врагам ни одного шанса.

Или шанс все-таки есть? Борта в середине корабля возвышаются над водой всего на шесть футов. Можно найти способ взобраться на борт...

И, если повезет, убить одного или двух, пока шум схватки не поднимет на ноги остальных. Бессмысленно. Раньше детям водяного удалось одолеть весь экипаж, но в тот раз у моряков не было ничего опаснее ножей, да и никто из них особенно не желал сражаться. К тому же, едва удалось справиться с Олувом, началась просто драка, а не битва насмерть.

А теперь не было и Кеннина.

Выставив из воды только лицо, Тауно лежал на поверхности и ждал.

Наконец он расслышал звук шагов. Часовой на мачте — темная тень на фоне звезд — крикнул:

— Ну-ну, ты уже так по нас соскучилась?

— Не забывай, что ты на посту, — отозвался голос Ингеборг, но — какой усталый и безразличный! — Знай я, что шкипер повесит тебя за уход с поста, я стиснула бы зубы и ублажила тебя, но вряд ли мне настолько повезет. Так учти, я вышла из этого свинарника в трюме лишь глотнуть свежего воздуха. Но позабыла, что и на палубе полно свиней.

— Попридержи язык, девка! Сама знаешь, мы не можем рисковать и оставлять тебя живым свидетелем, но убить тебя есть множество способов.

— И если ты слишком обнаглеешь, мы еще подумаем, оставлять ли тебе жизнь до последней ночи в море, — продолжил моряк у левого борта. — С этим золотом я смогу купить больше девок, чем мне по силам справиться. Так что — какое мне дело до Ингеборг-Трески?

— Верно, и вообще пора ее освежить, — поддакнул моряк на мачте и начал мочиться на нее.

Ингеборг с плачем убежала на полуют. Вслед ей понесся грубый хохот.

Тауно на минуту замер, потом бесшумно нырнул и добрался под водой до руля.

Руль оброс острыми ракушками и скользкими водорослями. Тауно стал подниматься, еще медленнее и осторожнее, чем когда разведывал логово спрута. Из-за кривизны борта румпель находился в восьми футах над водой, в углублении под верхней палубой. Тауно обеими руками ухватился за его стержень, изогнул тело и просунул пальцы ног между стержнем и корпусом. Одним плавным движением, не обращая внимания на впившуюся в руки бронзу, он взобрался по кронштейну румпеля, ухватился за край борта и подтянулся, положив на борт подбородок.

— Что это там? — крикнул моряк с палубы.

Тауно замер. Звук стекающих с него в море капель был не громче плеска волн о холодный борт.

— Да так, то ли дельфин, то ли еще что, — отозвался другой. — Клянусь бородой Христа, я буду только рад смыться из этих проклятых вод!

— А что ты первым делом сделаешь, сойдя на берег?

Трое моряков принялись болтать, щедро отпуская грубые остроты. Тауно отыскал Ингеборг. Она затаила дыхание, заметив его силуэт на фоне серебристо-темного неба, и замерла с колотящимся от волнения сердцем.

Тауно увлек ее за собой в темноту под полуютом, но даже в минуту опасности не мог не ощутить округлую крепость ее тела, теплый аромат кожи и волосы, что щекотали его губы, приблизившиеся к ее уху.

— Что делается на корабле? — прошептал Тауно. — Нильс жив?

— До утра. — Она не смогла ему ответить с той же твердостью, с какой произнесла бы эти слова Эйджан, окажись та на ее месте. Но все же сумела овладеть своими чувствами. — Ты ведь знаешь, они связали нас обоих и заткнули нам рты. Меня они на время оставили в живых — слышал? Если бы Нильс мог им на что-нибудь сгодиться, они не пошли бы на такую подлость. Но он, конечно, и сейчас лежит связанный. Они прямо при нем принялись решать, что с ним делать, и в копне концов согласились, что веселее всего будет повесить его утром на нок-рее. — Ее ногти впились ему в руку. — Не будь я христианкой, с какой радостью я бросилась бы в море!

Он не понял смысла ее слов.

— Не надо. Я не могу тебе помочь, и если не по другим причинам, то от холода ты наверняка погибнешь... Дай мне подумать... Ага!

— Что ты придумала?

По ее интонации он понял, что она не хочет напрасных надежд.

— Сможешь шепнуть несколько слов Нильсу?

— Разве что когда его выведут на казнь. Они наверняка притащат меня посмотреть.

— Тогда... если сможешь сделать так, чтобы тебя никто не услышал, передай ему, пусть воспрянет духом и приготовится сражаться. — Тауно на минуту задумался. — Нужно будет отвлечь их внимание от воды. Когда они уже соберутся надеть петлю на шею Нильса, пусть он начнет изо всех сил сопротивляться. И ты тоже — бросайся на них, царапай, кусай, пинай, кричи что есть мочи.

— Ты думаешь, что... ты и в самом деле веришь... Я сделаю все, что смогу. Господь милосерден, раз он... позволит мне умереть рядом с тобой!

— Только не это! Не рискуй собой! Если на тебя набросятся с ножом — уклонись, умоляй о пощаде, И укройся, чтобы не пострадать в схватке. Мне не нужен твой труп, Ингеборг, мне нужна ты.

— Тауно, Тауно! — Ее губы стали искать губы юноши.

— Я должен уйти, — прошептал он ей в ухо. — До завтра.

Он вернулся в море с той же осторожностью, с какой покинул его. Мокрое тело Тауно промочило ее одежду насквозь, и Ингеборг решила, что лучше всего будет остаться под полуютом, пока одежда не высохнет. Уснуть она все равно бы не смогла. Она встала на колени.

— Слава Господу Всевышнему, — произнесла она, запинаясь. — Слава Тебе, Пресвятая Дева, в милости Твоей... Ты ведь женщина, Ты поймешь... ведь с Тобой рядом Господь...

— Эй, ты! — крикнул моряк. — Кончай этот треп. Что, в монашки подалась?

— Хочешь, я стану твоим божественным женихом? — осклабился моряк с мачты.

Голос Ингеборг смолк, но душа ее не могла успокоиться. Вскоре часовые позабыли о ней. Вокруг корабля закружили десятка два дельфинов. В ночных сумерках за их спинами виднелся пенный след, хотя двигались они поразительно бесшумно, выставив над водой похожие на острие оружия плавники.

Моряки вызвали из каюты Ранильда; тот нахмурился и подергал себя за бороду.

— Не нравится мне это, — пробормотал он. — Клянусь х... святого Петра, как мне хотелось наколоть тогда на пики тех двух выродков. Они замышляют недоброе, будьте уверены... Впрочем, вряд ли они станут топить шлюп. Как они тогда перевезут золото? Не говоря уже об их дружке и этой суке.

— А может, нам и Нильса пока не убивать? — засомневался Сивард.

— М-м-м... нет. Надо показать этим сволочам, что мы не шутим. Крикни лучше в море, что если они и дальше не оставят нас в покое, Ингеборг-Треску будет ждать нечто похуже повешения. — Ранильд лизнул палец и поднял его вверх. — Я чувствую ветерок. Надо будет отплывать на рассвете, как только подвесим Нильса на рее. — Он вытащил меч и погрозил кольцу дельфинов. — Слышите? Проваливайте обратно в свои подводные пещеры, бездушные твари! Мы, христиане, отправляемся домой!

Ночь близилась к концу. Дельфины лишь кружили возле корабля, ничего не делая, и в конце концов Ранильд решил, что на большее они не способны, а прислали их полукровки либо в тщетной надежде что-нибудь узнать, либо от еще более тщетного отчаяния.

Легкий бриз крепчал. Волны начали резче биться о борт, раскачивая шлюп. Заслоняя бледные звезды, пролетела непонятно откуда взявшаяся стая черных лебедей.

Звезды растаяли, смытые с неба ранним летним рассветом. Небо на востоке стало белым, на западе, на серебристо-голубом фоне все еще висела призрачная луна. Засветились гребни волн, а склоны их стали пурпурными и черными; поверхность моря замерцала и заискрилась зеленью, похожей на зеленый оттенок ледника, зашумела и запенилась. В вантах загудел ветер.

Моряки вывели Нильса из трюма по лесенке, подталкивая остриями пик. Руки у него были связаны за спиной, и подниматься ему было тяжело. Дважды он падал, и моряки грубо хохотали. Грязная одежда Нильса была запятнана кровью, но его развевающиеся волосы и мягкая пушистая бородка сохраняли цвет все еще невидимого солнца. Он широко расставил ноги, удерживая равновесие на раскачивающейся палубе, и глубоко вдохнул влажный ветренный воздух.

Торбен и Палле остались на страже у бортов, Сивард — на мачте. Лейв и Тиге караулили пленника. Ингеборг стояла в стороне с побледневшим лицом, чувства теплились лишь в ее глазах. Нильс дерзко посмотрел в глаза Ранильда, державшего в руках петлю. Конец веревки был переброшен через нок-рею.

— Раз у нас нет священника, — сказал Нильс, — быть может, ты мне позволишь еще раз прочитать «Отче наш»?

— А зачем? — отозвался шкипер, растягивая слова.

Ингеборг подбежала к нему.

— Может, я его исповедаю и отпущу грехи?

— Ты? — изумился Ранильд, но тут же расплылся в улыбке. Вслед за ним заухмылялись и моряки. — Верно, верно.

Он велел Лейву и Тиге отойти назад, а сам подошел поближе к носу корабля. Удивленный Нильс остался на месте.

— Начинай! — крикнул Ранильд, перекрывая гул ветра и плеск волн. — Поглядим на представление. А ты, Нильс, проживешь ровно столько, сколько будешь в нем участвовать.

— Нет! — крикнул парень. — Ингеборг, как ты могла?

Ингеборг ухватила его за чуб, приблизила лицо сопротивляющегося парня к своему и зашептала. Моряки видели, что тот воспрянул, глаза вспыхнули.

— Что ты ему сказала? — властно вопросил Ранильд.

— Оставьте в живых меня, и тогда, может быть, скажу, — весело отозвалась Ингеборг.

Они с Нильсом стали изображать последний обряд, насколько это у них получалось, а моряки смотрели на них и хохотали.

— Pax vobiscum, — произнесла наконец немного знакомая с церковной службой Ингеборг. — Dominus vobiscum! — Она перекрестила стоявшего на коленях Нильса, и это дало ей возможность прошептать: — Господь простит нам это и простит то, что не к Нему я взывала. Нильс, если мы не переживем этот день, желаю тебе добра.

— И тебе, Ингеборг. — Нильс поднялся. — Я готов.

Удивленный и весьма теперь неуверенный, Ранильд двинулся к нему с петлей в руке.

— Иа-а-а-а! — неожиданно завизжала Ингеборг и бросилась на Лейва, целясь ногтями ему в глаза.

Тот прыгнул в сторону.

— Что за черт! — прохрипел он.

Ингеборг повисла на нем, кусаясь, визжа и царапаясь. Тиле кинулся ему на помощь. Нильс наклонил голову, разбежался и ударил Ранильда в живот. Шкипер свалился на бок, и Нильс тут же ударил его ногой по ребрам. Торбен и Палле спрыгнули с фальшбортов и бросились на Нильса. Сверху, разинув от удивления рот, па них смотрел Сивард.

Дельфины уже столько часов кружились вокруг корабля, что экипаж давно перестал опасаться нападения с воды и больше не обращал на них внимания. Когда Сивард заметил опасность, было уже слишком поздно.

Из-за борта возле полуюта на палубу прыгнула Эйджан; в руке у нее сверкнул нож.

А из моря появился Тауно. Он освободил легкие, цепляясь за обросший ракушками борт и укрывшись под выступом носового кубрика. В нужный момент снизу всплыл дельфин. Тауно руками и ногами ухватился за его спинной плавник, дельфин взметнулся вверх и поднял его до половины высоты борта. Тауно выпрямился, ухватился за край борта и тут же оказался на палубе.

Палле полуобернулся. Тауно тут же схватил левой рукой древко его пики, а правой вонзил в Палле кинжал. Тот свалился на палубу, кровь хлынула из него, как из зарезанного борова. Древком пики Тауно ударил Торбена в солнечное сплетение — тот зашатался и отступил.

Тауно перерезал веревки на запястьях Нильса и протянул ему свой второй кинжал.

Нильс радостно вскрикнул и повернулся к Торбену.

Лейв все еще не мог стряхнуть с себя Ингеборг. Эйджан подбежала к нему сзади и вонзила кинжал в шею. Не успела она вытащить лезвие, как с пикой наперевес к ней кинулся Тиге. Эйджан с насмешливой легкостью уклонилась, нырнула под древко и прыгнула на Тиге. Не стоит описывать то, что было с ним дальше. Морские люди не воинственны, но они прекрасно знают, как надо разрывать врага на куски.

Сидевший на мачте Сивард лишь крестился и молил о пощаде.

Хотя Торбен и был оглушен, Нильс не смог прикончить его сразу, и лишь после нескольких попыток ему удалось вонзить ему в живот нож. Но даже после этого Торбен не умер, он истекал кровью и выл, пока Эйджан не перерезала ему горло. Нильса тут же стошнило. Тем временем Ранильд пришел в себя, поднялся и выхватил меч. По лезвию пробежал холодный огонек. Шкипер и Тауно закружились по палубе, отыскивая брешь в защите противника.

— Что бы ты сейчас ни сделал, — сказал ему Тауно, — ты все равно уже мертвец.

— Если я и умру во плоти, — оскалился Ранильд, — то все равно буду жить вечно, а ты станешь просто кучей навоза.

Тауно остановился и провел пальцами по волосам.

— Не понимаю, почему должно быть именно так? Наверное, вы, люди, больше нас нуждаетесь в вечности.

Ранильд решил, что у него появился шанс, и бросился вперед, угодив тем самым в ловушку Тауно. Меч Ранильда рассек лишь воздух — Тауно отскочил в сторону и ударил противника по запястью ребром левой ладони. Меч со звоном отлетел в сторону. Правой рукой Тауно вонзил нож в шкипера. Ранильд свалился на палубу. Поднявшееся солнце окрасило его кровь в глубокий красный цвет.

Рана Ранильда не была смертельной. Он посмотрел в глаза склонившегося над ним Тауно и выдохнул:

— Позволь мне... исповедаться перед Богом... и избежать ада...

— А какое мне до тебя дело? — спросил Тауно. — У меня же нет души.

Он поднял слабо сопротивляющееся тело и бросил его за борт акулам. Эйджан полезла наверх по вантам, чтобы навсегда успокоить Сиварда.

1

Ванимен, король погибшего города Лири и властелин морского народа, а ныне капитан безымянного корабля — ибо он рассудил, что прежнее название «Ргеtiosissimus Sanguis»[17] предвещало бы его подданным беду, — стоял на носу и смотрел на море. Все, кто были на палубе, заметили, что лицо короля мрачно, а могучие плечи понуро поникли. Позади него плескался на ветру парус, в небе покрикивали чайки, то одна, то другая с лету опускалась на гребень волны и снова взмывала в небо. Море было неспокойно, волны с силой ударяли в корпус корабля и порой обдавали брызгами палубу. Здесь было тесно, поданные Ванимена, в основном дети и женщины, жались друг к другу, толкались, никак не могли удобно устроиться. В толпе уже раздавались гневные выкрики.

Но Ванимен ничего этого не замечал. Его взгляд блуждал где-то далеко над волнами. По темно-серому, как сталь морю неслись волны с грязно-белыми, словно последний весенний снег, гривами; над ним нависли рваные клочья мрачных туч. Бешено свистел и завывал ветер.

Все подданные Ванимена, которые плыли за кораблем, встревожились, почуяв непогоду, и поспешили подняться из глубин на поверхность.

Ветер свирепо трепал светлую гриву Ванимена. К нему в рубку поднялась Миива. Из-за рокота волн ей пришлось почти кричать, чтобы Ванимен услышал:

— Рулевой просил передать, он боится, что корабль перевернется, если ветер не ослабнет. Румпель вырывается из рук, вертится, точно морской угорь. Может быть, как-то надо использовать парус.

— Мы зарифим его, — решил Ванимен. — Надо уходить от шторма.

— Но разве случаются такие сильные бури в это время года?

— Ты права, обычно — нет. Однако в последние несколько столетий я наблюдал, как набирает силу Арктический Холод. Там, далеко на севере, рождаются айсберги и неистовые шторма. Можно называть это несчастным стечением обстоятельств. Нам не повезло.

Говоря все это, Ванимен размышлял о другом. Вахтенный матрос, которого ему пришлось убить, чтобы захватить корабль, человек, ничем не заслуживший такой участи, призвал перед смертью проклятие на голову убийцы и обратился за помощью к Всевышнему и святому Михаилу, своему небесному заступнику... Ванимен никому тогда об этом не сказал, да и в будущем решил не говорить.

Если корабль пойдет ко дну... он перевел взгляд на палубу. Большинство его подданных погибнет. Прелестные девушки, дарившие столько радости и сами знавшие радость, дети, которые только-только начинают чувствовать, чтó есть радость бытия. Сам он сможет доплыть до какого-нибудь берега, даже далекого, но зачем берег ему одному?

Довольно. Он должен сделать для них все, что в его силах. Пока живешь, постоянно приходится биться за жизнь. А в конце никто не избежит сетей Ран...

Ванимен послал одного из старших мальчиков в море, велев ему передать самым сильным и крепким мужчинам, чтобы те поднялись по веревочному трапу на судно. Ожидая их, Ванимен продолжал обдумывать, как поступить дальше. За время плавания на корабле его подданные научились беспрекословно выполнять все требования своего короля. Подобного в история морского народа еще не бывало. Но за это же время матросы Ванимена не успели овладеть многими умениями и навыками, так необходимыми для моряков. Знания самого Ванимена также оставляли желать лучшего. Вот и с последним распоряжением он едва не запоздал. Помощь мужчин требовалась немедленно. Парус дико бился под ветром, который крепчал с каждой минутой.

Следовало ожидать самого худшего. Ванимен знал это по опыту. Волны порой ласково баюкают, в них можно укрыться от палящего зноя и резкого ветра, они поддерживают и помогают выжить. Но в воде тело отдает свое тепло, а в морских глубинах на каждом шагу подстерегают бесчисленные убийцы — хищники.

Ванимен приказал бросить в море канаты, чтобы пловцы могли за них держаться, иначе они выбьются из сил и отстанут от корабля.

Шторм уже нагонял судно. Ванимен перешел на корму. Под навесом кормовой надстройки у румпеля стояли двое. Положение тут было — хуже некуда: из-за бешенной силы ветра рулевые не могли совладать с румпелем; тяжелый рычаг то взлетал вверх, то резко, шел книзу. Рулевых, бессильно повиснувших на нем, бросало из стороны в сторону. Ванимен дал указания и пообещал скоро прислать смену, чтобы освободить их от трудной работы.

Миновали три дня и три ночи. Предчувствие не обмануло Ванимена: шторм бушевал, не утихая ни на минуту.

Впоследствии он не мог припомнить почти никаких подробностей. В памяти остались лишь хаос, борьба за жизнь, тяжкий труд и нестерпимая боль. Но горше всего было то, что исчезла его любимая касатка. Должно быть, из страха перед невиданной бурей она скрылась в морских глубинах, а когда шторм окончился, уже не смогла разыскать корабль. То же самое случилось и со многими подданными.

Непостижимо: они все-таки не дали кораблю затонуть. Во время шторма судно получило множество пробоин, трюм был полон воды, которую они денно и нощно откачивали помпами. Шторм швырял и бросал корабль по бурному морю, пока не натешился вдоволь. И все-таки они выжили.

Теперь корабль Лири подходил с запада к Геркулесовым столбам. Ванимен сразу же узнал могучие дымчато-серые утесы на краю земли, где Гибралтарский пролив разделяет Африку и Пиренейский полуостров Когда-то в юности, много столетий назад, он совершил дальнее путешествие по южным морям и побывал в здешних водах.

Волнение все еще не улеглось, но море уже снова сверкало яркой лазурью под безоблачными синими небесами.

И все же в море не было видно парусов, ни одно судно еще не осмеливалось покинуть надежную гавань.

Жадные до новостей дельфины окружили одинокий корабль. Ванимен бросился в море, оставив на палубе подданных, измученных и смертельно усталых, как и он сам. Чтобы не менять способ дыхания, Ванимен нырнул и сразу же поднялся на поверхность. В обнимавшей его чистой и прозрачной стихии он чувствовал, как силы возвращаются к нему, наполняя бодростью каждую мышцу тела. Ванимен заговорил с дельфинами.

Что им известно о Средиземном море? Тогда, в юности, Ванимен не заплывал в него, добрался лишь до высокой прибрежной скалы, которая была похожа на лежащего льва. В землях, омываемых Средиземным морем, уже давно установилось прочное господство христианской веры. От Волшебного мира, здесь, несомненно, могли уцелеть лишь жалкие крохи, если вообще что-то сохранилось. Но выбора у Ванимена не было: разбитый корабль не сможет одолеть просторы Великого Океана. Огромной удачей будет уже, если они сумеют пройти на нем несколько тысяч миль и найдут пристанище где-нибудь в Средиземном море, но это возможно лишь при условии, что здешние воды спокойнее и гостеприимнее, чем те, что шумят к западу от Геркулесовых столбов. Нет ли в Средиземном море какой-нибудь тихой гавани, куда он мог бы безбоязненно привести свой народ?

Дельфины принялись совещаться между собой, потом решили призвать на помощь своих братьев и послали к ним гонцов.

Тем временем подданные Ванимена отдыхали, восстанавливали растраченные силы, охотились. К счастью, настал мертвый штиль, который длился довольно долго. Из-за безветрия в море не вышло ни одно судно, и можно было не опасаться, что люди пожелают узнать, кто находится на незнакомом корабле, который появился в их водах.

Наконец, дельфины-гонцы вернулись и рассказали о том, что удалось узнать. Почти все земли, лежавшие за Гибралтарским проливом, не годились народу Лири для пристанища. Во-первых, там слишком развито рыболовство, во-вторых, слишком сильна церковь. Жители этих стран, конечно же, не обрадуются, когда узнают, что к ним явились незваные гости, которые тоже занимаются ловлей рыбы. Берега Северной Африки подходили, пожалуй, больше. Однако ислам, который исповедовали жители этих берегов, в своей борьбе со всем, что зовется Волшебным миром, отличался еще большей непримиримостью, чем христианство.

Есть, правда, на восточном побережье узкого моря одно место... Дельфины никак не могли толком объяснить, что это за узкое море и о каком месте идет речь. Они плохо представляли себе, как туда добраться, знали только, что Волшебный мир не подвергся там полному уничтожению, как это случилось, например, в Испании.

Воды Гибралтара бороздили многочисленные суда, у берегов сновали рыбачьи лодки, повсюду под водой были расставлены сети. Несмотря на эти опасности охотники Ванимена наловили достаточно рыбы, чтобы накормить все племя. Теперь можно было продолжить плавание уже к недалекой цели. Сильно изрезанные берега Средиземного моря поросли густыми зелеными лесами. В море было множество островов. Несомненно, здесь удастся найти подходящее место для основания Нового Лири.

Сердце Ванимена взволнованно забилось. Он с трудом сдерживал нетерпение и задавал все новые и новые вопросы. Дельфины более или менее подробно описали, как выглядят жители суши, поскольку им не раз случалось видеть их на берегу. Рассказали и о том, какую одежду носят здесь, и какие магические амулеты и талисманы и тому подобные вещи. Люди нередко гибли в море, и если дельфины видели тонущих, то помогали им добраться до берега. При этом, в силу своего любопытства, они, конечно же, не упускали случая рассмотреть все до мельчайших подробностей. К сожалению, Ванимен с трудом понимал язык этих дельфинов: они же еще никогда не встречались с кем-нибудь, кто хотя бы отдаленно походил на морской народ. По большей части Ванимен просто угадывал, о чем ему хотели сказать дельфины. Дело пошло легче, когда они стали передавать разговоры людей, которые им удалось когда-либо услышать. Дельфины славятся необычайно острым слухом и хорошей памятью, тут им просто нет равных среди всех живых существ.

Ванимен дополнил то, что узнал от дельфинов, сведениями, которыми располагал со времени своего путешествия по южным морям, и тем, что слыхал от людей: за долгую жизнь ему не раз доводилось встречаться с ними. Иные из этих людей давно умерли — кто десятки, а кто и сотни лет назад. Были среди них и ученые, и они охотно делились с Ванименом своими знаниями, порой открывая ему и тайны, поскольку не сомневались, что Ванимен ничего не разгласит. Среди них были король Дании Свенд Эстридсон и епископ Роскильдский Абсалон...

Земля, о которой говорили дельфины, лежала на берегу Адриатического моря и называлась Далмацией. Ныне она входила в королевство Хорватия, латинское название которого Кроация также было Ванимену известно. Народ Далмации был родствен руссам, но исповедовал католическую веру. О том, есть ли в Далмации существа, подобные русалкам северных вод, дельфины ничего не знали.

Только эти сведения и удалось по крохам собрать Ванимену.

Быть может, их ждет в Далмации гибель — тем и закончится столь долгое и трудное плавание. А быть может, нет. Но есть ли выбор у тех, кто уцелел из племени Лири?

2

Из-за небывало сильного шторма, который разыгрался в Атлантике, возвращавшийся в Данию шлюп «Хернинг» отклонился от курса. Прилилось бороться со встречным ветром, лавировать: неуклюжее судно плохо слушалось руля. Трудно было натягивать шкоты и брасы, трудно было удерживать в нужном положении тяжелый румпель. Но ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы «Хернинг» окончательно сошел с курса; приходилось противостоять шторму днем и ночью, вести корабль, либо высылая вперед лоцмана, чтобы избежать столкновения с подводными рифами, либо наугад, вслепую.

Ингеборг умела только готовить пищу и прибирать на корабле, однако и ее работа оказалась нелегкой. Эйджан, более крепкая, стояла вахты и наравне с мужчинами управлялась с парусом. Она черпала силы в море, где играла с дельфинами, которые не уплыли, а сопровождали корабль, следуя за ним на небольшом расстоянии. Тауно, хоть и отличался невероятной физической силой, не мог в одиночку выполнять работу целой корабельной команды и часто сожалел, что они не оставили в живых ни одного матроса. Нильс не мог похвастаться силой, но был для Тауно неоценимым помощником.

И дело было не только в том, что Нильс, как всякий парень, выросший в приморском поселке, многое знал о море и моряках. До сих пор ему лишь два раза повезло наняться на корабль, но он с легкостью учился и жадно расспрашивал моряков об их работе. Когда-нибудь, мечтал Нильс, он поступит на хорошее судно, а потом, со временем, если будет угодно Господу, и сам станет судовладельцем и капитаном. Случалось, товарищи по команде не знали чего-то или не хотели объяснять мальчишке, тогда Нильс, вернувшись на берег, подходил с расспросами к тем, кто работал в порту. Нильс был приветливым и общительным парнем, он легко завоевывал расположение людей и получал от них ответы на занимавшие его вопросы. Во время плавания на «Хернинге» он присматривался к работе матросов внимательнее, чем когда-либо, стараясь покрепче запомнить все, что видел.

И потому Нильс, сам того не заметив — дел было по горло, времени на размышления и оценки просто не оставалось, — стал капитаном «Хернинга». Если и проносились в его мозгу какие-то мысли перед сном, вернее, перед недолгим забытьем, в которое он проваливался, едва добравшись до койки, то мысли эти были об Эйджан. Она смотрела на Нильса с улыбкой, порой рассеянно целовала в щеку или трепала его волосы, если работа спорилась, и тогда душа паренька от счастья взмывала ввысь, словно чайка в безоблачном небе. Но чаще всего Эйджан не обращала на Нильса никакого внимания. Конечно, ни у нее, ни у самого Нильса не было ни минуты свободного времени, но главная причина заключалась в другом: дети подводного короля словно лишились сердца после того, как люди убили их младшего брата.

Нильс решил вести корабль на север. Близ берегов Исландии, рассчитывал он, «Хернинг» будет подхвачен попутным течением. Если же и ветер будет попутный, то шлюп стрелой помчится прямо к цели. И в самом деле его расчет оправдался. Вскоре «Хернинг» быстро побежал по волнам как раз туда, куда было нужно. От радости Нильс позабыл про всякую усталость.

И тут налетел шторм.

Небо грозно нахмурилось и почернело. Спустя минуту стало совсем темно. Ингеборг прекрасно знала, что сейчас день, — но только не здесь был светлый день, а, может быть, на Небесах, где восседает на престоле и вершит суд над грешными людьми Всемогущий Господь. Видимость была не больше, чем на длину корпуса «Хернинга».

На палубе Ингеборг нечего было делать, в трюме тоже: огонь в очаге давно погас, питались они солониной, вяленой треской, сыром и подмокшими заплесневелыми сухарями. Духота и вонь в трюме показались Ингеборг невыносимыми — она поднялась наверх. Над палубой носился ветер, хлестал град. Ингеборг поспешила укрыться в закутке под кормовой надстройкой. Румпель был закреплен, рядом, прямо на голых досках палубы, спал свалившийся от усталости Нильс.

Увидев, что погода резко изменилась, он поставил шлюп на якорь, поскольку иначе шторм мог бросить корабль на рифы, посадить на мель или пригнать к островам близ северного побережья Шотландии. Только бы не накатил один из тех громадных валов, что разбивают в щепки суденышки вроде «Хернинга». Благодаря выдумке Нильса, корабль мог качаться на волнах, сильно крениться, но все же держаться на поверхности. Нильс про себя молил Бога, чтобы нескончаемые удары волн стихли, не то судно пойдет ко дну. О передышке, однако, не приходилось и мечтать. Все это время и Нильс и остальные часами стояли у помп. Снова и снова нужно было под вой ветра и грохот волн поспешно чинить поврежденный такелаж и делать все возможное, чтобы хоть как-то противостоять свирепым ударам волн.

Время мчалось, не ведая счета, как в кошмарном сне.

Чтобы устоять на ногах, Ингеборг ухватилась за румпель. Ветер ударил в лицо, толкнул ее назад, облепил ноги мокрым платьем, и тут же на Ингеборг налетел огромный вал, отбросивший ее под навес, который ежеминутно содрогался от бивших в борт волн. Ингеборг оглохла от грохота воды, то и дело обрушивавшейся на палубу, и дрожала от холода.

Шаг за шагом пробираясь вперед, она увидела, как раскачивается в черной мгле мачта. Рей был опущен и прочно прикреплен к палубе, но кто мог сказать, как долго еще выдержат жестокую борьбу канаты и мачта? Огромные, как горы, темно-серые валы с лохматыми белыми гривами вздымались над бортом, с грохотом низвергались на палубу и разлетались тучами брызг. Корпус судна дрожал и стонал под их ударами. Страшные черные громады темнели и за левым, и за правым бортами. «Хернинг» уже не успевал уворачиваться — не позволял якорь. Клокочущие водопады все чаще обрушивались на палубу. В корпусе открылась течь.

Сквозь брызги и град Ингеборг удалось разглядеть на носу Эйджан и Тауно. Они казались двумя тенями в сумрачной мгле. По-видимому, брат и сестра о чем-то разговаривали. Как это удается им в немыслимом шуме? И вдруг Ингеборг в ужасе вскрикнула: Тауно смыло волной за борт.

«Да ведь он сын водяного! — Облегченно вздохнула она в ту же минуту. — Он не погибнет в море. Конечно, не погибнет! Сколько раз он мне рассказывал, что в морских глубинах царит вечный покой... Пресвятая Дева, не дай ему погибнуть!»

Эйджан направилась к корме. Она была совершенно голая, если не считать кожаного ремешка на волосах и пояса с подвешенным к нему кинжалом, но похоже холода не чувствовала. Ее мокрые рыжие волосы были единственным теплым пятном среди холодных серых тонов. Качка ничуть не смущала Эйджан, ее походка, как всегда, была уверенной и твердой, движения гибкими, как у пантеры.

— А, ты здесь, Ингеборг, — сказала Эйджан, подойдя и наклонившись к женщине, чтобы та могла ее слышать. — Я видела, как ты выбралась на палубу. Что, решила подышать свежим воздухом? Да только погода не подходящая, верно? — Эйджан приставила ладонь ко рту и повысила голос: — Посижу тут с тобой, хорошо? Сейчас моя вахта, но если случиться что-нибудь неожиданное, я и отсюда увижу, а то на носу проклятые волны так и лупят!

Ингеборг отпустила румпель, за который держалась, и, сложив ладони рупором, прокричала в ответ:

— Где Тауно? Куда уплыл Тауно?

На ясное лицо Эйджан набежала тень.

— К дельфинам! Просить их, чтобы поискали кого-нибудь, кто сумел бы нам помочь.

Ингеборг испугалась:

— Господи помилуй! Значит, совсем худо дело?

Эйджан кивнула.

— Берег близко, — объяснила она. — Мы с Тауно плавали тут вокруг и заметили, что море мелеет. Мы почувствовали, что оно бьется о берег где-то недалеко. И уловили эхо прибоя. Нет никаких признаков, что шторм скоро утихнет.

Ингеборг заглянула в серые глаза Эйджан.

— В конце концов, если корабль пойдет ко дну, Тауно не погибнет. — Она не заметила, что произнесла эти слова вслух.

Наверно, Эйджан о чем-то догадалась.

— Ах ты, бедняжка! — воскликнула она. — Как же тебе помочь? — Эйджан обняла Ингеборг, стараясь заслонить собой от резкого ветра.

Ингеборг почувствовала себя словно в материнских объятиях и крепче прижалась к теплой груди.

Говорить сразу стало проще.

— Не бойся, подруга моя, — сказала Эйджан. — Если возникнет угроза кораблекрушения, мы с Тауно возьмем тебя и Нильса на спины и отплывем с вами подальше от судна, чтобы вас не затянуло в водоворот. А затем доставим на берег, где вы будете вне опасности. Ну а потом... потом пускай вам помогают люди.

— Но если корабль потонет, то пропадет все наше золото!

Тут Ингеборг почувствовала, что Эйджан крепче обхватила ее плечи.

— Еще раз нанять корабль он ведь не сможет... — продолжала Ингеборг. — Все, ради чего он отправился в такое опасное дальнее плавание, ради чего рисковал жизнью, все это теперь погибнет? И он ведь может погибнуть! Эйджан, умоляю тебя, ни ты, ни он не должны из-за нас с Нильсом подвергать свою жизнь опасности!

Дочь Агнетты прижала к себе плачущую Ингеборг и, что-то тихо напевая, баюкала ее, пока та не уснула.

Вернувшись на корабль. Тауно сказал, что дельфины по его Просьбе поплыли на разведку. Оказывается, они от кого-то слышали, что где-то неподалеку обитает некое существо, которое, может быть, придет на помощь, если, конечно, удасться его разыскать. Ничего более определенного Тауно не сумел узнать, потому что он и дельфины с трудом понимали друг друга, объясняясь на разных языках. И не было никакой уверенности, что дельфины договорятся на своем языке с тем, кого они отправились разыскивать. Да еще захочет ли этот неизвестный вообще кому-то помогать?

Но не успел Тауно хорошенько обдумать все, как оборвался один из штагов, державших мачту. Конец пролетел в каком-то дюйме от лица Эйджан. Тауно бросился к штагу, словно на взбесившуюся гадину. Он хотел прикрепить его к мачте, и тут увидел, что мачта надломилась. Эйджан сказала брату, чтобы он оставил свою безумную затею: натягивать штаги при такой сильной качке опасно, Тауно может получить удар, который убьет его или, что еще хуже, изувечит. Пусть уж все остается как есть, потом они что-нибудь придумают.

Настала ночь — короткая белая ночь северного лета. Но сейчас вокруг был непроглядный мрак. И, казалось, так будет всегда.

Время тянулось бесконечно. Но вот на востоке забрезжил серый рассвет. Волны с неиссякающей яростью швыряли корабль; в какой-то момент свирепый вал едва не обрушил на его палубу потерпевшую крушение лодку. Море бесновалось еще неистовей, чем ночью, пенилось, бурлило, бушевало, кипящие водовороты кружились над отмелями, где затаились, подстерегая добычу, коварные подводные рифы. Шлюп снова и снова стремительно летел вниз с вершины волны, словно человек, получивший удар кузнечным молотом в висок.

Тауно и Эйджан всю ночь стояли на носовой надстройке и неотрывно вглядывались в море, надеясь заранее заметить опасные рифы и мели. Они стояли, обняв друг друга за плечи, чтобы хоть немного согреться и защититься от ветра: в борьбе со штормом даже невероятная выносливость детей Ванимена начинала иссякать. Чувствуя это, Тауно сказал, что не знает, хватит ли у него сил доплыть среди штормовых волн до берега, если придется нести на спине человека и нельзя будет, следовательно, ни нырять, ни тем более спуститься на дно, в спокойные воды.

— Скорее всего, до берега мы с ними не доплывем, — согласилась Эйджан, стараясь перекричать свист ветра и грохот волн. — Но если все-таки придется плыть, понесешь на себе Ингеборг, а я — Нильса.

Тауно удивился:

— Почему не наоборот? Нильс тяжелее!

— В воде это не играет роли, ты же знаешь. Если их ждет смерть, Ингеборг в последнюю минуту захочет быть с тобой, а Нильс — со мной.

Тауно ничего не ответил, и оба они сразу же забыли об этом разговоре, потому что в море вдруг показалась какая-то тень — какое-то живое существо, ныряя в волнах, приближалось к «Хернингу». Как только корабль накренился в его сторону, оно уцепилось за борт и тяжело повисло на поручнях. Это был большой серый тюлень. Брат и сестра удивленно смотрели на него, не понимая, чего ради животное забралось на судно, которое того и гляди пойдет ко дну. Впоследствии они вспомнили, что от тюленя шел какой-то странный, не тюлений запах, но в то время чутье их притупилось от страшной усталости, и они не придали значения тому, что от животного пахло чужаком.

Тут шлюп снова сильно накренился, на него обрушилась волна, и тюлень, как с горки, скатился с нее на палубу. «Хернинг» качало, сквозь обшивку корпуса сочилась вода. Тюлень вдруг поднялся на задние лапы... и обернулся человеком.

Немного сутулясь, он подошел почти вплотную к Тауно и Эйджан, которые в изумлении во все глаза смотрели на необычного гостя. Это был настоящий великан, на голову выше Тауно, могучий, широкоплечий увалень. У него были прямые и гладкие серебристо-седые волосы, такие же борода и шерсть, густо покрывавшая все его кряжистое белокожее тело. От него пахло рыбой. Лицо оборотня можно было бы счесть безобразным — кустистые брови, приплюснутый нос, широкий рот и тяжелый грубый подбородок — если бы не глаза. Опушенные густыми длинными ресницами, они были так прекрасны, что им позавидовала бы любая красавица; огромные, светло-карие, с большими зрачками, они сияли волшебным светом.

В первую секунду Тауно схватился было за нож. Но тут же решительно шагнул вперед и протянул незнакомцу руку.

— Добро пожаловать, если ты друг, — сказал он на языке народа Лири.

Пришелец заговорил. Голос у него был басовитый и лающий. Он ответил на языке людей:

— Дельфины просили плыть к вам. Сказали, тут есть женщина. Ты не мужчина, ты не женщина, вы не люди, чую по запаху. Но вы не просто водяные. Кто вы? — Говорил он на ломаном языке, похожем на датский. Плохо ли, хорошо ли, но понять его было можно. Когда-то, во времена викингов, норманны заселили острова у побережья Шотландии; большинство этих островов осталось под их властью, и местные жители, потомки викингов, сохранили язык предков — западное наречие норвежского, несмотря на то, что жили бок о бок с шотландцами, которые говорят на гэльском языке.

— Наш корабль терпит бедствие, — сказала Эйджан. — Ты можешь нам помочь?

Голос незнакомца без малейшего усилия перекрывал шум бури:

— Да, если захочу. Должен получить подарок, награду. Кто здесь еще есть?

Тауно открыл люк и громко позвал Нильса и Ингеборг, которые дремали в трюме. Испуганные, встревоженные, они быстро поднялись на палубу и, дрожа от холода, беспокойно огляделись по сторонам. При виде неизвестно откуда появившегося великана они замерли, затаив дыхание, и от страха невольно схватились за руки.

Взгляд оборотня небрежно скользнул по лицу Нильса и остановился на Ингеборг. Медленными, тяжелыми шагами он подошел к женщине. Нильс и Ингеборг едва держались на ногах из-за качки. Ингеборг побледнела, юноша весь сжался, когда волосатые пальцы с длинными, загнутыми как у хищного зверя когтями погладили Ингеборг по щеке. Оборотень ее желал...

Но он не был груб, скорей напротив: когтистые пальцы коснулись щеки женщины мягко и нежно; оборотень не отрываясь глядел на Ингеборг, и вдруг губы его задрожали. Он отвернулся и сказал, обращаясь к Тауно:

— Ладно. Помогу. Ради нее. Благодарите эту госпожу. Я не брошу ее в беде.

Хоо — так представился великан — рассказал им о себе. Он жил на острове Сул-Скерри, что лежит к западу от Оркнейских островов. Из его рода почти никого не осталось на свете, может быть, и вовсе никого, кроме самого Хоо, — на этот счет у него не было точных сведений. Скорее всего, его род и правда угас, потому что в племени Ванимена никто никогда не слыхал о существах, подобных Хоо.

Уже в глубокой древности люди возненавидели тюленей-оборотней и принялись истреблять их. Сам Хоо считал, что ненависть людей, очевидно, была вызвана тем, что его соплеменники, как и настоящие тюлени, их близкие родичи, воровали рыбу из сетей, расставленных людьми, причем воровали очень ловко и умело, ведь в отличие от тюленей они обладали человеческой хитростью и смекалкой. Впрочем, это были лишь догадки Хоо, достоверно он ничего не знал, потому что потерял всех близких, когда был еще несмышленым сосунком. У него сохранились лишь обрывочные и неясные воспоминания о матери и песнях, которые она ему пела. Однажды за ними погнались люди, приплывшие к острову, на лодках; они загнали мать на скалы и убили, а Хоо добежал до моря и спасся в его водах. Эти люди, кажется, поминали какого-то Одина, а, может, и не Одина — Хоо точно не помнил, все это было очень, очень давно.

Рассказ его был бессвязным и путаным, как рассказы большинства путешественников, многое повидавших в дальних странствиях.

Конечно, не сразу поведал Хоо свою историю, а позднее: тогда же было не до разговоров, требовалось спасать корабль. Прежде всего следовало остановить «Хернинг», который несло в сторону недалекого берега. Необходимо было натянуть штаги, укрепить треснувшую мачту — она могла упасть с минуты на минуту.

Хоо обладал поразительной физической силой. Тауно и Нильс работали, стоя на его могучих плечах. Усталые и измученные, без его помощи они наверняка не смогли бы поднять тяжелый рей с намокшими канатами, не сумели бы и достаточно туго натянуть шкоты. Если бы не Хоо, они вчетвером не откачали бы и воду из трюма.

Но еще больше, чем невиданная сила, поражало в Хоо то, что он великолепно знал морское дело. Он научил их командам, показал некоторые приемы управления кораблем. Он встал к румпелю, когда они увидели, что корабль несется прямо на скалы. И тогда истерзанный штормом неповоротливый шлюп вдруг ожил и покорился новому капитану. Хоо умело обходил одну опасную западню за другой. Судно не только не пошло ко дну, но даже наверстало упущенное во время шторма расстояние.

И шторм, словно поняв, что корабль ему не достанется, умчался прочь.

3

— Ну вот, теперь можно плыть дальше, — сказал Хоо густым лающим басом. — Но сперва будем латать посудину, чинить дыры. Не то старое корыто затонет на половине пути.

В трюме нашлась необходимая для починки пакля.

По-настоящему, следовало кренговать судно, но команда была слишком малочисленной, да и подойти к берегу они не решались. Тауно, Эйджан и Хоо работали под водой, заделывали пробоины, которые находились ниже ватерлинии. Конечно, полагалось бы коротенько просмолить все щели с наружной стороны, но это было невозможно. Ингеборг развела огонь в очаге, и теперь Нильса, заделывавшего пробоины выше ватерлинии, в любое время ждал котелок с горячей похлебкой.

Спустя несколько дней напряженной работы все было починено. Время от времени все-таки приходилось откачивать воду из трюма, повреждения были слишком значительны, но Хоо сказал, что теперь «Хернинг» выдержит плавание к берегам Дании.

Наконец-то команда Хоо могла вволю выспаться.

Наутро, когда все вышли на палубу, Хоо созвал совет.

Занимался безветренный погожий день; море было гладким как зеркало. В синем небе белели крылья чаек. Такими же ослепительно-белыми были мелкие облака. И воздух понемногу прогревался. Справа по борту, у самого горизонта, виднелась полоска суши — это была Ирландия.

Эйджан и Тауно растянулись на теплых досках палубы. Ингеборг, присоединившаяся к ним, тоже была голая — свою одежду она выстирала и разложила на палубе сушиться. Штаны и куртка Нильса также требовали стирки, но он обхватил себя руками, словно боялся расстаться с грязным тряпьем, и не сел на палубу, а остановился в некотором отдалении от остальных.

Огромный и неуклюжий великан Хоо устроился напротив четверки. Его могучие плечи высились на фоне светлого неба, точно гора. Немного помолчав, Хоо заговорил зычным лающим басом:

— Я думаю: мы быстро идем вокруг Шотландии, потом быстро идем в Северное море. Корабль придется чинить все время, через каждую милю пути. Лучше всего идти в Ирландское море, потом через Английский канал и дальше — мимо Фризских островов к берегам Дании. Путь долгий, но море спокойное. Вблизи берегов идти нельзя: мы не знаем, какие люди там живут. Вдруг плохие?

— Ты сумеешь вести корабль? — спросил Тауно. — В судоходстве никто из нас ничего толком не смыслит.

— Сумею, сумею, — ответил Хоо. — Есть одна опасность. Надо назначить вахтенного, впередсмотрящего. У английского короля есть моряки, которые хуже пиратов.

Эйджан подняла голову и внимательно поглядела на оборотня.

— Ты спас нас от кораблекрушения, ты готов отвести наше судно в гавань. Какую награду ты за это потребуешь?

Хоо ответил не сразу. Казалось, некоторое время он боролся с собой, потом, набрав полную грудь воздуха, проревел:

— Ингеборг!

— Что? — Ингеборг задрожала от ужаса, сжалась в комок и, перекрестившись, обхватила руками колени.

Оборотень шагнул к ней. Видно было, что и он дрожит.

— Если пойдешь со мной, поведу корабль, — волнуясь сказал Хоо. — Иначе — нет. Не обижу тебя, обещаю. Я так давно один...

Ингеборг испуганно поглядела на Тауно. Лицо его потемнело.

— Мы слишком многим обязаны тебе, Ингеборг, — сказал он. — Никто тебя не принуждает.

Наступило молчание. Ингеборг смотрела на Тауно.

Хоо вздохнул, плечи его поникли.

— Конечно, я урод, — пробормотал он. — Я остался бы с вами, но теперь, когда увидел Ингеборг... Не могу. Прощайте. Доберетесь домой и без меня. Прощайте. — Он подошел к релингам.

Ингеборг бросилась за ним.

— Постой, не уходи.

Хоо остановился, разинув рот от удивления.

Ингеборг обеими руками взяла его огромную лапищу.

— Прости, — голос Ингеборг дрожал, в глазах блестели слезы. — Понимаешь, это было так неожиданно... Конечно, Хоо...

Он громко захохотал и как перышко подхватил Ингеборг медвежьими ручищами. Она вскрикнула от боли и Хоо сразу же ее отпустил.

— Прости, я нечаянно, — жалобно попросил он. — Я буду бережно...

К ним подошел Нильс. Он был, бледен как полотно.

— Не смей, Ингеборг, это грех! И ты, и я, мы совершили уже столько тяжелейших прегрешений. Не бери еще и этот грех на душу.

Теперь уже захохотала Ингеборг.

— Брось-ка, — сказала она сквозь смех. — Забыл, что ли, кто я такая? Не впервой, ничего нового тут для меня нет. А может, и есть...

Эйджан подошла к Нильсу, обхватив за плечи, что-то шепнула ему на ухо. Нильс удивленно поглядел на нее.

Тауно тоже встал и подошел ближе. Пристально глядя в глаза Хоо и положив руку на рукоять кинжала, сказал:

— Ты непременно будешь обращаться с ней бережно.

Ночи становились все более долгими и темными; лето близилось к концу, но эта выдалась ясной. Звезд на небе было не счесть, и при их мерцании дети Ванимена видели вокруг так же хорошо, как при свете дня. Шлюп бежал по волнам, подгоняемый попутным ветром. Шелестели волны, бившие в корпус, шумела вода, разрезаемая носом корабля, поскрипывали блоки, подрагивали, чуть слышно звеня, канаты и тросы, — тихие звуки, терявшиеся в плеске моря. Но вдруг из-под навеса носовой надстройки раздался рев и хохот Хоо.

Хоо и Ингеборг вышли и остановились у релинга, глядя на море. Тауно в это время был у руля, Эйджан сидела в «вороньем гнезде», но двое на палубе их не замечали.

— Я благодарен тебе, девушка, — глухо сказал Хоо.

— Ты уже поблагодарил, там, — она кивнула в ту сторону, откуда они появились.

— Разве нельзя поблагодарить несколько раз?

— Незачем. Сделка есть сделка.

Хоо глядел не на Ингеборг, а в море, крепко сжав руками релинг.

— Значит, я тебе совсем не нравлюсь?

— Я не хотела тебя обидеть.

Дюйм за дюймом Ингеборг придвигала к нему свою руку, пока наконец не положила ладонь на его пальцы, обхватившие поручень.

— Ты наш спаситель. И знаешь, ты обошелся со мной гораздо лучше, чем многие люди, правда. Но мы с тобой разной породы. Я ведь смертная женщина. Какая же близость может быть между нами?

— Я видел, как ты смотришь на Тауно и...

Ингеборг поспешила его перебить:

— Почему бы вам не поладить с Эйджан? Она такая красавица, не то что я. Я самая обыкновенная женщина. Эйджан ведь, как и ты, из Волшебного мира. По-моему, ты ей нравишься. Только не подумай, Хоо, будто я о чем-то жалею.

— От меня противно пахнет, но к запаху можно привыкнуть, — с обидой пробормотал Хоо.

— Но почему именно я?

Хоо долго молчал, потом повернулся к Ингеборг.

— Потому что ты не морская фея, а настоящая женщина.

Она подняла голову и поглядела ему в глаза. Лицо ее посветлело.

— Но мой народ истребил твоих собратьев, — покаянно, как на исповеди, произнесла она.

— Это было давно, много лет, даже столетий назад. Теперь люди уже ничего не помнят о тех временах, и я не держу зла на людей. Я мирно и тихо живу около Сул-Скерри. Ветер, волны и чайки — вот мои друзья, больше у меня никого нет. Да еще ракушки и медузы — мои соседи. Мой покой нарушают лишь бури и акулы. Так проходит год за годом. Я доволен, но порой тоскливо бывает от одиночества. Ты меня понимаешь?

— Голые скалы, кругом только море да небо, просто небо, не Святые Небеса... Ах, Господи! — Ингеборг прижалась щекой к груди Хоо, и он с неловкой нежностью погладил ее по волосам. Сердце Ингеборг билось тяжелыми редкими ударами. Спустя несколько минут она спросила: — Но почему же ты не попытался найти кого-нибудь, чтобы не быть одному?

— Я искал. Когда-то в юности. Далеко от Сул-Скерри. Много удивительных вещей я тогда узнал... Но кого бы я ни встретил, никому я не был нужен. Они видели только, что я урод, видели лишь то, что снаружи, а в глубину никогда не заглядывали. Их не интересовало, что там, под внешней оболочкой.

Ингеборг подняла голову.

— Нет, не может быть, чтобы все в Волшебном мире были такими. Тауно... я хочу сказать, Тауно и Эйджан...

— Верно, они, пожалуй, не такие. Они желают добра своей маленькой сестре. И все-таки люди — они лучше. Как бы это объяснить... В людях есть какое-то тепло и еще... вот то, как ты меня любила. Наверно, оттого, что вы, люди, знаете, что смертны и однажды умрете. Наверно, поэтому вы лучше понимаете, что внешность обманчива. Или в вас есть искра вечности? Душа? Не знаю, не знаю... Но в иных людях, особенно в женщинах, я это чувствовал. Как огонь среди темной ночи. И в тебе, Ингеборг, он есть, этот огонь. Он сильный и яркий, и он меня согрел. В твоей жизни было столько несчастий, а ты считаешь себя счастливой, потому-то и умеешь так сильно любить.

— Я? Продажная девка? Нет, ты, видно, ошибаешься. Да что ты знаешь о людях?

— Знаю больше, чем ты думаешь, — серьезно ответил Хоо. — Когда-то, очень давно, я пришел к людям, и они меня не прогнали, несмотря на то, что лицом я не вышел и пахнет от меня скверно. Я ведь очень сильный и от работы не бегал. Я умею упорно трудиться, иначе разве научился бы языку людей и всем ухваткам моряков? Я подружился со многими людьми, некоторые женщины не отворачивались от меня, а иные — поверишь ли? — иные, правда, их было совсем немного, меня любили.

— Понимаю, почему любили. — Ингеборг вздохнула.

Хоо поморщился, как от внезапной боли.

— Любили, но замуж пойти не соглашались. Разве можно такому чудовищу предстать пред алтарем в церкви? Да и кончилось все это скоро. Дольше я прожил среди мужчин, когда плавал на корабле. А потом и от моряков ушел, потому что мои друзья старели, а я нет. Несколько десятков лет прожил один в шхерах, пока снова не набрался храбрости и не приплыл опять к людям. На этот раз я недолго с ними оставался, потому что ни одна женщина больше не захотела меня поцеловать.

— Хоо, только не подумай, что я хотела тебя обидеть! — Ингеборг приподнялась на носки и поцеловала его.

— Никогда я этого не забуду, моя милая. Я буду мечтать о тебе, и ветер будет петь мне о тебе песни. В звездные тихие ночи я всякий раз буду вспоминать нынешнюю ночь, до конца моих дней.

— Но ты будешь совсем один...

— Это даже к лучшему. — Хоо хотел успокоить Ингеборг. — Я ведь умру из-за женщины.

Ингеборг отступила на шаг.

— Что ты сказал?

— Да ничего, ничего, — он подпал голову. — Погляди, как ярко светит Большая Медведица.

— Говори, Хоо. — Ингеборг поежилась, как будто замерзла, хотя и была одета. — Прошу тебя, говори.

Хоо кусал губы и молчал.

— Знаешь, за последнее время, в этом плавании, я повидала уже столько всяких чудес, столько узнала волшебных тайн, что и подумать страшно. И если теперь мне придется...

Хоо вздохнул и покачал головой:

— Нет, нет, Ингеборг. Этого не случится, не бойся. Большую часть жизни я провел в размышлениях о глубочайших тайнах Творения и приобрел благодаря этому способность провидеть будущее.

— Что?

— Настанет день, когда смертная женщина родит мне сына. Люди захотят сжечь его заживо, так как будут думать, что мой сын — отродье дьявола. Тогда я заберу сына, и мы с ним уплывем. Женщина выйдет замуж за смертного, и ее муж убьет меня и сына.

— Нет!

Хоо скрестил на груди руки.

— Я не чувствую страха. Только сына жаль. Но к тому времени, когда все это случится, Волшебный мир будет уже лишь слабым мерцающим огоньком и вскоре навсегда погаснет. Поэтому я убежден, что моему сыну выпадет еще далеко не худший удел. Что до меня, то я стану морской водой.

Ингеборг тихо заплакала.

— У меня не может быть детей, — прошептала она.

Хоо кивнул.

— Я сразу понял, что ты — не та, от кого я погибну. Твоя судьба...

Он вдруг умолк и некоторое время стоял, не говоря ни слова, часто и тяжело дыша.

— Ты ведь устала, — произнес он затем. — Сколько тебе пришлось вытерпеть! Давай, я отнесу тебя и уложу спать.

Пробили склянки, вахтенным пора было сменяться. До рассвета оставалось уже недолго, но ночная тьма все еще не поредела.

На общем совете Тауно и Эйджан предложили, что они будут нести вахту в более опасное, темное время суток. Тогда же назначили и порядок вахт.

Тауно сменил сестру. Эйджан проворно спустилась из «вороньего гнезда», нырнула в люк и пробралась в трюм, где были спальные места.

Из люка, который остался открытым, падал слабый, но достаточно яркий для глаз Эйджан свет; если бы люк был закрыт, она нашла бы дорогу впотьмах, ощупью, чутьем и с помощью чувства пространства и направления, которым обладали все в племени ее отца.

Нильс и Ингеборг крепко спали, лежа бок о бок на соломенных тюфяках. Нильс лежал на спине, Ингеборг, как дитя, свернулась клубком и закрыла лицо рукой.

Эйджан присела рядом с юношей и погладила его по волосам.

— Проснись, соня! Настало наше время.

Нильс встрепенулся и открыл глаза. Прежде чем он успел вымолвить слово, Эйджан его поцеловала.

— Тише, — прошептала она. — Не мешай спать бедной женщине. Иди за мной.

Она взяла Нильса за руку и повела в темноте к трапу.

Они поднялись на палубу.

На западе мерцали звезды, на востоке плыл в небе двурогий месяц, облака вокруг него серебрились. Море блестело еще ярче, чем луна, чей холодный белый свет обливал плечи Эйджан. Посвежевший ветер пел в снастях, туго надувал парус. «Хернинг», мирно покачиваясь, бежал по волнам вперед.

— Эйджан, ты слишком красива, я боюсь ослепнуть от твоей красоты! — воскликнул Нильс.

— Тише, тише! — Эйджан быстро оглянулась. — Сюда, на нос.

И легко, словно танцуя, побежала вперед.

В закутке под носовой надстройкой был непроглядный мрак. Эйджан налетела на Нильса, точно шторм, осыпала поцелуями и ласками. Нильс пылал, как в огне, в висках у него стучала кровь.

— Долой дурацкие тряпки! — Эйджан нетерпеливо принялась расстегивать на нем одежду.

Потом они лежали отдыхая. Над морем уже занималась заря, и в сером утреннем свете Нильс мог любоваться своей подругой.

— Я люблю тебя, — сказал он, зарывшись лицом в ее душистые волосы. — Всей душой люблю.

— Молчи! Не забывай, что ты человек, — отрезала дочь Ванимена. — Ты мужчина, хоть и молод. И ты христианин.

— Да я об этом и думать забыл!

— Придется вспомнить.

Эйджан приподнялась на лотке и поглядела ему в глаза, потом медленно и мягко отняла руку от его груди.

— У тебя бессмертная душа, ты должен ее беречь. Судьба свела нас на этом корабле, но я совсем не хочу, чтобы ты, дорогой мой друг, погубил из-за меня свою душу.

Нильс вздрогнул, как от удара, и схватил Эйджан за плечи.

— Я не могу расстаться с тобой. И никогда не смогу. А ты? Ведь ты не покинешь меня, не бросишь? Скажи, что не бросишь!

Она целовала и ласкала Нильса, пока он не успокоился.

— Не будем думать о завтрашнем дне, Нильс. Ничего изменить все равно нельзя, только испортим сегодняшний день, который принадлежит нам. Все, чтоб больше никаких разговоров о любви. — Эйджан тихо рассмеялась. — Чистое честное удовольствие, и ничего кроме. А знаешь ли, ты отличный любовник!

— Я... я хочу, чтобы тебе было со мной хорошо.

— А я хочу, чтобы тебе было хорошо. У нас еще столько всего впереди! Будем разговаривать и петь песни, смотреть на море и на небо... Как добрые друзья. — Она снова засмеялась глуховатым воркующим смехом. — А сейчас у нас есть занятие получше, чем песни да беседы. О, да ты уже отдохнул! Нет, это просто чудо!

Тауно сидел в «вороньем гнезде» и слышал их возню и шепот. Он стиснул зубы и, сжав кулак, крепко ударил им по ладони, еще и еще раз.

Ветер почти все время был попутным. «Хернинг» мчался на юг как на крыльях. Они очень удачно прошли сравнительно узкий Северный пролив, разделяющий Англию и Северную Ирландию. Как только шлюп приблизился к входу в пролив, Хоо оделся в человеческую одежду и, стоя на носовой надстройке, перекликался со встречными судами. Они с Нильсом предварительно обсудили плавание через пролив и решили, что отвечать лучше всего на английском языке. Все обошлось благополучно, поскольку с других судов еще издали видели, что «Хернинг» — не военный и не пиратский корабль. Лишь однажды им пришлось стать на якорь и дожидаться в темноте, пока мимо не прошло судно под флагом Английского королевства. Еще днем Хоо обернулся тюленем и, подплыв к этому кораблю, хорошо его разглядел. Капитан английского корабля мог задержать «Хернинг», если бы заподозрил, что на его борту находятся контрабандисты или шпионы.

Однажды на закате дня, когда уже настали сумерки, Тауно, плававший в море, поднялся на борт «Хернинга» по спущенному в воду веревочному трапу и бросил на палубу великолепного крупного лосося.

— Ого! Дашь кусочек? — пророкотал глухой бас Хоо из темного закута под кормовой надстройкой.

Тауно кивнул в ответ и потащил рыбину на корму. Здесь горел фонарь, который зажгли для освещения компаса — магнитной стрелки, укрепленной на куске пробки, который плавал в сосуде с водой. В призрачном бледном свете великан Хоо меньше, чем днем, походил на человека. Он вонзил зубы в сырую рыбину и стал жадно есть, заглатывая большие куски. Тауно и Эйджан, как и он, не понимали, зачем нужно варить или жарить рыбу, когда можно есть ее сырой.

Ингеборг возилась в камбузе только для Нильса и себя. Однако сейчас даже Тауно почувствовал отвращение и не сразу смог его подавить. От Хоо это не укрылось.

— В чем дело?

Тауно пожал плечами.

— Ни в чем.

— Э, нет. Ты что-то имеешь против меня. Выкладывай все начистоту. Нам нельзя таить злобу друг на друга.

— Какая еще злоба, что ты выдумал? — Голос Тауно звучал, однако же, раздраженно. — Если ты так уж хочешь, пожалуйста, скажу: у нас в Лири было принято более прилично вести себя за едой.

Хоо с минуту глядел на Тауно, прежде чем ответил, тщательно взвешивая каждое слово:

— Ты будешь мучиться, пока не избавишься от какой-то занозы, которая засела у тебя в мозгу. Выкладывай, парень, что с тобой происходит.

— Да ничего, говорят тебе, ничего! — Тауно повернулся, чтобы уйти.

— Погоди, — окликнул оборотень. — Может, надо найти и тебе пару? Мы-то с Нильсом нашли... По-моему, Ингеборг тебе не откажет. Будь уверен, меня ты этим ничуть не обидишь.

— Ты что, вообразил, что она... — Тауно вдруг осекся и теперь уже решительно пошел прочь.

Сумерки сгущались. Какая-то тень соскользнула вниз по мачте и с глухим стуком прыгнула на палубу. Тауно подошел ближе. Нильс — это был он — не сразу его разглядел, тогда как Тауно, видевший в темноте не хуже, чем днем, с первого взгляда заметил, что юноша смущен.

— Что ты там делал?

— Я... Я... Видишь ли, Эйджан сейчас там, в «гнезде». — Голос плохо слушался Нильса. — Мы с ней разговаривали, но потом она сказала, чтобы я уходил, ведь я все равно в темноте ничего не вижу и толку от меня нет...

Тауно кивнул.

— Ну да, понимаю. Ты пользуешься любым предлогом, чтобы побыть с нею вдвоем.

Он отвернулся и шагнул от Нильса, но тот схватил его за руку.

— Господин... Тауно... Выслушай меня, пожалуйста, прошу тебя!

Принц Лири остановился. Несколько секунд прошло в молчании.

— Говори.

— Ты стал далеким, холодным. И со мной, и со всеми, как мне кажется, но со мной особенно. За что? Разве я чем-то тебя обидел? Тауно, поверь, больше всего на свете я не хотел бы нанести тебе обиду.

— С какой стати ты возомнил, что можешь нанести мне обиду — ты, человек, житель суши?

— Твоя сестра и я, мы...

— Ха! Она свободна. Я не настолько глуп, чтобы ее осуждать.

Между Тауно и Нильсом, разделяя их, лежала полоса лунного света. Нильс шагнул вперед, и теперь луна ярко осветила его лицо.

— Я ее люблю, — сказал юноша.

— Вот как? По-моему, ты что-то путаешь. У нас ведь нет души. Ни у нее, ни у меня. Забыл?

— Не может этого быть! Она такая чудесная, такая чудесная... Я хочу на ней жениться. Она станет моей женой, если не перед людьми, то перед Господом. Я буду ее беречь, заботиться о ней до самой моей смерти. Тауно, я буду твоей сестре хорошим мужем. Обещаю тебе должным образом обеспечить и ее, и наших детей, когда они появятся. Я уже все обдумал, я знаю, как поместить мою долю золота в выгодное дело. Ты поговоришь с нею, Тауно? Она мне и слова сказать не дает. Как только начну говорить о женитьбе, так сразу велит перестать. Но тебя она послушается. Поговори, Тауно, ради меня, а может быть, ради нее самой. Ее ведь можно спасти...

Лепет Нильса вдруг оборвался — Тауно схватил его. за плечи и с силой встряхнул, так что у того даже зубы стукнули.

— Уймись. Ни слова больше, не то я тебя изобью. Наслаждайся, пока она позволяет, этой ерундой. Ерунда и пустяки — вот что это для нее, ясно? В ее жизни такое бывало десятки раз. Игра и не больше того. Будь доволен, что ей пришло в голову с тобой позабавиться, и не смей докучать нам своим нытьем. Ты понял?

— Понял. Прости меня, извини...

Нильс заплакал и бессильно поник, опустившись на палубу.

Принц Лири еще несколько минут стоял над ним, но взор его блуждал где-то вдалеке. Он стоял неподвижно, лишь ветер трепал пряди его волос.

Вдруг губы Тауно дрогнули, как будто он хотел что-то сказать. Но он промолчал. Наконец, решение было принято.

— Поднимайся в «воронье гнездо», Нильс, и сиди там, пока я не разрешу тебе спуститься, — приказал Тауно.

Затем он быстро сбежал в трюм, не позаботившись о том, что при открытом люке на палубе слышно все, что происходит внизу.

Тауно бросился к Ингеборг.

Со стороны Ирландии наползли дождевые облака. Мелкий дождь окрасил все вокруг в сизый цвет. Шепот его был громче, чем плеск волн, которые он испещрил мелкой рябью. В холодном тумане казалось, что кругом было не море, а бескрайние зеленые поля и луга.

Тауно и Эйджан поплыли на разведку. Вскоре корабль скрылся в тумане, а брат с сестрой впервые за долгое время остались наедине.

Они быстро обследовали участок пути, который кораблю предстояло пройти до вечера. Теперь можно было спокойно обо всем поговорить.

— Ты жестоко обошелся с Нильсом, — сказала Эйджан.

Ее брат с силой ударил руками по воде, подняв тучу брызг.

— Ты слышала, о чем мы говорили?!

— Конечно.

— И что же ты потом ему сказала?

— Сказала, что ты в плохом настроении. Сказала, чтобы он не принимал все это слишком близко к сердцу. Он очень расстроился. Будь с ним помягче, брат. Он готов поклоняться тебе, как божеству.

— Он безумно в тебя влюблен. Глупец, мальчишка!

— Ничего удивительного. Я у него первая. Понимаешь, первая. — Эйджан улыбнулась. — Но он уже всему у меня научился. Когда мы расстанемся, пусть не раз еще порадуется — там, в той жизни.

Тауно нахмурился.

— Надеюсь, он не будет грустить до тебе так сильно, что лишится рассудка. Нильс, Ингеборг... С кем-то еще из людей придется нам иметь дело ради спасения Ирии? Боюсь, нам с тобой вряд ли удастся обойтись без помощи датчан.

— Да, мы с Нильсом и об этом говорили. — Эйджан как-будто что-то вспомнила и смутилась. — В конце концов, он образумился и согласился, что надо быть очень осмотрительным — ведь ему, неопытному моряку, придется вести свой корабль среди неумолимых законов, которым подчинена его судьба. Знаешь, я не теряю надежды, — проговорила, Эйджан более серьезным тоном, — потому что он умен и глубоко чувствует, он не скользит по поверхности вещей, а добирается до глубинной их сути. — Она помолчала и тихо добавила: — Может быть, именно поэтому ему так мучительна мысль о том, что нам придется расстаться. Не беда, что он неопытен, с ним же будет Ингеборг, а она всегда сумеет придумать что-нибудь дельное, да и немало разных людей за свою жизнь узнала, уж это точно. — Эйджан приободрилась и даже повеселела.

— У нее сильная натура, — бесстрастно заметил Тауно.

Эйджан повернулась набок, чтобы видеть лицо брата.

— А я думала, ты ею восхищаешься.

Тауно кивнул.

— Да, она мне нравится.

— А уж она-то... Я ведь все слышала, когда сидела в «вороньем гнезде». Люк был открыт, и все было слышно. Как она обрадовалась, когда ты ее разбудил! — Эйджан вздохнула и немного помолчала, прежде чем продолжить. — На другой день мы с ней поговорили наедине. Такой, знаешь ли, чисто женский разговор, она все недоумевала, зачем это нужно — плыть невесть куда на поиски своего народа, когда за наше золото можно купить хороший земельный участок где-нибудь недалеко от Элса и жить себе припеваючи. Я сказала, что мы не останемся в Дании, и тут она странно так отвела глаза и стала смотреть куда-то мимо меня, в сторону. Но потом как ни в чем не бывало принялась болтать о том о сем. Да только я-то видела, как у нее руки трясутся... Верно, и в самом деле опасно людям с нами водиться, не для них Волшебный мир.

— И нам не на пользу дружба с людьми, — сказал Тауно.

— Да. Бедная Ингеборг. Но ведь невозможно нам двоим жить в Дании, где нет никого больше из нашего рода. Если не разыщем отца, то надо будет поискать какой-нибудь родственный нам народ, просить у них приюта. Уж и достанется нам! Ведь, может быть, полсвета обшарить придется.

— Вполне возможно.

Они поглядели друг на друга. Тауно побледнел, Эйджан вспыхнула. Внезапно он нырнул и не показывался на поверхности более часа.

«Хернинг» обогнул Уэльс, затем Корнуэлл, вышел в Английский канал и взял курс на восток, к берегам Дании.

4

Корабль Ванимена, медленно продвигаясь на север, преодолел уже более половины пути вдоль побережья Далмации, и тут его выследили работорговцы.

Вначале никто, даже сам Ванимен, не заподозрил ничего плохого. Во время плавания от Геркулесовых столбов до Адриатики они часто встречали корабли и рыбачьи лодки, чему Ванимен не удивлялся: жители многолюдных городов Средиземноморья с древнейших времени занимались мореплаванием и хорошо изучили здешние воды. Из осторожности Ванимен вел свой корабль вдали от берегов, поскольку в открытом море вероятность остаться незамеченными была больше. На всякий случай он приказал подданным по утрам одеваться и весь день до прихода темноты не снимать матросскую одежду, которую они нашли на корабле в достаточном количестве. Ванимен запретил им также плавать в море в дневные часы.

Их корабль, построенный северянами, совершенно не похож на средиземноморские суда, размышлял Ванимен, он может привлечь внимание, что было бы крайне нежелательно. А кто-нибудь, пожалуй, даже захочет оказать им помощь, ибо во время шторма корабль был сильно поврежден, что сразу бросалось в глаза.

Если приближалось какое-нибудь судно, Ванимен жестами или на латинском языке отвечал, что помощь не требуется, до их гавани, дескать, уже недалеко. Пока все сходило гладко, хотя для Ванимена оставалось неясным, то ли хитрость удавалась благодаря латыни, близкородственным языкам, на которых говорили народы Средиземноморья, то ли потому, что капитаны, в сущности, равнодушно смотрели на странный потрепанный корабль с шайкой подозрительных личностей на борту. Детям и женщинам Ванимен намеренно велел не прятаться, а сидеть на палубе, чтобы на встречных судах видели, что перед ними не пиратский корабль.

Пока что ни пиратов, ни военных кораблей они не повстречали.

Если нападут пираты, они захватят покинутое судно: все из племени Лири скроются в море. Но лишиться корабля было бы несчастьем. Разбитый, истерзанный, неповоротливый и медлительный, с полным трюмом воды, которую непрерывно приходилось откачивать, он все же был их убежищем и домом в этом замкнутом тесном море, где все прибрежные земли поделили между собой христиане и приверженцы ислама, где из огромного множества обитателей Волшебного мира не уцелел ни один.

Днем и ночью Ванимен вел свой корабль все дальше и дальше. В штиль, если поблизости не было судов, и после захода солнца подданные короля тянули корабль на буксирах. И тогда он бежал быстрее, чем под парусом, никакая команда матросов-людей не смогла бы заставить эту развалину двигаться с подобной скоростью.

И все-таки прошло несколько недель, прежде чем они достигли спокойных вод Адриатики.

Здесь не было волнения, которое могло затруднить охоту и ловлю рыбы, и все на корабле взбодрились, повеселели, всем не терпелось скорее достичь цели.

Но именно теперь они продвигались вперед очень медленно и осторожно, потому что корабль шел совсем близко от восточного побережья Адриатики: нужно было держаться на таком расстоянии, чтобы пловцы могли в течение короткого времени доплыть до суши и разведать местность; подобным образом действуют военные и морские патрули, когда высылают лазутчиков на берег. Однако, хотя дело шло медленно, настроение у всех заметно улучшилось, и снова зазвучали над морем песни морского народа.

Берега радовали глаз зеленью равнин и лесистых горных склонов, море изобиловало рыбой.

Ванимен решил не оставлять корабль и плыть на нем дальше на север, пока они не найдут самое безопасное место. Если же им почему-либо вдруг придется бросить судно, это уже не будет большим несчастьем. Так он думал.

Вскоре выяснилось, что волшебство все еще было живо здесь, на берегах и в горах, которые вздымались вдали на востоке.

Как только Ванимен выплыл на берег, он сразу ощутил незримое присутствие магических сил, пронизывающих каждый его нерв. То были силы, которых он ни разу не почувствовал за все время плавания по Средиземному морю — тогда повсюду была лишь бесплодная пустота. Но здешние силы волшебства были новыми, и они не исчезли в страхе перед пришельцами. наоборот — грозно надвинулись и сгустились.

Ванимен отступил. И все же они были ему сродни, и родство было таким, какого никогда у наго не могло быть с Агнеттой... Когда-то она поняла это и ушла от него...

Из других мест на побережье Адриатики волшебство было изгнано.

Ванимен собрал воедино все известные ему заклинания, с помощью которых постигают прошлое, и благодаря им узнал, что изгнание нечистой силы произошло в основном в недавние годы. По-видимому, здешние люди обрели какую-то новую веру или, скорее, новое течение, направление старой веры. Насколько мог установить Ванимен, никакого другого символа, кроме креста, они не имели, но всего важнее было то, что эта новая секта с презрением отвергала наивность и простодушие, которые были свойственны раннему христианству.

Нет, здешний берег не для племени Лири! Слишком много здесь возделанных земель, слишком многочисленны шумные и людные города. Уже одно их соседство может накликать беду на морской народ.

Что ж, надо плыть дальше на север, как советовали дельфины.

Теперь все чаще на их пути встречались острова и крохотные островки, которым не было числа, — да, все так, про острова дельфины тоже упоминали. Но главное, — Ванимен чувствовал, что здесь никогда не провозглашались проклятия христианских священников. Христианская церковь ведет войну против всего, что придает жизни вкус, что есть сама радость жизни, ибо, в конечном счете, размышлял Ванимен, именно радость жизни несли людям обитатели Волшебного мира, конечно, только радость, пусть даже не всегда безвредную для бессмертной души христиан, прекрасную радость бытия... О да, несомненно: христианство еще не добралось до этих отдаленных земель. Где-то здесь цель морского народа, где-то здесь должно быть то место, которое виделось ему в мечтах как Новый Лири.

Корабль доживал последние дни. Скоро уже помпы перестанут справляться — в трюм поступает слишком много воды. С каждым часом судно все глубже погружается в воду, теряя остойчивость; управлять им становится все труднее. Скоро оно окончательно выйдет из строя. Не беда — если судно затонет, они уже не пропадут, можно обследовать эти прибрежные воды и без корабля...

Все его надежды рухнули, когда корабль был обнаружен работорговцами.

В этот день рыбачьи и торговые суда не вышли из гаваней. С запада налетали шквалы, ветер крепчал, вздымая белопенные волны, мчал по небу темные тучи. Хлынул дождь.

Ванимен попытался подвести корабль ближе к берегу и встать с подветренной стороны, но вскоре убедился, что это невозможно. Впереди, на расстоянии нескольких миль, он различил очертания острова, который был отделен от материка узким проливом. Ванимен рассчитал, что корабль может войти в пролив, где он будет в относительной безопасности. На берегу виднелись крыши домов — то был плохой знак: на острове живут люди. Но ничего другого морскому народу не оставалось. К тому же домов было совсем немного.

Ванимен поднялся на кормовую надстройку; отсюда он видел хорошо все, что происходило в море и на корабле, и мог командовать своими матросами, которые за время плавания приобрели некоторую сноровку. Все они были нагишом, поскольку одежда стесняла движения, и стояли в ожидании, готовые по первому слову капитана броситься выполнять команду.

Намного больше, чем матросов, было на корабле детей и женщин. Всем им Ванимен велел находиться в море, потому что на палубе они только мешали команде. Кое-кто послушался, но матери с малышами на руках не решились покинуть корабль из страха потерять детей в незнакомых водах, где они не знали ни течений, ни скал, ни островов.

Пока матросы Ванимена готовились к схватке со штормом, на горизонте в сумрачной серой мгле показался корабль. Это была длинная стройная галера, выкрашенная в черный и красный цвета. Парус был убран, судно шло на веслах, скользя по волнам, точно длинноногий паук, бегущий по паутине. Над белыми гребнями волн сверкала позолотой резная деревянная фигура, украшавшая нос галеры, — крылатый лев. Разглядев ее, Ванимен понял, что корабль принадлежит Венеции. Судя по всему, он направлялся домой. Ванимен вдруг удивился: на борту галеры, по-видимому, не было груза, однако на палубе он явственно увидел вооруженных людей. Военная охрана? Нет, не похожи эти люди на воинов, слишком дородные, раскормленные.

Усилием воли он заставил себя отвлечься — сейчас было не до странной галеры, речь шла о спасении собственного корабля, для чего требовались вся его мудрость и опыт, а кроме того, врожденное чувство стихии, благодаря которому Ванимен знал, что необходимо предпринимать в том или ином случае. Все последующие часы он почти не уделял внимания галере.

Первой беду почуяла Миива. Она стояла на носу, несла вахту впередсмотрящего. Прибежав на корму, она положила руку Ванимену на плечо и прокричала:

— Смотри, они изменили курс! Они идут нам навстречу!

Ванимен обернулся и увидел, что Миива права.

— Именно сейчас, когда все голые, когда невозможно скрыть, что мы не люди! — воскликнул Ванимен. Затем он несколько мгновений стоял молча — казалось, боролся с чем-то, что было сильнее порывов ветра и качки. Приняв решение, король Лири сказал: — Если мы сейчас начнем поспешно одеваться, то людям это, наверное, покажется очень странным. Лучше уж останемся как есть. Может быть, они подумают, что нам просто нравится ходить раздетыми, не стесняя себя неудобной одеждой. Мы ведь видели голых матросов, помнишь, когда шли сюда из Атлантики через проливы? Мне кажется, капитан галеры просто хочет узнать, кто мы такие. Но чтобы понять, что мы не принадлежим к человеческому роду, они должны вплотную подойти к нашему кораблю. В шторм это слишком опасно. Волосы у всех наших намокли — не видно, какого они цвета. Пойди, Миива, скажи матросам, чтобы не мешкали и не отвлекались от работы.

Выполнив поручение, Миива вернулась на корму. Галера была прямо по ветру, и Ванимен чутко принюхивался, стараясь уловить доносившиеся с нее запахи.

— Фу! — сказал он. — Ты чуешь? Отвратительная вонь. Пахнет грязью, потом и... Никакого сомнения, пахнет несчастьем. Что же там за мерзость, на этой галере?

Миива прищурилась.

— Я вижу людей в железных доспехах, вижу оружие. О, смотри, кто эти несчастные в грязных лохмотьях? Они сгрудились у мачты, им тесно, неудобно...

Это выяснилось, когда галера подошла ближе. Чернокожие, с необычными грубыми чертами лица, мужчины, женщины, дети были в ручных и ножных кандалах. Кто стоял, кто сидел на палубе, кое-как устроившись и согревая друг друга — все они тряслись от холода. А вокруг стояла ощетинившаяся копьями охрана.

Ванимена охватило предчувствие беды.

— Кажется, я знаю, кто эти люди. Это рабы.

— Как ты сказал? — Миива еще никогда не слышала этого слова, которое Ванимен произнес на языке людей. Морской народ не ведал рабства, и потому у племени Лири не было понятия для обозначения такого явления.

— Рабы. Люди, взятые в плен другими людьми. Их продают и покупают за деньги и заставляют выполнять самую тяжелую и грязную работу наравне с домашним скотом. Помнишь, ты видела на берегу лошадей и волов, которых впрягают в плуги и телеги? О том, что люди поступают так с себе подобными, я слышал от них самих. Теперь все ясно. Галера возвращается в Венецию из плавания в южные страны, где венецианцы охотились на людей.

Ванимен плюнул, сожалея, что не может плюнуть против ветра, в сторону галеры.

— Неужели это правда? — ужаснулась Миива.

— Правда.

— Но как же так? И Создавший Звезды благосклонно взирает на то, что творится в мире?

— Я вот чего не понимаю... Подожди-ка! Они подают нам знаки.

Из-за сильного ветра перекликаться можно было лишь с трудом, о том же, чтобы по-настоящему разговаривать, и думать не приходилось. Кроме того, возникли сложности из-за незнания языка.

Высокий худой человек с гладко выбритым лицом, в железных доспехах и шлеме с перьями внимательно разглядывал Ванимена. От этого взгляда у подводного короля по спине пробежал озноб. Но, наконец, галера повернула назад, и Ванимен облегченно вздохнул.

Однако теперь гибель грозила им с другой стороны — корабль несло прямо к острову, на прибрежные скалы, где бушевал прибой.

Забыв на время обо всем прочем, Ванимен старался направить судно в тихие воды пролива.

— По местам стоять! Право руля! Круче к ветру!

Вдруг корпус корабля вздрогнул от мощного удара.

Неужели напоролся килем на скалы?

Судно застыло.

Что это значит? Сломан руль?

Непостижимо — корабль встал намертво.

Ванимен огляделся. Они находились в узком проливе, волнение здесь почти не ощущалось. Скалистые берега слева и справа отвесно поднимались вверх; над морем завывала буря, но в проливе лишь редкие удары волн достигали корабля. Злобные шквалы и дождь хлестали и здесь, однако шторм был уже не опасен. Да и ветер теперь не налетал с такой сокрушительной силой, как в открытом море.

Правый, материковый, берег порос лесом, лишь у самой воды тянулась чистая полоса песка. Деревья и кусты почти полностью скрывали строения, которые, должно быть, находились на острове. Ни людей, ни собак или каких-то других домашних животных не было видно. Не появлялись также лодки и корабли — к немалому удивлению Ванимена, который в мыслях уже составил план действий на случай нападения с острова.

Призвав на помощь волшебство, Ванимен весь превратился в зрение, обоняние и слух. Он обнаружил, что соленость воды в проливе очень низкая: очевидно, где-то немного севернее в море впадала река. Дельта реки — вот то, что они ищут, вот оно, пристанище, место, где будет Новый Лири.

Ванимен видел в воде частицы сора, комочки смолы. Должно быть, их несет из реки, где люди строят корабли. Рельеф берегов скрывал верфи и гавани от глаз Ванимена, но вместе с тем скрывал и корабль от глаз людей.

Ванимен отчетливо чувствовал, что буря улетит еще до ночи. Тогда можно будет как следует изучить побережье, а пока... Он откинулся назад и прислонился к кормовому ограждению. Здесь так тихо и спокойно! Можно немного вздремнуть. Едва он успел подумать, что можно наконец закрыть глаза, как тут же сон накатил на него, словно мощная морская волна.

Ванимен очнулся от громкого крика Миивы: из-за отвесной скалы показалась галера. Вспененная веслами вода бурлила, как под штормовым ветром. Галера подошла к кораблю, прежде чем подданные Ванимена успели подняться из трюма на палубу. И тут у короля племени Лири снова мелькнула мысль, не дававшая ему покоя: он командует судном, матрос которого, убитый им, проклял его перед смертью.

На корабль полетели абордажные крючья. За ними протянулся трап, и на палубу хлынули венецианцы. Все они были в доспехах, все — вооружены. Прежде, чем напасть на корабль Ванимена, они загнали чернокожих пленников в трюм. Теперь отправились за еще одной партией живого товара.

Внезапно столкнувшись лицом к лицу со странными, диковинными созданиями, у которых оказались синие и зеленые волосы и перепончатые лапы вместо ног, многие нападающие дрогнули, на миг остановились; потом бросились назад, вопя от ужаса и крестясь. Более храбрые подняли мечи и с яростным криком погнали трусов вперед. Предводитель венецианцев сорвал с шеи крест и, подняв его над головой, повел воинов в наступление. При виде креста они воспрянули духом. Добычу можно было взять голыми руками. Почти никто на разбитом корабле не имел оружия, к тому же в основном там были женщины и дети.

Предводитель громко командовал, нападающие развернулись и двинулись строем, тесня морской народ к корме, чтобы там окружить и захватить свою добычу. Они шли с копьями наперевес, с поднятыми мечами, в железных доспехах и шлемах — никакая сила не могла бы им противостоять.

Народ Лири совершенно не умел воевать. Те, кто был на палубе, в страхе пятились к корме; те, кто не успел подняться на палубу, забились в дальние углы трюма.

Плававшие в море поспешили к кораблю.

— Назад! — крикнул Ванимен, увидев, что они карабкаются по спущенным в воду веревочным трапам. — Назад! Здесь смерть! Или то, что хуже смерти!

Проще всего было бы прыгнуть в море и уплыть. Ванимен заметил, что один из его подданных так и сделал. Но что будет с теми, кто ищет спасения в трюме? Враги уже окружили люки.

Сам Ванимен без колебаний предпочел бы гибель в бою от удара копьем, если бы пришлось выбирать между рабством и смертью. Быть закованным в цепи, стоять на зловонном и грязном невольничьем рынке... Униженно умолять о пощаде... Такова жизнь раба. А еще станут показывать его в балаганах на ярмарке... Когда-то Ванимен видел на берегу медведя, которого водили на цепи, продетой через кольцо в носу. Медведь ходил на задних лапах, плясал и кланялся под громкий хохот зевак... Неужели подданные подводною короля, доверившие ему свою жизнь, не имеют права на свободу? Они могут потерять друг друга в коре. Женщин слишком мало, род Лири некому будет продолжить.

Он — их вождь.

— Вперед! — громовым голосом вскричал Ванимен и бросился на врагов. Палуба задрожала под его мощной поступью.

Трезубец остался в каюте, оружием Ванимена были только невиданной силы мускулы. Кто-то из венецианцев ударил его копьем, он схватился за древко и вырвал у врага оружие; круто развернувшись, очистил от нападавших пространство вокруг и размозжил череп ближайшему венецианцу. С гневными криками наносил Ванимен удар за ударом, вновь и вновь бил копьем в гущу врагов, как вдруг один из них бросился на него сзади и занес боевой топор над головой короля.

Но вовремя подоспела Миива с кинжалом в руке. Ударив венецианца кулаком в челюсть, она вонзила клинок ему в горло.

Матросы, верная команда Ванимена, тоже бросилась выручать своего властелина. Против острой стали у них была только физическая сила, пусть и необычайная, но никто из племени Лири себя не щадил. Вскоре им удалось очистить от врагов часть палубы.

Ванимен крикнул, чтобы женщины и дети прыгали в воду. Теперь он возглавлял маленький отряд мужчин.

На галере арбалетчики заряжали арбалеты.

Эту битву Ванимен мог бы выиграть, если бы его подданные знали, что такое война. Но у них, в отличие от людей, не было ни опыта, ни сноровки в битвах, ни знания военного искусства. Никогда еще им не приходилось сражаться с людьми.

Ванимен не должен был отдавать приказа пловцам, чтобы те держались поблизости от корабля. Он понял свою ошибку, когда, просвистев над его плечом, в воду полетела первая стрела. Он крикнул тем, кто был в море, чтобы они плыли прочь от корабля, но в шуме битвы его подданные не расслышали приказа и в смятении продолжали кружить возле судна. Арбалетчики заметили это и поразили нескольких пловцов.

Уже были убиты двое или трое из отряда Ванимена. Венецианцы наступали строем, умело атаковали и отражали нападения. Палуба была залита кровью, враги убивали и ранили детей, женщин, подростков, которые выбегали из трюма и искали спасения в море.

Отряд Ванимена был разбит, погибли все, кроме короля.

Глаза Ванимена застилал туман, враги теснили его со всех сторон, взяв в кольцо, которое постепенно сжималось. Рядом отчаянно, как взбесившаяся пантера, дралась Миива. В конце концов им удалось пробиться к борту корабля. Ванимен и Миива бросились в море.

Родная стихия раскрыла материнские объятия королю Лири, и он опустился в невозмутимо-спокойные зеленые глубины. К нему устремились друзья, подданные. На корабле не осталось никого из живых, лишь тела убитых лежали на палубе. Ванимен спас свой народ от рабства, теперь он был спокоен и мог наконец отдохнуть...

Нет, все еще нет. Король получил глубокие раны, из них сочилась темная, горькая на вкус кровь. Нужно было выйти на берег: в море остановить ее невозможно. На суше он залечит раны или умрет, присоединится к убитым в бою. Сквозь пелену, застилавшую глаза, Ванимен с трудом различал детей и женщин своего племени. Все они жестоко страдали от ран.

— За мной! — то ли вслух, то ли мысленно — он и сам не знал — приказал Ванимен.

Они доплыли до берега, вышли на сушу и понуро побрели прочь от родного моря.

Венецианцы были глубоко потрясены столкновением с необычайными и, по-видимому, сверхъестественными существами. Они вернулись на галеру и в течение нескольких часов не осмеливались приблизиться к разбитому кораблю. Никто из них не сомневался, что все, кто бросился за борт, захлебнулись и теперь лежат на дне, среди тины и водорослей.

И снова полное непонимание того, что такое война, обернулось жестоким злосчастьем для народа Лири. Как только сражение закончилось, подданные Ванимена вернулись в море, на берегу остались лишь тяжело раненные. Ванимен отпустил бы их поплавать, — так они рассудили. Но король лежал в тяжком забытьи, и некому, кроме него, было взять бразды правления. Оставшиеся на берегу робко и тихо переговаривались, бессильно лежа на земле, и не смели что-либо предпринять.

Работорговцы наблюдали за ними с галеры. Спустя некоторое время решение было принято: хотя эти твари и волшебные, и сверхъестественные, однако же победить их оказалось возможным. Если удастся их изловить, то на невольничьем рынке они пойдут по гораздо более высокой цене, чем обычные чернокожие рабы, сарацины или черкесы.

Капитан галеры был не робкого десятка. Он объявил солдатам о своем решении и отдал приказ.

Осторожно, как бы крадучись, галера подошла к берегу. Морской народ в ужасе побежал к морю, но был отброшен выстрелами из арбалетов. Двое или трое остались неподвижно лежать на прибрежном песке. Если бы у племени Лири был опытный командир, он сумел бы провести его к морю безопасным путем, между скалами. Но Ванимен по-прежнему был не в силах преодолеть напавшую на него сонную одурь. Проплыть он не мог бы сейчас и ярда. Миива подняла его, подставила плечо под его руку и повела прочь от берега, к лесу, в котором можно было скрыться. Все племя, не видя никакого другого спасения, потянулось за Ванименом и Миивой.

Как раз на это и рассчитывал капитан галеры. Конечно, если беглецы рассеются по лесу, часть из них скроется, однако многих все-таки удастся поймать. Венецианцу уже мерещились золотые дукаты, которые он выручит от продажи невиданных рабов.

Галера почти вплотную приблизилась к берегу. Не спуская глаз с беглецов, капитан приказал бросить якорь, чтобы не посадить корабль на мель, и перекинуть на ближайший утес абордажный трап. Солдаты побежали по трапу, кто-то из них обнаружил, что у берега совсем мелко, и тогда все венецианцы попрыгали в воду. Началась погоня.

Беглецы уже скрылись в зарослях на опушке, дальше начиналась темная чаща. Преследователи ворвались в лес. «Побольше бы наловить водяных тварей, — мечтали они. — Их можно будет продать в цирки и балаганы, а девок — в публичные дома. Или же лучше продать их рыбакам? Пускай плавают и ловят рыбу. Ведь приносят же соколы добычу хозяину на соколиной охоте. Если из беглецов кто-то и уйдет, ну что ж, знать выпала ему такая доля — околеть в темном лесу...»

Однако гнусные расчеты не оправдались — планы венецианцев рухнули. Быть может, то была воля Божия.

Жители крохотного поселка на острове издали внимательно следили за всем, что происходило в проливе и на берегу. Того, что они смогли увидеть, хватило с лихвой: эти люди слишком хорошо помнили недавний войны с венецианцами и их пиратские набеги. Весть о вторжении заклятых врагов Хорватии полетела в Шибеник, где в полной боевой готовности стоял в гавани большой военный корабль самого хорватского бана. Корабль тут же вышел в море. Воины городского гарнизона спешно оседлали коней, и отряд всадников помчался туда, где пристала к берегу галера.

Ее капитан еще издали заметил блеск сверкавших на солнце доспехов и оружия и понял, что попался с поличным. Венецианцам нечего было искать в территориальных водах Хорватского королевства. Не так давно Венецианская республика и Хорватия заключили мир, и потому капитан галеры не посмел бы напасть на хорватское судно. Конечно, оставленный непонятными существами красивый чужеземный, скорее всего, северной постройки корабль, великолепный даже сейчас, когда он весь разбит и истерзан, представлял величайший соблазн для венецианцев. Но пришлось от него отказаться — следовало как можно быстрее убраться подальше от берегов Хорватского королевства. Придется еще и упрашивать венецианского посланника в Хорватии, чтобы он заверил бана: дескать, никакая галера не нарушала границ морских владений хорватов, даже в мечтах никто из венецианцев не осмелится на подобную дерзость.

Трубач сыграл отбой, призвав венецианцев вернуться на галеру. Хорваты, со своей стороны, больше не спешили, поскольку было вполне очевидно, что чужой корабль не собирается нападать. И галера беспрепятственно ушла от берегов Далмации.

Но офицеров, возглавлявших отряд всадников, который скакал по берегу к месту, где перед тем разгорелось сражение, разобрало любопытство: чего ради приходила галера? Что привлекло ее к побережью? И они решили прочесать лес.

Обо всем этом Ванимен узнал значительно позднее. О многом ему рассказал отец Томислав, который, расспросив разных людей, по крохам собрал факты и восстановил общую картину происшедшего на берегу. Тогда же, когда разыгрались эти события, Ванимен только чувствовал боль, бессилие и горечь, слыша, как ломая ветви, продираются сквозь чащу его подданные, уходившие все дальше в темные леса.

Важнейшим условием жизни племени Лири была вода. Ее отсутствие мучило морской народ час от часу всё сильнее. Но вернуться на берег моря водяные не смели, так как думали, что там затаились в засаде вооруженные люди, которые только и ждут, когда же появятся из лесу их жертвы.

Даже на далеком расстоянии беглецы чуяли запах речной воды, но он был смешан с запахами большого города, который, как они предположили, стоит над рекой. От городов же следовало держаться как можно дальше.

Хорватский отряд ничего не обнаружил на краю леса; на длительные поиски он не рассчитывал и потому скоро повернул назад.

Но беглецов это даже не обрадовало по-настоящему. Возглавляла их Миива, ведь король Лири так ослабел, что с огромным трудом шел, опираясь на плечи двоих подданных. Беглецы продирались сквозь чащобу, карабкались по склонам, которые поднимались все круче, их мучили жажда и голод, они изнывали от страха и изнемогали от усталости, поскольку им приходилось нести на себе раненых и измученных плачущих детей. Корни деревьев и камни больно ранили нежные ступни, ветви хлестали голые тела. Кружа над ними в небе, издевательски хохотало воронье. В лесу не было даже слабого ветра. От земли поднимался сухой жар, кругом стояла тишина — глухая и совершенно безмолвная. Все было мертво для них, выросших в иной стихии. Здесь не было ни привычных морских течений, ни прибоя, ни волн и свежего ветра; не было для них пищи и укромных глубин где можно укрыться от опасности. Здесь всюду, куда ни посмотри, был загадочный, непостижимый лабиринт, которому, казалось, никогда не будет конца.

Но этот бескрайний, как они думали, лес оказался лишь неширокой полосой, и к ночи беглецы вышли на открытое пространство. Стемнело, и это было большой удачей — в ночной темноте они, никем не замеченные, прошли через вспаханные поля. Где-то дальше была река — они чуяли запах пресной воды.

Ванимен едва слышно пробормотал, что надо идти по тропе: камни до крови ранят ноги, но зато на тропе не остается следов, тогда как на вспаханной земле их легко обнаружить.

Теперь все шагали быстрее, ибо в воздухе разливалась ночная прохлада и чувствовалась близость реки. Звезды светили ласково, нигде не было видно признаков человеческого жилья. Склон горы поднимался все выше.

Около полуночи стало ясно, что пахнет не рекой — по ту сторону полей, в лесу, было нечто большее, чем река. Озеро.

Пересохшие глотки свело судорогой, когда, поднявшись на вершину, племя Лири снова увидело лес — высокие зубчатые его стены. Дремучие заросли преградили путь к воде. Измученный, на последнем пределе сил, морской народ уже не надеялся, что выдержит еще одну битву с непроходимой чащей. Тем более сейчас, темной ночью, когда по лесам гуляют незнакомые враждебные духи. Уннутар, обладавший самым тонким чутьем во всем племени, сказал, что ощущает нечто недоброе в водах самого озера — как будто бы там затаилось некое огромное чудовище.

Ринна расплакалась:

— Хоть бы попить, иначе я умру.

— Замолчи! — одернула ее женщина с ребенком на руках; ее младенец был в глубоком обмороке.

— И поесть надо бы, — сказала Миива.

На суше подданные Ванимена довольствовались скудной пищей, однако еще несколько часов трудного пути никто из них не выдержал бы без еды. Многие совсем ослабели от голода, дети плакали и просили есть.

Ванимен с трудом сосредоточился.

— Ферма, — прохрипел он. — Колодец, хлева, овины... Свиньи, коровы... Нас больше, чем хозяев. Они испугаются. Убегут... Идите поодиночке и быстро назад.

— Эй, слушайте и думайте все! — громко заговорила Миива. — Домов мы нигде тут не видели, значит, эти поля принадлежат какому-то большому крестьянскому хозяйству, богатому, с полными закромами. Оно где-то недалеко. Идем!

Миива повела народ Лири вдоль опушки леса. Через два или три часа все почуяли сильный запах пресной воды и вместе с ним — запахи людей и домашнего скота.

Они вышли на берег полноводной реки, которая впадала в озеро. Недалеко от места слияния реки с ее притоком раскинулся поселок. Люди Лири бегом бросились к реке, спотыкаясь, падая на бегу. В небе появились первые проблески утренней зари.

И снова все рухнуло из-за нелепой случайности. Они так мало знали о людях с суши! А если и знали что-то, то лишь о северянах, жителях рыбачьего поселка на побережье Ютландии. Они привыкли думать, что те всегда живут в поместьях или — большинство из них — в поселках. Они упустили из виду, что на свете существуют еще и города, в которых есть городская стража, войско или крепость с гарнизоном.

Бежавшие впереди увидели город, но предупредить тех, кто следовал за ними, уже не успели — все, словно обезумев, мчались к реке, к воде, бросались в волны, забыв обо всем на свете и ничего вокруг не замечая.

Собаки не подняли лая, а стояли в стороне, испуганно поджав хвосты. Солдаты городской стражи, которые до того зевали и едва не засыпали на посту, подняли тревогу, разбудили своих товарищей. С недовольным ворчанием те вылезали из-под одеял.

Тем временем почти совсем рассвело и стало видно, что возле брода на реке творится что-то немыслимое. А впрочем бросалось в глаза и то, что в основном там плещутся дети и женщины и что пришлые люди не вооружены и все совершенно голые.

Иван Шубич, скрадинский жупан, поднял войско по тревоге. Спустя минуту его отряд выехал за городские ворота. Еще минута — и всадники промчались по мосту и окружили незваных гостей, преградив дорогу тем из них, кто бросился бежать. Всадников было немного, но из города уже шел к реке пеший отряд.

— Поднимите руки, как я! — И Ванимен, преодолевая мучительную сонливость подал пример своему народу. — Сдаюсь. Мы пойманы.

5

В нескольких милях к северу от Элса в леса вклинивались болота. В одном месте они близко подходили к дороге, которая вела вдоль берега моря на север. Люди редко по ней ездили из страха перед таинственными духами лесов, а также потому, что на этом пути до самого Лим-фьорда не было ни поселков, ни усадеб.

Архидиакон Магнус Грегерсен не боялся ездить по безлюдной дороге, но не от того, что его сопровождали вооруженные стражники — никакая нечистая сила не страшна тому, кто является воителем за правое дело, за Христову веру. Простые люди, конечно же, подобными доблестями не обладали и старались поменьше ездить по лесной дороге.

Недалеко от того места, где к ней подступали болота, однажды холодным мглистым вечером бросил якорь шлюп «Хернинг». Воды Каттегата тускло поблескивали, берег тонул во тьме. Последние лучи заходящего солнца озарили воды пролива ярко-алым светом, и в нем вдруг отчетливо выступили прибрежные камыши, дюны и низкорослые, кривобокие ивы. С берега потянул ночной бриз, он принес с собой запах гнилой болотной воды. Стояла глубокая тишина, лишь ухала изредка сова, пронзительно вскрикивал чибис да стонала выпь.

— Удивительно, что наше странствие заканчивается в этом месте, — сказала Ингеборг.

— Не заканчивается, а только начинается по-настоящему, — возразила Эйджан.

Нильс перекрестился: место и впрямь было гиблое. Как всякий датчанин, он слышал множество рассказов про эльфов, троллей и других таинственных обитателей лесов. Да и сам он разве не видел призрачные голубоватые огоньки, которые блуждают в лесных трущобах и заманивают людей все дальше и дальше, в непроходимые дебри, на верную гибель? Нильс почти не надеялся, что крестное знамение его спасет, — ведь он совершил так много тяжких кощунственных поступков... — Он робко взял Эйджан за руку, но девушка руку отняла — пора было приниматься за работу.

Сначала Эйджан, Тауно и Хоо должны были перенести груз с корабля на берег.

В течение нескольких часов они таскали и таскали на себе золото Аверорна, которое вынесли из трюма на палубу, когда до берега было уже недалеко.

Нильс и Ингеборг тем временем смотрели, не появятся ли вдруг в лесу или на дороге какие-нибудь люди — вполне могло статься, что по этим глухим зарослям рыскали бродяги и разбойники. Однако опасные соглядатаи не объявились. Ингеборг и Нильс были тепло одеты, но все же дрожали от ночного холода и стояли, крепко обнявшись за плечи, чтобы согреться.

Когда взошла заря, все золото уже было на берегу. Но поднявшееся из моря солнце не увидело аверорнских сокровищ — на сушу пал светлый туман, все вокруг отяжелело от влаги и погрузилось в безмолвие. Тауно и Эйджан, с детства знавшие здешние болота, помнили про туманы, и потому накануне корабль весь день дрейфовал, не подходя близко к берегу. Ночная тьма и утренний туман должны были скрыть золото за плотной завесой.

Хоо, по-видимому, прекрасно чувствовал себя и в тумане; его движения были, как всегда, уверенными. А Ингеборг и Нильс к утру устали, но все же медленно поплелись за своими неутомимыми друзьями, чтобы помочь им исполнить вторую часть задачи.

Она состояла в том, чтобы спрятать золото. Тауно помнил, что недалеко от дороги должно стоять сожженное молнией дерево. И они без труда его нашли. В десятке шагов от него, если идти прямо на запад, находился маленький, заросший ряской пруд с бурой водой, словно нарочно созданный для того, чтобы схоронить в его темной глубине сокровище.

Из ивовых прутьев сплели нечто вроде подстилки — ива не гниет в воде и может лежать на дне пруда годами. Плетеная подстилка была нужна для того, чтобы золото не увязло в придонном иле.

Перенести сокровища с берега к пруду удалось быстро, так как работали впятером, и каждый тащил на себе столько, сколько ему было под силу. Теперь они перекладывали золото на плетеную подстилку, которая постепенно опускалась на дно пруда.

Неизвестно, каков был общий вес сокровищ, но пруд наполнился почти доверху.

Они спешили и в спешке гнули и мяли мягкий металл; прекрасные вещи и украшения превращались в их руках в бесформенный лом. Глядя, как Тауно смял в кулаке хрупкую изящную диадему, Ингеборг не удержалась от грустной усмешки.

— Кем был человек, когда-то подаривший это украшение своей возлюбленной? — задумчиво произнесла она. — Какой мореплаватель привез его из далекой страны для своей любимой?.. В этих драгоценностях запечатлелись последние отблески жизни тех людей...

— Надо жить своей жизнью, — отрезал Тауно, — сегодняшним днем. Все, или почти все эти безделушки тебе придется переплавить в слитки или разломать на мелкие кусочки. Не забывай: души тех, кому принадлежало золото, не погибли — они же бессмертны и, наверно, помнят друг друга.

— Их души нынче неизвестно где, в каком-нибудь унылом скучном месте, — вмешалась Эйджан. — Жители Аверорна ведь не были христианами!

— Ты права. Надеюсь, нам повезет больше, — ответил Тауно, продолжая сваливать золото в пруд.

Он стоял совсем близко от Ингеборг, и все же ей вдруг показалось, что перед ней в тумане не Тауно, а некий призрак.

Она вздрогнула и подняла руку для крестного знамения, но тут же опустила ее и снова взялась за работу.

К полудню налетел свежий ветер, он разорвал пелену тумана и погнал белые клочья в сторону моря. Яркие солнечные лучи, словно копья, ударили с небес, в просветах между облаками проглянула синева. Воздух понемногу прогревался. С моря долетал рокот прибоя.

Золото было спрятано.

Они поели и выпили вина, которое, как и еду, захватили с собой с корабля. Прощальный обед на обочине дороги был не слишком роскошным, но ничего лучшего у них уже просто не оставалось к концу плавания.

Затем Тауно подозвал Нильса и отвел его в сторону, чтобы остальные не слышали их разговора.

Несколько мгновений длилось натянутое молчание. Маленький худой паренек, одетый в жалкие лохмотья, стоял перед обнаженным великаном, сыном морского короля. Оробевший Нильс от усталости едва держался на ногах. Тауно же был полон сил. Наконец принц племени Лири нашел подобающие случаю слова:

— Если я чем-то обидел тебя, прошу меня простить. Ты заслуживаешь лучшего отношения с моей стороны. В последнее время я прилагал к тому усилия, но... Впрочем, это неважно. Сегодня я смотрю на вещи по-иному и больше не придаю значения тому, что был у тебя в долгу.

Нильс, до того глядевший куда-то себе под ноги, поднял глаза и грустно сказал:

— Пустяки, Тауно. Это я перед тобой в неоплатном долгу.

— Почему же, друг мой? Потому, что тебе пришлось терпеть бесконечные лишения и рисковать жизнью ради чужого дела? Потому, что и впереди тебя ждут тяжкие испытания?

— Тяжкие испытания?! Да ведь я теперь богатый человек, и уже раз и навсегда покончено с унижениями, изнурительным трудом, неуверенностью и страхом перед будущим. Мои родные будут обеспечены, и Маргарет... я хочу сказать, Ирия... Разве этим я не буду вознагражден?

— Гм... Я недостаточно хорошо знаю людей и еще меньше знаю их нравы. Но предвижу, что тебя ждет. Если ты станешь неудачником, то люди уготовят тебе судьбу столь ужасную, что по сравнению с ней гибель в океане, полном страшных чудовищ, покажется великим благом. Подумал ли ты об этом, Нильс? Все ли взвесил и рассчитал?.. Я спрашиваю, потому что меня тревожит судьба Ирии, я боюсь за нее. Но я беспокоюсь и о тебе.

Нильс вдруг почувствовал непреклонную решимость.

— Я все продумал, — сказал он. — Ты знаешь, кому принадлежит мое сердце. Поверь, я не ради красного словца так говорю. Каждую свободную минуту я думал о будущем, рассчитывал, строил планы. Ингеборг поможет мне — она хорошо знает людей, у нее есть опыт. Но не только она будет моей советчицей. То, как я прожил эти месяцы, есть тяжкое прегрешение перед Богом, и все же уповаю на Него. — Нильс тяжело вздохнул. — Как ты понимаешь, один опрометчивый поступок может погубить все дело. Мы будем тщательно взвешивать каждое слово, обдумывать каждый шаг.

— Так. Сколько времени, по твоему мнению, уйдет у вас на все? Год?

Нильс задумался, теребя светлую бородку.

— Да, пожалуй, год. А то и больше... Конечно, на устройство моих дел понадобилось бы... Ах да, ведь ты не об этом... Ирия... Если все будет складываться удачно, то, видимо, через год ты сможешь ее освободить. Но все зависит от того, кого мы сумеем привлечь на нашу сторону. Во всяком случае, через двенадцать месяцев мы уже будем знать наверняка, чего добились и что нужно делать дальше.

Тауно кивнул.

— Пусть будет по-твоему. Ровно через год мы с Эйджан прибудем сюда. За известиями.

Нильс опешил.

— Вы покинете Данию? На целый год?

— А зачем нам оставаться? Вести дела с людьми мы не умеем.

Нильс стиснул руки, у него перехватило дыхание. Через некоторое время он с усилием произнес:

— Куда вы поплывете?

— На запад, — ответил Тауно, немного смягчившись. — К берегам Гренландии. Мы посоветовались с Хоо как-то ночью, когда были еще в море. У Хоо есть дар предвидеть будущее. Мое будущее он различает очень смутно, но он услышал некий голос, и тот сказал ему, что где-то в арктических морях меня ожидают важные, судьбоносные события.

Солнечный луч скользнул по волосам Тауно, сразу вспыхнувшим ярким янтарным светом. И этот луч словно пробудил его и вернул к заботам сегодняшнего дня. Он встрепенулся и поспешил закончить разговор.

— Имеет смысл отправиться на запад. Может быть, по пути — например, в Исландии — мы узнаем что-нибудь определенное о нашем народе.

— Ты позаботишься об Эйджан? Ты не допустишь, чтобы с ней что-нибудь стряслось? — робко, умоляюще спросил Нильс.

Тауно расхохотался.

— У нее хватит сил, чтобы одолеть любых врагов! — Взглянув на юношу он, однако, добавил: — Будь спокоен. Скажи-ка лучше, где и как мы встретимся через год?

Нильс был рад, что разговор пошел о другом. Они долго обсуждали, как лучше всего устроить встречу. Приплыв к берегам Дании, Тауно и Эйджан должны будут найти способ сообщить Нильсу о своем прибытии и ждать, пока он придет. Устроить все это было непросто. Здесь, на побережье, слишком мало укромных мест. Если же рыбаки из Элса обнаружат брата и сестру — скажем, увидят со своих лодок, как те выходят на берег, — то начнутся пересуды, о них пойдет молва, и это может плохо обернуться для детей Ванимена. Нильсу, со своей стороны, придется рисковать всякий раз, когда он будет приезжать в лес за золотом. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из местных жителей заметил, что Нильс, — а в окрестностях Элса его многие знали, — сюда наведывается. Королевские чиновники могут что-то заподозрить и выследить Нильса.

Местом встречи, куда Нильс и Тауно с Эйджан должны прибыть через год, выбрали Борнхольм, отдаленный остров в Балтийском море. Тауно хорошо знал Борнхольм и любил там бывать, поскольку людей на острове жило совсем немного. Нильс во время своего первого плавания также побывал на Борнхольме, который являлся ленным владением Лундского архипелага. Очень кстати оказалось то, что Нильс завязал тогда приятельские отношения с одним старым моряком из Сандвига, настоящим морским волком, у которого было собственное судно. Старик любил поворчать, но на него можно было положиться.

Нильс предложил: пусть Тауно и Эйджан приплывут на Борнхольм под видом чужестранцев, разыщут старика и попросят его известить Нильса о их прибытии. Но только они должны обязательно позаботиться, чтобы никто их не увидел на Борнхольме. На оплату расходов брат и сестра пускай возьмут несколько золотых цепей, от которых легко отделить одно-два звена. Старик не откажется съездить в Данию, разыщет Нильса и передаст ему все, что будет необходимо.

— Итак, через год. Если останемся в живых, — сказал Тауно, и они с Нильсом скрепили договор рукопожатием.

Ингеборг и Хоо стояли на берегу. Вокруг клубился туман, серебристо-белый в рассеянном солнечном свете. У их ног тихо плескался Каттегат.

— Мне пора, — сказал Хоо. — Надо уплыть, пока туман не растаял, а то меня могут увидеть.

Хоо должен был вывести «Хернинг» в открытое море, дойти на корабли до северного побережья Швеции и там разбить его вдребезги о прибрежные скалы: нельзя было оставлять обломки «Хернинга» там, где кто-нибудь мог их опознать. А потом серый тюлень Хоо поплывет к родным скалам острова Сул-Скерри.

Ингеборг обняла Хоо, не замечая, что от него воняет рыбой, не замечая и того, что неприятным запахом пропитывается и ее платье. Она спросила сквозь слезы:

— Увидимся ли когда-нибудь?

Хоо грузно подался назад, от удивления он наморщил лоб и разинул рот.

— Девушка! Зачем тебе со мной видеться? Почему ты этого хочешь?

— Потому что ты добрый, — пробормотала Ингеборг. — Ты заботливый, ласковый. В этом суровом мире и вдруг — столько доброты... Или не в этом мире? В другом?

— А что, если бы ты перешла в наш мир?.. Нет, Ингеборг, морская стихия — наша разлучница. — Хоо вздохнул.

— Но ведь ты мог бы иногда приплывать сюда? Если у нас с Нильсом все пойдет так, как мы рассчитываем, я, наверное, поселюсь где-нибудь на острове или куплю земельный участок на берегу...

Хоо взял ее за плечи и посмотрел в глаза.

— Так, значит, ты одинока?

— Не я, а ты.

— И ты думаешь, что мы с тобой... Нет, моя радость. Тебе уготована одна судьба, мне же совсем другая.

— Но прежде чем рок настигнет нас, мы...

— Нет. Конечно.

Хоо замолчал. В воздухе плыл туман, громче стал слышен плеск волн.

Наконец, медленно, с трудом подбирая слова, он заговорил:

— Очарование смертной женщины — вот что я полюбил в тебе. Я ведь провижу судьбы. В твоей судьбе все очень смутно, неясно, я почти ничего не различил, но вглядываясь в твое будущее, я внезапно почувствовал страх. Да-да, каким-то странным, неведомым ветром вдруг повеяло от твоей судьбы. — Хоо отступил на шаг. — Прости, — произнес он и неожиданно выставил вперед огромные руки, как будто пытался отстраниться от чего-то страшного. — Не надо было мне этого говорить. Прощай, Ингеборг.

Он повернулся и тяжело зашагал прочь. Уже почти скрывшись в тумане, Хоо крикнул:

— Когда настанет время дать жизнь моему сыну, я буду думать о тебе!

Шаги Хоо замерли вдали. Потом послышался всплеск — он нырнул в море. Когда туман рассеялся, корабль был уже у самого горизонта.

Настоящего прощания так и не получилось.

Настоящее прощание было раньше, еще в море, до того как «Хернинг» в последний раз бросил якорь у этого туманного берега.

Ингеборг и Нильс еще долго стояли у самой кромки воды и глядели на корабль, уносивший их возлюбленных на север. Потом шлюп скрылся из виду. Небеса широко распахнулись над бескрайним простором, море заблестело, поймав первые краски вечерней зари; вдали в небе мелькнуло черное пятнышко — это парил баклан.

Нильс первым вернулся к действительности.

— Ну, пора в путь. Иначе не доберемся в Элс до темноты.

Они решили заночевать в хижине Ингеборг. Если за время отсутствия хозяйки домишко окончательно развалился, придется просить отца Кнуда приютить их до утра. Да, на другой день предстояло возвращение в земной мир. Хорошо еще, что на первых порах Ингеборг и Нильса ждали встречи с земляками, а не с чужими, незнакомыми людьми.

Они побрели по дороге. Под ногами поскрипывал песок. Прошло довольно много времени, прежде чем Ингеборг заговорила:

— Вот что, Нильс. Все переговоры о нашем деле буду вести я. Ты не умеешь лгать.

— Да уж. Особенно тем, кто мне доверяет.

— Вот именно. А потаскушка предаст и глазом не моргнет.

Она сказала это так грубо, что Нильс даже остановился посреди дорога и устало повернулся, чтобы поглядеть на свою спутницу. Но она упрямо смотрела себе под ноги.

— Я не хотел тебя обидеть, — поспешил Нильс загладить допущенную бестактность.

— Конечно, — бесстрастно ответила Ингеборг. — Все равно не тебе меня судить. Пока что лучше придержи язык. До тех пор, пока не перестанешь о ком-то там мечтать.

Нильс покраснел.

— Да, я тоскую по Эйджан. Потому что разлука с ней невыносима и... — Нильс вздохнул и замолчал.

Ингеборг немного смягчилась. Заплетая на ходу косу, она примирительно сказала:

— Погоди, вот пройдет какое-то время, и будешь ты у нас всему голова, как и подобает мужчине. Но в Хадсунде ты никого не знаешь, а у меня там полным-полно знакомых. Наверняка мы найдем в Хадсунде людей, которые за пустячную золотую безделушку с радостью нам помогут и не станут приставать с расспросами. А мы уж выведаем у них, к кому из сильных и влиятельных людей прежде всего следует поискать лазейку. Мы ведь обо всем этом не раз уже говорили, так?

— Ну да.

— Между нами не должно быть никаких недомолвок, никаких недоразумений. — Ингеборг засмеялась, но смех прозвучал невесело. — Наверно, даже в Волшебном мире не найдется ничего более диковинного, чем предприятие, которое мы затеваем.

Еле передвигая ноги от усталости, они брели по дороге на юг.

1

Тауно и Эйджан добрались до Гренландии.

Дожидаясь известий о судьбе своей маленькой сестры, которую пришлось оставить на берегу, они осмотрели моря вблизи Дании и убедились, что жители Лири не перебрались на новое место в этих краях. И не удивительно. Водяной или русалка, быстрые и теплокровные, как тюлени, но без их меха и защитной жировой прослойки, вынуждены для выживания съедать так много, что даже небольшая семья должна владеть обширными охотничьими и рыболовными угодьями. И их отец правил как раз большим, обычным в подводном мире царством.-

Повсюду — от северного Полярного круга и Финского залива до Фарерских островов и побережья Шотландии — все обильные рыбой участки, еще не опустошенные сетями людей или недоступные из-за проклятий христианских священников, были давным-давно заняты.

Обитатели всех этих мест, хотя и встречали брата и сестру приветливо, могли лишь посоветовать им продолжить поиски дальше к западу. Вокруг Исландии они тоже не нашли помощи, только гостеприимство на зиму — такой суровой Тауно и Эйджан не могли припомнить за всю свою жизнь. Местные водяные, прожившие несколько сот лет, рассказали им, что последние восемь или девять десятилетий холода усиливаются. Паковые льды стонут в каждом, никогда не замерзавшем, фьорде; тесные стаи айсбергов усеивают морские пути, которыми Эрик Рыжий плавал триста лет назад.

Но все это не особенно заботило морской народ — ведь в прохладных водах обитатели моря были многочисленнее, чем в теплых. Король Лири вполне мог повести свой народ на еще не занятые мелководья Гренландии. И весной Тауно и Эйджан отправились туда.

Лето они провели на восточном побережье, где их поиски оказались бесплодными. Встреченные ими племена морского народа были неотесанными, ничего не знающими варварами — ведь имея немного товаров для торговли, подводные жители пересекали океан гораздо реже сынов Адама. И, натолкнувшись на группу инуитов, полукровки присоединились к ним в надежде на большую удачу.

До водяного народа Дании почти не доходили слухи о людском племени, пересекавшем с севера на юг большой, увенчанный ледниками остров. Тауно и Эйджан нашли там отважных, умелых, отзывчивых, щедрых и веселых спутников и более страстных любовников по сравнению с жителями побережья Европы. Будучи язычниками, инуиты не испытывали никакой вины, приглашая полукровок присоединиться к ним.

Но уже месяца через два однообразие их жизни стало раздражать. Немного обучившись. языку и поняв, что никто из инуитов не может сообщить им долгожданную новость, брат и сестра попрощались с ними и вернулись в море.

Огибая южную оконечность полуострова, они повстречались с дельфинами и узнали от них новость, от которой сердца дрогнули: где-то возле западного побережья выпущены на волю магические силы. Дельфины мало что могли добавить — те края не были их территорией, и они лишь наведывались туда по своим делам. Не появилось у них и желания сплавать туда и все проверить: по слухам, там правило очень опасное колдовство.

Тауно и Эйджан решили, что все это могло дельфинам лишь показаться. Например, строительство Нового Лири могло здорово напугать морских обитателей, не только никогда не видевших подводного города, но даже не имевших о нем никакого представления. Но что бы там на самом деле ни происходило, брат и сестра испытывали сильное желание разузнать все более подробно.

По рассказам знакомых людей, они представляли себе положение на побережье Гренландии. У норвежцев там было три поселения. Самое южное, старое и большое, называлось Восточным, или — Ости Бигд. Неподалеку от него находилось Среднее — Мид Бигд. А намного дальше, к северу, опять же несмотря на расположение, ютилось самое молодое — Западное поселение. И рассказы об угрозе исходили именно оттуда.

2

Умиак плыл в середине стайки каяков; с правого борта виднелся берег. Дети водяного всплыли в полумиле от него, выдохнули воду из легких и задумались: стоит ли покидать это безопасное место. Акулы, кашалоты, штормы, рифы и приливы давно уже выветрили из их крови малодушие, но научили также и осторожности.

— Судя по словам дельфинов, здешнее... существо — враг белых людей, — напомнил Тауно. — Выходит, что, если не надо будет защищаться от нападения, то все это — выдумки инуитов. Да я вовсе и не желаю получить удар гарпуном только потому, что меня примут за белого человека.

— Чушь! — возразила Эйджан. — Никогда не представляла, что люди могут быть такими приветливыми, как те, у которых мы гостили.

— Но это — другое племя, сестра моя. И... я слышал рассказы об убийствах, которые случаются время от времени.

— Да и кроме того, они сами увидят, что мы — не обычные обитатели побережья. Нам надо опасаться не их нападения — нам бы не спугнуть их. Давай медленно поплывем вперед, и с самым приветливым выражением на лице.

— И в любое время готовыми нырнуть! Ну — хорошо.

Дыша одним воздухом, они поплыли к лодкам под углом, наперерез их пути. Они ощущали холод воды, но вовсе не как ледяные укусы — это бы почувствовал любой смертный. Вода любовно омывала каждый мускул, сохраняя тепло внутри тела; на вкус она казалась не просто соленой, а обладала бесчисленными тончайшими оттенками, отражавшими жизнь, глубину и расстояние. Легкие волны покачивали их на плаву, и у темной синевы, которую перекрывало зеленоватое мерцание, тоже были тысячи оттенков. Волны шипели и бурлили, с ревом разбиваясь об отдаленную мель. Резкие порывы западного ветра подбрасывали к серебристо-синему небу вынесенные на берег водоросли, словно то были клубы дыма. Чайки заполняли воздух хлопаньем крыльев и криками. Берег справа круто поднимался темными утесами; в укрытых от ветра бухточках виднелись клочки по-осеннему желтых лугов; на горных пиках лежал снег, а тусклые отсветы в небе указывали на дальние шапки ледников.

Внимание Тауно и Эйджан было обращено в основном на лодки. Сидящие в них люди, скорее всего, добывали на охоте и теперь возвращались домой — никто из инуитов не жил так далеко к югу, только норвежцы. Умиак был большим каноэ из кожи, натянутой на каркас из китовых костей и выброшенного морем дерева; группа женщин направляла его ударами весел. Его сопровождали каяки; в каждом сидел мужчина. Вся компания была полна веселья; их возгласы и смех перекрывали крики чаек и плеск воды. Тауно и Эйджан увидели, как молодой парень подплыл к кожаной лодке и заговорил с женщиной — по-видимому, со своей матерью, няньчившей младенца: отложив весло и задрав куртку, она наскоро кормила грудью ребенка.

Кто-то заметил водяных — над головой пронесся крик. К пловцам метнулись каяки, узкие, как лезвие меча.

— Оставайся позади меня, Эйджан, — сказал Тауно. — Держи копье под водой, но наготове.

Тауно завертелся в воде, подняв руки, — тем самым он хотел показать, что они пусты.

Первый каяк затормозил рядом с ним, взбив на воде пену. Сидевший в нем человек сам мог сойти за водяного, вернее — за морского кентавра: настолько он составлял со своим каяком единое целое. Обтягивавшая лодку шкура была обвязана вокруг его обернутой тюленьей шкурой талии: гребец мог даже перевернуться вместе с лодкой, нисколько не замочив ног. Двухлопастное весло устремляло его по волнам со скоростью мчащегося баклана. Перед ним, поперек лодки лежал слегка закрепленный гарпун; неподалеку подскакивал на волнах привязанный к гарпуну надутый воздухом пузырь.

В течение нескольких ударов сердца человек и полукровки разглядывали друг друга. Тауно попытался проникнуть сквозь удивление гребца и оценить его. Парень был молод, но более крепкого сложения, нежели его коренастые соплеменники; широкое лицо с маленькими глазами и округлой гривой черных волос было вполне красивым. Его кожа под слоем жира и копоти имела оттенок слоновой кости, на щеках пробивалась едва заметная поросль. Он быстро справился с неожиданностью и удивил пришельцев, заговорив — хотя и с акцентом — на норвежском:

— Вы потерпели крушение? Нужна помощь?

— Нет. Благодарю тебя, — ответил Тауно. — Мы в море — у себя дома. — Известный ему диалект датского был достаточно близок языку колонистов, и он не ожидал трудностей при общении.

Тауно улыбнулся и лег на бок, чтобы инуит смог его рассмотреть.

Он вполне мог сойти за крупного и мускулистого скандинава, если не считать безбородости, янтарного цвета глаз и едва заметного оттенка зелени золотистых, длинных до плеч волос. Но никто из смертных не стал бы наслаждаться отдыхом в ледяной воде гренландской осени, да еще обнаженным. Ленточка на голове, пояс с двумя обсидиановыми ножами, да узкий сверток кожи, привязанный к плечам чуть ниже копья с костяным наконечником — это было всей его одеждой.

Эйджан выглядела примерно так же. Она была почти столь же сильна и высока, как Тауно, — насколько это возможно для женщины, хотя ее округлое тело двигалось с кошачьей легкостью. Кожа ее была менее загорелой, чем у брата, потому что у нее были рыжие волосы и серые глаза. Она тоже улыбнулась, ослепив инуита.

— Ты... вы... — Он произнес длинное слово на родном языке; кажется, оно означало существ, порожденных магией.

— Мы — ваши друзья. — Тауно ответил на том же языке; теперь настал его черед запинаться. Он назвал свое имя и имя сестры.

— Этого человека зовут Миник. — Юноша ткнул себя в грудь. Он приободрился, в отличие от своих спутников, нервно сновавших неподалеку. — Не хотите ли подняться в умиак и отдохнуть?

— Нет... — запротестовал кто-то.

— Они не скандинавы! — возразил Миник.

Остальные с неохотой уступили. Для их расы подобная неприязнь была неслыханной. Ее не мог вызвать просто страх перед колдовством — они ведь жили в мире, где обитали духи, вечно требующие ублажения, а сейчас перед ними были лишь два человекоподобных существа, ничуть не угрожавшие и наверняка способные рассказать удивительные истории. Может быть, когда-то между морским народом и обитателями Вести Бигд произошло нечто ужасное. И все же...

Эйджан заметила первой:

— Тауно! Среди них белая женщина!

Приближаясь к лодке, Тауно слишком опасался гарпунов и потому, видимо, просмотрел, но теперь увидел, что в середине, разглядывая его с тем же, что и прочие, изумленным видом, стоит на коленях женщина; она была явно выше остальных, и на откинутом капюшоне ее парки сияли золотистые локоны.

Дети водяного осторожно, чтобы не опрокинуть лодку, перебрались через борт и с еще большей осторожностью уселись на корточках на носу, готовые в любой момент прыгнуть в воду. Лодка оказалась загруженной тушками гагарок, все было скользким от крови.

Тауно и Эйджан обратили внимание на единственного здесь мужчину, сидевшего пассажиром на корме — седого, морщинистого и щербатого. Тот взмахнул руками, изображая какие-то знаки, глубоко вздохнул, взвизгнул, потом внезапно успокоился и крикнул:

— Я не чую у пришельцев зла на нас! — И затем, ткнув в себя, представился Эйджан и Тауно: — Этого человека зовут Панигпак и его считают ангакоком.

Ангакок — колдун, знаток духов и демонов, целитель и предсказатель, который при необходимости насылает порчу на врага. Несмотря на усохшее от старости тело и на обычную для ангакока скромность, во всем его облике ощущалась гордость дикого зверя, вызвавшая у Тауно мысль о волке и белом медведе.

Женщины ахали, не переставая болтать, некоторые не без испуга хихикали, и их глаза над широкими и высокими скулами метались из стороны в сторону черными жуками. От них доносились запахи телесного тепла и, не такие уж неприятные, — дыма, жира и мочи, которой они мыли волосы. Каяки сбились в стайку вокруг лодки. Мужчины вели себя более сдержанно — но им тоже было не по себе.

Спокойной оставалась лишь светловолосая женщина. На ней была та же кожаная одежда — куртка, брюки и унты, — что и на остальных; она также была намазана жиром, но глаза ее сияли голубизной. И эти глаза, и ее прямой нос с маленькой горбинкой, и ее рост и стройность возбудили в Тауно страстное желание, которое не в силах была бы успокоить ни одна эскимосская женщина. Он опустил руку между бедер, чтобы скрыть явное свидетельство подобных мыслей, и заговорил:

— Простите кое-кому неуклюжесть его речи: мы учились говорить у дальнего племени Людей. С ними мы охотились, ловили рыбу, ели, обменивались подарками — словом, стали друзьями. Мы здесь не собираемся задерживаться. Мы ищем свою семью. И — просим вас: если вам что-либо о ней известно, скажите нам.

Дул ветер, катились волны, качалась в пронзительном холоде лодка. Но Тауно показалось, что наступила полная тишина, когда заговорила светловолосая женщина:

— Кто вы? И что вы такое?.. Кажется... вы — не настоящие морские люди. Ступни ваши без перепонок, а ваш вес не перегружает лодку.

— Выходит, ты кое-что знаешь о нашем племени? — радостно спросил Тауно.

— Только легенды, услышанные на родине. И ничего больше.

Эйджая вздохнула:

— Да, ты права. Но видишь, как ты смутила нас — а мы привели в недоумение тебя.

Женщина прижала к себе светловолосого, как и сама, младенца — почти у всех женщин в лодке были с собой дети.

— Мы и вправду можем говорить свободно? — прошептала она.

Некоторые из мужчин стали возмущаться, услышав непонятную речь. Неужели, дескать, подобная встреча сама по себе не странна? Светловолосая ответила им очень ловко — полукровки не смогли бы придумать ничего умнее. Эти пловцы лучше говорят на датском, заявила женщина. Так не разумнее ли позволить им говорить на этом языке? Ведь тогда они смогут все объяснить быстро и правильно! А она ясно перескажет их сло«а.

И светловолосая обратилась за поддержкой к Минику и Панигпаку. Пронзительные глаза ангакока уставились на незнакомцев. Вскоре он дал согласие.

Миник — муж светловолосой, понял Тауно. Как такое могло случиться?

— Я... урожденная Бенгта Хааконсдаттер, — запнувшись произнесла она, сделала паузу и нахмурилась. — Я была Бенгта Хааконсдаттер. Теперь я — Ититак, и моя дочь... — Она крепко прижала к груди ребенка. — ...ее звали Халлфрид. Но мы зовем, ее Алоквисак, в честь бабушки Миника, которая погибла на ледовом поле еще до того, как мы к нему пришли.

— Так тебя украли? — тихо спросила Эйджан.

— Нет! — Бенгта протянула свободную руку за борт, ухватилась за плечо Миника и сильно стиснула. Муж покраснел, смущенный таким проявлением чувств, — этого не было в обычаях инуитов, — но руку жены не сбросил.

— Расскажите о себе! — вдруг взмолилась Бенгта.

Эйджан пожала плечами.

— Мы с братом — наполовину люди, — сказала она. — Наш отец — водяной, король Лири — подводного царства неподалеку от побережья материковой Дании. Мать наша была смертной женщиной, которую он полюбил и взял себе в жены. Она родила ему семерых детей — мы последние из оставшихся. Священник наложил на Лири проклятье. Тауно и меня оно не затронуло — из-за нашей крови, — но наши родственники не смогли там больше жить. Они спаслись бегством. Нас с Тауно задержало одно дело. Теперь мы их ищем. Вы ничего не слышали о приплывшем издалека морском народе?

— Нет, — пробормотала Бенгта. — Но еще недавно я жила такой жизнью, что просто не могла и знать.

— Спроси своих подруг, милая. Скажи им, что водяные по природе вовсе не их враги. Совсем наоборот! Жители моря и те, кто дышит воздухом, вместе способны на такое, что порознь им не по силам.

Фразы на певучем языке запорхали от лодки к лодке. Панигпак часто задавал полукровкам вопросы через норвежскую женщину. Действительность проявлялась по частям. Нет, эти инуиты ничего не знают о каких-либо пришельцах. Они, однако, проводят большую часть времени, охотясь на берегу, да и вообще редко выходят далеко в море — и никогда настолько далеко, как то делают белые люди, которые когда-то давно уплывали под парусами за горизонт, вылавливая в море бревна (Бенгта упомянула место под названием Маркландия). И до сих пор они имеют обыкновение отправляться на своих яликах в безрассудно долгие летние путешествия... А зимой они теснятся по домам. То есть как раз в то время, когда инуиты путешествуют на собачьих упряжках по земле или по льду вдоль берега. Жители поселка могут знать, и такие новости о происходящем на островах, которые инуитам вовсе неведомы. А коли такие новости есть, отцу Бенгты, Хаакону Арнорссону, они известны наверняка — ведь он самый могущественный человек в Поселке.

Тауно и Эйджан не могли не заметить, с каким ужасом было упомянуто имя Хаакона Арнорссона. Даже его дочь вздрогнула, а голос ее стал более суровым.

Но тем не менее...

— Значит, нам стоит с ним повидаться, — негромко сказала Эйджан. — Передать ли ему что-нибудь от тебя, Бенгта?

Молодая женщина не смогла больше сдерживаться — из ее глаз полились слезы.

— Передайте ему мое проклятие! — крикнула она. — Скажите ему... всем им... пусть покинут эту землю... пока их не погубил тупилак, которого на них наслал наш ангакок... За его злодеяния!

Миник стиснул гарпун. Каяки отплыли от умиака. Панигпак, с таинственным выражением лица, поплотнее закутался в меха. Женщины отодвинулись подальше от брата и сестры. Ощутив тревогу, заплакали младенцы.

— Кажется, нам пора уходить, — еле слышно бросил Тауно.

Эйджан кивнула.

Вскочив одновременно, дети водяного перебросили свои тела через борт умиака и скрылись в беспокойных суровых волнах.

3

Из разговоров с инуитами они узнали, что усадьба Хаакона расположена вблизи большой бухты, укрывавшей от непогоды Вестри Бигд. Полукровки отыскали ее, когда короткий серый день уже превратился в сумерки. Под покровом полумрака они надели на себя одежду, до этого свернутую и закрепленную на спинах. Конечно, вряд ли эта одежда могла скрыть их отличие от людей. Вместо ткани, которая очень скоро сгнила бы в воде, она была сделана из трех слоев рыбьей кожи, переливающейся разноцветной чешуей — они отыскали ее среди развалин Лири. Но даже такое платье уже не столь сильно оскорбляло религиозные чувства христиан, как то сделала бы нагота. Из непромокаемых мешочков они достали стальные ножи, но решили не пренебрегать и нержавеющим оружием из камня и кости. У каждого в руке было копье.

Одевшись, они зашагали к усадьбе.

Завывал леденящий, резкий ветер; волны перемалывали камни на берегу. Зрение полукровок — более острое, чем у людей — позволяло им отлично видеть в темноте. Местность между горбатыми холмами несла на себе печать заброшенности и запустения. Да, Вестри Бигд не был городом — его редкие дома разделяли многие мили дикой, необработанной земли, единственное, что тут могло вырасти за короткое холодное лето, так это — трава для скота: подножный корм и сено на зиму. Редкая стерня под голыми ступнями путников поведала им, какой скудной уродилась в тот год трава. Загоны для скота, огороженные выбеленными временем китовыми ребрами, были велики — должно быть, прежде в них содержали значительное количество животных, но сейчас стояло лишь по нескольку тощих овец да одинокие, столь же жалкие на вид коровы.

Здесь кончался небольшой узкий залив, на берегу которого лежали перевернутые лодки. Шестиместные ялики были сработаны умело и хорошо приспособлены к извилистым фьордам — их в этом краю было бессчетное количество. Но под слоем покрывавшей их днища вонючей смолы Тауно разглядел старые доски.

Впереди виднелись строения — дом, амбар и два навеса, опоясывающие грязный двор. Бее они были сухой кладки с законопаченными мхом щелями между камнями и крыты торфом — в Дании такого жилища устыдился бы и беднейший рыбак. Из дыры в крыше тянулся дымок от горящего торфа; сквозь трещины в старых, покоробившихся ставнях пробивался свет. От дверей с визгливым лаем к полукровкам метнулись четыре гончих собаки. То были крупные животные с примесью волчьей крови, а худоба делала их еще более устрашающими. Однако почуяв запах Тауно и Эйджан, они поджали хвосты и испуганно бросились прочь.

Заскрипела дверь, в проеме показался темный силуэт высокого мужчины, державшего наготове копье. За его спиной виднелось еще несколько человек.

— Кто идет?! — недоверчиво крикнул он.

— Нас двое! — отозвался из темноты Тауно. — Возможно, вид наш пугает вас, но — не бойтесь. Намерения наши добры.

Когда он и Эйджан шагнули в полосу падающего из двери света, послышались аханье, проклятья и торопливые молитвы. Высокий мужчина перекрестился.

— Во имя Господа, назовите себя! — потребовал он, потрясенный, но не устрашенный.

— Мы не смертные, — ответила Эйджан: это признание всегда пугало людей меньше, когда они слышали его из ее прекрасных уст. — Но мы, как и вы, можем произносить имя Иисуса Христа и не желаем вам зла. Мы даже можем помочь — в обмен на небольшую услугу, которую, как мы надеемся, вы сумеете нам оказать.

Мужчина громко выдохнул, расправил плечи и шагнул вперед. Он был изможден не меньше своих собак к тому же и раньше явно не отличался крепким сложением; но руки у него были большие и сильные. Его лицо тоже было худым, с прямым носом, плотно сжатым ртом и подстриженной седой бородой. Под плащом из тюленьей кожи на нем была грубая, подбитая шерстью рубашка и шерстяные брюки. Меч. висел на поясе — судя по форме, он был выкован для викинга. Неужели они и в самом деле настолько здесь одичали, или же не могут себе позволить ничего нового?

— Назовите мне имена — ваши и вашего рода! — скорее приказал он, чем попросил. — Я — Хаакон Арнорссон! — вызывающе добавил он. — А это — моя усадьба Ульфсгаард.

— Мы это знаем, — сказала Эйджан, — потому что спрашивали, кто из людей в этих местах главный.

Приблизительно теми же словами, как до того — его дочери, она рассказала об их с Тауно поисках вплоть до сегодняшнего дня. Только про Лири она поведала не всю правду, что причиной бегства был экшен, но скрыла, что причиной бегства был экзорсизм.

Тем временем мужчины набрались достаточно храбрости и подошли ближе, и теперь в дверях толпились уже женщины и дети. Большинство людей было моложе Хаакона. Из-за суровой жизни и скудного питания они были низкорослыми, некоторые прихрамывали на кривых, рахитичных ногах или из-за ревматических болей в деформированных суставах. Залатанная, изношенная одежда не спасала от ночного холода, и люди дрожмя дрожали. Из дверей дома струилась вонь — кислый, острый запах немытых людей, вынужденных жить в тесноте, ее не мог перебить даже режущий глаза едкий дым.

— Можете ли вы нам что-нибудь сказать? — закончив, спросила Эйджан. — Мы вам заплатим... Не золотом, которого у нас нет, а наловив для вас больше рыбы и морского зверя, чем, как мне кажется, вы сумеете добыть сами.

Хаакон задумался. Стонал ветер, люди перешептывались и чертили в воздухе знаки — не только крест. Наконец хозяин задрал голову и рявкнул:

— Откуда вы про меня узнали? От скрелингов, так?!

— От кого?

— От скрелингов. От местных уродливых низкорослых язычников, которые уже около ста лет понемногу пробираются в Гренландию с запада. И заявляются сюда вместе с летними морозами, губящими поля! — рычал он. — Вместе с павшим на нас Божьим проклятьем — и я уверен, что его вызвали их колдуны!

Тауно напрягся.

— Да, — ответил он. — Мы узнали о тебе от группы скрелингов. И от твоей дочери Бенгты, Хаакон. Обменяешь ли ты свое знание на новости о том, как ей живется?

Люди заголосили. Хаакон оскалился и медленно втянул воздух через бороду, потом стукнул о землю древком копья и заревел:

— Довольно! Заткнись ты, отродье!

Однако когда наступила тишина, он вполне спокойно сказал:

— Пошли в дом, там и поговорим.

Эйджан стиснула локоть Тауно.

— Стоит ли нам идти? — тихо спросила она на языке морских людей. — Оставаясь на улице, мы сможем избежать западни. А войдя в дом, мы окажемся в ловушке.

— Придется рискнуть, — решил брат и повернулся к Хаакону. — Согласен ли ты считать нас своими гостями? Будет ли охранять нас под твоей крышей священный закон гостеприимства?

Хаакон нащупал на груди крест.

— Богом и святым Олафом клянусь в этом, если вы тоже поклянетесь, что не причините нам зла.

— Клянемся нашей честью, — произнесли брат и сестра известные морскому народу слова, наиболее близкие к клятве. Они давно поняли, что христиане воспринимают как насмешку, когда существа без души клянутся тем, что для них свято.

Хаакон провел их в дом. Эйджан едва не задохнулась от сильнейшей вони, царившей там. Тауно зажал нос. Инуиты тоже не были чистюлями, но запахи в их жилищах говорили о здоровье и изобилии. Здесь же...

Жалкий огонек от торфа, горевшего в яме в глиняном полу, давал скудный свет, и Хаакон велел заполнить ворванью и зажечь несколько светильников, вырезанных из мыльного камня. При их свете бросалась в глаза нищета дома. В единственной комнате люди уже готовились ко сну; вдоль стен стояли скамьи, на них были разложены сенные тюфяки — такие же лежали на единственной, хозяйской, кровати, и на полу для низших слуг. Всего в доме жило около тридцати человек — среди общего храпа, под звуки торопливых совокуплений, если находилась пара, у которой еще доставало сил. В углу располагалась примитивная кухня. С шестов свисали копченое мясо и вяленая рыба; на поперечные жерди были нанизаны плоские буханки хлеба — жалкие запасы для той поры, когда ветер погонит на остров зиму.

Но предки этих людей, очевидно, не были такими нищими: здесь стояли стулья с высокими спинками для хозяина и хозяйки — пусть с облупившейся краской, но украшенные резьбой и явно привезенные из Норвегии. Над ними блестело распятие из позолоченной бронзы. Были здесь и добротные кедровые сундуки. А тронутые плесенью и закопченные гобелены когда-то определенно отличались красотой; оружие и инструменты на полках между гобеленами имели ухоженный вид; их было гораздо больше, чем требовалось жалкой кучке обитателей усадьбы.

— Мне кажется, — прошептал Тауно сестре, — что и семья, и слуги жили раньше в гораздо лучшем доме, в настоящей усадьбе, а эту хижину построили потом, когда стало слишком трудно поддерживать в большом доме тепло ради такой горстки людей.

— Да, — кивнула она. — Не появись мы сегодня, они не стали бы зажигать светильники. Я думаю, они берегут жир — ведь это спасение от ожидаемого голода. — Эйджан вздрогнула. — Уф, эта гренландская ночь на всю зиму! В затонувшем Аверорне и то было веселее.

Хаакон уселся на высокий стул и в старомодной манере пригласил своих гостей сесть на скамью напротив. Потом велел принести пива. Оно оказалось слабым и кислым, зато было подано в серебряных кубках. Хаакон пояснил, что он вдовец. (Судя по поведению одной молодой грязнули, они предположили, что она носит в своем разбухшем животе ребенка хозяина). У него живы три сына и дочь — так он считает. Старший получил место на отплывшем в Осло корабле, и вот уже несколько лет от него нет никаких вестей. Второй женился, и теперь живет на маленькой ферме. Третий, Джонас, до сих пор с отцом.

Джонас оказался жилистым остроносым юношей с гладкими светлыми волосами. Тауно он разглядывал с лисьей настороженностью, а Эйджан — с плохо скрываемой похотью. Остальные были бедными родственниками и наемными работниками, трудившимися за кров и стол.

— А моя дочь...

Сидевшие в тени по углам люди зашевелились и забормотали. Испуганно заблестели глаза, а в воздухе вместе с дымом повис страх. Хаакон грубо рявкнул:

— Что вы можете о ней рассказать?!

— А что ты можешь рассказать о морском народе? — резко возразил Тауно.

Норвежец с трудом сдержался.

— Кое-что... может быть. — Его голос прозвучал неискренне и глухо.

— Не верю, — шепнула Эйджан на ухо брату. — Кажется, он лжет.

— Боюсь, ты права, — столь же тихо отозвался Тауно. — Но придется играть в его игру. Здесь какая-то тайна... — И громко продолжал: — Мы встретили ее в море неподалеку отсюда. Среди инуитов... то есть скрелингов — так вы их называете? Она и ребенок выглядели хорошо. — «Вид у нее был куда лучше, чем у любого из вас», — подумал Тауно. Быть может, Хаакон не жалел ей еды, когда она росла, потому что хотел, чтобы она принесла ему крепких внуков или же любил ее больше остальных своих детей. — Но хочу, однако, предупредить: тебе, может, не понравится то, что она просила передать. Имей в виду: мы здесь не при чем. Мы пробыли с ними очень недолго, и даже не понимаем смысла ее слов.

Хаакон с такой силой сжал рукоятку меча, что костяшки его пальцев побелели. Сидевший рядом с ним на скамье Джонас тоже схватился за кинжал.

— Ну? — прогремел Хаакон.

— Мне очень жаль, но она прокляла тебя. Она сказала, что всем вам нужно покинуть эту страну, иначе вы погибнете из-за... тупилака — не знаю, что это такое. Но их колдун сделал его, чтобы наказать вас за ваши грехи.

Джонас вскочил.

— Мало того, что они похитили ее тело, так неужели они украли еще и ее душу?! — завопил он, перекрывая поднявшийся шум.

Застонал ли Хаакон? Во всяком случае, никто не заметил других следов нанесенной ему душевной раны.

— Молчать! — скомандовал он.

Шум и паника только увеличились.

Хаакон встал, обнажил меч, взмахнул им и спокойно произнес:

— Садитесь. И заткните рты. А если кто-то не захочет, то этой зимой на одного едока будет меньше.

Наступило мертвое молчание, стали слышны завывания ветра на улице и вздохи пробивающегося под дверью сквозняка.

Хаакон сунул меч в ножны и уселся.

— У меня есть к вам предложение, — произнес он, медленно выговаривая слово за словом. — Честная сделка. Вы сказали нам, что вы — наполовину люди, но можете дышать под водой, как настоящие морские, и почти столь же хорошо плавать. И судя по вашему оружию, вы способны и сражаться в море.

Тауно кивнул.

— И вам нечего бояться колдовства, раз вы сами из Волшебного мира, — продолжал Хаакон.

Эйджан напряглась.

— О нет, отец не хотел сказать, будто вы сами несете зло, — торопливо пояснил Джонас.

— Не хотел, — согласился хозяин. — Суть в том, что я желаю заключить с вами сделку... — Он подался вперед. — Дело вот в чем. Возле одного острова, к западу отсюда, живет племя... наверняка морских людей. Я своими глазами видел их совсем недавно — незадолго до того, как начались наши несчастья. Я был там на рыбалке. Вместе со Стурли и Миккелем. Их прикончил тупилак. Мы очень... встревожились от увиденного, потому что не знали, как должны поступать в таком случае христиане. И решили, что лучше будет помалкивать до разговора со священником. Я имею в виду мудрого священника, а не сира Сигурда из нашего прихода, который не способен прочесть ни строчки и отправляет мессу не так, как надо. Я знаю это, потому что был в церкви в Остри Бигде и очень внимательно следил за тем, как себя ведут и что поют священники. К тому же он, конечно, не сможет своими молитвами освободить нас от тупилака. Все, кто здесь живет, быстро скатываются в невежество — ведь мы большую часть года отрезаны от всего мира... — Его лицо исказилось. — Да, скатываются в язычество... — Ему потребовалась целая минута. — Так вот, — опять продолжил он, — мы намеревались просить совета у епископа в Гардаре, а тем временем не шуметь об увиденном. Иначе кто-нибудь начнет делать глупости, или что похуже. Но тут появился тупилак, и мы... у меня не было возможности поехать. — Он посмотрел в глаза своим гостям. — Конечно, я не могу поклясться, что были именно те, кого вы ищете. Но они появились здесь совсем недавно, и мое предположение вполне разумно, не так ли? Сомневаюсь, что вы сами сможете отыскать тот остров. Между этим местом и Маркландией расстояние большое. Вам, во всяком случае, придется искать долго, и вас будут подстерегать опасности, особенно из-за тупилака. А я умею править по звездам и солнечным часам и отвезу вас прямо туда. Но... никто из Вестри Бигда не сможет выйти в море и уцелеть, пока не будет уничтожен тупилак.

— Расскажи нам о нем, — негромко попросила Эйджан.

Хаакон откинулся на спинку стула, залпом допил пиво, дал знак заново наполнить все кубки и быстро заговорил:

— Лучше я начну с начала. С того начала, когда люди впервые нашли и заселили Гренландию. В те дни они заплывали гораздо дальше, чем сейчас — не дождавшись пути в Винланд, каким бы хорошим он не слыл по рассказам, — но долгое время после этого они совершали поездки в Маркланд и добывали там древесину для нашей безлесной страны. И каждый год из-за границы приплывал корабль менять железо, лен и прочие товары на наши меха, шкуры, гагачий пух, китовую и моржовую кость, клыки нарвала....

Тауно не смог сдержать улыбки. Ему доводилось видеть, как клыки нарвала продавались в Европе под видом рогов единорога.

Хаакон нахмурился, но продолжал:

— Мы, гренландцы, никогда не были богаты. Но процветали и увеличивались в числе до тех пор, пока те из нас, кто был жаден на землю, не отправились на север и не основали третий поселок. Но тут погода стала ухудшаться, сперва медленно, потом все быстрее — летние холода и град не позволяли нам заготавливать сено, с каждым годом его было все меньше. А в море властвовали шторма, туманы и айсберги. Корабли приплывали все реже — из-за опасностей в пути и из-за войн и неурядиц на родине. Теперь между их появлениями могут пройти годы. Не получая того, что нам нужно для жизни и работы, мы не можем получить и с наших земель все необходимое, становимся все более бедными и отсталыми, все менее способными справиться с трудностями. А теперь... появились скрелинги.

— Они ведь миролюбивые люди, разве не так? — мягко спросила Эйджан.

Хаакон изрыгнул проклятие; Джонас сплюнул на пол.

— Они коварны, как тролли, — прорычал старший. — Благодаря своему колдовству, они способны жить там, где не могут жить христиане, и это навлекло на Гренландию гнев Божий.

— Как может такая красивая девушка, вроде тебя, хорошо говорить о таком отвратительном племени? — добавил Джонас и попытался улыбнуться Эйджан.

Ладонь Хаакона рубанула воздух.

— А что касается моего дома, — сказал он, — то тут история короткая. Целых двадцать лет племя скрелингов жило, охотилось и ловило рыбу неподалеку — к северу от Бигда. Они приходили к нам торговать, а норвежцы, хоть и не так часто, приходили к ним. Мне всегда это не нравилось, но запретить я ничего не мог — ведь они предлагали то, в чем мы нуждались. Но заодно они совращали наш народ и вводили его в грех. Больше всего страдали наши молодые люди: потому что у их женщин нет стыда, и они готовы расставить ноги для любого, с ведома и одобрения своих мужей... Да еще некоторые наши юноши хотели научиться охотничьим уловкам скрелингов, их умению строить дома из снега и натаскивать собак для бега в упряжках... — В его голосе зазвучала боль. — Четыре года назад я выдал свою дочь за Свена Эгиссона. Он был хороший парень, и они... жили, как мне кажется, в счастливой верности, хотя его участок был скуден на урожай — на самой окраине Бигда. Никто ближе их не жил к скрелингам, разве что одна или две христианских семьи. У них родилось двое детей, мальчик и девочка. В работе помогал батрак... Прошлым летом на нас обрушилась суровая нужда. Урожай травы пропал, пришлось забить почти весь скот. Но все равно мы были бы обречены голодать, если бы не смогли добыть кое-что в море. За летом последовала лютая зима. После бурана, бушевавшего несколько дней — вернее, неведомую часть бессолнечной ночи, такая здесь зима — я не выдержал и отправился с несколькими людьми на север: посмотреть, как перенесла буран Бенгга. Мы нашли Свена, моего внука Дага и батрака мертвыми. Они были похоронены под жалкой пирамидкой из камней, ведь земля — неосвященная земля! — промерзла настолько, что в ней было невозможно выкопать могилу. Бенгга и маленькая Халлфрид пропали. В их доме совсем не осталось топлива — ни щепки. А следы — полозья саней и собачий помет — выдали, что их забрали скрелинги... Обезумев от горя и ярости, я повел своих людей к каменным хижинам, в которых эти существа обитают зимой. Оказалось, что все они то ли ушли на охоту, то ли еще где-то шлялись — не знаю. С ними ушла и Бенгга. Оставшиеся сказали мне, что пришла она по своей воле и принесла с собой живого ребенка — пришла к их мужчине, на его грязное ложе, хотя у него уже была жена... Мы убили их всех, кроме одной старухи, и велели ей передать, что весной мы выловим и убьем без жалости всех остальных, если они не вернут украденную женщину и ребенка.

Огонь постепенно угасал, тени сгущались. Промозглая сырость глодала тело. Хаакон тяжело дышал. Эйджан спросила сдавленным голосом:

— Неужели вам не пришло в голову, что они могли говорить правду? На телах умерших не было следов насилия, не правда ли? Я бы сказала, что когда у них кончились припасы, убийцами стали холод и голод, или же болезнь — вы сами навлекаете их на себя, живя в такой грязи. Миник — тот инуит — мог прийти к ним, тревожась за нее, и она спаслась, уйдя с ним. Скорее всего, они давно были друзьями.

— Да, — признал Хаакон. — Ей очень нравились скрелинги, и слова на их языке она начала лопотать одновременно с норвежскими. Когда скрелинги приходили, они всегда привораживали ее всякими сказками и небылицами — бедную, доверчивую девочку... Но ведь он мог привести ее ко мне, мог или нет?! Я вознаградил бы его. Нет, ему нужно было увести ее силой. А потом — все, что вы слышали из ее уст, подтверждает мои слова — тот проклятый шаман околдовал ее. Смилуйся, Господи! Она потеряна, она запуталась в колдовской паутине... Так бывает с путниками, которых заманивают на холм эльфов... Она лишилась своего племени, лишилась спасения души, она и моя внучка... Если только мы вызволим их...

— А что было дальше? — спросил после паузы Тауно.

— Они, конечно, покинули эти земли и перебрались куда-то в глушь. Ранней весной наши охотники наткнулись на одного из них, связали и привели ко мне. Я подвесил его над медленным огнем, чтобы заставить сказать, где они сейчас живут, но он не сказал. Я отпустил его, выколов ему глаз в подтверждение того, что говорю серьезно, и велел передать: если они не привезут ко мне мою дочь и внучку, а также не выдадут на мой справедливый суд укравшего их негодяя, то ни один человек в Бигде не успокоится, пока последний из этих троллей не будет убит. Потому что каждый из нас охраняет свою женщину... А через несколько дней появился тупилак.

— Так что же это такое? — спросил Тауно, и по спине у него пробежал холодок.

Хаакон скривился.

— Когда Бенгга была ребенком, она пересказала мне услышанную от скрелингов историю о тупилаке. Тогда я решил, что это — всего лишь одна из страшных историй, и девчонке, когда она ее услышала, приснился кошмарный сон. Она утешила меня и пообещала больше не рассказывать ее. О, ни у кого не было такой любящей дочери, пока... Ладно. Тупилак — созданное колдовством морское чудовище. Колдун делает каркас, обтягивает его моржовой шкурой, набивает сеном и зашивает, потом приделывает клыки и когти и... производит над ним заклинания. Тогда тупилак начинает двигаться, рыскать в море. Он нападает на белых людей. Он или проламывает ялики, или переворачивает их, или перебирается через борт. Копья, стрелы, топоры — ничто не может повредить ему. У него нет крови, он не живет по-настоящему. Он пожирает моряков... Те немногие, кто спасся, могут подтвердить мои слова... Все это лето море было для нас недоступно. Мы не могли ловить рыбу, охотиться на дичь, собирать яйца на островах, не смогли подать в Вестри Бигд весть о помощи. Мы посылали людей берегом — но потом уже ничего о них не слышали. Быть может, их убили скрелинги. Хотя — вряд ли. Скорее всего они просто заблудились и умерли от голода в этой холмистой и мерзлой пустыне. Южане привыкли к тому, что от нас подолгу нет вестей, да им хватает и собственных трудностей, и если они и посылали к нам одну или две лодки, то тупилак, видимо, погубил их... У нас едва хватит запасов пережить эту зиму. Но на следующий год мы умрем.

— Или уйдете отсюда, — с болью в голосе произнес Тауно. — Теперь я понял, что хотела сказать Бенгта. Вы должны уйти, построить на юге новые дома. Думаю, ангакок отзовет морскую тварь, если вы так поступите.

— Мы можем стать посредниками, если вы захотите, — предложила Эйджан.

Кто-то из мужчин выругался, другие закричали. Джонас выхватил кинжал. Хаакон, словно высеченный из кремня, продолжал невозмутимо сидеть, потом твердо произнес:

— Нет. Здесь наши дома, наши воспоминания, могилы наших отцов, наша свобода. Людям на юге живется не намного лучше нашего, они смогут нас принять, но лишь как наемных работников, жалких бедняков. Нет, говорю я. Вместо этого мы будем разорять скрелингов, пока не уйдут они.

Он снова подался вперед, стиснул левой рукой колено, а правую вытянул перед собой, скрючив, пальцы, отчего она стала похожа на когти гренландского сокола.

— Теперь мы подошли к сделке, — сказал он детям водяного. — Завтра мы выйдем на лодках в море. Тупилак узнает об этом, и приплывет. Мы начнем сражаться с ним, сидя в лодках, а вы нападете снизу. Его можно изрубить — расчленить на куски. В той истории, что слышала Бенгта, рассказывалось, как смелый человек смог избавиться от тупилака. Он был как раз тем, кто изобрел каяк — чтобы иметь возможность перевернуть его вверх дном и добраться до тупилака снизу. Хотя мне и сейчас сдается, что это лишь бабьи выдумки. Все равно, никто из наших мужчин не умеет плавать на скорлупках скрелингов. Но, судя по этой истории, скрелинги верят, что такое можно проделать. А им лучше знать, верно? Помогите нам освободиться от демона, и я укажу вам дорогу к вашему народу. Иначе, — жестко усмехнулся Хаакон, — я не буду удивлен, если это создание примет вас за норвежцев и застигнет врасплох. Ведь вы наполовину нашей крови. Сохраните верность своей крови, и мы будем столь же верны вам.

Снова наступила мертвая тишина, Нарушаемая лишь гулом ветра. Тауно и Эйджан переглянулись.

— Нет, — произнес брат.

— Что?! — вырвалось у Хаакона. — Так вы боитесь? Даже имея союзников? Тогда попробуйте на рассвете скрыться от нас по морю.

— Мне кажется, ты лжешь нам, — ответил Тауно. — Не о своей кровавой жестокости к инуитам, не о их мести, нет — а о том морском народе. Твой голос звучал фальшиво.

— Я наблюдала за лицами, — добавила Эйджан. — Даже твой отпрыск не поверил в эту байку.

Джонас в очередной раз схватился за кинжал.

— Ты называешь моего отца лжецом?!

— Я назвал бы его отчаянным человеком, — сказал Тауно. — Впрочем... — Он указал на распятие над высокой спинкой стула. — Возьми в руки символ твоего бога, Хаакон Арнорссон. Поцелуй своего бога в губы и поклянись надеждой попасть к нему после смерти. Поклянись, что ты нам рассказал полную правду — нам, своим гостям. Тогда мы станем сражаться рядом с тобой.

Хаакон остался сидеть, не отрывая взгляда от брата и сестры.

Эйджан встала.

— Нам лучше уйти, Тауно, — вздохнула она. — Простите нас, люди добрые. Но к чему нам рисковать своими жизнями в ссоре, которая нас не касается и несправедлива с самого начала? Я передала вам слова Бенгты и ее просьбу покинуть эту землю, пока вас не погубило зло.

Хаакон вскочил, в его руке снова сверкнул меч.

— Схватите их!

Тауно выхватил нож — меч Хаакона со свистом опустился и выбил его из рук Тауно. Завизжали женщины и дети. Мужчины из страха перед тем, что с ними сделает Хаакон, если полукровки убегут, со всех сторон набросились на брата и сестру.

Двое вцепились в руки Тауно, еще двое повисли у него на ногах. Он расшвырял их в стороны, но тут же на его затылок опустилась дубинка. Тауно взревел, его ударили во второй раз, в третий. Перед глазами у него вспыхнули звезды, боль пронзила голову. Тауно рухнул на пол. Сквозь частокол мельтешащих перед его лицом ног в мохнатых меховых штанах он заметил Эйджан. Она стояла, прижавшись спиной к стене, к которой ее придавили острия копий. Над ее головой был занесен меч, а Джонас приставил к ее горлу кинжал. Тауно потерял сознание.

4

Наступил новый день. Угрюмый красный свет лег на облака. Стальные отблески заплясали на зыби, гулявшей по еще погруженному во мрак фьорду. Возбужденно завывал ветер. Неужели он продувает это место непрерывно? — подумал Тауно. Он проснулся на полу на охапке сена, куда его положили связанным, и увидел над собой Хаакона.

— Вставай! — велел владелец поместья.

В полумраке дома уже ворчали проснувшиеся мужчины, пищали младенцы, хныкали дети постарше.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Эйджан.

Как и Тауно, она провела ночь на полу, только у противоположной стены. Руки и лодыжки у нее были связаны, шею охватывала петля, прикрепленная к потолочной балке.

— Все тело онемело, — ответил Тауно. После нескольких часов сна затылок его больше не пульсировал от боли, как это было, когда он пришел в сознание. Но теперь волосы его слиплись от запекшейся крови, рот пересох, а желудок терзал голод. — Ты как, сестра моя?

Она хрипловато рассмеялась.

— Знаешь, эта неотесанная деревенщина Джонас приполз ко мне на рассвете и принялся тискать, не потрудившись даже развязать ноги. Я могла бы развести их, но для смеха притворилась, что не могу. — Она говорила на языке морских людей. — Стоит рассказывать дальше?

— Нет, если только ты не собираешься сильно его огорчить, и, вероятно, не его одного. Вспомни, ведь мы — бездушные... животные... и люди используют нас так, как сочтут нужным.

Подошел Хаакон и сказал почти те же слова, какие произнес, увидев их связанными:

— Я никогда не стал бы применять силу к человеку, которого назвал своим гостем, даже к скрелингу. Но вы — не люди. Разве человек нарушает клятву, забивая собственную овцу? Было бы грехом принудить вас к покорности силой ради спасения моих людей. Завтра, — добавил он, — ты поможешь нам сражаться с тупилаком, Тауно. Эйджан останется в доме заложницей. Если мы победим, вы обретете свободу. В этом я могу поклястья на кресте.

— Все равно, как мы сможем поверить предателю? — фыркнула Эйджан.

Хаакон усмехнулся уголками рта.

— А разве у вас есть выбор?

Утром, когда он освободил Тауно, его люди стояли вокруг с оружием наготове. Тауно встал, разминая онемевшие руки и ноги, потом подошел к Эйджан и поцеловал ее. Стоявший неподалеку Джонас переминался с ноги на ногу.

— Ну, — буркнул он, дожевывая сыр с сухарем, — пошли скорее, пора дело делать.

Тауно покачал головой.

— Сперва еда и питье для моей сестры и меня. И столько, сколько нам нужно.

Хаакон нахмурился.

— Перед битвой не стоит сильно наедаться.

— Но не таким существам, как мы.

Темноволосый мужчина средних лет, по имени Стейнкил, грубо расхохотался.

— Правильно. Ты ведь знаешь, Хаакон, сколько жира у тюленей!

Хаакон пожал плечами. Ему пришлось скрыть свое огорчение, когда он увидел, сколько фунтов мяса съели его пленники. Дождавшись, когда они насытились, он раздраженно крикнул:

— Ну? Теперь ты идешь? — И направился к двери.

— Подожди немного, — отозвался Тауно.

Хаакон разко обернулся.

— Ты что, забыл, кто ты здесь такой?

Тауно не отвел глаз, встретив его властный взгляд.

— А не забыл ли ты, что значит вести за собой людей... даже здесь?

Принц из Лири встал на колени возле сестры, обнял ее и прошептал, вдыхая свежий аромат ее волос и кожи:

— Мне повезло больше, Эйджан. Если я умру, смерть моя будет быстрой. А ты... тебя охраняют женщины, дети и старики. Сможешь сыграть на их страхе или как-то перехитрить их, а потом...

— Попробую, — ответила она. — Но, Тауно, я буду думать лишь о том, чтобы ты остался невредим! Если бы мы только смогли сегодня быть вместе!

Они посмотрели друг другу в глаза и запели Песнь Прощания.

Он снова поцеловал ее, а она — его. Затем Тауно встал и вышел.

К морю вместе с ними отправилось одиннадцать крепких мужчин и юношей. Они могли управлять двумя яликами из трех, имевшихся у Хаакона. Джонасу хотелось послать за подмогой на соседние фермы.

— Если мы потерпим неудачу и погибнем, наш дом лишится самых сильных защитников.

Хаакон отказался.

— Если удача от нас отвернется, погибнут все. Флотилия лодок не в силах справиться с тупилаком. Это уже пробовали сделать, и ты об этом знаешь. Смогли вырваться только три, пока тупилак разбивал остальные. На сей раз наша единственная надежда — наш водяной, а он — один. К тому же... — На мгновение в его хмурых глазах вспыхнул огонек гордости. — Я ношу звание королевского наместника не для того, чтобы рисковать жизнями, а чтобы охранять их. Если мы сможем победить с теми силами, что у нас в наличии, мы будем жить в сагах до тех пор, пока в Гренландии будут жить люди.

Пока лодки спускали на воду, Тауно разделся и вымылся. Он знал, что не получит оружия, пока не начнется схватка. Большинство мужчин боялись его — едва ли не сильнее, чем самого чудовища. Они охотно свалили бы его с ног и связали, но и тогда он остался бы для них сверхъестественным существом, и не обладай Хаакон такой непреклонной волей, вряд ли кто-то другой смог бы отправить их навстречу опасности в компании полуводяного.

По лодкам расселись молча. Заскрипели в уключинах весла, плеснула вода, зажурчала вдоль бортов — ялики тронулись вперед. Соленые брызги коснулись губ. Луга, окружавшие дом, все больше отдалялись; зажатый среди крутых утесов фьорд, темный и покрытый полосками пены, начал расширяться. Под низкими тучами кружила стая черных кайр, крики которых терялись в зловещем пении ветра. Солнце висело тусклым негреющим шаром над самыми горами; казалось, будто покрывающие их снег и ледники дышат холодом в спину людям.

У каждого, включая Тауно, в руках было весло. Он сидел на носу рядом с Хааконом, перед ними — Джонас и Стейнкил; имен двух последних гребцов — грязных, низкорослых мужчин — Тауно не знал, и не собирался спрашивать. Вторая лодка плыла следом на некотором расстоянии. Тауно втянулся в греблю, радуясь возможности размяться и разогреть мускулы, какой бы скучной ни была сама работа. Вскоре Хаакон сказал ему:

— Полегче, Тауно. Ты сбиваешь нас в сторону.

— Силен, как медведь, ха?! — бросил через плечо Стейнкил. — Будь моя воля, я охотнее взял бы в лодку медведя.

— Не дразни его! — неожиданно вступился за него Джонас. — Тауно, я... прости нас. Поверь, мы сдержим свое слово. Мой отец — человек чести. И я стараюсь стать таким.

— Как с моей сестрой ночью? — усмехнулся Тауно.

Хаакон пропустил гребок.

— О чем это ты?

Джонас бросил на Тауно умоляющий взгляд; тот на мгновение задумался и сказал:

— Все же видели, как он вокруг нее вился.

Он не очень разозлился на Джонаса за попытку силой овладеть его сестрой. Подобные вещи мало что значили для него, да и для Эйджан; если у нее было меньше партнеров, чем у брата, то лишь потому, что она была на два года моложе его. Она знала заклинание, не дававшее ей зачать против желания. Тауно сам с удовольствием переспал бы с сестрой Джонаса Бенгтой, подвернись ему столь маловероятная возможность — более того, им с сестрой приходилось сдерживаться, чтобы во время долгих путешествий не броситься друг к другу в объятия, и сдерживались они лишь ради своей матери, запретившей детям подобные утехи. Кстати, они с сестрой ничего не потеряли бы, заставив парня испытывать к ним стыдливую благодарность.

— Смертный грех, — прорычал Хаакон. — Изгони из себя это желание, мальчик. Покайся и... пусть Сира Сигурд наложит на тебя епитимью.

— Не вини его, — возразил Стейнкил. — Я сам никогда не видел такой красивой девки, да к тому же настолько бесстыдно одетой.

— Сосуд дьявола, — взволнованно произнес Хаакон. — Берегитесь, берегитесь! В нашем одиночестве мы теряем Веру. Я содрогаюсь при мысли о том, что ждет наших потомков, если мы... Когда мы покончим с тупилаком... когда покончим, говорю я... то отправлюсь за своей дочерью. Что заставило ее так поступить? — едва не выкрикнул он. — Отказаться от Бога... от своей крови, своего племени... от жизни в доме, такой одежды, еды, питья, орудий и обычаев белого человека... От всего, что мы поколениями пытаемся сохранить в тяжкой борьбе... Бросить все и пойти грязной шлюхой к похитившему ее дикарю, прозябающему в снежной хижине и жрущему сырое мясо... Какая сатанинская сила могла заставить ее сделать это по доброй воле?

Тут он заметил, какие взгляды на него бросают из другой лодки, сжал губы и принялся с силой работать веслом.

Они гребли целый час и уже слышали грохот накатывающегося на берег прибоя в устье фьорда, когда их обнаружил враг.

В соседней лодке завопил гребец. Тауно увидел пену вокруг огромной бурой туши. Она ударила, по корпусу снизу — лодка вздрогнула и накренилась.

— Отгоняйте его! — взревел Хаакон. — Бейте копьями! Гребите, трусы! В сторону, в сторону!

Он и Тауно одновременно метнули копья и присели на корточки. Водяной наклонился, поднял пояс с тремя кинжалами в ножнах, которые дал ему Хаакон, и застегнул пряжку. Но прыгать в воду он пока не стал, а вместо этого впился взглядом в приближающееся чудовище. Его обострившийся слух улавливал каждый всплеск и удар, каждое проклятье и молитву, ноздри жадно пили ветер, питая легкие и колошматящееся сердце. Увиденное едва не сломило его волю к борьбе, и лишь образ Эйджан заставил его встряхнуться.

Тупилак зацепился за борт усеянным медвежьими когтями плавником. Вес у него был меньше, чем у настоящего медведя, но лодка, тем не менее, опасно накренилась. Люди бросились к другому борту, чтобы не дать ей перевернуться. В морщинистой шкуре уже торчали два копья, болтаясь с пугающей бессмысленностью; рядом виднелись еще два сломанных древка, оставшихся от прежних схваток. Из ран не текла кровь. Акулья голова на длинной гибкой шее разевала пасть, глядя на людей остекленевшими глазами. Плавник дернулся, лодка качнулась. Один из гребцов выпал в море, страшные челюсти сомкнулись. Брызнула кровь, расползлись в воде внутренности; от них, еще теплых, поднимался пар; ветер уносил его прочь.

Гребец на корме лодки Хаакона застонал от ужаса. Стейнкил обернулся, оплеухой привел его в чувство и снова упрямо вцепился в весло. Они подплыли к тупилаку сзади. Хаакон широко расставил ноги и рубанул чудовище секирой. Тауно знал, что он хочет прорубить моржовую шкуру, выпотрошить из нее набивку из соломы и сгнивших трупов...

В ответ на удар из воды взметнулся хвост касатки и обрушился на нос ялика. Затрещало дерево, Хаакон упал. Тауно нырнул.

Ему потребовалось меньше минуты, чтобы выдохнуть из легких воздух, впустить в них морскую воду и перевести тело на подводное дыхание. Мутные потоки ледяной зеленоватой воды ограничивали обзор — Тауно видел лишь вспененный, бурлящий хаос над собой и впереди, — но уши его различали приглушенный шум битвы. Вода вокруг него имела привкус железа и свернувшейся человеческой крови. Рядом с ним, медленно кувыркаясь, в глубину стал погружаться мертвый мужчина — пища для угрей.

— Мы отвлечем его, насколько сможем! А ты нападай снизу! — крикнул Хаакон. — Но времени у тебя мало!

Подготовившись, Тауно зажал в зубах лезвие ножа и бросился вперед. Начав атаку, он утратил страх, даже забыл о себе. Не стало больше ни Тауно, ни тупилака, ни людей — только схватка.

Лодки виднелись на искристо-ярком потолке зеленого подводного мира, как изломанные тени. Тупилака он различал гораздо яснее — выпуклость его брюха... ремешки, стягивающие швы между шкурами... Ноздри Тауно уловили запах плесени и загнившей плоти. Серповидные когти на задних плавниках тупилака рубили воду.

Перехватив нож в руку, Тауно заработал ногами, проплывая под брюхом тупилака. За лезвием ножа потянулся длинный порез. Нога чудовища дернулась, пытаясь достать молодого человека, но тот сумел увернуться.

Резко изогнув тело в насыщенной воздушными пузырьками воде, он увидел, как из брюха выпадают и погружаются на дно кости моряков. Но тупилак, хотя и обладал разумом, все еще продолжал буйствовать, обрушивая свою ярость на норвежцев. Тауно увидел, как опустился огромный хвост чудовища. Грохот удара едва не оглушил его.

И — снова вниз... задержать дыхание, спасаясь от кладбищенской затхлости, сделать еще надрез, отодрать пласт шкуры... Удар по ребрам застал его врасплох: он выронил нож и с огромным трудом выбрался на свободу.

Зверь закричал. Акулья голова повернулась, отыскивая Тауно. Плавники и хвост направили огромную тушу в сторону молодого человека. Мимолетно ему подумалось, что окажись в лодке инуиты, они бы уже давно утыкали тушу гарпунами с привязанными к ним пузырями, чтобы затруднить чудовищу передвижение. Впрочем, людоед и так оказался слишком медлительным и неуклюжим. Вокруг него можно было плавать кругами. Но, однако, подобраться поближе... это уже трудная задача.

Теперь на скелете тупилака болталась обрывками полупустая шкура, а сам скелет... да, кажется, он местами начинает распадаться. Но ноги и хвост все еще работают, а челюсти продолжают щелкать.

Тауно взобрался тупилаку на спину, куда чудовище не могло дотянуться, и крепко сдавил ее ногами, не обращая внимания на боль от грубой ракушечной кожи тупилака. Потом достал запасной нож и принялся за работу.

Он не смог сделать всего, что хотел, но когда спрыгнул со спины в воду, полуотрезанный хвост чудовища уже еле шевелился. Глаза Тауно застлала темная пелена усталости — ему был просто необходим короткий отдых.

Кто знает, то ли проблеск сознания дрогнул в тупилаке, то ли он не мог не выполнить того, что было в нем заложено, однако, как бы там ни было, он снова неуклюже направился к лодкам.

Если он потопит их, пусть даже ценой собственной гибели, отпустят ли Эйджан люди, захватившие ее? Услышав звук таранящего удара, Тауно всплыл, чтобы посмотреть, что делается над водой.

Второй ялик, полузатопленный после удара, дрейфовал в стороне, совершенно беспомощный: четыре оставшихся в нем человека должны были вычерпать воду и поставить на место плававшие рядом весла. Тупилак снова и снова наносил удары по лодке Хаакона. Нос ее был разбит, доски сорваны со шпангоутов. Голова на длинной шее потянулась вперед, выискивая жертву. Где Хаакон? Его сын Джонас с отчаянной храбростью рубил топором; не отставал и стоящий рядом с ним Стейнкил. Еще двое с двух сторон тыкали в тушу бесполезными копьями. На глазах Тауно Стейнкил оступился, и его рука тут же оказалась в пасти тупилака. Зубы сомкнулись, фонтаном брызнула кровь. Стейнкил отшатнулся, стискивая то место, где еще недавно была правая кисть.

Хаакон выступил вперед. Должно быть, его ненадолго оглушило. Измазанные кровью лицо и тело его ярким пятном выделялись на фоне серого, как волчья шерсть, неба. Он заметил вдалеке Тауно и крикнул:

— Тебе нужна помощь, водяной?!

Наклонившись, он достал из-под банки якорь с деревянным веретеном, но с железными кольцом, основанием и лапами, сохранившимися от прежних времен. Якорь крепился кожаной веревкой к остаткам форштевня. Когда покалечило Стейнкила, Джонас вышел из борьбы. Двое других укрылись за его спиной. Хаакон, пошатываясь, двинулся к корме, где его уже поджидала распахнутая пасть. Он высоко занес якорь и с силой опустил. Лапа якоря врубилась в правый глаз чудовища и зацепилась за глазницу.

В Хаакона тут же впились челюсти, но ему удалось освободиться.

— Все на весла! — крикнул он. — Тауно, разрежь его...

Хаакон рухнул.

Тауно, восстановив силы, стрелой метнулся вперед. Пренебрегая опасностью, он начал полосовать тушу ножом. Краем глаза он заметил, что лодка Хаакона направилась в сторону залива. Тупилак не стал ее преследовать — Тауно успел слишком сильно искалечить его.

Тупилак погрузился в воду вслед за Тауно, пытаясь его схватить. Но теперь чудовище было столь же малоподвижно, как если бы море вокруг него замерзло.

Нож Тауно работал без отдыха. Отрезанные куски снова становились мертвыми, какими и были до того, пока их не оживил ангакок.

Наконец опустевшая оболочка всплыла, а акулья голова погрузилась в темную глубину. Волны очистились. Когда Тауно, снова дыша воздухом, доплыл до второй лодки, охладивший его лицо порыв ветра показался ему благословением.

Но на ялик, кое-как приведенный в порядок, забираться было не безопасно. Девять человек уже и без того перегрузили его ослабевший и треснувший корпус — девять, потому что моряки подобрали цеплявшихся за обломки Хаакона и Стейнкила.

Тауно повис на поручне. Здоровяк Стейнкил уставился на него, изнуренный до такой степени, что у него остались силы лишь на благоговейный страх. Рука его была грубо перебинтована, но жизни его явно ничто не угрожало. Его — но не Хаакона. Весь живот предводителя, от грудины до паха, был вспорот, длинное тело распростерлось между двумя банками — оно было все в крови, внутренности вывернуты.

Но он еще цеплялся за ускользающее сознание.

Его глаза — тускнеющая голубизна на ярком янтаре — встретились с глазами Тауно. Принц Лири смог уловить лишь хриплый шепот:

— Водяной, я благодарю тебя... Не нарушь моей клятвы, Джонас... Прости меня, водяной, за ложь о твоем народе...

— Тебе нужно было думать о своем, — мягко отозвался Тауно.

— А моя дочь... Она станет говорить с тобой... У меня нет права просить... но если ты отыщешь ее и... — Хаакон перевел дыхание. — Умоляй ее... но если она не захочет, скажи ей, что я... никогда не отрекался от своей Бенгты... и даже в чистилище буду молиться за нее...

— Да, — тихо сказал Тауно. — Мы с Эйджан выполним твою просьбу.

Хаакон улыбнулся.

— Быть может, у вас, морских людей, есть души.

Вскоре после этого он умер.

5

Волшебные чувства морских людей нашли след там, где смертные не увидели бы ничего. Тауно и Эйджан обыскивали окрестности дня два — правда, они проводили в поисках и большую часть необыкновенно долгих осенних ночей, — прежде чем обнаружили новую стоянку инуитов.

Она оказалась в небольшой и уютной долине над бухтой с высокими обрывистыми берегами. Начинавшаяся на лугу тропинка, извиваясь, сбегала вниз, к поблескивающей воде. Ручей, свежий и прозрачный, журча вырывался из-под дерна, уже увядшего, но все еще мягкого. Долину окружали горы, серо-голубые там, где их не покрывал снег. Над восточными утесами виднелись таинственные зеленоватые отблески материкового льда. Окутанное дымкой, закатное солнце пронизывало косыми лучами прозрачный и безветренный арктический воздух.

Собаки залаяли, когда две высокие фигуры в туниках из рыбьей кожи широкими шагами подошли поближе, однако скоро принюхались и успокоились; они не стали заискивать, подобно гончим белых людей. Вышли охотники, с гарпунами, ножами и луками, но они не угрожали пришельцам. Женщины остались за спинами своих мужчин, прижимая к себе детей; они также не выкрикивали ничего — в них не было ни страха, ни ненависти.

Все они были у себя дома и наслаждались добычей — охота удалась. От костров долетал аппетитно пахнувший дымок — там жарилось мясо карибу и зайцев. Запас мяса был для надежности подвешен на шестах. Крупные шкуры женщины уже дочиста выскоблили, а мелкие начали разжевывать, чтобы размягчить. Хижины из белого камня уже были готовы к зимовке, но семьи пока жили в конических палатках. Проходя мимо одной из них, пришельцы заметили полузавешенную статуэтку мускусного быка, с безупречным мастерством вырезанную из моржовой кости.

Они подняли раскрытые ладони и крикнули;

— Мир! Вспомните, мы были у вас в умиаке. Мы — ваши друзья.

Оружие опустилось или упало на землю.

— Нам было плохо вас видно, — сказал муж Бенгты. — Солнце мешало. Кому-то из нас теперь стыдно.

Бенгта торопливо подошла к брату и сестре.

— Вы ведь не станете выдавать нас норвежцам, правда? — умоляюще произнесла она на родном языке.

— Нет, — ответил Тауно. — У нас послание от них.

— И тяжелая весть для тебя, дорогая, — добавила Эйджан. Она взяла ладони Бенгты в свои руки. — Твой отец умер. Его убил тупилак, когда он сражался с ним вместе с Тауно. Но он отомщен, чудовище уничтожено, а перед смертью отец благословил тебя.

— О-о-о... — Молодая женщина застыла. Ее тяжелое дыхание облачком вылетало в морозный воздух и терялось в небе цвета ее глаз. Волосы Бенгты потускнели от дыма, она теперь, по обычаю инуитов, завязывала их в узел. Но вид у нее был здоровый и цветущий, а ее мехам могла позавидовать королева. — О, отец, я не могла и представить...

Она зарыдала. Эйджан обняла ее и принялась успокаивать.

Миник продолжил разговор, со смущенным вид ом поглаживая Бенгту по плечу.

— Извините ее, — сказал он на своем языке. — Она не очень... сведуща в том, как себя правильно вести... но кто-то надеется, что скоро она научится. Аргангуак, моя первая жена, сейчас приготовит еду и разложит для вас постель. — Он улыбнулся, но смущенно — из-за поведения Бенгты.

Из кольца окружавших их инуитов вышел Панигпак. На морщинистом лице ангакока читалась тревога.

— Кто-то думает, будто он слышал что-то о тупилаке, — с трудом выговорил он.

Поза и взгляд возвышавшегося над ним Тауно остались спокойными.

— Ты слышал верно, — отозвался Тауно; они с Эйджан заранее составили рассказ на языке инуитов, и теперь он поведал им о битве несколькими короткими образными фразами.

Люди ужаснулись, зашумели. Больше всех был потрясен Панигпак.

— Я дурак, — простонал он. — Я навлек опасность на вас — на тех, кто никогда не причинял нам вреда.

— Кто мог такое предвидеть? — утешил его Тауно. — И, слушайте, наш рассказ не окончен. Когда мы вернулись, Джонас Хааконссон послал своих слуг ко всем жителям Вестри Бигда, приглашая их на Сбор. Моя сестра... Он выслушал ее и говорил так, как она ему посоветовала. Остальные послушались меня. Понимаете, мы напугали их, хотя они и предполагали, что мы были посланы для спасения их Великой Природой. — Это выражение было наиболее близким к инуитскому пониманию «Бога». Тауно продолжал: — Мы вскоре поняли, что почти ничто, кроме властности Хаакона, не удерживало их в этих местах. Они обратили внимание на наше предупреждение: ведь мудрые обитатели моря рассказали нам, что эта земля станет все менее и менее пригодной для них, и в конце концов всем оставшимся придется голодать. Они решили перебраться на юг. Все, или почти все. Но сперва они должны обрести уверенность в том, что никто или ничто не нападет на их лодки. Как раз в этом и заключается наше с сестрой поручение — получить от вас обещание, что они смогут пройти летом, не подвергаясь опасности. После этого весь север страны будет ваш.

Люди закричали, затанцевали, запрыгали. Они были и возбуждены, и обрадованы не столько потому, что победа осталась за ними, а оттого, что вражда закончилась.

— Обещаю! — всхлипнул Панигпак. — Обещаю! Я даже пошлю в самое ближайшее время свой дух договориться с духами моря о спокойной погоде, и чтобы было много рыбы. И еще мой дух спросит, не знают ли те, кто правит морями, о вашем народе.

— Тогда, Бенгта, — негромко сказала Эйджан, — тебе нужно решить свое будущее и будущее твоего ребенка.

Слезы промыли канавки в копоти, покрывавшей лицо дочери Хаакона, обнажив кожу, белую, как цветки боярышника. Но она больше не плакала, голова ее гордо поднялась, а голос прозвучал твердо:

— Я это сделала уже в прошлом году, выбрав для нас обеих Миника.

Гости посмотрели на нее с удивлением. Инуиты разом замолчали. Она сжала кулаки и посмотрела им в глаза.

— Да, — сказала она. — Неужели вы думаете, что он увез меня из-за похоти? Он никогда не станет принуждать женщину, или обманывать ее — потому что не знает, как такое можно сделать. А мы в детстве играли вместе. Он собирался отвезти меня и Халлфрид к моему отцу. Я умолила его не делать этого, и он по доброте своей согласился. По доброте. У него уже была хорошая и умелая жена — она тоже оказалась мне рада. Очень немногие инуиты хотят иметь двух жен — если возникает необходимость, они могут просто одолжить. Думаю, вы со своими волшебными чувствами способны увидеть, насколько чиста та помощь, которую здесь оказывают друг другу. А я? Я не знаю многого из того, что должна знать инуитская женщина. Я могу лишь поклясться, что попытаюсь научиться. Дайте мне время, и я надеюсь, что перестану быть ему обузой.

— Так ты любишь его? — пробормотала Эйджан.

— Не так, как любила Свена, — ответила Бенгта. — Но Миника я люблю за то, что он такой, каков он есть.

Было не очень ясно, насколько ее муж смог уловить смысл этого потока слов, но он покраснел, и вид у него, несмотря на смущение, был довольный.

— Все мои надежды и надежды моей дочери связаны с ним, — продолжала Бенгта. — С кем же еще? Я всю жизнь разговаривала с людьми его народа, каждый час, который мне для этого выпадал. Я, как и вы, тоже поняла, что надвигается Суровая Зима, — ведь инуиты мне рассказывали, как год за годом растут ледники, а море замерзает все раньше и раньше и оттаивает все позднее. И когда я в конце концов оказалась в скверно построенном доме, и рядом со мной были три трупа, а ребенок на моих руках мог уже только пищать от голода, я была уверена, что мы — обречены. Мы в Вестри Бигде можем или цепляться за свою нищету, до тех пор, пока она не задушит нас, или же перебраться в Мид или Остри Бигд — если те продержатся — и остаться теми же нищими. А в это же время инуиты... Посмотрите вокруг. Они сделали то, для чего норвежцы всегда были слишком упрямы: научились жить в этой стране, и жить хорошо. Но в конце концов, эта страна также и мой дом. Окажись ты на моем месте, Эйджан, разве ты не ухватилась бы за возможность присоединиться к ним?

— Конечно, — ответила Эйджан. — Но я не христианка.

— Да что для меня церковь? — воскликнула Бенгта. — Бормотание невежественного мямли. Я лучше рискну оказаться в адском пламени — я, прошедшая через адские льды.

Ее гордость растаяла. Неожиданно она закрыла глаза и выдохнула:

— Но то, что я навлекла на отца смерть... Мне еще долго придется это искупать.

— Почему ты так говоришь? — спросила Эйджан. — Когда ты убежала, он убил невинных и беззащитных людей. Вряд ли ты могла когда-нибудь предположить, что суровый человек в состоянии так обезуметь от любви к тебе. Когда же дело было сделано, разве племя погибших не возжаждало возмездия, не пожелало положить конец новой угрозе?

— Тупилак был мой! — крикнула Бенгта. — Я подумала о нем, когда племя, ради восстановления мира, захотело отослать меня обратно. Это я упрашивала Панигпака, пока он его не сделал. Я! — Она упала на колени. — Я говорила ему и всем остальным: что бы вы ни сделали, ссоры и убийства будут только страшнее, страшнее с каждым ухудшающимся годом — до тех пор, пока норвежцы остаются здесь. А если мы изгоним их, пусть даже ценой нескольких их жизней... это станет милосердием, и для них тоже... И я верила в это. Святая Мария, Матерь Божия свидетельница тому, что я верила в это!

Эйджан подняла ее и снова обняла. Тауно медленно произнес:

— Я все понял. Ты хотела чтобы твои родственники, дорогие тебе с детства люди, ушли отсюда, пока не стало слишком поздно. Но ангакок отозвал бы и разобрал свое создание следующей весной, что бы ни случилось, так ведь?

— Д-да, — всхлипнула она на груди Эйджан. — Но тупилак убил моего отца.

— Мы уже говорили, он благословил тебя перед смертью, — сказал Тауно и провел пальцами по своим волосам. — И все же... Странно... Как странно... Тупилак был наслан не из ненависти, а из любви.

Наконец Бенгта-Атитак, вторая жена Миника, успокоилась достаточно и помогла приготовить еду. В эту ночь северное сияние вспыхнуло с таким великолепием, что закрыло половину небес.

6

Прошло лето, вернулась осень. Цветущий вереск стал пурпурным, запламенела рябина, на осинах затрепетали золотые листья. В полнолуние, после осеннего равноденствия, разносились одинокие крики перелетных гусей. По утрам дыхание вырывалось изо рта облачком пара, а под ногами хрустел тонкий ледок на лужах.

Корабль плыл со стороны Ютландии: сперва через Каттегат, затем через узкий Зунд, где было тесно от серебристой сельди и рыбацких лодок, потом вышел в Балтику и добрался до острова Борнхольм. Там он пристал к берегу в Сандвиге на северной оконечности острова, где на его вздыбившихся скалах стоит крепость под названием Дом Молота, и экипаж отпустили на берег. Владельцы корабля наняли лошадей и отправились в одну из безлюдных бухт.

Под бледным осенним небом ветер, завывая, бросал на берег серый от пены прибой. Когда волны откатывались, галька на берегу рокотала, словно жернова огромной мельницы. С жалобными криками носились чайки. Берег усеивали коричневые клубки морской капусты, пахнущие глубиной, все в маленьких пузырьках, которые с легкими хлопками лопались под ногами. За дюнами и полосой жесткой травы тянулся широкий, поросший густым вереском торфяник, на котором давно позабытые племена установили жертвенный камень.

Дети водяного вышли на берег навстречу гостям Они были обнажены, если не считать поясов с обсидиановыми ножами да струящейся по коже воды; в руках у них были гарпуны с костяными наконечниками. На плечи Тауно падали золотистые с зеленоватым оттенком локоны, а бронзово-красные волосы Эйджан сохраняли слабый оттенок морских водорослей.

Одетые в богатые одежды, Нильс Йонсен и Ингеборг Хьялмардаттер крепко обняли брата и сестру.

— Как долго мы не виделись! — дрогнувшим голосом произнесла Ингеборг. — Как мучительно долго!

— И столь же долгим было ожидание для нас, — отозвался Тауно. Было заметно, что он из последних сил сохраняет спокойствие. — Ну? — резко произнес он наконец. — Рассказывайте.

— Мы принесли хорошие новости, — сказала Ингеборг. — Задача была не легкая... не будем лучше вспоминать, насколько близко мы оказались к палачу, едва юнкеры почуяли золото... Но мы выполнили твою волю. Маргарет живет на свободе, ее удочерила семья ее матери. — Ингеборг презрительно усмехнулась. — Видел бы ты, как они сразу полюбили бедную, несчастную сиротку, едва мы показали им мешок-другой с сокровищами спрута! Но не бойся. Мы присмотрим за ней и позаботимся, чтобы большая часть богатств перешла в ее приданое.

Эйджан поцеловала Нильса с той же страстью, с какой гонимые свежим ветром волны Балтики целовали берег Борнхольма.

— Я никогда не смогу отблагодарить тебя достойно, — сказала она.

— Благодари не меня, — смущенно произнес Нильс. — Это Ингеборг знала все входы и выходы. Я лишь охранял ее.

— Без твоего умения, — возразила Эйджан, — вряд ли мы смогли бы привести «Хернинг» в гавань.

Тауно уронил трезубец и поймал ладони Ингеборг. Никогда еще ей не доводилось слышать страх в его голосе.

— А если не считать денег, как живет сестра?

— Очень хорошо, — торопливо ответила она, не оставляя ему времени для сомнения. — Мы много раз с ней разговаривали. — Ингеборг опустила глаза. — Она... она благодарна вам, но... до сих пор набожнее остальных жителей деревни. Понимаешь? Она счастлива, но лучше будет, если вы не станете сами искать с ней встречи.

Тауно кивнул.

— Согласен. Боль утраты уже растаяла в нас. Мы сделали для Ирии все, что смогли; пусть же теперь она останется Маргарет. Но что собираетесь делать вы с Нильсом?

— М-м, он виделся с ганзейскими купцами и думает купить корабль, плавающий под их флагом. А я... наверно, одинокой женщине, не живущей в монастыре, лучше будет выйти замуж...

— За Нильса? — радостно спросил Тауно.

— Он слишком молод, да и слишком хорош для меня. — Ее глаза обратились на Нильса и Эйджан — они тоже держались за руки и улыбались друг другу. — Я отыщу свою дорогу. Не беспокойся за меня, Тауно. А ты?

— Мы задержались здесь лишь ради того, чтобы услышать вести от вас. — В нем пульсировало нетерпение. — Теперь же мы сможем опять отправиться в путь, на поиски отца и нашего народа.

Карие глаза Ингеборг встретились с глазами водяного.

— Значит, мы прощаемся навсегда? — еле слышно спросила она.

Нильс и Эйджан снова целовались.

— Да. — Тауно рассмеялся, стряхнув с себя хмурость. — Но эту ночь мы сможем провести в теплой хижине с очагом — мы построили ее на дальнем конце этого пляжа как раз к вашему приезду. Счастливые воспоминания помогут нам расстаться.

И они с сестрой пошли сзади, заслоняя своими телами людей от порывов морского ветра.