Скифы в остроконечных шапках

Глава XVIII Кибитка понеслась

Арзак проскользнул через лагерь тенью. Все спали, никто его не окликнул. Неспешную поступь дозора и мягкое чавканье конских копыт он слышал издалека и, переждав, когда дозор удалится, быстро шёл дальше. Ходить бесшумно — с пятки на носок — умел каждый скиф, будь хоть малый мальчонка. Позади остался последний ряд походных палаток. Тёмной громадой открылась степь. Трава уходила в чёрное небо.

Арзак сдёрнул с себя персидское платье, которое бросил маленький человечек, затолкал платье в сумку и пустился бегом. Но не успел он пробежать расстояние в перелёт стрелы, как перед ним вырос всадник. Арзак различил в темноте тускло мерцавшую упряжь и, затаив дыхание, замер. Дозорный тоже не двигался с места. Конь стоял, опустив голову, шлем всадника свесился на грудь. «Спят! — догадался Арзак. — Самое время коня добыть». Он достал аркан, определил расстояние: ночь обманщица — близкое с далёким путает. Верёвка свистнула, конопляный змей обвился вокруг плеч и выдернул дозорного из седла. Пучок травы в рот, путы на руки и ноги. Убивать связанного Арзак не стал, хоть и мог бы украсить свой пояс скальпом. Зато конь ему достался красивый, рыже-бурого цвета, с узкой головой, стройными ногами и широкой, как у оленя, грудью. «Имя его будет Сака — Олень», — решил Арзак, впрыгнув в седло.

Сначала он ехал медленно, прислушиваясь к каждому звуку, потом дал Олешке волю. Через пять перелётов стрелы, там, где оставил пастись Белонога, он натянул поводья и свистнул длинным посвистом. В ответ прозвучало далёкое ржанье, послышался топот копыт. Арзак снова свистнул. Топот всё ближе, рядом… И вот уже умный, преданный и выносливый Белоног ткнулся в колено хозяина. Арзак потрепал Белонога по шее, пересел в собственное седло, повод Олешки намотал на запястье.

Пять дней Ксанф и Филл скакали вслед за дружиной. На шестой день открылось зрелище удивительнее любого представления, разыгранного актёрами в масках.

Раздвигая зелёные волны травы, плыл, извиваясь, огромный, радужный змей. Он состоял из кибиток и ярко одетых всадников. Вопли и звон висели над змеем, как длинное облако.

— Торжественно, правда, Ксанф? — сказал Филл. — Ты бы хотел, чтобы тебя хоронили с такими почестями?

— Разыскать бы скорее кибитку, — с трудом отозвался Ксанф. От усталости его лихорадило. Филл в седле оказался выносливей, как ни обидно было это признать.

— По таким приметам, как женщина со шрамом и женщина в золоте, быстро отыщем. Вперёд!

Ксанф и Филл, отстав от дружинников Иданфирса, двинулись вдоль ползущего змея. Они разглядывали каждую кибитку, но ту, которая быланужна, не находили. Арзак забыл им сказать, что кибитка царской жены едет близко от царской повозки. Вдруг среди неумолчного звона Филл расслышал знакомую с детства песню.

— Пала ночная роса, прилетели жужжащие пчёлы, — негромко выводил чистый высокий голос.

— Она! — крикнул Филл. Хорошо, что в шуме никто не расслышал.

— Погоди, надо удостовериться.

— Чего там удостоверяться, вон и собака рядом.

— Хайре! — сказал Филл, догнав кибитку, поднятую над землёй высокими, в рост человека, колёсами.

Ехавшая у задних колёс на пегой лошадке женщина оборвала песню и обернулась. Её правую щеку рассекал широкий рубец.

— Хайре, — поспешил сказать Ксанф.

Женщина смерила обоих внимательным взглядом.

— Молчите, — сказала она быстро и строго. — Отвечайте только на вопросы. Привезли?

— Привезли.

— Передайте так, чтобы никто не видел.

Ксанф поравнял Гнедка с пегой лошадкой и незаметным движением передал амфору.

— Где Арзак? — спросила женщина, пряча амфору.

— Послан скифским царём к Дарию. Будет дней через пять.

— Вы из Ольвии? Возвращайтесь домой. Всё.

— Нет. Вернёмся вместе с Одатис.

— Ко мне не приближайтесь ни днём, ни ночью. Если нужно будет — дам знак, держитесь поблизости.

Кибитка проехала вперёд.

пропела Миррина, заменив слово «брат» словом «мама».

Мелодия песни сама собой стала весёлой. Могло ли иначе быть, если в сумке лежала амфора — маленький хрупкий сосуд, заключавший в себе целую жизнь? Докончив песню, Миррина подъехала к Гунде.

— Не прикажешь ли рассказать историю, царица?

— Нет.

— Ты говорила, что хочешь узнать о геройстве Геракла?

— Теперь не хочу, убирайся! — Глядя прямо перед собой, вцепившись в колени унизанными перстнями пальцами, Гунда с отчаянием прошипела: — Приехал сын старшей, дело к концу поведёт. Не до чужих историй — своя завершилась.

Широкое красивое лицо исказилось словно от боли.

— Чем помочь тебе, Гунда? — печально спросила Миррина.

— Прочь с глаз, рабыня! Твоё дело реветь из-за девчонки.

— Мата, не плачь, — донеслось из кибитки.

— Молчи, зверёныш! — крикнула Гунда.

Лохмат у задних колёс залился лаем.

— Я буду плакать и о тебе, царица, — сказала Миррина и, не в силах ждать дольше, добавила: — Позволь передать Одатис горшочек пчелиного мёда.

— Сказано, прочь, колдунья! Сказано, не позволю.

На следующий день разговор повторился.

— Царица, неужели тебе во вред, если Одатис полакомится мёдом? Смотри, горшочек совсем маленький.

— Отнять твой проклятый горшок, и дело с концом! — вскричала, теряя терпение, Гунда.

Миррина отъехала к задним колёсам. Отчаяние захлестнуло тяжёлой волной. Двигаться, петь, развлекать царицу, выслушивать грубые окрики — силы на трудный путь она находила в ожидании. Зарубки на гребне день ото дня приближали к ней амфору. Но вот настой у неё в руках, и она не знает, как поступить дальше. Одатис в темнице. Крепче камня отгородил её белый войлок. Как пробиться сквозь страшную стену? Где уязвимое место, в котором можно проломить брешь? Если бросить амфору прямо в кибитку — Гунда отнимет. Ночью, когда Гунда спит, дружинники глаз не смыкают. Миррина пыталась пробраться ночью к кибитке, и ничего не вышло: прогнали её.

«Взрезать войлок с той стороны, где Одатис! — пришло вдруг Миррине в голову. — Если даже меня убьют, всё равно Одатис выпьет настой». Но едва Миррина успела подумать, грянул вопль, какого давно не было слышно:

— Оу! Оу! Царь! Гунда, радуйся!

Размахивая акинаками, дружинники ринулись на кибитку. Лохмат едва успел выскочить из-под копыт, и заслон из пятидесяти человек оттеснил Миррину назад.

С этого момента всё изменилось. Медленный змей превратился в быстрого угря. Кони понеслись — только степь затряслась от топота. Колёса загромыхали раскатами грома. Гунда покинула место на шкурах, засела внутри, плотно задёрнув полог. Дружинники охраняли жену царя неусыпней, чем золото. Неутомимый рой сновал без устали вокруг кибитки, как раньше вокруг Савлиевой повозки. Миррина видела, что мальчики-эллины следили за каждым её движением, ловили взгляды. Ей нечего было ответить на безмолвный вопрос, и она отворачивалась. Она могла им сказать только два слова: «смерть» и «отчаяние», других у неё не было…

Трава, расцвеченная цветами, ручьи, овраги стремительно уносились назад. По сто и более перелётов стрелы делали в день быстроногие кони. Когда в сумке осталось четыре камушка, Белоног вынес Арзака на полосу сильно примятой травы. «Догнал, — с радостью подумал Арзак. — Теперь дело пойдёт проворней». С полудня след резко переменился. Сначала трава была просто потоптана, теперь её словно акинаками посекли. «Здесь Иданфирс нагнал колесницу и приказал ехать быстро, — растолковал значение следа Арзак. — Вместе с Иданфирсом прискакали Ксанф и Филл, значит, снадобье попало к Миррине и, возможно, она уже передала его Одатис». Арзак повернул коней к Бо-рисфену.

День и ещё два дня он ехал вдоль береговой полосы. Наступил четвёртый, последний день, дошёл до середины и двинулся на закат. Скоро последний маленький камушек покатится по земле, усеянной чёрными и серыми валунами.

Глава XIX Клятва на берегу Борисфена

Ксанф и Филл ждали у Волчьей пасти — так называлась гряда валунов, ведущая к царскому стойбищу Вечности. Эллины были одни, без Одатис. Арзак это понял сразу. Он бросил коней и, сокращая путь, побежал по камням.

— Друг, всё пропало, — сказал Ксанф, вставая навстречу, — её унесли вместе с другими. Мы видели и не могли помешать.

Арзак без сил привалился к огромному валуну.

— Не успели доставить снадобье? — спросил он, сползая на землю. По ногам словно кто-то ударил палкой.

— Успели, друг. Только не было способа передать амфору Одатис. Воины никого не подпускали к кибитке, охраняли и днём и ночью. Женщина со шрамом очень страдала.

— Где она?

— Её убили.

— Как, и её тоже?

Ксанф с тоской посмотрел на Филла. Филл всегда приходил на помощь, когда действовать приходилось словами. Но сейчас он сидел, уставившись в землю, обхватив руками колени, подтянутые к подбородку. Он даже не приветствовал Арзака обычным «Хайре!».

— Ксанф, — сказал Арзак, — я должен знать всё.

— Это случилось, когда царскую мумию опустили на войлок. Воины стали убивать лошадей. Потом вывели из кибитки женщину в золоте и Одатис. Одатис помахала рукой и что-то крикнула, мне показалось, что она произнесла твоё имя. — Ксанф замолчал и тоже уставился в землю.

— Говори всё до конца.

— Конец наступил скоро, быстрее, чем я рассказываю. Откуда-то выскочил рыжий лохматый пёс и прыгнул на грудь Одатис. Следом за ним сквозь оцепление прорвалась ваша «мата». Её руки были вытянуты вперёд. «Пей!» — наверное, так она крикнула. Во всяком случае, она что-то коротко крикнула и быстро передала настой. Одатис выпила и упала замертво. Пёс завыл, стал лизать ей щёки и губы и тоже упал, только два или три раза дёрнул лапами. Тогда женщины стали кричать. Женщина в золоте выхватила кинжал…

Не догадываясь о смысле слов, которыми обменялись Миррина и Гунда, Ксанф не мог до конца понять развязку событий, разыгравшихся у него на глазах.

Всё произошло быстро.

— Песельница мертва! Она умерла раньше царской супруги, её нельзя хоронить вместе с царём! — закричала Миррина.

Дружинники в замешательстве остановились.

— Песельница в царстве теней! — продолжала кричать Миррина, выбирая момент, чтобы поднять Одатис.

Но тут перед ней выросла Гунда, тяжёлая и неподвижная, как статуя. Золотые блёстки слепили глаза.

— Чуяло моё сердце, что опоишь девчонку зельем.

— Одатис мертва, её нельзя хоронить с царём.

— Девчонку можно, тебя, колдунья, нельзя.

Из расшитого блёстками рукава в руку скользнул кинжал. Гунда сделала резкий взмах. Миррина упала.

— Берите девчонку, берите пса, пусть сторожит шатёр.

Дружинники выполнили приказание.

— Воины схватили Одатис и пса и опустили их в яму, — сказал Ксанф и перевёл дыхание. Тяжёлой ношей был страшный рассказ, в котором справляла свой праздник смерть.

— А мата? — спросил Арзак. Даже теперь он не решался назвать Миррину по имени.

— Она лежала мёртвая в луже крови. Потом появился высокий старик. Он поднял её. Это было так печально. Он нёс её на вытянутых руках, словно ребёнка.

— Лютые варвары, — медленно выговорил Филл. — Они убили женщину в золоте, убили конюхов, передушили табун лошадей.

— Филл, — сказал Ксанф, — мы, греки, приносим в жертву богам сотни быков и овец.

— Но не людей.

— Скифы верят, что погребённые вместе с царём будут счастливы в той, другой жизни, — тихо сказал Арзак.

— Никто ещё не возвращался из царства теней на землю, чтобы сообщить нам об этом.

— Укроти свой язык. У нашего друга горе, а горе не терпит пустопорожних слов.

Ксанф опустился на землю рядом с Арзаком и сжал своей крепкой ладонью его плечо. Филл подвинулся ближе.

Они сидели так долго, молчали, думали об одном. Страшный день подходил к концу. Багровое солнце расплющилось, и облака, словно перья невиданной птицы, разбросанные по всему небу, налились розово-алым светом.

— Трёх ночей мне не хватит, — прошептал Арзак.

— Втроём мы сделаем втрое быстрее, — отозвался Филл.

Арзак вздрогнул. Он не заметил, что произнёс вслух то, о чём думал всё это время.

— Конечно, втроём, — подтвердил Ксанф.

— Нет, — сказал Арзак, помедлив.

— Почему? Кто помешает?

— Людям чужого племени нельзя прикасаться к нашим могилам.

— Разве мы не братья твои, Арзак? — спросил Ксанф.

— Мы даже влезли в скифскую шкуру, — добавил Филл.

— Это правда. Вы мне как братья, вы носите ради меня нашу одежду, но кровь в ваших жилах течёт чужая.

Пререкаться с упрямым скифом было бессмысленно. Ксанф и Филл понуро уставились в землю. Вдруг Арзак схватил их за руки и притянул к себе. Попеременно глядя в глаза то одному, то другому, он быстро спросил:

— Хотите, станем по крови братьями?

— Конечно хотим, научи, что надо делать.

— Ритон. Вино. Стрелы, — произнёс Арзак раздельно и встал на одно колено.

Низкий луч солнца упал на его лицо. Простые слова словно поплыли к багровому солнцу.

Филл отвязал от пояса ритон, с которым не расставался, наполнил его из маленького бурдючка. Арзак раскрыл горит, достал три стрелы, одну взял себе, две других протянул Филлу и Ксанфу. Его движения были замедлены и казались наполненными глубоким смыслом. Он закатал левый рукав, поднял стрелу, вонзил наконечник в руку. Капли крови упали в ритон. Ксанф и Филл догадались, что им предстоит сделать то же.

Ксанф вонзил стрелу в обнажённую руку спокойно и просто, Филл — сжав зубы и морщась.

Когда кровь всех трёх смешалась с вином, Арзак поднял ритон к потемневшему небу. Солнце вытянулось, раздробилось и кусок за куском кануло в реку, оставив на небе след в виде широкой багрово-красной полосы.

— Я, Арзак, — сказал Арзак медленно и торжественно, — скиф, из племени царских скифов, кузнец. Перед богом Папаем и богиней Апи, перед небом и землёй я называю Ксанфа своим братом и называю Филла своим братом. Отныне моя кровь принадлежит им. Если братьям понадобится, я готов отдать её капля за каплей.

Арзак сделал глоток и передал ритон Ксанфу.

— Я, Ксанф, эллин, живущий в Ольвии, клянусь Зевсом и Геей, небом и землёй, что возьму в правую руку меч, а в левую щит по первому слову моих братьев — Арзака и Филла. Их кровь — моя кровь. Моя кровь принадлежит им.

Делая путь по солнцу, ритон перешёл к Филлу.

Филл не терпел связывать себя обещаниями, тем более клясться Зевсом и Геей. Но он всё время думал о девочке под землёй. Он знал, что не сможет жить, если не выпустит её на свободу.

— Я, Филл, грек из Ольвии, будущий живописец, готов ради моих братьев пуститься на обломке мачты по волнам свирепого Понта, пройти босыми ногами по жгучим пескам пустыни, спуститься под землю, где пребывают тени умерших.

Он протянул правую руку. Арзак и Ксанф поверх положили свои, и тройное рукопожатие скрепило клятву, данную побратимами.

— До конца вечности, — сказал Арзак, выливая остатки вина на землю. — Теперь к курганам.

Они выбрались из Волчьей пасти и побежали напрямик, не разбирая дороги. Алые перья на небе погасли. Ночь опускала на землю тёмный покров.

— Где? — спросил Арзак, когда показались очертания чёрных высоких холмов, едва различимых в сгустившемся мраке.

— Кажется, там, — неуверенно ответил Филл, махнув влево.

— Нет, — возразил Ксанф. — В той стороне расположен самый высокий курган. Повозка его объехала и двинулась дальше. Вспомни, Филл, ведь тебе удалось подойти к самой яме.

— Да, я видел большую яму. Одатис и пса положили отдельно, у входа. Потом перекрыли яму толстыми брёвнами и настелили войлок. Потом потянулись люди. Они шли бесконечной цепью, каждый нёс землю, кто в шапках нёс, кто в сумках, кто на щитах. Я и сейчас вижу, как вырастал курган. Но место, где это было, я не запомнил. Днём всё выглядело иначе. Было много людей, они кричали, пили вино, били посуду. Повсюду носились всадники. Воины с луками прыгали друг перед другом.

— Придётся осматривать каждый курган, пока не найдём свежую насыпь, — сказал Ксанф.

— Тихо! — Арзак упал на землю, прижал ухо, потом быстро вскочил и побежал, увлекая Филла с Ксанфом за собой.

— Лохмат указал направление, — крикнул он на бегу.

Широкая насыпь поднялась перед ними, словно вздыбленная гора. Вершина терялась во тьме. Из-под земли глухо и жутко нёсся собачий лай. Теперь он был отчётливо слышен.

— Нам не снести эту гору, — в ужасе прошептал Филл.

— Сносить не придётся. — Арзак выхватил акинак и очертил круг у нижних камней. — Подкоп.

— Копать буду я. — Ксанф широким ножом вспорол очерченный участок. Филл, торопясь, чтобы Арзак не опередил, выгреб землю ладонями. Ксанф снова вонзил свой нож, снова в дело пошли ладони. Нож — ладони, нож — ладони. Вглубь медленно поползла наклонная яма. Сначала Ксанф скрылся по пояс, потом ушёл с головой. Филл не отставал. Он загребал землю в дорожные сумки и передавал Арзаку. Арзак вытаскивал на поверхность.

Нож — ладони — сумка. Нож — ладони — сумка.

— Ксанф, давай сменю.

— Нет, Арзак, копать буду я.

Расстояние в шесть локтей было одолено за полночи.

— До брёвен осталось, наверное, столько же, — сказал Филл.

— Дальше медленнее дело пойдёт, земля станет твёрже, — ответил Арзак и крикнул вниз: — Ксанф, давай сменю.

— Нет, копать буду я.

Ксанф рыхлил и отбрасывал землю, как живущая в подземных ходах, проворная, похожая на мышь землеройка. Филл едва успевал выгребать. Всё глубже полз коридор под курган. Всё ближе звучал лай Лохмата.

— Тише, кути Лохмат, — приговаривал Филл, борясь с усталостью. — Мы спасём тебя и твою хозяйку, птичку-певунью, девочку-горицветку с волосами цвета пшеницы.

«Только бы ничто не помешало, — думал Арзак, вытаскивая и ссыпая землю. — Если нас обнаружат, то казнят как воров, пришедших за царским имуществом». Выбираясь с сумками на поверхность, Арзак прислушивался к каждому шороху. Пролетела ночная птица, прорезала воздух летучая мышь, прокралась лиса и бросилась наутёк, испугавшись лая Лохмата.

Всё глубже вгрызался подкоп, всё больше земли оказывалось на поверхности. Рядом с высоким курганом вырастал небольшой холм. Никто, кроме звёзд, не следил за его появлением. В стойбище Вечности было пустынней, чем в самой безлюдной степи, и луна, когда удалось ей пробиться сквозь облака-перья, осветила ровную гладкую местность с белёсо мерцавшими одинокими курганами.

Высыпав землю, Арзак наклонился над ямой, чтобы передать Филлу пустую сумку, и замер с сумкой в руках.

— Ты что? — окликнул его Филл.

— Топот копыт. Скачут от берега. Спешились или просто остановились. Выбирайтесь из ямы, на стойбище люди!

Пригибаясь к земле, Арзак побежал в ту сторону, откуда донёсся звук. Ксанф и Филл бросились следом. Они догнали Арзака возле огромной насыпи с оплывшей вершиной. Это был самый старый курган. Никто из скифов не помнил, кто погребён под ним. Старый курган стоял на краю стойбища Вечности. За ним начиналась поросль редких колючих кустов.

Глава XX Звезда Миррина

Семь человек шли к Старому кургану след в след. Не доходя до его широко разметавшейся тени, они остановились.

— Всё, дальше не пойдём, в кустах заляжем.

Негромко сказанные слова прозвучали отчётливо, словно луч луны поднял звуки наверх, туда, где спрятались побратимы.

— Хорошая мысль, да плохая, — возразил юркий человек, обёрнутый в волчью шкуру, мехом наружу. Он двигался первым. — Из-за кустов мы скифов увидим, когда они с Савлием явятся, — это хорошо. Плохо, что они нас раньше времени заприметят. Кусты низкие, редкие, всё видно. К кургану пойдём, затаимся, там будем ждать.

— Как бы не так! В кургане покойники. Того и гляди, вверх ногами выскочат, — проговорило сразу несколько голосов.

— Покойников заворожу. Надёжным средством для этого располагаю. Самое лучшее средство, самое надёжное, нет его лучше, нет надёжнее. Лучшее, лучшее…

Шесть человек уселись на пятки, образовав полукруг. Луна осветила поднятые вверх лица в разводах яркой татуировки.

«Неужели невры? — подумал Арзак. — Кто ещё так себя расцвечивает? Только что им здесь надо, как посмели прийти в наше стойбище Вечности?»

Арзак не ошибся. Перед курганом сидели невры. Осуществляя план, разработанный вождём и гадателем, отряд прискакал к Борисфену. Двести воинов остались на берегу ждать сигнала. Разведку гадатель привёл к самому стойбищу. О том, что Савлий был погребён раньше срока, а Иданфирс покинул эти места, никто из невров не подозревал.

Бормоча заклинания, гадатель распутал завязки пёстро украшенного мешочка, из тростниковой корзинки, подвешенной к поясу, вытащил плошку с теплившимся огоньком.

— Расти, вырастай, пламя, расцветай красным цветком, — пробормотал гадатель и потряс гремушкой с бубенцами.

Огонёк на воздухе вырос, сделался ярким. Запустив пальцы в мешочек, гадатель стал сыпать на пламя обрезки ногтей. Раздался треск, вверх потянулась синяя тонкая струйка дыма.

— Гори, плоть царя. Трещите, ногти, вспыхивайте, уходите с дымом, высоко, высоко, к небу. Живые на земле, мёртвые в земле. Ух-ух! Сорок дней не показывайтесь. Ух-ух! Сгинь-пропади! — Гадатель поставил плошку на землю.

Сидевшие на пятках застыли от страха. В меловом свете луны они сами казались призраками, собравшимися на тайный ночной совет.

— Ух-ух! Сорок дней в земле оставайтесь, вверх ногами не появляйтесь! Живые на земле, мёртвые в земле. Глубоко, черно, черным-черно. Чернее ночи, чернее пустоты. Чёрное, чёрное…

— Что он делает? — спросил Ксанф шёпотом.

Втроём они распластались на склоне кургана, притаясь за оплывшим гребнем. Залитая лунным светом равнина с призрачными фигурами невров просматривалась как на ладони.

— Покойников заговаривает, чтобы из земли вверх ногами не выскакивали, — также шёпотом ответил Арзак.

— Почему вверх ногами?

— Говорят, по земле покойники наоборот ходят.

— Зачем же эти люди на кладбище сунулись, если боятся?

— Верно, царя Савлия грабить пришли. Мертвецов отпугнут и к его шатру Вечности двинутся. Их семеро, пусть шестеро, если старого гадателя не считать. Всё равно примем бой, хотя нас только трое.

— Первыми надо напасть, — решительно произнёс Ксанф. — Камней много, сверху бросать удобно, троим я головы разобью.

— Не надо нападать, — сказал Филл.

— Ты что? — удивился Ксанф. — Мы ведь не трусы, вспомни, как с сатархом расправились.

— В том-то и дело, что вспомнил.

Гадатель вытряс над плошкой остатки ногтей. Огонь, получив новую пищу, вспыхнул ярче. Закрутился спиралью синий дымок.

— Гори, царская плоть, трещи, сгорай, уходи дымом. На сорок дней, на сорок ночей, чёрных, как пустота, чёрных, чёрных…

Гадатель присел, чтобы поднять с земли плошку, и тут он увидел лица своих сообщников. Шесть пар расширенных глаз, не мигая, уставились на курган, подбородки отвисли, посиневшие губы тряслись. Чем вызван этот смертельный ужас? Гадатель медленно повернул голову и оцепенел. От страха кровь перестала бежать по жилам.

Прямо на них, покинув юрту Вечности, надвигался покойник. Он шёл головой по земле, упираясь ногами в небо. Торчавшие кверху длинные тонкие ноги были страшнее всего.

Как был, сидя на корточках, с вывернутой вбок головой, гадатель забормотал заклинания:

— Пропади-сгинь. Ух-ух! Змея — в воду, дерево — в лист, покойник — в землю. Ух-ух! Сгинь-пропади в землю.

Не подействовало, ещё хуже стало. Покойник дёрнул ногами. Небо рухнуло вниз. Земля закружилась. В кургане завыло, заухало, заверещало на разные голоса.

Собрав последние силы, невры бросились наутёк. Они бежали быстрее оленей, быстрее коней. Они бежали, опережая друг друга. Вдогонку ухало и хохотало страшно…

«Светильник нам пригодится», — подумал Филл и прыжком перевернулся на ноги. Поднимая с земли плошку, он увидел валявшуюся рядом мотыгу. Её он взял также и, прикрыв рукой огонёк, заторопился к кургану.

Арзак и Ксанф всё ещё находились на склоне, орали и выли вслед удиравшим неврам. Филла встретили весело.

— Молодчина, Филл. Тебя одного против целого войска можно выпускать. Ногами в воздухе дрыгнешь — все разбегутся.

— Вы тоже без промаха бьёте. Арзак заухал, так у гадателя голова на сторону перевернулась. Я сам от страха чуть жив остался да, верно от страха, смотрите, что подобрал. — Филл поднял вверх железную с деревянной ручкой мотыгу.

— Вот это да! — вскричал Ксанф и бросился вниз. — С таким орудием к рассвету управимся!

К рассвету они не управились. Солнце двинулось на середину, когда мотыга ударила в брёвна перегородки. Но всё равно, главное было сделано, вход под курган был прорыт.

— Вылезай, Ксанф, теперь мой черёд.

Ксанф без спора уступил место Арзаку, и под неистовый лай Лохмата Арзак принялся крошить бревенчатую стену. Пробив брешь достаточно большую, он приказал:

— Лохмат, выходи!

Лохмат залился лаем, но с места не двинулся.

— Самый преданный пёс, — прошептал Филл. — Я полюбил его больше всех сокровищ мира.

Лёжа с плошкой в руках, Филл освещал освобождённые от земли брёвна, трясшиеся под градом ударов.

— Всё, — сказал Арзак. — Дай плошку. За мной не следуй.

— Мы же братья, Арзак, мы дали клятву.

— Всё равно. Если Гунда захочет мстить, пусть обрушится на одного меня. В проход не заглядывай, держись рядом.

Арзак набрал воздух, как перед прыжком в воду, и нырнул в чёрный пролом.

Одатис лежала у самого входа. Лохмат бросался то к ней, то к пролому, ползал на брюхе и выл. «Жива ли?» — со страхом подумал Арзак. Он потрогал руки Одатис, прикоснулся губами к щеке.

— Филл, расстели свою куртку, — сказал он негромко, зная, что Филл услышит.

— Готово. Давай осторожно, чтобы до времени не проснулась, — взволнованно отозвался Филл.

— Крепко спит. Держишь?

— Держу. — Филл принял Одатис и уложил на куртку.

— Вытаскивай на поверхность, Ксанф поможет.

— А ты?

— Через малое время приду.

Арзак повернулся к пролому спиной. Ему было страшно, сердце стучало так сильно, что в ушах поднялся звон. Ноги сделались войлочными, отказываясь повиноваться. Он пересилил постыдную слабость и двинулся в чёрную пасть прохода, мимо мёртвых коней, сброшенных в яму в парадной сбруе, мимо конюхов в ярких кафтанах, с гривнами вокруг шеи. Привалясь к стене, недвижные конюхи сидели, как стражи, у входа в главное помещение. Арзак переступил порог и высоко поднял плошку с ярким язычком пламени. Мрак отступил к бревенчатым стенам.

Стал виден помост. В середине под тростниковым навесом лежали Савлий и Гунда. По правую руку царя высилась груда оружия. Арзак посветил, и светлыми бликами вспыхнуло золото, осуждённое на вечную темноту: мечи, акинаки, гориты, точильные камни, оправленные в пластины, обручи. Плошка с язычком пламени двинулась влево. Засверкали гривны, браслеты, кольца, бронзовые зеркала — всё, что лежало около Гунды. Заставив себя смотреть на лицо, застывшее под высоким венцом со щитками подвесок, Арзак подошёл ближе.

— Благоденствуй в вечной жизни, супруга царя, — произнёс он плохо слушавшимися губами. — Я пришёл вернуть тебе долг, чтобы всё было оплачено. Ты сама придумала уговор, по которому меняла Одатис на три золотых браслета. Я предлагал браслеты маленькому человечку, вызволившему меня из беды, — он отказался. Я хотел отдать их взамен на сонное зелье, но врачеватель не взял. Теперь Одатис со мной, и браслеты по праву принадлежат тебе. Прими своё золото и не мсти нам, оставшимся жить на земле.

Арзак сдёрнул с запястья браслеты с оленями и конями. Громко звеня, они упали в сверкавшую золотую груду.

Как ярко светило солнце! Каким праздничным было синее небо в убранстве из распушённых облаков-перьев!

Арзак подошёл к побратимам и склонился над спящей Одатис. Сон оставался по-прежнему крепким. Поглощавший лепёшки с салом Лохмат не забывал то и дело лизать хозяйку. От прикосновения шершавого языка у Одатис даже ресницы не вздрагивали.

— Утром проснётся, — сказал Арзак. — Филл, пригони из ложбины коней.

— Слушаюсь, предводитель.

— Исправим, что порушили, и в путь.

Засыпать подкоп было легче, чем вырыть. Арзак и Ксанф быстро разделались с этой работой. Сверху для верности набросали камней, чтобы могильные воры не догадались о лазе. Арзак не хотел оказаться сообщником охотников за царским имуществом. К тому времени, когда подкоп был завален, подоспел Филл с четвёркой коней, оставленных у Волчьей пасти. Белоног и Лохмат так обрадовались встрече, что, глядя на их прыжки, Филл сказал:

— Наверное, эти двое однажды на закате выпили чашу братства и с той поры сделались побратимами.

Арзак рассмеялся.

— Звери могут дружить, как люди. Белоног с Лохматом знают друг друга с рождения.

Он развернул персидское платье, которым снабдил его маленький человечек, и надел поверх платья Одатис, на случай нечаянной встречи.

— Если кто и увидит мою невесту, решит, что три скифа везут пленного перса, — сказал Филл, и маленький отряд покинул стойбище Вечности.

Одатис лежала в седле Арзака. Предназначенный ей Олешек скакал пока налегке. Ксанф и Филл ехали каждый на своей лошади. Лохмат бежал следом за Белоногом. Иногда, радуясь воле, он описывал большие круги и оказывался около Тавра.

— Привыкай к хозяину, верный кути Лохмат! — кричал тогда Филл. — В Ольвии будешь жить в моём доме.

Потом наступил вечер. Длинный, полный событиями день подошёл к концу. С заходом солнца разбили привал и, когда все успокоились, Филл, сидевший рядом с Одатис, произнёс:

— Готовь щит, Арзак. Праща раскручена, камень летит.

— Боя не будет, брат, спрашивай, — тихо ответил Арзак.

— Я буду говорить долго.

— Наше время — вся ночь.

— Тогда слушай. У моей матери была сестра. Её все любили. «Боги дали ей красоту и вложили в грудь благородное сердце» — такими словами вспоминают о ней в нашем доме и в доме великого врачевателя Ликамба. Ликамб и сестра моей матери были мужем и женой. Сначала они жили в Пантикапее — городе на другой стороне Понта, потом из-за целебных источников Ликамб решил перебраться в Ольвию. Он выехал первым, но жены не дождался. Буря разбила корабль, на котором она плыла, и все, кто был на корабле, утонули. Море выбросило на берег только обломки мачты. В нашем доме до сих пор вспоминают, как страшно страдал Ликамб.

Одатис спала. Арзак, Ксанф и Филл сидели тесным кружком. Их колени соприкасались, глаза смотрели в глаза.

— Знаешь, почему мы с Ксанфом оказались в степи? — повысив голос, с вызовом задал вопрос Филл.

— Говори.

— Мы отправились в степь, чтобы вернуть Ликамбу его жену. Готовься, Арзак. Камень летит. Вот он: её звали Миррина?

— Да.

— Почему ты скрывал это от нас?

— Она закляла меня молчать. Я плохо выполнил клятву. Красота ваших храмов и статуй вырвала имя, и ты его подобрал.

— Это так. Ты выдал себя на агоре, и я стал прислушиваться к каждому твоему слову. Я понял, что тебе знаком город, хотя ты в Ольвии не был, я услышал, что ты напеваешь песни, которые пела мне мать. Потом я подслушал твой разговор с Ликамбом, хотя добродетельный Ксанф хватал меня за хитон, чтобы удержать от дурного поступка. Скажи, Арзак, скиф из племени царских скифов, ты знал, что Миррина была женой врачевателя?

— Миррина рассказывала о героях и храмах. О себе она говорить не любила. Я не знал, кто был её мужем, но догадался об этом, когда Ликамб говорил со мной в подземелье.

— Догадался и промолчал?

— Я передал бы Миррине каждое слово, сказанное Ликамбом, я сказал бы ей: «Возвращайся», но я не мог нарушить запрет.

— Последний вопрос, Арзак. Почему Миррина так не хотела, чтобы мы узнали о ней? Разве наши два дома не заплатили бы за неё любой самый большой выкуп?

— Дело не в выкупе. Старик и так бы её отпустил.

— Что же её держало?

— Ты сказал, что в памяти близких она осталась красивой. Наверное, она не хотела показать Ликамбу своё изуродованное лицо. Она и здесь прикрывала щёку длинной прядью волос.

— Но ведь он всё равно бы её любил!

Наступило молчание. Сделалось слышно, как ветер перебирает траву. По ногам поползла ночная прохлада.

На небе вспыхнули звёзды. Они зажигались то по одной, то по нескольку вместе и, вспыхнув, роились мерцающими светлячками.

— Смотрите, как ярко светит маленькая звезда над осью Колесницы[14], — сказал Филл, вставая. — Смотрите, — повторил он настойчиво, — маленькая, яркая. Она в стороне от других и посылает лучи прямо к нам, словно хочет что-то сказать.

— Видим, Филл. — Арзак и Ксанф поднялись тоже.

— Я не знаю, как называют эту звезду другие люди — эллины, персы, скифы, — но для нас с вами пусть её именем будет «Миррина».

— Филл поднял руки к небу и крикнул: — Хайре, Миррина!

— Звезда Миррина, привет тебе! — пронёсся над засыпающей степью крик, подхваченный двумя голосами.

Глава XXI Быстротекущий Истр

О предательстве невров скифы узнали, перехватив гонца, отправленного молодым вождём к Дарию. Гонец не долго упорствовал, рассказал о готовившейся западне. Скифы пришли в ярость.

— Смерть предателям неврам!

— Уничтожим всех до единого!

— Гибель на их стада! Огонь на их жилища!

Крики гнева и возмущения достигли небес.

— Глупый невр расставил капкан — сам в него угодит, — сказал Иданфирс и ощерил зубы, как Золотая пантера у него на щите. — Отряд в двести всадников отправится в стойбище Вечности, предводителем будет Мадий. Остальные двинутся на закат. До сей поры война на наших землях велась, ныне на соседских повоюем.

— Папай с нами! Веди, Иданфирс! — закричали скифы.

Тем временем персы возводили заградительные валы. Царь царей приказал построить восемь больших укреплений на равном расстоянии друг от друга: ни человеку, ни зверю мимо не проскочить. Но хитрый враг изогнул путь дугой и снова ушёл, как вода между пальцами. Пришлось оставить незаконченные постройки и двинуться за скифами на закат. Началась прежняя скачка. По своему обыкновению, скифы опережали персов на один день перехода.

Иданфирс повёл войска через земли андрофагов, меланхленов и невров. Это была месть за отказ принять участие в общей борьбе. Невры бежали, им ждать пощады не приходилось. Разъярённые скифы предали огню их жилища, уничтожая всё, что попадалось под руку. Вступившие следом персы завершили опустошение. Надолго запомнили невры предательство своего вождя.

Отряд, посланный в стойбище Вечности, догнал основное войско. Предводитель отряда Мадий толково и коротко доложил:

— Невры прятались около Чёрной гряды, на север от Волчьей пасти. Их разведчики пробрались к Старому кургану. Здесь совещались долго, шестеро сидели, один топтался на месте, следы перепутал, как пляшущий заяц. Потом разведчиков кто-то спугнул, они побежали. Бежали быстро, широкими шагами. Один волчьи клыки растерял, подобрать не решился. У Чёрной гряды все прыгнули на коней, и отряд ускакал. Следов битвы у Старого кургана не обнаружено. Ещё видели чёткие отпечатки человеческой ладони с тонкими пальцами, будто кто-то на руках, вверх ногами шёл. Если так, то выходит, что невров прогнали покойники.

Говоря о покойниках, Мадий трижды сплюнул через левое плечо.

— Выходит, что так, — уверенно сказал Иданфирс.

Всё выходило, как он задумал. Войско Дария день ото дня редело. Персов преследовал голод. Повсюду их встречали вытоптанные поля и заваленные колодцы. Тех, кто отправлялся на поиски пищи, подстерегали скифские стрелы. Налёты скифских отрядов становились всё чаще и яростней. Развязка близилась.

Собрав второй совет у Меча, Иданфирс предложил вождям не заманивать больше врага, а открыто вступать в сражения.

— Бейте персов и днём и ночью, гоните их конницу, чтобы конники опрокидывали своих пехотинцев. Пощады никому не давайте, — такими словами царь Иданфирс закончил короткую речь.

— Персам конец, — удовлетворённо сказал вождь бу-динов. — Измотали их порядком. Детям и внукам закажут дорогу в степь.

— Прав будин. Победа с нами. Если Дарий ещё не знает, то наши стрелы пропоют ему это, — отозвался вождь савроматов.

— Одно ещё слово произнесу, вожди, прежде чем разойдёмся.

— Говори, царь Иданфирс.

— Персы пришли обратить в рабство свободные племена. Клянусь Золотой пантерой, мы всё повернули иначе, и время пришло их самих сделать рабами. Пусть ни один не уйдёт с нашей земли: или в могилу ляжет, или рабом до смерти останется.

— Трудное дело замыслил, царь Иданфирс, — засомневались вожди. — У Дария войско хоть и уменьшилось, всё ж больше нашего. Прогнать мы персов прогоним, удержать — вряд ли удастся.

— Удержать можно, вожди. Отряд, стоявший у Меотийского озера, я послал к Истру. Если удастся разрушить мост, персы окажутся в наших руках. Из степей им не вырваться. Кто с голоду умрёт, кто от стрелы погибнет, живые — рабами станут.

— Далеко метишь, царь Иданфирс, легко промахнуться, — покачал своей рыжей большой головой вождь будинов.

Ясноглазый великан оказался прав. И хотя на первых порах всё получилось, как было задумано Иданфирсом, отравленная стрела пронеслась мимо цели. Дело происходило так. Отряд прискакал к деревянному мосту, переброшенному через стремительный Истр. Предводитель вызвал начальников стражи и сказал им:

— Дарий повелел вам стеречь этот мост шестьдесят дней. Срок этот кончился, поэтому вы поскорее разрушайте переправу и уходите свободными подобру-поздорову. А Дария, вашего владыку, мы довели до того, что ему никогда больше не захочется выступить войной против какого-нибудь народа, тем более возвращаться в степь.

Пока предводитель говорил, воины его отряда вздыбливали коней, хватались за луки и угрожали. Поразмыслив, стража решила, что им с отрядом не справиться и надо пойти на хитрость.

— Вы пришли с добрым советом и своевременно, — сказал военачальник по имени Гестией. Он был один из тех, кому Дарий особо поручил охрану моста. — Вы указали нам правильный путь, и за это мы готовы ревностно вам служить. Между тем, пока мы разбираем мост, вам как раз время искать вашего неприятеля[15].

Стража принялась разрушать мост с той стороны, где находились скифы. Видя, что всё происходит по их желанию, отряд повернул назад. Предстояло большое сражение. Иданфирс стягивал пехоту и конницу. Каждый воин был на счету, и задерживаться не приходилось.

Дарий знал, что скифы готовят сражение, и обдумывал план. Битва, которую он непременно бы выиграл в начале войны, теперь могла обернуться бесславием. Его войско значительно поредело, оставшиеся в живых были истощены голодом. Поразмыслив, Дарий решил бросить в бой сразу все силы, сохранив в резерве не более трёх полков. Зажать скифов в кольцо представлялось единственной возможностью справиться с ними. К ближнему бою скифская конница приспособлена плохо. На это была надежда.

Наступил день. Войско персов вытянулось в линию. Отряды «бессмертных» замерли на правом и левом флангах. Скифы составили мощный клин. «Золотая пантера» сверкала на острие. Одно зелёное травяное море разделяло противников. Чтобы его одолеть, флотилии не потребуется. Раздастся команда, и в зелёный поток ринутся кони. Волны травы упадут под копыта. Венчики красных и синих цветов разлетятся яркими брызгами.

Свистели сурки, трещали кузнечики. Высоко в синем небе лилась песня жаворонка. Раздастся команда, и мирные звуки умолкнут. Песни и свист захлебнутся в криках, скрежете, звоне… Напряжение достигло предела. Кони готовы были скакать, не дожидаясь команды. Мечи и кинжалы сами рвались из ножен.

Вдруг скифский клин покачнулся. Обращённое к персам отточенное остриё утратило форму и разлетелось. Ряды метнулись налево, направо. Всадники ринулись по сторонам.

— Что происходит? — спросил озадаченный Дарий.

Прискакали наблюдатели, доложили, перебивая друг друга:

— Царь царей и великий царь, перед скифским строем выскочил заяц, бросился наутёк. Скифы подняли крик, помчались за ним, словно он наш разведчик. Боевое построение клина разрушено.

Дарий выслушал молча и, отпустив наблюдателей жестом руки, повернулся к своим постоянным спутникам.

— Сколь глубоко презирают нас дикие скифы, если охота за зайцем для них важнее, — устало сказал царь царей. — Можно ли бороться, «благодетели» и друзья, с противником, который так бесконечно уверен в своих преимуществах перед нами?

— Настало время подумать о возвращении, — сказал, не раздумывая, Гобрий. Очевидно, эта мысль созрела давно.

— Копьеносец прав, — поддержал вазир. — Надо покинуть степь и поспешить с войском к Истру, пока ещё не разрушен мост.

— Что ж, друзья, вы решили, и я согласен, — помедлив, сказал Дарий. — Мы научились побеждать, но надо уметь и проигрывать, хотя, клянусь Ахурамаздой, эта наука даётся мне нелегко, ведь спознался я с ней впервые. Посмотрев на скачущих вдалеке скифов, Дарий добавил: — А раз так, то отступим по всем законам, прибегнув к уму.

Если бы Дарий знал, что клин расстроился из-за дурной приметы, он не увёл бы войско. Но мог ли он догадаться, что прошмыгнувший перед построенным клином заяц был воспринят как злое предзнаменование? Только поэтому скифы воздержались от боя.

С наступлением ночи персы разбили лагерь и разожгли костры. Со стороны скифского стана были видны двигавшиеся между огней фигуры. Люди готовили пищу, водили взад и вперёд лошадей, привязывали ослов — животных, в Скифии ранее не известных[16].

Этой ночью ослы ревели так громко, что скифские кони беспокойно прядали ушами и вспрыгивали на стреноженных ногах. Наутро скифы узнали, как ловко их провели. Лагерь был пуст. Кроме ревущих ослов в нём находились предательски брошенные царём царей больные и раненые. Протягивая руки, они молили о пощаде.

Покинув под рёв ослов лагерь, Дарий с войском поспешно двинулся к Истру. Настигнуть персов скифам не удалось. Иданфирс рассчитал, что Дарий пойдёт по нетронутым землям, где были корм для коней и вода. Так поступил бы он сам. Но Дарий предпочёл использовать уже проложенные дороги.

К быстротекущему Истру персы выбрались ночью. Берег был пуст. Середина реки терялась в тумане, и сколько ни вглядывались в черноту, моста нигде не было видно. Воинов охватил страх.

— Мост разрушен, и это конец, — вполголоса проговорил Дарий.

— Однако попробуем крикнуть военачальника Гести-ея, — сказал Отан. — Вспомни, государь, он клялся всеми богами ждать твоего возвращения сколько потребуется, невзирая на узелки.

— Гестией! — понеслось над чёрной рекой.

— Здесь! — вынырнул зычный голос из повисшего над водой тумана. — Ждите до рассвета! На рассвете мост наведём.

Утром всё стало ясно. Стража разрушила переправу только с одной стороны. Мост висел над водой, как перебитая пополам радуга. Его сломанный край приходился как раз на середину реки. Там уже суетились люди, восстанавливая разрушенную половину. Вот и вышло, что Иданфирс напрасно посылал свой отряд к быстрому Истру — не попала стрела в намеченную им цель.

— Прости, повелитель стран, что вынудили тебя полночи бодрствовать на диком берегу, — с такими словами, первым пройдя по восстановленному мосту, Гестией бросился к Дарию. — Скифы потребовали, чтобы мы уничтожили переправу. Пришлось порушить мост с их стороны, иначе эти варвары в остроконечных шапках сами бы мост уничтожили, и уж тогда весь полностью.

— Спасибо за верную службу, — сказал Дарий и обнял Гестиея за плечи. — Я твой должник, проси, что хочешь, отказа не будет. Но и у меня к тебе просьба есть. Сделай милость, не упоминай про скифов в остроконечных шапках. Одержал я над ними победу достославную на все времена. Счёт на камнях не понадобился: из пехоты почти никто не спасся, из конницы уцелели немногие. Воины! — обернулся Дарий к остаткам своей разбитой армии, выстроенной на берегу. — Запомним скифов в остроконечных шапках?

— Запомним, великий царь!

Дарий невесело рассмеялся и подал знак начать переправу.

Глава XXII Тайна железа и стали

Из сомкнутой пасти железных щипцов тянулись четыре серебряных проволоки. Их противоположные концы были крепко зажаты клещами с витыми ручками. Медленно поворачиваясь, клещи свивали проволоку в причудливый жгут.

— По краю пойдёт, — сказал Старик.

Он сидел на высоком камне, горбом выпиравшем в траве. Узловатые пальцы крепко держали щипцы. Арзак своими клещами мог свободно вертеть и гнуть проволоку, не боясь, что она сорвётся. Украсить край новой серебряной чаши Старик доверил ему.

Чаша стояла тут же, на плите наковальни. Она напоминала готовый раскрыться цветок или утонувшее в листьях яблоко с отсечённой верхушкой. Во всей степи один Старик мог сделать такую чашу. По низу вился узор из круглящихся желобков — листьев, верх украсит серебряный жгут, свитый Арзаком. Но главное будет на круглых стенках. Их ровный блеск послужит нарядным полем для фигур сыновей Таргитая, испытавших однажды по воле отца свою ловкость и силу. Старшему не повезло — тетивой выбил зуб. Средний исхитрился древком пропороть ногу. И только младшему брату, Скифу, тугой и крепкий отцовский лук пришёлся как раз по руке.

Живи вековечно память о гордом Скифе! Серебро донесёт подвиг героя до самых отдалённых потомков.

— В Ольвии Таргитая называют Гераклом, тот тоже, как Таргитай, побеждал чудовищ, и эллины думают, что Скиф его сын.

Старик потянул жгут. Криво свернувшийся виток расправился и встал в ряд с остальными. Арзак, сказавший о Геракле и Таргитае, прикусил с досады губу. Сколько раз он давал себе слово молчать во время работы. Старик ведь молчит.

Кузню Старик, как всегда, разместил в полёте стрелы от кочевья. Он обзавёлся новой кибиткой, соорудил новые наковальни и горн. Готовил еду, приносил топливо и раздувал в горне огонь раб из персов. Всё было другое. Только лошадь осталась прежней, и после того, как Арзак вернулся, две чалые лошади, похожие друг на друга, словно Белоног был отражением Белоножки, снова паслись рядом. Не хватало их прежнего дружка Лохмата.

Трудно было думать о тех, кого не хватало…

— Я закопал её на краю Ольшанки, — такими словами Старик встретил Арзака, когда Арзак отыскал кочевье, с которым передвигался Старик. Старик и раньше менял места пребывания, то с одними походит, то к другим перейдёт.

«Оборотень», — говорили о нём люди и пугали им малых детей, но, завидя кибитку и горн вблизи своего кочевья, кричали радостно: «Старик приехал! Смотрите — Старик!» Приезд Старика означал, что помятые Щиты будут выпрямлены, прохудившиеся котлы залатаны. Появятся новые гривны с конями, летящими неутомимо, как солнце, будут бляшки с пантерой, свернувшейся кольцом, как на луне. Без Старика степь не степь и скифы не скифы. Каждый знал, что заговорённые Стариком разящие без промаха наконечники помогли прогнать персов.

Ходили даже слухи, что Золотую пантеру бог войны — Меч передал Иданфир-су через Старика. Степь была полна рассказами о своём мастере. Все знали, где он находится. От кочевья к кочевью люди указывали Арзаку дорогу.

— Я вырыл яму наверху обрыва, — продолжал говорить Старик. — Сколько нашлось браслетов и гривен — все надел на неё. Лепёшки у ног положил, горшочек мёда поставил.

Арзак не удивился, что Старик прежде всего заговорил о Миррине. Давно, десять лет назад, Старик вынес Миррину из кровавой лужи, и она стала ему как дочь.

— В Ольшанке обрыв крутой. Ни человек, ни зверь не разроют яму, — добавил Старик. Редко он произносил подряд так много слов.

— Одатис спасла, а сама погибла, — прошептал Арзак. — Ксанф сказал, что, когда станет мастером, его первой работой будет плита с изображением Миррины. Миррина будет стоять в эллинском платье, с покрывалом на опущенной голове. Филл сказал, что Миррина стала звездой, и мы зовём Мирриной звезду у Ковша.

— Кто эти люди? — спросил Старик.

Арзак рассказал и про сонное зелье Ликамба, и про то, как подкоп вели, и как в Ольвию добирались:

— Когда Одатис проснулась, она долго не понимала, что происходит, всё спрашивала: «Арзак-окс, мы в царстве Вечности? А почему ты здесь, разве ты тоже умер? А кто эти чужеземцы?» Я ей всё рассказал, как тебе рассказываю.

Я сказал: «Миррина дала тебе жизнь и за это сама поплатилась жизнью. Не забудь свою мату. Не забудь свою родину-степь во второй своей жизни среди эллинов. Ксанф и Филл будут тебе защитой и братьями». Одатис заплакала. Я сам чуть не плакал, когда мы добрались до места и наступило время расстаться.

— Одатис ушла, — проговорил Старик. Что заключалось в этих словах? Рад ли Старик, что Одатис спаслась, или, может быть, осуждает, что посмели нарушить покой кургана?

— Одатис в степь не вернётся, — сказал Арзак. — Она останется в доме врачевателя Ликамба. Она для него словно тень Миррины, он зовёт её «дочь». Лохмат скулит, но и он не вернётся, ни за что не покинет Одатис.

Старик тяжело посмотрел из-под насупленных бровей. Он сидел на горбатом камне. Во все стороны растекалась степь. Война сюда не заглядывала, и трава стояла высокая, человеку по пояс, пересыпанная цветами, как золотые бляшки самоцветами. С пёстрых венчиков вспархивали мотыльки. Прыгали кузнечики, проносились жесткокрылые стрекозы. Всё звенело, сверкало, радовалось.

— Ты тоже уйдёшь к тому, кто был мужем Миррины? — спросил Старик после молчания. — Тебя привлекла жизнь эллинов?

— Нет, — ответил Арзак. — Я не мог бы жить в ловушке из стен. Я никогда не покину тебя и степь. Я буду, как ты, кузнецом.

С этого дня Старик стал поручать Арзаку сложную работу.

— Живи сто лет, царь Иданфирс!

— Радуйтесь, радуйтесь! Победа с нами!

— Тьма персов — и вот разлетелись они как пыль. Сила врага — вот вошла она в наше оружие.

— Радуйтесь, радуйтесь, радуйтесь!

Крики и звон висели над царским станом, как назад две луны висели над повозкой Савлия. Но тогда был плач, теперь наступило время веселья. Тогда звенели бубенцы, отгонявшие духов, теперь звенят пущенные по кругу чаши.

— Радуйтесь, радуйтесь!

Разгульно, весело, пьяно пировали царские скифы. Гремела музыка, вихрем носились танцовщицы. В котлах с козлами-оберегами кипела баранья похлёбка, разваривалась нежная белуга. Самый большой котёл предназначался для вина. Черпачок без устали нырял в терпкую жидкость, наполняя ритоны и чаши. Только смелый и храбрый, только тот, кто убил врага, был достоин отведать хмельной напиток из царского чана. Но разве встретились на пиру трусы? Достаточно было увидеть гроздья скальпов, подвешенные к пластинчатым поясам, чтобы оценить боевую хватку тех, кто сейчас веселился и пил. По кругу ходили чаши из распиленных черепов, вызолоченных изнутри и обтянутых воловьей кожей.

— Победа, победа! Сила врага — мы выпиваем её, как вино!

— Царь Иданфирс — наша сила! Он — наша пантера!

При этой здравице Иданфирс, вспомнив что-то, наклонился к Палакку и негромко спросил:

— Посылал?

— Мадий ездил. Упрямый Старик и слушать не стал. Сказал: «Пир — вам, нам — работа». Другого разговора не получилось. А помнишь, царь Иданфирс, мальчонку, что ты к царю Дарию с лягушкой и мышью посылал? Так тот при Старике. В одной кибитке кочуют, вместе по наковальне стучат.

Последний виток лёг на место. Арзак разжал клещи, и жгут взвился серебряной змейкой. Он тут же был укрощён Стариком, подхватившим юркий конец. Внимательный взгляд прощупал весь жгут, не пропустив ни один виток, и, замирая от счастья, Арзак услышал короткое слово: «Сделал».

«Сегодня особенный день, — подумал Арзак, когда Старик удалился. — Вдруг и ночь выпадет не такая, как остальные, недаром сегодня время полной луны». Весь вечер Арзак провёл возле колёс кибитки, с нетерпением поджидая восхода луны.

— Пойдём, — сказал Старик, глядя не на Арзака, а на выплывавший из-за края земли багрово-красный щит. — Ты готов?

— Да, — прошептал Арзак, вскакивая. — Я этого ждал.

Они подошли к горну. Раб поддул из меха. Воздух со свистом вылетел через тягловое отверстие, заметались синие язычки.

— Иди, — отослал Старик раба.

Когда раб удалился к кибитке. Старик вынул из сумки три плоские заготовки и зарыл их в пылавшие угли. «Две полосы железные, одна — стальная», — отметил Арзак. Несмотря на волнение, от которого трудно было дышать, он видел всё так отчётливо, словно лунный свет светил ярче солнечного. И горн, и каменная наковальня, и чан с водой — всё увеличилось, стало огромным. Далёкое сделалось близким. Три полосы лишь мелькнули на расстоянии, а он успел разглядеть даже зернь в серебристо-белом железе. Хорошо закалённая, без блеска сталь напомнила своим цветом окраску знаменитого скакуна царя Иданфирса.

Луна поднималась по чёрному небу. Пламя в горне делалось жарче. Железо и сталь раскалялись до красноты.

Старик большими клещами перенёс пластины на наковальню, уложил одну на другую и, ухватив клещами все три, принялся стучать молотком. Молоток ходил тяжело, ровно, безостановочно. Про Арзака Старик забыл. Их было трое: мастер, луна и металл. Вверх — молоток поднимался к луне, вниз — тяжело бил по металлу. Глаза Арзака не уставали следить за расклёпанным от долгого употребления железным бойком молотка. Глазам открывалась тайна.

«Как я раньше не догадался? — думал Арзак. — Всё оказалось просто, помощь духов не требуется. Три полосы: две железные, одна стальная. Железо — мягкое, гибкое, сталь — твёрдая, острая. Вот и вся тайна. Но вдруг я ошибся, вдруг всё обернётся иначе? Недаром металл в родстве с луной и также изменчив. Он может из жидкого превращаться в твёрдый, может делаться тусклым, как осенний туман, может блестеть, словно вода на солнце».

Старик перестал стучать, пластины зарыл в уголь, молоток и клещи опустил в чан с водой. Остывший металл должен был раскалиться, нагревшиеся инструменты — остыть.

Так повторялось несколько раз. Молоток бил, и красные брызги окалины летели по сторонам. Потом молоток охлаждался; потом снова бил, лепя металл, словно вязкую глину. Раскалённые полосы под ударами сваривались. Клинок принимал нужную форму.

«Что же с того, что металл в родстве с луной? — Мысли Арзака продолжали свой ход, глаза неотрывно следили за молотком. — Луна — на небе, металл — на земле. Человек вызнал все его свойства, научился плавить и закалять, отливать в форме, чеканить, приваривать. Металл укрощён человеком, как заарканенный конь, он вместе с нами работает, вместе бьётся против врагов».

В руках Старика появилось зубило. Приставляя его к краям, Старик отбил всю рванину, появившуюся при ковке. Это было последнее. Инструменты со стуком упали на дно чана с водой. Сделалось тихо.

Огонь в горне сник, быстрые язычки свернулись и спрятались в уголь. Луна поднялась ещё выше и метнула на наковальню яркий сноп голубых лучей.

Светясь огнём и луной, вобрав в себя силу кузнечного молота, на ровной в щербинах плите лежал новый, только что сотворённый, нетупеющий, самозатачивающийся акинак.

После шума огня, после стука и грохота наступившая тишина оглушала. Арзаку стало казаться, что он слышит лёгкую поступь звёзд, едва приметно перемещавшихся в небе.

— Понял? — разорвав тишину, спросил Старик.

— Понял, — ответил Арзак. — Железные полосы сверху и снизу зажимают стальную, сталь оказывается в середине, всё сваривается. Когда клинком станут пользоваться, железо начнёт постепенно снашиваться, но акинак всё равно не затупится. Лезвием ему будет служить полоса твёрдой, остро отточенной стали.

— Акинак твой, — сказал Старик. — Подними его кверху — луна остудит, опусти в землю — земля окалину снимет.

Арзак засмеялся от счастья. Он готов был схватить клинок руками, Старик вовремя войлоком конец обмотал.

— Смотри, луна! Смотрите, звёзды! Звезда Миррина, смотри на мой акинак! Я знаю, как он был сделан, я сделаю нетупеющий клинок сам! — кричал Арзак. Подняв лезвие над головой, он крутил его и крутился с ним вместе, потом с размаху вонзил лезвие в землю.

— Одного я не понял, — сказал он, вытаскивая клинок.

— Говори.

— Почему наваривать железо на сталь можно только при полной луне, остальные ночи чем хуже? Почему при солнце нельзя?

Старик посмотрел на Арзака потемневшими глазами.

— Оставайся и думай, если не понял.

Старик ушёл, и радость бесшумно ушла за ним следом. Арзак привалился к горбатому камню, на котором обычно сидел Старик. Зажатый в руке клинок перестал быть раскрытой тайной. «Я никогда не сделаюсь мастером, — подумал Арзак, и досада на самого себя заставила его до боли прикусить губу. — Филл говорит, что художник должен видеть скрытое: то, что в земле, в воде и за облаками. Я не вижу. Я смотрю на луну и вижу, как она меняет свой цвет, вижу пантеру, свернувшуюся кольцом, но почему акинак нужно делать при полной луне — этого я не вижу. Раньше я думал, что Старик при луне заговаривает железо тайными словами. Теперь я узнал, что тайна клинка — это полоска стали, проступающая между железом. Почему же луна непременно должна быть полной?»

Подумав о Филле, Арзак неожиданно вспомнил, как тот закричал, когда над сатархом взметнулся нож: «Не убивай! Ты художник!» Не убивай… художник… Мысли Арзака получили новое направление.

Весь остаток ночи со стороны кузни неслось негромкое постукивание и скрежет ножа о металл. На рассвете, когда Старик покинул кибитку и направился к горну, чтобы заняться горшком с наконечниками, Арзак протянул ему меч. Это был не клинок, каким оставил его Старик, а законченный боевой акинак — отточенный, заглаженный, с желобком посередине, вправленный в рукоять.

— Я работал и думал, как ты велел, — сказал Арзак. — Я понял. Двадцать восемь дней — смена луны. Ты работаешь каждый день, не пропуская ни одного. Двадцать семь дней ты делаешь чаши, гривны, котлы и бляшки. Середину луны ты отдаёшь оружию: ночью делаешь акинак, утром — наконечники. Ты поступаешь так для того, чтобы мира было много, а войны совсем мало, чтобы люди не убивали друг друга. Когда я стану настоящим мастером, я буду поступать, как ты. Я хочу быть похожим на тебя, Гнур.

Арзак впервые назвал Старика по имени, как называла его Миррина, и ему показалось, что Старик улыбнулся. Или, может быть, солнечный луч скользнул по суровому лицу, смягчив его обычное выражение. Солнце всходило. Горячий блеск заливал степь.