Скованные льдом сердца

Глава I. САМАЯ СТРАШНАЯ ВЕЩЬ В МИРЕ

На мысе Фелертон, в тысяче миль прямо на север от цивилизации, сержант Вильям Мак-Вей дописывал обломком пера последние слова полугодового отчета комиссару северо-западного округа королевской стражи в Регине. Закончил он такими словами:

«Прошу сообщить, что я приложил все усилия к поимке убийцы Скотти Дина. Я еще не отказался от надежды найти его, но думаю, что он ушел с моей территории и, вероятно, находится где-нибудь в пределах форта Черчилла. Мы обыскали местность на триста миль к югу вдоль берега Гудзонова залива до Эскимосского мыса и на север до пролива Вагнера. В течение трех месяцев мы сделали три обхода на запад от залива и прошли в общем 1600 миль, не встретив этого человека и не услыхав ни слова о нем. Я почтительно предлагаю установить тайный надзор патрулей к югу от открытой равнины».

— Так! — сказал громко Мак-Вей, выпрямляя со вздохом облегчения сгорбленные плечи. — Дело сделано!

В углу маленькой, испытанной бурями и метелями хижины, представительницы закона на краю света, констебль Пелетье утомленно поднял больную голову со скамейки.

— Наконец-то, Мак, — сказал он. — Дай ты мне хоть глоток воды и пристрели этого проклятого завывалу! Воет все время не переставая, точно смерть за мной пришла.

— Нервничаешь? — спросил Мак-Вей, потягиваясь сильным молодым телом и с удовольствием поглядывая на бумагу. — А что, если бы тебе пришлось два раза в год писать этакие штуки? — он указал на отчет.

— Ну, он не длиннее писем, что ты пишешь той девушке…

Пелетье спохватился. Наступила минута неловкого молчания. Потом он решительно проговорил, протягивая руку:

— Прости меня, Мак. Это все лихорадка. Я забыл в эту минуту, что ты… что между вами… все кончено…

— Не беда, — сказал Мак-Вей с дрожью в голосе, идя за водой.

— Видишь ли, — прибавил он, возвращаясь с жестяной кружкой, — отчет — это совсем другое. Когда приходится писать самому Великому Моголу, это как-то действует на нервы. Ведь год у нас был скверный, Пелли. Мы гонялись за Дином и упустили этого китолова. И… черт возьми, я совсем забыл упомянуть про волков!

— Напиши в приписке, — посоветовал Пелетье.

— Приписка на такой бумаге! — вскричал Мак-Вей, нерешительно поглядывая на свое писание. — Нечего и пульс щупать, Пелли. Ясно, что у тебя лихорадка. Ведь что выдумал!

Он говорил весело, стараясь вызвать улыбку на бледном лице товарища.

— Нет, пульс мой щупать незачем, — повторил тот. — Это не болезнь, Мак. Не болезнь в обычном смысле слова. Это в мозгу… вся болезнь там. Подумать только — девять месяцев здесь и ни разу ни одного белого лица, кроме твоего! Девять месяцев ни звука женского голоса! Девять месяцев все тот же самый мертвый серый мир кругом, то же северное сияние, шипящее на нас каждую ночь точно змея, те же черные скалы, смотрящие на нас, как они смотрели миллионы столетий… В этом есть, быть может, величие, но больше ничего. Пусть мы герои, но об этом никто не знает, кроме нас самих и шестисот сорока девяти человек в северо-западном королевском округе. Боже, чего бы я ни дал, чтобы увидеть женское лицо!.. хоть на мгновение коснуться руки! Лихорадка сейчас же оставила бы меня, потому что эта лихорадка от одиночества, Билли, — род сумасшествия. Моя голова разламывается от него.

— Полно, полно, — сказал Мак-Вей, взяв за руку товарища. — Бодрись, Пелли. Думай о будущем. Еще несколько месяцев, и нас сменят. И тогда, подумай, какой рай откроется перед нами. Мы будем наслаждаться им гораздо больше, чем другие, так как они никогда не переживали того, что мы. И скоро я привезу тебе письмо от… от той девушки…

Лицо Пелетье просияло.

— О, какое счастье! — вскричал он. — Там должно быть много писем от нее — не меньше десятка. Она давно ждет меня, и она — верная Красная Шапочка до глубины своего дорогого сердечка. Ты ведь отослал мое последнее письмо?

— Да.

Мак-Вей сел опять к маленькому грубо сколоченному столу и приписал к своему отчету:

«Пелетье болен каким-то странным расстройством головы. Иногда я боюсь, что он сойдет с ума, и, если он останется жив, я советую перевести его скорее на юг. Я еду в Черчилл за лекарствами на две недели раньше обычного времени. Я хочу еще прибавить несколько слов к тому, что я сообщал о волках в моем последнем отчете. Мы несколько раз видели их стаями от пятидесяти до ста штук. Последней осенью стая волков напала на стадо странствующих канадских оленей, в пятнадцати милях от залива, и мы насчитали сто шестьдесят убитых животных на пространстве менее трех миль. По моему мнению, волки убивают каждый год не меньше пяти тысяч оленей в этом округе.

Имею честь оставаться, сэр, Вашим покорнейшим слугой,

Вильям Мак-Вей, сержант, заведующий постом».

Он сложил отчет, положил его вместе с другими сокровищами в непромокаемую резиновую сумку, которая укладывалась в дорожный мешок, и вернулся к Пелетье.

— Мне страшно неприятно оставлять тебя одного, Пелли, — сказал он. — Но я быстро съезжу — четыреста пятьдесят миль по льду я прокачу в десять дней. Потом десять дней назад, ну, самое большее — две недели, и ты получишь и лекарства и письма. Ура!

— Ура! — ответил Пелетье.

Мак-Вей отвернулся к стене. Что-то подкатило ему к горлу и мешало глотать, когда он пожимал руку Пелетье.

— Смотри-ка, Билли, неужели это солнце? — вскричал вдруг Пелетье.

Мак-Вей заглянул в единственное окошечко хижины. Больной сполз со своей скамьи. Оба они минуту стояли перед окошком, глядя на юго-восток, где на свинцовом небе появился тонкий золотисто-красный ободок.

— Это солнце, — сказал Мак-Вей таким голосом, каким произносят молитвы.

— Первый раз за четыре месяца, — вздохнул Пелетье.

Точно умирающие от голода впились они оба в окно. Золотой свет сиял несколько минут, потом погас. Пелетье вернулся на свою скамью.

Полчаса спустя, четыре собаки, санки и человек быстро мчались среди мертвого и безмолвного сумрака арктического дня. Сержант Мак-Вей направлялся к форту Черчиллу, за четыреста с лишним миль.

Нет более пустынного пути в мире, чем путь от одинокой, обвеянной вьюгами хижины на мысе Фелертон до форта Черчилла. У этой хижины есть только одна соперница на всем Севере — другая хижина на острове Гершеля у губы Фирт, где двадцать один деревянный крест отмечает могилы двадцати одного белого человека. Но на остров Гершеля заходят китоловы. Между тем у мыса Фелертон они не бывают никогда, разве случайно или с какими-нибудь противозаконными Целями. Именно на Фелертоне люди умирают от самой страшной вещи в мире — от одиночества. В этой хижине люди сходили с ума.

Мрачные мысли угнетали Мак-Вея, когда он направлял свою Упряжку по льду на юг. Он боялся за Пелетье. Если бы Пелетье удалось хоть изредка видеть солнце!

На второй день он остановился около запаса рыбы, который они сделали ранней осенью для корма собак. До второго запаса он доехал на пятый день, а шестую ночь провел в эскимосской юрте на Эскимосском мысу. К вечеру девятого дня он прибыл в форт Черчилл, проезжая в среднем по пятидесяти миль в день.

Когда люди являлись с Фелертона, они больше походили на мертвецов, чем на живых людей, если они отваживались на это путешествие зимой. Лицо Мак-Вея совершенно облупилось от ветра. Глаза покраснели. Судороги сводили его, как бегуна после пробега. Он проспал, не шелохнувшись, двадцать четыре часа в теплой постели. Когда он проснулся, то с яростью накинулся на старшего офицера, давшего ему проспать столько времени. Он съел три обеда и с быстротой молнии закончил все свои дела.

Сердце его преисполнилось радостью, когда он снова достал из мешка девять писем для Пелетье, надписанных одним и тем же тонким девическим почерком. Для него самого не было ни одного — то есть ни одного в таком роде, как получил Пелетье. И болезненное чувство одиночества сжало ему грудь.

Он тихонько засмеялся, решив нарушить закон. Он распечатал одно из писем к Пелетье, последнее, и спокойно прочитал его. Оно было полно нежной прелести девической любви, и красные глаза Мака наполнились слезами. Потом он сел к столу и написал ответ. Он рассказал девушке о Пелетье и сознался, ей, что распечатал ее последнее письмо.

В его письме было важно одно — он писал, какой бы был великолепный сюрприз для больного (только вместо больного он написал одинокого), если бы будущей весной она приехала в Черчилл и вышла за него замуж. Он запечатал письмо, передал начальнику пакет, уложил лекарства и припасы и приготовился к обратной дороге.

В это самое время в Черчилл явился метис, охотившийся за белыми лисицами около Эскимосского мыса и исполнявший, иногда некоторые поручения для поста. Он принес известие, что в десяти милях к югу от реки Магузы видел белого человека и белую женщину. Эта новость взбудоражила Мак-Вея.

— Я остановлюсь у эскимосов, — сказал он начальнику. — Надо расследовать это. Я никогда не слышал о белой женщине севернее шестидесятого градуса в этой стране. Это, наверное, Скотти Дин.

— Не слишком похоже, — возразил начальник. — Скотти высокий, прямой, сильный человек. А Куляг говорит, что тот человек не выше его ростом и ходит сгорбившись. Но, во всяком случае, если там есть белые, это интересно разузнать.

На следующее утро Мак-Вей выехал на Север. Вечером на третий день он был в эскимосской деревне, состоящей из полдюжины юрт. Вождь ее, Бай-Бай, ничего не мог сообщить. Мак-Вей дал ему фунт ветчины, и в благодарность за великолепный подарок Бай-Бай сказал, что не видел белых людей.

Мак-Вей дал ему еще фунт, и Бай-Бай прибавил, что и не слышал ни о каких белых людях. Он смотрел на Мак-Вея безжизненным взглядом моржа, пока Мак-Вей объяснял ему, что на следующее утро пойдет в глубь страны на поиски белых людей, о которых он слышал. В эту ночь среди снежной метели Бай-Бай исчез со стоянки.

Мак-Вей оставил собак в эскимосской юрте, а сам на рассвете арктического утра, которое немногим лучше ночи, отправился на лыжах к северо-западу. Он собирался идти в этом направлении, пока не пересечет пустынную равнину, а потом описать широкую дугу, которая приведет его на следующую ночь опять к эскимосскому лагерю.

Его сразу закрутила метель. Он потерял следы лыж Бай-Бая за сто шагов от юрт. Весь этот день он искал в защищенных местах какие-нибудь признаки стоянки или следы саней. К середине дня ветер стих, небо прояснилось и в наступившем затишье мороз так усилился, что деревья трещали с грохотом ружейных выстрелов.

Он остановился разложить костер из хвороста и поужинал, когда над головой у него начали загораться звезды. Настала светлая ясная ночь. К югу далеко от него простиралась полоса лесов. К северу на триста миль леса не росло. На этой полосе не было никакой жизни, а, следовательно, не могло быть и никаких звуков. На западе длинным пальцем в десять миль шириной протянулась голая равнина, и ее должен был пересечь Мак-Вей, чтобы достичь лесистой местности по ту ее сторону.

Именно на этой равнине он больше всего надеялся найти следы. Окончив ужин, он закурил трубку и сел с ней спиной к костру, всматриваясь в пустую равнину. Неизвестно почему, он испытывал странное и неприятное волнение; ему хотелось, чтобы хоть одна из его усталых собак была здесь с ним.

Он привык к одиночеству. Он смеялся над такими вещами, которые сводили с ума других людей. Но на этот раз с ним происходило что-то, чего он никогда раньше не знал, что-то пробирало его до самой глубины души, и пульс его бился быстрее. Он думал о Пелетье, лежащем в лихорадке, о Скотти Дине и о самом себе. В сущности, большая ли разница между ними тремя?

В отблеске огня перед ним медленно возникали картины. Он видел Скотти, человека, за которым охотятся люди, человека, ведущего напряженную борьбу, чтобы спасти себя от виселицы. Потом он видел Пелетье, умирающего от болезни, вызванной одиночеством. А за ними двумя из мрака выступило на мгновение, точно бледная камея, еще одно лицо — лицо девушки. Но оно сейчас же исчезло. Втайне от самого себя он надеялся, что она все-таки напишет ему. Но она забыла его.

Он вскочил на ноги с тихим смехом, радостным и грустным в то же время. Он вспомнил о верном сердце, ожидающем Пелетье. Привязав лыжи, он побежал по равнине. Он бежал быстро, внимательно глядя вперед. Ночь становилась светлее, звезды горели ярче. Скрип его лыж был единственным звуком, нарушавшим тишину, кроме тонкого, однообразного свиста северного сияния в небе, который напоминал ему визжащий звук стальных полозьев по твердому снегу.

За отсутствием звуков ночь над ним начала наполняться призрачной жизнью. Его тень кивала и гримасничала перед ним, и кривой куст, Казалось, шевелился. Глаза его быстро и вопросительно обежали все вокруг. Он убеждал себя, что все равно не увидит никого, но какой-то непонятный инстинкт пробуждал в нем подозрительность.

Через определенные промежутки времени он останавливался, прислушивался и принюхивался, не потянет ли в воздухе запахом Дыма. Он начинал все больше и больше походить на хищное животное.

Последние кустики остались позади. Впереди ни одна тень не мелькала на открытом просторе. Таинственные шорохи доносились с Севера с легкими вздохами ветра.

Вдруг он остановился и сжал рукой свою винтовку. Что-то, не похожее на ветер, родилось в ночи. Он сдвинул шапку с ушей и прислушался. И он услышал это вновь — далекий, тонкий свист полозьев.

Сани приближались со стороны открытой равнины, надо было приготовиться действовать. Он снял толстые меховые рукавицы и заменил их мягкими перчатками, осмотрел револьвер, чтобы убедиться, что цилиндр не замерз. Потом он стал на месте, молча выжидая.